Викитека ruwikisource https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D0%B3%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0 MediaWiki 1.43.0-wmf.27 first-letter Медиа Служебная Обсуждение Участник Обсуждение участника Викитека Обсуждение Викитеки Файл Обсуждение файла MediaWiki Обсуждение MediaWiki Шаблон Обсуждение шаблона Справка Обсуждение справки Категория Обсуждение категории Страница Обсуждение страницы Индекс Обсуждение индекса TimedText TimedText talk Модуль Обсуждение модуля 3 14574 5185238 5185047 2024-10-18T22:54:12Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 /* Октябрь */ 5185238 wikitext text/x-wiki {| align=right |- |{{Новые снизу}} |- |{{Архив|class=pretty1|2007—2008|2009—2010|2011, 01—05|2011, 06—08|2011, 09—12|2012, 01—06|2012, 07—11|2013|2014|2015|2016|2017|2018|2019|2020|2021|2022|2023|2024}} |- |<inputbox> type=fulltext width=32 searchbuttonlabel=Поиск по архиву prefix={{FULLPAGENAME}}/Архив </inputbox> |} == Викиливр == Спасибо за предыдущие переносы. + [[БСЭ1/Ложная готика]], + [[БСЭ1/Ложного положения правило]], + [[БСЭ1/Ложномучнеросные грибы]], + [[БСЭ1/Локомоция]], + [[БСЭ1/Ломоносов, Михаил Васильевич]]. Последнюю статью надо распилить, посмотрите, пожалуйста, по какой причине в шапке отображается: 1 страница невычитанная. + [[БСЭ1/Локарнские соглашения]], + [[БСЭ1/Лондонские морские конференции]], + [[БСЭ1/Лопе де Вега]], + [[БСЭ1/Лоррен, Клод]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 00:50, 30 марта 2024 (UTC) :{{done}}. Проверьте, пожалуйста. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 21:20, 29 мая 2024 (UTC) * Спасибо, проверил. Всё верно. Скажите, пожалуйста, почему одна из страниц в статье БСЭ1/Ломоносов, Михаил Васильевич отображалась как невычитанная, это системная ошибка была или иное? [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 22:29, 30 мая 2024 (UTC) *:Видимо, ошибка с кэшированием на сервере. Исчезла после нулевой правки. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 18:00, 31 мая 2024 (UTC) *** Странные дела, я раза три или четыре осуществлял нулевую правку. + [[БСЭ1/Луб]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 23:22, 4 июня 2024 (UTC) ***:Бывает. Вообще должно обновляться без всяких нулевых правок, но, видимо, ретроградный Меркурий )))) {{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 09:55, 5 июня 2024 (UTC) ***:: Спасибо. + [[БСЭ1/Лужицкая культура]]--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 15:19, 10 июня 2024 (UTC) ***:::{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 17:29, 10 июня 2024 (UTC) * Спасибо, + [[БСЭ1/Луна]] и ещё одна старая + [[БСЭ1/Мореходная астрономия]], + [[БСЭ1/Луораветланы]]--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 16:08, 17 июня 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:42, 13 июля 2024 (UTC) *** Спасибо. + [[БСЭ1/Люксембург, Роза]], + [[БСЭ1/Ляпунов, Александр Михайлович]], + [[БСЭ1/Лягушки]], + [[БСЭ1/Люминесценция]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 10:09, 17 июля 2024 (UTC) ***:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 00:37, 3 августа 2024 (UTC) * [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]], простите вы сами с Викиливра что-ли? Я не могу понять, что вами движет. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 08:20, 15 августа 2024 (UTC) ** Нет, я не с Викиливра и даже там не зарегистрирован. Что мною движет? — Наверное неведомая сила. :-) А если серьезно, то желание сделать научные знания наиболее доступными для людей и стремление максимально распространить знания среди людей. Своего рода популяризация научных знаний. Поскольку в ВП меня всячески унижают и мои возможности для распространения знаний в ВП постоянно ограничивали и ограничивают (там, как и во многих местах, нередко предпочитают знаниям политику и пропаганду в статьях), то приходится искать иные пути. Одним из таких путей является деятельность в ВТ, в частности, — пополнение БСЭ1. Среди мною вычитанных статей БСЭ1 попадаются статьи не в ОД. Поскольку хочу соблюдать правила и не хочу их нарушать в Викимедии, то прошу подобные статьи переносить в Викиливр. [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 10:13, 15 августа 2024 (UTC) **:Понял. Спасибо. [[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 13:44, 17 августа 2024 (UTC) **** + [[БСЭ1/Лама, животное]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 12:13, 29 сентября 2024 (UTC) ****:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 22:09, 1 октября 2024 (UTC) == Двойные ВД == Прикрепите, пожалуйста, [[БСЭ1/Локателли]] к https://www.wikidata.org/wiki/Q124772 и к https://www.wikidata.org/wiki/Q1172891 --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 07:54, 17 апреля 2024 (UTC) :{{done}}. Прошу прощения за задержку. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 20:09, 29 мая 2024 (UTC) * Спасибо. [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 22:30, 30 мая 2024 (UTC) ** [[БСЭ1/Лукания и луканы]], [[БСЭ1/Лыжи и лыжный спорт]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 22:25, 11 июня 2024 (UTC) **:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:17, 13 июля 2024 (UTC) Спасибо. + [[БСЭ1/Людовик (Людвиг)]], + [[БСЭ1/Ляодун]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 19:48, 16 июля 2024 (UTC) :{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 23:29, 2 августа 2024 (UTC) **** Спасибо. + [[БСЭ1/Лазарев, Андрей Петрович и Михаил Петрович]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 18:00, 9 сентября 2024 (UTC) ****:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 17:30, 10 сентября 2024 (UTC) ****** Спасибо. + [[БСЭ1/Лакская литература и язык]] --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 10:19, 26 сентября 2024 (UTC) ******:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 21:55, 1 октября 2024 (UTC) ******** Спасибо. + [[БСЭ1/Лампи]]--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 22:29, 12 октября 2024 (UTC) == Энциклопедии. Лето, 2024 == * [[Элемент]]. Какой-то непонятный косяк с [[Шаблон:Навигация]] ((( --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 07:37, 18 мая 2024 (UTC) ** А, все, сам разобрался, не была указана ТЕМА. Хотя лучше бы ее по умолчанию сделать в шаблоне как <code><nowiki>{{PAGENAME}}</nowiki></code>, тогда все подобные косяки везде сами выпрявятся))) --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 07:43, 18 мая 2024 (UTC) *** Там немного другая логика: если указан параметр Тема, используется он, если нет — значение соответствующего параметра для каждой строки (Википедия и т.д.). Но реализовано было устаревшим способом типа <code><nowiki>{{{Параметр1|{{{Параметр2}}}}}}</nowiki></code> — раньше Параметр2 использовался, если Параметр1 не указан или пустой, теперь же — только при отсутствии Параметр1, а если он есть, всегда используется он, даже если пустой. Из-за этого поломался функционал многих шаблонов, в том числе и здесь. Исправил, теперь параметр Тема указывать не обязательно. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 18:31, 18 мая 2024 (UTC) **** Спасибо. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 18:34, 24 июня 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эму]] - нет картинки (((((( --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 18:34, 24 июня 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:07, 13 июля 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эпидермис]] - тоже картинка( --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 18:43, 17 июля 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эпиорнис]] - и еще картинка --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 07:34, 21 июля 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эпифиты]] — тож --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 10:37, 21 июля 2024 (UTC) * [[МСЭ2/Эскарп]] и [[БСЭ1/Эскалатор]] - картинки. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 09:59, 31 июля 2024 (UTC) *:{{done}} (все). — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 23:11, 2 августа 2024 (UTC) *:: Огромное --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 10:14, 3 августа 2024 (UTC) * [[ЭСГ/Эстезиометр]] - ужас. У нас и в Гранате оказывается картинок нет((( Блииииин. Было у меня смутное сомнение по тексту и раньше, что должна бы быть иллюстрация... --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 10:14, 3 августа 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эстрагон]] - картинка --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 12:12, 3 августа 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 20:17, 6 августа 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Эфедра]] - еще картинка --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 20:10, 8 августа 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 23:11, 8 августа 2024 (UTC) * [[ТСД3/Эфиоп]] - у тебя нормально статья отображается? Лень скрин делать, но у меня «[1541-1542]» и «[Эфио́п» налезают друг на друга, получаются иероглифы. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 11:30, 9 августа 2024 (UTC) :На каком устройстве? Я такое вижу только если смотрю десктопную версию с телефона, там просто не хватает разрешения, чтобы нормально отображалось. Поэтому в мобильной версии номера страниц вообще скрыты. А на компе все нормально отображается даже в узком режиме страницы. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 12:56, 11 августа 2024 (UTC) ::На компе. Винда. Просто у меня свои настройки, мож поэтому... Ладно, оставим, так редко. [[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 11:29, 13 августа 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Югра]] - картинка. ВАЖНАЯ для ВП. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 11:30, 13 августа 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 12:26, 13 августа 2024 (UTC) === Август === * [[МСЭ2/Юза аппарат]] - тоже картинка, тож важно --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 08:16, 15 августа 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:25, 25 августа 2024 (UTC) * [[МЭСБЕ/Юнкер (фамилия)]] — тут речь только про одного человека. Может стоит переименовать в [[МЭСБЕ/Юнкер, Василий (Вильгельм) Васильевич]]? --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 13:46, 17 августа 2024 (UTC) *:В МЭСБЕ используется гнездовой способ организации информации (все однофамильцы в одной статье), поэтому полное имя в названиях статей не используем. Переименовал в [[МЭСБЕ/Юнкер (путешественник)]]. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:27, 25 августа 2024 (UTC) * [[МСЭ2/Юровский, Владимир Михайлович]] - у меня скан не открывается, а тут год рождения на 10 лет мимо. Кстати, зёма твой) --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 18:14, 19 августа 2024 (UTC) *:У меня в универе была одногруппница из Таращи. Умненькая, но зажатая )) В статье действительно указан 1905 г., что явно ошибка; сделал примечание. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:29, 25 августа 2024 (UTC) * [[МСЭ2/Ютика]] - здесь и в БСЭ1 пишут «Нью Иорк» вместо Нью-Йорк. Не понимаю, так и надо? --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 03:20, 21 августа 2024 (UTC) *:До 1918 года писалось Нью-Іоркъ; после везде не глядя заменили І на И (так же писался ''иод'', например). Только с 1956 года окончательно утвердилось современное написание. Лучше оставить как в источнике, как артефакт того времени. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:34, 25 августа 2024 (UTC) * [[Ягуар]] - тут в БСЭ1 и вроде еще в БЭЮ картинки нужны. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 04:32, 25 августа 2024 (UTC) *:{{done}}. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 15:25, 25 августа 2024 (UTC) * [[БЭЮ/Ядовитые растения]] - тут похоже 2 здоровые картинки-таблицы должны... --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 17:20, 25 августа 2024 (UTC) *:Должны, но в сканах их нет, видимо, забыли включить (( — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 09:23, 26 августа 2024 (UTC) *::Upd: Оказывается, нет только в некоторых экземплярах, а кое-где и есть… Нашлись, добавил. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 20:01, 27 августа 2024 (UTC) *:::Класс! [[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 08:01, 1 сентября 2024 (UTC) == HP слитно == Посмотрите, пожалуйста [https://ru.wikisource.org/wiki/Страница:БСЭ-1_Том_37._Лилль_-_Маммалогия_(1938).pdf/225 здесь] (статья Лошадиная сила), может быть вам попадалось среди символом слитное изображение где-либо двух букв H и P? Надо бы как это отобразить... --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 23:28, 4 июня 2024 (UTC) :К сожалению, не нашел ничего подходящего среди лигатур и буквоподобных символов. Пришлось имитировать, используя отрицательное межбуквенное расстояние. Решение не идеальное, т.к. сильно зависит от метрик конкретного шрифта, но лучше, чем картинкой. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 10:05, 5 июня 2024 (UTC) :: Вы предложили хорошее решение, спасибо; на всех устройствах, которые есть у меня: на ноутбуке HP, на планшете Huawei и на смартфоне Samsung отображается всё корректно. Возможно на более дорогих и продвинутых устройствах — иное, но как на них отображается — не знаю. Ваш способ навёл меня на мысль почему бы не изображать подобным образом лигатуру латинских букв O и e, например, — {{мби|-0.35ex|O|e}}, только желательно сделать первую букву более узкой. Я давно открывал тему (возможно вы помните), в которой спрашивал о существовании подобной лигатуры, оказалось что её нет в наличии, есть только Œ и œ. Продолжая создавать статьи из БСЭ1, обнаружил, что именно эта лигатура, как не парадоксально, используется в статьях. Может стоит создать лигатуру для статей БСЭ1 и закрепить её в качестве шаблона в ВТ? Что вы думаете о моем предложении? --[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 14:48, 5 июня 2024 (UTC) :::Примерно так: <span style="display:inline-block;scale:0.75 1;letter-spacing:-0.4ex">O</span>e? Нужно поиграть с коэффициентом масштабирования и разрядкой, и потестировать на разных шрифтах, но вообще да, можно такое сделать. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 23:34, 7 июня 2024 (UTC) :::: Похоже нужно делать два варианта; первый, когда обе буквы обыкновенные — для основного поля статьи и второй вариант, когда обе буквы узкие — для списка сочинений, который обычно маленьких шрифтом в статье БСЭ1. Первый вариант в статье БСЭ1 [[БСЭ1/Мазереель, Франс|здесь]], второй вариант я сходу найти не могу, но он мне попадался.--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 11:39, 8 июня 2024 (UTC) ::::* Может лучше использовать корректный символ, а не вставлять посторонние? В этом издании отображение зависит от шрифта использованного издателем. На вики-движке невозможно полностью дублировать детали оформления. (Об этом есть [[Справка:Руководство по размещению текстов#Оформление|упоминание в справке]]. +элементы оформления, включая шрифты, могут охраняться авторскими правами.) На массе устройств читателей шрифты могут быть самые разнообразные, как отображающие этот символ иначе, так и иначе могущие отображать символы-подмены. Лигатура [[w:Œ]] используется именно в обычном варианте, примеры использований навскидку: [https://oeuvre-orient.com/], [https://www.oeuvre.lu/], также в книгах рубежа 19-20 веков [https://books.google.ru/books?id=Y-9ZAAAAYAAJ&q=Œuvre&dq=Œuvre&hl=ru&newbks=1&newbks_redir=0&source=gb_mobile_search&sa=X&ved=2ahUKEwjb2fzersyGAxVvBxAIHZMzMT44WhDoAXoECAsQAw#Œuvre]. Т. о., тут дело именно в шрифте БСЭ1, а не в отсутствии символа в юникоде. [[Участник:Vladis13|Vladis13]] ([[Обсуждение участника:Vladis13|обсуждение]]) 16:02, 8 июня 2024 (UTC) * Я сторонник отображения текста в электронном виде максимально похожим на печатный текст. Использовался ли этот вариант лигатуры только в БСЭ1 — сказать трудно. Но у меня есть предположение, что это заимствование из каких-либо ранее изданных иноязычных книг, вряд ли это чисто советское изобретение. [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 19:30, 8 июня 2024 (UTC) * {{ping|Wlbw68}} В Юникоде есть символ U+33CB (㏋) он вам подойдёт? -- [[Участник:Sergey kudryavtsev|Sergey kudryavtsev]] ([[Обсуждение участника:Sergey kudryavtsev|обсуждение]]) 05:19, 20 августа 2024 (UTC) ** Кстати, [https://codepoints.net/U+33CB этот символ юникода] именно для обсуждаемого термина "лошадиная сила" - "horse power" - HP ㏋. [[Участник:Vladis13|Vladis13]] ([[Обсуждение участника:Vladis13|обсуждение]]) 05:59, 20 августа 2024 (UTC) *** Спасибо, [[Участник:Sergey kudryavtsev|Sergey kudryavtsev]], это действительно символ который был нужен и который искали.--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 07:31, 20 августа 2024 (UTC) ***: Странно, что не Lozman его нашел. Он в виндовской charmap.exe как раз указан среди буквоподобных символов, там много различных единиц измерения. -- [[Участник:Sergey kudryavtsev|Sergey kudryavtsev]] ([[Обсуждение участника:Sergey kudryavtsev|обсуждение]]) 11:48, 20 августа 2024 (UTC) * Для меня удивительно почему данный символ выше ростом чем обычные буквы. [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 16:44, 20 августа 2024 (UTC) *:Видимо, этот символ берётся из другого шрифта, поскольку в обычно испольуемом шрифте его нет. — [[Участник:Monedula|Monedula]] ([[Обсуждение участника:Monedula|обсуждение]]) 17:24, 20 августа 2024 (UTC) *::Да, теперь вижу: шрифт MS Gothic, в основном там символы восточноазиатских языков, я потому в нем и не смотрю обычно. В стандартных "западных" шрифтах этого символа точно нет, поэтому придется мириться с нестандартом, раз он так необходим )) — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 20:45, 20 августа 2024 (UTC) == Что это было? == Прошу пояснить,что это было? https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=%D0%A1%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0:%D0%91%D0%A1%D0%AD-1_%D0%A2%D0%BE%D0%BC_61._%D0%A7_-_%D0%A8%D0%B0%D1%85%D1%82_(1934)-1.pdf/126&oldid=prev&diff=5143717&markasread=3821505&markasreadwiki=ruwikisource --[[Участник:Egor|Egor]] ([[Обсуждение участника:Egor|обсуждение]]) 10:04, 7 июня 2024 (UTC) :Человеческий фактор. Случайно ткнул мышкой не ту ссылку, а операция отката выполняется без подтверждения. Сразу же вернул обратно. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 12:32, 7 июня 2024 (UTC) :* Очень даже понимаю :-) Мне бы годков 40 сбросить и сил побольше… --[[Участник:Egor|Egor]] ([[Обсуждение участника:Egor|обсуждение]]) 07:52, 8 июня 2024 (UTC) == Знак равно == Посмотрите, пожалуйста, [https://ru.wikisource.org/wiki/Страница:БСЭ-1_Том_37._Лилль_-_Маммалогия_(1938).pdf/281 4 и 5 формулы], для них нужен знак =, в котором расстояние между чёрточками было бы больше, потому что это химические связи. В середине химического уравнения должен стоять обычный знак =, а в начале и в конце ― знак равно, в котором расстояние между чёрточками было бы больше. Я искал этот знак, но что-то не нашел.--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 15:05, 14 июля 2024 (UTC) :Специальных знаков для этого я не нахожу, Юникод вообще не дружит с химией. Для кратных связей используются только математические символы = (равно), ≡ (идентично), ≣ (строго эквивалентно). Единственное, что могу предложить — отбивать настоящие знаки равенства пробелами, а двойные связи не отбивать. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 23:19, 2 августа 2024 (UTC) :: Жаль что их нет. Я попытался изобразить эту штуку в 4 формуле при помощи дроби2: {{дробь2|–|–|матрица=|line-height=0.5}}, но у меня не получается поднять эту конструкцию чтобы она была по центру, может у вас получится?--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 01:12, 3 августа 2024 (UTC) * Здесь как-то странно получается: на планшете отображается конструкция корректно, а на ноутбуке эта-же конструкция опущена вниз при отображении. [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 10:19, 3 августа 2024 (UTC) *:У меня на всех устройствах сползает. Можно добавить в шаблон функционал вертикального смещения (сейчас его там нет), но это решение зависит от конкретного используемого шрифта, поэтому нежелательно. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 13:04, 11 августа 2024 (UTC) *:* Сползает — так сползает, тогда наверное нужно оставить как есть: немного опущенная конструкция; думаю, что это пока лучший вариант. Не понимаю — почему этого нет в Юникоде.--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 14:13, 11 августа 2024 (UTC) *:** [[Файл:Для обс..jpg]].<br>Так на моём ПК. Это [[wikt:хрень|хрень]], а '''не''' "''немного опущенная конструкция; думаю, что это пока лучший вариант''". Оставьте пожалуйста знак равенства, который используется в хим. формулах за неимением лучшего ([[w:en:Double bond]]). Тем более не стоит из-за специфического шрифта одной книги, гробить возможность нормального воспроизведения его содержимого в любых других изданиях, сайтах и файловых форматах. Есть универсальные коды символов, их надо придерживаться, чтобы текст отображался на любых устройствах и шрифтах, и легко перекодировался. [[Участник:Vladis13|Vladis13]] ([[Обсуждение участника:Vladis13|обсуждение]]) 03:32, 12 августа 2024 (UTC) :::* Вики-движок имеет расширение для хим. формул: [[w:Википедия:Формулы#Химические формулы]].{{pb}}Т. е. вот это вот:<br><code><nowiki>{{Формула2|{{хим2|2(ClCH}}{{дробь2|–|–|матрица=|line-height=0.5}}{{хим2|CH)2 AsCl+H2O{{=}}2HCl+[(ClCH}}{{дробь2|–|–|матрица=|line-height=0.5}}{{хим2|CH) As]2O}}.|5}}</nowiki></code> :::: {{Формула2|{{хим2|2(ClCH}}{{дробь2|–|–|матрица=|line-height=0.5}}{{хим2|CH)2 AsCl+H2O{{=}}2HCl+[(ClCH}}{{дробь2|–|–|матрица=|line-height=0.5}}{{хим2|CH) As]2O}}.|5}} :::: Будет выглядеть вот так:<br><code><nowiki>{{Формула2|<chem>2(ClCH=CH)2 AsCl + H2O=2HCl + [(ClCH=CH) As]2O</chem>.|5}}</nowiki></code>{{Формула2|<chem>2(ClCH=CH)2 AsCl + H2O=2HCl + [(ClCH=CH) As]2O</chem>.|5}} :::: Что вполне близко оригиналу. [[Участник:Vladis13|Vladis13]] ([[Обсуждение участника:Vladis13|обсуждение]]) 03:32, 12 августа 2024 (UTC) ::::: [[Участник:Vladis13|Vladis13]]. Может лучше для хим. связей использовать короткий знак равенства «꞊» : [https://ru.wikisource.org/wiki/Страница:БСЭ-1_Том_37._Лилль_-_Маммалогия_(1938).pdf/281 4 и 5 формулы]?--[[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 08:51, 12 августа 2024 (UTC) :::::* Не соглашусь. Я не нашёл в интернете использования в хим. формулах короткого равно, используется обычное. Или используется тег <code><nowiki><chem /></nowiki></code>, который является расширением популярной научной системы компьютерной вёрстки [[w:TeX]], как видно по картинке чуть выше, наоборот транслирует символ в длинный знак равенства.<br>Поискал как принято использовать в компьютерной типографке: ::::::* В стехиометрических уравнениях используется знак равенства. Причём в Википедии для отображения формул с этим знаком используется расширение <code><nowiki><chem></nowiki></code>: [[w:en:Chemical equation#Reaction types]], [[w:Химическое уравнение#Правила составления]], [[w:Стехиометрическое уравнение]]. ::::::* В статье ВП по этой статье БСЭ [[w:Люизит]], которой 18 лет, используется знак равно. ::::::* Для двойных связей в скелетных формулах «типографски используется знак равенства» (см. преабулу [[w:en:Double bond]]). ::::::* Также, я просто мышкой скопировал и кинул в гугл формулу, которая получилась в вашем варианте с {{t|дробь2}}, она преобразовалось в [https://www.google.com/search?q=2(ClCH+–+–+CH)₂+AsCl%2BH₂O%3D2HCl%2B%5B(ClCH+–+–+CH)+As%5D₂O.&sourceid=chrome&ie=UTF-8 такую негуглящуюся строку]. Тогда как формулы с «равно» кое-как, но в простых вариантах [https://www.google.com/search?q=clch2-ch%3Dch2 гуглятся], поскольку используют общепринятую типографскую кодировку. :::::: Поэтому я не вижу оснований заменять символ. [[Участник:Vladis13|Vladis13]] ([[Обсуждение участника:Vladis13|обсуждение]]) 20:49, 13 августа 2024 (UTC) * При попытке оформления текста мною двигали две вещи: 1. заменить картинки на символы (на мой взгляд последние предпочтительней), 2. различить в уравнении знак «=» от знака химической связи (на мой взгляд это разные вещи и они должны отличаться при наборе текста). [[Участник:Wlbw68|Wlbw68]] ([[Обсуждение участника:Wlbw68|обсуждение]]) 07:48, 17 августа 2024 (UTC) == Энциклопедии. Осень, 2024 == * [[Конопляная энциклопедия (Види)/Ямайка]] — тут параметр НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ не срабатывает (( --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 08:02, 1 сентября 2024 (UTC) *:Добавил параметр в шаблон. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 17:35, 1 сентября 2024 (UTC) * [[БЭЮ1/Ялмал]] — Вот такая странная штука. Я под нее и элемент в ВД создал уже, потом подумал, а не ошибка ли бота? Наверное в плане было [[БЭЮ/Ялмал]]? --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 08:26, 1 сентября 2024 (UTC) *:Нет, не ошибка. В БЭЮ есть три разных префикса: собственно БЭЮ (статьи из основных 20 томов первого издания), БЭЮ1 (из дополнения к первому изданию) и БЭЮ2 (из двух дополнительных томов). Эта статья как раз из [[Большая энциклопедия Южакова/Словник/Дополнение/1|дополнения]]. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 17:39, 1 сентября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Вад, минеральное тело]] - тут описание похоже для фото из статьи [[БСЭ1/Вагранка]], которого, увы, нет. Это печально еще и потому, что я статью «Вагранка» в ВП, коя была по ЭСБЕ, переделал по БСЭ1 (актуализировал). И картинка бы в первоисточнике очень в тему была... Да, в минерале еще и с формулами жесть. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 19:29, 30 сентября 2024 (UTC) *:Картинку загрузил, исправил обе статьи. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 22:27, 30 сентября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Вадсе]] - «''ВАДСЕ, иначе Вадзэ (Vadsц), портовый город''...» В скобках последняя - Ц - ошибка оцифровки, но у меня таких буков нет, чтоб исправить. Кстати тут [[МЭСБЕ/Вадсо]] оригинальное название скорее всего тоже неверно, если посмотреть [[ЭСБЕ/Вадс-Э]] --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 19:43, 1 октября 2024 (UTC) *:Исправил. Странно, что во всех случаях используется буква ö (шведская), а не ø, как сейчас. Видимо, норвежская орфография сформировалась совсем недавно. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 21:43, 1 октября 2024 (UTC) === Октябрь === * [[БСЭ1/Вазоген]] - в скане так, но параФФины (последняя строчка) вродь с одной Ф всю жизнь. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 17:00, 6 октября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Вайда]] - тут описание картинки вшито в статью и в нём вагон опечаток. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 19:20, 7 октября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Вайоминг]] - тут во втором абзаце с оцифровкой полный абзац. --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 20:42, 8 октября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Вакуолизация]] - тут, согласно скану, набор буков явно из статьи [[БСЭ1/Вакуум]], которая должна идти следующей в словнике, но идут почему-то [[БСЭ1/Вакуфные земли]]... Непонятно! --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 15:01, 12 октября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Валлах, Отто]] - тут начало из одной статьи, а окончание явно из другой... замучался скан вертеть... --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 21:53, 17 октября 2024 (UTC) * [[БСЭ1/Валле-Пуссен, Шарль Жан]] - тут формула с дробями, я такие не умею править... --[[У:Schekinov Alexey Victorovich|''<span style="text-shadow:red 0.2em 0.2em 0.4em"> SAV </span>'']] 22:54, 18 октября 2024 (UTC) == GFDL == Hello! You have uploaded some files and licensed them GFDL. GFDL is not a good license for media files. Also there were a license upgrade in 2009 per [[Обсуждение категории:Файлы:GFDL]]. Perhaps you would be willing to check the files in [[:Категория:Файлы:GFDL]] and add CC-BY-SA-3.0 or CC-BY-SA-4.0 to your files? [[Участник:MGA73|MGA73]] ([[Обсуждение участника:MGA73|обсуждение]]) 14:23, 2 сентября 2024 (UTC) :Thanks a lot. I have re-licensed all files in this category that were uploaded by me. The remaining files were uploaded by the late [[Участник:Dmitrismirnov]] and a few other long-time inactive users. I'm not sure whether we should change the license for those files as well. — [[Участник:Lozman|Lozman]] ([[Обсуждение участника:Lozman|talk]]) 16:56, 2 сентября 2024 (UTC) :: Thank you. If they are eligible for [[:w:en:Wikipedia:Image license migration|GFDL relicense]] then we can add CC-BY-SA-3.0. If not we can't change the license. --[[Участник:MGA73|MGA73]] ([[Обсуждение участника:MGA73|обсуждение]]) 17:06, 2 сентября 2024 (UTC) 5s8j5n0syrjpwbgendfo3irsds57mkn 0 37586 5185158 482931 2024-10-18T13:05:14Z Arkaitz1974 75884 5185158 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР= [[Болеслав Корнелиевич Млодзиевский|Б. К. Млодзѣевскій]] | НАЗВАНИЕ= Къ теоремѣ о разложимости Кремоновыхъ преобразованій на плоскости | ЧАСТЬ = | ПОДЗАГОЛОВОК= | ИЗЦИКЛА= | ИЗСБОРНИКА= | ДАТАСОЗДАНИЯ= | ДАТАПУБЛИКАЦИИ=1913 | ИСТОЧНИК=[[w:Математический сборник|Математический сборник]], т. 29. C. 269-275. | ДРУГОЕ= | ВИКИПЕДИЯ= | ИЗОБРАЖЕНИЕ= | ОПИСАНИЕИЗОБРАЖЕНИЯ= | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | СОДЕРЖАНИЕ = | КАЧЕСТВО = 75% }} Какъ извѣстно, [[w:en:Max Noether|Noether]] и Rosanes одновременно доказали въ 1871 году, что каждое Кремоново преобразованіе на плоскости, всѣ центры котораго различны (не сливаются между собою), можетъ быть разложено на рядъ преобразованій второй степени. Доказательство этой теоремы, существенная важность которой очевидна, основывается на томъ, что въ той Кремоновой сѣти кривыхъ одной плоскости, въ которую данное Кремоново преобразованіе превращаетъ сѣть прямыхъ линій на другой плоскости, наивысшая сумма кратностей этихъ кривыхъ въ трехъ изъ центровъ сѣти всегда больше, чѣмъ порядокъ кривыхъ сѣти, т.е. чѣмъ порядокъ этого Кремонова преобразованія. Въ самомъ дѣлѣ, обозначимъ черезъ <math>n</math> порядокъ даннаго Кремонова преобразованія и черезъ <math>\alpha_1, \, \alpha_2, \, \alpha_3</math> порядки кратности Кремоновыхъ кривыхъ въ трехъ высшихъ центрахъ <math>A_1, \, A_2, \, A_3</math> Кремоновой сѣти. Тогда, если мы примемъ точки <math>A_1, \, A_2, \, A_3</math> за три центра квадратичнаго преобразованія, то это преобразованіе превратитъ кривыя нашей сѣти въ кривыя порядка <math>2n-(\alpha_1+\alpha_2+\alpha_3)</math>. Такимъ образомъ, если <math>\alpha_1+\alpha_2+\alpha_3>n</math>, то порядокъ новыхъ кривыхъ будетъ менѣе <math>n</math>, и, слѣдовательно, порядокъ Кремонова преобразованія понизится. Продолжая поступать такимъ образомъ, мы разложимъ данное Кремоново преобразованіе на рядъ преобразованій второй степени. Предложеніе, выражаемое неравенствомъ <math>\alpha_1+\alpha_2+\alpha_3>n</math>, на которомъ основанъ предыдущій выводъ, доказывалось неоднократно, но всѣ доказательства этого предложенія, данныя различными учеными, чрезмѣрно искусственны и сложны. Наиболѣе простое доказательство было предложено К. А. Андреевымъ въ его сочиненіи «О геометрическихъ соотвѣтствіяхъ въ примѣненіи къ вопросу о построеніи кривыхъ линій» («Математическій Сборникъ», т. IX, 1878). Доказательство того же предложенія, предлагаемое мною въ настоящей статьѣ, какъ мнѣ кажется, приводитъ къ цѣли наиболѣе естественнымъ и простымъ путемъ. Пусть мы имѣемъ Кремоново преобразованіе <math>n</math>—го порядка, гдѣ <math>n\geq 2</math>. Пусть сѣть Кремоновыхъ кривыхъ этого преобразованія имѣетъ <math>k</math> центровъ <math>A_1, \, A_2, \dots A_k</math>, въ которыхъ кривыя сѣти имѣютъ точки съ кратностями <math>\alpha_1, \, \alpha_2, \dots \alpha_k</math>, при чемъ эти центры расположены въ порядкѣ убыванія ихъ кратностей, такъ что :<math>\alpha_1\geq \alpha_2 \geq \dots \geq \alpha_k </math> Докажемъ, что <math>\alpha_1+\alpha_2 +\alpha_3>n </math>. Извѣстно, что числа <math>\alpha</math> удовлетворяютъ двумъ соотношеніямъ {{eq| :<math>\frac{1}{2}\sum \limits_{r=1}^k \alpha_r (\alpha_r+1)= \frac{1}{2}n(n+3)-2</math>,<br> :<math>\sum\limits_{r=1}^k\alpha_r^2=n^2-1</math> |1}} изъ которыхъ первое выражаетъ, что кривыя, проходящія черезъ центры <math>A</math>, образуютъ сѣть, а второе, что каждыя двѣ кривыя сѣти имѣютъ, кромѣ центровъ <math>A</math>, еще только одну точку пересѣченія. Вычитая первое уравненіе изъ второго, получаемъ которое показываетъ, что всѣ кривыя сѣти — уникурсальныя и что всѣ ихъ кратныя точки входятъ въ число центровъ сѣти. Уравненія ([[#eq1|1]]) можно замѣнить двумя слѣдующими: {{eq| :<math>\alpha_1^2 +\alpha_2^2 +\dots +\alpha_k^2=n^2-1</math>, |2}}{{eq| :<math>\alpha_1 +\alpha_2 +\dots +\alpha_k=3(n-1)</math>. |3}} Такъ какъ кривая <math>n</math>-го порядка не можетъ имѣть кратныхъ точекъ выше <math>(n-1)</math>-й кратности, то каждое число <math>\alpha_r</math> не можетъ быть болѣе <math>n-1</math>; а тогда второе уравненіе показываетъ, что <math>k</math>, число центровъ сѣти, не можетъ быть менѣе трехъ. Обращаемся къ доказательству нашей теоремы. Разложимъ въ [[#eq2|первомъ равенствѣ]] всѣ члены, кромѣ первыхъ двухъ, на два множителя, и сохраняя одинъ изъ множителей, замѣнимъ другой вездѣ черезъ <math>\alpha_3</math>. Такъ какъ <math>\alpha_3</math> не менѣе каждаго изъ послѣдующихъ указателей кратности <math>\alpha_4, \dots, \alpha_k</math>, то такая замѣна можетъ только увеличить лѣвую часть, и мы будемъ имѣть :<math>\alpha_1^2 + \alpha_2^2 + \alpha_3 (\alpha_3 +\alpha_4 + \dots + \alpha_k)\geq n^2-1</math>, или, на основаніи второго равенства, :<math>\alpha_1^2 + \alpha_2^2 + \alpha_3 [3(n-1)-\alpha_1 -\alpha_2]\geq n^2-1</math>. Послѣднее неравенство можно представить такъ: :<math>\alpha_1(\alpha_1 - \alpha_3) + \alpha_2(\alpha_2-\alpha_3) + 3(n-1)\alpha_3 \geq n^2-1</math>. Мы уже видѣли, что указатели <math>\alpha_1</math> и <math>\alpha_2</math> не могутъ быть болѣе <math>n-1</math>; поэтому, замѣняя ихъ черезъ <math>n-1</math>, мы можемъ только усилить неравенство и получимъ :<math>(n-1)(\alpha_1 - \alpha_3) + (n-1)(\alpha_2-\alpha_3) + 3(n-1)\alpha_3 \geq n^2-1</math>. или :<math>(n-1)(\alpha_1 +\alpha_2+ \alpha_3) \geq n^2-1</math>. Такъ какъ <math>n>1</math>, то отсюда, сокращая на <math>n-1</math>, получимъ требуемое неравенство {{eq| :<math>\alpha_1+\alpha_2+\alpha_3>n</math>. |4}} Пользуясь тѣмъ же пріемомъ, можно весьма просто доказать и болѣе общую теорему Noether'а, полученную имъ довольно сложнымъ и притомъ косвеннымъ путемъ («Mathematische Annalen», Bd. V, 1872). Возьмемъ въ рядѣ указателей <math>\alpha_1, \, \alpha_2, \dots, \alpha_k</math> столько послѣдовательныхъ указателей, начиная съ <math>\alpha_2</math>, чтобы ихъ сумма не превышала <math>\alpha_1</math>. Такимъ образомъ, если эти указатели будутъ <math>\alpha_2, \, \alpha_3, \dots, \alpha_{h-1}</math>, то будемъ имѣть {{eq| :<math>\alpha_2 + \alpha_3 + \dots + \alpha_{h-1}\leq \alpha_1</math>. |5}} Здѣсь число <math>h</math> не есть непремѣнно наибольшій нумеръ указателя, удовлетворяющій нашему требованію. Поэтому, если сумма <math>\alpha_2 + \alpha_3 + \dots + \alpha_{h-1}</math> удовлетворяетъ условію ([[#eq5|5]]), то вмѣсто нея мы можемъ взять <math>\alpha_2 + \alpha_3 + \dots + \alpha_{h-2}</math> или <math>\alpha_2 + \alpha_3 + \dots + \alpha_{h-3}</math> и т. д. Легко видѣть, что указатель <math>h</math>, удовлетворяющій условію ([[#eq5|5]]), всегда существуетъ, такъ какъ <math>\alpha_2 \leq \alpha_1</math> и потому, положивъ <math>h=3</math>, мы навѣрное получимъ одночленную сумму, удовлетворяющую условію ([[#eq5|5]]). Пусть будетъ <math>\alpha_h</math> указатель кратности, слйдующiй за <math>\alpha_{h-1}</math>. Такой указатель навѣрное существуетъ, такъ какъ изъ условiя ([[#eq5|5]]) слѣдуеть, что :<math>\alpha_1 + \alpha_2 + \dots + \alpha_{h-1}\leq 2\alpha_1\leq 2 (n-1)</math>, а такъ какъ согласно равенству ([[#eq3|3]]), сумма всѣхъ указателей <math>\alpha_1 + \alpha_2 + \dots + \alpha_{k}</math> равна <math>3(n-1)</math>, то число <math>k</math> всѣхъ центровъ сѣти должно быть болѣе, чѣмъ <math>h-1</math>. Разсмотримъ, напримѣръ, одно изъ Кремоновыхъ преобразованій порядка <math>n=15</math>. Оно имѣетъ десять центровъ слѣдующихъ кратностей: :<math>\alpha_1=10, \, \alpha_2=\alpha_3=5, \, \alpha_4=\alpha_5=\alpha_5=4, \, \alpha_7=\alpha_8=3, \, \alpha_9=\alpha_{10}=2</math> Здѣсь <math>k=10</math>, <math>h</math> можетъ быть 3 или 4. Noether доказалъ, что если <math>h</math> удовлетворяетъ условію ([[#eq5|5]]), то имѣетъ мѣсто неравенство {{eq| :<math>\alpha_1+2\alpha_h>n</math>. |6}} Мы докажемъ это предложеніе весьма просто слѣдующимъ образомъ. Разложимъ, какъ и выше, въ равенствѣ ([[#eq2|2]]) каждое слагаемое лѣвой части на два множителя; но теперь замѣнимъ первые множители во всѣхъ членахъ отъ <math>\alpha_2^2</math> до <math>\alpha_{h-1}^2</math> черезъ <math>\alpha</math>, а во всѣхъ членахъ отъ <math>\alpha_h^2</math> до конца — черезъ <math>\alpha_h^2</math>. Отъ этого лѣвая часть можетъ только увеличиться, и мы будемъ имѣть :<math> \alpha_1^2 + \alpha_2(\alpha_2 +\alpha_3 +\dots + \alpha_{h-1}) + \alpha_h(\alpha_h + \alpha_{h+1} + \dots + \alpha_k) \geq n^2-1</math>, или, на основаніи ([[#eq3|3]]) :<math> \alpha_1^2 + \alpha_2(\alpha_2 +\alpha_3 +\dots + \alpha_{h-1}) + \alpha_h(3(n-1)-\alpha_1 + \alpha_{2} + \dots + \alpha_{h-1}) \geq n^2-1</math>, или, иначе, :<math> (\alpha_1-\alpha_h)\alpha_1 + (\alpha_2-\alpha_h) (\alpha_2 +\alpha_3 +\dots + \alpha_{h-1}) + 3(n-1)\alpha_h \geq n^2-1</math>. Но, по условію ([[#eq5|5]]), это неравенство можетъ только усилиться отъ замѣны множителя при <math>(\alpha_2-\alpha_h)</math> черезъ <math>\alpha_1</math>. Поэтому имѣемъ :<math>(\alpha_1+\alpha_2 -2\alpha_h) \alpha_1 + 3(n-1)\alpha_h\geq n^2-1</math>, или :<math>(\alpha_1+\alpha_2) \alpha_1 -2\alpha_1\alpha_h + 3n\alpha_h - 3 \alpha_h\geq n^2-1</math>. Такъ какъ <math>2\alpha_1\geq \alpha_1 + \alpha_2</math> и <math>3 \alpha_h >1</math>, то отсюда слѣдуетъ :<math>(\alpha_1 + \alpha_2) (\alpha_1-\alpha_2) - 3n \alpha_h \geq n^2</math>. Но <math>\alpha_1+\alpha_2 \leq n</math>, такъ какъ въ противномъ случаѣ прямая, соединяющая два высшихъ центра <math>A_1</math> и <math>A_2</math> Кремоновой сѣти, встрѣчала бы кривыя <math>n</math>-го порядка, образующія эту сѣть, больше чѣмъ въ <math>n</math> точкахъ. Поэтому мы можемъ только усилить послѣднее неравенство, замѣнивъ въ немъ <math>\alpha_1+\alpha_2</math> черезъ <math>n</math>. Мы будемъ имѣть :<math>n(\alpha_1 - \alpha_h) + 3n \alpha_h > n^2</math>, или {{eq| :<math>\alpha_1+2\alpha_h > n</math>. |6}} Такимъ образомъ, теорема Noether'а нами доказана. Легко видѣть, что теорема Noether'а содержитъ въ себѣ, какъ частный случай, теорему, выражаемую неравенствомъ ([[#eq4|4]]). Послѣднее получается изъ ([[#eq6|6]]) при <math>h=3</math>. Изъ теоремы Noether'а вытекаетъ слѣдующее важное свойство Кремоновой сѣти. Пусть будетъ <math>A_g</math> центръ сѣти, нумеръ котораго болѣе единицы, но менѣе <math>h</math>. Такъ какъ центры расположены въ порядкѣ убыванія ихъ кратностей, то <math>\alpha_g \geq \alpha_h</math>. Поэтому изъ неравенства (5) слѣдуетъ :<math>\alpha_1 +\alpha_g +\alpha_h >n</math>. Это показываетъ, что мы понизимъ порядокъ Кремонова преобразованія не только въ томъ случаѣ, если примѣнимъ къ нему квадратичное преобразованіе, центры котораго лежатъ въ трехъ высшихъ центрахъ <math>A_1, \, A_2, \, A_3</math> сѣти, какъ мы это видѣли въ первой части этой статьи. Порядокъ сѣти понизится всякій разъ, когда мы возьмемъ, кромѣ наивысшаго центра <math>A_1</math>, два другихъ, нумера которыхъ не болѣе наибольшаго числа <math>h</math>, удовлетворяющаго условію ([[#eq5|5]]) :<math>\alpha_2 + \alpha_3 + \dots + \alpha_{h-1}\leq \alpha_1</math>. Такъ, въ приведенномъ выше примѣрѣ Кремонова преобразованія при <math>n=15</math> мы имѣемъ <math>h\leq 4</math>, и потому мы навѣрное понизимъ порядокъ этого преобразованія, помѣстивъ одинъ центръ квадратичнаго преобразованія въ <math>A_1</math>, а два другихъ въ двухъ изъ трехъ точекъ <math>A_2, \, A_3, \, A_4</math>. Дѣйствительно, мы имѣемъ, напримѣръ, :<math>\alpha_1+\alpha_3+\alpha_4 = 10 + 5 + 4> 15</math>. Теорема Noether'а показываетъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда <math>h>3</math>, мы можемъ понизить порядокъ Кремонова преобразованія посредствомъ нѣсколькихъ различныхъ квадратичныхъ преобразованій. Это обстоятельство имѣетъ особенное значеніе въ тѣхъ случаяхъ, когда три высшихъ центра Кремонова преобразованія сливаются между собою и не могутъ быть приняты за центры квадратичнаго преобразованія. [[Категория:Геометрия]] [[Категория:Болеслав Корнелиевич Млодзиевский]] [[Категория:Научная литература в дореформенной орфографии]] 5kqh73iuia7f4z6qd3ied9cvuynkwzu 0 101298 5185240 3644196 2024-10-18T23:37:15Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 5185240 wikitext text/x-wiki {{ЭСБЕ |ВИКИПЕДИЯ=Таити |ВИКИТЕКА= |ВИКИСКЛАД= |ВИКИСЛОВАРЬ= |ВИКИЦИТАТНИК= |ВИКИУЧЕБНИК= |ВИКИНОВОСТИ= |ВИКИВИДЫ= |МЭСБЕ=Таити |БЭЮ= |НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ= |КАЧЕСТВО = 3 }} '''Таити''' — см. [[../Товарищества острова|Товарищества острова]]. [[Категория:ЭСБЕ:Перенаправления]] [[Категория:ЭСБЕ:Острова]] [[Категория:ЭСБЕ:Острова Товарищества]] a540x7ovndbzaw38091jxaggn4xj4ch 14 142215 5185195 4830967 2024-10-18T14:38:08Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185195 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1926 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1926]] fse1ipk7cdh8h9unryy5ilresss7e58 14 142216 5185190 4836152 2024-10-18T14:36:53Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185190 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы РСФСР 1919 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1919]] rgoo8wkd37yjz43938s9ecn5xdlzr76 14 160576 5185186 4828279 2024-10-18T14:33:35Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185186 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления РСФСР]] [[Категория:Постановления в СССР]] [[Категория:Постановления ВЦИК|*]] l731upr2gvp1di2630kwbm209ysxp7j 14 160577 5185207 4831085 2024-10-18T14:41:52Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185207 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1934]] [[Категория:Документы СССР 1934 года]] nn1a1f07azkz2ufx6w9txyfbb0x5wod 14 203668 5185196 4830984 2024-10-18T14:38:24Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185196 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1927 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1927]] inzo33l4smdmrsmdgwh5qqaulp4jxzy 14 207073 5185208 4831169 2024-10-18T14:42:03Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185208 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1938]] [[Категория:Документы СССР 1938 года]] m8ps75io6xqjxgt75h2w3om5nty4w49 0 207886 5185241 3317158 2024-10-18T23:50:42Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 5185241 wikitext text/x-wiki {{ЭСБЕ | КАЧЕСТВО = 2 }} '''Валлис''' (Самуил Wallis) — английский мореплаватель; умер в 1795 г. В 1766 г. он командовал экспедицией, имевшей целью продолжать исследования Байрона на Тихом океане. Он открыл там целый ряд островов, между прочим, остров [[../Таити|Таити]]. Отчет о его путешествии, на основании его дневника, издан в Лондоне в 1773 г. [[Категория:ЭСБЕ:Персоналии]] [[Категория:ЭСБЕ:Мореплаватели]] 29j0gzlpyk5xx3q69oemoe9p4cuidnn 0 215768 5185216 4829800 2024-10-18T16:42:14Z Yule~ruwiki 53121 /* Ссылки */ 5185216 wikitext text/x-wiki {{Обавторе | ФАМИЛИЯ =Лозина-Лозинский | ИМЕНА =Алексей Константинович | ВАРИАНТЫИМЁН =Имя при рождении: Алексей Константинович Любич-Ярмолович-Лозина-Лозинский. Псевдонимы: Любар, Я.; Любич-Ярмолович; Любяр, Я.; Я.Л.; Ярмолович, Алексей | ОПИСАНИЕ =русский поэт, прозаик, переводчик, критик. | ДРУГОЕ = Поэт «без групп», запомнившийся современникам «не столько стихами, сколько обликом и смертью, а потомками был прочно забыт. Свой оригинальный стиль с мрачновато-развязной бравадой он выработал лишь в последние годы своей недолгой жизни»<ref>''Гаспаров М. Л.'' Алексей Лозина-Лозинский. // Русская поэзия «серебряного века», 1890−1917: Антология. — М.: Наука. 1993. С. 712 ISBN 5-02-011490-1</ref>. Автор нескольких поэтических сборников, поэмы «Петербург» (1912-1913; в сборнике «Благочестивые путешествия». Петроград. 1916). }} =Произведения= ==Поэзия== ===Я. Любяр. Противоречия=== ====Книга Первая . Эпикуру==== =====I. Далёкие светотени===== * [[В Афинах (Лозина-Лозинский)|В Афинах]] * [[Шах Мадпадар (Лозина-Лозинский)|Шах Мадпадар]] * [[Грустный гранд (Лозина-Лозинский)|Грустный гранд]] * [[Кардинал Ришелье (Лозина-Лозинский)|Кардинал Ришелье]] * [[Мушкатер. К картине Мейссонье (Лозина-Лозинский)|Мушкатер. К картине Мейссонье]] * [[Ах, руина была молодою (Лозина-Лозинский)|«Ах, руина была молодою…»]] * [[В гетто (Лозина-Лозинский)|В гетто]] * [[В Венеции (Лозина-Лозинский)|В Венеции]] # [[В Венеции (Лозина-Лозинский)/1|I. «Кто молчаливей и скромней…»]] # [[В Венеции (Лозина-Лозинский)/2|II. «Несчастна, но горда жена…»]] * [[Бессмертный. Загадка (Лозина-Лозинский)|Бессмертный. Загадка]] * [[В стужу лапландец едет на ловлю (Лозина-Лозинский)|«В стужу лапландец едет на ловлю…»]] * [[Из Тирольских сказаний (Лозина-Лозинский)|Из Тирольских сказаний]] # [[I. Лапа Черта # [[II. Портняжка-весельчак # [[III. Нитука * [[ (Лозина-Лозинский)|ФИОРД * [[ (Лозина-Лозинский)|«Рос лотос прелестно и стройно…» * [[ (Лозина-Лозинский)|«Пред кельей отшельника, в зарослях пышных…» * [[ (Лозина-Лозинский)|УЧЕНИКИ ПЛАТОНА * [[ (Лозина-Лозинский)|РАББИ АКИБА. (Переложение из Талмуда) * [[ (Лозина-Лозинский)|«В какие-то свои мечтанья…» * [[ (Лозина-Лозинский)|ИЗ ТАЛМУДА * [[Удел левитов (Лозина-Лозинский)|Удел левитов]] * [[В Швейцарии (Лозина-Лозинский)|В Швейцарии]] =====II. Секунды жизни===== * [[Вы тоже не раз замечали (Лозина-Лозинский)|«Вы тоже не раз замечали…»]] * [[В библиотеке (Лозина-Лозинский)|В библиотеке («Откинусь. Строги и важны молчащие…»)]] * [[Я странную женщину знаю (Лозина-Лозинский)|«Я странную женщину знаю…»]] * [[В знакомой, привычной печали (Лозина-Лозинский)|«В знакомой, привычной печали…»]] * [[Могильная надпись в Валаамском мрнастыре (Лозина-Лозинский)|Могильная надпись в Валаамском мрнастыре]] * [[Пустяки (Лозина-Лозинский)|Пустяки]] * [[Глубокой осенью я в парке (Лозина-Лозинский)|«Глубокой осенью я в парке…»]] * [[Девочка шестнадцати лет (Лозина-Лозинский)|Девочка шестнадцати лет]] * [[Бродяга свободы (Лозина-Лозинский)|Бродяга свободы]] * [[Чеыре времени года (Лозина-Лозинский)|Чеыре времени года]] * [[Я гляжу на рисунок головки (Лозина-Лозинский)|«Я гляжу на рисунок головки…»]] * [[Урок (Лозина-Лозинский)|Урок]] * [[Измятая подушка (Лозина-Лозинский)|«Измятая подушка…»]] * [[Чердак (Беранже; Лозина-Лозинский)|Чердак (Перевод: Beranger. Le grenier)]] * [[Новый год (Лозина-Лозинский)|Новый год]] * [[Как-то милая мне говорила (Лозина-Лозинский)|«Как-то милая мне говорила…»]] * [[Новый год (Лозина-Лозинский)|Новый год]] * [[Как-то милая мне говорила (Лозина-Лозинский)|«Как-то милая мне говорила…»]] =====III . Философия===== * [[За Евангелием (Лозина-Лозинский)|За Евангелием]] * [[На земле (Лозина-Лозинский)|На земле]] * [[Арлекин (Лозина-Лозинский)|Арлекин]] * [[Ответ на стихотворение В. Брюсова «Грядущие гунны» (Лозина-Лозинский)|Ответ на стихотворение В. Брюсова «Грядущие гунны»]] * [[Цвет нации, — басил военный хмурый (Лозина-Лозинский)|«Цвет нации, — басил военный хмурый…»]] * [[На этой маленькой планете (Лозина-Лозинский)|На этой маленькой планете]] * [[Пред истиной стою безрадостно, но смело (Лозина-Лозинский)|«Пред истиной стою безрадостно, но смело…»]] * [[В бою с неведомым (Лозина-Лозинский)|В бою с неведомым]] * [[Есть много доброго у злого (Лозина-Лозинский)|«Есть много доброго у злого…»]] * [[Разговор дурного тона (Лозина-Лозинский)|Разговор дурного тона]] * [[Базар замолк. Торговец, груды (Лозина-Лозинский)|«Базар замолк. Торговец, груды…»]] * [[И город, и люди забыты (Лозина-Лозинский)|«И город, и люди забыты…»]] * [[Мою жестокую печаль (Лозина-Лозинский)|«Мою жестокую печаль…»]] ====Книга Третья . Homo formica==== =====I. Перед целым===== * [[Средь трёх пространств (Лозина-Лозинский)|Средь трёх пространств]] ** [[Средь трёх пространств (Лозина-Лозинский)/I|I. «Там, в прошлом, там, в дали…»]] ** [[Средь трёх пространств (Лозина-Лозинский)/II|II. «Там, в черных небесах…»]] ** [[Средь трёх пространств (Лозина-Лозинский)/III|III. «Там, в будущем, во мгле…»]] ** [[Средь трёх пространств (Лозина-Лозинский)/IV|IV. «И между трех пространств…»]] * [[Гладиатор (Лозина-Лозинский)|Гладиатор]] * [[Из мыслей отшельника (Лозина-Лозинский)|Из мыслей отшельника]] # [[Когда от суеты, от лжи и наслаждений (Лозина-Лозинский)|«Когда от суеты, от лжи и наслаждений…»]] # [[День настанет, и Космос великий (Лозина-Лозинский)|«День настанет, и Космос великий…»]] # [[Когда пройдут века (Лозина-Лозинский)|«Когда пройдут века…»]] # [[С учёным я, о Боге споря (Лозина-Лозинский)|«С учёным я, о Боге споря…»]] # [[Мы все, живущие на маленькой планете (Лозина-Лозинский)|«Мы все, живущие на маленькой планете…»]] # [[Куда бы наших дум пытливая рапира (Лозина-Лозинский)|«Куда бы наших дум пытливая рапира…»]] # [[Различно все тела природа мира строит (Лозина-Лозинский)|«Различно все тела природа мира строит…»]] # [[Пришел ко мне мой друг и рек мне: „Между нами“ (Лозина-Лозинский)|«Пришел ко мне мой друг и рек мне: „Между нами“…»]] # [[Когда мне говорят, что, уничтожив беды (Лозина-Лозинский)|«Когда мне говорят, что, уничтожив беды…»]] # [[Лишь то есть в голове, что раньше было чувством (Лозина-Лозинский)|«Лишь то есть в голове, что раньше было чувством…»]] # [[Конечно, лишь дикарь, считавший твердью небо (Лозина-Лозинский)|«Конечно, лишь дикарь, считавший твердью небо…»]] # [[Мы круглого нигде в природе не встречали (Лозина-Лозинский)|«Мы круглого нигде в природе не встречали…»]] # [[Стою среди дерев и думаю о небе (Лозина-Лозинский)|«Стою среди дерев и думаю о небе…»]] * [[Приговорённые (Лозина-Лозинский)|Приговорённые]] * [[Я живу во Вселенной (Лозина-Лозинский)|«Я живу во Вселенной»]] * [[Жестокая Дьявола кара (Лозина-Лозинский)|«Жестокая Дьявола кара…»]] * [[Сны города (Лозина-Лозинский)|Сны города]] ** [[Сны города (Лозина-Лозинский)/I|I. «Когда заснут величавые груды соборов…»]] ** [[Сны города (Лозина-Лозинский)/II|II. «Их много, снов! Распаленные, с хрипом проклятий…»]] ** [[Сны города (Лозина-Лозинский)/III|III. «Но всходит день, равнодушный, немой и безликий…»]] * [[Дневник мистика (Лозина-Лозинский)|Дневник мистика]] # [[Мы — скальды огромных скоплений (Лозина-Лозинский)|«Мы — скальды огромных скоплений…»]] # [[Над Невою сфинкс спокойный (Лозина-Лозинский)|«Над Невою сфинкс спокойный…»]] # [[Я был в храме. Сквозь окна на плиты (Лозина-Лозинский)|«Я был в храме. Сквозь окна на плиты…»]] # [[Не оторваться… Мучительно (Лозина-Лозинский)|«Не оторваться… Мучительно…»]] # [[Мир стал переменчивым, новым (Лозина-Лозинский)|«Мир стал переменчивым, новым…»]] # [[Пора бежать от роскоши страданья (Лозина-Лозинский)|«Пора бежать от роскоши страданья…»]] * [[Пред всею жизнью я, недвижимый и слабый (Лозина-Лозинский)|«Пред всею жизнью я, недвижимый и слабый…»]] =====II. Протест! Протест!===== * [[Муравейник (Лозина-Лозинский)|Муравейник]] * [[Нет, я не раб, хоть связан с вами (Лозина-Лозинский)|«Нет, я не раб, хоть связан с вами…»]] * [[Странница (Лозина-Лозинский)|Странница]] * [[Весь день один, угрюмо-равнодушный (Лозина-Лозинский)|«Весь день один, угрюмо-равнодушный…»]] * [[Мне царство грезилось великой тишины (Лозина-Лозинский)|«Мне царство грезилось великой тишины…»]] * [[Мир ваш. Он отдан простакам (Лозина-Лозинский)|«Мир ваш. Он отдан простакам…»]] * [[Шут (Лозина-Лозинский)|Шут]] * [[Есть безмолвные, робко бредущие (Лозина-Лозинский)|«Есть безмолвные, робко бредущие…»]] * [[Что ты плачешь, мой друг, как ребёнок? (Лозина-Лозинский)|«Что ты плачешь, мой друг, как ребёнок?..»]] * [[В сердце, не знавшем отрады (Лозина-Лозинский)|«В сердце, не знавшем отрады…»]] * [[Панихида в богадельне (Лозина-Лозинский)|Панихида в богадельне]] * [[Где вы, дворяне протеста (Лозина-Лозинский)|«Где вы, дворяне протеста…»]] * [[Бал (Лозина-Лозинский)|Бал]] * [[Рождество в тюрьме (Лозина-Лозинский)|Рождество в тюрьме]] * [[Как тяжело… Как жжёт меня сознанье (Лозина-Лозинский)|«Как тяжело… Как жжёт меня сознанье…»]] * [[Великие годы (Лозина-Лозинский)|Великие годы]] * [[В моей душе, и сумрачной, и ждущей (Лозина-Лозинский)|«В моей душе, и сумрачной, и ждущей…»]] * [[Маки (Лозина-Лозинский)|Маки]] * [[Два лица у всех нас в мире (Лозина-Лозинский)|«Два лица у всех нас в мире…»]] * [[Среди книг (Лозина-Лозинский)|Среди книг]] =====III. Усталое===== * [[Взирает вдаль измученный (Лозина-Лозинский)|«Взирает вдаль измученный…»]] * [[Из дневника (Лозина-Лозинский)|Из дневника]] # [[Всё та же жизнь и дни всё дольше (Лозина-Лозинский)|«Всё та же жизнь и дни всё дольше…»]] # [[Мы все одной мыслью страдаем (Лозина-Лозинский)|«Мы все одной мыслью страдаем…»]] # [[Ты любишь, юноша, своих раздумий смену (Лозина-Лозинский)|«Ты любишь, юноша, своих раздумий смену…»]] # [[Слеп — кто в своём, кто не ломался (Лозина-Лозинский)|«Слеп — кто в своём, кто не ломался…»]] # [[Вот Кант, книги Маркса, Бэкона (Лозина-Лозинский)|«Вот Кант, книги Маркса, Бэкона…»]] # [[Расплываясь, смотрят в окна (Лозина-Лозинский)|«Расплываясь, смотрят в окна…»]] # [[Я всё забыл и дням забыл я счет (Лозина-Лозинский)|«Я всё забыл и дням забыл я счет…»]] * [[Снова мир наивный (Лозина-Лозинский)|«Снова мир наивный…»]] * [[Грядущая смерть (Лозина-Лозинский)|Грядущая смерть]] * [[Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно (Лозина-Лозинский)|«Я не люблю театр. Я вижу слишком ясно…»]] * [[В ЗАБЫТЬИ * [[TAEDIUM VITAE * [[«На дно погрузились останки от шкуны…» * [[ДЕВУШКА В БАЛЬНОМ ПЛАТЬЕ * [[«Пусть мы пред Божьими просторами…» * [[«Люблю бывать на шумных вечеринках…» * [[«Что выбрать нам, всевидящим, опорой?..» * [[В ГОСТЯХ * [[«Пред отпертым окном бродячий итальянец…» * [[«Уже рассвет. Какая тишь…» * [[НА ВЗМОРЬЕ * [[«Ей было сорок лет. Она детей имела…» * [[«Бывает, я брожу, истерзанный и бледный…» * [[POST-SCRIPTUM . (Монолог Гамлета нашего времени) ====Троттуар. (Петроград, 1916)==== =====[[L'art poetique (Лозина-Лозинский)|L'art poetique]]===== * [[Размер моих стихов есть поступь легионов (Лозина-Лозинский)|«Размер моих стихов есть поступь легионов…»]] * [[Maestro (Лозина-Лозинский)|Maestro]] * [[В библиотеке (Мучительно сознать, что мы из старых нитей — Лозина-Лозинский)|В библиотеке («Мучительно сознать, что мы из старых нитей…»)]] * [[На кладбище (Лозина-Лозинский)|На кладбище]] * [[Я верблюд, чересчур нагруженный (Лозина-Лозинский)|«Я верблюд, чересчур нагруженный…»]] * [[Есть шелест шелковый нам дорогого платья (Лозина-Лозинский)|«Есть шелест шелковый нам дорогого платья…»]] * [[Я, замкнутый в квадрат со скучными углами (Лозина-Лозинский)|«Я, замкнутый в квадрат со скучными углами…»]] * [[Мечты (Лозина-Лозинский)|Мечты]] * [[Сегодня я факир с недвижимым и дальним (Лозина-Лозинский)|«Сегодня я факир с недвижимым и дальним…»]] * [[Когда я буду стар, я буду, как гравер (Лозина-Лозинский)|«Когда я буду стар, я буду, как гравер…»]] * [[Когда закончит дух последнюю эклогу (Лозина-Лозинский)|«Когда закончит дух последнюю эклогу…»]] =====[[Троттуар (Лозина-Лозинский)|Троттуар]]===== * [[Ладыши (Лозина-Лозинский)|Ладыши]] * [[Хранят Значение громады улиц строго (Лозина-Лозинский)|«Хранят Значение громады улиц строго…»]] * [[Трулала (Лозина-Лозинский)|Трулала]] * [[Чуть в мир вступила бархатная тьма (Лозина-Лозинский)|«Чуть в мир вступила бархатная тьма…»]] * [[Есть на дне жемчуга и кораллы (Лозина-Лозинский)|«Есть на дне жемчуга и кораллы…»]] * [[Маскотта (Лозина-Лозинский)|Маскотта («С салфеткой грациозная девица…»)]] * [[Парикмахерская (Лозина-Лозинский)|Парикмахерская]] * [[Жеманница (Лозина-Лозинский)|Жеманница]] * [[Танго (Лозина-Лозинский)|Танго]] * [[К рисункам Бёрдсли (Лозина-Лозинский)|К рисункам Бёрдсли («Весьма любезные, безумные кастраты…»)]] * [[Последний туалет (Лозина-Лозинский)|Последний туалет]] * [[Табарэн (Лозина-Лозинский)|Табарэн]] * [[Джентельмен и Гаврош (Лозина-Лозинский)|Джентельмен и Гаврош]] * [[Циркачка (Лозина-Лозинский)|Циркачка]] * [[Среди домов (которых страшно много!) (Лозина-Лозинский)|«Среди домов (которых страшно много!)…»]] =====[[Суламита (Лозина-Лозинский)|Суламита]]===== * [[Идеал (Лозина-Лозинский)|Идеал]] * [[Она любила? Да. И даже очень много (Лозина-Лозинский)|«Она любила? Да. И даже очень много…»]] * [[Как мрамор, женщина застыла утомлённо (Лозина-Лозинский)|«Как мрамор, женщина застыла утомлённо…»]] * [[Chimerisando (Лозина-Лозинский)|Chimerisando]] * [[Я знаю, я умру, когда мои желанья (Лозина-Лозинский)|«Я знаю, я умру, когда мои желанья…»]] * [[Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды (Лозина-Лозинский)|«Я помню тишь, Манон, кокетливой мансарды…»]] * [[Над трупом прадеда колдует троглодит (Лозина-Лозинский)|«Над трупом прадеда колдует троглодит…»]] * [[О, не было ль в одной из самых темных комнат (Лозина-Лозинский)|«О, не было ль в одной из самых темных комнат…»]] * [[Анемона (Лозина-Лозинский)|Анемона]] =====[[Слова отчаяния (Лозина-Лозинский)|Слова отчаяния]]===== * [[Чёрная месса (Лозина-Лозинский)|Чёрная месса]] * [[Душа моя строга, как пепельная урна (Лозина-Лозинский)|«Душа моя строга, как пепельная урна…»]] * [[В тьме, безразличной, как время, в котором (Лозина-Лозинский)|«В тьме, безразличной, как время, в котором…»]] * [[Кто был зачат в марте, в месяце желаний (Лозина-Лозинский)|«Кто был зачат в марте, в месяце желаний…»]] * [[Как это грубо, жить… А, в мире, на краю (Лозина-Лозинский)|«Как это грубо, жить… А, в мире, на краю…»]] * [[Когда увидела с небес Урганда (фея (Лозина-Лозинский)|«Когда увидела с небес Урганда (фея…»]] * [[Глетчером, синим глетчером (Лозина-Лозинский)|«Глетчером, синим глетчером…»]] =====НАДМЕННОСТЬ ПАДШИХ===== * [[Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно (Лозина-Лозинский)|«Всё внешность, всё углы, всё страшно, плоско, ложно…»]] * [[Грех (Лозина-Лозинский)|Грех]] * [[СОН * [[На звездном полотне большого небосклона (Лозина-Лозинский)|«На звездном полотне большого небосклона…»]] * [[О, ДАМА ПИК! * [[КАТИЛИНА * [[НА СЕВЕРЕ * [[В просторах космоса пороки ночью внятны (Лозина-Лозинский)|«В просторах космоса пороки ночью внятны…»]] * [[КОЛОДЕЦ В ЭЛЬ-ДЖЕМАХЕ =====[[Коллекция тишин (Лозина-Лозинский)|Коллекция тишин]]===== * [[Это может быть, что вы не замечали (Лозина-Лозинский)|«Это может быть, что вы не замечали…»]] * [[Как мучают они! Я знаю их туманно (Лозина-Лозинский)|«Как мучают они! Я знаю их туманно…»]] * [[Когда археолог, и радостный, и строгий (Лозина-Лозинский)|«Когда археолОг, и радостный, и строгий…»]] * [[В зюд-вестке фриз у отчего камина (Лозина-Лозинский)|«В зюд-вестке фриз у отчего камина…»]] * [[Аллеи мудрые запятнаны упавшей (Лозина-Лозинский)|«Аллеи мудрые запятнаны упавшей…»]] * [[Есть серо-светлый день, стальной, немного синий (Лозина-Лозинский)|«Есть серо-светлый день, стальной, немного синий…»]] * [[Нынче утром небо нежно-переменчиво (Лозина-Лозинский)|«Нынче утром небо нежно-переменчиво…»]] * [[Стихотворение (Лозина-Лозинский)|Стихотворение]] ====[[Благочестивые путешествия (Петроград, 1916)]]==== * [[Предисловие, которое бессвязно (Лозина-Лозинский)|Предисловие, которое бессвязно, длинно и, кажется, не имеет никакого отношения к книге!]] * [[Цветы руин (Лозина-Лозинский)|Цветы руин]] * [[Пролог (Лозина-Лозинский)|Пролог]] * [[Napoli (Лозина-Лозинский)|Napoli]] * [[Pompei (Лозина-Лозинский)|Pompei]] * [[Castellamare (Лозина-Лозинский)|Castellamare]] * [[Capri (Лозина-Лозинский)|Capri]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/1|1. «Капри подымается, как крепость…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/2|2. «О, виноград, цветы и пышность Феба!..»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/3|3. «Чертоза дряхлая (восьмое чудо света)…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/4|4. «Сегодня видел я во дворике чужом…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/5|5. «Прямой и мёртвый срез надменно туп и страшен…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/6|6. «Белый дом на сером и высоком…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/7|7. «В кафэ Hiddigeigei всегда ужасно много…»]] # [[Capri (Лозина-Лозинский)/8|8. «Нини Карачьоло и Бьянка поутру…»]] * [[Il mare (Лозина-Лозинский)|Il mare]] * [[Positano (Лозина-Лозинский)|Positano]] * [[Conca Marini (Лозина-Лозинский)|Conca Marini]] * [[Amalfi (Лозина-Лозинский)|Amalfi («Дома срослися в сот, запутанный и яркий…»)]] * [[Ravello. Palazzo Rufolo (Лозина-Лозинский)|Ravello. Palazzo Rufolo]] * [[Ravello (Лозина-Лозинский)|Ravello]] # [[Засели рыцари в башне (Лозина-Лозинский)|«Засели рыцари в башне…»]] # [[В кабачке я, что за дело! (Лозина-Лозинский)|«В кабачке я, что за дело!..»]] * [[Valle Dei Mulini (Лозина-Лозинский)|Valle Dei Mulini]] * [[Capo Tumulo (Лозина-Лозинский)|Capo Tumulo]] * [[Cetara (Лозина-Лозинский)|Cetara («Открытое окно, прозрачный вечер, тени…»)]] * [[Vietri (Лозина-Лозинский)|Vietri]] * [[La Trinita della Cava. Монастырская библиотека (Лозина-Лозинский)|La Trinita della Cava. Монастырская библиотека]] * [[Corpo di Cava (Лозина-Лозинский)|Corpo di Cava]] * [[Salerno. Castello (Лозина-Лозинский)|Salerno. Castello]] * [[Salerno (Лозина-Лозинский)|Salerno]] # [[Salerno (Лозина-Лозинский)/1|1. «Немилость Господа Бога…» # [[Salerno (Лозина-Лозинский)/2|2. «Какою-то улицей, длинной и черной…» # [[Salerno (Лозина-Лозинский)/3|3. «Величаво-однотонный…» # [[Salerno (Лозина-Лозинский)/4|4. «Я рано утром встал и были ярко-сочны…» * [[Pesto (Лозина-Лозинский)|Pesto]] * [[Ferrovia (Лозина-Лозинский)|Ferrovia]] =====[[Море! Море! (Лозина-Лозинский)|Море! Море!]]===== * [[Что-то глупое есть в этом споре (Лозина-Лозинский)|«Что-то глупое есть в этом споре…»]] * [[Была пора, когда я грезил так (Лозина-Лозинский)|«Была пора, когда я грезил так…»]] * [[Эй, брат, смениться б недурно! (Лозина-Лозинский)|«Эй, брат, смениться б недурно!..»]] * [[Ветер умер. Немного побродит (Лозина-Лозинский)|«Ветер умер. Немного побродит…»]] * [[В койке лежу я угрюмо (Лозина-Лозинский)|«В койке лежу я угрюмо…»]] * [[Я шел на рассвете по вереску лиловой (Лозина-Лозинский)|«Я шел на рассвете по вереску лиловой…»]] * [[Издали казался он лиловым (Лозина-Лозинский)|«Издали казался он лиловым…»]] * [[Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках (Лозина-Лозинский)|«Иду один, смеясь, в прозрачных перелесках…»]] * [[Закат багрит морское колыханье (Лозина-Лозинский)|«Закат багрит морское колыханье…»]] * [[Край ещё горит багряно-нездоровый (Лозина-Лозинский)|«Край ещё горит багряно-нездоровый…»]] * [[В полдень, холодный, насмешливо-ясный (Лозина-Лозинский)|«В полдень, холодный, насмешливо-ясный…»]] =====[[Санкт-Петербург (Лозина-Лозинский)|Санкт-Петербург]]===== * [[I. «Я на Неву пришел, когда уж тени стали…» * [[II. «Теперь мне всё равно, где жизнь моя проходит…» * [[III. «На шпиц Исакия иду я деревянной…» * [[IV. «Я многое люблю. Моя душа ласкает…» * [[V. «Когда чертеж окна квадратом странно-белым…» * [[VI. «Ночная улица прекрасна и ужасна…» * [[VII. «Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным…» * [[VIII. «Да, это было так: глухой бульвар, окрайна…» * [[IX. «А иногда в тиши, когда всё странно-строго…» ====Стихотворения разных лет==== * [[Есть редко такие мгновенья (Лозина-Лозинский)|«Есть редко такие мгновенья…»]] * [[Ветер злобный мутил, волновал океан (Лозина-Лозинский)|«Ветер злобный мутил, волновал океан…»]] * [[Моя любовь (Лозина-Лозинский)|Моя любовь]] * [[Я вспомню. Был вечер, и мебель (Лозина-Лозинский)|«Я вспомню. Был вечер, и мебель…»]] * [[Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра (Лозина-Лозинский)|«Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра…»]] * [[Легенда (Лозина-Лозинский)|Легенда]] * [[На Комо (Лозина-Лозинский)|На Комо]] * [[Я не люблю тебя; мне суждено судьбою (Лозина-Лозинский)|«Я не люблю тебя; мне суждено судьбою…»]] * [[Песня игрока (Лозина-Лозинский)|Песня игрока]] * [[К смерти (Лозина-Лозинский)|К смерти]] * [[Комната есть в моем сердце (Лозина-Лозинский)|«Комната есть в моем сердце…»]] * [[К хозяину пивной (Лозина-Лозинский)|К хозяину пивной]] * [[Алкоголь (Лозина-Лозинский)|Алкоголь]] * [[Арабы (Лозина-Лозинский)|Арабы]] * [[Она в моё сердце глубоко (Лозина-Лозинский)|«Она в моё сердце глубоко…»]] * [[Она была добра и мною не играла (Лозина-Лозинский)|«Она была добра и мною не играла…»]] * [[Письмо (Лозина-Лозинский)|Письмо]] * [[Пьяное (Лозина-Лозинский)|Пьяное]] * [[Зима стоит унылая (Лозина-Лозинский)|«Зима стоит унылая…»]] * [[Летом (Лозина-Лозинский)|Летом]] * [[Песня строительного рабочего (Лозина-Лозинский)|Песня строительного рабочего]] * [[Старик (Лозина-Лозинский)|Старик]] * [[Ну, вот она, груда томов (Лозина-Лозинский)|«Ну, вот она, груда томов…»]] * [[Непутёвая комета (Лозина-Лозинский)|Непутёвая комета]] * [[Опять так поздно ты! Видишь — тени (Лозина-Лозинский)|«Опять так поздно ты! Видишь — тени…»]], ''1910—11'' * [[К Богу (Лозина-Лозинский)|К Богу]] * [[Выйду из дома, от старых, привычных (Лозина-Лозинский)|«Выйду из дома, от старых, привычных…»]] * [[Аэронавты (Лозина-Лозинский)|Аэронавты]] * [[Ауто-да-фе (Лозина-Лозинский)|Ауто-да-фе. Старинная серенада]] * [[Друзьям (Лозина-Лозинский)|Друзьям]] * [[Когда заснуть невмочь (Лозина-Лозинский)|«Когда заснуть невмочь…»]] * [[Невский под вечер. Девицы, разносчики (Лозина-Лозинский)|«Невский под вечер. Девицы, разносчики…»]] * [[Вот нищий, слепой… И просит и гнётся (Лозина-Лозинский)|«Вот нищий, слепой… И просит и гнётся…»]] * [[Рифм ищу я, поэт, для искусства (Лозина-Лозинский)|«Рифм ищу я, поэт, для искусства…»]] * [[Жизнь мне кажется скучною ссорой (Лозина-Лозинский)|«Жизнь мне кажется скучною ссорой…»]], ''1911-1912'' * [[В кафе (Лозина-Лозинский)|В кафе (««Ещё стакан!» — «здесь место есть свободное?»…»)]], ''1911-1912'' * [[Нищему мальчику (Лозина-Лозинский)|Нищему мальчику («Свиненок! Дрянь! Негодяй! Вымогательство!..»)]], ''1911-1912'' * [[После быстрых, ненужных метаний (Лозина-Лозинский)|«После быстрых, ненужных метаний…»]], ''Весна 1912'' * [[Пред мной предвечная лазурь (Лозина-Лозинский)|«Пред мной предвечная лазурь…»]] * [[Осень. К рисунку Мисси (Лозина-Лозинский)|Осень. К рисунку Мисси]] * [[Идёт в поколеньях мир (Лозина-Лозинский)|«Идёт в поколеньях мир…»]] * [[Онтологический аргумент (Лозина-Лозинский)|Онтологический аргумент]] * [[Голоса в ночи (Лозина-Лозинский)|Голоса в ночи]] * [[Учёный напачкает много (Лозина-Лозинский)|«Учёный напачкает много…»]] * [[Капли дождевые (Лозина-Лозинский)|«Капли дождевые…»]] * [[Не сами (Лозина-Лозинский)|Не сами]] * [[Мы четверо. Во время выборов (Лозина-Лозинский)|Мы четверо. Во время выборов]] * [[Гладкая дорога (Лозина-Лозинский)|«Гладкая дорога…»]] * [[Стихи о старике (Лозина-Лозинский)|Стихи о старике]] * [[У моря есть одна предательская маска (Лозина-Лозинский)|«У моря есть одна предательская маска…»]] * [[На Новый год (Лозина-Лозинский)|На Новый год]] * [[Смерть Арлекина (Лозина-Лозинский)|Смерть Арлекина]] * [[Усталый, старый мир. Покой подзвездных снов (Лозина-Лозинский)|«Усталый, старый мир. Покой подзвездных снов…»]] * [[Шорох свиданий (Лозина-Лозинский)|Шорох свиданий. К рисунку Мисси]] * [[Философ, улыбнись! О, улыбнись невольно (Лозина-Лозинский)|«Философ, улыбнись! О, улыбнись невольно…»]] * [[В альбом (Лозина-Лозинский)|В альбом («Мой юный друг, поверь: мир — Чья-то тень…»)]], ''1913 Capri'' * [[Какая немая тревога (Лозина-Лозинский)|«Какая немая тревога…»]] * [[Есть господа, своё существованье (Лозина-Лозинский)|«Есть господа, своё существованье…»]] * [[Грот Венеры на острове Капри (Лозина-Лозинский)|Грот Венеры на острове Капри]] * [[В альбом. Рузеру (Лозина-Лозинский)|В альбом. Рузеру («Мой милый, случайный знакомый...»)]], ''1913 Capri'' * [[На память Савелию Рузеру (Лозина-Лозинский)|На память Савелию Рузеру («Мой друг, моё сердце устало...»)]], ''1913 Capri'' * [[Проконсул Пилат. Перед ним — мятежный (Лозина-Лозинский)|«Проконсул Пилат. Перед ним — мятежный…»]], ''1913 Capri'' * [[Наивно-строгими, серьёзными глазами (Лозина-Лозинский)|«Наивно-строгими, серьёзными глазами…»]] * [[Сицильянская трагедия (Лозина-Лозинский)|Сицильянская трагедия]] * [[У озера (Лозина-Лозинский)|У озера]] * [[Как вещий сон года, но всё трудней дорога (Лозина-Лозинский)|«Как вещий сон года, но всё трудней дорога…»]] * [[Тишина лесная, успокой меня (Лозина-Лозинский)|«Тишина лесная, успокой меня…»]] * [[Есть жизнь глубокого, последнего покоя (Лозина-Лозинский)|«Есть жизнь глубокого, последнего покоя…»]] * [[Я часто брожу в одном брошенном парке (Лозина-Лозинский)|«Я часто брожу в одном брошенном парке…»]] * [[Он был, громадный мир, певучий и единый (Лозина-Лозинский)|«Он был, громадный мир, певучий и единый…»]] * [[Наполнилась чаша терпенья Творца (Лозина-Лозинский)|«Наполнилась чаша терпенья Творца…»]] * [[Господь, мы лежим распростерты в пыли (Лозина-Лозинский)|«Господь, мы лежим распростерты в пыли…»]] * [[Из дневника (Мысли стали так бледны, так бледны — Лозина-Лозинский)|Из дневника («Мысли стали так бледны, так бледны…»)]], ''Ноябрь 1913 СПб'' * [[Посвящается Л. М. Р. (Лозина-Лозинский)|Посвящается Л. М. Р.]] * [[Астроном (Лозина-Лозинский)|Астроном]] * [[Sub specie aeternitatis (Лозина-Лозинский)|Sub specie aeternitatis]] * [[Уныло по ночам перебирая эти (Лозина-Лозинский)|«Уныло по ночам перебирая эти…»]] * [[На камне когда-то, когда (Лозина-Лозинский)|«На камне когда-то, когда-то…»]], ''9 января 1914 СПб'' * [[L'ennui de vivre (Лозина-Лозинский)|L'ennui de vivre]] * [[Искушения пророка (Лозина-Лозинский)|Искушения пророка]] # [[Искушения пророка (Лозина-Лозинский)/1|I. «Когда в пустыне жизнь моя…»]] # [[Искушения пророка (Лозина-Лозинский)/2|II. «Когда бросала кровь заря…»]] # [[Искушения пророка (Лозина-Лозинский)/3|III. «Был дня медлительный конец…»]] * [[Есть подземные, недвижные озера (Лозина-Лозинский)|«Есть подземные, недвижные озера…»]] * [[Арлекин в тишине старого дома (Лозина-Лозинский)|Арлекин в тишине старого дома]] * [[Всё в мире суета. Мы этим начинаем (Лозина-Лозинский)|«Всё в мире суета. Мы этим начинаем…»]] * [[С чёртом в шахматы играю (Лозина-Лозинский)|«С чёртом в шахматы играю…»]] * [[За те мои часы, когда я утром рано (Лозина-Лозинский)|«За те мои часы, когда я утром рано…»]] * [[Где, a la fin des fins, огромный, необъятный (Лозина-Лозинский)|«Где, a la fin des fins, огромный, необъятный…»]] * [[Дружба не-молодых (Лозина-Лозинский)|Дружба не-молодых]] * [[Когда-то, когда-то у Нила (Лозина-Лозинский)|«Когда-то, когда-то у Нила…»]], ''Весна 1914 СПб'' * [[Трём сёстрам Арамянц (Лозина-Лозинский)|Трём сёстрам Арамянц]] * [[Ди-Кавальканти (Лозина-Лозинский)|Ди-Кавальканти]] * [[Дряхлые башни на серых уступах (Лозина-Лозинский)|«Дряхлые башни на серых уступах…»]] * [[К портрету Ritratto d'un ignoto (Лозина-Лозинский)|К портрету Ritratto d'un ignoto. Maniera di Memling]] * [[С какой-то ласковой и хрупкой чистотой (Лозина-Лозинский)|«С какой-то ласковой и хрупкой чистотой…»]] * [[Пьяный Фордевинд (Лозина-Лозинский)|Пьяный Фордевинд]] * [[Затмение (Лозина-Лозинский)|Затмение]] * [[Когда-то в небе раз Мадонна заскучала (Лозина-Лозинский)|«Когда-то в небе раз Мадонна заскучала…»]] * [[Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой (Лозина-Лозинский)|«Бродяга-музыкант с смешною обезьянкой…»]] * [[Аллегории (Лозина-Лозинский)|Аллегории]] * [[Мои желания подобны пьяной банде (Лозина-Лозинский)|«Мои желания подобны пьяной банде…»]] * [[Темно сознание и сердце не согрето (Лозина-Лозинский)|«Темно сознание и сердце не согрето…»]] * [[Я видел взгляд, серьезно-строгий (Лозина-Лозинский)|«Я видел взгляд, серьезно-строгий…»]] * [[Любил задумчивый король (Лозина-Лозинский)|«Любил задумчивый король…»]] * [[Circulus vitious (Лозина-Лозинский)|Circulus vitiosus («В час мышленья понятна действительность…»)]], ''17 декабря 1914 СПб'' * [[Ночью в поле иду я в туманность (Лозина-Лозинский)|«Ночью в поле иду я в туманность…»]] * [[Почему, почему в этом мире мне всё (Лозина-Лозинский)|«Почему, почему в этом мире мне всё…»]] * [[Принцесса Ильза я! Живу я в Ильзенштейне! (Лозина-Лозинский)|«Принцесса Ильза я! Живу я в Ильзенштейне!..»]] * [[Джаным, слуга Магомета (Лозина-Лозинский)|«Джаным, слуга Магомета…»]] * [[Вы помните тяжесть дыханья (Лозина-Лозинский)|«Вы помните тяжесть дыханья…»]] * [[Монмартр (Лозина-Лозинский)|Монмартр]] * [[Рассудочные, жадные объятья (Лозина-Лозинский)|«Рассудочные, жадные объятья…»]] * [[Покорность Господу в слоне сильна, как видно (Лозина-Лозинский)|«Покорность Господу в слоне сильна, как видно…»]], ''1914'' * [[За картами (Лозина-Лозинский)|За картами]] * [[Старомодная музыка (Лозина-Лозинский)|Старомодная музыка]] * [[Как бубенец шута, я был опять болтливым (Лозина-Лозинский)|«Как бубенец шута, я был опять болтливым…»]] * [[Мир — как хрусталь (Лозина-Лозинский)|«Мир — как хрусталь…»]] * [[Мне хочется срезать цветы магнолий (Лозина-Лозинский)|«Мне хочется срезать цветы магнолий…»]] * [[До-питекантроп (Лозина-Лозинский)|До-питекантроп]] * [[Все десять человек лабазников-присяжных (Лозина-Лозинский)|«Все десять человек лабазников-присяжных…»]] * [[Лазурный, чистый день, девически-прозрачный (Лозина-Лозинский)|«Лазурный, чистый день, девически-прозрачный…»]], ''19 февраля 1915 года СПб'' * [[Venalis (Лозина-Лозинский)|Venalis]] * [[В поэмах поэтов все дамы (Лозина-Лозинский)|«В поэмах поэтов все дамы…»]] * [[Моё положенье отчайно (Лозина-Лозинский)|«Моё положенье отчайно…»]] * [[Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза (Лозина-Лозинский)|«Пред нами, ахнув, мир открылся в миг экстаза…»]] * [[Спокойный маятник из самой дальней ниши (Лозина-Лозинский)|«Спокойный маятник из самой дальней ниши…»]] * [[Как звонки в зале плиты! (Лозина-Лозинский)|«Как звонки в зале плиты!..»]], ''Декабрь 1915 СПб'' * [[Было: вечером сердце распелося (Лозина-Лозинский)|«Было: вечером сердце распелося…»]] * [[Capri (Я нанял комнату в стариннейшем палаццо — Лозина-Лозинский)|Capri («Я нанял комнату в стариннейшем палаццо…»)]], ''Январь 1916 СПб'' * [[В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб (Лозина-Лозинский)|«В мрачные цвета окрасил рыцарь свой герб…»]] * [[Cabaret artistique (Лозина-Лозинский)|Cabaret artistique]] * [[Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг (Лозина-Лозинский)|«Две плаксы нежные, которым Тайна вдруг…»]] * [[«Мне снилась сегодня во сне (Лозина-Лозинский)|«Мне снилась сегодня во сне…»]] * [[Луна желта. Шаманское кольцо (Лозина-Лозинский)|«Луна желта. Шаманское кольцо…»]], ''7 августа 1916'' * [[Дон-Жуан (Лозина-Лозинский)|Дон-Жуан]] * [[Серенада (Лозина-Лозинский)|Серенада («Тра-ла-ла! Ты спишь, принцесса?..»)]], ''30 сентября 1916 СПб'' ====Недатированное==== * [[О, неужели все здесь ничего не знают (Лозина-Лозинский)|«О, неужели все здесь ничего не знают…»]] * [[Песенька ещё более дурного тона (Лозина-Лозинский)|Песенька ещё более дурного тона]] * [[Признание трагического фата (Лозина-Лозинский)|Признание трагического фата]] * [[Одна (Лозина-Лозинский)|Одна]] * [[Шахматная комната в кафэ Доминика (Лозина-Лозинский)|Шахматная комната в кафэ Доминика]] * [[Есть на свете такой индивидуум (Лозина-Лозинский)|«Есть на свете такой индивидуум…»]] * [[На нашей маленькой планете (Лозина-Лозинский)|«На нашей маленькой планете…»]] * [[Сняв наложенный во время оно (Лозина-Лозинский)|«Сняв наложенный во время оно…»]] ===Переводы=== =====[[Шарль Бодлер]] (1821—1867)===== * [[Печали луны (Бодлер; Лозина-Лозинский)|Печали луны]] * [[КОШКИ * [[ПОГРЕБЕНИЕ ПРОКЛЯТОГО ПОЭТА * [[НАДТРЕСНУТЫЙ КОЛОКОЛ * [[СПЛИН * [[СПЛИН * [[Игра (Бодлер; Лозина-Лозинский)|Игра]] * [[ВИНО ОДИНОКОГО * [[СМЕРТЬ БЕДНЫХ * [[СМЕРТЬ АРТИСТОВ * [[ГОЛОС * [[БЕЗДНА * [[КРЫШКА =====[[Поль Верлен]] (1844—1896)===== * [[Осенняя песня (Верлен; Лозина-Лозинский)|Осенняя песня]] =====[[Лоренцо Стеккетти]] (1845—1916)===== * [[Ветру бросаю я бедные песни мои (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|«Ветру бросаю я бедные песни мои…»]] * [[Средние века (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|Средние века]] * [[Весёлый Карнавал… Вот я серьёзен снова (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|«Весёлый Карнавал… Вот я серьёзен снова…»]] * [[Чуть спустит девушка немного с плеч покров (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|«Чуть спустит девушка немного с плеч покров…»]] * [[Spes, Ultima Dea (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|Spes, Ultima Dea]] * [[Тост (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|Тост]] * [[Одному поэту (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|Одному поэту]] * [[Я плакал у ног её страстно (Стеккетти; Лозина-Лозинский)|«Я плакал у ног её страстно…»]], ''Capri 1913'' =====[[Генрих Гейне]] (1797—1856)===== * [[Не знаю я, что означает (Гейне; Лозина-Лозинский)|«Не знаю я, что означает…»]] ===Переводы=== ==См. также== * [[А8/Алексей Константинович Лозина-Лозинский|Алексей Константинович Лозина-Лозинский в «Антологии восьмистиший»]] == Библиография == * Смерть призраков. Надгробное слово над последними событиями в Санкт-Петербургском университете. СПб, тип. «Луч», 1908. 87 с (книга арестована по постановлению суда, но сохранилась) * Противоречия / Обл. П.&nbsp;А.&nbsp;Шилинговского.&nbsp;— СПб.: Тип. акц. о-ва тип. дела, 1912.&nbsp;— Перед загл. авт.: Я. Любяр.&nbsp;— Кн. 1: Эпикуру.&nbsp;— 96 с.&nbsp;— 1000 экз. * Противоречия / Обл. П.&nbsp;А.&nbsp;Шилинговского.&nbsp;— СПб.: Тип. акц. о-ва тип. дела, 1912.&nbsp;— Перед загл. авт.: Я. Любяр.&nbsp;— Кн. 2: Мы, безумные…&nbsp;— 78 с. * Противоречия / Обл. П.&nbsp;А.&nbsp;Шилинговского.&nbsp;— СПб.: Тип. акц. о-ва тип. дела, 1912.&nbsp;— Перед загл. авт.: Я. Любяр.&nbsp;— Кн. 3: Homa formica.&nbsp;— 104 с. * Троттуар.&nbsp;— Пг.: Тип. М. Пивоварского, 1916.&nbsp;— 48 с.&nbsp;— 500 экз. * Благочестные путешествия: 1. Цветы руин. 2. Море! Море! 3. Санкт-Петербург.&nbsp;— Пг., 1916.&nbsp;— 56 с.&nbsp;— 500 экз. * Одиночество. Капри и Неаполь (Случайные записи шатуна по свету). — Пг.: Жизнь и знание, 1916. — 346 с. * Противоречия. Собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и коммент. К. Добромильского. — М.: [[Водолей Publishers]], 2008. — 648 с. ISBN 978-5-9796-0113-7 * Lozina-Lozinsky A. Solitudine. Capri e Napoli (appunti casuali di un girovago). Roma. Edizioni De Santis. 1943; 408 pp, illus. Bardi. Prima edizione in italiano del libro Odinocestvo. — Первое издание на итальянском языке книги «Одиночество. Капри и Неаполь (Случайные записи шатуна по свету)» == Примечания == {{примечания}} == Ссылки == * [http://slova.org.ru/lozinalozinskij/about/ Слова. Серебряный век. Алексей Лозина-Лозинский. Биография] * [http://www.vekperevoda.com/1855/loz_lozin.htm Век перевода. Алексей Лозина-Лозинский] * [http://www.bookvari.ru/index.php?page=authors&p=bio&id=88 Буквари Серебряного века. Алексей Лозина-Лозинский] * [http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=1598 Институт русской литературы. Личные фонды рукописного отдела. Лозина-Лозинский Алексей Константинович] * [http://lib.rus.ec/b/285791/read Противоречия на lib.rus.ec] * [https://search.rsl.ru/ru/search#digitalAvail=digitized&q=author%3A%D0%BB%D0%BE%D0%B7%D0%B8%D0%BD%D0%B0-%D0%BB%D0%BE%D0%B7%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%B0%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B5%D0%B9%20%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%81%D1%82%D0%B0%D0%BD%D1%82%D0%B8%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87 Оцифрованные книги в электронной библиотеке РГБ] {{АП|ГОД=1916}} {{КЛЮЧ_СОРТИРОВКИ:Лозина-Лозинский, Алексей Константинович}} [[Категория:Писатели России]] [[Категория:Поэты России]] [[Категория:Поэты]] [[Категория:Переводчики]] [[Категория:Писатели на русском языке]] pmgrxl3trabr2i2blsdvfdmf4qkbcb0 14 216254 5185203 4831167 2024-10-18T14:40:09Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185203 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1938 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1938]] swlv2oxzy77cldvgajfcy2cnqiqxtla 14 376559 5185193 4830869 2024-10-18T14:37:35Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185193 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1923 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1923]] ckxfknb9do4cwx2jorkl4xuca0dov1q 14 376561 5185201 4831083 2024-10-18T14:39:38Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185201 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1934 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1934]] fmcctdsnp2tlogpwcj8j357793wic82 14 384044 5185198 4831007 2024-10-18T14:38:50Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185198 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1929 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1929]] 7ahbk8r6wo58nf4pkcukmdu3mw31hr4 0 388952 5185149 5185080 2024-10-18T12:06:39Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XXXVIII */ 5185149 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—?}}) ** … * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA243|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] efl37kczpqg5s49s1o7cwkcgurvxs3d 5185151 5185149 2024-10-18T12:24:14Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XXXVIII */ 5185151 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA243|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] dzhy9hn0n8ixyzs2mjcbpuwqvhwj4x2 5185159 5185151 2024-10-18T13:09:23Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185159 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] 32zfjzbnoslpsx2gl7z5lr2530efcq9 5185160 5185159 2024-10-18T13:14:29Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185160 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—?}}) * … Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] t6g6jscv5mu18uniq1xco4qpmhz7z59 5185167 5185160 2024-10-18T13:21:21Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185167 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—?}}) * … Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] d9d93k9eihan4ir0qyvkgtnjybcm005 5185168 5185167 2024-10-18T13:24:02Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185168 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) * … Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—?}}) Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] kqoac43fzas6hjx63oz02v87csfor16 5185169 5185168 2024-10-18T13:24:21Z Sergey kudryavtsev 265 /* № 8 */ 5185169 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—?}}) Отд. II: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] lpncx3xvjeskzpjb6eo1xoc6dpifdzp 5185171 5185169 2024-10-18T13:28:23Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185171 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] ctbd6cmsz003g5psrvsn22uu2vdjxtw 5185173 5185171 2024-10-18T13:34:13Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185173 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] n57otflngwecgfchbtn34ifs7krqw1r 5185174 5185173 2024-10-18T13:35:43Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185174 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] 8g4dj60fgngg9ipks2u7ow60wifpdtv 5185182 5185174 2024-10-18T14:21:42Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XL */ 5185182 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … === Том XLI === {{GBS|851oAAAAcAA}} (обрубок № 10) ==== № 9 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … Отд. VI: * … ==== № 10 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … Отд. VI: * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] m2f53tv8cu42f10pvdcgf1d9bqm0pub 5185183 5185182 2024-10-18T14:27:00Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XLI */ 5185183 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;Том&nbsp;XLI&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;9&nbsp;•&nbsp;№&nbsp;10&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … === Том XLI === {{GBS|851oAAAAcAA}} (обрубок № 10) ==== № 9 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … Отд. VI: * … ==== № 10 ==== Отд. I: * … Отд. II: * Обозрение выставки мануфактурных изделий. Статья вторая и последняя (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA95|95—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Дочь Рапаччини (Готорн)/С 1853 (ДО)|Дочь Рапаччини]]. Фантастический рассказ (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA38-IA49|151—176}}) * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] 5chj7accweg33wc22xjawfx5025enp6 5185184 5185183 2024-10-18T14:28:11Z Sergey kudryavtsev 265 5185184 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLI|Том&nbsp;XLI]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 9|№&nbsp;9]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 10|№&nbsp;10]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … === Том XLI === {{GBS|851oAAAAcAA}} (обрубок № 10) ==== № 9 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … Отд. VI: * … ==== № 10 ==== Отд. I: * … Отд. II: * Обозрение выставки мануфактурных изделий. Статья вторая и последняя (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA95|95—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Дочь Рапаччини (Готорн)/С 1853 (ДО)|Дочь Рапаччини]]. Фантастический рассказ (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA38-IA49|151—176}}) * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] 261vpa6qc8wqfpfw9qtt5sxtwjy8dzg 5185234 5185184 2024-10-18T20:58:42Z Sergey kudryavtsev 265 /* Том XXXVII */ 5185234 wikitext text/x-wiki {{Отексте |КАЧЕСТВО=нет |НЕТ_АВТОРА= |НАЗВАНИЕ=[[Современник]] |ЧАСТЬ=1853&nbsp;год |ДРУГОЕ=Издатели [[Иван Иванович Панаев]] и [[Николай Алексеевич Некрасов]]. |ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../1852|1852]] |СЛЕДУЮЩИЙ=[[../1854|1854]] |ЛИЦЕНЗИЯ=PD-RusEmpire }}__NOTOC__ {{tocline|[[#Том XXXVII|Том&nbsp;XXXVII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXVIII|Том&nbsp;XXXVIII]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XXXIX|Том&nbsp;XXXIX]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XL|Том&nbsp;XL]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLI|Том&nbsp;XLI]]&nbsp;•&nbsp;[[#Том XLII|Том&nbsp;XLII]]}} {{tocline|[[#№ 1|№&nbsp;1]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 2|№&nbsp;2]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 3|№&nbsp;3]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 4|№&nbsp;4]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 5|№&nbsp;5]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 6|№&nbsp;6]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 7|№&nbsp;7]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 8|№&nbsp;8]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 9|№&nbsp;9]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 10|№&nbsp;10]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 11|№&nbsp;11]]&nbsp;•&nbsp;[[#№ 12|№&nbsp;12]]}} === Том XXXVII === {{GBS|qSYYAAAAYAAJ}} ({{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PP11|огл. тома}}) ==== № 1 ==== Отд. I: * [[Джордж Гордон Байрон]], To Mistress Augusta Leigh («Хоть минули и счастье и слава…») — перевод ? (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н. В. Гербель]], [[Пляска (Шиллер; Гербель)|Пляска («Быстро игривой волною кружатся веселья пары!..»)]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA7|7}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н. А. Некрасов]], [[Старики (Некрасов)|Старики («Неизбежные напасти…»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA8|8}}) * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части третья и четвёртая (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA9|9—78}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Раздел (Писемский)|Раздел]]. Комедия в трёх действиях (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA79|79—155}}) * [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Ах, были счастливые годы (Некрасов)|«Ах, были счастливые годы…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA156|156}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Размен (Майков)|Размен («Нет полно, Нина! ты живёшь не для себя!..»)]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA157|157}}) * [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлов]]: ** [[Оглядка на прошлое (Гейне; Михайлов)|Оглядка на прошлое («Благоуханий кухни дольной…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA158|158—159}}) ** [[Радость и горе (Гейне; Михайлов)|Радость и горе («Радость — резвая гризетка…»)]] Из [[Генрих Гейне|Гейне]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|PA160|160}}) Отд. II: * [[Сергей Михайлович Соловьёв|С.&nbsp;М.&nbsp;Соловьёв]], Русский город в XVII веке (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Квартиры со столом и прислугою (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Квартиры со столом и прислугою]]. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA48|48—85}}) * … ==== № 2 ==== Отд. I: * Николай М. ([[Пантелеймон Александрович Кулиш|П.&nbsp;А.&nbsp;Кулиш]]), Алексей Однорог. Исторический роман. Части пятая и шестая, последняя (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA161|161—224}}) * [[Василий Фёдорович Соколов|В.&nbsp;Ф.&nbsp;Соколов]], Рыженькая. Повесть (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA225|225—328}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Могущество песнопения (Шиллер; Гербель)|Могущество песнопения]] Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA329|329—330}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]]: ** [[Порывы нежности обуздывать умея (Майков)|«Порывы нежности обуздывать умея…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA331|331}}) ** [[Боишься ты прослыть глупцом (Майков)|«Боишься ты прослыть глупцом…»]] (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA5-PA54|332}}) Отд. II: * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], Воспоминания о русском художнике Павле Андреевиче Федотове (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PA333|55—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], Старое платье. Физиологический очерк (стр. {{GBS|qSYYAAAAYAAJ|RA4-PT28|211—266}}) * … === Том XXXVIII === {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA6|огл. № 4}}) ==== № 3 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть первая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA5|5—92}}) * Н. Л., Набег. Рассказ волонтёра (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA93|93—116}}) * [[Александр Васильевич Дружинин|А.&nbsp;В.&nbsp;Дружинин]], [[Дант в Венеции (Дружинин)|Дант в Венеции («С змеёй в груди, унылый и суровый…»)]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|PA117|117—118}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Полно притворяться (Майков)|«Полно притворяться…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP1|119}}) * <nowiki>**</nowiki> [[Николай Алексеевич Некрасов|Н.&nbsp;А.&nbsp;Некрасов]], [[Душа мрачна, мечты мои унылы (Некрасов)|«Душа мрачна; мечты мои унылы…»]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PP2|120}}) Отд. II: * История одной французской эскадры (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA1-PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * Повести и рассказы — Исторические анекдоты — Физиологические очерки. Из диккенсова журнала «Household words»: ** [[Уилки Коллинз]], [[Страшная кровать (Коллинз; Веселовский)/C 1853 (ДО)|Страшная кровать]]. Повесть (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA1|1—18}}) ** Бамбочио. Черты из жизни голландского живописца (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA19|19—29}}) ** Литературные мистификации (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA29|29—37}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Путешествие по улице Кодор. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA37|37—50}}) ** Как открыли остров Мадеру (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA50|50—61}}) ** Слишком много голубого! Рассказ (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA61|61—66}}) ** [[Чарльз Диккенс]], Призраки лондонского Сити. Физиологический очерк (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA66|66—78}}) * [[Люмени]], Бомарше. Его жизнь, произведения и время. Продолжение (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA79|79—?}}) * … ==== № 4 ==== Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть вторая (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA7|121—180}}) * [[Уильям Теккерей]], Комические рассказы. I. [[Календарь Стёббса или Роковые сапоги (Теккерей)/С 1853 (ДО)|Календарь Стёббса или Роковые сапоги]] (стр. {{GBS|MSUYAAAAYAAJ|RA5-PA222-IA67|181—?}}) * … Отд. II: * … === Том XXXIX === {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP11}} ({{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA1|огл. тома}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 5 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA131|конец}}, {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA134|огл. № 6 начало}} и {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PT106|конец}}); {{GBS|Y_E6AQAAMAAJ||дубль}} ({{GBS|Y_E6AQAAMAAJ|PA136|огл. № 6}}) ==== № 5 ==== :Цензурное разрешение 30 апреля 1853 года. Отд. I: * [[Дмитрий Васильевич Григорович|Д.&nbsp;В.&nbsp;Григорович]], [[Рыбаки (Григорович)|Рыбаки]]. Простонародная повесть. Часть третья (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA5|5—66}}) * … Отд. II: * … Отд. VI: * … * [[Уильям Теккерей]], [[Танцмейстер (Теккерей; Михайлов)/С 1853 (ДО)|Танцмейстер]]. Рассказ. Перевод [[Михаил Ларионович Михайлов|М.&nbsp;Л.&nbsp;Михайлова]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA51|51—67}}) * … ==== № 6 ==== Отд. I: * [[Сергей Дмитриевич Шестаков|С.&nbsp;Д.&nbsp;Шестаков]], [[Стих (Плавт; Шестаков)/C 1853 (ДО)|Стих]]. Комедия [[Тит Макций Плавт|Плавта]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|RA4-PA135|135—161}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Весна (Полонский)|Весна («Воротилась весна,&nbsp;— воротилась!..»)]] (стр. {{GBS|MiUYAAAAYAAJ|PA162|162}}) * … Отд. II: * … === Том XL === {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA3}} ({{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PT2|огл. тома}}, {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PP8|огл. № 7 начало}} и {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA1|конец}}) ==== № 7 ==== :Цензурное разрешение 8 июля 1853 года Отд. I: * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Тифлисские сакли (Полонский)|Тифлисские сакли]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA153|5—52}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA201|53—96}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA253|253—402}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по полесью и белорусскому краю (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Чарльз Диккенс]], [[Минувшее (Диккенс)/С 1853 (ДО)|Минувшее]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA38|38—49}}) * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)|Родимое пятнышко]] (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}) * … ==== № 8 ==== Отд. I: * [[Мария Семёновна Жукова|М.&nbsp;С.&nbsp;Жукова]], [[Наденька (Жукова)|Наденька]]. Повесть (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA136-IA5|97—182}}) * [[Исаак Дизраэли]], Литературный характер или история гения. Статья четвёртая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA183|183—222}}) Приложение: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или Разнообразие английской жизни. Часть пятая (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA222-IA3|403—470}}) Отд. II: * [[Павел Михайлович Шпилевский|П.&nbsp;М.&nbsp;Шпилевский]], Путешествие по Полесью и белорусскому краю. Статья третья (стр. {{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA293|39—?}}) * … Отд. VI: * … === Том XLI === {{GBS|851oAAAAcAA}} (обрубок № 10) ==== № 9 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … Отд. VI: * … ==== № 10 ==== Отд. I: * … Отд. II: * Обозрение выставки мануфактурных изделий. Статья вторая и последняя (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA95|95—?}}) * … Отд. VI: * … * [[Натаниэль Готорн]], [[Дочь Рапаччини (Готорн)/С 1853 (ДО)|Дочь Рапаччини]]. Фантастический рассказ (стр. {{GBS|851oAAAAcAAJ|PA38-IA49|151—176}}) * … === Том XLII === {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR14}} ({{GBS|NSUYAAAAYAAJ|RA1-PR1|огл. тома}}, {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PR3|огл. № 11}}) ==== № 11 ==== :Цензурное разрешение 31 октября 1853 года Отд. I: * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[Алкивиад (Майков)|Алкивиад («Внучек, верь науке деда…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA5|5—6}}) * [[Алексей Феофилактович Писемский|А.&nbsp;Ф.&nbsp;Писемский]], [[Леший (Писемский)|Леший]]. Рассказ исправника (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA7|7—52}}) * [[Николай Васильевич Гербель|Н.&nbsp;В.&nbsp;Гербель]], [[Певцы минувшего времени (Шиллер; Гербель)|Певцы минувшего времени («Где они? где, о скажите, найду я певцов вдохновенных…»)]]. Из [[Фридрих Шиллер|Шиллера]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA53|53}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Песня цыганки (Полонский)|Песня цыганки («Мой костёр в тумане светит…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA54|54}}) * [[Исаак Д'Израэли]], Литературный характер или история гения, заимствованная из его собственных чувств и признаний. Окончание. Глава XXV (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA55|55—78}}) * [[Аполлон Николаевич Майков|А.&nbsp;Н.&nbsp;Майков]], [[На могиле (Майков)|На могиле («Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * А.&nbsp;О—ий ([[Александр Иванович Одоевский|А.&nbsp;И.&nbsp;Одоевский]]), [[К *** (Одоевский)|К *** («Как носятся тучи за ветром осенним…»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA79|79}}) * [[Яков Петрович Полонский|Я.&nbsp;П.&nbsp;Полонский]], [[Примадонне (Полонский)|Примадонне («О, пой, Примадонна!..»)]] (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA80|80}}) Приложения: * [[Эдвард Бульвер-Литтон]], Мой роман или разнообразие английской жизни. Часть восьмая. Главы LXXVI—LXXXIII (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA613|613—676}}) * [[Жорж Санд]], Замок Мон-Ревеш. Роман. Часть вторая Отд. II: * Литература и театр в Англии до Шекспира (стр. {{GBS|NSUYAAAAYAAJ|PA1|1—?}}) * … ==== № 12 ==== Отд. I: * … Отд. II: * … [[Категория:Современник|1853]] [[Категория:Журналы 1853 года|Современник]] jnxgijncqfvhr0ny1398m9y4dpw8uni 14 406107 5185200 4831037 2024-10-18T14:39:24Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185200 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1932 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1932]] azkju11sft5hd7bmfed1ytauj8feyaq 14 467809 5185199 4831014 2024-10-18T14:39:10Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185199 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1930 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1930]] nx6kyiofdpydqlaqcddk4qnzmdjjby4 14 579532 5185187 4830843 2024-10-18T14:35:19Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185187 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1922 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1922]] cttxzwb40kzp0n6xu9l4gedekl3ydet 0 594936 5185212 3322645 2024-10-18T15:07:47Z Fotisgrek 3589 оформление 5185212 wikitext text/x-wiki <div class="text"> {{Документ | ОРГАН = Президиум ВЦИК | ОРГАН2 = | СТРАНА = СССР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = Об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения | ДАТА = 14.01.1929 | № = | №2 = | ИСТОЧНИК = [http://docs.pravo.ru/document/view/14469406/ Об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения] | КАЧЕСТВО = | СТИЛЬ = }} Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановляет: 1. Образовать с 1 октября 1929 года на территории РСФСР нижеследующие административно-территориальные объединения краевого и областного значения с переходом от губернского, уездного и волостного деления на окружное и районное: 1) Северный край с центром в городе Архангельске в составе, в качестве основного массива, губерний Архангельской, Вологодской, Северо-Двинской и автономной области Коми; 2) Западную область с центром в городе Смоленске в составе, в качестве основного массива, нижеследующих административно-территориальных единиц: Смоленской, Брянской и Калужской губерний, Ржевского уезда, южной части Осташковского уезда и волостей Тысяцкой и Борковской, Новоторжского уезда, Тверской губернии; 3) Нижегородскую область с центром в городе Нижнем-Новгороде в составе, в качестве основного массива, нижеследующих административно-территориальных единиц: Нижегородской и Вятской губерний, Муромского уезда, Владимирской губернии, и автономных областей Марийской и Вотской; 4) Центрально-промышленную область с центром в городе Москве в составе, в качестве основного массива, губерний Московской, Тверской, Тульской и Рязанской; 5) Область с центром в городе Иваново-Вознесенске в составе, в качестве основного массива, губерний Иваново-Вознесенской, Владимирской, Ярославской и Костромской; поручить Комиссии по районированию при Президиуме Всероссийского центрального исполнительного комитета установить наименование этой области, представив его на утверждение Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета. 2. За автономными областями, входящими в состав вышеуказанных областей и края, сохранить все права, предоставленные автономным областям декретами об их образовании и последовавшими в развитие этих декретов отдельными узаконениями. Взаимоотношения автономных областей, входящих в состав вновь образуемых районированных областей и краев, с областными и краевыми органами власти определяются постановлением Всероссийского центрального исполнительного комитета и Совета народных комиссаров РСФСР о взаимоотношениях между автономными областями, вошедшими в состав краевых (областных) объединений, и органами краевой (областной) власти от 29 октября 1928 года (Собр. узак. 1928 г. N 137, ст. 889). {{right| Председатель<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> М. КАЛИНИН Cекретарь<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> А. КИСЕЛЕВ }} </div> [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК 1929 года| 01-14]] [[Категория:Нормативные акты об административно-территориальном устройстве РСФСР]] 9pjiswxka2vu1s3bsgytm657o757jln 14 594937 5185206 4831009 2024-10-18T14:41:38Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185206 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1929 года]] [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1929]] clrt04iw8d67jtic47xgy3rn7xk6vr0 0 642047 5185236 4776910 2024-10-18T21:59:44Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 5185236 wikitext text/x-wiki {{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 3}} '''ВАЛЛЕНРОД,''' Конрад (ум. 1393), гроссмейстер Тевтонского ордена (1391—93). В. был избран в критический для ордена момент, когда шла опустошительная война с Литвой и подготовлялась война с Польшей, а в самом ордене обострилась борьба между представителями феодальной знати и духовенства. В. был представителем знати, и отношения между ним и духовенством были враждебные. Монахи-летописцы изобразили поэтому В. как еретика и сообщника дьявола. Созданию легенды о В. помогла загадочная смерть его во время бури. Легенда сделала Валленрода литвином по происхождению (хотя Валленрод был франконцем), вступившим в орден, чтобы отомстить ему за разорение Литвы; таким именно Валленрод изображен в поэме А. Мицкевича «[[Конрад Валленрод (Мицкевич)|Konrad Wallenrod]]». [[Категория:БСЭ1:Персоналии]] l6spq85vc8r5wcyvje1l7k5xc9t5964 0 642048 5185237 4150384 2024-10-18T22:14:53Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 5185237 wikitext text/x-wiki {{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 2}} '''ВАЛЛЕНШТЕЙН''' (Wallenstein, или правильнее Waldstein), Альбрехт (1583—1634), известный полководец эпохи ''{{lsafe|Тридцатилетняя война|Тридцатилетней войны}}'' (см.). Происходил из среднего немецко-чешского дворянства, из небогатой протестантской семьи. Сам он рано перешел в католичество. Еще до Тридцатилетней войны стал вербовать наемные отряды, воскрешая приемы итал. кондотьеров 14 и 15 вв.; средства на вербовку В. получил сначала благодаря двум выгодным бракам, потом благодаря доходам, которые он получал с жалованных ему и скупаемых им за бесценок земель. У него составилось громадное состояние, а земельные владения дали ему титулы графа, князя, наконец, герцога. В. служил католическому императору (Фердинанду II) и с блеском провел первый период Тридцатилетней войны (т. н. чешско-пфальцский) до 1625. С 1625, когда война осложнилась вмешательством датчан, В. в состоянии был уже выставить армию в 50 т. ч., к-рой он предводительствовал бесконтрольно. Успехи его продолжались, вместе с успехами росло стремление В. вести собственную политику; это вызвало подозрения императора, — и князья, с к-рыми В. обращался надменно и к уменьшению феодальной власти к-рых он явно стремился, настояли на его отставке (1630). Вступление Швеции в войну заставило императора вновь прибегнуть к помощи В.; это еще более усилило его честолюбие; он проводит еще настойчивее личную политику, не считаясь с императором, вплоть до того, что ведет самостоятельно переговоры со шведами. Поражение В. при Люцене (1632), его медлительность в дальнейших операциях усиливают подозрения, возбужденные его переговорами с противником, вражду к нему императора, князей и католического духовенства, которое он восстановил против себя требованием веротерпимости. В янв. 1634 В. был лишен командования, а 25 февр. — убит собственными офицерами. Личность В. послужила темой для многих литературных произведений, в частности, трилогии Шиллера («Лагерь Валленштейна», «Пикколомини», «Смерть Валленштейна»). <small>''Лит.:'' {{razr2|F. Fцrster}}, Wallensteins Briefe, 3 B-de, В., 1828—29; его же, Albrecht Wallenstein, Potsdam, 1834; {{razr2|L. Ranke}}, Geschichte Wallensteins, 5 Aufl., Lpz., 1895; {{razr2|A. Ginde1y}}, Waldstein während seines ersten Generalats 1625—30, 2 B-de, Wien, 1886.</small> [[Категория:БСЭ1:Персоналии]] g1o773tbtwn0x003znxa2hizc0ztomh 0 642051 5185239 4150383 2024-10-18T22:57:07Z Schekinov Alexey Victorovich 3291 5185239 wikitext text/x-wiki {{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 2}} '''ВАЛЛИС''' (Уоллис, Wallis), Семюел (ум. 1795), англ. мореплаватель 18 в. Во время своего кругосветного плавания (1766—68) открыл в Великом океане целый ряд островов, в том числе о-в Таити. Его именем названа открытая им. группа о-вов в Полинезии, лежащих к 3. от Самоа (в рус. атласах эти о-ва называются, большей частью, о-вами Эллиса). Описание его путешествий было изд. в собр. Hawkesworth'а, 3 vis, L., 1773. [[Категория:БСЭ1:Персоналии]] 6vbkkzt6zsqoazh5h2az4eevfpr2557 0 643738 5185242 2616947 2024-10-19T02:07:31Z Putnik 550 это явно результат не очень хорошего распознания текста, но совершенно не ясен его источник 5185242 wikitext text/x-wiki {{БСЭ1}} == СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В БОЛЬШОЙ СОВЕТСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ == * а — ар, * австрал. — австралийский, * австр. — австрийский, * авт. — автономный, * адм. ц. — административный центр, * А — ампер, * арам. — арамейский, * Ah — ампер-час, * б. или м. — более или менее, * бол г. — болгарский, * б. ч. — большей частью, * В. — Восток, * V — вольт, * в., вост. — восточный, * в. д., — восточная долгота, * W — ватт, уатт, * венг. — венгерский, * виз. — византийский, * вол. — волость, волостной, * выс. — высота, * Н — генри, * га — гектар, * г. — город, * г — грамм, * гл., глав. — главный, * гл — гектолитр, * гл. обр. — главным образом, * греч. — греческий, * голл. — голландский, * госуд. — государственный, * губ. — губерния, губернский, * дат. — датский, * дер. — деревня, * дкг — декаграмм, * дкл — декалитр, * дл — децилитр, * дг — дециграмм, * дм — дециметр, * дм² — квадр. дециметр, * дм³ — кубический дециметр, * долг. — долгота, * др.-евр. — древне-еврейский, * J — джоуль, * евр. — еврейский, * европ. — европейский, * ег. — египетский, * ж. — женщин, * ж., жит. — жителей, * ж, д. — железная дорога, * ж.-д. — железнодорожный, * 3. — Запад, * з., зап — западный, * з. д. — запад, долгота, * зал. — залив, * итал. — итальянский, * нспап. — испанский, * С — кулон, * К, — обозначение для разрывающего усилия, * кг — килограмм, * км — километр, * км², кв. км. — квадратный километр, * к-рый — который, * kW — киловатт, * лат. — латинский, * л — литр, * м — метр, * м² — квадратный метр, * м³ — кубический метр, * мг — миллиграмм, * м. — море, мужчин, * мм — миллиметр, * мм² — квадратный миллиметр, * мм³ — кубич. миллиметр, * м — микрон (1/1000 миллиметра), * милл. — миллион, * мин. — минута, * мл — миллилитр, * м-ко — местечко, * м. пр. — между прочим, * над ур. м. — над уровнем моря, * наиб. — наиболее, * нем. — немецкий, * норв. — норвежский, * об-во — общество, * обл. — область, областной, * о-в, о-ва — остров, острова, * оз. — озеро, * окр. — округ, окружной, * перс. — персидский, * п-ов, п-в — полуостров, * порт. — портовый, * преим. — преимущественно, * пров. — провинция, * прибл. — приблизительно, * п. ч. — потому что, * р. — река, * ред. — редакция; подпись под коллективными статьями, объединенными редакцией, * санскр. — санскрит, * С. — Север, * е., сев. — северный, * С.-В. — Северо-Восток, * с.-в. — северо — восточный, * сг — сантиграмм, * с.-д. — социал-демократ, социал-демократический, * соц. д-тия — соц.-демократия, * сел. — селение, сельский, * сем. — семейство, * с.-х. — сельско-хозяйственн, * с.-х-во — сельское хозяйство, * серб. — сербский, * следов. — следовательно, * след. — следующий, * с.-р. — социалист-революционер, * С.-3. — Северо-Запад, * с.-з. — северо-западный, * сл — сантилитр, * см — сантиметр, * см² — квадр. сантиметр, * с. ш. — северная широта, * табл. — таблица, * т. к. — так как, * т. о. — таким образом, * т. ч. — так что, * t°, темп. — температура, * т., тыс. — тысяч, * m — тонна метрическая, * т-во — товарищество, * у. — уезд, уездный, * франц. — французский, * ф. ст. — фунт стерлингов, * фин. — финский, * фр. — франк, * хр. э. — христианская эра, * ц — центнер (100 килограмм), * шир. — широта, шириной, * швед. — шведский, * Ю — юг, * ю., юж. — южный, * Ю.-В. — Юго-Восток, * ю.-в. — юго-восточный, * Ю.-З. — Юго-Запад, * ю.-з. — юго-западный. lxye8bm06mqyjivjc2izm03c3u3lmok 5185244 5185242 2024-10-19T09:18:36Z Monedula 5 опечатки 5185244 wikitext text/x-wiki {{БСЭ1}} == СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В БОЛЬШОЙ СОВЕТСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ == * а — ар, * австрал. — австралийский, * австр. — австрийский, * авт. — автономный, * адм. ц. — административный центр, * A — ампер, * арам. — арамейский, * Ah — ампер-час, * б. или м. — более или менее, * болг. — болгарский, * б. ч. — большей частью, * В. — Восток, * V — вольт, * в., вост. — восточный, * в. д., — восточная долгота, * W — ватт, уатт, * венг. — венгерский, * виз. — византийский, * вол. — волость, волостной, * выс. — высота, * H — генри, * га — гектар, * г. — город, * г — грамм, * гл., глав. — главный, * гл — гектолитр, * гл. обр. — главным образом, * греч. — греческий, * голл. — голландский, * госуд. — государственный, * губ. — губерния, губернский, * дат. — датский, * дер. — деревня, * дкг — декаграмм, * дкл — декалитр, * дл — децилитр, * дг — дециграмм, * дм — дециметр, * дм² — квадр. дециметр, * дм³ — кубический дециметр, * долг. — долгота, * др.-евр. — древне-еврейский, * J — джоуль, * евр. — еврейский, * европ. — европейский, * ег. — египетский, * ж. — женщин, * ж., жит. — жителей, * ж, д. — железная дорога, * ж.-д. — железнодорожный, * 3. — Запад, * з., зап — западный, * з. д. — запад, долгота, * зал. — залив, * итал. — итальянский, * испан. — испанский, * C — кулон, * К, — обозначение для разрывающего усилия, * кг — килограмм, * км — километр, * км², кв. км. — квадратный километр, * к-рый — который, * kW — киловатт, * лат. — латинский, * л — литр, * м — метр, * м² — квадратный метр, * м³ — кубический метр, * мг — миллиграмм, * м. — море, мужчин, * мм — миллиметр, * мм² — квадратный миллиметр, * мм³ — кубич. миллиметр, * м — микрон (1/1000 миллиметра), * милл. — миллион, * мин. — минута, * мл — миллилитр, * м-ко — местечко, * м. пр. — между прочим, * над ур. м. — над уровнем моря, * наиб. — наиболее, * нем. — немецкий, * норв. — норвежский, * об-во — общество, * обл. — область, областной, * о-в, о-ва — остров, острова, * оз. — озеро, * окр. — округ, окружной, * перс. — персидский, * п-ов, п-в — полуостров, * порт. — портовый, * преим. — преимущественно, * пров. — провинция, * прибл. — приблизительно, * п. ч. — потому что, * р. — река, * ред. — редакция; подпись под коллективными статьями, объединенными редакцией, * санскр. — санскрит, * С. — Север, * с., сев. — северный, * С.-В. — Северо-Восток, * с.-в. — северо — восточный, * сг — сантиграмм, * с.-д. — социал-демократ, социал-демократический, * соц. д-тия — соц.-демократия, * сел. — селение, сельский, * сем. — семейство, * с.-х. — сельско-хозяйственн, * с.-х-во — сельское хозяйство, * серб. — сербский, * следов. — следовательно, * след. — следующий, * с.-р. — социалист-революционер, * С.-3. — Северо-Запад, * с.-з. — северо-западный, * сл — сантилитр, * см — сантиметр, * см² — квадр. сантиметр, * с. ш. — северная широта, * табл. — таблица, * т. к. — так как, * т. о. — таким образом, * т. ч. — так что, * t°, темп. — температура, * т., тыс. — тысяч, * ''т'' — тонна метрическая, * т-во — товарищество, * у. — уезд, уездный, * франц. — французский, * ф. ст. — фунт стерлингов, * фин. — финский, * фр. — франк, * хр. э. — христианская эра, * ц — центнер (100 килограмм), * шир. — широта, шириной, * швед. — шведский, * Ю — юг, * ю., юж. — южный, * Ю.-В. — Юго-Восток, * ю.-в. — юго-восточный, * Ю.-З. — Юго-Запад, * ю.-з. — юго-западный. ov7nsr73ynv3iyro2nke1g3plbgc2ej 14 763770 5185197 4830995 2024-10-18T14:38:38Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185197 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1928 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1928]] tcp57m0e4rqdks17z62cli5dzm1xszn 14 764467 5185205 4830996 2024-10-18T14:41:26Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185205 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1928]] [[Категория:Документы СССР 1928 года]] 1hbyufc05e270bphjkfzduhwz68p7mx 14 850619 5185194 4830890 2024-10-18T14:37:50Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185194 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1924 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1924]] 51fqaydwk16k6jbz0xr1po56muzslut 0 852143 5185152 5184221 2024-10-18T12:40:11Z Rita Rosenbaum 62685 5185152 wikitext text/x-wiki {{Отексте |НАЗВАНИЕ = [[Энциклопедический словарь Гранат]]: [[../|Словник]] |ЧАСТЬ = ~№ {{SUBPAGENAME}}: Дарвин — Дорохов |СОДЕРЖАНИЕ = |ОГЛАВЛЕНИЕ = Энциклопедический словарь Гранат/Словник |ВИКИПЕДИЯ = |ДРУГОЕ = |НЕТ_АВТОРА = }} <div class=wordlist1> == Д == {{Статья в другом словнике||||}} * … * {{Статья в словнике|Дар Банда||16|22}} * {{Статья в словнике|Дар Константина||16—17|22}} * {{Статья в словнике|Дар Рунга||17|23}} * … * {{Статья в словнике|Девальвация||116|147}} * {{Статья в словнике|Деванагари||116|147}} * {{Статья в словнике|Девапраяг||116|147}} * {{Статья в словнике|Девдоракский ледник||116|147}} * {{Статья в словнике|Деве-Бойюн||116|147}} * {{Статья в словнике|Девентер||116|147}} * {{Статья в словнике|Девериа, Эжен||116|147}} * {{Статья в словнике|Де Ветте, Вильгельм||116|147}} * {{Статья в словнике|Девет, Христиан||116|147}} * {{Статья в словнике|Девиз||117|148}} * {{Статья в словнике|Девиль||117|148}} * {{Статья в словнике|Девиация||117|148}} * {{Статья в словнике|Девиация компаса||117|148}} * {{Статья в словнике|Девкалион||117|148}} * {{Статья в словнике|Девлет-Гирей||117|148}} * {{Статья в словнике|Девлет-шах||117—118|148}} * {{Статья в словнике|Девнпорт||118|148}} * {{Статья в словнике|Деволюи||118|148}} * {{Статья в словнике|Деволюционная война||118|148}} * {{Статья в словнике|Девонская система||118|148}} * … * {{Статья в словнике|Дедюхин||128|153}} * {{Статья в словнике|Дежнев, Семен Иванович||128|153}} * {{Статья в словнике|Дежнев мыс||128|153}} * {{Статья в словнике|Дежурная часть||128—129|153}} * {{Статья в словнике|Дежурный генерал||129|154}} * {{Статья в словнике|Дезагадеро||129|154}} * {{Статья в словнике|Дезами, Теодор||129|154}} * {{Статья в словнике|Дезарг, Жорж||129|154}} * {{Статья в словнике|Дезассимиляция||129|154}} * {{Статья в словнике|Дезе, Луи-Шарль||129—130|154}} * {{Статья в словнике|Дезертирство||130—132|154}} * {{Статья в словнике|Дезидерат||132|155}} * {{Статья в словнике|Дезидерий||132|155}} * {{Статья в словнике|Дезинсекция||132|155}} * {{Статья в словнике|Дезинтегратор||132|155}} * {{Статья в словнике|Дезинтеграция||132|155}} * {{Статья в словнике|Дезинфекция||132—133|155|1—8|156}} * {{Статья в словнике|Дезо, Пьер Жозеф||133|160}} * … * {{Статья в словнике|Декстроза||170|184}} * {{Статья в словнике|Декуматские поля||170|184}} * {{Статья в словнике|Декурион||170—171|184}} * {{Статья в словнике|Дек||171|185}} * … * {{Статья в словнике|Де-Лонга острова||186|204}} * {{Статья в словнике|Де Лонг, Джордж Вашингтон||186|204}} * {{Статья в словнике|Делонэ, Жюль Эли||186|204}} * … * {{Статья в словнике|Де-Местр||202|212}} * {{Статья в словнике|Деметра||202—203|212}} * {{Статья в словнике|Демидовский лицей||203—205|213}} * {{Статья в словнике|Демидовы||206—207|214}} * {{Статья в словнике|Демир Даг||207|215}} * {{Статья в словнике|Демир Хапу||207|215}} * {{Статья в словнике|Демиевка||207|215}} * {{Статья в словнике|Demi monde||207|215}} * {{Статья в словнике|Демиург||208|215}} * {{Статья в словнике|Деммин||208|215}} * {{Статья в словнике|Демобилизация||208|215}} * {{Статья в словнике|Демогеронты||208|215}} * {{Статья в словнике|Демография||208|215}} * {{Статья в словнике|Деможо, Жак Клод||208|215}} * {{Статья в словнике|Демократия||208—215|215}} * {{Статья в словнике|Демокрит||215—217|219}} * {{Статья в словнике|Демольдэ, Эжен||217|220}} * {{Статья в словнике|Демонези||217|220}} * {{Статья в словнике|Демонетизация||217|220}} * {{Статья в словнике|Демонстрация||217|220}} * {{Статья в словнике|Демонтировать||217|220}} * {{Статья в словнике|Демоны||217—220|220}} * {{Статья в словнике|Деморализация||220|221}} * {{Статья в словнике|De mortuis nil nisi bene||220|221}} * {{Статья в словнике|Демосфен, полководец||220|221}} * {{Статья в словнике|Демосфен, государственный деятель||220—225|221}} * {{Статья в словнике|Демос||225|224}} * … * {{Статья в словнике|Дерби, город||248|235}} * {{Статья в словнике|Дерби, Эдуард Джеффри Смит Стэнли||248|235}} * {{Статья в словнике|Дерби, скачки||248|235}} * {{Статья в словнике|Дербишир||248|235}} * … * {{Статья в словнике|Десятина, налог||267—268|251}} * {{Статья в словнике|Десятина, мера||268|251}} * {{Статья в словнике|Десятинные поля||268|251}} * {{Статья в словнике|Десятиноги||269|252}} * … * {{Статья в словнике|Дефиниция||284|259}} * {{Статья в словнике|Дефицит||284|259}} * {{Статья в словнике|Дефлегмация||284|259}} * {{Статья в словнике|Дефляционные горы||284|259}} * {{Статья в словнике|Дефо, Даниэль||284—286|259}} * {{Статья в словнике|Деформация||286|264}} * {{Статья в словнике|Дефреггер, Франц||286—287|264}} * {{Статья в словнике|Де-Фриз||287|265}} * {{Статья в словнике|Дефферин и Ава, Фредерик Гамильтон||287|265}} * {{Статья в словнике|Децемвиры||287|265}} * {{Статья в словнике|Децентрализация||287|265}} * {{Статья в словнике|Деци||287|265}} * {{Статья в словнике|Децимация||287|265}} * {{Статья в словнике|Деции||288|265}} * {{Статья в словнике|Деций, Гай Мессий Квинт Траян||288|265}} * {{Статья в словнике|Дешанель, Поль||288|265}} * {{Статья в словнике|Дешан, Антони||288|265}} * {{Статья в словнике|Дешан, Евстахий||288—289|265}} * {{Статья в словнике|Дешан, Леодегар Мария||289|266}} * {{Статья в словнике|Дешифрование||289|266}} * {{Статья в словнике|Деэ, Жерар Поль||289|266}} * {{Статья в словнике|Деянира||289|266}} * {{Статья в словнике|Джабалпур||289—290|266}} * {{Статья в словнике|Джабык-карагай||290|266}} * {{Статья в словнике|Джавла-улы||290|266}} * {{Статья в словнике|Джаганнатха||290|266}} * {{Статья в словнике|Джагатай||290|266}} * {{Статья в словнике|Джаггернаут||290|266}} * {{Статья в словнике|Джайна||290|266}} * {{Статья в словнике|Джайнизм||290—293|266}} * {{Статья в словнике|Джайпур||293|268}} * {{Статья в словнике|Джакоза, Джузеппе||293|268}} * … * {{Статья в словнике|Джатака||298|270}} * {{Статья в словнике|Джаты||298—299|270}} * {{Статья в словнике|Джауль, Джемс||299|271}} * {{Статья в словнике|Джаунпур||299|271}} * {{Статья в словнике|Джау-Тепе||299|271}} * {{Статья в словнике|Джаухарий||299|271}} * {{Статья в словнике|Джафар||299|271}} * {{Статья в словнике|Джафна||299|271}} * {{Статья в словнике|Джахыз||299|271}} * {{Статья в словнике|Джаядева||299—300|271}} * {{Статья в словнике|Джвари||300|271}} * … * {{Статья в словнике|Джемс, остров||305|274}} * {{Статья в словнике|Джемс, Уилльям||305—310|274}} * {{Статья в словнике|Джемс Бэй||310|276}} * {{Статья в словнике|Джемс Ривер||310|276}} * {{Статья в словнике|Дженгутай||310|276}} * {{Статья в словнике|Дженелли, Бонавентура||310—311|276}} * {{Статья в словнике|Дженкинсон, Антоний||311|277}} * {{Статья в словнике|Дженнер, Эдуард||311—312|277}} * {{Статья в словнике|Дженни||312|277}} * {{Статья в словнике|Дженовези, Антонио||312—313|277}} * {{Статья в словнике|Дженрикша||313|278}} * {{Статья в словнике|Джентри||313|278}} * {{Статья в словнике|Джерба||313|278}} * {{Статья в словнике|Джергейские источники||313|278}} * {{Статья в словнике|Джереддин||313|278}} * {{Статья в словнике|Джером, Джером Клапка||313|278}} * {{Статья в словнике|Джерси||313—314|278}} * {{Статья в словнике|Джерси Сити||314|278}} * {{Статья в словнике|Джефферсон, Томас||314—315|278}} * {{Статья в словнике|Джеффри, Френсис||315|279}} * {{Статья в словнике|Джеффрис, Джордж||315|279}} * {{Статья в словнике|Джеффрис, Ричард||315|279}} * {{Статья в словнике|Джибути||315|279}} * {{Статья в словнике|Дживелегов, Алексей Карпович||315—316|279}} * {{Статья в словнике|Джигетай||316|279}} * {{Статья в словнике|Джигитовка||316|279}} * {{Статья в словнике|Джигит||316|279}} * {{Статья в словнике|Джида||316|279}} * {{Статья в словнике|Джидда||316|279}} * {{Статья в словнике|Джизакский уезд||316—317|279}} * {{Статья в словнике|Джизак||317|280}} * {{Статья в словнике|Джила||317|280}} * {{Статья в словнике|Джиланджик||317|280}} * {{Статья в словнике|Джилоло||317|280}} * {{Статья в словнике|Джилонг||317|280}} * {{Статья в словнике|Джильбертовы острова||317|280}} * {{Статья в словнике|Джильи, Джироламо||317—318|280}} * {{Статья в словнике|Джиль-Карагай||318|280}} * {{Статья в словнике|Джильо||318|280}} * {{Статья в словнике|Джинальский хребет||318|280}} * {{Статья в словнике|Джинго||318|280}} * {{Статья в словнике|Джинджер||318|280}} * {{Статья в словнике|Джинны||318—319|280}} * {{Статья в словнике|Джин||319|281}} * {{Статья в словнике|Джин-шен||319|281}} * {{Статья в словнике|Джиптык||319|281}} * {{Статья в словнике|Джиральди, Джиямбаттиста Чинцио||319|281}} * {{Статья в словнике|Джирдженти||319|281}} * {{Статья в словнике|Джитым Тау||319|281}} * {{Статья в словнике|Джихад||319—320|281}} * {{Статья в словнике|Джиови||320|281}} * {{Статья в словнике|Giocoso||320|281}} * {{Статья в словнике|Джоберти, Винченцо||320|281}} * {{Статья в словнике|Джовио, Паоло||320—321|281}} * {{Статья в словнике|Джогор||322|282}} * {{Статья в словнике|Джодпур||322|282}} * {{Статья в словнике|Джойа дель Колле||322|282}} * {{Статья в словнике|Джолитти, Джованни||322|282}} * {{Статья в словнике|Джолиэт||322|282}} * {{Статья в словнике|Джомелли||322|282}} * {{Статья в словнике|Джонка||322|282}} * {{Статья в словнике|Джонсон||322|282}} * {{Статья в словнике|Джонсон, Самуэль||322—323|282}} * {{Статья в словнике|Джонсон, Эндрью||323—324|283}} * {{Статья в словнике|Джонс, Вильям||324|283}} * {{Статья в словнике|Джонс, Генри||324—325|283}} * {{Статья в словнике|Джонс, Иниго||325|284}} * {{Статья в словнике|Джонс, Ричард||325—326|284}} * {{Статья в словнике|Джонс, Эрнест||326|284}} * {{Статья в словнике|Джордано, Лука||327|285}} * {{Статья в словнике|Джорджевич, Владан||327|285}} * {{Статья в словнике|Джорджоне||327—328|285}} * {{Статья в словнике|Джорджтаун||328|285}} * {{Статья в словнике|Джордж, Генри||328—332|285}} * {{Статья в словнике|Джотто ди Бондоне||332—334|287}} * {{Статья в словнике|Джоуль, Джемс||334|288}} * {{Статья в словнике|Джуба||334|288}} * {{Статья в словнике|Джузгун||334|288}} * {{Статья в словнике|Джулад||334|288}} * {{Статья в словнике|Джулио Романо||334|288}} * {{Статья в словнике|Джуль||334|288}} * {{Статья в словнике|Джульфа||334|288}} * {{Статья в словнике|Джульяно||334|288}} * {{Статья в словнике|Джумна||334|288}} * {{Статья в словнике|Джунгария||335|289}} * {{Статья в словнике|Джунгарский Алатау||335|289}} * {{Статья в словнике|Джунгли||335|289}} * {{Статья в словнике|Джура||335|289}} * {{Статья в словнике|Джурин||335|289}} * {{Статья в словнике|Джур-джур||335|289}} * {{Статья в словнике|Джусти, Джузеппе||335—336|289}} * {{Статья в словнике|Джустиниани, Бернардо||336|289}} * {{Статья в словнике|Джустиниани, Леонардо||336|289}} * {{Статья в словнике|Джут||336—338|289}} * {{Статья в словнике|Джучи||338|294}} * {{Статья в словнике|Джхалавар||338|294}} * {{Статья в словнике|Джюрджюра||338|294}} * {{Статья в словнике|Джюэтт, Сарра||338|294}} * {{Статья в словнике|Дзеканье||338—339|294}} * {{Статья в словнике|Дзельква||339|295}} * {{Статья в словнике|Дзено, Апостоло||339|295}} * {{Статья в словнике|Дзеренц||339—340|295}} * {{Статья в словнике|Дзерен||340|295}} * {{Статья в словнике|Дзыговка||340|295}} * {{Статья в словнике|Дзялошин||340|295}} * {{Статья в словнике|Дзялошице||340|295}} * {{Статья в словнике|Ди, Артур||340|295}} * {{Статья в словнике|Ди, река||340|295}} * {{Статья в словнике|Дибич Забалканский, Иван Иванович||340—342|295}} * {{Статья в словнике|Дива||342|296}} * {{Статья в словнике|Дивал||342|296}} * {{Статья в словнике|Диван||342|296}} * {{Статья в словнике|Диверсия||342|296}} * {{Статья в словнике|Дивертикул||342|296}} * {{Статья в словнике|Дивертисмент||342|296}} * {{Статья в словнике|Дивиденд||342|296}} * {{Статья в словнике|Дивидиви||342—343|296}} * {{Статья в словнике|Дивизион||343|297}} * {{Статья в словнике|Дивизия||343|297}} * {{Статья в словнике|Дивиер, Антон Мануилович||343—344|297}} * {{Статья в словнике|Дивы||344|297}} * {{Статья в словнике|Дигамма||344|297}} * {{Статья в словнике|Диггеры||344|297}} * {{Статья в словнике|Дигесты||344|297}} * {{Статья в словнике|Дигиталис||344|297}} * {{Статья в словнике|Дигрессия||344|297}} * {{Статья в словнике|Дидактика||344|297}} * {{Статья в словнике|Дидактическая поэзия||344—345|297}} * {{Статья в словнике|Дидаха||345—346|298}} * {{Статья в словнике|Диденгофен||346|298}} * {{Статья в словнике|Диденко, Андрей Гаврилович||346|298}} * {{Статья в словнике|Диди-Гверди||346|298}} * {{Статья в словнике|Дидима||346|298}} * {{Статья в словнике|Дидимий||346|298}} * {{Статья в словнике|Дидий, Марк Сальвий Юлиан||346|298}} * {{Статья в словнике|Дидо||346—347|298}} * {{Статья в словнике|Дидона||347|299}} * {{Статья в словнике|Дидрахма||347|299}} * {{Статья в словнике|Дидро||347—351|299}} * {{Статья в словнике|Дижон||351—352|301}} * {{Статья в словнике|Дизель, Рудольф||352|301}} * {{Статья в словнике|Дизентерия||352—353|301}} * {{Статья в словнике|Дизентис||353|302}} * {{Статья в словнике|Дизраэли||353|302}} * {{Статья в словнике|Дизраэли, Исаак||353|302}} * {{Статья в словнике|Дизфул||354|302}} * … * {{Статья в словнике|Дильс||364|311}} * {{Статья в словнике|Дильтей, Вильгельм||364—365|311}} * {{Статья в словнике|Дилювий||365|312}} * {{Статья в словнике|Димен, Антоний ван||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметиламин||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметиланилин||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметилиндиго||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметилкетон||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметилоранж||365|312}} * {{Статья в словнике|Диметр||365|312}} * {{Статья в словнике|Димитрий, митрополит Ростовский||366—367|312}} * {{Статья в словнике|Димитрий Солунский||367|313}} * {{Статья в словнике|Димитрий I||367|313}} * {{Статья в словнике|Димитрий II||367—368|313}} * {{Статья в словнике|Димитрий Александрович||368|313}} * {{Статья в словнике|Димитрий Иванович||368—369|313}} * {{Статья в словнике|Димитрий Иванович Донской||369—372|314}} * {{Статья в словнике|Димитрий Константинович||372|315}} * {{Статья в словнике|Димитрий (Фома) Константинович||372|315}} * {{Статья в словнике|Димитрий Михайлович||372—373|315}} * {{Статья в словнике|Димитрий Павлович||373|316}} * {{Статья в словнике|Димитрий Полиоркет||373—374|316}} * {{Статья в словнике|Димитрий Самозванец||374|316}} * {{Статья в словнике|Димитрий Шемяка||374|316}} * {{Статья в словнике|Димойн, город||375|317}} * {{Статья в словнике|Димойн, река||375|317}} * {{Статья в словнике|Диморфизм||375|317}} * {{Статья в словнике|Дина, единица силы||375|317}} * {{Статья в словнике|Дина, в Библии||375|317}} * {{Статья в словнике|Динабург||375|317}} * {{Статья в словнике|Динамизм||375|317}} * {{Статья в словнике|Динамика||375|317}} * {{Статья в словнике|Динамит||375—376|317}} * {{Статья в словнике|Динамическая геология||377|318}} * {{Статья в словнике|Динамомашина||377|318}} * {{Статья в словнике|Динамометр||377—380|318}} * {{Статья в словнике|Динамюнде||380|319}} * {{Статья в словнике|Динан||380|319}} * {{Статья в словнике|Динапур||380|319}} * {{Статья в словнике|Динарий||380|319}} * {{Статья в словнике|Динарские Альпы||380|319}} * {{Статья в словнике|Динарский хребет||380|319}} * {{Статья в словнике|Динар||380|319}} * {{Статья в словнике|Династия||380|319|1—32|320}} * {{Статья в словнике|Династ||380|319}} * … * {{Статья в словнике|Дифференциальный блок||430|376}} * {{Статья в словнике|Дифференциальное исчисление||430|376}} * {{Статья в словнике|Дифференциальные пошлины||430|376}} * {{Статья в словнике|Дифференциация||430—431|376}} * {{Статья в словнике|Диффлюгия||431|377}} * {{Статья в словнике|Диффузионные остатки||431|377}} * {{Статья в словнике|Диффузия||431—435|377}} * {{Статья в словнике|Дихазий||435|379}} * {{Статья в словнике|Дихогамия||435|379}} * {{Статья в словнике|Дихотомия||435|379}} * {{Статья в словнике|Дихроизм||435|379}} * {{Статья в словнике|Дихроит||435|379}} * {{Статья в словнике|Дицген, Иосиф||435—436|379}} * {{Статья в словнике|Дичек||436|379}} * {{Статья в словнике|Дифирамб||436|379}} * {{Статья в словнике|Диабаз||436|379}} * {{Статья в словнике|Диабетическая кома||436|379}} * {{Статья в словнике|Диабет||436—437|379}} * {{Статья в словнике|Диаблере||437|380}} * {{Статья в словнике|Диагенезис||437|380}} * {{Статья в словнике|Диаглифы||437|380}} * {{Статья в словнике|Диагноз||437—438|380}} * {{Статья в словнике|Диагностика||438|380}} * {{Статья в словнике|Диагональ||438|380}} * {{Статья в словнике|Диагот||438|380}} * {{Статья в словнике|Диаграмма||438|380}} * {{Статья в словнике|Диадема||438|380}} * {{Статья в словнике|Диадохи||438|380}} * {{Статья в словнике|Диазометан||439|381}} * {{Статья в словнике|Диазореакции||439|381}} * {{Статья в словнике|Диазо-соединения||439—441|381}} * {{Статья в словнике|Диаконик||441|382}} * {{Статья в словнике|Диакониссы||441—442|382}} * {{Статья в словнике|Диакон||442|382}} * {{Статья в словнике|Диакритические знаки||442|382}} * {{Статья в словнике|Диакрия||442|382}} * {{Статья в словнике|Диалектика||442—446|382}} * {{Статья в словнике|Диалектический метод||446|384}} * {{Статья в словнике|Диалектология||446|384}} * {{Статья в словнике|Диалект||446|384}} * {{Статья в словнике|Диализ||446|384}} * {{Статья в словнике|Диаллаг||446—447|384}} * {{Статья в словнике|Диалогит||447|385}} * {{Статья в словнике|Диалог||447|385}} * {{Статья в словнике|Диальдегиды||447|385}} * {{Статья в словнике|Диаманте, Хуан Баутиста||447—448|385}} * {{Статья в словнике|Диамантина||448|385}} * {{Статья в словнике|Диаметральное число||448|385}} * {{Статья в словнике|Диаметр||448|385}} * {{Статья в словнике|Диамины||448—449|385}} * {{Статья в словнике|Диана, в мифологии||449—450|386}} * {{Статья в словнике|Диана де Пуатье||450|386}} * {{Статья в словнике|Диана Французская||450|386}} * {{Статья в словнике|Диапазон||450|386}} * {{Статья в словнике|Диапедез||451|387}} * {{Статья в словнике|Диапозитив||451|387}} * {{Статья в словнике|Диарбекир||451|387}} * {{Статья в словнике|Диаррея||451|387}} * {{Статья в словнике|Диаспора||451|387}} * {{Статья в словнике|Диаспор||451|387}} * {{Статья в словнике|Диастаз||451|387}} * {{Статья в словнике|Диастола||451|387}} * {{Статья в словнике|Диас, в геологии||451|387}} * {{Статья в словнике|Диас, Бартоломео||451—452|387}} * {{Статья в словнике|Диас, Порфирио||452|387}} * {{Статья в словнике|Диас де ла Пенья, Нарцисс||452—453|387}} * {{Статья в словнике|Диатез||453|388}} * {{Статья в словнике|Диатез геморрагический||453—454|388}} * {{Статья в словнике|Диатомовые водоросли||454|388}} * {{Статья в словнике|Диатонический полутон||454—455|388}} * {{Статья в словнике|Диатремы||455|389}} * {{Статья в словнике|Диатриба||455|389}} * {{Статья в словнике|Диафрагма||455|389}} * {{Статья в словнике|Диац||455|389}} * {{Статья в словнике|Divide et impera||455|389}} * {{Статья в словнике|Digitalis||455|389}} * {{Статья в словнике|Diem perdidi||455|389}} * {{Статья в словнике|Диепп||455—456|389}} * {{Статья в словнике|Dies irae||456|389}} * {{Статья в словнике|Диета||456—458|389}} * {{Статья в словнике|Диететика||458|390}} * {{Статья в словнике|Диеты||458—459|390}} * {{Статья в словнике|Dixi||459|391}} * {{Статья в словнике|Dictum de omni et de nullo||459|391}} * {{Статья в словнике|Diminuendo||459|391}} * {{Статья в словнике|Диоген Аполлонийский||459|391}} * {{Статья в словнике|Диоген Лаэртий||459—460|391}} * {{Статья в словнике|Диоген Циник||460—461|391}} * {{Статья в словнике|Диодор||461|392}} * {{Статья в словнике|Диодор Сицилийский||461|392}} * {{Статья в словнике|Диоклетиан, Гай Аврелий Валерий||461—463|392}} * {{Статья в словнике|Диомед||463—464|393}} * {{Статья в словнике|Диона||464|393}} * {{Статья в словнике|Дионея||464|393}} * {{Статья в словнике|Дионисий (Зобниковский)||464|393}} * {{Статья в словнике|Дионисий Ареопагит||464|393}} * {{Статья в словнике|Дионисий Великий||464—465|393}} * {{Статья в словнике|Дионисий Галикарнасский||465|394}} * {{Статья в словнике|Дионисий Малый||465|394}} * {{Статья в словнике|Дионисий Младший||465—466|394}} * {{Статья в словнике|Дионисий Старший||466|394}} * {{Статья в словнике|Дионисий Фракийский||466|394}} * {{Статья в словнике|Дионис||466—469|394}} * {{Статья в словнике|Дион из Сиракуз||469|396}} * {{Статья в словнике|Дион Кассий Кокцеян||469—470|396}} * {{Статья в словнике|Диопсид||470|396}} * {{Статья в словнике|Диоптаз||470|396}} * {{Статья в словнике|Диоптрика||470|396}} * {{Статья в словнике|Диоптрия||470|396}} * {{Статья в словнике|Диорама||470—471|396}} * {{Статья в словнике|Диорит||471|397}} * {{Статья в словнике|Диоскорейные||471|397}} * {{Статья в словнике|Диоскуры||471|397}} * {{Статья в словнике|Диофант||471|397}} * {{Статья в словнике|Диофизиты||471|397}} * {{Статья в словнике|Диоцез||471—472|397}} * {{Статья в словнике|Диу||472|397}} * … * {{Статья в словнике|Домино||605|474}} * {{Статья в словнике|Домициан, Тит Флавий||605|474}} * {{Статья в словнике|Домиции||605|474}} * … * {{Статья в словнике|Донжон||621|482}} * {{Статья в словнике|Дони, Антонио Франческо||621|482}} * {{Статья в словнике|Доницетти, Гаэтано||621|482}} * {{Статья в словнике|Донка||621—622|482}} * {{Статья в словнике|Донкастер||622|482}} * {{Статья в словнике|Донморская пещера||622|482}} * {{Статья в словнике|Доннерсберг||622|482}} * {{Статья в словнике|Доннер, Георг Рафаэль||622|482}} * {{Статья в словнике|Донник||622|482}} * {{Статья в словнике|Донн, Джон||622—623|482}} * {{Статья в словнике|Доннэ, Морис||623|483}} * {{Статья в словнике|Донос||623—624|483}} * {{Статья в словнике|Донос-Мта||624|483}} * {{Статья в словнике|Донская||624|483}} * {{Статья в словнике|Донская область||624|483}} * {{Статья в словнике|Донское||625|484}} * {{Статья в словнике|Донской Второй округ||625|484}} * {{Статья в словнике|Донской Первый округ||625|484}} * {{Статья в словнике|Дону, Пьер Клод Франсуа||626|484}} * {{Статья в словнике|Дон, титул||626|484}} * {{Статья в словнике|Дон, река||626—629|484}} * {{Статья в словнике|Дон-Бенито||629|486}} * {{Статья в словнике|Дон-Жуан||629—631|486}} * {{Статья в словнике|Дон Карлос||631|487}} * {{Статья в словнике|Дон Кихот||631—632|487}} * {{Статья в словнике|Допплера явление||632—633|487}} * {{Статья в словнике|Допплерит||633—634|488}} * {{Статья в словнике|Допплер, Христиан||634|488}} * {{Статья в словнике|Допросный лист||634—635|488}} * {{Статья в словнике|Допрос||635|489}} * {{Статья в словнике|Дора Балтеа||635|489}} * {{Статья в словнике|Дорада||635|489}} * {{Статья в словнике|Дорадо||636|489}} * {{Статья в словнике|Дордонь, департамент||636|489}} * {{Статья в словнике|Дордонь, река||636|489}} * {{Статья в словнике|Дордрехт||636|489}} * {{Статья в словнике|Доре, Густав||636—637|489}} * {{Статья в словнике|Дорида||637|490}} * {{Статья в словнике|Дорический стиль||637|490}} * {{Статья в словнике|Дориа, Андреа||637|490}} * {{Статья в словнике|Дориа||637|490}} * {{Статья в словнике|Дормез||637|490}} * {{Статья в словнике|Дормитор||637|490}} * {{Статья в словнике|Дорнах||637|490}} * {{Статья в словнике|Дорнбирн||637|490}} * {{Статья в словнике|Дорн, Антон||637—639|490}} * {{Статья в словнике|Дороги грунтовые||639|491}} * {{Статья в словнике|Дорогобужский уезд||639—640|491}} * {{Статья в словнике|Дорогобуж||640|491}} * {{Статья в словнике|Дорогой||640|491}} * {{Статья в словнике|Дорогой утес||640|491}} * {{Статья в словнике|Дорохов, Иван Семенович||640|491}} {{Статья в другом словнике|Дорошенко, Михаил|||}} </div> [[Категория:ЭСГ:Словник]] ekrkw256ftgpk7ifr0wv3undi6alsii 14 866870 5185191 4836149 2024-10-18T14:37:03Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185191 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы РСФСР 1920 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1920]] fmsa41vgbh4p7uml752ldy25tygkfc5 14 870645 5185202 4831101 2024-10-18T14:39:55Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185202 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1935 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1935]] n6sp2101lup7654ghnrzjroltz9e16n 14 900085 5185189 4836160 2024-10-18T14:35:56Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185189 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы РСФСР 1918 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1918]] rhubk7habet4lx0lusxeznnhx7wa1gt 14 905175 5185192 4836145 2024-10-18T14:37:19Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185192 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы РСФСР 1921 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1921]] ful9l3r1nue1h5rh75d5s3jlnei4dyo 14 920285 5185204 4831132 2024-10-18T14:40:27Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185204 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления ВЦИК|1937]] [[Категория:Документы СССР 1937 года]] 3335m6y33vslduws3xosn8vtldtax1j 104 922987 5185155 3960378 2024-10-18T12:59:18Z Arkaitz1974 75884 5185155 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Henry Merrivale" />__NOEDITSECTION__ <div class=text> {{Колонтитул||8|}}</noinclude>{{ВАР2 |VII. Болѣе же всего прилежалъ онъ въ исправленіи Псалтыри съ Еврей­скаго на Россійскій языкъ, съ помо­щію нынѣшняго Донскаго Архимандрита Варлаама Лащевскаго, преискус­наго въ Еврейскомъ языкѣ мужа. Онад была уже приведена къ концу и для поднесенія ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ на бѣло переписана; но къ крайнему сожалѣнію и невозвратной гибели, въ бывшее Чудова Монастыря разграбленіе, не токмо списокъ оныя, но и самый подлинникъ въ мѣлкіе лоскутки изорванъ. Сему нещастію подвержена была и вся его немалая библіотека, содержащая въ себѣ довольное число рѣдкихъ и нужныхъ книгъ, также и много достопа­мятныхъ записокъ, принадлежащихъ до церковной Россійской исторіи, ко­торую онъ сочинять намѣреніе имѣлъ, и почти все нужное къ тому заготовлено было. Кромѣ многихъ полезныхъ наукъ, сану его приличныхъ, довольное имѣлъ онъ знаніе въ гражданской и церков­ной архитектурѣ, и отъ природы великую имѣлъ къ ней охоту: доказательствомъ сему производимыя имъ |VII. Более же всего прилежал он в исправлении Псалтыри с Еврей­скаго на Российский язык, с помо­щию нынешнего Донского Архимандрита Варлаама Лащевского, преискус­наго в Еврейском языке мужа. Онад была уже приведена к концу и для поднесения ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ на бело переписана; но к крайнему сожалению и невозвратной гибели, в бывшее Чудова Монастыря разграбление, не токмо список оные, но и самый подлинник в мелкие лоскутки изорван. Сему нещастью подвержена была и вся его немалая библиотека, содержащая в себе довольное число редких и нужных книг, также и много достопа­мятных записок, принадлежащих до церковной Российской истории, ко­торую он сочинять намерение имел, и почти всё нужное к тому заготовлено было. Кроме многих полезных наук, сану его приличных, довольное имел он знание в гражданской и церков­ной архитектуре, и от природы великую имел к ней охоту: доказательством сему производимые им }}<noinclude><!-- --> <references /></noinclude> 91m9oaijx7c9sl028voijd4si5gpvad 0 1002725 5185157 5035711 2024-10-18T13:02:44Z Arkaitz1974 75884 5185157 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уилки Коллинз | НАЗВАНИЕ = Тайна | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1858 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Dead Secret (1856) | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1856 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/k/kollinz_u/text_1856_the_dead_secret.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} === Уилки Коллинз === === Тайна === === ''The Dead Secret (1856)'' === Уилки Коллинз / Собрание сочинений в десяти томах. Том I. Тайна (роман, печатается по изданию 1858 года). М., «Пересвет». 1992 === I === === 23-Е АВГУСТА 1829 ГОДА === — Вряд ли переживет она эту ночь? — Взгляни на часы, Джозеф. — Десять минут первого: пережила! Дождалась десяти минут нового дня. Эти слова были произнесены на кухне большого сельского дома, на западном берегу Корнуэлла. Собеседники были двое из слуг капитана Тревертона, флотского офицера и представителя одной из старинных фамилий. Оба говорили шепотом, подсев поближе друг к другу и вопросительно поглядывая на дверь. — Плохо, — проговорил старший из них. — Сидим одни, темно, мертвецом пахнет, считай себе минуты, пока господь Бог по душу пошлет. — Роберт! — проговорил другой еле слышным голосом. — Ты служишь здесь с детства… Слыхал ли ты, что до замужества она была актрисой? — Ты почем знаешь? — резко спросил старый слуга. — Сс! — перебил другой, поспешно встав со стула. В коридоре прозвенел колокольчик. — Нас, что ли? — спросил Джозеф. — Не знаешь по звуку, который звенит? — презрительно отвечал Роберт. — Это колокольчик Сары Лизон, погляди в коридор. Джозеф взял свечку и повиновался. Отворив кухонную дверь, он увидел на противоположной стене длинный ряд колокольчиков, над каждым, черными литерами, было написано имя призываемого. Ряд начинался дворецким и буфетчиком, кончался судомойкой и рассыльным. Поглядев на колокольчики, Джозеф сразу увидел, что один из них был еще в движении; над ним было написано: горничная леди. Джозеф пробежал коридор и на конце его постучался в высокую дубовую дверь старинного пошиба. Отзыва не было: Джозеф отворил дверь и посмотрел в комнату — она была темна и пуста. — Сары нет в кастелянской, — сказал он, возвратившись на кухню к своему товарищу. — Стало быть, она в своей комнате, — заметил Роберт. — Взойди наверх и скажи ей, что ее зовет леди. Колокольчик опять зазвенел, когда Джозеф выходил из кухни. — Скорей! Скорей! — крикнул Роберт. — Скажи ей, чтобы поторопилась… зовет! — прибавил он потом. — Может быть, в последний раз! Джозеф пробежал три колена лестницы, обогнувшей длинную галерею со сводами, и постучался в другую дверь, также дубовую и также старинную. На этот раз ему ответили. Чистый и мягкий голос прозвучал: кто там? Джозеф поспешно объяснился. Не успел он кончить, как Сара Лизон встретила его на пороге со свечой в руке. Невысокая ростом, не очень красивая, не в первой молодости, с робкими приемами, одетая безукоризненно запросто, горничная леди, несмотря на все это, была такою женщиною, что на нее нельзя было взглянуть без любопытства, если не без участия. При первом взгляде на нее немногие могли бы удержаться от вопроса: кто это такая? Немногие удовлетворились бы ответом: горничная мистрисс Тревертон; немногие удержались бы от поползновения прочесть на ее лице какую-то тайну, и, конечно, уже никто не усомнился бы, что эта женщина выдержала когда-то страшную жизненную пытку. В ее осанке, и еще более в ее лице, все как будто говорило жалобно и грустно: «Я развалина того, чем вы некогда любовались, развалина без ухода, без поправки, развалина незаметная, обреченная пасть с гибельного берега в бездну всесокрушающего времени». Вот что можно было прочесть на лице Сары Лизон — и ничего более. Едва ли нашлись два человека, согласные в мнениях насчет Сары; до того трудно было решить — телесная или душевная мука сразила ее? Та или другая, только следы по себе она оставила. Щеки Сары опали и слиняли, подвижные, изящно очерченные ее губы болезненно побледнели; большие черные глаза, напрасно осененные густыми ресницами, словно застыли: так беспредметен, жалобен и страдателен был их взгляд. Впрочем, и сильная грусть, и тяжелая болезнь оставляют на больных почти такие же следы. Особенность неведомого недуга Сары состояла в противоестественной перемене цвета ее волос, они были густы, мягки и кудреваты, как волосы молодой девушки, но поседели, как у старухи. Странно противоречили они всем признакам юности, присущим ее лицу. Несмотря на всю болезненность и бледность, никто не мог бы сказать, что это лицо — лицо старухи; на бледных щеках не было ни морщинки, в тревожных, робких глазах искрилась и светилась чистая влага, высыхающая под старость; кожа на висках была гладка, как у ребенка. Все эти и другие, никогда не обманывающие признаки, свидетельствовали, что для нее только еще прошла весна: не глядя ей в лицо, можно было сказать, что это женщина лет тридцати; взглянув в лицо, можно было сказать без парадокса, что ее седые волосы были ужасною несообразностию и что она более походила бы сама на себя, если бы они были выкрашены. В этом случае искусство было бы естественнее природы, потому что природа казалась неестественной. Каким морозом побило эти роскошно завитые кудри? Смертный недуг или смертное горе подернули их инеем? Эти вопросы не раз проходили в голове капитанских слуг, пораженных странностью ее наружности, да еще тем, что у нее была закоренелая привычка — говорить с самой собою. Но любопытство их не было удовлетворено ни разу: ничего не узнали они, кроме того, что Сара Лизон, говоря попросту, вставала на дыбки, если заговаривали о ее седых волосах и о привычке говорить с самой собою, да узнали еще, что сама госпожа ее запретила всем, начиная с мужа, беспокоить Сару каким бы то ни было вопросом об этом предмете. В замечательное утро двадцать третьего августа Сара одно мгновение простояла, словно немая, перед призывавшим ее служителем; свечка озарила ее ясно большие, неподвижные черные глаза, а над ними — густые неестественно седые кудри. Мгновение простояла она молча; ее рука дрожала так, что гасильник чуть не соскакивал со свечки; но это было только мгновение: Сара опомнилась и поблагодарила слугу, позвавшего ее к смертному одру госпожи. Смущение и боязнь, звучавшие в ее голосе, кажется, придавали ему еще более приятности; торопливость ее приемов нисколько не уменьшила их обычного изящества, благородства и женственности. Джозеф, как и другие слуги втайне не доверявший Саре и не любивший ее за то, что, — по его понятиям, — она не была похожа на прочих горничных, был поражен в это мгновение наружностью Сары и звуком ее голоса. Она покачала головой, поблагодарила его еще раз и быстро прошла мимо по галерее. Спальня умирающей мистрисс Тревертон была этажом ниже; Сара в нерешимости остановилась перед дверью, наконец постучалась, и дверь была отворена капитаном Тревертоном. Взглянув на своего господина, Сара отшатнулась. Если бы ей грозил смертельный удар, она, вероятно, не отступила бы быстрее и с большим выражением ужаса на лице. Впрочем, в чертах капитана Тревертона не было ничего такого, что могло бы навести на мысль о его жестоком или даже просто грубом обращении с людьми: с первого взгляда можно было смело сказать, что этот человек ласков, сердечен и откровенен. На глазах его еще блестели слезы, вызванные страданиями любимой жены. — Войдите, — сказал он, отвернувшись. — Она не хочет сиделки: ей нужно только вас. Позовите меня, если доктор…-- Голос его сорвался, и он поспешно вышел, не окончив речи. Сара Лизон, вместо того чтобы войти в комнату своей госпожи, обернулась и начала пристально глядеть вслед капитану, пока не потеряла его из виду; щеки ее побледнели, как у мертвой, в глазах выражались сомнение и ужас. Когда капитан скрылся за поворотом галереи, Сара прислушалась у дверей спальни, боязливо прошептала про себя: «Неужели она ему сказала?» Потом отворила дверь, сделав видимое усилие над собою, постояла мгновение на пороге и вошла. Спальня мистрисс Тревертон, большая и высокая комната, выходила окнами на западный фасад дома и, стало быть, на море. Ночная лампа, стоявшая возле постели, скорее выказывала, чем разгоняла мрак, сгустившийся по углам. Старинная постель была завешена кругом тяжелыми драпировками. Из других утварей комнаты приметны были только самые массивные. Шифоньеры, гардеробный шкаф, высокое трюмо, кресла с высокой спинкой и, наконец, безобразная масса кровати выступали из темноты; все остальные предметы погружены были в мрак. В открытое окно, отворенное для освежения воздуха после удушливой августовской ночи, долетали в комнату однозвучные, глухие и отдаленные всплески волн о песчаный берег. Всякий остальной шум смолк в этот первый час нового дня. В самой комнате слышалось только тихое, тяжелое дыхание умирающей женщины: эти слабые, предсмертные звуки отделялись печально и отчетливо даже от далекого громового дыхания самого моря. — Мистрисс, — сказала Сара Лизон, подойдя к занавескам, но не поднимая их, — ваш супруг вышел из комнаты и оставил меня вместо себя. — Огня! Дайте мне огня! — Смертельная слабость звучала в голосе, но вместе с ней звучала и решимость, заметная вдвойне при сравнении с нерешительною речью Сары. Сильная природа госпожи и слабый дух горничной выказались сразу в этих немногих словах, проговоренных сквозь занавески смертного одра. Сара дрожащею рукою зажгла две свечи, нерешительно поставила их на стол подле постели, переждала мгновение, бросив кругом себя подозрительный, робкий взгляд, и потом приподняла занавески. Недуг, от которого умирала мистрисс Тревертон, был одним из самых страшных недугов, поражающих человеческий род, и преимущественно женщин: он подкапывает жизнь, не оставляя на лице больного признаков своего сокрушительного прогресса. Неопытный человек, взглянув на мистрисс Тревертон в то время, как ее горничная приподняла занавески, вероятно подумал бы, что больная получила все облегчение, какое может только доставить человеческая наука. Легкие следы болезни на ее лице и неизбежная перемена в его очерке были едва заметны: так чудно сохранило это лицо весь блеск, всю нежность, все сияние девственной красоты. На подушке покоилась голова, нежно окаймленная богатыми оборками чепца, увенчанная сверкающими черными волосами; по лицу красавицы можно было только заключить, что она или оправилась от легкой болезни, или просто устала и отдыхает. Сама Сара Лизон, не отходившая от госпожи во все время ее болезни, взглянув в эту минуту на мистрисс Тревертон, с трудом могла поверить, что за этой женщиной уже затворились врата жизни и что смерть беспощадною рукой уже манит ее к вратам гроба. Несколько подержанных книг в бумажных обертках лежало на одеяле: когда Сара приподняла занавеску, мистрисс Тревертон приказала убрать их. Это были театральные пьесы, в некоторых местах подчеркнутые чернилами, с выносками на полях и с отметками сценических входов, выходов и положений. Слуги, разговаривавшие на кухне о занятиях их госпожи до замужества, не были обмануты ложным слухом: капитан, пережив первую пору юности, действительно взял себе жену с бедных подмостков провинциального театра, два года спустя после ее первого дебюта. Подержанные старые пьесы составляли некогда всю ее драгоценную драматическую библиотеку и всегда, как добрые старые знакомые, составляли предмет ее нежного попечения, а в последнее время болезни они не сходили с постели. Отложив книги, Сара воротилась к своей госпоже; ее лицо выражало не печаль, а какой-то дикий ужас; губы раскрылись, она хотела что-то сказать, но мистрисс Тревертон взяла ее за руку. — Заприте двери, — сказала она тем же слабым, но решительным голосом. — Заприте двери и не впускайте никого, пока я вас не отпущу. — Никого? — повторила робко Сара. — Даже доктора? Даже вашего супруга? — Ни доктора, ни даже мужа, — проговорила мистрисс Тревертон, указывая на дверь. Рука ее была слаба, но и в слабом ее движении был полный приказ. Сара заперла дверь, воротилась нерешительно к постели, вопросительно подняла большие, неподвижные глаза на свою госпожу и вдруг, нагнувшись к ней, прошептала: — Вы сказали вашему мужу? — Нет, — ответила больная. — Я послала за ним с тем, чтобы сказать ему, — слова у меня не сходили с губ, — мне поражала самую душу, Сара, одна мысль о том, как бы лучше открыть ему… я так люблю, так нежно люблю его!.. И все-таки я бы сказала ему, если бы он не заговорил о ребенке. Сара! Он только и говорит, что о ребенке: это заставило меня молчать. Сара с полным и странным для самой невзыскательной госпожи забвением обоюдных отношений при первом слове мистрисс Тревертон упала в кресло, закрыла лицо дрожащими руками и простонала: «О, что будет! Что теперь будет!» Глаза мистрисс Тревертон заблестели мягко и нежно, когда она стала говорить о любви своей к мужу. Несколько минут она лежала молча; по ее ускоренному трудному дыханию, по болезненно сдвинутым бровям было видно, что ею овладело сильное волнение. С трудом повернула она голову к креслу, на котором сидела ее горничная, и сказала еле слышным на этот раз голосом: — Подайте мне мое лекарство, — сказала она. — Мне его нужно. Сара вскочила и с инстинктивной быстротой послушания отерла катившиеся по щекам слезы. — Вам нужно доктора, — заметила она. — Позвольте, я позову доктора. — Нет! Лекарства; дайте мне лекарства! — Какую склянку? С опиатом, или… — Нет. Не с опиатом. Другую. Сара взяла со столика склянку, посмотрела на сигнатурку и заметила, что еще не время принимать это лекарство. — Дайте мне пузырек. — Ради Бога, не просите! Подождите, умоляю вас. Доктор сказал, что это лекарство хуже чем дурман, ежели часто принимать. Ясные, глубокие серые глаза мистрисс Тревертон вспыхнули; яркий румянец окрасил ее щеки; рука с усилием, но повелительно отделилась от одеяла. — Откупорьте пузырек и подайте, — сказала она. — Мне нужны силы. Что за дело, — умру ли я через час или через неделю. Дайте мне пузырек. — Зачем же весь пузырек? — спросила Сара, все-таки подавая его под влиянием своей госпожи. — Тут два приема. Подождите: я принесу рюмку. Она снова пошла к столу. В это же мгновение мистрисс Тревертон поднесла пузырек к губам, выпила все, что в нем было, и откинула его прочь. — Она убила себя! — вскрикнула Сара и в ужасе кинулась к двери. — Постойте, — произнес с постели голос еще решительнее, чем прежде. — Постойте, воротитесь и приподнимите меня повыше на подушки. Сара взялась за ручку замка. — Воротитесь, — повторила мистрисс Тревертон. — Пока я жива, я хочу, чтоб мне повиновались. Воротитесь. — Румянец ярче разливался по ее лицу и ярче блестели ее глаза. Сара воротилась и трепетными руками подложила еще подушку к тем, которые поддерживали голову и плечи умирающей женщины; при этом простыня и одеяло несколько сдвинулись с места; мистрисс Тревертон судорожно поправила их и опять окутала ими шею. — Вы не отперли двери? — спросила она. — Нет. — Я запрещаю вам подходить к ней близко. Подайте мне портфель, перо и чернила из бюро, там у окошка. Сара подошла к бюро и открыла его; но вдруг призадумалась, как будто в ее душу проникло какое-то сомнение: она спросила — какие именно письменные приборы нужно подать? — Принесите портфель и увидите. Портфель и на нем лист бумаги были положены на колени мистрисс Тревертон; перо было обмокнуто в чернила и дано ей в руки. С минуту она сидела неподвижно, закрыв глаза, и тяжело дышала; потом принялась писать, говоря своей горничной, по мере того, как поднималось перо: «Смотрите». Сара тоскливо глянула через плечо своей госпожи и увидела, как перо медленно и слабо провело первые два слова: «Моему мужу». — О, нет, нет! Не пишите этого! — крикнула она и схватила свою госпожу за руку, но тотчас же отпустила ее при взгляде мистрисс Тревертон. Перо продолжало двигаться и еще медленнее, еще слабее вывело целую строчку и остановилось; буквы последнего слова слились вместе. — Ради Бога! — повторила Сара, падая на колени возле постели. — Не пишите ему, ежели вы не могли уже сказать на словах. Позвольте мне скрыть до конца, что я так долго скрывала. Пусть тайна умрет с вами и со мною и никогда не будет узнана светом. Никогда, никогда, никогда! — Тайна должна быть открыта, — отвечала мистрисс Тревертон. — Мой муж должен бы был ее знать, и должен узнать. Я решилась сказать ему, но у меня недостало духу. Я не могу вам доверить: после моей смерти вы ему ничего не скажете. Надо написать. Возьмите перо и пишите с моих слов. Сара, вместо того чтобы повиноваться, припала лицом к одеялу и горько зарыдала. — Вы не разлучались со мной со дня моего замужества, — продолжала мистрисс Тревертон. — Вы были мне скорее подругою, чем служанкой. Неужели вы мне откажете в последней просьбе? Вы отказываете? Безумная! Поднимите голову и слушайте. Вы погибнете, ежели откажетесь взять перо. Пишите, или я не буду лежать спокойно в гробу. Пишите, или — как Бог свят я приду к вам с того света. Сара упала ей в ноги с слабым криком. — У меня волос дыбом стал! — прошептала она, глядя на свою госпожу с выражением суеверного ужаса во взгляде. В это самое мгновение лишняя доза возбудительного лекарства начала действовать на мистрисс Тревертон. Она беспокойно заметалась на подушке, продекламировала бессвязно несколько строчек из одной из пьес, снятых Сарой с ее постели, и вдруг протянула своей горничной перо, с театральным жестом и со взглядом, кинутым на мнимую публику. — Пишите! — крикнула она громким, наводящим ужас сценическим голосом. — Пишите! — И слабая рука поднялась опять давно забытым сценическим движением. Механически сжав пальцами вложенное в них перо, Сара, все с тем же выражением суеверного ужаса, ожидала дальнейшего приказания своей госпожи. Несколько минут прошло, прежде чем мистрисс Тревертон начала говорить. В ней оставалось еще довольно сознания, чтобы смутно следить за действием лекарства и противиться ему, пока оно окончательно не помутит ее мыслей. Прежде она спросила нюхательного спирту, потом одеколону. Смоченный одеколоном и приложенный ко лбу платок несколько освежил ее умственные способности. В ее глазах блеснул разумный луч, и когда она повторила горничной: «пишите», силы воротились к ней настолько, что она могла диктовать спокойным, ровным и решительным голосом. Слезы все еще катились по щекам Сары; с ее губ срывались несвязные речи, в которых слышалось странное смешение: мольбы, ужаса и раскаяния; но она покорно выводила неровные строки, пока не исписала первых двух страничек. Тогда мистрисс Тревертон перестала диктовать, пробежала глазами написанное, взяла из рук Сары перо и подписала свое имя. При этом усилии она опять потеряла возможность бороться с действием лекарства. Густой румянец еще раз выступил на ее щеки, и она торопливо проговорила, вложив перо в руки горничной. — Подпишите! — крикнула она, слабо ударяя рукой по одеялу. — Подпишите: Сара Лизон, свидетельница. Нет! Пишите — соучастница: возьмите и свою долю — не одной же мне. Подпишите, я настаиваю на этом! Подпишите, как сказано. Сара повиновалась, и мистрисс Тревертон, взяв бумагу, указала на нее тем же театрально-торжественным движением руки. — Когда я умру, — сказала она, — вы передадите это вашему господину и ответите на все его вопросы так же правдиво, как на страшном суде. Всплеснув руками, Сара в первый раз бросила решительный взгляд на свою госпожу и в первый раз проговорила решительным голосом: — Если бы я только знала, что должна скоро умереть, с какою радостью поменялась бы я с вами. — Обещайте мне, что отдадите бумагу вашему господину, — повторила мистрисс Тревертон. — Обещайте!.. Нет! Обещанию вашему я не поверю — мне нужна ваша клятва. Подайте мне библию, что священник читал сегодня утром. Подайте мне библию, или я не успокоюсь в гробу. Подайте ее или я приду с того света. Она засмеялась, повторив этот обет. Горничная содрогнулась, повинуясь непреложному повелению. — Да, да, библию, что священник читал, — рассеянно продолжала мистрисс Тревертон, когда книга была принесена. — Священник хороший, слабый человек — я напугала его, Сара! Он меня спросил: «Примирились ли вы со всеми?» А я ему сказала: — Со всеми, кроме одного… Вы знаете, Сара, кроме кого. — Кроме вашего деверя. О, не умирайте во вражде, с кем бы то ни было. Не умирайте во вражде даже с ним, — упрашивала Сара. — Священник мне тоже говорил, — сказала мистрисс Тревертон. Глаза ее блуждали по комнате; голос вдруг сделался тише и невнятнее. — Вы должны простить ему, сказал мне священник. А я ему ответила: «нет», прощу всем на свете, только не моему деверю. Священник испугался, Сара, и отошел от постели. Говорил, что будет за меня молиться и опять придет ко мне. Придет ли он? — Конечно, — отвечала Сара. — Он человек хороший и придет наверное… О! Скажите же тогда, что простили вашего деверя. Дурные речи об вас, когда вы выходили замуж, рано или поздно отзовутся ему. Простите его, простите перед смертью. Произнося эти слова, Сара хотела было потихоньку скрыть библию от глаз своей госпожи, но мистрисс Тревертон заметила это движение, и угасающие духовные силы ее снова вспыхнули. — Постойте! — крикнула она, и прежний луч озарил ее темнеющие глаза; с усилием схватила она Сару за руку, положила ее на библию и не выпускала ее из своей руки. Другой рукой она стала водить по одеялу, пока не нашла письма, адресованного к мужу. Пальцы ее судорожно сжали бумагу, и отрадный вздох вылетел из губ. — А, — сказала она, — теперь я вспомнила, зачем мне нужна библия. Я умираю в полном сознании, Сара, и вы не можете обмануть меня даже и теперь. Она помолчала, слегка улыбнулась, прошептала: «Подожди! Подожди! Подожди!» И потом прибавила громко, с сценическим голосом и с прежним сценическим жестом. — Нет! Вашему обещанию я не поверю. Мне нужна ваша клятва. Станьте на колени. Вот мои последние слова на этом свете, — не повинуйтесь им, если осмелитесь. Сара стала на колени возле постели. Ветерок, окрыленный близким рассветом, слегка зашевелил занавеской и отрадно повеял в комнате больной. Вместе с ним долетел и отдаленный шум прибоя, раскатившись в глухих, но непрерывных звуках. Потом оконные занавески опять лениво опустились, всколыхнутое пламя свечи опять выпрямилось, и мертвая тишина комнаты стала еще мертвенней. — Клянитесь, — сказала мистрисс Тревертон. Голос ей изменил, когда она произнесла это слово. Она сделала над собой усилие, оправилась и продолжала: — Клянитесь, что вы не истребите этой бумаги после моей смерти. Даже при этих торжественных словах, при этом последнем жизненном усилии выказался неискоренимый инстинкт актрисы: Сара почувствовала, как холодная рука, лежавшая на ее руке, отделилась на мгновение; как, грациозно колеблясь, протянулась к ее груди, как опять упала ей на руку и сжала ее судорожно. При последнем призыве Сара робко проговорила: — Клянусь! — Клянитесь, что вы не унесете бумаги, если оставите дом после моей смерти? Опять Сара замедлила с ответом, опять почувствовала то же судорожное пожатие, только слабее, и опять трепетно проговорила: — Клянусь! — Клянитесь, — начала в третий раз мистрисс Тревертон. Голос снова изменил ей, и на этот раз она тщетно силилась придать ему повелительный тон. Сара подняла голову и взглянула на свою госпожу: лицо больной начала передергивать судорога; пальцы белой, нежной руки скорчились, когда она протянула их к столику с лекарством. — Вы все выпили? — крикнула Сара, задрожав с ног до головы. — Мистрисс, дорогая моя мистрисс! Вы выпили все — остался только опиат… я пойду… я позову… Взгляд мистрисс Тревертон не дал ей кончить. Губы умирающей быстро шевелились. Сара почти приложила к ним ухо. Сперва она слышала только прерывистые вздохи, потом разобрала сквозь них несколько внятных слов: — Я не успела… Вы должны поклясться… Ближе, ближе, ближе ко мне… Поклянитесь третий раз… Ваш господин… Поклянитесь отдать… Последние слова замерли где-то далеко. Произнесшие их с таким трудом уста открылись и не закрывались более. Сара бросилась к двери, отперла ее, крикнула в коридор, потом опять кинулась к постели, схватила исписанный листок и спрятала его на груди. Последний взгляд мистрисс Тревертон упорно и укоризненно остановился на Саре и не изменил своего выражения, пока не застыли все черты лица. Еще мгновение — и тень смерти согнала с этого лица последний жизненный луч. В комнату вошел доктор в сопровождении сиделки и одного из слуг, поспешно подошел было к постели, но с первого же взгляда догадался, что помощь его более не нужна. Прежде всего он обратился к слуге: — Ступайте к вашему господину, — сказал он, — и попросите его подождать в кабинете, пока я не приду, Сара, не замечая никого, все еще стояла у постели, немая и неподвижная. Сиделка подошла опустить занавески и отступила назад при взгляде на лицо Сары. — Я думаю, что этой особе лучше бы выйти из комнаты, сэр, — сказала она доктору с презрительным выражением во взгляде и в голосе. — Она чересчур поражена тем, что случилось! — Совершенно справедливо, — заметил доктор. — Гораздо лучше ей удалиться. Позвольте мне посоветовать вам — оставить нас на минутку, — прибавил он, тронув Сару за руку. Она боязливо отшатнулась, прижала одну руку к груди, на том месте, где лежало письмо, а другую руку протянула к свечке. — Вам спокойнее будет в вашей комнате, — сказал доктор, подавая Саре свечку. — Впрочем, позвольте, — продолжал он, подумав немного, — я иду с недобрыми вестями к вашему господину, и он вероятно жаждет услыхать последние слова мистрисс Тревертон в вашем присутствии. Может быть, вам лучше пойти со мною и переждать, пока я пробуду в кабинете у капитана. — Нет! Нет! О, не теперь, не теперь, ради Бога! — торопливо и жалобно шепча эти слова и пятясь к двери, Сара исчезла, не дождавшись нового вопроса. — Странная женщина, — сказал доктор, обращаясь к сиделке, — ступайте за ней и посмотрите — куда она пошла: может быть, нам придется посылать за ней. Я подожду здесь. Сиделка воротилась с ответом, что она шла за Сарой Лизон до ее комнаты, видела, как она вошла в нее, и слышала, как заперла за собой дверь. — Странная женщина, — повторял доктор, — молчаливого, таинственного сорта. — Плохого сорта, — сказала сиделка. — Все бормочет что-то про себя, а уж это, по-моему, дурной знак. Не люблю я ее глаз — нехороши… Никакой я веры к ней не имела, сэр, с первого же дня, как поступила в дом. === II === === СКРЫТИЕ ТАЙНЫ === Не успела Сара Лизон повернуть ключ в свою спальню, как поспешно вынула листок из-под корсета и дрогнула, словно ее обожгло прикосновение к нему; затем она его развернула, положила на туалетный столик и устремила взоры на начерченные строки. Сначала они слились и перепутались между собою. Сара приложила руки к глазам и через несколько мгновений снова взглянула на письмо. Теперь буквы были яснее, живо ясны, и, как казалось Саре, неестественно крупны и близки к глазам. Сначала был адрес: «Моему мужу», потом первая строчка, набросанная рукой покойницы; затем следующие строки, писанные собственною рукою Сары и в конце две подписи — сперва мистрисс Тревертон, потом Сары. И все это было не более как несколько речений, умещенных на ничтожном лоскутке бумаги, который пламя свечи могло мгновенно обратить в пепел. Сара сидела и читала — читала — читала, не дотрагиваясь до письма и прикасаясь к нему только тогда, когда следовало перевернуть первую страницу. Недвижно, молча, не отрывая глаз от бумаги, сидела Сара и, как преступник читает смертный приговор, так и она читала немногие строки, за полчаса написанные ею и покойницей. Тайна поразительного влияния этого письма заключалась не только в его содержании, но и в обстоятельствах, при которых оно было написано. Клятва, предложенная мистрисс Тревертон, была вызвана последней своенравною причудой расстроенного воображения, подстегнутого смутными воспоминаниями сценических эффектов, была принята Сарою Лизон за священное и нерушимое обязательство. Вынужденное повиновение последней воле умирающей, загробная угроза, произнесенная ею шутя, только для того, чтоб напугать суеверную девушку, произвела тяжелое впечатление на робкую душу Сары, как неотразимый приговор, невидимо грозящий ей каждое грядущее мгновение. Когда она, наконец, несколько опомнилась, отодвинула от себя бумагу и поднялась на ноги, она простояла несколько мгновений, как онемелая, прежде чем оглянулась кругом; взгляд ее недоверчиво углубился в темноту отдаленных комнат. [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-025.jpg|344x550px|center]] Старая ее привычка говорить сама с собой вступила в свои права, и Сара быстро зашагала по комнате взад и вперед, вдоль и поперек, беспрестанно повторяя отрывистые фразы: «Как я ему отдам письмо? Такой добрый господин, такой ласковый ко всем нам. Зачем она умерла и оставила все на моей совести! Мне одной не под силу». Говоря эти слова, Сара машинально прибирала у себя в комнате, хотя в ней все было в надлежащем порядке. Все ее взгляды и все ее движения обличали тщетное усилие слабой души выдержать гнет тяжелой ответственности. Она переставляла на камине фарфоровые безделушки; десять раз перекладывала свою подушечку то на туалет, то на стол, десять раз передвигала на умывальнике кувшин и мыльницу то на одну, то на другую сторону таза. Несмотря на всю бессмысленность этих движений, природное изящество, ловкость и чистоплотность женщины проглядывали в них в эту минуту, как и всегда. Она ничего не задела, ничего не сронила; шаги ее были беззвучны; одежда была в таком порядке и так прилична, как будто бы был белый день, и на нее были устремлены взгляды всех соседей. Иногда смысл слов, которые она бормотала сама с собою изменялся: то в них были слышны урывками более смешные и самостоятельные мысли; то эти мысли сменялись другими, которые как будто насильно влекли ее к туалетному столику и к раскрытому письму. Она вслух читала адрес: «моему мужу», пронзительно глядела на письмо и говорила твердым голосом… «И зачем я отдам ему это письмо? Зачем этой тайне не умереть вместе с ней и со мной! Зачем ему знать эту тайну? Не нужно!» Произнеся эти последние слова, она отчаянно поднесла письмо на вершок к зажженной свечке. В это мгновение белая оконная занавеска зашевелилась, как будто свежий ветерок проник сквозь старинные, плохо замазанные рамы. Сара увидела, как тихо заколебалась занавеска, обеими руками быстро прижала письмо к груди и прислонилась к стене, не сводя глаз с занавески, с тем же выражением во взгляде, с каким она слушала мистрисс Тревертон, когда покойница требовала послушания даже за могилой. — Что-то шевелится, — едва внятно прошептала она. — Что-то шевелится вокруг меня. Занавеска еще раз тихо зашевелилась. Пристально смотря на нее через плечо, Сара прокралась вдоль стены к двери. — Неужели вы уже пришли ко мне? — проговорила она, не отрывая глаз от окна и ощупывая рукою отверстие замка. — Еще и гроб не сколочен, и могила не вырыта, и тело не остыло! Она отворила дверь и проскользнула в коридор, остановилась на мгновение и снова поглядела в комнату. — Успокойтесь! — сказала она. — Успокойтесь: у него будет письмо. Лестничная лампа вывела ее из коридора. Поспешно сходя по ступенькам, она в минуту или в две сошла в нижний этаж и подошла к двери капитана Тревертона. Дверь была открыта и комната пуста. Подумав немного, Сара засветила одну из свечей, стоявших в столовой на кабинетной лампе, и поднялась по лестнице к спальне своего господина. Постучав несколько раз в двери и не получив ответа, она решила войти в спальню. Постель была не тронута, свечи не зажжены, и по-видимому в комнату никто не входил в эту ночь. Оставалось искать капитана только в одном месте: в комнате, где лежало тело его покойной жены. Достанет ли у Сары духа отдать там ему письмо? Несколько времени она оставалась в нерешимости, а потом прошептала: «Я должна! Я должна!» Теперь ей приходилось опять сходить по лестнице, и она стала спускаться потихоньку, придерживаясь за перила и останавливаясь на каждом шагу, чтобы отдохнуть. Дверь бывшей спальни мистрисс Тревертон при первом стуке Сары была отворена сиделкой, которая грубо и подозрительно спросила ее, что ей нужно? Мне нужно поговорить с капитаном, — проговорила она. — Ищите его где-то в другом месте. Здесь он был полчаса тому назад и ушел. — Не знаете куда? — Не знаю. Я в чужие дела не вмешиваюсь: своих довольно. С этим неприятным ответом сиделка захлопнула дверь. Когда Сара отвернулась от двери, взгляд ее случайно упал на противоположный конец коридора: там была дверь в детскую. Она была полуотворена, и в щель проходил слабый свет. Сара пошла на свет и увидела, что он выходил из внутренней комнаты, обыкновенно занимаемой нянькой и единственным ребенком Тревертонов, девочкой лет пяти по имени Розамонда. — Неужели он здесь? Из всего дома именно в этой комнате? При этой мысли Сара торопливо спрятала на груди письмо, которое до тех пор держала в руке, словом, поступила точно так же, как в первый раз, когда отходила от смертного одра своей госпожи. Она прокралась на цыпочках через детскую в следующую комнату. Первый предмет, кинувшийся ей в глаза, была нянька, задремавшая на спокойном кресле подле окна. Осмелившись после этого открытия взглянуть смелее в комнату, Сара увидела своего господина: он сидел у детской кроватки. Маленькая Розамонда не спала и стояла на кровати, обхватив руками шею отца. В одной из ее ручонок, лежавших на отцовском плече, была унесенная в постельку кукла; другою малютка играла с волосами капитана. Незадолго перед тем она кричала во весь голос, потом поуспокоилась и только изредка хныкала, припав головкой к руке отца. Крупные слезы навернулись на глазах Сары, когда она увидала своего господина и ручонки, обвившие его шею. Она остановилась перед поднятой занавеской, несмотря на то что с минуты на минуту ее могли увидать и обратиться с вопросом, и стояла до тех пор, пока не услыхала нежных слов капитана, обращенных к ребенку: — Полно, милая Роза, полно голубушка! Перестань плакать по бедной маме. Подумай о бедном папе, постарайся утешить его. Как ни были просты эти слова, но, услыхав их, Сара Лизон едва могла совладать с собою. Не давая себе отчета, слышали ее или нет, она бросилась в коридор, как будто была в опасности. Забыв об оставленной свече, даже не взглянув на нее, Сара сбежала вниз по лестнице в кухонный этаж. На кухне сидел один из слуг и, при виде ее, тревожно спросил — что случилось? — Я больна… Я слаба… Мне нужен свежий воздух, — отвечала она несвязно и в замешательстве. — Отворите мне дверь в сад и выпустите меня. Слуга повиновался, но неохотно, как будто думал, что ей не следует доверять самой себе. — Сегодня она еще чуднее, — сказал он своим сотоварищам после того, как выпустил Сару. — Теперь мистрисс умерла, вероятно Сара будет искать нового места. Я раз навсегда скажу, что сердце у меня по ней не лопнет с тоски… А у вас? Свежая прохлада повеяла из сада в лицо Сары и успокоила ее волнение. Она свернула в боковую аллею, выводившую на террасу, против соседской церкви. На дворе начинало уже брезжить. На востоке, над черной полосой болотистой местности разливался тихий полусвет, предвестник солнечного восхода. Старинная церковь с купами миртов и фуксий, осенивших небольшое кладбище с возможною роскошью Корнуэльской растительности, ясно вырезывалась на небе, озаренная рассветными лучами. Сара в изнеможении оперлась рукой на спинку дерновой скамьи и стала смотреть на церковь. Ее взоры перенеслись от храма на кладбище, остановились на нем и следили за горячим рассветом зари по уединенному убежищу покойников. — Ох, мое сердце, мое сердце! — сказала она. — Отчего ты не разбилось до сих пор? Несколько времени стояла она, склонившись на скамью, грустно глядела на церковный погост и обдумывала слова капитана Тревертона к ребенку. Ей казалось, что эти слова, как и все остальное, должны были иметь прямое отношение к предсмертному письму мистрисс Тревертон. Она еще раз достала письмо и гневно смяла его пальцами. — Все еще в моих руках! Все еще никто не видел его! — сказала она, глядя на смятый листок. — Но моя ли это вина? Если бы она была еще жива, если бы видела, что видела я, если бы слышала, что слышала я, могла ли бы она ожидать, что я отдам ему письмо? Она задумчиво поднялась со скамьи, пересекла террасу, спустилась по нескольким деревянным ступенькам и пошла по обсаженной кустарником тропинке, извилисто проложенной от восточной к северной части дома. Эта часть здания была необитаема и заброшена в течение более чем полувека. При жизни отца капитана Тревертона из северных комнат были вынесены лучшие картины и более ценные вещи для украшения западных комнат, оставшихся единственно обитаемыми и достаточных для помещения семьи и случайных посетителей. Все здание было выстроено очень своеобразно, в форме квадрата, и когда-то сильно укреплено. Теперь от прежних укреплений осталась только понурая приземистая башня на южной оконечности западного фасада. По ней и по соседней деревне самый дом назывался Портдженской башней. Наружный вид северных комнат из дикого, запущенного сада доказывал вполне, что много лет прошло с тех пор, как в этих комнатах обитало человеческое существо. Рамы кое-где были разбиты, кое-где покрыты слоем грязи и пыли. В ином месте ставни были заперты, в другом полурастворены. Раскидистая ива, мох и трава, пробивавшиеся в расщелины камня, фестоны паутины, обломки дерева, кирпичи, известка, битые стекла, грязное лохмотье, свесившееся с окон, — все говорило о давнишнем запущении. По своему положению эта запущенная часть дома казалась развалиной: темнота и зимний холод лежали на ее стенах даже в солнечное летнее утро, когда Сара Лизон вошла в запустелый сад. Потерявшись в лабиринте собственных мыслей, она тихо проходила мимо цветников, разбитых когда-то, по убитым щебнем и песком дорожкам, уже поросшим сорною травою. Впечатление, которое произвели на Сару слова капитана, подслушанные ею в детской, перевернуло, так сказать, всю ее природу, пробудило нравственное мужество и дало ей силу решиться на последний отчаянный поступок. Идя все тише и тише по дорожкам забытого сада, более и более отрешаемая мыслями от всего окружающего, Сара нечувствительно остановилась перед открытым местом, с которого открылся вид на длинный ряд северных необитаемых комнат. — Что меня обязывает отдать письмо моему господину? — думала она, расправляя скомканную бумагу на ладони. — Моя госпожа умерла и не успела обязать меня клятвой отдать письмо. Неужели она будет меня тревожить с того света, ежели я сдержу только произнесенные мною клятвы и не пойду далее? Я свято исполнила все, в чем поклялась. Почему же мне не выждать, что случится, хоть самое худое? Здесь она приостановилась своим мысленным рассуждением: суеверный страх преследовал ее в белый день и под открытым небом, точно так же, как и в комнате, во мраке ночи. Еще раз посмотрела она на письмо, еще раз припомнила всякое слово клятвы, данной ею мистрисс Тревертон. Под влиянием такого рода ощущений она безотчетно взглянула вверх. Прежде всего ее взоры остановились на уединенном северном фасаде дома, потом были привлечены особенным окном, в самой середине здания, во втором этаже: — это окно было больше и светлее всех остальных. Глаза Сары вспыхнули внезапно мыслью; слабый румянец пробился сквозь ее щеки, и она поспешно подошла к дому. Рамы широкого окна пожелтели от пыли и покрылись фантастическим узором паутины. Внизу лежала целая куча разных обломков на высокой клумбе, где когда-то, вероятно, красовались цветы и кустарник. Форма клумбы была еще заметна по ободку из травы и дерна. Сара нерешительно обошла ее кругом, на каждом шагу поглядывая на окно; наконец остановилась под самым окном, поглядела на письмо и отрывисто проговорила: — Решаюсь! Произнеся эти слова, она торопливо свернула к обитаемой части дома, прошла по кухонному коридору к комнате дворецкого, вошла в нее и сняла со стенки связку ключей с широким ярлыком в слоновой кости, привязанным к кольцу. На ярлыке было написано: «Ключи от северных комнат». Сара положила ключи на письменный столик, взяла перо и на обороте письма, написанного под диктовку покойницы, прибавила следующие строки: «Ежели эта бумага когда-либо найдется (чего я не желаю от всего моего сердца), да будет известно, что я решилась скрыть ее, потому что не осмеливаюсь показать ее содержания моему господину, к которому она адресована. Поступая так, я, конечно, не исполню предсмертной воли моей госпожи, но не нарушу клятвы, данной ей на смертном одре. Эта клятва запрещает мне истребить письмо или унести его с собою, если я оставлю дом. Я не сделаю ни того, ни другого: мое намерение — спрятать его в таком месте, где, по всей вероятности, его никогда не найдут. Всякая случайность, всякое неприятное последствие да падут на меня самое. Впрочем, по чистой совести, гораздо лучше скрыть страшную тайну письма». Она подписала свое имя под этими строками, поспешно придавила их к пропускной бумаге, лежавшей на столе вместе с прочими письменными принадлежностями, потом сложила письмо, схватила связку ключей и, озираясь, словно из боязни, что за ней подсматривают, вышла из комнаты. Все ее движения, с тех пор как она вошла в эту комнату, были торопливы и порывисты: она, видимо, боялась единой минуты размышления. Выйдя из комнаты дворецкого, она поднялась по черной лестнице и при конце ее отворила дверь. На нее полетело облако пыли, сырой холод охватил ее, когда она вступила в большую каменную залу с почерневшими семейными портретами, некоторые полотна повыпали из рамы и свешивались по стенам. Поднявшись еще по многим ступеням, она дошла до длинного ряда дверей на северную половину дома. Она стала на колени возле одной из дверей, положила письмо возле и начала примерять ключи к замку. Для нее это было нелегкое дело, волнение ее было так сильно, что она еле-еле могла отделять один ключ от другого. Наконец ей удалось отпереть дверь. Ее покрыло опять облаком пыли; сухая, удушливая атмосфера проникла всю ее насквозь, так что она попятилась было назад к лестнице. Но решимость возвратилась к ней мгновенно: «Теперь я не могу уйти!», — проговорила она отчаянно и возвратилась назад. Она осталась там не более трех минут. Когда она оттуда вышла, лицо ее побледнело от страха, а в руке, в которой она держала письмо, уже ничего не было, кроме небольшого ключа. Заперев дверь, она внимательнее осмотрела большую связку ключей, унесенных ею из комнаты дворецкого. Кроме дощечки из слоновой кости, прикрепленной к кольцу, к связке привязано было еще несколько билетиков из пергамента с надписями, объяснявшими значение ключей. К ее ключу был привешен такой же билетик, она поднесла его к свету и прочла полинялую от времени надпись: «Миртовая комната». Стало быть, комната, в которой она спрятала письмо, имела имя! Удачное, звучное название: вероятно привлекало оно многих и осталось во многих воспоминаниях. Этого названия она должна опасаться после ее поступка. Сара достала из кармана рабочий прибор и ножницами отрезала билетик. Но довольно ли истребить только один билетик? Она потерялась в бесполезных соображениях и кончила тем, что отрезала и все остальные билетики; единственно из инстинктивного подозрения к ним. Заботливо подобрав лоскутки пергамента с пола, она положила их вместе с ключом от Миртовой комнаты в пустой карман передника. Потом, неся в руке связку ключей и заботливо замыкая за собой отворенные двери, Сара вошла в комнату дворецкого и, не видя там никого, повесила ключи на прежнее место. Боясь встретиться с одной из служанок, так как день начинал уже заниматься, Сара поспешила воротиться в свою спальню. Оставленная ею свеча слабо светила в свежем, разгоравшемся рассвете. Когда Сара приподняла оконную занавеску и погасила свечу, тень недавнего страха пробежала по ее лицу даже под лучами зари. Она открыла окно и жадно стала впивать в себя прохладный воздух. К добру или к худу, но тайна скрыта и дело сделано. Первое сознание этого поступка было успокоительно: теперь она могла рассудительнее всмотреться в свою темную будущность. Ни под каким видом не решалась она остаться в доме, так как все прежние отношения пресекла смерть. Она знала, что мистрисс Тревертон в последние дни своей болезни поручала ее особенной ласке и покровительству капитана; знала также и то, что последняя воля покойницы, впрочем и все прежние ее просьбы, была священным законом для ее супруга. Но могла ли она принять покровительство и ласку от руки господина, которого обманула в сообществе с госпожой и которого продолжает обманывать уже одна? Мысль о таком низком поступке была до того возмутительна, что Сара, нимало не колеблясь, решилась на последнее средство — немедленно оставить дом. Но как его оставить? Формальный отказ непременно повлечет за собой затруднительные и страшные вопросы. Могла ли она встретиться лицом к лицу с господином после того, что она сделала, встретиться с ним, зная, что первый вопрос его будет о покойнице, что он будет допытываться малейших подробностей, доискиваться мимолетного слова, произнесенного умирающей в последние мгновения при ней, при Саре, при ней одной? Опустив глаза в землю, Сара раздумывала о последствиях такой невыносимой пытки и вдруг сняла со стены салоп и боязливо прислушалась у двери. Чу, кажется, слышны чьи-то шаги? Уж не послал ли за нею господин? Нет: все было тихо. Несколько слезинок скатилось по ее щекам, когда она надевала шляпку: она смутно почувствовала, что этот простой туалетный прием — последний шаг через порог вынужденной тайны. Отступить было уже нельзя; ей оставалось или жить под вечным опасением, или выдержать двойную пытку: покинуть Портдженскую башню — и покинуть ее тайно. Тайно, как воровка? Тайно, не сказав ни слова своему господину, не написав ему ни одной строки для испрошения прощения… «А что если, — подумала она, — я оставлю здесь письмо, чтобы его нашли после моего ухода из дому?» Размыслив немного, она дала себе утвердительный ответ и так быстро, как только успевало перо, написала несколько строчек капитану Тревертону и созналась, что скрыла от него тайну, которую обязана была ему открыть, но по чести и по совести полагает, что не нанесла ни ему, ни кому-либо из его близких вреда, не исполнив своего обязательства: письмо свое она заключила просьбой о прощении в том, что тайно ушла из дому, умоляя при том о последней милости, — не отыскивать ее следов. Запечатав и оставив на столе эту записку на имя своего господина, Сара еще раз прислушалась и, убедившись, что никто ей не помешает, сошла в последний раз по лестнице Портдженской башни. При входе в коридор, ведший в детскую, она остановилась; долго сдержанные слезы снова брызнули из ее глаз, как ни были побудительны причины безотлагательного ухода из дома. Сара как будто в каком-то помешательстве сделала несколько шагов к двери детской. До сих пор она шла так тихо, что не пробудила ни одного отголоска в целом доме. Теперь она остановилась в нерешительности: тоска, небывалая тоска подступила к ее сердцу и вырвалась резким воплем. Этот звук ужаснул ее самое: она поняла, что не должна оставаться ни одного мгновения, бросилась к лестнице, безопасно добралась до нижнего этажа, проскользнула в садовую дверь, отворяемую обыкновенно еще на заре. Вместо того чтобы идти по ближайшей тропинке, проложенной через болото к большой дороге, Сара свернула в Портдженские поля и направилась к церкви; но по пути остановилась у публичного колодца, вырытого близ хижин Портдженских рыбаков. Осторожно оглянувшись кругом, она кинула в колодец ключ от «Миртовой комнаты»; потом поспешно отошла прочь и вступила на церковное кладбище, шаги ее направились к могиле, находившейся несколько в стороне от прочих. На плите было написано: <center>''Посвящается памяти''</center> <center>Гуго Польуиля,</center> <center>имевшего 26 лет от роду.</center> <center>Смерть его застигла</center> <center>при падении со скалы</center> <center>в</center> <center>Портдженский рудник</center> <center>''декабря 17, 1823.''</center> Сорвав несколько листочков травы с могилы, Сара раскрыла книжку «Гимнов Вестлея», взятую ею из Портдженской спальни, и заботливо уложила листочки между страниц. Ветер приподнял заглавный листок «Гимнов» и обнаружил на нем надпись, наброшенную крупным и грубым почерком: ''«Книга принадлежит Саре Лизон, подарок Гуго Польуиля».'' Уложив между страницами листочки травы, Сара стала пробираться к тропинке, выводившей на большую дорогу. Подойдя к болоту, Сара вынула из кармана своего фартука пергаментные билетики и рассыпала их под кустами вереска. — Пропадайте, — сказала она, — как я пропала. Помоги и прости мне Господи. Теперь всему конец. С этими словами она повернулась спиной к старому дому и к морю и по болотной тропинке продолжила свой путь к большой дороге. Четыре часа спустя, капитан Тревертон послал одного из слуг предупредить Сару Лизон, что он желает от нее слышать о последних мгновениях ее госпожи. Посланный вернулся с встревоженным видом и с письмом Сары, адресованным в собственные руки мистера Тревертона. Пробежав письмо, капитан немедленно послал в погоню за Сарой. Все ее приметы, — преждевременная седина, неподвижный взгляд и постоянная привычка говорить с собою, — были до того исключительны, чго за ней неотступно следили до самого Трэро. В этом большом городе следы ее потерялись. Предложены были награды; местные власти вмешались в дело; все, чем богатство и силы могли помочь разыскать, было сделано — и понапрасну. Не отыскали ни малейшего признака местонахождения Сары; не напали ни на один намек на упомянутую ею в письме тайну. Сары не видали и не слыхали более в Портдженской башне с самого утра двадцать третьего августа тысяча восемьсот двадцать девятого года. === III === === ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ === Церковь в Лонг-Бэклэе (большом пахотном селении в средней Англии) как здание не имеет ничего замечательного ни в отношении архитектуры, ни в отношении древности, но она имеет одно неотъемлемое достоинство, которого промышленники, лондонские деспоты лишили самым варварским образом свой величавый собор св. Павла: в ней много места для посетителей, и ее прекрасно видно вокруг, откуда ни взглянешь. К большой, открытой площади, на которой стоит церковь, можно подойти с трех разных сторон. Есть дорога из деревни — прямо к главным церковным дверям. Есть широкая, убитая песком, аллея; она идет от дома священника, пересекает кладбище и заканчивается, как и подобает, у входа в ризницу. Есть тропинка через поля, по которой владетель замка и вообще дворянство, имеющее честь жить в его соседстве, может достигнуть боковых дверей здания, в случае, если их христианское смирение (поддерживаемое хорошей погодой) побудит их ''вспомнить день субботний'' и сходить в церковь, уподобляясь классу верующих на собственных ногах. В половине восьмого часа, в одно прекрасное летнее утро, в тысяча восемьсот сорок четвертом году, если бы какой-нибудь посторонний наблюдатель невзначай нашелся в каком-нибудь незаметном уголке кладбища и стал бы пристально всматриваться в окружающие его предметы, он, вероятно, сделался бы свидетелем такого рода поступков, которые навели бы его на мысль, что в Лонг-Бэклэе таится заговор, что церковь — место сборища, а некоторые из самых почетных жителей — главные заговорщики. Если бы он посмотрел на дом священника в ту минуту, как часы ударили половину, он увидел бы, как пастырь Лонг-Бэклэя, почетный доктор Ченнэри, осторожно вышел из дому через боковую дверь, беспокойно озираясь, подошел к песчаной аллее, ведущей к алтарю, таинственно остановился у самой двери и тревожно стал смотреть на дорогу к деревне. Положим, что наш наблюдательный незнакомец отвел бы глаза в другую сторону и подобно священнику посмотрел бы вдоль по дороге. Он прежде всего увидал бы церковного причетника с суровым видом, с желтым лицом и с важной осанкой; он приближается с непроницаемой таинственностью в лице и с связкой ключей в руке. Он увидел бы, как церковный служитель поклонился священнику с многозначительной и мрачной улыбкой — так мог Гэй-Фокс поклониться Катэзби, когда эти два знаменитые владельцы пороховых боченков встретились, чтоб сделать осмотр своим обширным владениям под домом парламента. Он бы увидел, как священник кивнул как-то особенно церковному служителю и сказал, без сомнения придавая таинственное значение по-видимому простому замечанию и дружескому вопросу: «Славное утро, Томас. Что, вы уже позавтракали?» Он услыхал бы, как Томас отвечал, с особым вниманием к малейшим подробностям: «Я выпил чашку чаю с сухарем, сэр». И он увидел бы, как эти два местные заговорщика, посмотрев оба разом на церковные часы, пошли к боковой двери, откуда была тропинка через поле. Следя за ним, что, вероятно, не преминул бы сделать наш наблюдательный незнакомец, он открыл бы еще трех заговорщиков, приближавшихся по тропинке. В главе этой предательской партии был пожилой джентльмен, с лицом, на котором видны были следы житейской бури, и с резкими, открытыми приемами, как раз приноровленными для отклонения всяких подозрений. Двое его спутников были молодой человек и молодая девушка; они шли под руку и разговаривали шепотом. Они были одеты просто, по-утреннему. Лица обоих были несколько бледны, движения молодой леди тревожны. Впрочем, в них нечего было заметить особенного, пока они не дошли до калитки, ведущей на кладбище. Тут поведение молодого человека могло показаться с первого разу необъяснимым. Вместо того чтобы поддержать дверь и пропустить в нее молодую леди, он отступил назад, допустил ее отворить для себя калитку, подождал, пока она ступит на кладбище, и потом, протянув руку к двери, позволил ей провести себя в нее, сделавшись вдруг из взрослого человека беспомощным ребенком. Принимая в расчет это обстоятельство и заметив, что, когда партия, пришедшая с поля, приблизилась к священнику и церковный служитель отпер своей связкой ключей церковную дверь, спутник молодой девушки был введен туда (на этот раз рукою доктора Ченнэри) точно так же, как перед тем был введен в калитку, наш наблюдательный незнакомец должен был прийти к тому заключению, что особа, требующая такого рода помощи, страдала слепотой. Несколько смущенный этим открытием, он еще больше удивился бы, если б посмотрел в церковь и увидал бы, что слепой юноша и молодая девушка стоят перед алтарем, а пожилой джентльмен находится при них в качестве отца. Как бы ни было велико его недоверие к тому, что заговорщики соединились в эту раннюю утреннюю пору узами брака и что цель их заговора заключалась в том, чтобы обвенчаться с возможной таинственностью, это недоверие рассеялось бы в пять минут при появлении доктора Ченнэри из ризницы, в полном облачении и при совершении венчального обряда, что исполнил почетный джентльмен самым гармоническим голосом. По окончании церемонии внимательный незнакомец должен быть совершенно изумлен, заметив, что все действующие лица разошлись, как только кончились поклоны, поцелуи и поздравления, приличные этому обстоятельству, и быстро удалились теми же путями, какими пришли в церковь. Оставим церковного служителя возвращаться по деревенской дороге; жениха, невесту и пожилого джентльмена — по тропинке через поле, а умного незнакомца исчезнуть с этих страниц и последуем за доктором Ченнэри к пасторскому завтраку и послушаем, что он будет рассказывать о своих утренних занятиях в семейном кружке. Особы, собравшиеся к завтраку, были, во-первых, мистер Фиппэн, гость; во-вторых, мисс Стерч, гувернантка; в-третьих, четвертых и пятых, мисс Луиза Ченнэри (десяти лет), мисс Амелия Ченнэри (девяти лет) и мистер Роберт Ченнэри (восьми лет). Материнского лица, для дополнения семейной картины, не было: доктор Ченнэри был вдовцом с рождения своего меньшого ребенка. Гость был старый школьный товарищ священника; он проживал в Лонг-Бэклэе, как говорил, для здоровья. Есть люди, которые во что бы то ни стало стараются составить себе в том кружке, где они вращаются, особого рода репутацию. Мистер Фиппэн был человеком с некоторым характером и пользовался между своими друзьями большим уважением за то, что прослыл мучеником диспепсии. Куда бы ни пошел мистер Фиппэн, и страдания его желудка шли за ним. Он при всех предписывал себе диету и при всех себя лечил. Он так исключительно занимался собой и своими болезнями, что, казалось, язык был именно устроен для разговора об них; он так же часто рассуждал о своем пищеварении, как другие о погоде. Об любимом своем предмете, так же, как и обо всех других, он говорил с привлекательной нежностью, иногда грустно и протяжно, а иногда замирающим и чувствительным голосом. Учтивость его была притворно-ласкова; он употреблял беспрестанно слово «любезный», когда относился к кому-нибудь с разговором. Наружность его никак не могла назваться красивой. Глаза у него были хотя и большие, но слезливые и светло-серые; они вертелись из стороны в сторону с влажным восторгом к кому или чему-нибудь. Нос его был длинный, наклоненный, глубоко задумчивый, если такое выражение может быть допущено, говоря об этой отдельной черте лица. Что касается до остального: губы его были плачевно сжаты, рост мал, большая голова неуклюже сидела на плечах; одевался он эксцентрично, по причине болезненного пункта; лета — около сорока пяти; положение в свете — одинокого человека. Таков был мистер Фиппэн, мученик диспепсии и гость священника в Лонг-Бэклэе. Мисс Стерч, гувернантка, может быть коротко и ясно очерчена, если мы скажем, что эта девица никогда не была встревожена никакой мыслью и никаким чувством со дня рождения. Это была маленькая, кругленькая, невозмутимая, белокожая, улыбающаяся, чисто одетая девушка, настроенная на исполнение известных обязанностей в известное время и обладающая неисчерпаемым запасом избитых разговоров, которые нескончаемой струей текли с ее уст, когда только ей в них случалась надобность, всегда в одинаковом количестве и всегда одинакового качества, во всякий час дня и при всякой перемене времени года. Мисс Стерч никогда не смеялась и никогда не плакала, а решилась придерживаться середины и постоянно улыбалась. Она улыбалась, когда сошла вниз в одно январское утро и объявила, что очень холодно. Она улыбалась, когда сошла вниз в июльское утро и сказала, что очень жарко. Она улыбалась, когда епископ приезжал раз в год навестить священника; она улыбалась, когда мальчик приходил от мясника каждое утро за приказаниями. Она улыбалась, когда мисс Луиза плакала у нее на груди и умоляла о снисхождении к ее географическим заблуждениям; она улыбалась, когда мистер Роберт прыгал к ней на колени и требовал, чтобы она завивала ему волосы. Что бы ни случилось в доме священника, ничто не могло столкнуть мисс Стерч с той ровной колеи, по которой она постоянно катилась и все с одинаковой скоростью. Если бы она жила в семье роялистов, во время народных войн в Англии, она бы призвала повара и заказала бы ему обед в то утро, как казнили Карла Первого. Если бы Шекспир ожил и пришел бы к священнику в субботу, в шесть часов вечера, чтобы объяснить мисс Стерч, какая у него была цель написать трагедию Гамлет, она бы улыбалась и говорила бы, что это очень интересно, пока не пробило бы семь часов; а в это время попросила бы авонского Барда извинить ее и оставила бы его на середине фразы, чтобы пойти надсмотреть за горничной при поверке в книге белья. Достойная девушка, мисс Стерч! (как говорили про нее дамы в Лонг-Бэклэе); как она справедлива к детям и как привязана к домашним обязанностям; какие правильные суждения, какой приятный туш на фортепиано; довольно разговорчива; довольно не стара, может быть, немного склонна пополнеть в талии, а впрочем достойная девушка, надо отдать ей справедливость. Над характеристическими особенностями воспитанников мисс Стерч не стоит долго останавливаться. Мисс Луиза постоянно приобретала себе насморк. Это была ее слабая сторона. Главным недостатком мисс Амелии была непреодолимая склонность к добавочным обедам и завтракам в неузаконенное время. Самые предосудительные проступки мистера Роберта происходили от способности рвать свои платья и тупости при изучении таблицы умножения. Добродетели всех трех были совершенно в одном роде — это были здоровые, правдивые, дети, неистово привязанные к мисс Стерч. Чтобы дополнить галерею фамильных портретов, надо сделать еще один очерк, с самого священника. Доктор Ченнэри в физическом отношении делал честь своему званию. В нем было около шести футов росту и более двухсот фунтов весу; он был лучший игрок в кегли в лонг-бэклэйском клубе; он был непогрешительный знаток в вине и баранине; он на кафедре никогда не приводил неприятных теорий о будущности народа, вне кафедры никогда ни с кем не ссорился. Его жизненный путь пролегал по самой середине ровного, высокого и гладкого шоссе. Боковые тропинки несчастий могли змеиться справа и слева вокруг него — он шел себе прямо и не обращал на них внимания. Молодые новобранцы церковного воинства, любящие нововведения, могли раскрывать перед самым его носом все тридцать девять статей устава, но усталые глаза ветерана не видели ни на волос далее его собственной подписи. Он ничего не знал в богословии; он за всю свою жизнь не дал себе минутного труда заглянуть в правила частного собора; он был невиновен и в писании памфлетов и совершенно был неспособен отыскать дорогу в Экзетерский зал. Короче, он был из духовных самый светский, но зато для рясы у него была редкая наружность. Прямой, мускулистый стан, при более двухста фунтов веса, без малейшего порока или изъяна, внушают особую доверенность к стойкости — во всяком случае необходимом качестве всех возможных столпов, и в особенности драгоценном в столпе церковном. Как только священник вошел в залу, где завтракали, дети бросились к нему с криками радости. Он строго соблюдал правила дисциплины в своевременном принятии пищи; теперь бой часов удостоверял его, что он четвертью часа опоздал к завтраку. — Очень жаль, что заставил вас ждать, мисс Стерч, но нынешнее утро я имел достаточную на то причину. — Не беспокойтесь, сэр, — сказала мисс Стерч, потирая с любезностью свои пухленькие ручки. — Прелестное утро! Я боюсь, чтоб не было опять такого же жаркого дня. Роберт, душа моя, у вас локоть на столе. Прелестное утро, прелестное в самом деле! — Опять желудок не в порядке, а, Фиппэн? — спросил пастор, принимаясь резать ветчину. Мистер Фиппэн наклонил печально голову, приложил свой желтый указательный палец, украшенный большим бирюзовым перстнем, к центральному краю своего светло-зеленого летнего сюртука, жалостно посмотрел на доктора Ченнэри и, вздохнув, сделал движение пальцем и достал из бокового кармана своего верхнего платья красного дерева ящичек, вынул оттуда хорошенькие аптекарские весы, с необходимыми при них развесками, кусок инбирю и отполированную серебряную терку. — Любезная мисс Стерч, простите инвалида! — сказал мистер Фиппэн, начиная слабо тереть инбирь в ближайшую чашку. — Отгадайте, что заставило меня сегодня опоздать четверть часа? — сказал пастор, обводя таинственный взор вокруг стола. — Пролежал в постели, папа, — закричали трое детей, с торжеством хлопая руками. — Что вы скажете, мисс Стерч? — спросил доктор Ченнэри. Мисс Стерч по обыкновению улыбнулась, по обыкновению потерла руки, по обыкновению скромно откашлялась, пристально посмотрела на чайник и попросила с самой милой учтивостью извинить ее, если она ничего не скажет. — Твой черед, Фиппзн, — сказал священник. — Ну, отгадай, отчего я сегодня опоздал? — Любезный друг, — сказал мистер Фиппэн, ударяя доктора братски по руке, — не проси меня угадывать, я знаю! Я видел, что ты вчера ел за обедом — видел, что ты пил после обеда: никакой желудок не устоит против этого, даже и твой. Угадать, отчего ты опоздал сегодня утром! Фу! Фу! Я знаю. Ты, бедная, добрая душа, ты принимал лекарство! — Не прикасался ни к одной капле в последние десять лет, слава Богу! — сказал доктор Ченнэри со взглядом, проникнутым благодарностью к небу. — Нет, нет; вы все ошибаетесь. Дело в том. что я был в церкви, и что вы думаете я там делал? Слушайте, мисс Стерч, слушайте, девочки, внимательно. Наконец бедный, слепой юноша Фрэнклзнд теперь счастливый человек: я обвенчал его с нашей милой Розамондой Тревертон сегодня утром! — Не сказавши нам, папа! — крикнули разом обе девочки отчаянным и удивительным голосом. — Не сказавши нам, когда вы знаете, как мы были бы рады это видеть! — Вот оттого-то я вам и не сказал, мои милые, — отвечал пастор. — Молодой Фрэнклэнд еще не так свыкся, бедняжка, со своим положением, чтоб перенести удивление и сожаления толпы к слепому жениху. У него было такое нервное отвращение сделаться предметом любопытства в день своей свадьбы, а Розамонда, как истинно добросердечная девушка, так беспокоилась о том, чтобы были исполнены его малейшие прихоти, что мы положили обвенчать их в такой час утра, когда нельзя было ожидать никакого праздного народу поблизости к церкви. Я был обязан словом сохранить в тайне назначенный день; также и мой клерик Томас. Кроме нас двух, жениха с невестой и невестиного отца, капитана Тревертона, никто не знал. — Тревертон! — вскрикнул мистер Фиппэн, протягивая свою чашку с натертым инбирем на дне к мисс Стерч, чтоб она ее наполнила. — Тревертон! (Не наливайте больше чаю, любезная мисс Стерч.) Как это удивительно! Я знаю это имя. (Долейте водой, пожалуйста.) Скажи мне, любезный доктор (Очень, очень благодарен; не надо сахару, он окисляется в желудке.), эта мисс Тревертон, которую вы сегодня венчали (Очень благодарен; молока тоже не нужно.), одна из корнских Тревертонов? — Без сомнения! — присовокупил священник. — Отец ее, капитан Тревертон, глава этой фамилии. Хотя членов этой фамилии очень немного: капитан, Розамонда, да этот своенравный, старый скот, ее дядя, Андрей Тревертон, теперь последние остатки старого корня… богатая фамилия и знатная фамилия… в старые годы — друзья церкви и отечеству, знаете ли, и все такое. — Согласны ли вы, сэр, чтоб Амелия получила вторую порцию хлеба с мармеладом? — спросила мисс Стерч, обращаясь к доктору Ченнэри, с полным несознанием, что прерывает его. Не имея в своей голове отдельного места, куда бы она могла откладывать вещи до времени, мисс Стерч всегда делала вопросы и замечания в ту минуту, как ей самой что-нибудь делалось известно, не дожидаясь начала, середины и конца разговора, происходящего в ее присутствии. Она неизменно участвовала в разговоре как внимательная слушательница, но сама говорила только тогда, когда разговор относился прямо к ней. — О, дайте ей вторую порцию, что за беда! — сказал беззаботно священник. — Ей надо объесться, так не все ли равно мармеладом с хлебом или чем другим. — Бедная, добрая душа, — воскликнул мистер Фиппэн, — взгляни на меня, какая я развалина, и не говори таких поразительно бессознательных слов, чтоб можно было допустить объесться нашу маленькую кроткую Амелию. Обремените желудок смолоду, что тогда будет с пищеварением в зрелые лета? Вещь, которую простонародие называет внутренностью, — участие мисс Стерч в здоровье ее прелестных воспитанников послужит мне извинением в том, что я вдаюсь в физиологические подробности, — это ничто иное как аппарат. С точки зрения пищеварения, мисс Стерч, самые юные и прекрасные между нами не больше как аппарат. Подмазывайте свои колеса, коли хотите, но берегитесь засорить их. Мучные пуддинги и бараньи котлеты, бараньи котлеты и мучные пуддинги — вот лозунг, который должен бы быть принят, если б от меня зависело, по всей Англии. Смотри сюда, милое дитя, смотри на меня. Эти маленькие весы не игрушка, а страшная вещь. Гляди! Я кладу на весы, с одной стороны сухой хлеб (черствый, сухой хлеб, Амелия!), с другой — несколько унций весу. "Мистер Фиппэн! Кушайте с весу. Мистер Фиппэн! Кушайте каждый день одинаковое количество, ни на волос больше. Мистер Фиппэн! Переполните эту меру (хоть бы даже черствым, сухим хлебом), если осмелитесь: Амелия, душа моя, это не шутка, это то, что говорили мне доктора, доктора, дитя мое, которые делали исследования в моем аппарате во всех направлениях, в продолжение тридцати лет, посредством маленьких пилюль, и не нашли, где засорились мои колеса. Подумай об этом, Амелия, подумай о засоренном аппарате мистера Фиппэна и скажи: «Нет, благодарю вас, в будущий раз». Мисс Стерч, тысячу раз прошу у вас извинения, что вступаю в ваши владения, но участие к этому бедному ребенку, мой горький опыт мучений, подобных стоглавой гидре… Ченнэри, добрая, честная душа, о чем бишь ты говорил? А, об невесте, об интересной невесте! Ну, так она из корнских Тревертонов? Я немного слышал об Андрее, несколько лет тому. Эксцентрик и мизантроп. Холостяк, как и я, мисс Стерч. Диспептик, как и я, любезная Амелия. Совсем не то, что его брат, капитан, как я думаю? Итак, она вышла замуж? Прелестная девушка, нет сомнения. Прелестная девушка! — Милей, правдивей, лучше ее не бывало на свете, — сказал священник. — Очень живая, энергическая особа, — сказала мисс Стерч. — Как я буду жалеть об ней! — сказала мисс Луиза. — Никто так не забавлял меня, как Розамонда, когда я лежала больная с моим несносным насморком. — Она нас угощала такими вкусными ранними ужинами, — сказала мисс Амелия. — Это единственная девушка, которая в состоянии играть с мальчиками, — сказал мистер Роберт. — Она могла поймать мяч, мистер Фиппэн, сэр, одной рукой и скатиться с горы на ногах. — Помилуй Бог! — сказал мистер Фиппэн. — Вот странная жена для слепого человека! Ты сказал, что он слеп, любезный доктор, не правда ли, ты это сказал? Как бишь его зовут? Вы не будете слишком строго судить меня за мою беспамятность, мисс Стерч? Когда индижестия<ref>Индижестия — несварение желудка.</ref> сделала опустошения в теле, это отзывается и на умственных способностях. Мистер Фрэнк, ведь, кажется, слепой от рождения? Жалко! Жалко! — Нет, нет — Фрэнклэнд, — отвечал пастор. — Леонард Фрэнклэнд. И вовсе слепой не от рождения. Не дальше как год он видел так же хорошо, как и мы. — Несчастный случай, верно! — сказал мистер Фиппэн. — Извините меня, если я возьму кресло? Несколько наклонное положение очень помогает мне после пищи. Так с его глазами был несчастный случай? Ах, какое наслаждение сидеть в таком покойном кресле! — Едва ли случай, — сказал доктор Ченнэри. — Леонард Фрэнклзнд был один из таких детей, которых трудно воспитывать: во-первых, страшно слабое сложение. Со временем он это превозмог и рос таким тихим, смирным, порядочным мальчиком — совершенно не похожим на моего сына — таким милым, что, как говорится, с ним легко было справиться. Вот хорошо: явилась у него склонность к механике (все это я рассказываю, чтоб дать понятие об его слепоте) и он, переходя от одного занятия такого рода к другому, стал наконец делать часы. Странное занятие для мальчика, но все, что требовало тонкого осязания и большого, последовательного терпения, именно и могло развлечь и занять Леонарда. Я, бывало, говорю его отцу с матерью: «Ссадите его с этого стула, разбейте эти увеличительные стекла и пришлите его ко мне: я посажу его на деревянную лошадь и научу его играть в лапту». Только это были напрасные слова. Вероятно, родители его знали лучше и говорили, что его надо тешить. Хорошо, все шло так, пока довольно спокойно, как вдруг он опять сильно занемог, как я думаю, оттого, что делал мало движения. Как только он поднялся на ноги, так опять возвратился к своему прежнему часовому мастерству. Только беда-то была за плечами. Последний раз, как он этим занимался, поправлял, бедняжка, мои часы — вот они; идут так же верно, как песочные часы. Они попали в карман гораздо после того, как я узнал, что у него сделалась сильная боль в затылке и что у него перед глазами все мелькают какие-то пятна. Ему бы давать побольше портвейну, да заставлять ездить часа по три в день на смирном понни — я так и советовал. А они, вместо того чтобы послушаться, послали в Лондон за докторами, растравили ему за ушами и между плеч, и начали поить мальчика Меркурием, и заперли его в темную комнату. Ничего не помогло. Зрение все делалось хуже и хуже, он моргал более и более, наконец оно совсем потухло, как пламя свечи. Мать его умерла — к счастью для нее, бедная — прежде, чем это случилось. Отец чуть не обезумел, повез его к окулистам в Лондон, к окулистам в Париж. Все, что они сделали, это то, что назвали слепоту длинным именем и объявили, что будет напрасно и бесполезно пытаться делать операцию. Некоторые сказали, что это следствие продолжительной слабости, которой он дважды страдал после болезни. Другие нашли, что у него был апоплектический удар в мозгу. Все покачали головой, услыхав об его часовых занятиях. Так его и привезли домой слепого; и слепым он останется, бедный, добрый юноша! До конца своих дней. — Ты меня смущаешь, любезный Ченнэри, ты меня ужасно смущаешь, — сказал мистер Фиппэн. — В особенности когда развиваешь эту теорию о продолжительности слабости после болезни? Боже милосердный! Как же, какая у меня была продолжительная слабость — да и теперь еще. Пятна он видел перед глазами? Я вижу пятна, пятна, прыгающие черные пятна, черные, желчные пятна. Честное слово, Ченнэри, это на меня прямо подействовало — все мои сочувствия болезненно потрясены — я чувствую эту историю слепоты в каждом нерве моего тела; уверяю тебя? — Вы бы с трудом поверили, глядя на Леонарда, что он слеп, — сказала мисс Луиза, вмешавшись в разговор с той целью, чтобы возвратить мистеру Фиппэну душевное спокойствие. — Кроме того, что у него глаза смотрят спокойней, чем у других, в них нет разницы. Кто этот знаменитый характер, о котором вы нам говорили, мисс Стерч, который был слеп и так же этого не показывал, как Леонард Фрэнклэнд? — Мильтон, моя душа. Я просила вас запомнить, что он был самый знаменитый эпический поэт Англии, — отвечала мисс Стерч с кротостью. — Он поэтически описывает свою слепоту, говоря, что причиной ее было «непроглядное бельмо». Вы будете читать об этом, Луиза. После того, как мы займемся немножко французским языком, мы займемся немножко Мильтоном нынче поутру. Тише, милая, ваш папа говорит. — Бедный молодой Фрэнклэнд! — нежно проговорил священник. — Это доброе, нежное благородное создание, с которым я повенчал его ныне поутру, ниспослано, кажется, самими небесами на утоление его горя. Если есть человеческое существо, способное осчастливить его на всю жизнь, так это Розамонда Тревертон. — Она принесла жертву, — сказал мистер Фиппэн, — и я уважаю ее за это: я сам принес жертву, оставшись холостым. И в самом деле, это обстоятельство было необходимо для человечества. Мог ли я без зазрения совести, при таком несварении желудка, как мое, соединиться с одним из членов лучшей части творения? Нет: я олицетворенная жертва и питаю братское чувство ко всем, мне подобным. Сильно она плакала, Ченнэри, когда вы ее венчали? — Плакала! — презрительно отозвался священник. — Розамонда Тревертон не из плаксивых и не из сентиментальных. Она милая, покорная, добросердечная, тихая девушка: говорит правду, если говорит человеку, что хочет быть его женою. А вы думаете, что она вышла по принуждению. Если бы она не любила мужа всем сердцем и всею душою, она давно могла бы выйти замуж за кого бы ей только захотелось. Но они были помолвлены гораздо прежде несчастия, поразившего молодого Фрэнклэнда: их родители, как близкие соседи, несколько лет уже ударили по рукам. Ну вот, когда Леонард ослеп, по врожденной совестливости он предложил Розамонде отказаться от ее обязательства. Если бы ты мог прочесть, Фиппэн, письмо, которое она написала ему по этому случаю! Сознаюсь, что я плакал как ребенок, читая. Я должен был повенчать их тотчас же по прочтении письма, но старый Фрэнклэнд был человек беспокойный, пунктуальный и настоял, чтобы назначено было полгода испытания для проверки чувств Розамонды. Он умер прежде срока, и это обстоятельство еще раз отдалило свадьбу. Только никакие отсрочки не были властны над Розамондой: не шесть месяцев — шесть лет не могли бы изменить ее. Вот нынче утром она была так же нежна к своему бедному слепому страдальцу, как в первый день их помолвки. «Ты никогда не пережил бы ни одного грустного столкновения во всю свою жизнь, Лэнни, если б я была в состоянии помочь горю». Это были первые ее слова, когда мы все возвратились из церкви. «Я вас слышу, Розамонда, — сказал я, — помните это». «И будете моим судьей, — ответила она с быстротою молнии. — Мы возвратимся в Лонг-Бэклэй, и вы спросите Лэнни, сдержала ли я мое слово?» Тут она вклеила мне, Господь ее прости, такой поцелуй, что услыхали бы его и в здешнем доме. Мы будем пить за обедом за ее здоровье, мисс Стерч, мы будем пить за здоровье обоих их из лучшей бутылки с моего погреба. — Из стакана с водой, что до меня касается, — мрачно заметил мистер Фиппэн. — Но любезный Ченнэри, говоря о родителях этой милой молодой четы, ты упомянул, что они были близкими соседями здесь в Лонг-Бэклэе. Я с сожалением замечаю, что память моя тупеет, но мне казалось, что капитан Тревертон был старший из братьев и жил всегда в семейном поместье, в Корнуэлле? — Так и было, — отвечал священник, — пока была жива жена его. Но с тех пор, когда она умерла, а это было в двадцать девятом году; постой, теперь у нас сорок четвертый, значит, этому будет… Священник замолчал на мгновение и стал соображать, взглянув на мисс Стерч. — Этому будет пятнадцать лет, сэр, — подсказала мисс Стерч, с сладчайшей своей улыбкой. — Без сомнения, — продолжал доктор Ченнэри. — Хорошо. С тех пор, как мистрисс Тревертон умерла пятнадцать лет тому, капитан Тревертон даже и близко не подъезжал к Портдженской башне. Да это бы еще ничего, Фиппэн! При первом удобном случае он продал имение, все, до последней соломинки, рудник, рыбные ловли, и все-все за сорок тысяч фунтов стерлингов. — Может ли это быть, — вскрикнул мистер Фиппэн. — Что же, там им воздух был нездоров? Мне кажется, что местные произведения, собственно съедобные, должны быть очень грубы в этих варварских странах? Кто купил имение? — Отец Леонарда Фрэнклэнда, — ответил священник. — Продажа Портдженской башни — длинная история и к ней примешано очень много любопытных обстоятельств. Не сделать ли нам тур в саду? Я расскажу тебе обо всем за утренней сигаркой. Мисс Стерч, если вам меня будет нужно, я буду на лужайке. Девочки, вы знаете свои уроки? Боб, помни, что в сенях стоит палка, а в уборной лежит березовый прут. Пойдем, Фиппэн, вставай с кресла. Ведь ты не откажешься от прогулки в саду? — Не откажусь, любезный друг, если ты дашь мне зонтик и позволишь мне взять мой складной стул, — отвечал мистер Фиппэн. — Мое зрение слишком слабо, чтобы выносить солнечный свет. Я не могу ходить далеко без роздыха. Как только почувствую слабость, мисс Стерч, так разложу мой стул и сяду, невзирая ни на какие приличия. Я готов, Ченнэри, если ты готов, готов и в саду гулять, и слушать историю о продаже Портдженской башни. Ты говоришь, что прелюбопытная история, не правда ли? — Я говорю, что с ней связаны некоторые любопытные обстоятельства, — отвечал священник. — Вот послушаешь, так сам согласишься. Пойдем. Твой складной стул и всякие зонтики найдешь в сенях. При этих словах, доктор Ченнэри раскрыл свою сигарочницу и вышел из столовой. === IV === === ПРОДАЖА ПОРТДЖЕНСКОЙ БАШНИ === — Как прекрасно! Как пасторально! Как успокоительно для нервов! — говорил мистер Фиппэн, глядя сентиментально на лужайку, расстилавшуюся за домом священника, под тенью легчайшего зонтика, какой он мог только достать в зале. — Три года прошло, Ченнэри, — три мучительных года для меня, но не нужно на этом останавливаться, — с тех пор как я в последний раз стоял на этой лужайке. Вот окно твоей старой студии, где у меня был припадок сердцебиения в последний раз, когда поспела земляника, помнишь? А, вот и учебная комната! Могу ли я забыть любезную мисс Стерч? Она вышла ко мне из этой комнаты, — ангел-утешитель с содой и инбирем, — так помогала мне, так внимательно размешивала его, так непритворно огорчалась, что в доме не было нужного лекарства! Мне так отрадны эти воспоминания, Ченнэри; они такое же доставляют мне наслаждение, как тебе сигара… однако, не можешь ли ты идти с этой стороны, друг мой? Я люблю запах, но дым для меня лишний. Благодарю. Теперь об этой истории — этой занимательной истории? Как бишь название старинного замка, это меня так интересует, начинается с П, наверно? — Портдженская башня, — отвечал священник. — Именно, — присовокупил мистер Фиппэн, слегка помахивая зонтиком с одного плеча на другое. — Но что же, скажи на милость, могло заставить капитана Тревертона продать Портдженскую башню? — Я думаю, причина была та, что он не мог видеть этого места после смерти своей жены, — отвечал доктор Ченнэри. — Имение, как ты знаешь, за наследниками укреплено не было, так что капитану никакого не было труда с ним расстаться, кроме того, чтобы найти покупщика. — Почему же бы не продать брату? — спросил мистер Фиппэн. — Почему бы не продать нашему эксцентрическому другу Андрею Тревертону? — Не называй его моим другом, — сказал пастор. — Дрянной, низкий, циничный, себялюбивый, презренный старик! Нечего качать головой, Фиппэн, и стараться казаться обиженным. Я знаю прошлое Андрея Тревертона так же хорошо, как и ты. Я знаю, что с ним поступил самым подлым и неблагодарным манером школьный его приятель, взяв у него все, что тот мог дать, и надув его самым мошенническим образом. Я все это знаю. Но один неблагодарный поступок не может оправдать человека, который отлучился от общества и взносит хулу на все человечество, как будто оно тяготит землю своим присутствием. Я сам слышал, как старый скот говорил, что величайший благодетель для нашего поколения был бы второй Ирод, который не допустил бы родиться от нас другому племени. Может ли человек, произносящий такие слова, быть другом человечества или чувствовать какое-нибудь уважение к себе и другим? — Друг мой! — сказал мистер Фиппэн, схватив руку священника и таинственно понижая голос. — Любезный и почтенный друг мой! Я уважаю твое благородное негодование на человека, проповедовавшего такие крайние мизантропические чувства, но — признаюсь тебе, Ченнэри, под страшной тайной — бывают минуты, по утрам в особенности, когда мое пищеварение в таком состоянии, что я готов согласиться с этим ужасным истребителем Андреем Тревертоном! Я просыпаюсь, у меня язык черный, как уголь, я ползу к зеркалу и гляжу на него, и говорю самому себе: пусть лучше прекратится человеческий род, чем ему продолжаться таким образом! — Пф! Пф! — крикнул священник, выслушав исповедь мистера Фиппэна и помирая со смеху. — Выпей стакан крепкого пива в другой раз, если у тебя будет язык в таком состоянии, и ты пожелаешь продолжения той части человечества, которая занимается пивоварством, без всякого сомнения. Но возвратимся к Портдженской башне, или я никогда не доскажу этой истории. Когда капитан Тревертон забрал себе в голову продать это имение, я не сомневаюсь, что при обыкновенном порядке вещей он предложил бы его своему брату (который наследовал, как ты знаешь, материнское имение), имея в виду, разумеется, оставить имение в своем роде. Но так как дела были в таком положении (что продолжается, к сожалению, и доныне), капитан не мог делать Андрею никаких личных предложений; тогда, как и теперь, у них не было ни словесных, ни письменных сношений. Грустно сказать, но хуже ссоры, как между этими двумя братьями, я и не слыхивал. — Извини меня, любезный друг, — сказал мистер Фиппэн, открывая складной стул, который до тех пор мотался, прицепленный шелковыми шнурками к загнутой ручке зонтика. — Могу я сесть, прежде чем ты будешь продолжать? Меня несколько возбудила эта часть рассказа, а я не смею утомляться. Сделай одолжение, продолжай. Я не думаю, чтобы ножки моего складного стула оставили следы на лугу. Я так легок, почти скелет, в самом деле. Продолжай же! — Ты, вероятно, слышал, — продолжал пастор, — что капитан Тревертон уже в летах женился на актрисе. Это была женщина горячего темперамента, но безукоризненного свойства; влюбленная в своего мужа, как только женщина способна; и вообще, по моему воззрению, отличная для него жена. Несмотря на то, друзья капитана, как водится, подняли обычный крик, а брат капитана, как ближайший родственник, взялся попытаться расторгнуть этот брак самым неделикатным и обидным манером. Не успевши в этом, ненавидя бедную женщину, как яд, он оставил братний дом, говоря, между прочими дикими речами, одну такую ужасную вещь об невесте, которую — которую, клянусь честью, Фиппэн, — мне стыдно повторить. Каковы бы ни были эти слова, их к несчастью передали мистрисс Тревертон; а они были такого рода, что ни одна женщина, даже и не такая вспыльчивая, как жена капитана, никогда не простит. Между братьями последовало свидание, имевшее, как ты можешь себе вообразить, самые горестные последствия. Они расстались очень печально. Капитан объявил в пылу гнева, что у Андрея никогда не было ни одного благородного побуждения с тех пор, как он родился, и что он умрет, не полюбив ни одно существо в мире. Андрей отвечал, что если у него нет сердца, так есть память и что он будет помнить эти прощальные слова, пока не умрет. Так они и расстались. Два раза после того капитан пытался с ним примириться. Первый раз, когда родилась его дочь Розамонда; второй раз, когда умерла мистрисс Тревертон. Оба раза старший брат писал, что если младший откажется от тех страшных слов, которые он говорил про свою невестку, ему будет предложено всякое удовлетворение, чтобы загладить неприятности, которые наговорил ему капитан, разгоряченный гневом в последний раз как они встретились. Никакого ответа на письмо не было от Андрея: и вражда братьев продолжается до сих пор. Ты теперь понимаешь, почему капитан Тревертон не мог предварительно узнать расположения Андрея, прежде чем не объявил публично о своем намерении продать Портдженскую башню? Мистер Фиппэн объяснил в ответ на это воззвание, что он очень хорошо понимает. Пустив несколько сильных клубов дыма из сигары (которая не раз, в продолжение рассказа, готова была потухнуть), Ченнери продолжал: — Хорошо; дом, земли, рудники, рыбные ловли Портдженны, все было объявлено в продажу вскоре после смерти мистрисс Тревертон; но никто не вызывался купить имения. Разоренное состояние дома, плохая обработка земли, законные затруднения относительно рудника и арендные затруднения относительно сборов доходов, все это вместе представляло из имения, по выражению акционеров, плохой пай. Не успев продать поместья, капитан Тревертон все-таки не изменил своего намерения переменить место жительства. Смерть жены все еще терзала ему сердце, потому что, по всем слухам, он так же нежно любил ее, как она его, и даже один вид дома, где совершалось горестное событие жизни, сделался ему ненавистен. Он переехал с маленькой дочкой и с бывшей ее гувернанткой, родственницей мистрисс Тревертон, к нам по соседству и нанял красивый, небольшой коттедж, смежный с церковными полями, неподалеку от большого дома, который ты, вероятно, заметил; сад еще обнесен высоким забором и примыкает к Лондонской дороге. В то время в этом доме жили отец и мать Леонарда Фрэнклэнда. Новые соседи скоро подружились, и поэтому случилось, что повенчанная мною нынешним утром чета выросла вместе и что дети полюбили один другого прежде еще, чем с них сняли фартучки. — Ченнэри, любезный друг, тебе не кажется, что я сижу совсем на один бок, не правда ли, на один бок? — крикнул мистер Фиппэн, внезапно и с испуганным взглядом перебив рассказ священника. — Мне очень жаль, что я прерываю тебя, но достоверно, что в ваших краях трава удивительно нежна. Одна из ножек моего складного стула становится короче и короче, каждое мгновение. Я сверлю дыру! Я клонюсь вперед! Милосердное небо! Чувствую, что падаю — упаду. Ченнэри, клянусь жизнью, упаду! — Что ж за беда такая! — крикнул священник, приподнимая сначала самого мистера Фиппэна, а потом его складной стул, на дорожку: на ней ты не просверлишь дыру. Ну, что еще с тобой? — Сердцебиение, — проговорил мистер Фиппэн, бросив свой зонтик и прижав руку к сердцу, — сердцебиение и желчь. Я опять вижу эти черные пятна, эти адские черные пятна: так и скачут перед глазами. Ченнэри, не спросить ли тебе одного из приятелей твоих, астрономов, о свойстве твоей травы? Помяни мое слово, твоя лужайка гораздо мягче, чем следует. Лужайка! — презрительно повторил про себя мистер Фиппэн, наклоняясь, чтоб поднять зонтик. — Какая это лужайка — это болото! — Сиди, сиди, — сказал священник, — и не удостаивай ни малейшим вниманием ни сердцебиения, ни черных пятен. Не хочешь ли чего-нибудь выпить? Чего-нибудь лекарственного, или пива, или чего? — Нет, нет! Мне так досадно, что я тебя потревожил, — отвечал мистер Фиппэн. — Я соглашусь лучше страдать, много лучше. Мне кажется, что если бы ты продолжал свой рассказ, Ченнэри, это бы меня подкрепило. Я не имею ни малейшей идеи, к чему он ведет, но помнится мне, что ты начал рассказывать что-то очень занимательное о фартуках. — Пустяки! — сказал доктор Ченнэри. — Я хотел только рассказать тебе о взаимной привязанности двух детей, которые теперь выросли и составили счастливую чету. Хотел я также сказать тебе, что капитан Тревертон, вскоре после переезда к нам в соседстве, обратился снова к служебной деятельности. Ничто более не могло бы наполнить пустоты, оставленной в его жизни смертью мистрисс Тревертон. При его связях с адмиралтейством ему нетрудно при первом желании получить корабль, и теперь он редко бывает на берегу — большей частью в море, хотя его дочь и приятели говорят, что он видимо стареет. Не гляди так тоскливо, Фиппэн: я не вдался в большие подробности. Мне нужно было только обозначить главные обстоятельства, и теперь я перейду к самой занимательной части моего рассказа — к продаже Портдженской башни. Что с тобой? Тебе опять надобно встать? Да, мистеру Фиппэну опять надобно было бы встать, по тому рассуждению, что лучшим средством унять сердцебиение и рассеять черные пятна в глазах оказалась небольшая прогулка. Ему было очень совестно, объяснил он, причинять какие-либо затруднения, но если бы достойный друг его Ченнэри, не приступая к продолжению своего в высшей степени занимательного рассказа, мог дать ему, Фиппэну, руку, понести складной стул и потихоньку направиться под окошко классной комнаты, чтобы быть в приличном расстоянии от мисс Стерч, на случай, буде понадобится, прибегнуть к последнему средству — приему нервокрепительного лекарства? Неистощимое добродушие священника устояло и против этой пытки, причиненной диспептическими недугами мистера Фиппэна: он исполнил все требования своего приятеля и стал продолжать рассказ, невольно войдя в роль доброго родителя, старающегося всеми силами забавлять болезненного ребенка. — Я говорил тебе, — продолжил он, — что старший мистер Фрэнклэнд и капитан Тревертон были у нас близкими соседями. Через несколько дней знакомства один узнал от другого что Портдженская башня продается. Услыхав об этом, старый Фрзнклэнд расспросил слегка об местности, но не сказал ни слова насчет покупки. Вскоре после того капитан получил корабль и вышел в море. В его отсутствие старый Франклэнд отправился частным образом в Корнуэль осмотреть имение и расспросить занимающихся домовым и сельским хозяйством о всех удобствах и неудобствах поместья. Впрочем, он никому не говорил ни слова до тех пор, пока капитан Тревертон не воротился из первого рейса. Тогда в одно утро он сказал своим покойным и решительным голосом: Тревертон, если вы хотите продать Портдженскую башню за свою цену, так как вы уже решились продать ее с аукциона, напишите к вашему нотариусу, чтобы он привез ко мне документы и получил деньги. — Разумеется, капитан Тревертон был несколько удивлен таким поспешным предложением, но те, кто знают, как я, историю старого Фрэнклэнда, не очень-то удивились. Состояние его нажито торговлею, и он всегда имел глупость стыдиться такого простого и почетного факта. Дело-то в том, что его предки принадлежали к сельскому дворянству и имели значение перед гражданской войною: так вот главная амбиция у старика была в том, чтобы прикрыть звание торговца дипломом сельского дворянства и оставить сына в качестве сквайра<ref>Сквайр — сокращенная форма английского титула эсквайр — обращение, присоединяемое к фамилии помещика в Англии.</ref> наследником большого имения и значительного местного влияния. Он был бы готов пожертвовать половиной состояния, чтобы выполнить эту великую задачу; но половины его состояния было недостаточно для приобретения большого поместья в таком земледельческом крае, как наш. Цены на землю высоки. Такое обширное поместье, как Портдженна, стоило бы вдвое дороже против цены, запрошенной за него капитаном, если бы находилось в здешнем округе. Старый Фрэнклэнд очень хорошо знал это обстоятельство и придавал ему необыкновенную важность. Кроме того, что-нибудь стоили феодальная наружность Портдженской башни, а также права на рудник и рыбные ловли, передававшиеся также при продаже: все это льстило надеждам старика восстановить прежнее величие его рода. В Портдженне он, а после него сын, могли властвовать, как он думал, в широких размерах, могли направить, по своей воле и желанию, промышленность целых сотен бедняков, рассеянных по берегу или мучившихся в небольших деревушках. Предприятие было искусительно и могло осуществиться за сорок тысяч фунтов стерлингов, то есть десятью тысячами меньше той суммы, какую он мысленно назначил для преображения себя из простых купцов в великолепного землевладельца и джентльмена. Все, кто знали эти факты, не очень удивились, как я сказал, поспешности Фрэнклэнда в покупке Портдженской башни. Не стоит и говорить, что капитан Тревертон и не подумал затягивать дело со своей стороны. Имение перешло в другие руки. И отправился старый Фрэнклэнд, с целым хвостом лондонских простачков за колесами, обрабатывать рудник и производить рыбную ловлю по новым научным правилам и отделывать сверху донизу старый дом заново, под надзором некоего джентльмена, называвшего себя архитектором, но с виду похожего на переодетого католического монаха. Каких-каких не было составлено изумительных планов и проектов! И чем же, ты думаешь, все это кончилось? — Говорите, говорите, любезный товарищ! — подхватил мистер Фиппэн, и в то же время в уме его мелькнула мысль: хотел бы я знать: хранит ли мисс Стерч камфору в своей фамильной аптеке? — Из всего этого, — заговорил священник, — вышло то, что все планы рушились. Корнийские жители приняли его как незаконного владельца. Древность его фамилии не произвела на них никакого впечатления. Может быть, действительно он происходил от древней фамилии, но не был корниец. За Тревертонами они готовы были идти на край света; но для Фрэнклэнда никто из них не захотел сделать и шагу. Что касается до рудников, то они, кажется, разделяли чувства людей. Лондонские умники, на основании глубоких ученых соображений, изрыли их во всех направлениях; каждый кусок руды, стоивший не более шести пенсов, обходился им в пять фунтов. С рыбными ловлями было не лучше. Новый проект соления сардели, который в теории был чудом экономии, на деле оказался чудом сумасбродства. Ссора с архитектором, походившим, как я заметил, на переодетого католического монаха, спасла нового владельца Портдженны от окончательного разорения; без того он убил бы весь свой капитал на восстановление и украшение ряда комнат, лежащих на северной стороне дома, который пятьдесят с лишком лет был сущей развалиной. Короче, израсходовав без всякой пользы столько тысяч фунтов, что я и сосчитать не умею, старый Фрэнклэнд отступился наконец от всех своих планов, поручил дом своему дворецкому, обязав его не употреблять на улучшение строения ни одного фартинга<ref>Фартинг — самая мелкая английская монета, равная ¼ пенса.</ref>, и возвратился в нашу сторону. Возвратившись назад, он встретил на берегу капитана Тревертона и в присутствии его слишком резко отозвался о Портдженне и об окрестных жителях. Это посеяло вражду между двумя соседями, которая, вероятно, прекратила бы всякие сношения между ними, если бы не дети; они продолжали видеться так же часто, как прежде, и мало-помалу рассеяли неприязненность отцов, обратив ее просто в шутку. В этом, по моему мнению, заключается самая любопытная часть моей истории. Важнейшие интересы семейства зависели от молодых людей, которые влюбились друг в друга. И то была самая романтическая любовь, тогда как отцы их на первый план ставили мирские интересы. Никогда мне не случалось соединить двух влюбленных с такой прекрасной целью, как в то утро. В имение, купленное у капитана, предназначенное в наследство Леонарду, дочь его должна была возвратиться как хозяйка и как единственное дитя должна была по смерти отца получить в приданое деньги, заплаченные старым Фрэнклэндом за Портдженну. Я не знаю, что вы скажете о начале и середине моей повести, но конец должен вам понравиться. Слышали ли вы когда-нибудь о женихе и невесте, которые бы вступали в жизнь при такой блестящей обстановке? Прежде нежели мистер Фиппэн собрался отвечать на вопрос священника, мисс Стерч высунула голову из окна и, увидев, что они приближаются к дому, обратилась к ним со своей неизменной улыбкой. — Извините, сэр, что я вас обеспокоила, — отнеслась она к доктору Ченнэри, — мне кажется, что Роберт не может совладать сегодня с таблицей умножения. — На чем он остановился? — спросил доктор. — На семью восемь, сэр. — Боб! — крикнул он через окно. — Семью восемь? — Сорок три, — отвечал плаксивый голос. — Я сейчас примусь за палку, — сказал доктор. — Смотри! Семью… — Любезный доктор, — прервал мистер Фиппэн, — прежде чем вы употребите в дело вашу палку, позвольте мне уйти отсюда и избавить мисс Стерч от неудовольствия слышать визг этого несчастного мальчишки. Есть у вас камфора, мисс, — прибавил он, обращаясь к мисс Стерч. — Мои нервы так расстроены, что я умоляю вас не отказать мне в моей просьбе. Между тем как мисс Стерч, всегда возмущавшаяся до глубины души отеческими мерами, поднималась на лестницу со своей обыкновенной улыбкой, мистер Боб, оставшийся наедине со своей сестрой, вытащил из кармана три старые, засохшие леденца и предложил их ей, прося взамен открытие таинственной цифры. — Ты их любишь, — прошептал Боб. — О, да, — отвечала мисс Амелия, задетая за живую струну. — Скажите же мне, сколько семью восемь? — Пятьдесят шесть, — отвечала Амелия. — Точно? — Да пятьдесят шесть. Леденцы, перейдя из рук в руки, отвратили домашнюю драму; мисс Стерч явилась с камфорой, которой мистер Фиппэн успокоил свои нервы, а докторская палка отправилась на свое место, где ей предстояло оставаться до другого дня. — Очень вам благодарен, мисс, — произнес мистер Фиппэн, обратясь к мисс Стерч. — А вы, доктор, — прибавил он, дружески сжимая руку Чэннери, — рассказали прекрасную историю. Но хотя ваш здравый ум, которым вы обязаны вашему здоровому желудку, и отвергает мою болезненную философию, но я вам все-таки скажу — не забывайте облака, что явились над теми двумя деревьями. Посмотрите, они стали уже заметно темнее. === V === === МОЛОДЫЕ === В Сент-Свитинс-он-Си, под мирной кровлей своей матушки-вдовы вела скромную и тихую жизнь мисс Мовлем. Весною 1844 года сердце старушки было порадовано на склоне жизни маленьким наследством. Подумав, как бы лучше употребить полученные деньги, рассудительная вдова решилась, наконец, купить мебель, привести в лучшее состояние первый и второй этажи своего дома и вывесить записку, возвещавшую публике, что в ее доме отдаются в наем меблированные комнаты. Летом план старухи был приведен в исполнение, и не прошло недели, как явилась какая-то почтенная особа в черном, осмотрела комнаты, нашла их весьма удобными и наняла на месяц для новобрачных, которые должны были вскоре приехать. Эта особа был никто другой, как слуга мистера Фрэнклэнда, и нанимал он комнаты для мистера и мистрисс Фрэнклэнд. Читатель может догадаться, что материнское участие, которое мистрисс Мовлем почувствовала к своим первым жильцам, было самое искреннее и живое; но мы можем назвать его апатией в сравнении с тем глубоким, сердечным участием, какое принимала ее дочь в новобрачных. С той минуты, как мистер и мистрисс Фрэнклэнд вступили в дом, она принялась изучать их с жаром, свойственным ученому, попавшему на какое-нибудь новое, никем до того не замеченное явление. Ни одной удобной минуты не пропускала она, чтобы не прокрасться по лестнице, произвести наблюдения, и потом спешила к мамаше с собранными новостями. В течение первой недели, проведенной молодыми в доме мистрисс Мовлем, глаза и уши ее дочери были постоянно в самом напряженном состоянии, так что она могла бы записать недельный дневник жизни мистера и мистрисс Фрэнклэнд с точностью и подробностью Самуэля Пеписа<ref>С. Пепис — английский писатель.</ref>. Но чем более узнаешь, тем более представляется новых вопросов для разрешения. Открытия, сделанные мисс Мовлем в течение семи дней, повлекли ее к дальнейшим исследованиям. На восьмое утро, отнесши поднос с завтраком, неутомимая наблюдательница остановилась по своему обыкновению на лестнице, припала к замочной скважине и напрягла все свое внимание. Оставшись в таком положении минут пять, она стремглав бросилась в кухню сообщить свежие новости своей достопочтенной матушке. — Как бы вы думали, что она делает? — вскричала мисс Мовлем, вбежав в кухню, простерши руки кверху и широко открыв глаза. — Конечно вздор какой-нибудь, — отвечала мать с саркастической улыбкой. — Она сидит у него на коленях! Скажите, сидели ли вы когда-нибудь на коленях у отца? — Конечно, нет. Когда я вышла замуж за твоего отца, мы не были такими безрассудными. — Она кладет руки на его плечи; обе руки, мамаша, — продолжала мисс Мовлем, приходя в волнение, — обнимает его за шею, обеими руками, и прижимает его так крепко, как только может. — Пустое, я никогда этому не поверю! — воскликнула в негодовании мистрисс Мовлем. — Как можно, чтоб такая богатая, образованная леди вела себя как какая-нибудь горничная с своим любовником. Не может быть! Не говори мне этих пустяков, я не поверю! Но то была сущая правда. В комнате стояли отличные кресла, набитые самым лучшим конским волосом. Мистрисс Фрэнклзнд могла спокойно сидеть на весьма удобных креслах, могла обогащать и услаждать свой ум археологическими сведениями, богословскими истинами, красотами поэтическими, но, такова суетность женской натуры, она не обращала внимания на эти духовные сокровища, ничего не делала и предпочитала колена своего мужа мягким креслам мистрисс Мовлем. Она часто сиживала в том неприличном положении, которое так возмутило мисс и мистрисс Мовлем, и, отшатнувшись назад немного, подняв голову, пристально смотрела в спокойное, задумчивое лицо слепого человека. — Лэнни, ты сегодня очень молчалив, — произнесла она. — О чем ты думаешь? Если ты мне расскажешь все свои мысли, я расскажу тебе свои. — Ты действительно хочешь знать все мои мысли? — спросил Леонард. — Да, все. Ты не должен скрывать от меня ничего. О чем ты теперь думаешь? Обо мне? — Нет, не совсем о тебе. — Это тебе стыдно. Разве я тебе наскучила в эти восемь дней? С тех пор, как мы здесь, я только о тебе и думаю. Ты смеешься! Ах, Лэнни, я тебя так люблю; могу ли я думать о ком-нибудь другом? Нет! Я не стану целовать тебя; я хочу прежде знать, о чем ты думаешь. — Я думаю о том сне, который я видел в прошлую ночь. С тех пор, как я ослеп… Ты кажется не хотела целовать меня, пока я не расскажу, о чем думаю! — Я не могу целовать тебя, когда ты начинаешь говорить о своей слепоте. Скажи мне, Лэнни, облегчаю ли я тебе сколько-нибудь эту потерю? Ты был счастливее прежде; возвращаю ли я тебе хоть часть прежнего счастья? Говоря это, она отворотила в сторону свое лицо; но это движение не ускользнуло от Леонарда; он осторожно поднял руку и коснулся ее щеки. — Ты плачешь, Розамонда, — сказал он, — Я плачу! — проговорила она веселым тоном. — Нет, мой друг, — продолжала она после паузы, — я не хочу обманывать тебя даже в таких пустяках. Мои глаза теперь должны служить нам обоим; во всем, в чем не может помочь тебе осязание, ты зависишь от меня. Могу ли я обмануть тебя, Лэнни? Да, я плакала, но немного. Я не знаю, как это случилось, но я, кажется, никогда не жалела тебя так, как в эту минуту… Но продолжай, что ты начал рассказывать, продолжай. — Я начал говорить о том, что после того, как я потерял зрение, я заметил в себе весьма любопытную вещь. Я часто вижу знакомые места, встречаюсь с знакомыми людьми, говорю с ними и вижу выражение их лиц, но никогда я сам не представляюсь себе слепым, никогда мне не приходилось ходить ощупью. — Что ж ты видел во сне, Лэнни? — То место, где мы первый раз встретились, когда еще были детьми. Долина мне представлялась такой, как тогда; корни деревьев переплетались и вокруг них огромными кустами росла ежевика, слабо освещенная светом дождливого дня, пробивавшимся сквозь ветви деревьев. Пройдя вовнутрь долины, я видел болото, следы коровьих копыт и женских калош: потом мутную воду, собравшуюся от продолжительных дождей и бежавшую на другую сторону дороги. Здесь я увидел тебя, резвую девочку, покрытую грязью и водою, все было совершенно так, как в тот день; шубу и руки ты перепачкала, делая плотину через поток, и ты сердилась на свою няньку, которая хотела увести тебя домой. Все представлялось мне точь-в-точь так, как было тогда; только я сам не был мальчиком. Ты была маленькой девочкой, долина была в прежнем состоянии; но я сам представлялся себе взрослым человеком, таким, как теперь, только не слепым. — У тебя прекрасная память, Лэнни, ты помнишь все мельчайшие подробности, хотя прошло уже столько лет; ты помнишь, какою я была ребенком. А помнишь ли ты, какою я была, когда ты видел, ах, Лэнни, одна мысль об этом разрывает мое сердце! — когда ты видел меня в последний раз? — Помню, хорошо помню! Мой последний взгляд на тебя оставил в моей памяти неизгладимый твой портрет. В моем уме хранится много картин и портретов, но твой образ яснее и определеннее всех. — И это, конечно, лучший мой портрет, снятый с меня в юности, когда лицо мое всегда пылало любовью к тебе, хотя уста не произносили о любви ни слова. В этой мысли есть одна утешительная сторона. Когда годы пронесутся над нами, и время начнет изменять меня, ты не скажешь себе: «Моя Розамонда уже становится старухой». Я никогда не состарюсь для тебя, любовь моя! Мой юношеский образ сохранится в твоем уме, когда голова моя покроется сединою и щеки морщинами. — Да, всегда тот же самый образ твой будет мне представляться. — Но уверен ли ты, что он ясно представляется тебе? Нет ли в нем сомнительных черт, незаконченных углов? Я не изменилась еще с тех пор, как ты видел меня; я осталась такой же, как была за год перед тем. Вообрази, что я осталась такою же; верно ли ты опишешь меня? — Спрашивай. — Хорошо. Первый вопрос: многим ли я ниже тебя? — Ты мне по ухо. — Правда. Теперь скажи, каковы мои волосы на твоем портрете? — Темно-русые; вот здесь лежит большая их часть, и некоторые думали, что они начинаются слишком низко. — Бог с ними! Разве и ты такого же мнения? — Конечно нет. Мне это нравится. Мне нравятся эти естественные волнистые линии, которыми они очерчивают твой лоб, потом уходят назад, открывая всю щеку и ухо, и собираются в большой узел позади головы. — Как ты хорошо меня помнишь, Лэнни! Дальше. — Потом твои брови. Они очень нежно обрисовываются на моем портрете. — Да, но в них есть недостаток. Скажи, какой? — Они не так резко оттеняются, как бы нужно было. — Правда. Ну, а глаза? — Глаза! Большие, темные; глаза, которые могут глядеть нежно и при малейшем возбуждении могут открыться еще шире и сверкать решимостью. — Да, помни их такими. Потом? — Потом нос. Не совершенно пропорционален и притом немного… — Скажи это по-французски; скажи: немного retrousse<ref>''фр.:'' курносый.</ref>. — Теперь рот, и я должен сказать, что он как нельзя более приближается к совершенству. Уста твои имеют прекрасную форму, свежий цвет и приятное выражение. На моем портрете они улыбаются, и я думаю, они теперь улыбаются? — Могут ли они не улыбаться, когда ты их так превознес? Тщеславие мое шепчет мне, что лучшего портрета я сама не составила бы. Но шутки в сторону; ты не поверишь, мой Лэнни, как я счастлива, что ты можешь сохранить в памяти мой образ. Ты заслуживаешь сто тысяч поцелуев, мой милый, дорогой Лэнни, — заключила Розамонда, принимаясь целовать Леонарда. Между тем как мистрисс Фрэнклэнд награждала заслуги своего мужа, в углу комнаты послышался скромный кашель. Обернувшись в ту сторону с быстротой, характеризовавшей все действия Розамонды, она увидела мисс Мовлем, стоявшую у двери с глупой сентиментальной улыбкой на устах. — Как вы смели войти, не постучав в дверь! — вскричала мистрисс Фрэнклэнд, топнув ногою. Чувство негодования и ужаса в одно мгновение сменили ее нежность и доброту. Мисс Мовлем, пораженная сверкающим, гневным взором, который, казалось, проникал ее насквозь, совершенно побледнела и с нерешительным видом протянула письмо, будто бы оправдывающее ее внезапное появление, промолвив самым смиренным голосом, что ей очень жаль. — Жаль! — воскликнула Розамонда, еще более возмущенная этим оправданием. — Какое мне дело до ваших сожалений! Я никогда не была так оскорблена, никогда, понимаете ли вы, жалкое создание! — Розамонда, Розамонда, успокойся, — произнес мистер Фрэнклэнд спокойным голосом. — Но, мой Лэнни, я не могу этого снести! Эта женщина может свести с ума. Она шпионит нас с той минуты, как мы приехали сюда. Я ее прежде подозревала, и теперь убедилась. Нам нужно запирать от нее двери! Я этого не хочу. Подайте счет. Мы уезжаем отсюда. Подите, составьте счет и скажите вашей матери, что мы уезжаем. Положите письмо на стол, пока вы еще не распечатали его и не прочитали; положите письмо и ступайте, скажите вашей матери, что мы сейчас же оставляем ее дом! При этих словах мягкая, кроткая и услужливая от природы мисс Мовлем в отчаянии воздела руки к небу и залилась слезами. — О Боже мой. Боже мой! — завопила она, обращаясь к потолку. — Что скажет мать! Что со мной будет! Ох, мэм, я, кажется, стучала. Ох, мэм, моя мать вдова, мы в первый раз имеем жильцов, за эту мебель мы отдали все наши деньги! Ох, мэм, мэм, что ж мы будем делать, как вы уедете! — Здесь истерические рыдания заглушили слова мисс Мовлем. — Розамонда! — произнес опять мистер Фрэнклэнд, уже несколько изменившимся голосом; и эта едва заметная перемена не ускользнула от внимания Розамонды. Взглянув на мужа, она увидала, что он несколько побледнел и опустил голову, и в одно мгновение вся изменилась. Она подошла к мужу и, приложив уста свои почти к самому его уху, прошептала: — Лэнни, ты сердишься на меня? — Я не могу на тебя сердиться, Розамонда, — отвечал Леонард прежним голосом, — но мне бы хотелось, мой друг, чтобы ты скорее овладевала собою. — Я так была пристыжена, Лэнни, — отвечала Розамонда, и уста ее еще ближе придвинулись к его уху, между тем как рукою она обвила его шею. — Но, Лэнни, это могло рассердить хоть кого, не правда ли? Ты простишь меня; я обещаю тебе вести себя благоразумнее. Она там плачет, — прибавила Розамонда, взглянув на мисс Мовлем, которая неподвижно стояла у стены и рыдала, закрыв лицо платком. — Я помирюсь с нею, я утешу ее, я сделаю все на свете, чтобы она простила меня. — Два, три короткие слова, и больше ничего не надо, — отвечал Фрэнклэнд, довольно холодно и принужденно. — Перестаньте плакать, перестаньте, — сказала Розамонда, подойдя к мисс Мовлем и отняв от лица ее платок, без дальнейших церемоний. — Не плачьте. Я была рассержена, мне очень жаль, что я так поступила с вами; но вы не должны были входить, не постучав. Я вам никогда не скажу дурного слова, если вы впредь будете стучать в дверь и перестанете плакать. Мы не уедем отсюда, перестаньте плакать. Вот возьмите эту ленту, она вам нравится; вы ее третьего дня рассматривали здесь, когда я лежала на софе, и вы думали, что я сплю. Но это ничего, я не сержусь. Возьмите же эту ленту и успокойтесь, я вам ее пришпилю, вот так. Дайте же мне вашу руку, и будем друзьями. Сказав это, мистрисс Фрэнклэнд отворила дверь и, положив руку на плечо испуганной и расстроенной мисс Мовлем, обнаружила пред нею свое хорошее расположение духа, потом заперла дверь и, возвратясь к мужу, села на его колени. — Я помирилась с нею, Лэнни. Я отдала ей свою ярко-зеленую ленту; с нею она так безобразна, как… Здесь Розамонда взглянула в лицо мужа и остановилась в испуге. — Лэнни, ты все еще сердишься на меня! — Нет, Розамонда, я на тебя никогда не сердился и не могу сердиться. — Я никогда не буду так сердиться, Лэнни. — Я в этом уверен. Но теперь я не о том думал. — О чем же? — О твоем извинении пред мисс Мовлем. — Разве я не довольно ей сказала? Я позову ее, скажу ей, что прошу у нее извинения, сделаю все, что хочешь, только не поцелую. Я никого не могу целовать, кроме тебя. — Моя милая, какое ты дитя в некоторых отношениях! Ты сказала более, чем нужно было, гораздо более. И ты извини, что я тебе сделаю замечание — ты увлеклась своим великодушием и добротой и забылась пред мисс Мовлем. Я ни слова не сказал тебе о том, чтобы ты отдала ей ленту, хотя, впрочем, это не так важно, но из того, что ты говорила, я могу думать, что ты в самом деле пожала ей руку. — Что ж тут дурного? Я полагала, что это лучшее средство помириться. — Да, между равными, правда. Но ты забыла, какая разница между тобой и мисс Мовлем. — Хорошо, я буду впредь думать об этом, если ты желаешь, Лэнни. Но знаешь ли, мой отец (добрый старик!) никогда не обращал такого внимания на различие общественного положения людей. И я не могу не любить тех людей, которые расположены ко мне, хотя бы они были выше или ниже меня по своему положению. Я постараюсь думать так, как ты, но я должна тебе сознаться, что я очень склонна, не знаю, почему, сделаться тем, что в газетах называют радикалами. — Милая Розамонда, не говори о себе таким образом, даже шутя, потому что от этого различия зависит благосостояние общества. — Может быть, Лэнни. Но мы все созданы одинаково. У нас всех одинаковое число рук, ног; мы все одинаково бываем голодны, хотим пить, страдаем от жары летом и от холода зимою, смеемся, когда мы счастливы, и плачем, когда несчастливы, испытываем те же чувства. Ведь я не могла бы любить тебя больше, чем теперь, если б я была герцогиней, или меньше, если б была горничной. — Мой друг, ты не горничная и пойми, что ты не столько ниже всякой герцогини, как думаешь. Немногие люди могут насчитать столько предков, как мы. Фамилия твоего отца одна из древнейших в Англии; даже фамилия моего отца не такая древняя, и мы были знатными людьми уже в то время, когда в списке лордов не было еще многих имен. Смешно, мой друг, слышать, как ты называешь себя радикалом. — Я не буду повторять этого, Лэнни, только ты не смотри так серьезно. Я сделаюсь тори, если ты поцелуешь меня и позволишь подолее посидеть у тебя на коленях. Мистер Фрэнклэнд не устоял против перемены политических мнений своей жены и предложенных ею условий. Лицо его прояснилось, и он стал смеяться почти так же весело, как Розамонда. — Да, — произнес он после небольшой паузы, собравшись с мыслями, — ты, кажется, приказала мисс Мовлем положить на стол какое-то письмо. К кому оно? — Ах, я о нем совсем забыла, — отвечала Розамонда, подбежав к столу. — К тебе, Лэнни, из Портдженны. — Должно быть от архитектора, которого я послал переделывать старый дом. Одолжи мне своих глаз; послушаем, что он скажет. Розамонда распечатала письмо, придвинула скамейку к ногам мужа, села на нее и, положив руки на его колена, стала читать: «Леонарду Фрэнклэнду, сквайру. Сэр, согласно с инструкциями, которые я имел честь получить от вас, я должен был осмотреть Портдженский замок и сообщить вам, как нужно сделать поправки вообще в доме и преимущественно в северных комнатах. Что касается наружности строения, то, я полагаю, его нужно только выбелить; стены и фундамент выстроены, кажется, навеки, по крайней мере мне еще никогда не случалось видеть такого прочного здания. Относительно внутренности дома я не могу дать вам такого благоприятного ответа. Западные комнаты, в которых жили постоянно во время пребывания капитана Тревертона в замке и которые хорошо содержались людьми, оставленными для присмотра за домом, находятся в довольно хорошем состоянии. Я думаю, что двухсот фунтов ст. будет достаточно, чтобы привести их в совершенный порядок. В эту сумму я не включаю издержек на исправление и переделку западной лестницы, которая в нескольких местах заметно подалась, и сверх того перилы от первой до второй площадки также весьма ненадежны; так что, по моему мнению, будет достаточно от тридцати пяти до сорока тысяч фунтов. Фасад северных комнат находится в самом жалком состоянии, от основания до самой крыши. Мне рассказывали, что во время капитана Тревертона не только не открывали этих комнат, но даже никто к ним не приближался, люди, живущие в настоящее время в замке, также боятся открывать их, воображая, что там обитает какое-то живое существо. И теперь никто не хотел войти со мною в эту половину, и даже никто не мог сказать, к какой двери принадлежит ключ. Я не могу найти плана, на котором были бы означены имена или число комнат и, к моему удивлению, не нашел никаких меток. Все они были на большом железном кольце, на котором был ярлык с надписью: Ключи от северных комнат. Я осмелился изложить все эти подробности, так как они объясняют, почему я остался в Портдженском замке долее, чем было необходимо. Почти целый день я употребил на то, чтобы снять ключи с кольца и примерить их; на другой день в течение нескольких часов был занят тем, что ставил на дверях цифры и привязывал к ключам ярлыки для предупреждения ошибок и замедлений на будущее время. Так как я надеюсь в скором времени доставить вам подробные сведения о том, какие исправления должно сделать в северных комнатах, то теперь мне остается только сказать, что они потребуют значительного времени и значительных издержек». Затем Томас Горлук (так звали архитектора) описывал жалкое состояние северной части дома, где большая часть потолков обвалилась, пол сгнил и проч., говорил, что, для того чтобы сделать их обитаемыми, необходимо пожертвовать большую сумму денег, и заключил письмо просьбой, чтобы мистер Фрэнклэнд прислал кого-нибудь из своих доверенных друзей для поверки его сметы, в случае, если расходы покажутся ему слишком большими. — Честное, прямое письмо, — сказал мистер Фрэнклэнд, когда жена кончила читать. — Мне бы хотелось, чтобы он прислал смету, — сказала Розамонда. — И почему он не написал, что по его мнению может стоить вся переделка? — Я думаю, мой друг, он боялся, чтобы эта цифра не показалась нам слишком крупной. — Эти гнусные деньги! Они всегда встретятся на всякой дороге и разрушат всякий план. Если у нас мало денег, то ведь мы можем занять. Кого ты пошлешь в Портдженну осматривать комнаты? Постой, я знаю кого! — Кого? — Меня, и разумеется, я поеду вместе с тобою. Что ж ты смеешься? Я бы осмотрела все, торговалась бы с мистером Горлуком без милосердия. Мне один раз случилось видеть, как осматривали дом, и я знаю, где и что надо смотреть. И мистрисс Фрэнклэнд стала рассказывать, как она стала бы осматривать стены, потолки, записывать, мерить и прочее. — Хорошо, Розамонда, — прервал ее муж. — Ты гораздо опытнее, чем я думал, и я вижу, что лучшего ничего не мог бы сделать, как предложить тебе съездить туда на короткое время; мне весьма приятно, что западные комнаты в довольно хорошем состоянии, ты можешь там поселиться. — Как ты добр, Лэнни, — в восторге вскричала мистрисс Фрэнклэнд. — Я уехала оттуда пятилетним ребенком, и мне очень хотелось посмотреть опять на Портдженну. Знаешь ли, я никогда не видела этих старых, развалившихся северных комнат! Но я их так люблю! Мы все вместе пойдем осматривать. Я тебе предсказываю, что мы найдем там клад, увидим привидение, услышим таинственный шум. — Так как теперь мы заговорили о Портдженне, то я хочу сказать тебе серьезно несколько слов. Я вижу теперь, что поправки в северных комнатах будут стоить нам очень дорого. Но, мой ангел, ты знаешь, что я не пожалел бы никакой суммы, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты знаешь, что я во всем согласен с тобою… Мистер Фрэнклэнд остановился. Жена его спокойно сидела, положив руки на плечи и глядя ему пристально в глаза. Так прошло минуты две, три. — Продолжай, Лэнни, — проговорила Розамонда. — Ты хотела, чтобы твой отец, возвратившись из путешествия, отказался бы от своей службы и поселился у нас. Хорошо; если на ту сумму, которую я ассигную для переделки северных комнат, можно будет их так изменить, что новый вид их рассеет печальные воспоминания твоего отца, и ему действительно приятно будет поселиться в своем прекрасном доме, то, конечно, лучшего употребления из этих денег я не мог бы сделать. Но, Розамонда, уверена ли ты в успехе нашего предприятия? Говорила ли ты о нем своему отцу? — Да, Лэнни, я сказала ему, что никогда не буду спокойна до тех пор, пока он не оставит своего корабля и не станет жить с нами, он согласился. Я ни слова не говорила ему о Портдженне; но он знает, что мы решили жить там, и согласился, не сделав никакого условия. — Я думаю, что смерть твоей матери, то печальное воспоминание, которое остановило его? — Не совсем. Есть и другая причина, о которой никогда мы не говорили; но я могу тебе сказать, потому что между нами нет секретов. У моей матери была девушка, ее фаворитка, которая постоянно жила при ней со времени ее выхода замуж, и, по какому-то странному случаю, одна присутствовала при ее кончине. Я немного помню эту женщину и знаю, что, кроме матери, ее никто в доме не любил. В то утро, как моя мать умерла, она исчезла странным образом, оставив таинственное письмо к моему отцу; она писала, что за несколько минут до смерти мать передала ей какую-то тайну, поручив рассказать ее отцу, и прибавляла, что, так как она не имеет духу упоминать об этой тайне и не желает, чтобы ее расспрашивали, то решается оставить наш дом на время. Письмо это было распечатано через несколько часов после того, как она скрылась, и с тех пор о ней мы ничего не слышали. Этот случай так же сильно подействовал на моего отца, как смерть матери. Наши соседи и слуги думали (и я тоже думаю), что эта женщина была сумасшедшая; он никогда не был согласен с ними, и, я знаю, не уничтожил и не забыл ее письма. — Странный, очень странный случай; я не удивляюсь, что это могло произвести сильное впечатление на него. — Но слуги и соседи правы — она была сумасшедшая. Как бы то ни было, все же таки это необыкновенный случай в нашем семействе. Обо всяком старом деле рассказывают какие-нибудь истории; об нашем тоже. Но время пройдет и все изменит. Я, впрочем, не думаю, чтобы эта история могла изменить наш план. Мы отведем отцу новые комнаты в северной половине; северный сад будет служить ему палубой, — он там будет прогуливаться, а за результаты я ручаюсь. Впрочем, все это еще будет; обратимся лучше к настоящему; скажи мне, когда мы поедем в Портдженну осматривать дом? — Мы останемся здесь три недели. — Да, и потом поедем в Лонг-Бэклэй. Я обещала священнику, что мы ему первому сделаем визит, и он объявил заранее, что не отпустит нас раньше трех недель или месяца. — В таком случае мы разве через два месяца будем в Портдженне. Есть у тебя здесь бумага и чернила? — Да, здесь на столе. — Так напиши к мистеру Горлуку, что через два месяца мы встретимся с ним в старом доме. Скажи ему также, чтобы он теперь же занялся исправлением западной лестницы и перил; да хорошо было бы, если б ты написала и той женщине, которая живет в Портдженне, когда она должна нас ждать. Розамонда села к столу и начала писать письма в самом приятном расположении духа. — Через два месяца мы будем в Портдженне; я опять увижу этот почтенный старый дом! — вскричала мистрисс Фрэнклзнд. — Через два месяца, Лэнни, мы отворим таинственные комнаты! === VI === === ТИМОН ЛОНДОНСКИЙ === Тимон Афинский<ref>Тимон Афинский — отшельник, презирающий человечество.</ref> удалился от неблагодарного света в пещеру на морском берегу. Тимон Лондонский искал уединения в Байватере. Тимон Афинский изливал свои чувства в величественных стихах, Тимон Лондонский высказывал их в шероховатой прозе. Тимон Афинский имел честь именоваться милордом; Тимона Лондонского звали попросту, мистером Тревертоном. При всем их несходстве была однако ж у них одна общая черта — мизантропия, искренняя и неподдельная. Оба они были равно неисправимы. С самого детства в характере Андрея Тревертона видно было сочетание многих хороших и дурных наклонностей, противоречащих друг другу и делавших из этого человека то, что обыкновенно в свете называют эксцентриком. С первого шага в жизнь он как-то отделился от остального человечества, и за то человечество постоянно его казнило. На руках кормилицы он был необыкновенным ребенком, в школе — мишенью, на которую сыпались насмешки и удары, в коллегии — жертвой. Глупая кормилица называла его странным мальчиком, ученый наставник его в школе несколько варьировал эту фразу и называл его эксцентрическим мальчиком, а профессоры в коллегии положительно утверждали, что в голове его недостает одной клепки. Лучшая сторона его эксцентричности проявлялась в виде дружбы. В школе, например, он питал неодолимую и совершенно необъяснимую привязанность к одному из товарищей, который, как весьма было известно, не подал к тому ни малейшего повода; но всем также было известно, что карманные деньги Андрея Тревертона всегда были к услугам этого мальчика, что он неотступно бегал за ним, как собака, и принимал на себя все выговоры, наказания, которые должны были бы обрушиться на его друга. Когда этот друг поступил в коллегию, Андрей Тревертон просил, чтобы и его послали туда, и еще более привязался к товарищу своего детства. Такие чувства, как известно, не рождаются и не живут в душах людей, не имеющих несчастие носить название эксцентриков. Но этой дружбы не разделял товарищ Андрея. По прошествии трех лет, в течение которых с одной стороны высказывалось постоянное себялюбие и эгоизм, с другой — полное самозабвение, наступил конец этой странной связи, и в глазах Андрея засверкала злоба. Когда кошелек его оскудел в руках его друга, счет которого он уплачивал, этот друг посмеялся над ним и бросил его, не сказав ни слова на прощанье. Тревертон возвратился к отцу, человеку, много пострадавшему в жизни, возвратился, чтоб слушать упреки за долги, сделанные в пользу товарища, который нагло обманывал и оскорблял его. Тревертон, в самом мрачном расположении духа, отправился путешествовать. Путешествовал он долго и кончил тем, что решился оставить отечество. Жизнь, которую он вел в течение долгого пребывания в чужих краях, общества, в которые он входил, докончили образование его характера и, когда он возвратился в Англию, он ни во что не верил. В это время единственная его надежда оставалась на брата, влияние которого могло быть для него благодетельно; но женитьба капитана Тревертона навсегда разлучила его с братом: они рассорились. С этого времени Андрей Тревертон был потерян для света. При всех столкновениях с людьми он припоминал горькие опыты жизни, на участие людей отвечал сарказмами, имевшими такой смысл: Мой лучший друг обманул и надругался надо мною, мой единственный брат поссорился со мною из-за актрисы. Чего же я могу ожидать от остальных людей? [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-086.jpg|336x550px|center]] Весьма немногие лица, осведомлявшиеся о нем после того, как он их оттолкнул от себя подобными словами, узнали спустя три или четыре года после женитьбы его брата, что он живет в окрестностях Байватера. Местные жители дополняли, что он купил там хижину, стоявшую совершенно отдельно и окруженную стеною, что он жил как скряга и держал при себе одного слугу по имени Шроль, такого же врага человечества, как он сам; что он никого не впускал в свой дом, даже поденщицы, и что, наконец, отрастил бороду и приказал Шролю последовать его примеру. В 1844 году большинство просвещенного английского общества видело в бороде признак помешательства. Но в то же время, как мог засвидетельствовать его маклер, он был один из деятельнейших людей в Лондоне; мог оспаривать всякий вопрос и, попав на слабую сторону предмета, мог изливать такой обильный поток софизмов и сарказмов, что сам доктор Джонсон позавидовал бы ему; домашние счеты он вел необыкновенно аккуратно; глаза его всегда имели спокойное и умное выражение; но что могли значить все эти доказательства в мнении его соседей, когда он жил не так, как они, и носил на нижней части лица несомненный признак своего безумия? Общее мнение о помешательстве мистера Тревертона было так же неосновательно, как и рассказы об его скупости. Он проживал только одну треть своих доходов не потому, чтобы ему приятно было копить деньги, но потому, что не нуждался в комфорте и роскоши, добываемых посредством денег. Надо отдать ему справедливость: он так же спокойно смотрел на свое богатство, как на богатство соседей. Но в рассказах о нем была доля правды: он действительно купил первую попавшуюся ему хижину, стоявшую особо и огороженную стеною; действительно никто не входил к нему в дом, и единственное лицо, делившее его затворничество, слуга его Шроль, был такой же мизантроп, как его хозяин. Жизнь этих людей приближалась к жизни диких. Признавая необходимость пить и есть, мистер Тревертон старался в этом отношении как можно менее зависеть от других людей; а потому эти пустынники сами разводили зелень в огороде, лежавшем за домом, сами варили пиво, пекли хлеб, закупали большие запасы говядины и солили ее, чтобы как можно реже ходить на рынок. Когда нечего было печь, варить или копать, хозяин и его слуга оставались в комнате, садились друг против друга и курили по целым часам, не произнося ни слова. Разговор их вращался около одного предмета — отношения их к людям — и оканчивался обыкновенно ссорой. В одно утро, недели три спустя после того, как мистрисс Фрэнклэнд писала к мистеру Горлуку и извещала о скором приезде своем в Портдженский замок, мистер Тревертон спустился с верхних пределов своей хижины в нижние, с своим обыкновенным суровым выражением в лице и во всей фигуре. Подобно своему старшему брату он был высок ростом, хорошо сложен; но его угловатое суровое лицо не имело ни малейшего сходства с прекрасным, открытым, загорелым лицом капитана. Никто, увидев их вместе, не подумал бы, что они братья: так мало было сходства в очертании и выражении их лиц. Сердечные страдания, перенесенные в юности, рассеянная, скитальническая жизнь, а потом физическое истощение так одряхлили его, что он казался старше своего брата по крайней мере двадцатью годами. С нечесанными волосами, немытым лицом и седой бородой, в заплатанном, запачканном байковом сюртуке, этот потомок богатой древней фамилии казался человеком, родившимся в рабочем доме и проведшим всю жизнь на какой-нибудь фабрике. Было время завтрака, то есть мистер Тревертон чувствовал голод и думал о том, чтобы поесть чего-нибудь. Над камином, в таком положении, как в обыкновенных домах висят зеркала, в жилище Тимона Лондонского висел окорок. В углу комнаты стоял бочонок с пивом и над ним на гвоздях висели две оловянные кружки; под решеткой камина лежал старый рашпер. Мистер Тревертон вынул из кармана складной нож, отрезал ломоть окорока и начал его жарить на рашпере. Он уже поворотил свой кусок, когда отворилась дверь и вошел Шроль. Встречаясь раз утром, господин и слуга не произносили ни слова. Шроль засунул руки в карманы и молча ожидал, пока господин отдаст ему рашпер. Мистер Тревертон взял, наконец, свой завтрак, отнес его к столу, отрезал кусок хлеба и начал есть. Поднося первый кусок ко рту, он взглянул на Шроля, который в эту минуту приближался к окороку, держа открытый нож в руке. — Что это значит? — спросил мистер Тревертон с негодованием, указав на грудь Шроля. — Вот безобразное животное! Он надел чистую рубашку! — Покорно благодарю, что заметили — отвечал Шроль саркастическим тоном. — Что же я могу больше сделать в день рождения моего господина? Остается только надеть чистую рубашку. Вы, может быть, думаете, что я забыл, что сегодня ваше рождение. А сколько вам лет, сэр? Когда-то в этот день вы были хорошеньким, чистеньким, полненьким мальчиком, целовали своего пап''а'', потом мам''а'', дядю, тетю, получали от них подарки и прыгали от радости. А теперь испугались, что я надел чистую рубашку. Да я, пожалуй, сниму ее, припрячу к следующему дню вашего рождения, а, может быть, и к похоронам. В ваши лета этого надо ждать, не так ли, сэр? — Да, припрячь, если хочешь, к похоронам, — отвечал хозяин. — Я тебе по смерти не оставлю денег, Шроль, Ты пойдешь в рабочий дом, когда я уйду в могилу. — Вы наконец-таки написали завещание? — спросил Шроль и потом, после паузы, в течение которой он с большим старанием резал окорок, прибавил. — Извините, сэр, но мне кажется, вы боитесь писать завещание. Слуга очевидно тронул за больное место своего господина. Мистер Тревертон положил недоеденный кусок хлеба на стол и гневно посмотрел на Шроля. — Боюсь писать завещание? Ты дурак. Я не пишу завещания, не хочу писать и поступаю в этом случае по убеждению. Шроль начал насвистывать какую-то песню, продолжая лениво резать свой окорок. — По убеждению, — повторял мистер Тревертон. — Богатые люди, оставляющие другим деньги, только поощряют людские пороки. Если в человеке есть искра великодушия или он чувствует потребность обнаружить это великодушие, пусть оставляет наследство. Если кто хочет развивать разврат в целых массах, пусть завещает свое богатство на благотворительные учреждения. Если кто хочет приготовить гибель молодому человеку, поссорить родителей и детей, мужей и жен, братьев и сестер, — пусть оставляет им наследство. Писать завещание! При всей своей ненависти к людям, Шроль, я не хочу быть причиной такого зла. Окончив эту перебранку, мистер Тревертон пошел в угол комнаты и выпил кружку пива. Шроль поставил на огонь рашпер и разразился саркастическим смехом. — Какому же черту мне завещать свои деньги? — вскричал мистер Тревертон. — Не брату ли, который считает меня животным, сумасшедшим, который роздал бы мои деньги своим любимцам, актрисам. Их детям, которых я в глаза не видел, которых научили ненавидеть меня? Или тебе, обезьяна? Нет! Мое нижайшее почтение, мистер Шроль! Я ведь тоже могу смеяться, особенно, когда я уверен, что после моей смерти у вас не будет шести пенсов. Последние слова несколько раздражили Шроля. Насмешливо-вежливый тон, которым он заговорил, войдя в комнату, вдруг перешел в суровую грубую речь. — Охота вам говорить этот вздор. Вы должны ж кому-нибудь оставить свои деньги. — Да, я оставляю, — ответил мистер Тревертон. — Я завещаю их первому человеку, который умеет честно презирать ими, который, получив их, не сделается хуже. — То есть никому, — проговорил Шроль. — Я знаю, что с ними делать, — возразил мистер Тревертон. — Но вы не можете никому не оставить их, — настаивал слуга. — Надо же их завещать кому-нибудь. Больше вам нечего с ними делать. — Я знаю, что делать, — возразил хозяин. — Я могу делать, что мне угодно. Я превращу весь свой капитал в банковые билеты и перед смертью сожгу их вместе с этим домом. По крайней мере умру с сознанием, что я не дал никому нового средства делать зло. Речь мистера Тревертона была прервана звонком, раздавшимся у ворот его жилища. — Ступай, посмотри, кто там. Если это женщина, покажись ей, пусть полюбуется на твою фигуру, авось другой раз не придет. А если мужчина… — Если мужчина, то я ему размозжу голову за то, что он помешал мне завтракать, — прервал Шроль. В отсутствие своего слуги мистер Тревертон набил трубку и закурил ее. Но прежде чем она разгорелась, Шроль возвратился и известил, что приходил мужчина. — Что ж ты, разбил ему голову? — спросил мистер Тревертон. — Нет, — ответил Шроль. — Я нашел письмо, он положил его под ворота и ушел. Вот оно. Письмо было написано на бумаге малого формата, приказным почерком. Когда мистер Тревертон раскрыл конверт, из него выпали два куска газеты; один упал на стол, за которым он сидел, другой — на пол. Шроль поднял его и пробежал весьма покойно. Медленно потянув табачный дым и еще медленнее выпустив его, мистер Тревертон принялся читать письмо. Первые строки, по-видимому, произвели на него не совсем обыкновенное действие, по крайней мере, губы его зашевелились как-то странно, и зубы сильнее сжали кончик мундштука. Письмо было не длинное и оканчивалось на первой странице. Он прочитал его до конца, посмотрел на адрес и опять начал читать. Губы его продолжали шевелиться, но он перестал курить и только кусал кончик чубука. Прочитав во второй раз, он бережно положил письмо на стол и как-то бессмысленно поглядел на своего слугу, который заметил, что рука мистера Тревертона дрожала, когда он вынимал изо рта трубку и клал ее на стол возле письма. — Шроль, — сказал он совершенно покойно, — мой брат утонул. — Я знаю, — отвечал Шроль, не отводя глаз от клочка газеты. — О нем здесь написано. — Я помню последние слова, которые он мне сказал, когда мы поссорились из-за актрисы, — продолжал мистер Тревертон, относясь более к себе, нежели к лакею. — Он сказал тогда, что я умру, не питая никакого доброго чувства ни к кому. — И правда, — проговорил Шроль, повернув свой кусок газеты на другую сторону и посмотрев, нет ли там чего-нибудь достойного внимания. — Желал бы я знать, подумал ли он обо мне, умирая? — сказал мистер Тревертон, взяв письмо со стола. — Не думал он ни о вас и ни о ком другом, — отвечал Шроль. — Если он мог думать в это время, то разве о том, как спасти жизнь. Сказав это, он подошел к пивному бочонку и почерпнул пива. — Проклятая актриса! — прошептал мистер Тревертон, лицо которого сделалось мрачнее обыкновенного, и губы тесно сжались. Он опять взял письмо. Ему казалось, что он не вполне понял его содержание, что в письме есть или должна быть мысль, которой он еще не уловил. Пробегая его про себя, он начал читать вслух медленно, как будто бы хотел затвердить каждое слово. "Сэр, — читал он, — мистрисс Фрэнклэнд, урожденная мисс Тревертон, желала, чтобы я, как старший друг вашего семейства, известил вас о смерти вашего брата. Это печальное событие совершилось на корабле, которым он командовал. Корабль был брошен ветром на скалы Антигуа, разбился и утонул. Прилагаю описание этого крушения, напечатанное в Times, из которого вы можете заключить, что брат ваш умер, честно исполняя свой долг, и отрывок из корнийской газеты, где также сказано несколько слов об погибшем джентльмене. Прежде чем кончу письмо, считаю нужным прибавить, что в бумагах капитана Тревертона никакого завещания не найдено, вследствие чего капитал, вырученный капитаном от продажи Портдженского замка, единственного его имения, переходит, в силу закона, к его дочери, как ближайшей родственнице. {{right|Ваш покорный слуга<br> ''Александр Никсон".''}} Газетный листок, упавший на стол, заключал в себе статью из Times; другой листок был из корнийской газеты; его-то и читал Шроль и потом, в припадке вежливости, подал своему господину. Но он не обратил на него ни малейшего внимания и молча сидел у окна, продолжая глядеть на письмо, прочитанное уже четыре раза. — Отчего вы не читаете печатного? — спросил Шроль. — Вы бы прочитали и это; узнали бы, по крайней мере, какой великий человек был ваш брат; как честно он жил, какую удивительную красавицу-дочь оставил, там сказано тоже, что она хорошо вышла замуж и муж ее теперь владеет вашим наследственным имением. Теперь ей недостает только ваших денег. У них теперь в Корнуэлле домик получше вашего, да тут еще ветер принес сорок тысяч фунтов. Вы, конечно, этому очень рады? Они хотели было переделать весь дом и приготовить помещение для вашего брата; он обещал жить с ними, возвратившись из путешествия. Кто для вас станет переделывать дом? Любопытно бы знать, что бы сказала ваша племянница, если б вы, пообчистившись немножко, явились к ней? На этом вопросе Шроль остановился, — не потому, чтобы у него иссяк поток мыслей, но потому, что не поощряли его высказывать их. Мистер Тревертон слушал или только казался слушавшим, но ни один мускул на лице его не шевелился; оно было совершенно покойно и не выражало никакого определенного чувства, никакой определенной мысли. Когда Шроль замолчал, наступила продолжительная пауза. — Выйди, — произнес наконец мистер Тревертон. Шроль был человек не легкий на подъем, но приказание было отдано так настойчиво и решительно, что он готов был уже повиноваться, хотя верить не мог, чтоб господин приказал ему выйти из комнаты. — Поди вон! — повторил мистер Тревертон. — И держи свой язык на привязи. Не смей мне ни слова говорить ни о брате, ни о его дочери. Я никогда не видел детей актрисы и никогда их видеть не хочу. Молчи и убирайся вон! — Он мне даже за это нравится, — подумал Шроль, выходя из комнаты и запирая дверь. Оставшись за дверью, он мог расслышать, что мистер Тревертон ходил взад и вперед по комнате и говорил сам с собою. Из отдельных слов, долетевших до него, он мог заключить, что мысли его господина вращались около «актрисы», бывшей причиною ссоры его с братом. Мистер Тревертон, казалось, хотел высказать наедине с самим собою всю злобу на эту женщину и оставленное ею дитя. Через несколько времени голос его затих, и Шроль сквозь замочную скважину увидел, что он сидел за столам и читал газетные листки. В некрологе были упомянуты некоторые подробности о семействе Тревертонов, известные читателю из рассказа Лонг-Бэклэйского священника и, между прочим, было замечено, что мистер и мистрисс Фрэнклэнд, вероятно, не оставят своих планов относительно старого дома в Портдженне, так как туда уже послан ими архитектор. Это замечание, кажется, напомнило мистеру Тревертону лета его юности, когда старый фамильный дом был его домом. Он прошептал несколько слов, быстро встал с кресла и, подойдя к камину, бросил в огонь газетные листы. Пламя мгновенно превратило их в черный пепел, а тяга воздуха унесла в трубу. Мистер Тревертон стоял у камина и следил за процессом горения. Спустя короткое время, Шроль услышал вздох, который испугал его так, как не мог бы испугать пистолетный выстрел, раздавшийся у самого уха. Когда он выходил из комнаты, глаза его были широко раскрыты и выражали крайнее удивление. === VII === === ПРИЕДУТ ЛИ ОНИ? === Получив письмо от мистрисс Фрэнклэнд из Сент-Свитина, ключница Портдженского замка тотчас же начала необходимые приготовления к принятию молодых господ; все уже было готово, и она со дня на день ожидала их приезда, как явился почтальон и чуть не до обморока испугал ее, подав письмо с черными каемками, запечатанное черным сургучом. В письме заключалось краткое известие о смерти капитана Тревертона, вследствие которой приезд мистера и мистрисс Фрэнклэнд откладывался на неопределенное время. С той же почтой архитектор, которому поручено было сделать поправки в западных комнатах, получил письмо, где его просили известить, как скоро может быть окончена эта работа, причем мистер Фрэнклэнд присовокуплял, что постигшее их семейное несчастие лишает его возможности заниматься планами относительно северных комнат и что, вероятно, эти планы еще изменятся. Вследствие этого письма архитектор и его рабочие, окончив работу в западных комнатах и исправив лестничные перилы, уехали, и в Портдженском замке опять осталась одна ключница. Прошло восемь месяцев, и ключница ничего не слышала о своих господах, только изредка случалось ей читать в местной газете статейки, где высказывалось предположение, что владельцы замка, вероятно, скоро воротятся в свой наследственный старый дом, так давно оставленный всеми. Случалось также — и то очень редко — что дворецкий, встречаясь в городе с старыми друзьями и бывшими слугами Тревертона, узнавал от них какой-нибудь слух. Поэтому ключница пришла к тому заключению, что мистер и мистрисс Фрэнклэнд, узнав о смерти капитана Тревертона, поселились на несколько месяцев в Лонг-Бэклэе, а потом — если газеты говорят правду — переехали в окружность Лондона и живут в доме одного из своих друзей, уехавшего на континент. Здесь они должны были остаться некоторое время, потому что пришел новый год и никаких новых известий не принес в Портдженну. Январь и февраль прошли точно так же. В начале марта дворецкий, возвратясь из города, привез известие, которое сильно заинтересовало ключницу. В двух разных местах, от людей весьма почтенных, он слышал, что господа ищут хорошую мамку, которая понадобится в исходе весны или в начале лета, то есть что в числе новых человеческих существ, долженствующих явиться в свет в течение следующих трех месяцев, будет одно, которое наследует имя Фрэнклэнда и произведет сенсацию по всему западному Корнуэллю, как наследник Портдженны. В апреле, прежде чем ключница и дворецкий успели достаточно потолковать и поспорить о последнем, весьма важном известии, почтальон принес новую весть, которая наполнила сердце ключницы неподдельной радостью. Письмо извещало, что мистер и мистрисс Фрэнклэнд намерены приехать в мае в Портдженну и что их должно ожидать там с первого до десятого числа. Причина, почему владельцы Портдженны не могли назначить определенно времени своего приезда, связывалась с разными обстоятельствами, о которых мистрисс Фрэнклэнд считала лишним писать. В сущности же она заключалась в том, что супруги не были совершенно согласны относительно выбора местопребывания после возвращения их друга с континента. Мистер Фрэнклэнд настаивал — и весьма основательно, — чтобы возвратиться в Лонг-Бэклэй, так как там они встретят своих старых друзей, а главное — найдут хорошего доктора. К несчастию, это последнее удобство, по мнению мистрисс Фрэнклэнд, вовсе не говорило в пользу Лонг-Бэклэя. Она всегда чувствовала отвращение к этому доктору, может быть, он и в самом деле был искусный врач, отличный человек, но он ей никогда не нравился и никогда не понравится, и на этом основании она решительно отвергала мнение мужа. Мистер Фрэнклэнд предлагал другие планы, но и те были отвергнуты, наконец был выбран Портдженский замок, и супруги решились ехать туда. Мистрисс Фрэнклэнд, составляя этот странный проект, руководилась отчасти желанием увидеть старый замок, отчасти желанием поручить себя заботливости доктора, лечившего ее мать во время последней болезни и продолжавшего еще свою практику в окружностях Портдженны. Доктор этот и ее отец были старинные друзья и каждую субботу, вечером, сражались на шахматной доске. Когда обстоятельства разлучали их, они каждый год посылали друг другу подарки к рождеству. По смерти капитана доктор написал к Розамонде письмо, полное участия; он утешал ее и изливал свои нежные чувства к ее почтенному родителю. Короче, мистрисс Фрэнклэнд пламенно желала поселиться в Портдженне. К первому маю западные комнаты в Портдженне были совершенно готовы; ключница и дворецкий позаботились обо всем, стараясь предупредить желания своих молодых господ; но прошло утро первого мая, наступил полдень, уже солнце стало садиться, а мистер и мистрисс Фрэнклэнд не являлись. Но ведь они сказали, что приедут непременно первого мая. Так думал дворецкий, и ключница тоже находила, что неладно было бы терять надежду даже и в том случае, если бы они не приехали и девятого числа. Прошло пятое мая, и ничего не случилось. Прошло шестое, восьмое, наступило, наконец, и девятое, но ничего не нарушило спокойствия обитателей старого замка. Десятого мая ключница, дворецкий и служанка встали ранее обыкновенного, отворили все двери, ходили взад и вперед по лестницам, сметали всякую пылинку, постоянно подходили к окну и глядели на большую дорогу. Но на большой дороге ничего не было видно. Прошел целый день в ожидании, наступили сумерки — никто не едет. Темнота уже скрыла все предметы, а ключница все еще сидела у окна; дворецкий и служанка напряженно вслушивались в тишину ночи. Пробило десять часов, но весенний ветер не приносил в открытое окно ничего похожего на стук экипажа. Ключница начала рассчитывать, сколько нужно времени, чтоб проехать по железной дороге из Лондона до Девоншира и потом почтой через Корнуэлль в Портдженну. Когда господа выехали из Портсмута? — был первый вопрос. Не могли ли они встретить каких-нибудь задержек на дороге? Последовали прения: ключница и дворецкий были насчет задержки разного мнения, но оба соглашались в том, что мистер и мистрисс должны прибыть не позже полуночи, вследствие чего служанка должна была выслушать приговор верховных властей, которые изгоняли ее из постели и осуждали на непрерывное бдение в течение следующих двух часов, причем, для подкрепления ее духа, предложено ей было читать святые Гимны. Мерный звон часового колокольчика известил о наступлении полночи. Дворецкий дремал, служанка спала, повесив голову над святыми Гимнами, а ключница сидела, устремив глаза на окно, хотя голова ее время от времени своевольно опускалась на грудь. С последним ударом часов она встала, прислушалась и, не услышав ничего, ударила по плечу служанку, сказав: — Ступай спать, они не приедут. — Как? Вы говорите, что они вовсе не приедут? — спросил дворецкий. — Нет: я говорю, что они сегодня не приедут, — отвечала ключница резко. — Это будет прекрасно, когда мы, после стольких хлопот, и в глаза их никогда не увидим. Уж в другой раз обещают и не едут. Тогда помешала смерть капитана, а теперь что, желала б я знать? Другая смерть, что ли? — Что ж больше? — проговорил дворецкий. — Опять смерть! — воскликнула ключница, ощущавшая нечто вроде страха. Если опять смерть, то это значит, что они должны отказаться от этого дома. === VIII === === МИСТРИСС ДЖАЗЕФ === Если бы ключница предположила, что не смерть, а рождение заставило ее господ отсрочить свое путешествие в Портдженну, то она прямо указала бы на истину и доказала бы свою проницательность. Мистер и мистрисс Фрэнклэнд выехали из Лондона девятого мая и, проехав несколько станций по железной дороге, должны были остановиться в небольшом городке в Сомерсетшире. Новый гость этого мира, крепкий, здоровый мальчик, явился месяцем раньше, чем его ждали, предпочтя скромную гостиницу в Сомерсетшире огромному величественному замку Портдженны, который должен был со временем сделаться его собственностью. Немногие события волновали так мирный городок Вест-Винстон, как неожиданная остановка, встретившая путешественников в этом городке. Баснословные рассказы о красоте мистрисс Фрэнклэнд, о слепоте мистера Фрэяклэнда и ее причине, о его несметном богатстве переходила из уст в уста во всех слоях городского общества. Никогда, со времени экзамена, доктор Орридж не чувствовал такого сильного внутреннего волнения, как приобретя такую пациентку. Все глаза теперь были на него устремлены, и у всех, так сказать, отлегло от сердца тогда, когда пронеслась весть, что в 8 часов вечера родился мальчик и закричал здоровым полным голосом. В течение целой недели жители Вест-Винстона получали из Тигровой Головы (так называлась гостиница, где остановились путешественники) самые благоприятные известия; но на десятый день совершилась катастрофа. Нянька, ехавшая вместе с мистрисс Фрэнклэнд, внезапно заболела и не ранее могла приступить к отправлению своей обязанности, как через неделю, а может быть, и две. Пособить такому несчастию в маленьком городе было трудно. Мистер Фрэнклэнд требовал, чтобы по телеграфу дали знать об этом одному из его приятелей в Лондоне и просили его прислать няньку; но доктор Орридж настаивал, что к этому средству должно прибегнуть только в том случае, если он до вечера не найдет няньки в Вест-Винстоне. Мистер Орридж провел целый день в поисках, совершенно бесплодных. Он нашел много желающих, но у одной голос был слишком громкий, у другой — грубые руки, у третьей — тяжелая походка, словом, ни одна не годилась. Прошло утро и полдень, и заменить больную няньку все еще было некем. В два часа пополудни доктор должен был отправиться в один дом, лежащий за городом, где у него был пациент — ребенок. «Может быть, я еще вспомню кого-нибудь, — думал он, — еще есть время. Подумаю во время дороги». Наконец, перебрав в памяти почти всех известных ему замужних женщин, он остановился на той мысли, что всего лучше было бы призвать на помощь мистрисс Норбори, даму, иногда пользующуюся его советами. Когда он начал практиковать в Вест-Винстоне, его пригласили к мистрисс Норбори, и он нашел, что то была полная, здоровая женщина с веселым нравом и хорошим аппетитом. Муж ее, туземный сквайр, славился своими старыми шутками и старыми винами. Он помогал жене принять доктора как можно радушнее, и рассыпался шутками и остротами, вращавшимися около того общего положения, что он никогда не употребляет никаких жидкостей, заключенных в бутылках, за исключением тех, которые ему приносят из погреба. Мистер Орридж был весьма доволен приемом и теперь решился обратиться к мистрисс Норбори с просьбой, не поможет ли она его горю, так как она старая обитательница Вест-Винстона и знает всех городских и окрестных жителей. Согласно этому плану доктор, осмотрев ребенка и не найдя в его болезни ничего опасного, направил свои стопы к мистрисс Норбори. Войдя в комнату, он спросил ее, слышала ли она что-нибудь об интересном происшествии, случившемся в Тигровой Голове. — Вы спрашиваете, — сказала мистрисс Норбори, женщина прямая и любившая говорить без обиняков, — вы спрашиваете, слышала ли я о той леди, которая на дороге заболела и родила в гостинице? Кроме того, мы ничего не слышали о ней; мы живем так, что (благодаря Бога) никакие сплетни до нас не достигают. Как она себя чувствует? Кто она? Хорошенький ребенок? Не могу ли я чем служить ей? — О, вы много можете сделать для нее и для меня, — отвечал доктор, — не можете ли вы указать мне какую-нибудь почтенную женщину, которая годилась бы в няньки для нее? — Это значит, что ее ребенок без няньки! — воскликнула мистрисс Норбори. — У нее была нянька, отличная нянька, но, к несчастью, сегодня утром заболела и принуждена отправиться домой. Теперь я должен приискать женщину на ее место. Скажите мне, где я найду такую женщину, которая бы могла совершенно удовлетворить мистрисс Фрэнклэнд. — Так ее зовут Фрэнклэнд? — спросила мистрисс Норбори. — Да, она, кажется, урожденная мисс Тревертон, дочь капитана Тревертона, погибшего недавно на корабле, утонувшем в Вест-Индии. Может быть, вы помните, что писали в газетах? — О, да! Я помню и самого капитана. Я познакомилась с ним в Портсмуте, когда он был еще молодым человеком. Его дочь и я не совсем чужие друг другу, особенно при тех обстоятельствах, в которых она теперь находится. Я отправлюсь в гостиницу, если вы захотите представить меня ей. Но что нам делать с нянькой? Кто теперь при ней? — Служанка, но она молодая девушка и не может понимать обязанностей няньки. Я полагаю, нам придется вытребовать няньку из Лондона, по телеграфу. — Да ведь для этого нужно время. Пожалуй, приедет какая-нибудь пьяница или воровка, — сказала мистрисс Норбори. — Не можем ли мы придумать что-нибудь получше этого? Я совершенно готова услужить мистрисс Фрэнклэнд. А знаете ли, доктор, не посоветоваться ли вам с моей ключницей, мистрисс Джазеф. Вы, пожалуй, скажете, что она слишком странная женщина с странным именем, но она живет в моем доме уже пять лет и знает наших соседей; может быть, она знает кого-нибудь. — С этими словами мистрисс Норбори позвонила и приказала вошедшему слуге позвать мистрисс Джазеф. Через минуту у двери послышался стук и вошла мистрисс Джазеф. Глаза мистера Орриджа остановились на ней, когда она явилась в комнате. Осмотрев ее с большим любопытством с ног до головы, доктор нашел, что мистрисс Джазеф — согласно общей молве — было около пятидесяти лет. Его медицинский глаз тотчас же заметил, что ее нервы не совершенно здоровы и мускулы личные двигаются не совсем правильно. Он заметил также, что глаза ее имели постоянно рассеянное выражение, которое не оставляло их даже, когда все остальное лицо изменялось. «Эта женщина, должно быть, была когда-то очень испугана», — подумал про себя доктор. — Это доктор Орридж, джентльмен, недавно начавший практику в Вест-Винстоне, — сказала мистрисс Норбори, обратись к своей ключнице. — Он лечит ту леди, которая заболела во время путешествия и принуждена была остановиться в Тигровой Голове. Вы, вероятно, слышали о ней что-нибудь. Мистрисс Джазеф, остановившаяся у двери и почтительно глядевшая на доктора, отвечала утвердительно. Хотя она произнесла только два слова — да, мэм, — но доктор мог заметить, что она обладала приятным, мягким голосом, так что, если бы этот голос послышался ему из другой комнаты, то он мог бы приписать его женщине. Глаза его остановились на ней, хоть он чувствовал, что ему следовало бы смотреть на ее госпожу. Мистер Орридж, не особенно наблюдательный человек, так хорошо заметил всю ее фигуру и одежду, что помнил все до мельчайших подробностей. — Хорошо, — продолжала мистрисс Норбори, — эта бедная дама теперь нуждается в няньке для своего ребенка, потому что та, которая была при нем, заболела; и вот мы не можем никого найти на ее место. Не можете ли вы, мистрисс Джазеф, помочь нам? Не знаете ли хорошей, честной женщины, которую мы могли бы рекомендовать? Мистрисс Джазеф, подошедшая к столу по приглашению своей госпожи, отвечала отрицательно словом нет, не обнаружив при том никакого участия к предмету, так занимавшему ее госпожу. — Может быть, вы и найдете кого-нибудь, если подумаете, — сказала мистрисс Норбори, — я принимаю особенное участие в этой даме, потому что, как сейчас говорил мне доктор, она дочь капитана Тревертона, погибшего во время крушения. Услышав эти слова, мистрисс. Джазеф быстро обернулась к доктору, сделала при этом такое размашистое движение рукою, что стоявшая на столе бронзовая собака, принадлежавшая к чернильному прибору, полетела на пол. Ключница бросилась к ней с криком ужаса. — Боже мой, что с вами! — вскричала мистрисс Норбори. — Собака цела, ведь она бронзовая, поставьте ее на место. Это, сколько я помню, первая ваша неловкость. Вы можете принять это как комплимент, мистрисс Джазеф. Хорошо. Я сказала, — продолжала мистрисс Норбори, спокойным тоном рассказчицы, — что эта леди — дочь капитана Тревертона, погибшего при крушении, о котором писали в газетах. Я знала ее отца в молодости и потому считаю себя вдвойне обязанной помочь ей в настоящем случае. Так подумайте, пожалуйста, нельзя ли найти здесь няньки для нее? Доктор, продолжавший свои наблюдения, заметил, что в то время, когда мистрисс Джазеф повернулась к нему, лицо ее было совершенно бледное и, если б она упала на пол вслед за собакой, он нисколько бы не удивился. Но когда госпожа опять начала говорить, она овладела собою, и яркий чахоточный румянец окрасил ее бледные щеки. Глаза ее блуждали по комнате, и пальцы сложенных рук бессознательно шевелились. — Интересный субъект, — подумал доктор, следя за неврическими движениями ключницы. — Подумайте, — повторила мистрисс Норбори. — Мне очень хотелось бы помочь этой бедной леди. — Мне очень жаль, — проговорила ключница, несколько дрожащим, но по-прежнему мягким голосом, — мне очень жаль, что я не могу никого припомнить, но… Она остановилась. Никакое дитя, введенное первый раз в многочисленное общество, не могло бы выразить такого смущения, какое обнаруживалось во всей фигуре этой странной женщины. Глаза ее были опущены, щеки опять стали бледнеть, а пальцы продолжали работать все скорее и скорее. — Что — но? — спросила хозяйка. — Я хотела сказать, мэм, — отвечала мистрисс Джазеф, не поднимая глаз и с трудом произнося слова, — что пока для этой дамы приищут настоящую няньку, я, принимая во внимание ваше участие к ней, готова была бы, если позволите… — Что? Идти к ней! — вскричала мистрисс Норбори. — Конечно, я уверена в вашей доброте и готовности помочь, и я вовсе не так себялюбива, чтобы не позволить вам сделать это доброе дело, но вопрос в том, можете ли вы взяться за это дело? Ходили ли вы когда-нибудь за детьми? — Да, мэм, — отвечала мистрисс Джазеф, не поднимая глаз. — Вскоре после замужества… (щеки ее побледнели) я имела случай ходить за ребенком и была несколько лет нянькой после смерти мужа. Я осмеливаюсь предложить свои услуги, сэр, — продолжала она, обратясь к доктору и приняв более сознательный вид, — я осмеливаюсь предложить свои услуги, только с разрешения моей госпожи и на то только время, пока не будет найдена другая женщина, более способная к этой должности. — Что вы скажете, мистер Орридж? — отнеслась мистрисс Норбори, выслушав свою ключницу. Доктор колебался, так что мистрисс Норбори должна была повторить свой вопрос. — Есть одно обстоятельство, почему я не могу сейчас же принять обязательное предложение мистрисс Джазеф, — отвечал доктор. Мистрисс Джазеф обратила на доктора вопросительный, но все еще пугливый взгляд. — Я сомневаюсь, — отвечал доктор, — вы извините меня за мою откровенность — как доктор, я должен упомянуть об этом, — я сомневаюсь в ваших силах; достаточно ли мистрисс Джазеф здорова, чтобы быть в состоянии исполнить трудную обязанность, которую она хочет принять на себя? Замечание это, несмотря на всю вежливость доктора, произвело на мистрисс Джазеф неприятное впечатление. Печальное лицо ее поразило доктора, когда она повернулась назад и, не сказав ни слова, медленно пошла к двери. — Не уходите еще, — вскричала мистрисс Норбори, — или если вы хотите уйти теперь, то возвратитесь через пять минут. Я уверена, что тогда мы скажем вам что-нибудь более положительное. Мистрисс Джазеф кротко взглянула на мистрисс Норбори, как бы желая этим взглядом выразить свою благодарность, потом посмотрела на доктора и бесшумно вышла из комнаты. — Теперь мы одни, мистер Орридж, — произнесла хозяйка, — и могу сказать вам с полным уважением к вашей опытности медицинской и знаниям, что вы, кажется, преувеличили нервные страдания мистрисс Джазеф. Правда, у нее очень печальная наружность; но я знаю ее уже пять лет и по опыту могу сказать, что она гораздо здоровее, нежели вы думаете; я вполне уверена, что она может услужить мистрисс Фрэнклэнд в течение этих двух или трех дней, пока вы найдете кормилицу. Она предобрая женщина и до глупости честна в исполнении своей обязанности. — Я уверен, что мистрисс Фрэнклэнд будет вам весьма благодарна, — сказал мистер Орридж. — После всего, что вы сказали, я не могу не последовать вашему совету. Но вы извините меня, если я предложу вам один вопрос. Не подвержена ли мистрисс Джазеф каким-нибудь припадкам? — Никаким. — Не бывает ли с нею истерика? — Никогда; по крайней мере с тех пор, как она живет в моем доме, ничего подобного не было. — Это удивительно, в ее взгляде и жестах есть что-то очень… — Да, да, это все замечают с первого взгляда, но я полагаю — ее робкий взгляд и порывистые жесты служат признаком только нежного сложения; притом я подозреваю, что в молодости она много страдала. Дама, рекомендовавшая ее мне, дама, вполне заслуживающая доверия, говорила мне, что мистрисс Джазеф очень несчастливо вышла замуж; она сама ни слова не говорила о своей брачной жизни, но я уверена, что муж ее дурно обращался с нею. Впрочем, это не касается до нашего дела. Я могу сказать только то, что она отличная служайка, и я, на вашем месте, рекомендовала бы ее мистрисс Фрэнклэнд как лучшую женщину, какую она могла бы себе желать при настоящем ее положении. Мне больше нечего говорить. Возьмете ли мистрисс Джазеф или потребуете из Лондона чужую, незнакомую — я от того ничего не потеряю. Мистер Орридж заметил, что в последней сентенции мистрисс Норбори слышалось маленькое раздражение. — После всего, что я от вас услышал, мне нечего колебаться, и я с благодарностью принимаю ваш совет и услуги вашей ключницы, — отвечал доктор. Мистрисс Норбори позвонила. — Мистер Орридж принимает ваше предложение, — сказала она, когда ключница вошла в комнату. — Я убедила его, что вы гораздо здоровее, нежели кажетесь. Радостная улыбка пробежала по устам ключницы. Она казалась несколькими годами моложе, когда начала, улыбаясь, благодарить за доверие, которое ей делают. — Когда я могу поступить туда, сэр? — спросила она. — Чем скорее, тем лучше, — отвечал доктор. При этих словах лицо мистрисс Джазеф просияло неподдельною радостью. — Ступайте же, мистер Орридж подождет вас, — отнеслась к ней мистрисс Норбори. — Я знаю, у вас все в порядке, и для сборов не понадобится много времени. — Я полагаю, вам все-таки нужно будет приготовиться, — вмешался доктор. — Нет, сэр; мне достаточно будет получаса, — отвечала мистрисс Джазеф. — Сегодня вечером еще не будет поздно, — сказал доктор, взяв шляпу и кланяясь мистрисс Норбори. — Приходите в Тигрову Голову и спросите меня. Я буду там между семью и восемью часами вечера. Очень вам благодарен, мистрисс Норбори. — Передайте мои наилучшие желания вашей пациентке, доктор. Прощайте. — Между семью и восемью в Тигровой Голове, — повторил доктор, когда ключница отворяла ему дверь. — Между семью и восемью, сэр, — повторила мистрисс Джазеф своим мягким и кротким голосом, звучавшим подобно голосу молоденькой девушки и обличавшим ее радость. === IX === === НОВАЯ НЯНЬКА === В семь часов вечера мистер Орридж надел шляпу и собрался в Тигрову Голову. Лишь только он отворил дверь, как пред ним явился посланный, объявивший, что его просят к внезапно заболевшему человеку в одну из отдаленнейших частей города. Сделав несколько вопросов посланному, он убедился, что его приглашают к опасно больному и что ему не остается ничего делать, как отложить свой визит к мистрисс Фрэнклзнд. Приехав к больному, он увидел, что необходимо тотчас же сделать операцию, которая задержала его несколько времени, так что было без четверти восемь часов, когда он явился в Тигрову Голову. Приехав туда, он узнал, что новая нянька ждет его с семи вечера и что трактирщица, не получившая от него никаких приказаний, не смела впустить незнакомую женщину в квартиру мистрисс Фрэнклэнд, а предложила ей ждать его приезда. — Разве она хотела идти к мистрисс Фрэнклэнд? — спросил доктор. — Да, но я ее не пустила без вас, она в моей приемной. Угодно вам ее видеть? Доктор последовал за трактирщицей в небольшую комнату, находившуюся на задней половине дома, и нашел там мистрисс Джазеф, сидевшую в самом дальнем и темном углу. При входе в комнату доктор с удивлением заметил, что она опустила свою вуаль. — Извините, что я вас заставил ждать, — сказал он, — Впрочем, еще нет восьми часов. — Я боялась опоздать и потому пришла сюда пораньше, — отвечала мистрисс Джазеф, и доктору в голосе ее послышалась принужденность; казалось, эта женщина боялась, чтобы лицо и голос ее не изменили ей. Что могло встревожить ее, когда она сидела одна-одинешенька в комнате трактирщицы? Какое чувство она хотела скрыть в себе? — Не угодно ли вам пойти со мною? Я вас представлю мистрисс Фрэнклэнд. Мистрисс Джазеф медленно поднялась с места, опираясь одной рукой на стоявший возле нее стол; это движение снова пробудило в докторе сомнения насчет здоровья новой няньки. — Вы, кажется, устали, — сказал он, подходя к двери. — Вы, вероятно, пришли сюда пешком? — Нет, сэр. Госпожа была столь добра, что приказала отвезти меня сюда. Доктор опять услышал ту же принужденность, как прежде, между тем как лицо ее все еще было покрыто вуалью. Входя на лестницу, он мысленно решился внимательно наблюдать за действиями мистрисс Джазеф в комнате его пациентки и послать в Лондон за нянькою, если она не обнаружит ревности в исполнении принимаемой ею должности. Комната мистрисс Фрэнклэнд находилась в самой отдаленной части и была избрана ею потому, что туда не достигал шум, неизбежный в каждой гостинице. Она освещалась одним окном, откуда открывался вид на несколько хижин, за которыми расстилались тучные Вест-Сомерширские луга, окаймленные длинной монотонной линией холмов, покрытых лесом. Почти посередине комнаты стояла старинная кровать с четырьмя столбами, поддерживавшими дамаскиновый занавес; направо от нее была дверь, налево окно, а впереди камин. На стороне, обращенной к окну, занавес был открыт почти на фут. — Как вы себя чувствуете, мистрисс Фрэнклэнд? — спросил доктор, подойдя к постели. — Не вредит ли вам недостаток свежего воздуха? — О, нет, доктор; напротив, я чувствую себя гораздо лучше. Но я боюсь, что потеряю в вашем мнении, когда вы увидите, чем я была занята. Доктор открыл занавес и не мог удержаться от смеху, взглянув на мать и лежавшего возле нее ребенка. Мистрисс Фрэнклэнд забавлялась тем, что убирала своего сына голубыми лентами в то время, как он спал. Эта картина до того заняла мистера Орриджа, что он совершенно забыл о новой няньке, о которой он не сказал ничего до тех пор, пока мистрисс Фрэнклэнд не спросила: — Вы, кажется, пришли не один, доктор? Лэнни, это ты? Как ты сегодня долго обедал; вероятно, пил за мое здоровье, между тем как я здесь скучаю одна. — Мистер Фрэнклэнд еще обедает, — сказал доктор. — Но здесь действительно есть еще одна особа: мистрисс Джазеф. Во время этого разговора, ключница, стоя у двери, осматривала лежавшую пред нею часть комнаты. Когда доктор позвал ее, она обошла кровать и стала спиною к окну, так что тень от ее фигуры, упавшая на постель, скрыла картину, которой любовался доктор. — Ради Бога! Кто вы? — вскричала Розамонда. — Женщина или привидение? Мистрисс Джазеф подняла, наконец, вуаль, хотя лицо ее было в тени, однако ж, мистер Орридж, стоя возле нее, мог рассмотреть ее лицо и подметить изменение, происходившее на нем в то время, когда мистрисс Фрэнклэнд начала говорить. Губы ее несколько дрожали; небольшие морщины на щеках, признаки старости и заботы, углубились, и брови сдвинулись вместе. Глаз мистер Орридж не мог видеть, потому что она опустила их в землю при первом слове Розамонды. По всем признакам доктор заключил, что эта женщина страдает нравственно. «Она скрывала это от своей госпожи, но от меня она не скроет», — подумал он. — Кто вы? — повторила Розамонда. — И зачем вы закрыли свет? Мистрисс Джазеф не отвечала, не подняла глаз и только подвинулась в сторону. — Был у вас сегодня посланный от меня? — спросил доктор, обратясь к мистрисс Фрэнклэнд. — Да, был, — принес хорошие вести о новой няньке. — Она здесь, — произнес он, указывая на мистрисс Джазеф. — В самом деле? — воскликнула Розамонда. — Но ведь иначе и быть не могло! Кто ж бы мог прийти с вами? Я должна была догадаться раньше. Подойдите ближе. (Как ее имя, доктор? Джозеф, вы сказали? Нет, Джазеф). Подойдите ближе, мистрисс Джазеф. Я очень благодарна, что вы пришли ко мне. Я думаю, что с этим маленьким ангелом вам не будет слишком много хлопот. Он все спит. Но мне кажется, вы слишком слабы, чтобы быть нянькой, — извините мою откровенность. Доктор, как вы думаете? Мистрисс Джазеф нагнулась и начала торопливо собирать цветы, разбросанные по постели. — Я тоже думаю, — отвечал доктор, — но меня уверили, что наружность мистрисс Джазеф обманчива и что она совершенно способна к этой должности. — А, вы собираете цветы? — сказала Розамонда, заметив, чем была занята ее новая нянька. — Какой прекрасный букет! Я думаю, здесь страшный беспорядок? Я позову девушку, пусть она уберет. — Если позволите, я займусь этим, мэм; мне очень приятно быть вам полезной. Говоря это, мистрисс Джазеф подняла глаза и встретила взгляд Розамонды, — Как вы странно смотрите на меня! — произнесла она, изменившись в лице и опустившись на подушку. При этих словах мистрисс Джазеф вздрогнула, как будто бы ее что-нибудь кольнуло, и быстро отодвинулась к окну. — Пожалуйста, не примите моих слов в дурную сторону, — сказала Розамонда, заметив это движение. — Я имею несчастную привычку говорить все, что мне приходит в голову. Да вот и теперь вы смотрите на меня так, как будто бы вы боялись меня. Но я вас прошу, забудьте это, мы скоро короче познакомимся и, надеюсь, будем жить мирно и дружно… В то время, как Розамонда произнесла последние слова, мистрисс Джазеф отошла от окна и скрылась за занавесом постели. Розамонда хотела было сказать доктору, что манеры приведенной им няньки кажутся ей весьма странными, но он не обращал на нее внимания и весь был погружен в созерцание своей клиентки. Очутившись между кроватью и камином, она закрыла лицо руками; но прежде нежели доктор успел осознать впечатление, произведенное на него этим жестом, руки ее поднялись выше и поправили чепчик. После того она пошла в угол комнаты и стала убирать разные вещи, принадлежавшие к гардеробу ее новой госпожи. Доктор продолжал следить за нею, между тем как она приводила в порядок разбросанные вещи, оставляя под рукою то, что могло понадобиться родительнице; потом она подошла к столу, где находились лекарства, внимательно рассмотрела все склянки и на одном краю стола расставила те, которые нужны ночью, на другом те, которые должно принимать днем. Все это доктор видел и внутренне был доволен. Все, что она делала, делала хорошо; тихо и скромно ходила она из угла в угол и везде водворяла изящный порядок. — Какая странная женщина! — прошептала мистрисс Фрэнклэнд. — Да, очень странная, — отвечал также шепотом доктор, — и притом очевидно больная, хотя и не хочет сознаться. Но видно по всему, она порядочная женщина; я советую вам удержать ее несколько времени, потом, если вы найдете необходимым, можно будет переменить. — Она меня очень занимает, доктор. В ее лице и в манерах есть что-то, я не могу сказать, что — чрезвычайно любопытное. Я постараюсь вызвать ее на разговор… Я прошу вас, доктор, сходить к моему мужу; ваше общество будет ему очень приятно; но посмотрите сперва на этого маленького; не опасно ли, что он так много спит?… Да, еще одна просьба, мистер Орридж: обещайте мне, что вы проводите мужа сюда. — Очень охотно, — отвечал доктор и отошел от постели. Отворив дверь, он остановился и сказал мистрисс Джазеф, что будет внизу и через несколько времени возвратится, чтобы сделать кой-какие распоряжения. Когда он проходил мимо нее, она стояла на коленях у сундука и складывала разные мелкие вещи, брошенные в беспорядке. Прежде чем он заговорил с нею, она вынимала из сундука рубашку, но услышав шаги доктора, проворно сунула ее назад и покрыла платком. Это движение также не ускользнуло от глаза доктора и немало удивило его, но он постарался скрыть свое удивление. В голове его мелькнула мысль, не хочет ли она украсть эту вещь, и в противоположность этой мысли пришли на память слова мистрисс Норбори, уверявшей его, что это кротчайшая и добрейшая из всех известных ей женщин. — Оставьте этот сундук, — сказала Розамонда, когда доктор запер дверь. — Это обязанность моей горничной; впрочем, я думаю, ей ничего не останется делать; вы все привели в порядок. Подите сюда, сядьте вот здесь и отдохните. Посланный доктора сказал мне, что ваша госпожа знала моего отца. Я думаю, это было уже очень давно, по крайней мере, меня тогда еще не было на свете. Мне вдвойне приятно принять от нее услугу, потому что она сделана из уважения к моему отцу. Но вы не могли питать подобного чувства; вы пришли ко мне единственно из доброго желания помочь мне. Подите сюда, мистрисс Джазеф, сядьте возле меня. Мистрисс Джазеф закрыла сундук и подошла к постели; но лишь только Розамонда заговорила о своем отце, она проворно отвернулась и отошла к камину. — Подите сюда, сядьте возле меня, — повторила егде раз Розамонда. — Что вы там делаете? — прибавила она уже нетерпеливо. Фигура новой няньки опять появилась в полусвете, падавшем из окна. — Уже стемнело, — сказала мистрисс Джазеф, — пора закрыть окно и опустить штору. Я запру, мэм. — Да, окно заприте, но не опускайте шторы. Я люблю сумерки. Весь этот вид напоминает мне мое детство и наш старый дом в Корнуэлле. Знаете ли вы что-нибудь о Корнуэлле, мистрисс Джазеф? — Я слышала, — на первом слове мистрисс Джазеф запнулась. Она старалась запереть окно, которое, кажется, не хотело ей повиноваться. — Что же вы слышали? — Я слышала, что это дикая, скучная страна, — отвечала нянька, все еще занятая окном. — Вы, кажется, не можете запереть окна? — спросила Розамонда. — Оно запирается очень легко. Оставьте, я позову горничную. Я хочу, чтоб она убрала мне волосы и приготовила одеколон с водою. — Я уже заперла окно, мэм, — сказала нянька, отвернувшись от окна. — Если позволите, я приготовлю одеколон и уберу вам волосы, вам незачем звать горничную. Мистрисс Фрэнклэнд приняла это предложение, считая свою новую няньку самой странной женщиной в свете. Между тем как мистрисс Джазеф приготовляла одеколон, на дворе совершенно стемнело, и комната наполнилась темными тенями. — Вы бы зажгли свечу, — сказала Розамонда. — Благодарю вас, мэм, — торопливо отвечала Джазеф. — Я вижу. Окончив эту работу, она начала чесать Розамонду, причем сделала два или три вопроса, которые очень порадовали Розамонду, доказав ей, что ее новая нянька умеет говорить, не дожидаясь, чтоб ее вызывали на разговор. — Вы, пожалуйста, не удивляйтесь тому, что я вам скажу, мистрисс Джазеф, — сказала Розамонда, когда волосы ее были заплетены и убраны. — Я немного странная женщина. Вы прекрасно чесали, но все время, как вы держали в руках мои волосы, в голове моей являлись самые странные мысли. И право, это так, знаете ли, два или три раза, как вы наклонялись ко мне, я думала, что вы хотите поцеловать меня. Говорил ли вам кто-нибудь такие глупости? Но я вам наперед говорю, что во многих отношениях я такое же дитя, как вот этот; — она указала на сына, который все еще спал самым сладким сном. Мистрисс Джазеф не отвечала. Пока Розамонда говорила, она отошла от постели за одеколоном и, возвратись, остановилась так далеко от постели, что Розамонда серьезно начала думать, не обидела ли она ее своей излишней откровенностью. Чтоб убедиться в этом, она заговорила о своем ребенке. Ответы мистрисс Джазеф успокоили ее; но в ее дрожащем голосе, нежном и кротком, слышалась затаенная, тяжелая грусть. — Вы, должно быть, очень любите детей, но ваша любовь какая-то грустная, печальная, — сказала Розамонда, воображавшая, что ее ребенка должны окружать такие же веселые и счастливые лица, как она сама. — Вы, — продолжала она, — вероятно, понесли тяжелую потерю. Были ли у вас собственные дети? При этом вопросе мистрисс Джазеф, не говоря ни слова, так тяжело опустилась на стоявшее возле нее кресло, что ножки его затрещали. Голова ее упала на грудь, щеки пылали, уста двигались и пальцы шевелились с необыкновенной быстротою. Боясь потревожить ее, мистрисс Фрэнклэнд ничего не сказала, когда она порывисто наклонилась к ребенку и поцеловала его, причем с ее щеки скатилась слеза на щеку ребенка. В комнате стало еще темнее; но мистрисс Джазеф не думала зажигать свечу, хотя она стояла перед нею. Розамонда чувствовала себя не совсем покойною в потемках, наедине с этой странной нянькой, и потому решилась предложить ей зажечь свечу. — Мистрисс Джазеф, потрудитесь зажечь свечу, — сказала она. — Так темно, что я уже не вижу никакого сходства с Корнуэллем; все уже слилось вместе. — Вы, кажется, очень любите ваш Корнуэлль? — спросила мистрисс Джазеф, поднявшись с места, чтобы зажечь свечу. — Да, очень люблю, — отвечала Розамонда. — Я там родилась; теперь мы ехали туда и вот принуждены были остановиться здесь. Вы, кажется, не можете найти спичек? Наконец спички были найдены, но все не зажигались. Засветив свечу после долгих усилий, мистрисс Джазеф отнесла ее на стол, закрытый от Розамонды занавесом постели. — Зачем вы туда поставили свечку? — спросила Розамонда. — Я полагаю, для вас будет приятнее не видеть света, — отвечала мистрисс Джазеф и потом торопливо прибавила, как бы боясь противоречия со стороны мистрисс Фрэнклэнд. — Так вы отсюда поедете в Корнуэлль? Вы хотите только путешествовать? — При этих словах она зажгла другую свечу и отнесла туда же, где была первая. В это время Розамонда подумала, что ее новая нянька, несмотря на свою кротость и мягкость, непослушная женщина; но не хотела оспаривать у нее права ставить свечи, где ей угодно. — О, нет, — отвечала она, оставив вопрос о свечах, — мы прямо едем в наш старый замок, где я родилась. Он теперь принадлежит моему мужу. Я уехала оттуда на пятом году; помню, однако ж, что этот дом очень стар. Я думаю, вы дрожите при одной мысли жить в Портдженском замке? Розамонда услышала, что шелковое платье няньки зашевелилось, и при словах «Портдженский замок» шорох совершенно затих и наступила могильная тишина. — Вы, я думаю, привыкли жить в новых домах, — продолжала Розамонда после продолжительной паузы. — Вы и представить не можете, что значит жить в старинном замке. Вообразите себе дом, огромный, старый дом; в одной половине его никто не жил в течение шести или семи сотен лет, из этого вы можете заключить о величине этого дома. Мы будем жить в западной части; а северная половина уже в очень плохом состоянии; там никто не жил; но я думаю, мы их восстановим. Все думают, что там какие-то привидения; мы, вероятно, найдем там старинные вещи. Как удивится наш дворецкий, когда я возьму у него ключи от северных комнат и отопру их! Тихий подавленный крик и звук, похожий на то, как будто бы что-то ударилось об стол, послышались мистрисс Фрэнклэнд, когда она договаривала последние слова. Она повернулась на постели и спросила торопливым голосом, что там случилось. — Ничего, — отвечала мистрисс Джазеф, почти шепотом. — Ничего, совершенно ничего, мэм. Я ударилась об стол; вы пожалуйста не беспокойтесь, это пустое. — Но вам, вероятно, больно? — Нет, нет, вовсе не больно. В то время как мистрисс Джазеф уверяла свою госпожу, что ей вовсе не больно, в комнату вошел доктор, ведя под руку мистера Фрэнклэнда. — Мы пришли пожелать вам покойной ночи, мистрисс Фрэнклэнд, — сказал доктор, подведя к постели ее мужа. — Где нянька? Розамонда рассказала доктору, что нянька, вероятно, ушиблась очень больно и требует его помощи, и потом, обратясь к мистеру Фрэнклзнду, начала говорить с ним тихим голосом; между тем как доктор расспрашивал мистрисс Джазеф, что с нею случилось. Во время этого разговора он заметил, что глаза ее постоянно блуждали от его лица к разным предметам и чаще всего останавливались на мистере и мистрисс Фрэнклэнд с таким выражением, что ее можно было принять за самую любопытную женщину в мире. — Теперь я сказал все, что нужно, вашей няньке, — сказал мистер Орридж Розамонде. — Позвольте пожелать вам покойной ночи, — прибавил он и предложил мистеру Фрэнклэнду последовать его примеру. — Если мистрисс Фрэнклэнд станет говорить, — сказал доктор мистрисс Джазеф, уходя, — вы не поддерживайте разговора: ей нужен покой. Как ребенок успокоится, пусть и она заснет. Свечу оставьте здесь. А вы сами можете спать в этих креслах. Мистрисс Джазеф ничего не отвечала, она только с любопытством взглянула на доктора. Этот странный, рассеянно любопытный взгляд возбуждал в докторе опасение. «Пусть сегодня остается; завтра мы вытребуем няньку из Лондона», — подумал он, спускаясь с лестницы вместе с мистером Фрэнклэндом. Когда мужчины вышли, мистрисс Джазеф, занятая около ребенка, не говорила ни слова; а когда занятие это окончилось, она два или три раза обнаружила намерение подойти к постели, открывала уста, как будто бы хотела что-то сказать, и оставалась недвижимой до тех пор, пока ребенок не заснул на руках матери. Тогда Розамонда наклонилась к нему и поцеловала маленькую ручку, сжатую в кулачок, лежавшую на ее груди. В эту минуту ей послышалось за занавесом сдержанное рыдание. — Что это? — воскликнула она. — Ничего, мэм, — отвечала мистрисс Джазеф таким же глухим шепотом, как прежде. — Я заснула было и во сне вздохнула. Но это ничего, мэм; надеюсь, вы извините меня. — Извините! — повторила Розамонда, не на шутку испуганная этим вздохом. — Я бы советовала вам поговорить с доктором. Подождите там, — прибавила она, помолчав, — я вас позову. Мистрисс Джазеф стала ходить по комнате, как бы желая удостовериться, все ли приготовлено к ночи и, спустя несколько минут, наперекор приказанию доктора, попробовала вызвать мистрисс Фрэнклэнд на разговор, спросив что-то о Портдженском замке и о переменах, какие молодые супруги намерены были произвести в нем. — Может быть, мэм, — сказала она голосом, который странным образом противоречил всем ее движениям, — может быть, вам не понравится Портдженский замок, и вы перестанете его любить, когда увидите? Кто знает, может быть, вы захотите навсегда уехать оттуда, поживши там несколько дней, особенно если вы пойдете в запущенные комнаты? Я думаю, что вообще таким дамам, как вы, — извините мою смелость, мэм, — не следует и приближаться к таким диким, печальным, запущенным местам. — Я на этот счет совсем иного мнения, особенно если задевается мое любопытство, — отвечала Розамонда. — Мне гораздо любопытнее взглянуть на Портдженский замок, чем на семь чудес света. Даже если б нам пришлось совершенно отказаться от этого дома, то и в таком случае мы прожили бы в нем несколько времени. Мистрисс Джазеф не отвечала. Она подошла к двери, где стояли кресла, назначенные для нее доктором, осталась там несколько минут и потом начала ходить из угла в угол. Эта ходьба беспокоила Розамонду, тем более, что мистрисс Джазеф что-то говорила про себя. Отдельные слова, доходившие до слуха Розамонды, могли доказать, что мысли няньки вращаются около Портдженны. Но беспрестанное движение и шепот до того беспокоили и раздражали Розамонду, что она решилась прекратить их. — Что вы говорите? — спросила она, когда мистрисс Джазеф произнесла несколько слов громче других. Мистрисс Джазеф остановилась и взмахнула руками таким образом, как будто бы проснулась от тяжкого сна. — Кажется, вы что-то говорили о нашем старом доме, — продолжала Розамонда. — Мне послышалось, будто вы сказали, что мне не следует ехать в Портдженну и что вы не хотели бы быть на моем месте, или что-то в этом роде. Мистрисс Джазеф покраснела, как шестнадцатилетняя девушка. — Мне кажется, вы ошибаетесь, мэм, — сказала она и опять подошла к креслу. Между тем Розамонда, наблюдавшая за нею с напряженным вниманием, видела, что она, копаясь у своего кресла, ничего не делала такого, что бы доказывало ее намерение лечь спать. Что ж это значит? Вместе с этим вопросом в голове Розамонды мелькнуло подозрение, от которого ее обдало холодом: уж не сумасшедшая ли ее новая нянька. В одно мгновение представилось ей все странное поведение этой женщины, ее порывистые жесты, рассеянный и в то же время любопытный взгляд, вздохи, шепот, и все это утверждало ее в той мысли, что ее оставили с сумасшедшей женщиной. Она инстинктивно обняла одною рукою лежавшего возле нее ребенка, а другую протянула к сонетке, висевшей у ее изголовья. В это время мистрисс Джазеф пододвинулась к постели и посмотрела на нее. Розамонда имела столько присутствия духа, что рассчитала, что обнаружить свое подозрение без достаточного повода было бы неблагоразумно. Потому она не позвонила, а медленно закрыла глаза, частью для того, чтобы избегнуть взгляда няньки, частью, чтобы придумать какой-нибудь благовидный предлог, который бы оправдывал необходимость присутствия в комнате ее горничной. Но прошло несколько минут, и она ничего не могла придумать. Тогда она подумала, не лучше ли было бы выслать няньку из комнаты, послав ее за мужем; но в то время, как она обдумывала шансы за и против этого плана, послышался шорох шелкового платья у самой ее постели. Первым побуждением ее было дернуть за сонетку; но страх парализовал ее руку, холод пробежал по всему ее телу. Оправившись немного, она приподняла веки и увидела, что на лице няньки, стоявшей уже на середине комнаты, не выражалось ничего, что бы могло внушать ужас и обличать ее помешательство; движения ее обнаруживали скорее смущение и тревогу. Простояв таким образом с минуту, мистрисс Джазеф сделала несколько шагов вперед и, нагнувшись к постели, произнесла шепотом: — Вы еще не спите? Розамонда хотела было отвечать, но сердце ее так сильно билось, что она не могла произнести ни слова. Тогда нянька, с тем же беспокойством и смущением в лице, опустилась на колена у изголовья Розамонды, посмотрела вокруг, как бы желая удостовериться, что в комнате нет никого, наклонилась, опять посмотрела кругом, наклонилась еще ниже и прошептала на ухо Розамонде: — Как будете в Портдженне, не ходите в Миртовую комнату! Дыхание мистрисс Джазеф коснулось щеки Розамонды и заморозило всю кровь в ее жилах. Она вздрогнула и в ужасе дернула за сонетку изо всей силы. — Успокойтесь, успокойтесь! — вскричала мистрисс Джазеф, опрокинувшись назад всем туловищем и сложив руки с отчаянием. Розамонда еще несколько раз дернула за звонок. Послышались громкие голоса и торопливые шаги; было не более десяти часов, и никто из прислуги еще не ложился спать. Сильный звонок встревожил весь дом. Услышав движение, нянька поспешно встала и отошла к стене; она молчала; но движение рук и вся ее фигура обличали в ней сильное волнение и испуг. По звонку первая явилась горничная мистрисс Фрэнклэнд, за нею вошла трактирщица. — Попросите сюда мистера Фрэнклэнда, — сказала Розамонда последней. — Мне нужно говорить с ним. А вы, — продолжала она, обращаясь к горничной, — останьтесь здесь, пока придет мистер Фрэнклэнд. Я очень испугалась. Горничная, также немало напуганная, с удивлением глядела на свою госпожу. Когда трактирщица вышла, мистрисс Джазеф отделилась немного от стены и посмотрела на Розамонду. Другого движения она не сделала, пока не возвратилась трактирщица и за нею не вошел в комнату мистер Фрэнклэнд. — Лэнни, — прошептала мистрисс Фрэнклэнд, когда к ней подвели мужа. — Я не могу оставить новую няньку на ночь, нет, я не могу! Мистер Фрэнклэнд положил руку на висок жены, потом на сердце. — Боже мой! Что с тобою, Розамонда! Что случилось? Ты была совершенно спокойна, когда я ушел, а теперь… — Я очень испугалась. Меня ужасно испугала новая нянька. Она, несчастная, должно быть, помешана. Только ты не сердись на нее, а ушли ее, скажи, пускай идет отсюда. Я умру от страха, если она останется здесь. Она так странно ведет себя и говорит такие странные вещи… Лэнни, Лэнни! Дай мне руку. Она подошла ко мне тихонько, стала на колени вот здесь, где ты теперь стоишь, наклонилась к самому моему уху и прошептала… какие-то странные слова! — Успокойся, успокойся, мой друг, — сказал мистер Фрэнклэнд, серьезно встревоженный раздраженным состоянием жены. — Забудь эти слова и не повторяй их. Успокойся. Я сделаю все, что ты хочешь, только ты будь спокойна и лежи смирно. Мне незачем знать этих слов; довольно того, что эта женщина испугала тебя и ты хочешь удалить ее от себя. Завтра она объяснится. Я очень жалею, что мы не послали в Лондон за нянькой. Где хозяйка? Трактирщица подошла к мистеру Фрэнклэнду. — Поздно уже? — спросил он. — Нет еще, сэр; одиннадцатый в начале. — Прикажите привести карету, как можно скорее. Где нянька? — Она позади вас, у стены, — отвечала горничная. Мистер Фрэнклэнд обернулся в ту сторону, а Розамонда, взяв его за руку, прошептала: «Не будь к ней строг, Лэнни!» Горничная с любопытством смотрела на мистрисс Джазеф, лицо которой совершенно изменилось при этих словах. По щекам ее покатились слезы, губы судорожно двигались, и пальцы то сжимались, то разжимались. Когда мистер Фрэнклэнд обернулся к ней, она отшатнулась к стене, но не могла не слышать, что Розамонда повторила свою просьбу. — Лэнни, Лэнни, будь к ней снисходителен. Бедная женщина! О боже мой! Она говорила очень ласково! Очень ласково, Лэнни! — Я вовсе не знаю, что здесь случилось, — произнес мистер Фрэнклэнд, — и нисколько не обвиняю вас. Я вижу только, что мистрисс Фрэнклэнд напугана и взволнована и что причиною этого были вы. Как это случилось, я не знаю, но вижу только, что вы не можете остаться на этом месте; и потому, надеюсь, вы оправдаете нас перед вашей госпожой, и расскажете ей, почему мы не можем принять ваших услуг. — Вы очень снисходительны ко мне, сэр, — ответила она спокойным тоном, в котором слышалось сознание своего достоинства, — и я не хочу беспокоить вас оправданиями. Проговорив это, она прошла на середину комнаты, откуда могла видеть Розамонду, с очевидным намерением сказать ей что-то. Но прошло несколько секунд, прежде чем она овладела собою и могла начать говорить. — Прежде чем я оставлю вас, мэм, я попрошу вас верить, что в моих словах не было ничего злого, что я не имею к вам никакого неприязненного чувства. Прошу вас помнить, что я не сержусь и никогда ни на кого жаловаться не буду. В голосе ее слышалось столько кротости, добродушия и искренности, что сердце Розамонды болезненно сжалось; она готова была обвинить себя в несправедливости к этой несчастной женщине. — Зачем же вы испугали меня? — сказала она почти с сожалением. — Испугала вас! Как я вас испугала? О Боже мой! Из всех людей в мире я наименее для вас страшна. Мистрисс Джазеф подошла к креслам, где лежали ее чепец и шаль, и надела их. Трактирщица и горничная, с любопытством следившие за нею, увидели, что по ее щекам покатились слезы, равно как и то, что в ее манерах было нечто не совсем обыкновенное для простой служанки. Идя к двери, она остановилась против постели, посмотрела сквозь слезы на Розамонду и произнесла таким голосом, в котором слышалось волнение и сдавленные рыдания: — Благослови вас Бог. Пусть Он хранит вас и вашего ребенка. Если вы когда-нибудь подумаете обо мне, то вспомните, что я вовсе не сержусь и никогда жаловаться не буду. Она постояла еще, поглядела на мать и на ребенка и, заливаясь слезами, вышла из комнаты. Когда дверь за нею затворилась, никто из оставшихся в комнате не двинулся с места и не произнес ни слова в течение нескольких минут. === X === === СОВЕТ ТРЕХ === На другой день известие об удалении от места мистрисс Джазеф достигло доктора Орриджа в то время, когда он сидел за завтраком. Эта новость показалась ему несколько странной; он поспешил окончить завтрак и пошел в гостиницу двумя часами раньше обыкновенного. На дороге остановил его посланный мистера Фрэнклэнда. — Меня послал к вам мистер Фрэнклэнд, — сказал слуга, — он вас просит прийти к нему как можно скорее. — Правда, что мистер Фрэнклэнд прогнал няньку вчера вечером? — спросил доктор. — Правда, сэр. Доктор посмотрел весьма серьезно, обнаружив при том некоторое замешательство, и молча последовал за слугою. Его неприятно поразило уже то, что нянька, им рекомендованная, была удалена без его совета. Конечно, мистер Фрзнклэнд распорядился в настоящем случае совершенно независимо, как человек, вполне полагающийся на свое богатство и высокое общественное положение. В голове мистера Орриджа начали блуждать разные мысли революционного свойства, вызванные таким заключением. — Кто здесь? — спросил Леонард, когда отворилась дверь его комнаты. — Мистер Орридж, сэр, — отвечал слуга. — Доброе утро, — сказал доктор и, весьма развязно пожав руку мистеру Фрэнклэнду, опустился в кресла, скрестив ноги, точно так же, как мистер Фрэнклэнд и подобно ему засунул руки в карманы. Но он забыл, что мистер Фрэнклэнд был слеп, и его независимое фамильярное обращение не могло произвести на него никакого впечатления. Но этим достоинство мистера Орриджа было поддержано в его собственных глазах, и этого было довольно. — Я очень рад, что вы пришли так рано, доктор. Вчера вечером случилось весьма неприятное происшествие. Я был принужден сейчас же удалить новую няньку. — В самом деле? — спросил доктор таким тоном, который, по его мнению, должен был доказать мистеру Фрэнклэнду, что он принимает это известие совершенно равнодушно. — Вы ее прогнали? — Если бы было время послать за вами и спросить вашего совета, — продолжал мистер Фрэнклэнд, — я бы не замедлил это сделать. Но ждать было некогда. Мы все были очень встревожены, и когда я пришел в комнату мистрисс Фрэнклэнд, она была в сильном волнении. Она сказала мне, что была напугана новой нянькой, которая, как она думает, помешана. Жена просила меня удалить ее немедленно. Мне ничего более не оставалось делать, как отослать ее домой. Я поступил не совсем учтиво в отношении к вам, но, надеюсь, вы извините меня, когда увидите, в каком состоянии находится моя жена. Мистер Орридж несколько смутился. «Какие прекрасные манеры у этих богатых людей», — подумал он и мысленно занялся составлением фразы в достаточной степени вежливой. — Вы естественно желали бы знать, что сделала или сказала эта женщина, — продолжал мистер Фрэнклэнд спокойным тоном. — Я ничего вам не могу сказать. Мистрисс Фрэнклэнд вчера была в таком волнении, что я не решился беспокоить ее расспросами, и намеревался сегодня утром объяснить это дело. Вы так много беспокоились, отыскивая нам няньку, что бесспорно имеете право услышать объяснение причины, заставившей нас удалить ее. К счастию, мистрисс Фрэнклэнд гораздо лучше, нежели я мог ожидать. Она ждет вас, и если вы будете столь добры, дадите мне свою руку, мы можем идти сейчас. Мистер Орридж поспешно встал и поклоном предложил свои услуги. При первом взгляде на мистрисс Фрэнклэнд доктор заметил, что вчерашнее происшествие неблагоприятно подействовало на нее. Глаза ее были утомлены, кожа суха и пульс ускоренный и неправильный. Ясно было, что она провела бессонную ночь и что нравственно не успокоилась. На вопросы доктора она отвечала коротко и скоро и тотчас же перешла к мистрисс Джазеф. — Я думаю, вы уже слышали, доктор, что у нас вчера случилось? — спросила она. — Не могу сказать вам, как все это меня опечалило. Мое поведение в ваших глазах и в глазах этой несчастной женщины может показаться поведением капризной и бесчувственной женщины. Я готова плакать, когда вспомню, как я необдуманно поступила и как мало у меня было смелости. О, Лэнни, я понимаю, как ей было больно… она так горько плакала, бедная… — Но, Розамонда, — прервал ее мистер Фрэнклэнд, — ты забываешь, в каком состоянии я нашел тебя здесь. Ты забываешь, что вчера находила ее помешанной. Разве ты переменила свое мнение! — Это-то и беспокоило меня всю ночь. Я не могла переменить своего мнения. Я более чем уверена, что эта бедная женщина помешана, но когда я вспоминаю, как она готова была услужить мне, мне становится стыдно моего подозрения. Мистер Орридж, не заметили ли вы в лице ее чего-нибудь, доказывающего ее помешательство? — Конечно нет, — отвечал доктор, — иначе я никогда не решился бы рекомендовать ее вам. Я бы не удивился, если бы узнал, что она заболела, что с нею сделался какой-нибудь припадок. Но, признаюсь, ваше подозрение меня удивляет. — Неужели я так ошиблась? — вскричала Розамонда, смущенно глядя то на доктора, то на мужа. — Ах, Лэнни, если я в самом деле ошиблась, я никогда не прощу себе! — Не можешь ли ты рассказать нам, что привело тебя к такому подозрению? — спросил мистер Фрэнклэнд. Розамонда колебалась. — Все, что я могу рассказать, покажется вам очень пустым; между тем, все это весьма важно для меня. Вы можете подумать, что вовсе не было причины пугаться и что я была несправедлива к этой женщине. — Расскажи все, как было, мой друг. — Прошу заметить, мистрисс Фрэнклэнд, — прибавил мистер Орридж, — что я не приписываю никакой важности своему мнению о мистрисс Джазеф, потому что некогда было составить его. Вы имели более возможности наблюдать ее. Ободренная таким образом, Розамонда просто и откровенно рассказала все, что происходило в ее комнате накануне вечером, по уходе доктора до той минуты, как она закрыла глаза, услышав шум шелкового платья у своей постели. Здесь она остановилась. — Что ж ты остановилась? — спросил мистер Фрэнклэнд. — Я не могу спокойно вспомнить тех слов, которые она мне сказала перед тем, как я позвонила. — Что ж она сказала? Разве ты повторить не можешь? — О нет, нет! Я скажу, и мне очень хочется слышать твое мнение. Я сказала, что мы говорили о нашем намерении ехать в Портдженну и возобновить северные комнаты. Мистрисс Джазеф много расспрашивала меня о старом доме; по-видимому, он ее очень интересовал. — Да? — Да. Потом, подойдя к постели, она стала на колена, наклонилась ко мне к самому уху и прошептала: «Как будете в Портдженне, не ходите в Миртовую комнату». Мистер Фрэнклэнд вздрогнул. — Есть такая комната в Портдженне? — спросил он поспешно. — Я никогда о ней не слышала. — Уверены ли вы в этом? — вмешался доктор. До этой минуты доктор думал, что мистрисс Фрэнклэнд спала и что весь ее рассказ был сновидение. — Я уверена, что никогда никто мне не говорил о такой комнате, — отвечала Розамонда. — Я уехала из Портдженны, когда мне было всего пять лет, и никогда ничего не слыхала о такой комнате. Отец мой впоследствии часто говорил о старом доме, но никогда не называл комнат особенными именами. То же самое я могу сказать и о твоем отце, Лэнни. Притом, ты помнишь, что архитектор писал к нам, что на ключах не было ярлыков и что ни номеров, ни названий комнат не было, и никто в Портдженне не мог ему ничего сказать об этом. Как же я могла знать о «Миртовой комнате»? Кто мне мог сказать? Мистер Орридж начал убеждаться, что мистрисс Фрэнклэнд спала и видела сон. — Я ни о чем более не могу думать, — сказала Розамонда мужу. — Я не могу забыть этих странных слов. Посмотри, как бьется мое сердце. Это очень странные слова. Как ты думаешь, что они значат? — Кто эта женщина? Это вопрос важнее, — сказал Фрэнклэнд. — Но почему она мне именно сказала эти слова, я бы хотела знать? Стало быть, я должна их знать? — Успокойтесь, успокойтесь, мистрисс Фрэнклэнд, помните о вашем ребенке. Я обещаю, что употреблю все средства, чтобы объяснить этот странный случай. Я сегодня же отправлюсь к мистрисс Норбори и, может быть, мне удастся заставить самое мистрисс Джазеф объяснить свои слова. Я передам ее госпоже все, что слышал от вас и уверен, что она, как честная и решительная женщина, употребит все меры, чтоб объяснить этот таинственный случай. — Ступайте, ступайте, сейчас! — воскликнула Розамонда. — Ступайте, мистер Орридж! — Я должен прежде навестить нескольких больных в городе, — заметил доктор, улыбаясь. — Ступайте к ним, не тратя времени, — сказала Розамонда. — Ребенок совершенно покоен, мне самой гораздо лучше; мы вас не задерживаем. Но, мистер Орридж, будьте снисходительны к этой бедной женщине, скажите ей, что я никогда и не подумала бы удалить ее от себя, если б она не испугала меня. Скажите, что мне очень жаль, скажите… — Мой друг, если мистрисс Джазеф действительно помешана, то эти извинения совершенно лишние, — прервал мистер Фрэнклэнд. — Гораздо естественнее будет, если мистер Орридж будет столь добр и примет на себя труд оправдать нас перед ее госпожою. — Ступайте! Прошу вас! — вскрикнула Розамонда, заметив, что доктор намерен отвечать мистеру Фрэнклэнду. — Не бойтесь, мистрисс Фрэнклэнд, я не потеряю времени, — сказал доктор, отворяя дверь. — Но помните, что ваш посланный ничего не скажет вам, если найдет вас в таком же положении, как вы теперь, — прибавил доктор и вышел. — Как будете в Портдженне, не входите в Миртовую комнату! — повторил мистер Фрэнклэнд. — Это странные слова, Розамонда. Кто же эта женщина, в самом деле? Она совершенно чужая. Ни я, ни ты не знаем; встретились мы с нею случайно, и вдруг видим, что она знает о нашем доме, чего и мы не знаем. Странно! — Она предостерегает меня, Лэнни. Ах, если б мне заснуть и не просыпаться, пока не возвратится доктор. — Я думаю, эта женщина никому ничего не скажет. — Не говори этого, Лэнни. Я думаю, я сама способна была бы идти к ней и Спросить, чтоб она объяснила свои слова. — Даже и тогда ты ничего от нее не узнаешь. Она боится за те последствия, которых мы не предвидим; поэтому она ничего не скажет, и, что еще вероятнее, может быть, отопрется от своих слов. — В таком случае, мы сами можем объяснить их. — Каким образом? — Очень просто. Поедем в Портдженну и станем искать в старом доме Миртовую комнату. — Вероятно, там есть такая комната. — Конечно есть. И мы ее найдем, непременно. Тогда ничто не удержит меня. Я узнаю, что там такое! — заключила мистрисс Фрэнклэнд. === XI === === ОПЯТЬ СТРАННАЯ ВЕСТЬ === Окончив с возможной поспешностью свои городские визиты, мистер Орридж в час пополудни остановился пред домом мистрисс Норбори. Услышав стук экипажа и быстрый лошадиный топот, лакей проворно сбежал вниз, отворил дверь и ввел доктора в залу, как-то злобно и самодовольно улыбаясь. — Ну, вы, вероятно, все были удивлены, когда ваша ключница возвратилась вчера вечером? — спросил доктор. — Да, сэр. Мы были очень удивлены, когда она возвратилась вчера вечером, — отвечал лакей, — но еще более удивились, когда она сегодня утром опять ушла. — Опять ушла? Что это значит? — Да, сэр. Она потеряла место и ушла. — Говоря это, лакей оскалил зубы; горничная, случившаяся при этом, слушала его с видимым удовольствием. Ясно, мистрисс Джазеф не пользовалась в людской большою любовью. Доктор так удивился, услышав эту новость, что уже и не расспрашивал более. Слуга между тем отворил дверь в столовую, и мистер Орридж вошел туда. Мистрисс Норбори сидела у окна и наблюдала своего больного ребенка, который с большим аппетитом пил чай. — Я знаю, что вы хотите сказать, — произнесла мистрисс Норбори, вставая. — Но прежде посмотрите ребенка. Доктор осмотрел ребенка и объявил, что он весьма скоро поправляется, после чего нянька унесла его и уложила спать. Лишь только дверь затворилась, мистрисс Норбори решительно обратилась к нему, сказав, что очень хорошо знает, о чем он намерен говорить. — Но, мистер Орридж, прежде я должна сказать вам кое-что. Я женщина справедливая и ссориться не хочу с вами. Вы были причиною неприятности с тремя лицами, но вы были бессознательною причиною, и потому я не хочу вас упрекать. — Я ничего не понимаю, — начал было мистер Орридж, — уверяю вас… — Вы очень хорошо знаете, что я говорю, — перебила мистрисс Норбори. — Не вы ли были поводом, что я послала свою ключницу к мистрисс Фрэнклэнд? Доктор не мог не сказать: — Да. — Хорошо, — продолжала мистрисс Норбори тоном судьи, — и следствием того было то, что я имею неприятность вдруг с тремя лицами. Во-первых, мистрисс Фрэнклэнд из глупой прихоти вообразила, что моя ключница напугала ее; во-вторых, мистер Фрэнклэнд вообразил, что таким прихотям надо потакать и прогнал мою ключницу, как какую-нибудь негодницу; наконец, что всего хуже, моя ключница имела дерзость нагрубить мне, прямо в лицо, так что я принуждена была приказать ей оставить мой дом в течение двенадцати часов. Теперь защищайтесь! Но я все знаю, что вы скажете. Я знаю, вам больше нечего было делать, как отослать ее назад. Я не сержусь на вас, помните это, я не сержусь! — Я не вижу надобности защищаться, — проговорил доктор, воспользовавшись паузой, которую сделала мистрисс Норбори. — Я убежден так же твердо, как вы, что меня не за что обвинять. Только меня крайне удивляет, что, как вы говорите, мистрисс Джазеф поступила невежливо в отношении к вам. — Невежливо!? — вскричала мистрисс Норбори. — Кто говорит о невежливости? Нагло, дерзко, бесстыдно, я говорю. Мистрисс Джазеф, возвратившись из Тигровой Головы, была или пьяна или помешана, а, может быть, и то и другое. Вы видели ее, вы говорили с нею, можете ли вы сказать, что эта женщина способна говорить дерзости вам прямо в лицо и противоречить вам в то время, когда вы говорите? — Я должен сказать, что мистрисс Джазеф менее всех способна к поведению подобного рода, — отвечал доктор. — Хорошо. Теперь слушайте, что тут было, когда она возвратилась вчера вечером, — сказала мистрисс Норбори, приготовляясь к долгому рассказу. — Слушайте. Она приехала, когда мы готовились идти спать. Понятно, что я была удивлена, увидев ее, и позвала в приемную, чтоб спросить объяснение. Кажется, в этом ничего удивительного. Я заметила, что глаза у нее были красные и что смотрела она как-то дико и злобно; я молчала, ожидая ее объяснения. Но она мне ничего не сказала, кроме того, что она испугала мистрисс Фрэнклэнд и что мистер Фрзнклэнд отослал ее назад. Я, естественно, не хотела поверить; она же очень настаивала на своем и решительно объявила, что ничего более не может сказать. «Если вы мне ничего более не скажете, — сказала я, — то я буду вправе думать, что мистрисс Фрэнклэнд поступила с вами несправедливо, единственно по прихоти, из каприза». «Нет, — говорит она, — я никогда не обвиню мистрисс Фрэнклэнд ни в несправедливости, ни в капризах». И так странно она начала смотреть на меня, как никогда не смотрела прежде. «Что это значит?» — спросила я и сама стала смотреть на нее, как она. «Это значит, — отвечала она, — что я справедлива к мистрисс Фрэнклэнд». «Вы, вы, — я говорю, — справедливы? Тогда я вам скажу, что я умею чувствовать оскорбление и что в моих глазах мистрисс Фрэнклэнд необразованная, капризная, бесчувственная женщина». Что ж, как бы вы думали, она сделала? Она подходит ко мне, вообразите, подходит и говорит: «Неправда, неправда; мистрисс Фрэнклэнд ни необразованная, ни капризная, ни бесчувственная женщина». "Вы, кажется, решились противоречить мне во всем, мистрисс Джазеф? — спросила я. — «Нет, — отвечает она, — я решилась только защищать мистрисс Фрэнклэнд от вашей несправедливости». И даю вам честное слово, она говорила этими самыми словами. Что вы на это скажете? Доктор изъявил удивление; мистрисс Норбори посмотрела на него с торжествующим видом и продолжала: — Это меня, наконец, рассердило, «Мистрисс Джазеф, — сказала я, — я не привыкла к подобным словам и всего менее ожидала услышать их от вас. Я не хочу знать, почему вы берете на себя труд защищать эту мистрисс Фрэнклзнд, которая так неучтиво поступила в отношении ко мне и к вам; но я вам прямо скажу, что я требую от своих слуг почтения ко мне и не позволю ключнице вести себя таким образом, как вы себя ведете». Она хотела было говорить, но я ей не позволила: «Нет, — сказала я, — лучше молчите; всякую другую на вашем месте я бы прогнала сию же минуту, но к вам я буду снисходительна, потому что в течение вашей службы вы вели себя примерно». «Уйдите, — говорю, — теперь и подумайте, что вы мне говорили. Я надеюсь, завтра утром вы возьмете назад свои слова». Вы видите, мистер Орридж, я поступила с нею и справедливо и снисходительно. Но что ж она мне отвечала? «Я, — говорит, — готова извиниться сейчас, если мои слова вас обидели; но ни сегодня вечером, ни завтра утром не буду молчать, если вы при мне будете называть мистрисс Фрэнклзнд необразованной, капризной и бесчувственной женщиной». «Вы говорите мне это решительно?» — спросила я. «Да, — говорит, — я говорю это решительно; и мне очень жаль, что я не могу поступить иначе». «А если так, — сказала я, я избавлю вас от необходимости сожалеть. Я прикажу дворецкому выдать вам ваше жалованье и прошу вас оставить мой дом и чем скорее, тем лучше». «Хорошо, я, — говорит, — оставлю ваш дом. Благодарю вас за вашу доброту и внимание, которые вы оказали ко мне. Прощайте». Тут она поклонилась и вышла. Вот вам от слова до слова все, что было сказано между нами вчера вечером. Как вы объясните это поведение? Я говорю, что во всем этом есть что-то непонятное. Она просто с ума сошла. Доктор начал думать, что подозрение мистрисс Фрэнклэнд было не совсем безосновательное. Он высказал свое мнение и потом, выслушав ответ мистрисс Норбори, объявил ей, что приехал, чтоб извиниться пред нею за мистера и мистрисс Фрэнклэнд. Но оскорбленная леди и знать ничего не хотела. Доктор был удивлен поведением мистрисс Норбори, которая, излив свой гнев на мистера и мистрисс Фрэнклэнд в весьма энергической тираде, вышла, захлопнув дверь. Мистер Орридж, оставшись один, стал думать, что ему делать. Он сам был заинтересован таинственным поведением мистрисс Джазеф почти так же, как сама Розамонда. Он решился позвать лакея и приказал подать экипаж. Проходя через залу, он спросил, когда уехала мистрисс Джазеф? — Около десяти часов, сэр, — отвечал слуга, — тут извозчик ехал к станции железной дороги; она с ним уехала. — Она взяла все свои вещи? — спросил мистер Орридж. — Я думаю, сэр, — сказал слуга, смеясь. Возвратившись в город, доктор отправился на станцию железной дороги в надежде собрать еще какие-нибудь сведения о мистрисс Джазеф. От смотрителя станции он действительно узнал, что в числе пассажиров, выехавших из Вест-Винсона в одиннадцать часов, была одна дама, сидевшая с опущенною вуалью и спрашивавшая, в какой дилижанс нужно сесть в Эксетере, чтобы попасть в Корнуэлль? — Она совершила какое-нибудь преступление, сэр? — в заключение спросил станционный смотритель. — О, нет, нет! — проговорил доктор, сел в экипаж и приказал ехать в Тигрову Голову. Он теперь утешался мыслью, что к своим весьма неполным сведениям о мистрисс Джазеф может прибавить достоверное известие, что она уехала в Корнуэлль. === XII === === ПОКУШЕНИЕ УНИЧТОЖИТЬ ТАЙНУ === Вечером того дня, как мистер Орридж собирал сведения о мистрисс Джазеф по корнуэллийской дороге, недалеко от Трэро, катился дилижанс с тремя пассажирами: старым джентльменом, его дочерью и дамою под вуалью, в которой читатель легко бы узнал таинственную мистрисс Джазеф. Приехав в город, отец и дочь пошли в гостиницу, а мистрисс Джазеф стояла на улице, в нерешимости, не зная, что делать. Заметив это, кондуктор подошел к ней и спросил, не может ли он в чем-нибудь услужить ей. Мистрисс Джазеф сделала такое движение, как будто бы проснулась от тяжелого сна, поглядела на него подозрительно и нерешительным тоном спросила, может ли она оставить на некоторое время свой чемодан в конторе дилижансов. Получив утвердительный ответ, она пошла по главной улице и скоро повернула за угол. Оглянувшись назад и удостоверившись, что за ней никто не следит, торопливо прошла несколько шагов и остановилась перед магазином, наполненным книжными шкафами, письменными столами и рабочими ящиками. Посмотрев внимательно на вывеску, на которой яркими большими буквами намалевано было имя Бухмана с означением в подробностях его профессии, мистрисс Джазеф заглянула в окно. У окна сидел человек средних лет и полировал кусок розового дерева. Убедившись, что в магазине нет покупателей, мистрисс Джазеф вошла. [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-156.jpg|550x345px|center]] — Мистер Бухман дома? — спросила она. — Да, мэм, — отвечал работник, улыбаясь. — Вы слышите музыку; а если музыкальная машина играет арию из Моцарта, то это значит, что мистер Бухман дома. Вы желаете его видеть, мэм? — Он один? — Совершенно один. Прикажете доложить ему? Мистрисс Джазеф хотела произнести свое имя; но остановилась на первом звуке. Работник этому нисколько не удивился, а отворил дверь и произнес: — Какая-то леди хочет говорить с вами, сэр. — Не угодно ли вам сесть, мэм, — произнес мистер Бухман. — Извините, моя музыка сейчас прекратится. — В произношении его слышался иностранный акцент, но он говорил совершенно правильным английским языком. — Неужели я так переменилась? — спросила мистрисс Джазеф, подойдя к нему ближе. — Неужели ты не узнаешь меня, дядя Джозеф? — Gott im Himmel! Das ist ihre Stimme!<ref>''нем.:'' Боже небесный! Это ее голос!</ref>. Это ты, Сара! — вскричал дядя Джозеф и с жаром влюбленного юноши бросился обнимать и целовать свою племянницу, — Наконец-то Сара вспомнила своего старого дядю! Сколько лет мы уже не виделись! Наконец-то Сара Лизон опять у своего дяди! — говорил старик, заботливо усаживая ее в кресла. — Сара, да; но только не Сара Лизон, — проговорила мистрисс Джазеф, сложив свои дрожащие руки и смущенно глядя в землю. — А, du bist verheiratet?<ref>''нем.:'' А, так ты замужем?</ref> — весело спросил мистер Бухман. — Пора, пора! Ну рассказывай мне о своем муже. — Он умер. Умер и забыт, — прошептала Сара, как бы про себя. — Бедное дитя! Оставим это, Сара. Будем о другом говорить. Ты, кажется, устала? Ты очень бледна. Не хочешь ли чаю? Хорошо? Сейчас будем пить чай. Будем говорить о том, что весело; зачем нам припоминать наше горе? Ты очень переменилась Сара, но я всегда узнаю твой голос, хоть он уж не такой, как был тогда, когда, ты помнишь, твой бедный дядя Макс, говорил, что ты была бы счастлива, если б училась петь. А вот прекрасная вещь. Ты помнишь этот ящик с музыкой, это ведь от Макса. Ты забыла? Неужели ты забыла этот ящик? Его сам Моцарт собственными руками отдал твоему дяде, когда он был мальчиком и учился в музыкальной школе в Вене. Послушай! Я заведу его. Это ария из Моцартовой оперы, называется Батти, Батти! Ах, как это прекрасно! Твой дядя Макс говаривал, что в этой арии вся прелесть музыки, весь гений Моцарта. Я ничего не знаю о музыке, но у меня есть уши и сердце, и они мне говорят, что это правда. Проговорив это, старик налил чашку чаю и подал ее племяннице, уверяя, что она осчастливит его, если выпьет ее всю; но в то же время он заметил, что по щекам ее текли слезы. — Ох, дядя Джозеф! Помню я, помню и этот ящик, и дядю Макса; я помню все, что интересовало меня, когда я была моложе и счастливее. Ты можешь подумать, что я забыла тебя, что я не писала тебе столько лет, потому что перестала любить тебя; я не могла быть так неблагодарна к тебе, дядя Джозеф. Я была так несчастлива, что не считала себя вправе огорчать других своим горем и старалась переносить его одна. — Моцарт может подождать, — произнес дядя Джозеф, отойдя от ящика. — Я тебе что-то скажу, Сара. Слушай и пей чай, потом скажешь мне, прав ли я или нет. Что сказал тебе Джозеф Бухман, когда ты первый раз пришла к нему и сказала ему о своем горе. Это было четырнадцать, пятнадцать, нет более — шестнадцать лет назад. Что он сказал тебе, вот здесь, в этом самом доме, на этом самом месте? Я, Джозеф Бухман, сказал тебе тогда: горе Сары — мое горе; радость Сары — моя радость. И если бы кто-нибудь спросил меня, почему? Я сказал бы тому, что имею на то три причины. Он заглянул в чашку и жестом предложил племяннице кончить пить чай. — Эти причины следующие: во-первых, ты дочь моей сестры, плоть от ее плоти, кровь от ее крови, а следовательно, и от моей. Во-вторых, моя сестра, мой брат, я сам, мы все были обязаны твоему отцу, доброму Англичанину, всем, что имели. Это, дитя мое, вот что значит: друзья твоего отца кричали: Фи! Агата Бухман бедна, Агата Бухман иностранка! Но твой отец любил Агату Бухман и женился на ней, несмотря на их фи! Друзья твоего отца кричали: Фи! У Агаты Бухман брат музыкант, вечно толкует о Моцарте, а не может достать себе кусок хлеба! Твой отец сказал: mein Gott!<ref>''нем.:'' Боже мой!</ref> Эти толки мне нравятся, а хлеб у него будет — и доставил ему уроки. Друзья твоего отца кричали: Фи, фи! У Агаты Бухман другой брат, дурак, который способен слушать, что говорит тот, музыкант, и говорит Amen. Запри от него все двери, не подпускай близко к своему дому! Твой отец сказал: Нет! В этой глупой голове вовсе не глупый мозг! Теперь их уже нет! Твой отец, твоя мать, дядя Макс, все умерли. Остался только твой другой дядя, дядя Джозеф, который с благодарностью их вспоминает и будет их всегда помнить до гробовой доски! Вот почему твое горе — мое горе; твоя радость — моя радость. Понимаешь ли ты меня, Сара? Он остановился. Сара хотела было что-то сказать, но он остановил ее. — Нет, подожди! Еще я не кончил. Разве я сказал третью причину? А, ты ее знаешь, дитя мое! Когда я женился и жена моя умерла, оставив мне маленького Джозефа, и когда этот маленький Джозеф заболел, кто ухаживал за ним, кто лелеял его день и ночь? Чьи маленькие ручки качали его? Чьи светлые глазки, не утомляясь, глядели на него? Кто по целым часам держал перед ним этот ящик, да, этот ящик, до которого сам Моцарт дотрагивался своими священными руками? Кто пришел к дяде Джозефу, когда бедный мальчик умер, и, став на колени у его ног, сказал: успокойся! Твой сын слушает теперь лучшую музыку, райскую музыку? Кто? Ты помнишь те дни, Сара? Воспоминания, вызванные дядей, перенесли Сару в давно прошедшие лета юности. Слезы градом текли по ее щекам; она ничего не могла сказать и только протянула руку, как бы желая остановить старика. Дядя схватил эту руку и осыпал ее жаркими поцелуями. — Пойди теперь сюда, Сара. Теперь мы помолчим и послушаем, что сыграет нам этот ящик — ящик Моцарта, Макса, Джозефа. Он завел машину, сел к столу и, не шевелясь, два раза прослушал арию Batti, Batti. Потом заметил, что племянница его несколько успокоилась, и проговорил совершенно покойно: — Скажи мне, Сара, что причиною твоей печали? Твой муж? — Да; но я плачу о том, что я встретилась с ним, что я вышла за него, — отвечала Сара. — Он умер, и я хотела бы забыть его. — Забыть? Как ты посмотрела странно, когда сказала эти слова! Скажи мне… — Я сказала тебе: он умер, и я забыла его. — Забыла? Он был жесток? Да, понимаю! Это был конец. Ну, а начало? Ты его любила? Сара покраснела и отвернулась. — Тяжело, больно признаться, — прошептала она, не поднимая глаз. — Я не могу не сказать тебе правду, дядя Джозеф, — проговорила она, с трудом произнося слова. — Я не любила своего мужа; я не любила ни одного мужчины! — И, однако ж, вышла за него? Но нет, я не должен упрекать тебя за то. Ты была бедна и беспомощна, когда вступила в этот брак. Ты вышла замуж, когда тебе следовало возвратиться к дяде. Я только жалею, что ты не поступила таким образом. Сара опять безмолвно протянула к старику руку; он зашевелился на своем стуле и замолчал. — Правда, я была бедна, — проговорила она, оглядывая в смущении комнату, — но я не потому вышла за него. — Она остановилась, отчаянно всплеснула руками и отодвинулась от стола. — Так! Так! — сказал старик. — Довольно говорить об этом. — Я не могу оправдываться ни любовью, ни бедностью, — продолжала Сара, делая над собою страшное усилие. — Я согласилась выйти за него, потому что не имела силы сказать — нет. Последствия этой слабости и страха преследовали меня всю жизнь, отравили каждую минуту моей жизни. Я сказала ему один раз — нет; но он преследовал меня, пугал меня и уничтожал во мне остаток моей воли. Я говорила то, что он хотел; шла туда, куда он меня вел. Нет, не подходи ко мне, дядя Джозеф, не говори мне ничего! Его уж нет, он умер, я его простила и хочу забыть. О, если б я могла истребить и всякий намек на прошлое. Сердце мое еще в молодости было разбито, и с тех пор я никогда и нигде не знала покоя… Тише! Там кто-то есть! В магазин кто-то вошел! Будем говорить шепотом. С тех пор все, что я ни говорила, было ложь, что я делала, было ложь. Я была не такой, как все люди… Там кто-то ходит, дядя! Нас подслушивают, — проговорила она отчаянным шепотом. Дядя Джозеф, взволнованный так же, как его племянница, вскочил со стула и посмотрел за дверь, но никого не нашел. Работник сидел на своем месте и не мог слышать, что говорилось за дверью мистера Бухмана. Удостоверившись в этом, старик постарался рассеять подозрения своей племянницы и занял прежнее место. — Там точно никого нет, — прошептала Сара, — или ты только хочешь успокоить меня? Дядя опять принялся уверять ее, что их некому подслушивать. — Хорошо. Я буду говорить далее, но только не о моей замужней жизни. Я ее похоронила вместе с мужем. Я провела несколько спокойных лет в чужих домах, служанкою; со мною поступали хорошо, но об этом не стоит говорить. Я скажу тебе, что привело меня к тебе. Разумеется, не радость, а горе, страшное горе; оно старее того времени, о котором мы говорили. Помнишь, как мы виделись с тобой последний раз. — Ох, как это давно! Шестнадцать лет, — сказал старик недоверчиво. — Да, ты помнишь, где я жила, и что случилось тогда… — Когда ты тайком приехала ко мне и просила, чтоб я тебя спрятал. Это было вскоре после смерти той госпожи, которая жила в старом доме. Ты была тогда испугана, бледна… Я испугался, взглянув на тебя. — Как все. Все думают, что я больна, страдаю нервическими припадками. Проговорив это, она порывисто взяла чашку, выпила ее до дна и подала старику, сказав отрывисто: — Хочется пить; еще чаю. Потом, придвинувшись к дяде, она продолжала: — Ты помнишь, как я была тогда напугана. Я говорила тебе тогда, что госпожа, умирая, оставила мне тайну в письме; я должна была это письмо отдать ее мужу. Я сказала тебе тогда, что спрятала его, потому что не в силах была передать его; потому что мне легче было бы умереть, нежели выговорить эту тайну. Вот что я тебе сказала. Больше я ничего сказать не могла и не могу, потому что я на евангелии клялась моей госпоже молчать. Дядя, есть у тебя здесь свеча? Можно ее зажечь, не призывая никого сюда? — Вот здесь свеча и спички. Но еще не очень темно, Сара. — Да, на дворе. Но здесь темно. — Где? — Вот в этом углу. Зажги свечу, я не могу снести, когда темнота начинает собираться в углах и распространяться по стенам. Дядя Джозеф зажег две свечи, поставил их на стол и, поглядев во все углы комнаты, сказал полушуточным, полупечальным тоном: — Ты боишься темноты, дитя мое. Сара, казалось, не слушала его. Глаза ее были устремлены в один угол, руки спокойно лежали на коленах, только пальцы немного шевелились. — Дядя, — произнесла она вдруг, — как ты думаешь, могут ли мертвые выходить с того света, преследовать живых и наблюдать, что они делают? Старик вздрогнул. — Как ты можешь говорить такие вещи! Что за странный вопрос? — Бывает ли с тобою, — продолжала Сара, не обращая внимания на слова старика, — что ты пугаешься, сам не зная чего, и вдруг тебя обдаст холодом с ног до головы, пробежит дрожь по спине, и волосы, кажется, зашевелятся? Я чувствую это даже летом. Я чувствую, как будто бы чьи-то холодные пальцы прикасаются ко мне; и это бывает со мною в разное время. В Новом Завете сказано, что мертвые выйдут из гробов и пойдут во святое жилище. Мертвые! А до того времени ведь они остаются в могилах, не могут выходить? Не правда ли? Дядя Джозеф совершенно растерялся; он выхватил свою руку из руки племянницы и, наклонившись, стал внимательно смотреть в угол и, разумеется, ничего там не увидел. — Госпожа моя за несколько минут до смерти, — продолжала Сара, — заставила меня поклясться на евангелии, что я никогда не уничтожу письма, и я его не уничтожила; я поклялась ей, что, оставляя их дом, я не возьму его с собою, и не взяла. Она хотела было заставить меня произнести и третью клятву, но смерть ей помешала. Но она мне грозила, уже тогда, когда на лице ее видны были признаки смерти, она грозила мне прийти с того света, если я не исполню ее требования, и я не исполнила. При этих словах она быстро двинулась и сделала отчаянный жест рукою в ту сторону, куда были устремлены ее глаза. — Уйди, уйди, оставь меня! Разве мой господин жив? Отыщи его на дне моря и скажи ему свою тайну! — Сара! Сара! Что с тобой? — лепетал старик, дрожа всем телом. — Ты пугаешь меня, Сара! Она медленно обернулась к нему, рассеянно посмотрела ему в глаза, видимо не давая себе отчета в своих действиях. — Gott in Himmel!<ref>''нем.:'' Боже небесный!</ref> Что с нею? — говорил старик, беспокойно оглядываясь во все стороны. — Сара! Что с тобою? Ты больна? Ты наяву видишь сон. Он взял ее за обе руки и потряс их. Почувствовав это внезапное прикосновение, она задрожала всем телом и зашаталась, но при этом глаза их встретились, она сознательно посмотрела на старика и молча опустилась в кресло. — Слава Богу! Она пришла в себя, — проговорил дядя Джозеф, не сводя с нее глаз. — Пришла в себя? — рассеянно спросила Сара. — Да, да, — отвечал старик, стараясь ее успокоить. — Ты больна, Сара. Здесь есть хорошие доктора, завтра тебе лучше будет. — Не нужно мне докторов! Я не могу их снести. Они смотрят на меня с каким-то глупым любопытством, словно хотят что-нибудь найти во мне… Да, на чем я остановилась? Мне так много нужно сказать, но я столько страдала, дядя Джозеф, я так ужасно страдала, и все эта тайна… — Не говори о ней, — почти умоляющим голосом произнес старик, — сегодня по крайней мере не говори! — Почему нет? — Потому что тебе опять сделается дурно, ты опять станешь смотреть в этот угол. Ты очень больна, да, да, Сара, ты очень больна. — Нет, я не больна! Ох, зачем мне все говорят, что я больна? Дай мне сказать, что мне нужно. Я затем и приехала к тебе; я не могу быть покойна до тех пор, пока не скажу. Только ты мне не говори ничего, если я стану смотреть или говорить не так, как другие, — прибавила она уже совершенно спокойным голосом и с сознательным выражением. — Я иногда забываюсь и сама того не замечаю; но это ничего, дядя, совершенно ничего. Успокоив таким образом старика, она повернулась спиною к тому углу, к которому прежде сидела лицом. — Хорошо, хорошо. Вот это мне приятно слышать. Мы не будем говорить теперь о прошлом, потому что ты, пожалуй, опять забудешься. Лучше станем говорить о настоящем. Я так же хорошо помню прошлое, как и ты. Ты сомневаешься? Я все перескажу тебе в двух, трех словах. Слушай: ты оставила свое место в старом доме, бежала ко мне, просила меня, чтоб я тебя спрятал. Между тем слуги твоего господина искали тебя повсюду. Я просил тебя остаться у меня, но ты решилась навсегда уехать из Корнуэлля. Вот и вся история. Бог с нею! Скажи мне лучше, какое теперь у тебя горе?.. — Старая причина, дядя Джозеф, все та же тайна… — Что? Ты опять назад? — Да, опять. Всегда назад! — И зачем? — Затем, что тайна эта скрыта в письме… — Так что ж? — И я боюсь, что оно будет открыто. Вот что меня мучит. Шестнадцать лет оно там лежало, и теперь, после такого долгого времени его там найдет именно тот, кто не должен знать о его существовании. — Так, так! Уверена ли ты в том, Сара? Почему ты это знаешь? — Я это узнала из ее собственных уст. Случай нас свел вместе… — Нас? Что ты разумеешь под этим «нас»? — Я разумею — ты конечно помнишь, что капитан Тревертон, у которого я служила, жил в Портдженском замке? — Я забыл его имя. Бог с ним. — Когда я оставила свое место, мисс Тревертон была пятилетней девочкой. Теперь она замужем… О как она хороша! Как она счастлива! У нее ребенок, такой же прекрасный, как она сама. Я не знаю, что бы я дала, чтобы ты мог ее увидеть! Дядя Джозеф изобразил на лице своем удовольствие и чмокнул губами, представляя себе прекрасную даму, которой он, к сожалению, видеть не мог. — Теперешнее ее имя Фрэнклэнд, — продолжала Сара. — Конечно, это лучше, чем Тревертон. Муж ее, кажется, страстно любит. И может ли он ее не любить? — Так, так, это очень хорошо, — заметил старик, — это очень хорошо, если муж любит свою жену. Но ты опять уходишь в какой-то лабиринт. Твое объяснение, мой друг, ничего не объясняет. — Я должна говорить о них. Портдженский замок принадлежит теперь ее мужу, и они хотят жить в нем. — Но ты опять возвращаешься на старую дорогу. — Они хотят жить в том самом доме, где скрыта эта тайна; они хотят переделать те комнаты, где лежит письмо. Она сама хочет идти туда, она хочет позабавить свое любопытство… — Но ведь о письме она ничего не знает? — Избави Бог! — У них в доме, конечно, много комнат, и письмо положено в одной; почему же им непременно нужно идти в эту одну? — Потому, потому что я, глупая, сумасшедшая, я сказала ей, чтоб она не входила в Миртовую комнату! — Ах, Сара, Сара! Как могла ты это сказать? — Я не знаю, что со мною сделалось? Она говорила о своем доме с таким наслаждением, воображала себе, что вот она идет по этим старым комнатам… Я не вытерпела и сказала ей: не ходите в Миртовую комнату. Видишь, дядя, это было уже вечером, все углы и стены были темны, зажечь свечу я не хотела, боялась, что она увидит, что на моем лице выражался испуг. Когда я зажгла свечи, мне стало еще хуже. Я не знала, что делала. Я готова была вырвать язык, чтоб не сказать ни слова и однако ж сказала! Помоги мне, дядя Джозеф, ради нашего прошлого времени, помоги мне, дай мне совет! — Я посоветую тебе, Сара. Только ты не смотри так страшно. Ты не должна смотреть такими глазами. Я тебе посоветую, только ты скажи мне, в чем? — Разве я тебе не сказала? — Нет, ты мне еще ни слова не сказала. — Я теперь тебе скажу… Она помолчала, внимательно посмотрела на дверь, ведущую в магазин, прислушалась и стала продолжать: — Мое путешествие еще не окончено, дядя Джозеф. Я еду в Портдженну, пойду в замок, в Миртовую комнату, туда, где лежит письмо. Я не посмею ни уничтожить его, ни взять его оттуда; но я положу его в другое место. Я должна его взять из Миртовой комнаты. Дядя Джозеф молча покачал головою. — Я должна взять его оттуда, — продолжала Сара, — прежде чем приедет туда мистрисс Фрэнклэнд. Там есть такие места, которых никогда никто не заметит. Лишь бы мне взять его из этой комнаты, а уж я найду, куда его спрятать. Дядя Джозеф задумчиво качал головою. — Одно слово, Сара: знает ли мистрисс Фрэнклэнд, которая комната называется Миртовой? — Я думаю, что она не знает; спрятавши письмо, я уничтожила все знаки и надписи на дверях. Но они станут искать, обойдут все комнаты. — Если она и найдет и прочитает письмо, что ж из того? — Я буду тогда причиною несчастия невинных людей. Я не переживу этого! — Довольно, довольно, Сара. — Я должна ехать в Портдженну. Если бы меня ожидала там смерть, я и тогда пойду. Но как сделать, чтоб меня на заметили, чтоб не открыли моего намерения? Ты мужчина! ты старее и опытнее меня, кроме тебя, мне не у кого просите совета. Помоги мне, дядя Джозеф, помоги, ты мой единственный друг во всем свете. Дядя Джозеф встал, сложил на груди руки и посмотрев племяннице в глаза. — Ты едешь? — сказал он. — Скажи мне свое последнее слово: да или нет? — Да, это мое последнее слово. — Хорошо. Когда? — Завтра. Я не должна терять ни одного дня, ни одного часа. — Скажи мне, действительно ли ты убеждена, что открытие письма будет причиною несчастия? — Да, если б от этого слова зависела жизнь моя, и тогда я должна была бы сказать: да. — Тебе ничего более не нужно в этой комнате, как только взять письмо и положить его в другое место? — Ничего. — И кроме тебя никто его не должен трогать? — Никто. Тревертон умер, теперь уж никто. — Хорошо. Сиди здесь, Сара, и удивляйся, если можешь, но молчи. С этими словами старик пошел к двери, приотворил ее и позвал человека, сидевшего в магазине. — Самуэль, друг мой! Завтра я должен съездить с моей племянницей — вот с этой дамой — за город. Смотри за магазином, а если кто придет и будет спрашивать мистера Бухмана, говори, уехал за город и возвратится через несколько дней. Вот все. Запри теперь магазин и ступай ужинать; желаю тебе, мой друг, аппетита и хорошего сна. Прежде чем Самуэль успел поблагодарить за доброе желание, хозяин запер дверь. Прежде чем Сара успела проговорить одно слово, дядя Джозеф одною рукою закрыл ей рот, а другою вынул платок и отер ей слезы. — Теперь не будем больше ни говорить, ни плакать, — заговорил он веселым голосом. — Сегодня ты спишь здесь, а завтра едем. Ты хотела моего совета — я сам еду с тобою — это вернее всяких советов. Теперь я закурю трубку и подумаю, говорить и действовать будем завтра. А ты ступай в постель. Возьми с собою ящик твоего дяди Макса, пусть он тебе сыграет Моцартову арию, это приятнее, чем плакать и грезить. Зачем так много плакать? Есть тут о чем плакать или думать? Я с тобою, Сара. Я сказал, что твое горе — мое горе; твоя радость — моя радость. Я то же повторю и завтра! === XIII === === СНАРУЖИ ЗАМКА === Ночь не изменила планов дяди Джозефа и его племянницы. Странная цель прибытия Сары в Корнуэлль перепутала совершенно и смутила все его мысли, среди которых он сознавал совершенно ясно только то, что Сара находится в опасном положении, и он решился спасти ее, не зная, в какой степени верно избранное ею средство. Ее рассеянные взгляды, ее замешательство, странные речи развеяли все его сомнения. Когда Сара, встретившись с ним на другое утро, стала упрекать себя за то, что вызвала его на такую жертву, он ничего слышать не хотел и объявил решительно, что об этом нечего уж и говорить. Выразивши таким образом свое мнение, дядя Джозеф, чтобы переменить разговор, спросил племянницу, как она провела ночь. — Я очень хотела заснуть, но не могла победить своего страха и всю ночь продумала и проходила. — Продумала? Вероятно, опять об этом письме, о Портдженне, о Миртовой комнате. — О том, как войти в Миртовую комнату, — отвечала Сара. — Я всю ночь приискивала предлог, чтобы войти в замок, и ничего не могла придумать; я еще до сих пор не знаю, что сказать, когда я встречусь со слугами. Что я им скажу. Как их убедить, чтоб они меня пустили. Не можешь ли ты мне сказать, дядя Джозеф? Если ключи и теперь там хранятся, где прежде, то мне нужно только десять минут, и все будет готово. О, как я буду тогда счастлива! Помоги мне, дядя. Скажи мне, что я им скажу. [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-173.jpg|550x342px|center]] Дядя Джозеф выразил на лице своем необыкновенную важность и начал: — Ты помнишь, Сара, что вчера вечером я сказал тебе, что закурю трубку и подумаю. Я курил и думал и выдумал три мысли; первая мысль моя: терпение; вторая моя мысль: терпение; третья: терпение. — Терпение? — повторила Сара печально. — Я тебя не понимаю. Ты хочешь, чтоб я ждала? Чего же ждать? — Потерпи, пока приедем к замку. Как войдем в двери, тогда и обдумаем все, что надо. Теперь ты понимаешь? — Понимаю. Но здесь еще одно затруднение. Я должна тебе сказать, что письмо заперто. — Заперто в комнате? — Нет, хуже. Оно под двумя замками. Мне нужен не только ключ от дверей, но другой небольшой ключик… Сара замолчала и рассеянно стала смотреть вокруг. — А ты его потеряла? — Я выбросила его нарочно в то утро, когда бежала из замка. О, как бы я его хранила, если б знала, что он опять мне понадобится. — Ну, этому уж нельзя помочь. Скажи мне, в чем же оно заперто. — Я боюсь, нас подслушивают. — О, какой вздор! Скажи мне на ухо. Она недоверчиво посмотрела кругом и прошептала что-то на ухо старику. — Ба! — вскричал он. — Мы счастливы. Это, как говорят англичане, так легко, как лгать. Ты отворишь без малейшего труда. — Как же? Дядя подошел к окну, у которого подоконница была сделана по-старинному и служила вместе и сундуком и сидением, поднял крышку и, пошарив там, вынул долото. — Смотри, — сказал он, — подложишь это долото вот так — раз, потом так — два, потом сюда — три, и замка, как не бывало. Возьми это долото, заверни в бумагу, и спрячь в карман. Ты сумеешь это сделать? — Я повторю это там на месте. Теперь едем. — Едем! Но прежде первую и главнейшую вещь — Моцарт должен надеть свой плащ и ехать с нами. Он взял ящик и, опустив его в кожаный футляр, вышел с трубкой, табаком и другими принадлежностями. Собравшись в путь, дядя Джозеф предложил племяннице посидеть. А сам пошел справляться о карете. Через полчаса дядя Джозеф возвратился и предложил племяннице отправиться к почтовой карете, а в два часа пополудни путешественники наши достигли небольшого городка, от которого Портдженский замок отстоял только на полчаса ходьбы. На дороге в замок они встретили почтальона, относившего туда письмо. Во время всего путешествия мистер Бухман не произнес ни слова ни о своей цели, ни о средствах для вернейшего достижения ее. Замечания его относились исключительно к предметам, попадавшимся на дороге. — Я должен сказать тебе слова два, дитя мое, — сказал он, наконец, ведя под руку Сару. — Когда мы ехали, мне пришла в голову счастливая мысль: если ты сделаешь в этом замке, что тебе надо, и возвратишься в мой дом, то я тебя уже не отпущу от себя. Что ж ты молчишь, Сара? — Несколько дней тому назад я имела место, — отвечала она, — но теперь я свободна, я потеряла место. — А! Ты потеряла место? Каким образом? — Я не могла слушать, когда при мне несправедливо обвиняли лицо, совершенно невинное, и… Она замолчала. Но эти слова были сказаны таким решительным тоном, что старик с удивлением посмотрел ей в глаза, причем заметил, что щеки ее пылали. — Вот что, Сара! — воскликнул он после долгой паузы. — Ты поссорилась? — Тише! Не спрашивай более. Смотри, вот Портдженский замок; по этой дороге шестнадцать лет тому я бежала к тебе. Пойдем скорее! Я ни о чем теперь не могу думать. С этими словами она пошла так скоро, что дядя Джозеф едва поспевал за нею. Минут через десять перед ними открылся весь западный фасад старинного дома, по которому уже начинали скользить лучи солнца, перешедшего за меридиан. Дядя и племянница быстро приближались к замку, и каждый шаг вперед вызывал в ее страждущей душе новые воспоминания, которые она силилась предать забвению. — Постой, — проговорила она, задыхаясь от усталости и волнения. Старик остановился и увидел тропинку, которая шла влево от дороги, а вправо — другую дорожку, ведшую к церковной паперти. Дядя Джозеф в недоумении посмотрел кругом. — Подождешь меня здесь, дядя. Я не могу пройти мимо этой церкви и не посмотреть… Я не знаю, что будет, когда мы уйдем из этого дома… Она замолчала и обернулась к церкви; по щекам ее покатились слезы, которые она хотела скрыть от старика. — Ступай, мое дитя. Я буду ждать тебя. Теперь Моцарт может выйти из своей клетки и пропеть что-нибудь на открытом воздухе. С этими словами он вынул ящик, закурил трубку, завел машину и с видом гастронома, сидящего за роскошным обедом, стал втягивать в себя табачный дым и вслушиваться в каждую нотку менуэта из Дон Жуана. Между тем Сара быстро шла по направлению к церкви и скоро скрылась за оградой, окружавшей маленькое кладбище. И теперь она обернулась в ту сторону, в котору направлялись ее шаги в день смерти ее госпожи. У той могилы, которая влекла ее к себе, которая в то памятное для нее утро лежала одиноко, теперь явились соседи справа и слева. Ограда у нее была еще цела, но за оградой росла высокая, густая трава, жалобно склонявшаяся, когда по ней пробегал ветер. Она опустилась на колена и стала разбирать надпись на могильном камне. Тяжелый вздох вырвался из ее груди, когда она дочитала до конца: <center>''Посвящается памяти''</center> <center>Гуго Польуиля,</center> <center>имевшего 26 лет от роду.</center> <center>Смерть его застигла</center> <center>при падении со скалы</center> <center>в</center> <center>Портдженский рудник</center> <center>''декабря 17, 1823''</center> Потом она наклонилась и припала устами к камню. — Так лучше, — произнесла она, став на ноги. — Меньше чужих глаз будет смотреть на нее, он будет спокойнее лежать! Она отерла слезы, вырвала горсть травы и пошла с паперти. Проходя мимо церкви, она остановилась на минуту, вынула книжку, которую взяла с собой в день своего бегства из Портдженны, выбросила из нее остатки травы, пролежавшей там шестнадцать лет, на ее место положила свежей и поспешно пошла к старику. Дядя Джозеф, насладившись музыкой, прятал в кожаный футляр своего Моцарта. — Ах, Сара, ты опять плакала! Что ты там увидела? Так, так! Вижу, не спрашивать. Но позволь один вопрос: мы сейчас пойдем в замок? — Да, да. Сию минуту, иначе я потеряю всю храбрость. Через несколько минут они достигли восточной стены замка; к главному входу в дом, лежавшему на западной стороне, в последние годы весьма редко отворяемому, вела терраса, с которой видно было море. Меньший вход был на южной стороне; он был открыт и вел мимо людских комнат в большую залу и к лестнице, принадлежащей к западным комнатам. Сара, хорошо знакомая с Портдженной, инстинктивно пошла к этому входу. Достигнув южного угла здания, она остановилась и посмотрела кругом. На всей дороге, кроме почтальона, они не встретили ни живой души, и здесь, у самых стен не видно было не только никакого человеческого существа, но даже домашних животных. — Как здесь пусто, — сказала Сара, печально глядя вокруг. — Ну вот дверь. Дядя, что мы будем делать? — Прежде всего позвоним. — Хорошо. А когда слуга выйдет, что мы скажем? — Что скажем? — Дядя Джозеф нахмурил брови, что должно было означать усиленную деятельность его мозга. — Что скажем?.. Знаю, знаю! Постарайся казаться совершенно спокойной, Сара. Когда слуга выйдет, я стану говорить. — О пожалуйста, что ж ты скажешь? — Что скажу? Прежде всего: здравствуйте, потом скажу: можем ли мы осмотреть этот прекрасный замок? Между тем как путешественники ходили под стенами замка, и Сара силилась успокоиться и принять любопытно равнодушный вид, дома была другая женщина, которая в беспокойстве и волнении сидела, держа в руке только что полученное письмо. Эта дама была ключница Портдженского замка; письмо, взволновавшее и беспокоившее ее, было письмо мистрисс Фрэнклэнд, написанное ею после долгого разговора с мужем и мистером Орриджем, который доставил ей свои весьма неопределенные сведения о мистрисс Джазеф. Ключница уже несколько раз прочитала письмо и чем более читала, тем сильнее было ее беспокойство и тем больше изумления изображалось на ее лице. — Доброго утра, мистрисс Пентрис, — сказал вошедший в это время в комнату ключницы тяжеловатый мужчина с конической головой и добродушным лицом, славившийся в окрестностях Портдженны как замечательно здравый и основательный ум. — Что нового, мистрисс Пентрис? — спросил он важным голосом. Мистрисс Пентрис, разделявшая мнение соседей об умственных способностях дворецкого, тотчас же подала ему письмо, прося прочитать и объяснить, что оно значит. Мистер Мондер сел и с необыкновенною важностью в лице и во всей фигуре начал читать письмо ровный протяжным тоном: «Мистрисс Пентрис, вы, вероятно, желали бы получить от меня письмо, в котором был бы точно назначен день нашего приезда в Портдженну. Но я в настоящее время не могу определить, когда мы приедем; скажу только, что выедем из Вест-Винстона, лишь только доктор позволит мне продолжать путешествие». — До сих пор все понятно, — прервала ключница. — Здесь еще нет ничего особенного. Но в середине и в конце написано Бог знает что. — Посмотрим, — произнес глубокомысленно мистер Мондер и с необыкновенною важностью вытер нос. "Главная цель этого письма состоит в том, чтобы просить вас и мистера Мондера от имени моего мужа разузнать как можно скрытнее, не являлась ли в окрестностях Портджены одна женщина, путешествующая теперь по Корнуэллу. Имя этой женщины мистрисс Джазеф; она средних лет, имеет манеры женщины хорошего общества, в движениях и взгляде ее видно нервное расстройство и вообще она слабого здоровья. Она одевается в черное платье, весьма опрятно и прилично. Глаза ее замечательны выражением робости, говорит она тихим и приятным голосом. Эти приметы особенно важны для вас в том случае, если она путешествует не под тем именем, которое нам известно. "Объяснять причины нет надобности; но я и мистер Фрэнклэнд думаем, что мистрисс Джазеф когда-то имела сношения с Портдженной. Справедливо ли это предположение или нет, однако ж не подлежит сомнению, что она хорошо знакома с внутренностью замка и что, по причине нам неизвестной, заинтересована этим домом. Соображая эти факты с полученным нами достоверным известием, что мистрисс Джазеф находится теперь в Корнуэлле, мы полагаем, что или вы, или мистер Мондер, или кто-нибудь из слуг может с нею встретиться; и мы весьма желали бы, чтобы — в случае, если эта дама захочет войти в дом и осмотреть его, она была бы принята вежливо и чтобы вы, незаметно для нее, наблюдали за всеми ее действиями во все время ее пребывания в доме. Не упускайте ее из виду ни на минуту и, если возможно, поручите кому-нибудь из близких и надежных людей узнать, куда она отправится, вышедши из замка. Точное исполнение этих инструкций, хотя они могут показаться вам очень странными, чрезвычайно важно. "Я должна еще прибавить, что мы ни в чем не можем обвинять эту особу и мы очень желали бы, чтобы вы (если встретитесь с нею) действовали как можно осторожнее и никаким образом не возбудили ее подозрений, что поступаете по нашему приказанию или что наблюдаете за нею. Будьте столь добры, сообщите это письмо дворецкому; можете передать его содержание и всякому другому лицу, на которое можете полагаться, если найдете то необходимым. {{right|''Розамонда Фрэнклэнд".''}} «P.S. Я уже выхожу: ребенок очаровательно мил». — Что вы скажете, мистер Мондер? Случалось вам когда-нибудь читать подобные письма? Мистер Мондер слегка кашлянул, заложив левую ногу на правую, наклонил голову набок, опять кашлянул и посмотрел на ключницу. Если бы на месте мистера Мондера был кто-нибудь другой, мистрисс Пентрис могла бы заметить, что на лице его ничего не выражалось, кроме тупоумия. Но лицо мистера Мондера — первой головы в околодке — внушало ей слепое доверие и почтение. — Я готов думать…-- сказал мистер Мондер. — Да? — сказала мистрисс Пентрис. Тем разговор их и кончился, потому что в эту самую минуту вошла служанка и стала накрывать на стол. — Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не накрывала на стол, пока я не скажу? Мне нужно поговорить с мистером Мондером о деле, а ты пришла мешать, ступай пр… В эту минуту у входа в замок раздался звонок — звук, не совсем обыкновенный в Портдженском замке, потому что немногие лица, ходившие туда, не имели привычки нарушать его тишину звоном, особенно днем. — Кто там? — вскричала мистрисс Пентрис и бросилась к окну. Первый предмет, бросившийся ей в глаза, была дама, одетая весьма чисто в черное платье. — Силы небесные! Мистер Мондер! — вскричала ключница, бросившись опрометью к столу и схватив письмо мистрисс Фрэнклэнд. — Вот она, вот эта леди, или женщина… чисто одетая, в черном платье… Боже мой! Что это! Бэтси, стой, стой здесь! — Я хотела пойти к дверям, — отвечала изумленная и напуганная Бэтси. — Останься здесь! — воскликнула мистрисс Пентрис в сильном волнении. — Ты глупа, стой здесь. Я сама пойду. === XIV === === ВНУТРИ ЗАМКА === Изумление мистрисс Пентрис еще увеличилось, когда она, отворив дверь, увидела возле дамы джентльмена. Возбужденному воображению ключницы внезапно появившаяся фигура дяди Джозефа, приятно улыбающегося и вежливо кланяющегося, показалась сверхъестественным явлением. — Здравствуйте, мы желали бы осмотреть этот замок…-- произнес дядя Джозеф. Мистрисс Пентрис была поражена безмолвием. Кто этот джентльмен, произносящий английские слова с иностранным акцентом и фантастически кланяющийся? Что значит появление его с дамой в черном платье? В письме мистрисс Фрэнклэнд о нем нет ни слова! — Здравствуйте, мы желали бы осмотреть замок, — повторил мистер Бухман, вежливо раскланиваясь. — Вам угодно осмотреть замок, сэр? — повторила ключница, приобретшая, наконец, способность говорить. — А дама? — продолжала она, глядя через плечо стоявшего на первой ступеньке лестницы джентльмена на его племянницу, находившуюся у подножия лестницы. — А дама тоже желает осмотреть замок? Короткий утвердительный ответ Сары навел ключницу на ту мысль, что описанная ее госпожою женщина стоит перед нею. Мягкий, приятный голос посетительницы, опрятная одежда, черный цвет, робкий взгляд, который ключница успела подметить, не оставляли на ее счет никакого сомнения. Но чем объяснить явление ее кавалера? Этот вопрос повергал мистрисс Пентрис в совершенное недоумение. Поступить ли и с ним по инструкции мистрисс Фрэнклэнд? Дозволить ли ему осмотреть дом, или оставить его у двери, пока она будет ходить по замку? В таких трудных обстоятельствах мистрисс Пентрис привыкла обращаться за советом к глубокомысленности и проницательности мистера Мондера. — Угодно вам будет подождать здесь, пока я позову дворецкого, — сказала мистрисс Пентрис, обращаясь исключительно к Саре. — Очень вам благодарен, — отвечал дядя Джозеф, кланяясь и улыбаясь. — А? Что я тебе сказал? — прошептал он торжественно племяннице, когда ключница скрылась. Первым движением ключницы было идти к мистеру Мондеру, но она вспомнила приказание мистрисс Фрэнклэнд не упускать ни на минуту из виду этой опрятно одетой дамы и остановилась. Подумав с минуту, она осторожно позвала Бзтси и приказала ей пригласить мистера Мондера. Мистер Мондер явился. Он привык, чтобы с ним почтительно обращались, и потому был очень недоволен ключницей, которая, услышав звонок, оставила его именно в ту самую минуту, когда он готовился высказать свое мнение о письме мистрисс Фрэнклэнд. Вследствие того, когда мистрисс Пентрис отвела его в сторону и шепотом изложила свои сомнения, он принял все сказанное ему с видимым равнодушием. Но мистрисс Пентрис было не до того. Она досказала все до конца и заключила тем, что, по ее мнению, даму следует впустить, а джентльмена оставить у двери. — Да, таково ваше мнение, мэм, — строго сказал дворецкий, — но я его не разделяю. — Вы думаете, что и джентльмена надо впустить? — Да, я думаю, — сказал мистер Мондер. — Поэтому вы примете на себя ответственность за это отступление от инструкции мистрисс Фрэнклэнд? — спросила ключница. — Конечно я, — отвечал дворецкий тоном авторитета, — Хорошо, я всегда рада следовать вашему совету, — сказала ключница. Мистрисс Пентрис осмелилась еще заметить, что ответственность за исполнение приказаний господ падает столько же на него, сколько и на нее. Между тем, стоя у двери, дядя Джозеф разговаривал с Бэтси (которая не могла преодолеть своего желания увидеть странных посетителей) так фамильярно, как будто бы всю жизнь был с нею знаком. Прежде всего он спросил, нельзя ли где-нибудь получить экипаж, чтоб доехать до ближайшего города, где останавливался дилижанс; потом повел речь о доме, хорошо ли ей жить и мало-помалу дошел до северной части замка, на которую не переходил никто из домашних. — Скажи мне, моя милая Бэтси, — говорил дядя Джозеф, когда мистрисс Пентрис, сопровождаемая дворецким, спускалась с лестницы, — почему же никто не ходит в эти комнаты? — Потому что там привидение, — отвечала со смехом Бзтси, развеселенная шутками старика. — Молчи и убирайся в кухню, — раздался гневный голос ключницы над самым ухом служанки. — Этот глупый народ, — продолжала она, обращаясь к Саре через голову дяди Джозефа, — рассказывает нелепые истории о нескольких комнатах на той половине, в которой никто не жил шестьдесят или семьдесят лет; рассказывает нелепые истории о привидениях, и моя служанка имеет глупость верить им. — Нет, нет, я им вовсе не верю, — сказала Бэтси, которая возвратилась, услышав, что разговор принимает мистический характер. — Я вовсе не верю в привидения. Проговорив это, Бзтси встретила гневный взгляд ключницы и весьма неохотно удалилась со сцены. Мистрисс Пентрис заметила с некоторым удивлением, что таинственная леди побледнела, когда заговорили о привидениях; но прежде нежели она успела спросить о причине, явился мистер Мондер и, обратясь к путешественникам, важным тоном пригласил их следовать за собою; потом он важно повернулся и повел их к восточной лестнице таким шагом, каким серьезные задумчивые англичане прогуливаются по воскресеньям. Ключница выступала важно, а за нею следовали дядя Джозеф и Сара. — Это похоронное шествие, — прошептал старик. С этими словами он взял под руку племянницу и заметил, что она дрожала. — Что с тобой? — спросил он. — Дядюшка, не понимаю, отчего они нас приняли с такой готовностью, — прошептала она. — Что они говорят там между собой? И почему эта женщина не спускает с меня глаз? Старик хотел было что-то отвечать, но ключница оглянулась и весьма выразительно попросила их следовать за нею. Через минуту они стояли у подножия восточной лестницы. — Ага! — воскликнул дядя Джозеф, болтливость которого не унималась даже в присутствии величавого мистера Мондера. — Великолепный дом и великолепная лестница! — Мы привыкли слышать такие отзывы о нашем доме, сэр, — сказал мистер Мондер, решившийся уязвить слишком фамильярного иностранца. В Весткорнуэллийском гиде, которым вам следовало бы запастись, предпринимая путешествие в нашу сторону, говорится, что Портдженский замок один из прекраснейших замков в Англии, Я очень сожалею, сэр, что вы не имеете гида. — О, к чему это? — проговорил нисколько не смутившийся германец. — Стоит ли сожалеть о гиде, когда вы сами нас провожаете? О, сэр, вы несправедливы к себе! Неужели такой путеводитель, как вы, который ходит и говорит, может быть заменен мертвым, печатным? Никогда! — При этом дядя Джозеф очень ловко поклонился, посмотрел на дворецкого и покачал головою с видом дружеского упрека. Мистер Мондер был парализован. Если бы иностранец был английский герцог, то и в таком случае он не ожидал подобной фамильярности. Между тем Сара, сопровождаемая ключницей, медленно поднималась на лестницу. Мистер Бухман поспешил к ней, а мистер Мондер постоял еще с минуту и тоже последовал за дерзким иностранцем с решительным намерением наблюдать каждое его движение и наказать за его невежество при первом удобном случае. Шествие по лестнице заключалось, впрочем, не дворецким, а служанкой, которая старалась держаться поодаль, чтобы не быть замеченной ключницей. Приезд иностранцев был великим событием, взволновавшим ее скучную жизнь в Портдженском замке. Между тем ключница ввела Сару в главные комнаты западной стороны замка. Проходя по лестнице, Сара, внимание которой было возбуждено опасениями и подозрением, не могла не заметить, что перилы и самая лестница были возобновлены. — У вас в доме работают? — спросила она скороговоркой. — Вы это заключаете по лестнице? — возразила ключница. — Да, у нас работали. — А теперь нигде не работают? — Нет, но мы ждем, что скоро опять начнутся работы. Даже здесь, в лучшей части дома половина спальных комнат и некоторые лестницы так плохи, что по ним не совсем безопасно ходить. Они немногим лучше были уже во время последней мистрисс Тревертон, так мне рассказывали; а со времени ее смерти… Ключница остановилась, с видом удивления и неудовольствия. Леди, опрятно одетая, вместо того чтобы поддержать репутацию дамы хорошего общества, сделала непростительное невежество — отвернулась от мистрисс Пентрис, прежде чем та кончила свою речь. Поэтому мистрисс Пентрис, помолчав, повторила свои последние слова строгим, внушительным тоном: — Со времени смерти мистрисс Тревертон… Но ей опять не позволили кончить. Странная леди проворно повернула к ней свое бледное лицо и, почти не глядя на нее, отрывисто сказала: — Я хочу спросить вас… как говорят: привидение, которое является в тех комнатах, мужчина или женщина? — Я говорю о последней мистрисс Тревертон, — сказала ключница тоном строжайшего выговора, — а не о привидении. — Если вы желаете что-нибудь знать от меня, то вам необходимо обратить внимание на то, что я говорю. — Извините, прошу вас, извините… Но я бы желала знать… — Если вы желаете знать о тех нелепостях, которые тут рассказывают, — начала мистрисс Пентрис, смягченная последними словами Сары, — то я вам должна сказать, что, по словам этого глупого народа, привидение является в виде женщины. Лицо странной женщины еще более побледнело. — Ох, как жарко! — проговорила она, подходя к открытому окну. — Жарко? Сегодня северный ветер! — воскликнула удивленная ключница. В это время подошел дядя Джозеф и очень вежливо спросил, не намерены ли дамы осмотреть комнаты. В последние пять или шесть минут он задал дворецкому несколько вопросов, но, получив от него самые короткие и неудовлетворительные ответы, в отчаянии оставил его. Мистрисс Пентрис готовилась идти в столовую, потом в библиотеку и гостиную. Все эти три комнаты были соединены между собою, а рядом с ними тянулся вправо длинный коридор. Она дотронулась до плеча Сары, давая ей таким образом знать, что пора идти. — Что касается до привидения, — говорила мистрисс Пентрис, отворяя дверь, — то вам нужно спросить у тех глупых людей, которые в него верят. Они вам все скажут — старое ли или молодое, как ходит и прочее, чего я вам сказать не могу. Между тем как ключница поднимала шторы в столовой, а дворецкий отворял двери в соседнюю комнату, дядя Джозеф подошел к Саре и прошептал ей несколько ободрительных слов. — Смелее, смелее! Главное — старайся сохранить присутствие духа, — шептал он. — Мои мысли! Мои мысли! — произнесла Сара. — Они восстали против меня. Как я посмела войти в этот дом? — Вы лучше посмотрели бы в это окно, — отнеслась к посетителям мистрисс Пентрис, подняв штору. — Такие виды не везде бывают. Когда все вошли в комнаты, Бэтси, остававшаяся внизу, не могла уже видеть странных людей, возбудивших ее любопытство, ни слышать их разговора; поэтому она, скрепя сердце, ушла в кухню и занялась приготовлением обеда. Налюбовавшись видом из первой комнаты, все вошли в библиотеку. Здесь мистрисс Пентрис могла осмотреться и заметить, что мистер Мондер вовсе не заботится о точном исполнении инструкции мистрисс Фрэнклэнд. Оскорбленный непочтительностью дяди Джозефа, дворецкий держался в стороне. Войдя в библиотеку, он стал осматривать книги, шкафы, смотреть всюду, но только не туда, куда следовало. Мистрисс Пентрис решилась ему предложить наблюдать за иностранцем так же внимательно, как она наблюдает за дамой. — Хорошо, — небрежно отвечал мистер Мондер. — Куда вы их поведете потом, мэм? Назад или в коридор на двор? — Разумеется, в коридор: покажу следующие три комнаты, что за этими. Мистер Мондер вышел в гостиную, оперся на камин и стал любоваться своею физиономиею, отражавшеюся в зеркале. — Это гостиная, — сказала мистрисс Пентрис, обращаясь к посетителям. — Камин, высеченный из камня, считается драгоценнейшею вещью в этой комнате. Прогнанный таким образом от камина, мистер Мондер отошел к окну и стал смотреть вдаль. Сара, по-прежнему бледная, безмолвная, машинально подошла к камину, когда ключница указала на него. Дядя Джозеф осматривал комнату с большим любопытством, не умолкая ни на минуту. От камина он пошел в угол, из угла — к столу и везде осматривал мебель с энтузиазмом специалиста, всею душою преданного своему предмету. — Ай! Ай! Ай! — закричал внезапно мистер Бухман голосом, полным искреннего восторга и изумления. — Откроите его, заведите машину! — кричал он, указывая на музыкальный ящик великолепной работы. — Заведите машину! умоляющим голосом вопил дядя Джозеф. — Мистер Мондер! — воскликнула ключница, подходя к окну. — Что вы там смотрите? Остановите его. Он хочет открыть ящик. Оставьте, сэр! — Заведите машину! — повторял дядя Джозеф, схватив за руку мистрисс Пентрис и тряся ее изо всей силы. — Смотрите, вот и у меня тоже ящик, играет ваш что-нибудь из Моцарта? Он в три раза больше моего. Вот, вот, мой ничтожным кажется в сравнении с этим. Его дал моему брату король всех музыкантов — Моцарт. Да, сам божественный Моцарт! Заведите его. Потом я заведу свой! Заведите, если вы меня любите… — Сэр!!! — воскликнула мистрисс Пентрис, почти задыхаясь от негодования и покрасневши до ушей. — Что это значит, сэр? — вмешался мистер Мондер. — Как вы смеете говорить таким образом с почтенной дамой? Вы думаете, мы нуждаемся в вашей заморской болтовне, в вашей заморской морали, в вашем заморском невежестве? Да, сэр, в невежестве. Всякий, кто называет человека, кто бы он ни был, хоть ваш Моцарт, божественным, тот невежда, тот произносит богохульство. Кто вы? Вы невежа, сэр! Но прежде нежели дядя Джозеф успел произнести одно слово в свое оправдание и в защиту своих нравственных начал, в комнате раздался вопль мистрисс Пентрис, заставивший вздрогнуть и нечестивого германца, и богобоязненного островитянина. — Где она? — вопила ключница, оглядываясь во все стороны. Дама, опрятно одетая, исчезла. Ее не было ни в библиотеке, ни в столовой, ни в коридоре. Осмотрев эти три апартамента, ключница возвратилась к мистеру Мондеру с выражением неописанного ужаса в лице и с минуту простояла пред ним, не произнося ни слова. — Где она, говорите? — вскричала мистрисс Пентрис, обратясь к дяде Джозефу. — Говорите! Вы двуличный, бесстыдный человек! Говорите, где она! Щеки мистрисс Пентрис были покрыты смертною бледностью, в глазах изображалась ярость, и руки дрожали. — Я думаю, она пошла осматривать дом одна, — сказал дядя Джозеф. — Мы ее найдем, конечно, когда будем проходить по другим комнатам. Как ни прост был дядя Джозеф, однако ж понял, что совершенно неожиданно оказал услугу племяннице. «Так, так, — думал он, — пока эти два злые чудовища бранились здесь, Сара побежала в ту комнату, где лежит письмо. Славно! Я только подожду, пока ока возвратится, и домой; а там пускай они бранятся, сколько им угодно» — Что мне делать? Мистер Мондер, скажите, что мне делать? — вопила ключница. — Мы не должны терять ни минуты. Мы должны ее найти. А! Она спрашивала о лестнице. Она во втором этаже. Мистер Мондер! Останьтесь здесь и не выпускайте из глаз этого человека ни на минуту. Подождите, пока я осмотрю второй этаж. Там все спальные комнаты заперты. С этими словами мистрисс Пентрис выбежала из комнаты и бросилась на лестницу. Между тем как она бегала по западной части дома, Сара спешила по открытым коридорам, ведущим на северную половину. Вызванная на решительный поступок своим отчаянным положением. Сара выскользнула из гостиной, лишь только мистрисс Пентрис отвернулась от нее. Нимало не думая, она сбежала с лестницы и направилась в комнату ключницы. Она не знала бы, что сказать, если бы нашла там кого-нибудь. Она не составляла никакого плана; да и не могла; волнение остановило ее умственную деятельность. Она сознавала только то, что ей необходимо было пройти в Миртовую комнату. Эта мысль внушила ей неестественную смелость, дала ей неестественную силу и быстроту. В комнате ключницы никого не было. Вбежав туда, Сара увидела на хорошо знакомом гвозде связку ключей, схватила их и побежала по длинным пустым коридорам, ведущим к северным комнатам, не останавливаясь ни на мгновение, как будто бы она вчера еще ходила по этим местам. Наконец она остановилась у запертой двери. За этой дверью была огромная северная зала. Тогда она стала отыскивать ключ и теперь только заметила на них ярлыки, привязанные архитектором, осматривавшим здание. При первом взгляде на ключи она вся задрожала. Если б она была спокойнее, то поняла бы. что новые метки на ключах означают намерение открыть забытые комнаты, и это, может быть, внушило бы ей более твердости. Но она была так взволнована, все чувства ее были в таком напряжении, что она решительно не могла дать себе ни в чем отчета. На одном ключе, который был больше других, не было метки; он именно принадлежал к той двери, пред которой она стояла. Сара судорожно вложила его в замок и, употребив невероятное усилие, повернула: дверь, от одного удара ее руки, отворилась. и она пустилась бежать к лестнице, находившейся на другом конце залы. Она остановилась и посмотрела на дверь: нет, то была не та, которую она искала: мелом на ней поставлен был № 1. Это поразило ее; она силилась сообразить, что значит этот знак; но не могла. Тогда, в отчаянии, она закрыла лицо руками и, простояв таким образом несколько минут, пошла к другой двери. № 2, далее № 3, № 4. Она вздрогнула: то была дверь Миртовой комнаты. Сара стала отыскивать ключ с № 4, долго перебирала ключи, но второпях не находила. Руки ее, наконец, опустились, и она с отчаянным видом оглянулась назад. Перед нею лежала огромная северная зала. Фамильные портреты, которые, казалось, выступали из своих рам, когда она прятала письмо, теперь казались темными пятнами на стенах. Дневной свет едва одолевал мрак этой обширной комнаты и едва освещал паутину, фестонами висевшую на треснувших, местами обвалившихся карнизах, и сор, лежавший в разных местах. Она прислушалась; все было тихо, как в могиле. Но вот послышался какой-то звук. Откуда он? Из Миртовой комнаты, отвечало раздраженное воображение Сары. Ноги ее, казалось, приросли к полу, все чувства онемели; она не совершенно ясно сознавала, где была и зачем пришла. На лице ее опять явилось дикое выражение, так напугавшее дядю Джозефа накануне, и она с испытующим видом тихо обернулась к двери Миртовой комнаты. — Мистрисс! — прошептала Сара. — Я опоздала? Вы здесь уже давно? Едва внятный шорох послышался возле нее и замер в другом конце залы. Глаза ее, устремленные на дверь, раскрывались все более и более, как будто бы она хотела видеть, что делается за запертою дверью. — В чем они ее похоронили? Какой странный шорох от этого савана! — проговорила она. По зале опять пронесся глухой звук, и снова все стихло. Если бы она могла бросить спокойный, сознательный взгляд на стену, перед которой стояла, она увидела бы, что этот таинственный шелест производили длинные полосы обоев, висевшие у двери Миртовой комнаты и в других местах, оторванные архитектором. Но она была под влиянием сверхъестественного страха, лишавшего ее и чувств, и мыслей. Сара обернулась и платьем коснулась к бумаге; шорох, послышавшийся у самых ее ног, заставил ее отодвинуться от двери. Она отчаянно махнула рукою, и связка ключей, вырвавшись из руки, перелетела через перилы и упала на пол залы. Эхо пронеслось по всей зале, и почти в то же мгновение послышался на другом ее конце женский крик, потом чьи-то шаги и голоса, крик опять повторился — Сара задрожала, дыхание остановилось, в глазах потемнело — и она упала. === XV === === МИСТЕР МОНДЕР НА СУДЕЙСКОМ СТУЛЕ === Шумные голоса и скорые шаги слышались все ближе и ближе. Потом наступила тишина, которая была прервана громким восклицанием: «Сара, Сара, где ты?» и вслед за тем в дверях, ведущих в северную залу, появился дядя Джозеф и стал внимательно смотреть вокруг себя. В первую минуту он не заметил фигуры, лежавшей на площадке, составлявшей вершину лестницы, но через мгновение взор его упал по направлению к лестнице, и он увидел темное платье и руку, лежавшую наверху. С криком ужаса бросился он через залу, взбежал на лестницу и, став на колена возле Сары, поднял ее голову. В то же время явились ключница, дворецкий и служанка, и все трое столпились у двери. — Воды! — кричал старик, дико жестикулируя свободной рукой. — Она здесь, она упала, она в обмороке! Воды, воды! Мистер Мондер смотрел на мистрисс Пентрис, мистрисс Пентрис — на Бэтси, а Бэтси опустила глаза в землю, и все трое стояли неподвижно; никто из них, казалось, не был в состоянии пройти через залу. На лицах их, видимо, выражалась причина, удерживавшая их на одном месте: все они были напуганы. — Воды, я говорю, воды! — повторял дядя Джозеф, потрясая своим кулаком. — Что вы там столпились в дверях? Воды, воды, воды! — Я, пожалуй, принесу воды, мэм, — сказала Бэтси. — если вы, или мистер Мондер решимся снести ее туда. Бэтси побежала в кухню и, возвратясь со стаканом воды, весьма почтительно предложила его сначала ключнице, потом дворецкому. — Как ты смеешь делать подобные предложения? — сказала мистрисс Пентрис и отвернулась от двери. — Да, как ты смеешь делать нам подобные предложения? — повторил мистер Мондер и тоже отвернулся от двери. — Воды, воды! — кричал между тем старик, стараясь приподнять свою племянницу по крайней мере столько, чтобы она могла головою опереться на стену, находившуюся позади нее. — Воды! — кричал он, выходя из себя от нетерпения и гнева. — Позвольте вас спросить, сэр: точно ли вы уверены, что там наверху лежит дама? — проговорила Бэтси, сделав несколько шагов вперед и дрожа всем телом. — Уверен ли я? — воскликнул дядя Джозеф, спускаясь с лестницы. — Что за глупый вопрос? Кто ж может быть? — Привидение, сэр, — отвечала Бэтси, подвигаясь все нерешительнее. — Привидение северных комнат. Не отвечая ни слова Бэтси, дядя подошел к ней, с презрительным жестом взял стакан и поспешил к племяннице. Удовлетворив требованию дяди Джозефа, служанка повернулась с намерением поскорее убраться отсюда, но в то же мгновение увидела связку ключей, лежавших на полу у подножия лестницы. После некоторого колебания она призвала всю свою храбрость, подняла ключи и бросилась вон из залы. Между тем дядя Джозеф мочил своей племяннице виски и лоб. Через минуту грудь ее начала медленно подниматься и опускаться, мускулы на лице пошевельнулись, и она тихо открыла глаза. Они смотрели на старика, но были лишены сознательного выражения. Он дал ей напиться и проговорил несколько слов тихим голосом: — Сара наконец пришла в себя. — Не оставляй меня! — проговорила она и придвинулась к дяде. — Не бойся, дитя мое, — сказал старик. — Я не оставлю тебя. Скажи мне, Сара, что с тобой случилось? Ты испугалась чего-нибудь? — Не спрашивай меня! Ради Бога, не спрашивай меня! — Хорошо; я не стану говорить. Возьми еще глоток воды. — Помоги мне; помоги мне встать. — Нет, нет; подожди немного. Еще воды. — Ох, помоги мне. Я хочу уйти отсюда, чтоб не видеть этих дверей. Мне будет лучше, как я сойду с лестницы. — Так, так, — сказал дядя Джозеф, силясь поднять ее. — Подожди теперь, стань; теперь опирайся на меня, смелей, смелей, я хоть не велик ростом, но довольно силен. Вот так… Ты была в комнате? — прибавил он шепотом. — Ты взяла письмо? Сара в ответ горестно взглянула на него и с видом отчаяния опустила голову ему на плечо. — Как, Сара! — воскликнул он. — Прошло столько времени, и ты еще не была в комнате? Она внезапно подняла голову, задрожала и слабым движением потянула старика к лестнице. — Я никогда не увижу этой комнаты, никогда, никогда! — сказала она. — Пойдем, я теперь могу идти, пойдем! Дядя, если ты меня любишь, увези меня из этого дома куда-нибудь подальше, чтобы мы опять были на свежем воздухе, чтоб мы не видели этого дома. Поднятые брови дяди выражали крайнее удивление; но он боялся тревожить свою племянницу новыми вопросами и потому молча начал спускаться с лестницы, поддерживая Сару, Но она была так слаба, что ей нужно было остановиться у подножия лестницы, чтобы отдохнуть немного. Видя это и чувствуя, как она, идя через залу, с каждым шагом все тяжелее и тяжелее опускалась на его руку, он обратился к мистрисс Пентрис с просьбой, не может ли она дать Саре каких-нибудь капель. Утвердительный, хотя и не совсем вежливый ответ ключницы сопровождался таким быстрым действием, которое ясно доказывало, что она была очень рада первому благовидному предлогу, чтобы возвратиться на обитаемую половину своего дома. Бормоча что-то такое про себя, она немедленно направилась в свою комнату, между тем как дядя Джозеф вел свою племянницу, молча выслушивая ее просьбы, чтобы тотчас же уехать из замка. Мистер Мондер стоял в великом смущении и безмолвно покачивал головой; он ждал, пока можно будет запереть дверь на ключ. Исполнив это, он отдал ключи Бэтси, приказал отнести их на свое место и сам поспешил ретироваться в более безопасное место. Отойдя на довольно значительную дистанцию от северной залы, мистер Мондер тотчас же овладел собою. Он умерил шаги, собрал свои рассеянные мысли и, казалось, был совершенно доволен собою, так что, при входе в комнату ключницы, его манеры и взгляд приняли обычный характер торжественности. Подобно огромному большинству пустых людей мистер Мондер чувствовал неизмеримое наслаждение, слушая свои собственные речи, и теперь он понимал, что может доставить себе эту роскошь после всего, что произошло в его доме. Войдя в комнату, он нашел там дядю Джозефа, который сидел возле своей племянницы и впускал в стакан воды какие-то капли. В другом конце комнаты перед открытым ящиком с разными медицинскими снадобьями стояла хозяйка. Мистер Мондер медленно пошел в этот конец комнаты, взял стул, придвинул его к столу и сел, изобразив в лице своем крайнюю задумчивость; после того он позаботился привести в порядок полы своего платья, вследствие чего стал удивительно похож на президента верховного суда, восседающего в полном облачении на своем президентском стуле. Мистрисс Пентрис, которой хорошо было известно, что после таких приготовлений должно воспоследовать нечто необычайное, поместилась поодаль дворецкого. Бэтси, повесив ключи на гвоздь, готова была скромно убраться в кухню; но мистер Мондер остановил ее. — Не угодно ли вам подождать? — сказал он. — Я сейчас потребую от вас точных показаний, молодая женщина. Бэтси повиновалась и, стоя у двери, дрожала при мысли, уж не совершила ли она какое-нибудь неизвестное ей преступление, и не облечен ли дворецкий властью судить и приговорить и казнить на месте. — Теперь, сэр, — произнес мистер Мондер, обращаясь к дяде Джозефу с важностью, приличной разве президенту нижней палаты, — если вы приготовили лекарство и если дама, сидящая возле вас, может меня слушать, то я позволю себе сказать вам два-три слова. При этом обращении Сара, напутанная и не совсем еще овладевшая собою, хотела было встать, но дядя остановил ее, сказав ей на ухо: «Сиди спокойно и жди, что дальше будет. Я буду отвечать, а как тебе будет лучше, мы уйдем отсюда!» — До настоящей минуты, — продолжал тем же тоном мистер Мондер, — я удерживался от выражения моего мнения. Но теперь я вижу необходимость сказать вам, что поведение ваше весьма странно. Это я должен вам сказать, этого требует мой долг; я полагаю, мистрисс Пентрис согласна со мною, что ваше поведение весьма странно. Последняя сентенция относилась исключительно к Саре. Проговорив ее, оратор оперся на спинку стула и торжественно посмотрел кругом. — Мое единственное желание, — продолжал он после паузы тоном холодного беспристрастия, — поступать совершенно честно и откровенно. Я не хочу никого пугать, стращать, приводить в ужас. Я желаю только представить вам очень замечательные факты. Я желал бы только уяснить или распутать странные обстоятельства и потом представить их вам, мэм, и вам, сэр, и просить вас, просить покорнейше представить, если вам будет угодно, свое объяснение. Мистер Мондер опять остановился, как бы давая время своим слушателям вполне уразуметь его глубокомысленную речь. Мистрисс Пентрис хранила благоговейное молчание; Бэтси неподвижно стояла у двери. Дядя Джозеф сидел совершенно покойно и держал руку своей племянницы, которая оставалась неподвижна и хранила на лице выражение испуга. — В чем же состоят эти факты и обстоятельства? — начал опять мистер Мондер, не меняя тона. — Вы, мэм, и вы, сэр, позвонили у дверей этого чертога (при этом слове он многозначительно посмотрел на дядю Джозефа), вас впустили или, вернее, вас приняли. Вы объявили, сэр, что намерены осмотреть этот замок, это ваше подлинное выражение. Что ж затем последовало? Вас повели; хотя мы не имеем обыкновения водить иностранцев, однако ж были особые причины… Сара вздрогнула. — Какие причины? — спросила она, быстро взглянув на оратора. — Тс, не говори ничего! — прошептал дядя Джозеф, дернув ее за руку. — В письме мистрисс Фрэнклэнд сказано, чтобы не подавать вида, что мы действуем по приказанию, — прошептала мистрисс Пентрис, наклонившись к уху мистера Mондера. — Неужели вы воображаете, что я забыл то, что должен помнить? — спросил мистер Мондер, в самом деле забывший о приказании госпожи. — Сделайте одолжение, предоставьте мне это дело. Какие причины, спросили вы, мэм? Мы говорим теперь о фактах, а не о причинах: позвольте мне при том просить вас выслушать, что я говорю, и не прерывать меня. Я сказал, что вы, сэр, и вы, мэм, были впущены в этот чертог. Вас проводили к западной лестнице, открыли вам столовую, библиотеку и обращали ваше внимание на все замечательное, более нежели вежливо. В гостиной вы, сэр, дозволили себе дерзость, да, сэр, дерзость, а вы, мэм, вдруг исчезли, или, вернее, скрылись. Увидев такое неучтивое, неприличное, странное поведение, мистрисс Пентрис и я сам были… Мистер Модер остановился, приискивая приличное слово. — Удивлены, — подсказала мистрисс Пентрис. — Вовсе нет, мэм, ничего подобного! Мы вовсе не были удивлены; мы были поражены удивлением. И что потом последовало? Что вы делали, сэр, в первом этаже (обращение к дяде Джозефу) и что вы слышали, мистрисс Пентрис, когда вы во втором этаже искали отсутствующую даму? Что? — Крик, — отвечала мистрисс Пентрис. — Нет, нет, нет, — произнес мистер Мондер, ударяя рукой по столу. — Визг, мистрисс Пентрис, визг. Что же это значит, что означает этот визг? Молодая женщина (мистер Мондер обратился к Бэтси), мы изложили все обстоятельства, все странные факты и нуждаемся теперь в вашем объяснении. Пожалуйте сюда и в присутствии этих двух лиц скажите, почему вы произнесли или издали то, что мистрисс Пентрис называет криком, но что я нахожу более прилично назвать визгом. Объясните нам это. Говорите смело. Вы понимаете меня? Говорите! Ободренная мистером Мондером, Бэтси выступила вперед и начала смущенным тоном речь, которая главным образом заключалась в следующем: Во-первых, Бэтси объявила, что в то самое время, когда она начала приправлять соус, в комнате ключницы послышались чьи-то торопливые шаги. Во-вторых, вышедши из кухни, чтоб посмотреть, кто бегает, и что значит эта беготня, она услышала те же торопливые шаги в коридоре, идущем на северную половину дома, и, увлеченная любопытством, последовала туда же. В-третьих, пробежав небольшое пространство, Бэтси остановилась и отчаялась увидеть побежавшую особу, потому что ею овладел страх при одной мысли, что она одна идет к тем комнатам, где живет привидение. В-четвертых, стоя таким образом в нерешимости, она услышала, как отперли дверь; ей любопытно было взглянуть, что там делается, и она пошла еще далее; но скоро опять остановилась и занялась решением страшного вопроса: могут ли привидения ходить, не отворяя дверей, или им необходимо отворить двери; так точно, как и живому человеку. В-пятых, она припомнила несколько достоверных рассказов, в которых привидения проходят через запертую дверь. В-шестых, подкрепленная этим авторитетом, она решилась идти к отворенной двери. В-седьмых, подойдя к ней, она услышала падение какого-то тела. В-восьмых, она напугалась и крикнула или завизжала; в-девятых, бросилась бежать в кухню, не помня ничего, не чувствуя под собой ног. — Совершенно справедливо! Совершенно справедливо! — сказал мистер Мондер, когда Бэтси окончила свой рассказ, — Можете отойти назад. Здесь нечему смеяться, сэр, — продолжал он сурово, обращаясь к дяде Джозефу, которого очень забавлял рассказ Бэтси. — Вы бы лучше постарались припомнить, что произошло после того, как эта молодая девица завизжала. Что мы потом увидели? Мы увидели потом вас, мэм, распростертую на первой площадке северной лестницы; и через несколько минут увидели эти ключи, висящие теперь на гвозде; они, подобно вам, были распростерты на полу в северной зале. Вот что я хотел и должен был сказать. Что вы можете отвечать? Я торжественно приглашаю вас, сэр, и вас, мэм, приглашаю именем владельца этого чертога, именем мистрисс Пентрис, моим собственным объяснить, что все это значит. — Скажи ему, что-нибудь, — прошептала Сара. — Скажи ему, чтобы успокоить их. Они с ума меня сведут. Решившись содействовать Саре в ее предприятии и подвергнуть себя всяким неприятностям, мистер Бухман вместе с тем решился спасти племянницу от лишних страданий и вывести ее из дома при первой возможности. Поэтому, не обращая внимания на то, что мистер Мондер приложил к уху руку, намереваясь слушать оправдание своих подсудимых, он встал, весьма развязно поклонился и отвечал на длинную речь дворецкого восклицанием: — Желаю вам здравствовать, сэр! — Как вы смеете желать мне подобные вещи! — воскликнул дворецкий в пылу негодования. — Как вы смеете прерывать речь о серьезном предмете такими пустяками? Вы желаете мне здравствовать! Вы полагаете, что я выпущу отсюда вас и эту женщину, которая шепчет вам что-то на ухо, когда ей говорят. Вы думаете, что я вас выпущу, прежде чем вы объяснитесь, прежде чем вы мне скажете, зачем вы украли ключи от северных комнат? — Ах, вы это желаете знать? — веселым тоном отвечал Дядя Джозеф, не обративший внимания на слово «украли», которое привело в трепет его племянницу. — Извольте, я объясню. Помните ли вы, сэр, что мы сказали, когда пришли сюда? Мы сказали, что желаем осмотреть этот дом. В этом доме две половины: одна западная, другая северная. Хорошо! В нем две половины, и я с племянницей тоже двое. Вот мы и разделились пополам. Я, одна половина, пошел вместе с вами, сэр, и с этой почтенной дамой осматривать западную сторону; моя племянница, другая половина, взяла ключи, пошла осматривать северную сторону и упала в обморок, потому что этот дом похож на могилу. Вот вам все объяснение. Довольны ли вы? Мое вам почтение, сэр! Желаю здравия, мэм! — Черт возьми! — заревел мистер Mондер, забыв свое достоинство, положение, важные речи и приказания мистрисс Фрэнклэнд. — Вы, господин иностранец, желаете знать, что я скажу. Нет, вы так со мной не разделаетесь. Здесь есть полиция, судья, господин иностранец; вы узнаете, что они скажут! Здесь мистер Мондер остановил на минуту поток восклицаний и, овладев собою, продолжал более спокойным тоном. — Этот дом поручен моему надзору, и пока я не услышу от вас удовлетворительного объяснения, зачем эта дама похитила ключи, висящие здесь, на гвозде, вы их видите, сэр, вы не выйдете отсюда. Я потребую законного объяснения, я обращусь к суду! Слышите ли вы это, сэр? Лицо дяди Джозефа зарделось при последних словах дворецкого и приняло такое выражение, что ключница отступила. — Вы хотите нас задержать? Вы? — вскричал он, подняв голос до возможно высокой ноты. — Посмотрим! Я беру эту даму (Смелее, смелее, дитя мое! Здесь нечего бояться), иду к двери, отворяю ее и теперь жду, достанет ли у вас дерзости затворить ее. Дядя Джозеф стал в величественную позу и устремил глаза на Мондера, который сделал было шаг вперед, но дальше… дальше не посмел идти. — Я жду, посмотрим, достанет ли у вас дерзости затворить передо мною дверь. По законам вашей страны, сэр, я такой же англичанин, как вы. Если вы можете говорить суду на одно ухо, то я могу говорить на другое. Если он обязан слушать вас, потому что вы английский гражданин, то он обязан слушать и меня, потому что я тоже английский гражданин. Заприте дверь, если вам угодно! Мистер Мондер готовился что-то сказать, но ключница помешала ему; она отозвала его к тому месту, где он сидел прежде, и тихим голосом проговорила: «Помните письмо мистрисс Фрэнклэнд». В эту минуту дядя Джозеф, находя, вероятно, что ждать больше нечего, пошел к двери, но был остановлен племянницей, которая проговорила ему на ухо. «Смотри, они опять шепчутся! Они опять говорят о нас!» — Хорошо! — сказал мистер Мондер в ответ на слова ключницы. — Я помню письмо мистрисс Фрэнклэнд, мэм; что ж отсюда следует? — Тише, тише! Не так громко! — прошептала ключница. — Я не могу противиться вашему мнению, сэр, но хочу только спросить вас, можем ли мы обвинять перед судом этих людей? Этот вопрос поставил в тупик мистера Мондера. — Можем ли мы, — продолжала ключница, — публично говорить о том, что произошло в нашем доме? Не будет ли это противоречить желанию мистрисс Фрэнклэнд? Она желает, чтобы мы осторожно, как можно скрытнее наблюдали за поведением этой женщины и чтобы потом посмотрели, куда она уйдет. Я не смею советовать вам, мистер Мондер, но что касается до меня, то я умываю руки в этом деле и не принимаю на себя ответственности за отступление от инструкций мистрисс Фрэнклэнд. Мистер Мондер колебался. Между тем дядя Джозеф увидел, что ключница заговорилась, медленно пошел к двери и совершенно покойно обратился к Бэтси с просьбой показать дорогу к выходу. Бэтси посмотрела на ключницу, но ключница жестом показала ей, что она должна обращаться за приказаниями к мистеру Мондеру. — Бэтси, — повторил дядя Джозеф. — Неужели вы, моя милая, оглохли? Я прошу вас показать дорогу к выходу. — Подождите! — вскричал нетерпеливо мистер Мондер. — Я требую, чтобы вы подождали, сэр! — Вы требуете? Хорошо, хорошо! Если вы ведете себя невежливо, то это не дает мне повода быть тоже невежей. Мы подождем немного. Проговорив это с своей обыкновенной вежливостью, мистер Бухман, проговорил тихо племяннице: — Сара, дитя мое. Я, кажется, порядком напугал этого болтуна. Сейчас мы уйдем отсюда. Между тем мистер Мондер продолжал шептаться с ключницей, тщетно усиливаясь сохранить спокойный вид высшего авторитета. — Во всем, что вы мне сказали, мэм, есть значительная доля правды. Но вы говорите об этой женщине, между тем как я говорю о мужчине. Не потребовать ли мне, чтобы он сказал свою фамилию и адрес. — А вы думаете, что этот человек скажет вам свою настоящую фамилию или свой настоящий адрес? — спросила мистрисс Пентрис. — Я не смею противиться вашему мнению, но должна признаться, что я уверена в противном. Предположим, что вы их задержите и объявите о них суду. Как же это сделать? Во-первых, судья отсюда далеко, добрых две мили; а во-вторых, вы рискуете оскорбить, мистрисс Фрэнклэнд, обвиняя эту женщину, потому что, хотя этот иностранец на все способен, а ключи взяла все-таки она, а не он. Не так ли? — Совершенно справедливо, совершенно справедливо! — воскликнул мистер Мондер. — Странно, как я упустил из виду это обстоятельство! Совершенно справедливо! — Я полагаю, что лучше было бы, — продолжала ключница, — поступить, как сказано в письме: выпустить обоих, и послать кого-нибудь присматривать за ними. Можно послать садовникова мальчика за ними, он теперь в западном саду. Если их выпустить из южной двери, он догонит их… — Замечательно, мистрисс Пентрис, что, когда я сел к столу, мне самому пришла в голову мысль о садовниковом Джаке… Терпение дяди Джозефа начало истощаться. — Я должен сказать вам последнее слово, сэр, — обратился к нему мистер Мондер. — Вы не думайте, что ваше буйство и невежество произвело на меня какое-нибудь действие. Совершенно нет. Может быть, между иностранцами из этого началась бы ссора, но между англичанами ничего подобного не должно быть. Старик пожал плечами и, улыбаясь, подошел опять к племяннице. Между тем мистер Мондер продолжал совещаться с ключницею. Сара просила дядю уйти, ничего не дожидаясь, но старик не соглашался. — Мистер Мондер! Мистер Мондер! — прошептала ключница и этими словами предупредила взрыв негодования, которое было вызвано снова пожатием плеч и улыбкою дяди Джозефа. — Пока вы будете говорить с этим негодяем, я сбегаю в сад и скажу Джаку, что ему делать. — Ступайте, мэм, — важно отвечал мистер Мондер, помолчав немного. — Что это значит? Куда она побежала? — прошептала торопливо Сара, когда ключница шмыгнула мимо них. — Теперь, сэр, — сказал дворецкий, остановившись на пороге, заложив руки за спину и гордо подняв голову. — Теперь не угодно ли вам, сэр и вам, мэм, выслушать мое последнее слово. Скажите мне решительно: получу ли я от вас удовлетворительное объяснение, для какой цели взяты были ключи, или нет? — Разумеется, получите, — отвечал дядя Джозеф. — Я повторю, если вам угодно, то же объяснение, которое уже имел честь вам представить. Угодно вам еще раз выслушать его? Другого объяснения мы дать не можем. — Не можете? — спросил мистер Мондер. — Не можете? Так извольте идти из этого дома. Ступайте! — добавил он тоном негодующего авторитета. — Да, сэр! Мне не нужны ни ваши поклоны, ни ваша болтовня; я презираю их, ступайте, куда вам угодно! Проводи их, Бэтси! Я умываю руки, я отпускаю вас. Покажи им выход, Бэтси! Я смотрю на все с презрением! — А я, сэр, — отвечал дядя Джозеф самым вежливым образом, что, впрочем, означало его крайнее негодование, — я никак не могу смотреть на вас с почтением. Я, маленький иностранец, отвечаю на презрение толстого англичанина таким презрением, какое может чувствовать человек к человеку. Прощайте. Благодарю вас! Дядя поклонился, взял под руку племянницу и пошел за Бэтси по длинному коридору, ведущему к южному выходу, предоставив мистеру Мондеру негодовать наедине с самим собою. Минут через десять, возвратилась ключница и увидела, что дворецкий в сильном волнении ходил взад и вперед по ее комнате. — Успокойтесь, мистер Мондер, — сказала ключница, они уж ушли, и Джак побежал на дорогу. === XVI === === ПРОЩАЛЬНАЯ АРИЯ === Вышед из замка, дядя Джозеф долгое время не говорил ни слова. Пройдя мимо восточной стены, он остановился, посмотрел на замок, потом на племянницу, опять на замок и наконец произнес: — Я очень опечален, Сара. Я очень опечален. Это была, как говорят англичане, плохая проделка. Полагая, что старик говорит о сцене, происшедшей в комнате ключницы, Сара начала просить извинения, что была невольным поводом к ссоре с таким неприятным человеком, как мистер Мондер. — Нет! Нет! Нет! — вскричал дядя. — Я не об них говорю. Бог с ними, с этими злыми чудовищами! Я говорю о вещах, которые касаются тебя и меня, потому что все, что важно для тебя, дитя мое, то важно и для твоего дяди. Пойдем скорее, я доскажу на дороге — вижу, ты опять начинаешь пугаться. Пойдем! Возьмем наш багаж в гостинице, и поскорее прочь из этой дикой страны! — Да, да, поскорее! Они повернули на ту же дорогу, по которой шли к Портдженскому замку, а за ними, шагах во ста, шел Джак с заступом на плече. Когда они останавливались, останавливался и он и начинал тыкать заступом в землю, показывая вид будто работает на дороге. В надежде получить обещанные ключницею шесть пенсов Джак строго исполнял инструкцию мистрисс Пентрис и ни на минуту не упускал из виду странных чужеземцев. — Теперь я скажу тебе, дитя мое, что меня печалит, — сказал старик, выйдя на большую дорогу. — Меня печалит то, что мы совершили это путешествие, подвергали себя неприятностям и ничего не сделали. Одно слово, которое ты мне сказала шепотом, очнувшись от обморока, это слово, доказало мне, что мы ходили в эту тюрьму напрасно. И это слово глубоко опечалило меня. Да, дитя мое, это была плохая проделка. С последними словами он посмотрел на Сару и встретил ее взор, исполненный такой нежной, такой искренней благодарности за это участие, что все лицо ее, казалось, помолодело. — Это печалит тебя, мой милый дядюшка, — произнесла она тихим, нежным голосом, обняв шею старика. — А я так много, так долго страдала, что подобные неудачи уже не могут печалить меня. — Не говори, этого, Сара! — вскрикнул старик. — С этого времени ты перестанешь страдать, перестанешь встречать неудачи, или твой дядя Джозеф Бухман будет болван, осел! — Тот день, который прекратит все мои страдания, уже недалеко. Мне уже недолго ждать его, я приучилась терпеть и ни на что не надеяться. Опасения и неудачи сгубили всю мою жизнь. Ты удивился, что я, держа ключ в руке, стояла у двери Миртовой комнаты и не могла взять письма. Но меня это не удивляет. Так прошла вся моя жизнь. Силы мне всегда изменяли, когда мне оставалось только протянуть руку…-- Пойдем, пойдем… В голосе Сары слышались подавленные слезы отчаяния. Старик в ужасе взглянул на нее. — Нет! — воскликнул он решительно. — Назад! Пойдем к этой тюрьме! Мы найдем другое средство достать письмо из этой могилы. Черт с ними, с этими дворецкими, ключницами, служанками! Черт с ними! Я возьму письмо! Я принесу его тебе. Пойдем! Пойдем туда. — Нет, уже теперь поздно. — Как поздно! О, проклятая тюрьма! — воскликнул дядя Джозеф, бросив суровый взгляд на Портдженский замок, одна сторона которого еще освещалась лучами заходящего солнца, между тем как другая начинала темнеть. — Уж слишком поздно, — повторила Сара. — Я не могла воспользоваться этим случаем; другого такого не будет: слишком поздно; если мы возвратимся туда, я не в состоянии буду и приблизиться к Миртовой комнате. Моя последняя надежда пропала! У меня одна цель в жизни, но я не могу теперь говорить об этом… Не говори мне о том, чтоб возвратиться в Портдженский замок. Дядя Джозеф начал было доказывать, что еще возможно все исправить, но Сара остановила его на половине фразы восклицанием: — Посмотри! Кто-то идет за нами. Мальчик какой-то! — Старик обернулся и увидел фигуру мальчика, который копал землю. — Пойдем, пойдем, скорее! — умоляла Сара, не давая старику отвечать. — Я ничего не могу сказать тебе, пока мы не будем в гостинице. Старик повиновался. Скорым шагом шли они по дороге, пока не взошли на возвышенность, с которой видна была вся пройденная ими дорога и весь Портдженский замок. Здесь они остановились и посмотрели назад. От этого места дорога спускалась вниз, и возвышенность совершенно скрывала замок в его окрестностях. — Мальчика не видать, — сказал дядя. Сара окинула глазами пройденное пространство и действительно не увидела никого. Она отошла немного в сторону и устремила глаза в ту сторону, где темнела высокая башня старого дома. — Прощай навсегда! — прошептала она. — Навсегда! авсегда!… Тебе недолго придется ждать меня, — произнесла она. поглядев на церковь и маленькую ограду; скрывавшую несколько скопившихся в кучу могил. — Скоро и мне будет конец! Она прижала руку к груди, на которой лежала маленькая книжечка, и слезы, помрачив ее глаза, скрыли от нее стлавшееся пространство. Постояв еще минуту, она быстра подошла к дяде и, взяв его за руку, увлекла за собой. — Я уверена, что нас преследуют. Кажется, я видела того мальчика, что копал землю. В это время из-за большого гранитного камня, лежавшего в стороне от дороги, выдвинулась фигура мальчика с заступом на плече и принялась копать землю. — Да, да, вижу, — сказал дядя Джозеф, когда племянница указала ему на мальчика. — Ну что ж? Пусть его копает, нам что до этого. — Пойдем! Пойдем! — прошептала Сара, не обращая внимания на его слова. Менее чем через минуту Портдженский замок скрылся из виду, с церковью и со всем западным видом. Хотя сумерки начали уже окутывать туманом лежащее вокруг них пространство, но Сара часто еще останавливалась и долго всматривалась в темневшие вдали предметы, не отвечая ни слова на беспокойные вопросы своего спутника. Только тогда, когда перед ними явился городок, где они вышли из дилижанса, Сара перестала оглядываться и сказала старику, что в гостинице она скажет ему все, что нужно. Они заказали себе постели и в ожидании ужина остались в отведенной для них комнате. Когда слуга вышел и они остались одни, Сара придвинулась к старику и прошептала: — Дядюшка! Этот мальчик шел за нами всю дорогу, до самого города. — Так, так! И почему ты это знаешь? — Тс! Нас могут подслушать, там есть кто-нибудь за окном! Заметил ли ты, что этот мальчик, который копал землю… — Ты сама себя пугаешь, дитя мое! Какое нам дело до мальчика? — Тише, ради Бога, тише! Они расставили сети, и мы в них попали! Я это подозревала, когда мы вошли в замок, теперь я уверена. Зачем они беспрестанно шептались? Я наблюдала их физиономии и уверена, что они говорили о нас. Когда они нас увидели, когда мы сказали, что хотим смотреть замок, они почти вовсе не удивились. Ты не смейся, в этом-то и заключается действительная опасность. Это вовсе не мое воображение. На ключах от северных комнат, — при этих словах Сара еще больше придвинулась к дяде, — ключи от северных комнат пронумерованы, на дверях тоже нумера. Подумай об этом! Подумай о том, что они все время шептались между собою, особенно перед тем, как мы хотели уйти. Заметил ли ты, как дворецкий переменил тон, когда ему сказала что-то ключница? Ты не мог этого не заметить. Они нас впустили и выпустили слишком легко… Нет, нет, я не стану обманывать себя. Тут есть что-то такое. Они, кажется, должны были нас впустить. Этот мальчик следил за нами. Он постоянно шел за нами, Я его видела так же ясно, как тебя. Я не стану пугаться без причины. Да, мы попали в западню. — Какая западня? Где и что? — восклицал дядя Джозеф, беспокойно оглядываясь и теряясь в недоумении. — Они хотели заставить меня говорить, они хотели узнать, куда я пойду, — говорила Сара, не обращая внимания на слова старика. — Ты помнишь, что я сказала мистрисс Фрэнклэнд, чего не должна была говорить! Они не поняли меня, они начали подозревать меня! Я уверена, что мистрисс Фрэнклэнд ищет меня и хочет, чтоб я ей открыла тайну Миртовой комнаты. Но этого не может быть. Мы должны уехать так, чтоб никто не знал, куда мы едем. Мы должны убедить здешних слуг, чтобы они ничего не говорили о нас! — Хорошо! — сказал старик, наклонив голову с видом совершенного самодовольствия. — Будь покойна, дитя мое, и предоставь это дело мне. Когда ты пойдешь спать, я пошлю за хозяином и скажу ему: «Достаньте нам экипаж, чтобы мы могли доехать в Трэро». — Нет. нет, нет, мы не должны нанимать здесь экипажа. — А я говорю, да, да, да! Мы наймем здесь, потому что прежде всего мы должны привлечь на свою сторону хозяина. Слушай. Я ему скажу: если кто-нибудь придет сюда и будет о нас спрашивать, держите ваш язык на привязи, сэр. Я привлеку на свою сторону хозяина, и тогда дело в шляпе! — Мы должны быть уверены не только в хозяине, но во всех. Мы должны уйти пешком так, чтобы никто нас не видел. Смотри, вот здесь карта западного Корнуэлля, посмотрим, куда нам идти. За ночь я отдохну. У тебя, кроме трубки и этого ящика, нет ничего. Мы можем пройти, по крайней мере, миль десять. Посмотрим на карту. Дядя Джозеф постарался было защитить свой план и уверить племянницу, что, уехав в карете, они избегнут преследования, но напрасно. Сара заставила его рассматривать карту. Немного севернее того городка, в которой они находились, означены были две пересекающиеся дороги, из которых одна вела в Трэро, а другая — в другой, город, лежавший более на севере, откуда опять спускалась дорога в Трэро. Увидев это, Сара предложила отправиться пешком в первый город. Таким образом она полагала скрыть свой путь. Даже в случае новых затруднений она считала более безопасным уйти до наступления ночи. Дядя Джозеф пожал плечами, безропотно принимая предложение племянницы продолжать путешествие пешком. — Нужно слишком много ходить, чтобы наблюдать за нами, — отвечал он. — Не лучше ли, дитя мое, сесть в карету и спокойно уехать в Трэро? Тогда — конец нашим странствованиям. — Твоим, да, но я еще не могу сказать, что и мои странствия кончатся. При этих словах лицо старика мгновенно изменилось. Глаза его с вопросительным выражением остановились на племяннице, щеки побледнели и руки опустились. — Сара! — сказал он тихим, почти умоляющим голосом. — Сара, неужели у тебя достанет духа покинуть меня? — Достанет ли у меня духу остаться в Корнуэлле, спроси меня. Если бы я могла слушать только голос моего сердца, о, тогда я бы не рассталась с тобою, но ты знаешь, что мне судьба отказала в этом счастье. Страх, что мистрисс Фрэнклэнд найдет меня и станет требовать объяснения моих слов, гонит меня из твоего дома. Мне страшно думать, что она найдет меня и станет от меня требовать объяснения. Пусть уж лучше она найдет письмо. Я уже сказала ей то, чего не должна была говорить. Если я опять увижу ее, она может сделать из меня все, что ей угодно. Боже мой! Боже мой! Думать, что эта женщина, которая вносит всюду с собою счастье, наводит на меня ужас! Я бегу от нее, как от чумы. С того дня, когда она приедет в Корнуэлль, моя нога не должна быть здесь… Дядя, милый дядя, не мучь меня вопросами: достанет ли у меня духу расстаться с тобою. Ради моей матери верь мне, что я должна оставить тебя, хотя бы от того зависела жизнь моя. С этими словами она в изнеможении опустилась на диван; глубокий вздох вырвался из ее груди, руки опустились. Дядя Джозеф безмолвно стоял перед нею и смотрел глазами, полными слез, — Я постараюсь перенести разлуку с тобою, — прошептал он, наконец, и сел на диван. — Ты будешь писать ко мне, когда я опять останусь один. Ты посвятишь несколько минут и твоему бедному дяде Джозефу. — Я часто буду писать к тебе, — произнесла она, быстро обернувшись к старику и порывисто обхватив его шею своими руками. — Я буду обо всем писать тебе! Если я буду в затруднении или в опасности, ты обо всем узнаешь! Проговорив эти слова, она снова упала на спинку дивана и с видом отчаяния закрыла лицо руками, как будто сознавая, что даже и в этих ничтожных действиях она не совершенно свободна. Старик встал и молча начал ходить по комнате. В это время вошел слуга и стал накрывать на стол. После ужина дядя и племянница расстались, не сказав ни слова о занимавшем их предмете. На другой день мистер Бухман старался казаться веселым и беззаботным; но голос, взгляды, жесты ему постоянно изменяли. Заметив это, Сара сказала ему несколько слов в утешение, но он отрицательно махнул рукой и пошел расплачиваться с хозяином. После завтрака дядя и племянница, к великому удивлению хозяев и посетителей, пустились в дорогу пешком. Дойдя до перекрестка, они остановились и посмотрели назад. Ни на дороге, ни по сторонам ее никого не было видно. — Дорога чистая, — сказал дядя Джозеф. — Да, никого не видно, — отвечала Сара. — Но я не доверяю этим камням, — она указала на большие гранитные камни, лежавшие возле дороги. — Чем больше я думаю, тем больше боюсь, что нас поймали в западню. — Ты говоришь «нас», Сара. Зачем им меня ловить? — Они видели тебя со мною. Когда мы расстанемся, ты будешь безопасен. И это новая причина расстаться. — Куда же ты поедешь, расставшись со мною. Далеко? — Я не остановлюсь до тех пор, пока не почувствую, что я затерялась между людьми. Я поеду в Лондон. Не смотри на меня так печально. Где бы я ни была, я не забуду своего обещания. Я имею друзей — разумеется, не таких, как ты, но все-таки друзей — я к ним теперь поеду. В Лондоне, я знаю, меня не найдут. По всему, что я теперь видела слышала, я почти уверена, что мистрисс Фрэнклэнд ищет меня, а если она узнает, что было вчера в ее доме, то употребит все средства, чтобы найти меня и допытать. Если они найдут тебя в Трэро, постарайся как можно осторожной отвечать на их вопросы. — Я ничего не буду отвечать, дитя мое. Но скажи мне, — потому что я хочу знать, есть ли надежда, что ты возвратишься ко мне, — скажи мне, что ты станешь делать, если мистрисс Фрэнклэнд найдет письмо? — Если она найдет Миртовую комнату, — отвечала Сара, остановившись и поглядев на старика, — то все-таки ей трудно будет найти письмо. Оно невелико и спрятано в таком месте, что никому и в голову не придет там искать. — Ну, а если она его найдет? — Если письмо будет в ее руках, то это новая причина бежать от нее. Сара отчаянно заломила руки, лицевые мускулы судорожно двинулись, глаза закрылись, щеки покрылись мертвенною бледностью. Так простояла она с минуту, потом медленно достала платок и начала обтирать лицо. Старик спросил, не жарко ли ей, и предложил сесть у дороги. Сара отвечала, нет еще, и пошла, увлекая за собою старика. Через полчаса они достигли поворота на большую дорогу; здесь скоро нагнала их пустая телега. Сидевший в ней человек предложил им сесть и доехать до ближайшего города. Они приняли это предложение и не более как через час остановились у дверей гостиницы. Узнав, что дилижанс уже ушел, они доехали до Трэро в частном экипаже. В продолжение всего пути они не встретили ничего, что бы могло возбудить подозрение, что за ними наблюдают. В пять часов пополудни они вошли в контору дилижансов в Трэро, чтоб узнать, в какое время отправляется дилижанс в Экстер, и узнали, что один идет через час, а другой в восемь часов утра. — Ты не поедешь сегодня? — умоляющим голосом спросил старик. — Ты подождешь до утра. — Нет, лучше уж ехать сегодня, иначе, я боюсь, решимость моя исчезнет, — отвечала Сара. — Но ты так бледна, утомлена, слаба. — Я никогда не бываю сильнее. Дядя Джозеф тяжело вздохнул и повел племянницу к себе. Подойдя к окну, они увидели работника, который сидел в своей обыкновенной позе и полировал кусок дерева. В отсутствие хозяина он принял несколько заказов и хотел было сказать о них, но старик, ничего не слушая, печально побрел в свою комнату. — Если б у меня не было магазина, заказов, я поехал бы с тобою, дитя мое, — сказал он, оставшись наедине с племянницей. — Садись и отдыхай, а я позабочусь о чае. Когда чай был подан, старик вышел из комнаты и через несколько минут, возвратился с корзинкой в руке, которую не позволил брать носильщику, пришедшему за вещами Сары. — Теперь, — сказал он, поставив на место ящик (музыкальный), — прослушай на прощание арию Моцарта. Бог знает, когда тебе опять удастся ее услышать. Старик снял чехол, завел машину и, сев у стола, казалось, весь превратился в слух. Когда Сара подняла глаза, лицо Джозефа напомнило ей тот день, когда он, держа этот же самый ящик, сидел у кровати своего умирающего сына. — Музыка остановилась, — вскричал старик, вскочив и бросив чехол на ящик, как бы желая скрыть его от человеческих взоров. — Так остановилась музыка в день смерти Джозефа, — прошептал он по-немецки. В своем горе старик забыл завести машину как следует, а музыка точно остановилась, проиграв половину второй арии. — Останься лучше со мною, Сара, — проговорил он умоляющим голосом. — Подумай, что ты делаешь; останься! — У меня нет выбора, — отвечала Сара, не успевшая еще понять причины этой внезапной перемены, происшедшей в старике. — Ты считаешь меня неблагодарной? Он молча поцеловал Сару и пожал ей руку. — Нет, нет, дитя мое, но я думаю, что тебе было бы лучше остаться у меня. — Я должна ехать отсюда. — В таком случае нам пора идти, — проговорил он. Тяжелые предчувствия и опасения, запавшие в его душу в ту минуту, когда прекратилась музыка, сообщили его лицу грустное и в то же время несколько суровое выражение. Они пришли на станцию в то время, когда кучер садился на козлы; на прощание оставалось немного времени. — Да хранит тебя Бог, дитя мое, — произнес дядя Джозеф; удерживая слезы. — Я буду молиться, чтоб он привел тебя назад ко мне, счастливую и веселую. Возьми эту корзинку; тут несколько вещей, нужных для путешествия… На последнем слове голос его оборвался, через минуту Сара сидела в дилижансе и, когда потом она выглянула из окна, глаза ее, отуманенные слезами могли различить фигуру дяди Джозефа, стоявшего в толпе зевак, собравшихся посмотреть, как уйдет дилижанс. Проехав несколько станций, Сара вспомнила о корзинке и посмотрела в нее; там был горшочек варенья, французский хлеб, сыр, еще кой-какие съедобные вещи и между ними небольшой пакет с деньгами, на котором рукою старика было написано: «Не сердись». Сара закрыла коробку и опустила вуаль, и долго еще мысли ее блуждали вокруг дома, где так радушно, с такою любовью она была встречена своим единственным другом в свете. Когда дилижанс скрылся из виду, старик побрел домой. — В день смерти Джозефа она тоже остановилась, — прошептал он, остановившись перед столом, на котором стояли ящик и чайная чашка, не допитая Сарою. === XVII === === СТАРЫЙ ДРУГ И НОВЫЙ ПЛАН === Сказав положительно, что мальчик, копавший землю, преследовал их до самого города, Сара была совершенно права. Проводив их до гостиницы и убедившись, что они не намерены продолжать путешествие в этот вечер, Джак возвратился в Портдженну, донес обо всем дворецкому и ключнице и получил обещанную награду. В тот же вечер портдженские власти принялись сочинять письмо к мистрисс Фрэнклэнд, в котором извещали ее обо всем происходившем в замке с минуты появления в нем странных посетителей и того времени, когда за ними затворилась дверь гостиницы. Письмо, разумеется, было усеяно цветами красноречия мистера Мондера, а потому было бесконечно длинно и до крайности бестолково. Нечего и говорить, что мистрисс Фрэнклэнд читала это послание с величайшим интересом. Муж ее и мистер Орридж, присутствовавшие при чтении, были удивлены столько же, как она сама. Хотя она писала к ключнице единственно потому, что как она, так равно и мистер Фрэнклэнд допускали возможность найти мистрисс Джазеф в Корнуэлле; но они никак не воображали, что их предположение могло осуществиться и притом так скоро. Удивление их еще более увеличилось, когда они прочитали подробный рассказ дворецкого о дяде Джозефе. Вопрос о тайне, заключенной в Миртовой комнате, усложнялся участием какого-то иностранца. Письмо было прочитано несколько раз, критически разобрано по параграфам, анатомировано доктором, который напрягал все усилия, чтобы отделить существенные факты от красноречивого пустословия мистера Мондера, и наконец все единодушно признали, что это самый странный, самый запутанный, непонятный документ, который когда-либо начертала рука смертного. По прочтении письма Розамонда первая подала свой голос. Она находила, что ей и ее мужу (разумеется с ребенком) необходимо немедленно отправиться в Портдженну, допросить слуг о мистрисс Джазеф и бывшем с нею джентльмене, исследовать северные комнаты, словом, отобрать все сведения, пока они еще свежи в памяти свидетелей. Против этого плана восстал доктор, основываясь на том неопределенном факте, что мистрисс Фрэнклэнд еще рано пускаться в дорогу. Потом последовало предложение со стороны мистера Фрэнклэнда. Он решительно объявил, что, по его мнению, в таинственную комнату возможно проникнуть только тем путем, каким шла туда мистрисс Джазеф; почему он предлагал немедленно отправить в Портдженну одного из своих слуг, человека рассудительного и преданного, и поручить ему внимательно исследовать местность северной части дома. Это предложение было одобрено и тотчас же приведено в исполнение. Через час слуга мистера Фрэнклэнда, снабженный деньгами и надлежащими инструкциями, ехал в Корнуэлль. Но собранные им там известия были весьма неполны. Он не щадил ни трудов, ни денег, но узнал положительно только то, что все следы мистрисс Джазеф и бывшего с нею джентльмена пропадали у дверей гостиницы, где они ночевали. Многие их видели на другой день; но в которую сторону они направились в путь, никто не мог сказать. Результаты исследований, произведенных в северной половине дома, были столь же неудовлетворительны. Посланный удостоверился, что эта часть дома состояла из двадцати двух комнат; шесть из них были в нижнем этаже, в среднем верхнем — по восемь; он осмотрел все двери и убедился, что они были заперты. Поведение самой мистрисс Джазеф ничего не объясняло и не доказывало. Что же остается делать? На этот вопрос не мог ничего отвечать ни мистер Фрзнклэнд, ни мистрисс Фрэнклэнд, ни мистер Орридж. Наконец Розамонда решила, что им остается одно средство — призвать на помощь четвертое лицо Лонг-Бэклэйского священника. Доктор Ченнэри, их старинный друг и советник, знал их еще детьми, знал историю ихъ семейства, всегда принимал в них живейшее участие и вдобавок, обладал здравым практическим умом: этот человек, без всякого сомнения, даст им самый разумный советъ. Так не обратиться ли к нему? Мистер Фрэнклэнд охотно согласился на это предложение, и мистрисс тотчас же написала письмо, в котором изложила все обстоятельства странного происшествия и с следующей почтой получила весьма обязательный ответъ. Доктор Ченнэри не только сочувствовал естественному любопытству мистрисс Фрэнклэнд, но даже предлагал план открыть таинственный смысл странных слов, сказанный мистрисс Джазеф. Священник прежде всего сильно протестовал против намерения преследовать эту женщину, полагая, что уже слишком много прошло времени, и открыть след ее будет трудно, если положительно невозможно, потом прямо перешел к рассмотрению вопроса, как мистер и мистрисс Фрэнклэнд могут открыть Миртовую комнату. Так как для этого необходимы сведения о расположения и устройстве внутренности Портдженского замка, то священник находил, что в живых есть только одно лицо которое может доставить таковые сведения, и это лицо есть никто другой, как близкий родственник Розамонды — Андрей Тревертон. Это смелое мнение доктор Ченнэри подкреплял следующими доводами. Во-первых, мистер Тревертон единственный представитель прежнего поколения Тревертонов, который жил в замке, когда предания о необитаемой части дома были еще свежи в памяти жителей замка. Люди, живущие в нем теперь, были наняты отцом мистера Фрэнклэнда, а слуги капитана Тревертона или перемерли, или живут неизвестно где. Поэтому единственное лицо, которой может служить своими воспоминаниями молодым супругам, есть мистер Андрей Тревертон, Во-вторых, если бы даже время изгладило из памяти Андрея Тревертона подробности местности и названия комнат, то все-таки есть еще надежда. По духовному завещанию деда Розамонды, умершего вскоре после того, как Андрей оставил коллегию, он наследовал старинные книги, хранившиеся в библиотеке Портдженского замка. Полагая, что он сохранил эти драгоценные древности, священник утверждал, что в них должны находиться планы или описания старинного дома. Оставалось решить вопрос, как получить эти сведения от старого мизантропа. Доктор Ченнэри понимал, что после непростительно грубого поведения Андрея в отношении к отцу и матери Розамонды они не могут обращаться к нему непосредственно. Устранить это препятствие доктор брал на себя. Хотя он и питает нелюбовь к этому человеку и вовсе не одобряет его убеждения, однако охотно подавит в себе антипатию и напишет к нему, прося доставить им нужные сведения. Если мистер и мистрисс Фрэнклэнд найдут какое-нибудь другое средство выйти из затруднительного положения, то доктор Ченнэри очень охотно отказывается от своего плана. Во всяком случае, он просит их помнить, что их интересы для него столь же близки, как его собственные, и что он всегда совершенно готов служить им. Прочитав это письмо, Розамонда и ее муж согласились, что другого плана, более основательного и верного, им не составить, а потому остается принять с благодарностью предложение доброго священника. Вследствие этого Розамонда послала к священнику письмо, в котором благодарила его и просила писать к Андрею Тревертону, не медля ни минуты. Доктор Ченнэри тотчас же приступил к сочинению этого важного послания, в котором убеждал мистера Тревертона привести в известность свои сведения о старом доме, с которым соединена история фамилии Тревертонов, или доставить план и описания, без сомнения сохранившиеся в его библиотеке, налегая исключительно на их археологический интерес. Письмо это было отправлено лондонскому поверенному пастора с распоряжением, чтобы было доставлено по адресу верным человеком и чтобы посланный узнал, будет ли какой-нибудь ответ. Через три дня после отправления этого письма Розамонда получила позволение продолжать путешествие. Обещав мистеру Орриджу извещать его об исходе любопытного дела, супруги простились с Вест-Винстоном и отправились в свой наследственный замок. === XVIII === === ДЕЛО ИДЕТ К КОНЦУ === Тимон Лондонский и его слуга приготовлялись печь хлеб, когда посланный с письмом доктора Ченнэри явился перед воротами их жилища. Позвонив три раза, он, наконец, услышал за стеною грубый голос, спрашивавший, какой черт там трезвонит и что ему надо. — Письмо к мистеру Тревертону, — сказал последний отступив от калитки. — Брось через стену и убирайся! — проговорил тот же голос. Человек с грубым голосом или, говоря проще, Шроль поднял письмо, взвесил его на руке, посмотрел на адрес с выражением презрительного любопытства, положил в карман и потащился в кухню. В этом отделении своей хижины, которое вернее было бы назвать кладовою, была поставлена ручная мельница, и у нее работал мистер Тревертон, доказывая таким образом, что можно жить, совершенно независимо от всех мельников в Англии. При входе слуги он повернул рукоять мельницы и сердито спросил: — Зачем ты сюда пришел? Я позову тебя, как мука будет готова. Я вовсе не нахожу удовольствия смотреть на твою безобразную рожу. Убирайся вон! Шроль очень спокойно прослушал это обращение и весьма спокойно вынул из кармана письмо. — Так я думаю, вы посмотрите на это, — сказал он, небрежно бросив письмо на стол, находившийся возле мистера Тревертона. — Частенько же вам приходится получать письма. Желал бы я знать, уж не племянница ли ваша задумала втереться к вам в дружбу? Вчера в газетах писали, что она родила сына и наследника. Бьюсь об заклад, что она вас приглашает на крестины. Уж конечно, без вас дело там не обойдется. Сын и наследник ждут от вас серебряного несессера, нянюшка его — гинеи, а мамаша — наследства, и вам ничего не стоит осчастливить их. Перестаньте же молоть, читайте письмо. — Как ты смеешь напоминать мне о племяннице? — прокричал Тревертон. — Ты знаешь, что я ее так же ненавижу, как и ее мать? И с какой радости ты мне беспрестанно твердишь о моих деньгах. Я их скорее оставлю тебе, нежели ей! Или сожгу все банковые билеты. Излив таким образом свое негодование, Тимон Лондонский сорвал печать Лонг-Бэклэйского священника и принялся читать его послание с таким видом, что если бы здесь присутствовал сам автор, то, конечно, отчаялся бы в благоприятном результате. По мере того как он приближался к концу, лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. — Преданный вам Роберт Ченнэри! — проговорил мистер Тревертон с сардоническим смехом. — Мне преданный! Очень мне нужна его преданность! Он опять посмотрел на письмо, прочитал несколько строчек и опять нахмурился. — Здесь есть что-то любопытное в этих строках, — проворчал он. — — Я ведь не его прихода; закон не дает ему права обманывать меня. Он остановился, подумал и быстро обернулся к Шролю. — Затопил печку? — Нет, — отвечал Шроль. Мистер Тревертон просмотрел в третий раз письмо, поворочал его в руках, потом медленно разорвал его пополам и бросил Шролю. — Если тебе нужна бумага, так возьми это; можешь сжечь, — говорил в раздумьи мистер Тревертон, — а если завтра утром придет кто-нибудь за ответом, так скажи, что я письмо разорвал и бросил в печку, и что другого ответа не будет. С этими словами он опять принялся молоть, храня на лице своем выражение злобного самодовольства. Между тем Шроль, вышед из кухни и притворив дверь поплотнее, сложил разорванное письмо и стал его читать с большим вниманием, начав с самого адреса. Окончив чтение, он бережно его сложил и спрятал в карман. «С этим письмом можно сделать что-нибудь получше, чем сжечь», — подумал он и решился не думать о нем, пока все работы в доме не будут кончены. В четыре часа он принялся опять читать его. Тон письма привел его к тому убеждению, что, доставив доктору нужные ему планы и книги, он сделал бы ему такое одолжение, за которое был бы вправе ожидать щедрой награды. «Тут верных пять фунтов стерлингов», — решил Шроль, медленно поднимаясь по лестнице, которая вела на чердак, где была сложена разная рухлядь и где между прочим валялись редкие книги, некогда украшавшие портдженскую библиотеку, теперь разрозненные, покрытые пылью и плесенью. Шроль прохаживался между ними в глубокой задумчивости, поднимая с полу разные томы и читая с большим глубокомыслием заглавия. Но ни на одном за главном листке не было ни слова о Портдженском замке. Потеряв в тщетных поисках около часу, Шроль решился ограничиться пересмотром книг, отличающихся обширностью размеров. Первая книга, попавшаяся ему на глаза, был атлас. Он посмотрел его и положил в сторону. Другая отличавшаяся столько же объемом как и богатством переплета, была собранием гравированных портретов замеча тельных людей. Шроль и ее отложил в сторону. Уже куча отложенных в сторону книг возросла до значительной высоты, когда в руки нашего антиквария попала книга, носившая на своем заглавном листке явное доказательство, что поиски его увенчались успехом. Прислушавшись с минуту, Шроль убедился, что хозяин его сидит спокойно в своей комнате и принялся с большим вниманием перелистывать найденный фолиант. Первая страница была чистая, в конце второй написано было поблекшими от времени чернилами: «Очень редкая, печатано только шесть экземпляров. Д. А. Т». Посередине следующей страницы красовалось посвящение: «Джону Артуру Тревертону, сквайру, лорду Портдженны, секретарю его величества и проч., это сочинение посвящает автор». Затем следовали строки высокопарных слов, которых Шроль не мог найти в своем лексиконе. То было в самом деле сочинение, посвященное описанию Портдженского замка и носившее следующее многословное заглавие: «История и древности Портдженского замка со времени его постройки до нашего времени, содержащая любопытные генеалогические подробности, относящиеся до фамилии Тревертона, со включением краткого исследования о начале готической архитектуры и нескольких мыслей о теории укреплений в период завоевания Англии Норманнами. Сочинение Иова, Дарка, Д. Т., ректора Портдженны, украшенное портретами, видами и планами, исполненными со всею тщательностью. Напечатано Снальдокком и Гриммами, Трэро. 1734 г». Следующая страница была занята гравированным видом Портдженского замка с западной стороны, потом следовало рассуждение о готической архитектуре, потом мысли о фортификации, далее Портдженский замок с запада и после — история фамилии Тревертонов. Шроль с величайшим любопытством остановился на виде Портдженны с северной стороны. После этого открытия Шроль быстро перелистал книгу, чтоб увидеть, что в ней еще заключается, и к неописанному удовольствию нашел план северного сада, а за ним именно то, о чем просил Роберт Ченнэри, — план внутренности северной половины дома. Первым движением Шроля было спрятать книгу в безопасное место, где бы можно было ее найти, когда придет посланный за ответом. Но подумав, он пришел к той мысли, что, распорядившись так произвольно чужою собственностью, он навлек бы на себя негодование своего господина, который ни в каком случае не любил церемониться. Вследствие того Шролю пришла другая, более безопасная мысль, — снять верную копию плана и продать ее. С этою мыслью он спустился в кухню, взял старое иссохшее перо и бутылку чернил и возвратился с ними на чердак снимать самую вернейшую копию. С первого взгляда работа эта показалась ему весьма обыкновенною; но, рассмотрев внимательнее чертеж, он совершенно отчаялся в успехе своего предприятия. Комнаты лежали рядом, одна возле другой, представляя небольшие квадратики, в которых мелким шрифтом напечатано было их название; двери, лестницы, коридоры означены были параллельными линиями различной длины и толщины. После нескольких неудачных опытов Шроль нашел, что самый легкий способ перерисовать план, положить на него бумагу и обвести чернилами все линии, какие в состоянии будет уловить его глаз. Долго он пыхтел, ворчал и храпел над этой трудной работой, однако ж привел ее к вожделенному концу. Тогда явилась другая, не менее трудная задача — скопировать названия комнат. К счастью для Шроля, который не очень привык к употреблению пера, все имена были недлинны, ему все-таки было трудно написать их таким же мелким шрифтом, каким они были написаны на плане. Однако ж, сделав отчаянное усилие над своими грубыми пальцами, он вписал все имена, в том числе и слово Миртовая. Таким образом труд его увенчался полным успехом, и когда он взглянул на свое произведение, лицо его просияло улыбкой полнейшего удовольствия. На другое утро калитка в жилище Тимона Лондонского представляла совершенно новое зрелище. У нее красовалась фигура Шроля, который сидел, скрестив ноги и засунув руки в карманы, в ожидании прихода посланного доктора Ченнэри за получением ответа. === XIX === === БЛИЗКО К ПРОПАСТИ === По дороге из Лондона в Портдженну мистер и мистрисс Фрэнклэнд остановились девятого мая на Вест-Винстонской станции; одиннадцатого июня они снова отправились оттуда, а двенадцатого, пробывши ночь в дороге, прибыли к вечеру в Портдженскую башню. Целое утро шел сильный дождь с бурею, к вечеру, непогода утихла, и в то время, когда путешественники подъезжали к дому, ветер унялся, густой белый туман закрыл море от глаз, и порывистый, неровный дождь время от времени падал на землю. Никого не было видно на террасе дома в ту минуту, как коляска, вмещавшая в себе мистера и мистрисс Фрэнклэнд, ребенка и двух слуг, подъехала, к крыльцу. Никто не вышел к ним навстречу, потому что никак не ожидали возвращения их в тот день. Кучер должен был слезть с козел и позвонить в колокольчик; только через несколько минут ворота отворились. Под дождем, падавшим непрерывно на крышу коляски, в холодной сырости, проникавшей сквозь все покровы, молодая чета ждала, чтоб; ее впустили в собственный дом, как следовало бы ждать только незваным гостям. Когда, наконец, двери растворились, то мистер Мондер. и мистрисс Пентрис, Бэтси и слуга Фрэнклэнда, все высыпали в сени и рассыпались в извинениях, что не встретили коляски у крыльца. Появление ребенка превратило извинения ключницы и служанки в выражения восхищенного удивления; но мужчины оставались по-прежнему серьезными и печальными и все говорили о дурной погоде. Провожая молодых хозяев на лестницу, они объяснили, что буря, бывшая утром, погубила трех портдженских рыбаков, которые утонули в море и смерть которых повергла в уныние всю деревню. Слуги только и делали, что толковали об этой катастрофе, и мистер Мондер счел долгом объяснить, что отсутствие поселян при прибытии владельцев имения должно быть приписано единственно впечатлению, произведенному между ними смертью рыбаков. Если б не это печальное обстоятельство, то, конечно, терраса была бы наполнена народом, и въезд коляски был бы приветствован громкими криками радости. — Лэнни, я почти жалею, что мы поторопились приехать сюда, — прошептала Розамонда, судорожно сжимая руку мужа. — Грустно и неприятно возвращаться домой в такой день, как сегодня. Этот рассказ о несчастных рыбаках — печальный рассказ, встречающий меня при вступлении в то место, где я родилась. Пошлем завтра же утром узнать, что мы можем сделать для бедных, беспомощных вдов и сирот их. Я не буду покойна до тех пор, пока мы не облегчим хотя немного судьбу их. — Я надеюсь, сударыня, что вы осмотрите все исправления в доме? — сказала ключница, указывая на лестницу, ведущую во второй этаж. — Исправления? — отвечала Розамонда задумчиво. — Я не могу теперь слышать этого слова без того, чтоб не думать о северных комнатах и о средствах, которые мы изобретали для того, чтоб заставить моего бедного отца жить в них. Мистрисс Пентрис, мне нужно о многом расспросить вас и мистера Мондера касательно всех необыкновенных вещей, случившихся в то время, как эта таинственная женщина и этот непонятный незнакомец приезжали осматривать этот дом. Но скажите мне сначала, далеко ли мы теперь от северных комнат, долго ли нужно туда идти? — О, сударыня, не больше пяти минут, — отвечала мистрисс Пентрис. — Не больше пяти минут! — прошептала Розамонда, снова сжимая руку мужа. — Слышишь ли, Лэнни? Через пять минут мы можем уже быть в Миртовой комнате. — Ну, — отвечал Леонард, улыбаясь, — при нашем настоящем неведении всего мы так же далеко от нее, как если бы были теперь в Вест-Винстоне. — Не думаю, Лэнни. Может быть, это одно воображение, но теперь, когда мы на месте, мне кажется, будто мы проникнули в самые сокровенные изгибы тайны. Теперь мы в доме, который хранит эту тайну, и никто не уверит меня, что мы не скоро разъясним ее. Но довольно нам стоять на этой холодной лестнице… По какой дороге нам ближе идти? — По этой, сударыня, — сказал мистер Мондер, ухватившись за первый удобный случай, чтобы выставить себя. — В зале горит огонь. Вы мне позволите, сэр, иметь честь повести вас туда? — прибавил он, церемонно подавая руку мистеру Фрэнклэнду. — О, конечно, нет! — быстро перебила Розамонда. С обычною быстротою соображения она угадала, что в мистере Мондере не было чувства деликатности, которое должно бы ему помешать смотреть с любопытством на ее слепого мужа в ее присутствии, и за это она уже заранее была не расположена к нему. — Где бы ни была эта комната, я сама поведу туда моего мужа, а вы, если хотите услужить нам, идите вперед и отоприте двери. Видимо приведенный в негодование этим ответом, мистер Мондер пошел вперед, указывая дорогу в залу. Та горел яркий огонь, старомодная мебель стояла в живописном порядке, обои на стенах были свежи и красивы, мягкий и густой ковер грел ноги. Розамонда усадила мужа в кресле у камина, и теперь только почувствовала, что она у себя дома. — Право, все очень хорошо, — сказала она. — Когда мы сбросим с себя это платье, пропитанное сыростью, когда зажгут свечи и подадут чай, нам решительно не о чем будет печалиться. Тебе нравится этот чистый, теплый воздух, не правда ли, Ленни? Здесь и фортепьяно есть, мой милый; я могу по вечерам играть тебе в Портдженне, как играла в Лондоне. Кормилица, садись, пожалуйста, и устрой как можно покойнее для себя и для ребенка. Прежде чем мы сымем шляпки, я должна пойти с мистрисс Пентрис осмотреть спальни. Ну, а тебя как зовут, розовая добрая девушка? Бэтси, кажется? Ну, Бэтси, ступай и принеси нам чаю; очень обяжешь тоже, если достанешь поесть чего-нибудь холодного. Отдавши эти приказания веселым тоном и заметив, что муж ее немного недоволен тем, что она так фамильярно обращается с служанкой, Розамонда вышла из комнаты в сопровождении мистрисс Пентрис. Когда она возвратилась, лицо ее и манеры были уже не те; она смотрела и говорила спокойно. — Кажется, Лэнни, — сказала молодая женщина, — что я все устроила как нельзя лучше. По словам мистрисс Пентрис, самая светлая и широкая комната та, в которой умерла моя мать. Но я подумала, что нам не нужно пользоваться ею, потому что один вид ее уже произвел бы на меня грустное впечатление. Потом, в коридоре, есть комната, бывшая моею детской. Здесь я приказала затопить огонь и устроить постели. Есть еще третья комната, имеющая сообщение с детскою. Мне кажется, что мы можем очень хорошо устроиться в этих трех комнатах, если только ты не имеешь ничего против этого… Мистер Фрэнклэнд был согласен с мнением жены и был очень рад подчиниться всем ее домашним распоряжениям. В это время принесли чай, и появление его возвратило Розамонде ее обычное расположение духа. После чая и ужина она сама пошла посмотреть, чтобы ребенка ее покойно уложили в комнате, соседней с детскою; потом, исполнив этот материнский долг, воротилась к мужу. Разговор между ними зашел, как он всегда заходил теперь, когда они бывали наедине, о мистрисс Джазеф и Миртовой комнате. — Я жалею, что теперь ночь, — сказала Розамонда. — Мне бы хотелось сейчас же начать осмотр. Лэнни, ты будешь ведь всегда со мною во время этих поисках, не правда ли? Я буду служить тебе моими глазами, ты поможешь мне своими советами. Ты не должен терять терпения и говорить, что ни в чем не можешь быть полезен мне… Между тем, я думаю, мы можем приступить к некоторым расспросам, — продолжала она, позвонив в колокольчик. — Позовем сюда ключницу и управляющего, и попытаемся, не скажут ли они нам больше, чем сказали в письме? На звон колокольчика явилась Бзтси. Розамонда велела послать к себе мистера Мондера и мистрисс Пентрис. Бэтси, выслушав это приказание, догадалась, для чего барыне понадобились управляющий и ключница, и таинственно улыбнулась. — Верно и ты видела что-нибудь во время посещения этих странных гостей? — спросила Розамонда, подметив улыбку. — Да, я уверена, что ты видела. Скажи мне все; нам нужно знать все, что случилось, до малейшей безделицы. Спрошенная так прямо и неожиданно, Бэтси, в совершенном смущении, принуждена была рассказать все, что она заметила в поступках мистрисс Джазеф и незнакомца, сопровождавшего ее. Окончив свой рассказ, она пошла к дверям, когда Розамонда остановила ее вопросом: — Ты говоришь, что та дама была найдена в обмороке на верху лестницы; не знаешь ли ты, отчего она упала в обморок? Служанка остановилась в нерешительности. — Говори, говори, — сказала Розамонда. — Я вижу, что ты знаешь. Говори сейчас же. — Право, сударыня, я боюсь, что вы станете сердиться на меня, — отвечала горничная с смущением. — Пустяки! Я буду сердиться только тогда, когда ты ничего не скажешь. Говори же, отчего та дама упала в обморок? Бэтси еще с минуту подумала и отвечала: — Мне кажется, сударыня, что она упала в обморок, потому что увидела привидение. — Привидение? Что такое? Разве в доме есть привидения? Лэнни, да тут, кажется, целый роман. Что ж это за привидение? Расскажи нам все. Рассказ Бзтси не много объяснил ее слушателям. Привидение, по ее словам, была жена одного из давних владетелей Портдженской башни, обманувшая своего мужа. За это она осуждена была бродить около северных комнат до тех пор, пока стены их будут стоять. У этой женщины длинные светлые волосы, очень белые зубы, ямочки в щечках, и красота ее имеет в себе что-то ужасающее. Приближение ее возвещаемо было тому, что имел несчастие попадаться к ней навстречу, порывом холодного ветра, и кого раз обдавал этот холод, тому мало надежды оставалось вернуться к жизни. Вот все, что знала Бэтси о привидении; этого, по ее мнению, было достаточно, чтобы оледенить кровь в жилах при одной мысли о нем. Розамонда улыбнулась, но скрыла улыбку от горничной и сказала серьезно: — Я бы желала, чтоб ты побольше рассказала нам. Но так как больше ты ничего не знаешь, то надо расспросить мистрисс Пентрис и мистера Мондера. Пошли их сюда, пожалуйста, поскорее. Показания ключницы и управителя тоже не много разъяснили. Эти люди повторили только то, что уже заключалось в их письмах. Главное убеждение мистера Мондера заключалось в том, что таинственный незнакомец проник в Портдженскую башню с преступным намерением, касавшимся фамильного блюда. Мистрисс Пентрис соглашалась с этим мнением и сообщила к тому свое собственное, что женщина, приезжавшая сюда, была несчастное создание, убежавшее из сумасшедшего дома. Таково было воззрение ключницы и управителя на образ действий таинственных посетителей, и никакая человеческая сила не могла заставить их на волос отступить от него. — О, бессмысленные, возмутительно, непонятно бессмысленные люди! — вскричала Розамонда, когда она снова осталась наедине с мужем. — Видно, Лэнни, нам нечего надеяться на какую-нибудь помощь от них. Теперь остается только сделать завтра подробный осмотр дома, да и это, пожалуй, так же ничего не разъяснит нам, как и остальное. Отчего нет с нами доктора Ченнэри? Отчего не выслушали мы его, прежде чем оставили Вест-Винстон? — Терпение, Розамонда, терпение. Посмотрим, что привезет завтрашняя почта. — Уж, пожалуйста, милый, ты не говори о терпении. Я всегда отличалась этой добродетелью, но наконец оно истощилось. О, несколько недель сряду я напрасно задавала себе один и тот же вопрос: почему мистрисс Джазеф советует мне не входить в Миртовую комнату? Боится ли она, что я открою какое-нибудь преступление, или страшится, что я провалюсь сквозь пол? Что ей нужно было делать в этой комнате? Какую чудесную тайну знает она об этом доме, которой никогда не знала я, не знал мой отец, не знал никто другой? — Розамонда! — крикнул мистер Фрэнклэнд, внезапно меняясь в лице и вскакивая со стула. — Мне кажется, что я угадываю, кто такая мистрисс Джазеф? — Господь с тобою, Лэнни! Что ты хочешь сказать? — Кое-какие из последних слов твоих внушили мне это! Помнишь ли ты, когда мы были в Ст. Свитине и толковали о том, как бы убедить твоего отца жить с нами здесь; помнишь ли, Розамонда, ты говорила, мне в то время о каких-то неприятных отношениях, которые он имел с этим домом, и при этом рассказала о таинственном исчезновении одной служанки в самое утро смерти твоей матери? Розамонда побледнела при этом вопросе. — Отчего до сих пор мы не подумали об этом? — спросила она. — Ты сказала мне, — продолжал Леонард, — что эта служанка оставила после себя странное письмо, в котором сознавалась, что твоя мать поручила ей передать твоему отцу одну тайну — тайну, которую она страшилась обнаружить и о которой боится быть спрошенной. Не правда ли, эти две причины она выставила, как причины своего исчезновения? — Совершенно правда. — И твой отец никогда больше не слыхал о ней? — Никогда; но что же это за тайна, мой милый, тайна, которую она страшилась обнаружить моему отцу? — Тайна эта должна, некоторым образом, быть связана с Миртовой комнатой. Розамонда ничего не ответила. Она вскочила со своего кресла и стала в волнении прохаживаться по комнате. Услышав шелест ее платья, Леонард подозвал ее к себе, взял ее за руку и потом приложил свои пальцы сначала к ее пульсу, потом к ее щеке. — Я жалею, что не обождал до завтра, — сказал он, — чтобы высказать тебе мое предположение насчет мистрисс Джазеф. Я только привел тебя в волнение и отнял возможность хорошо провести ночь. — О, это ничего, — отвечала Розамонда. — О, Лэнни, как много догадка твоя увеличивает важность, страшную, неотступную важность, состоящую для нас в отыскании этой женщины и в открытии Миртовой комнаты… Подумай… — До утра я ничего не хочу думать, моя милая, и советую тебе то же. Мы уже слишком много говорили о мистрисс Джазеф. Перемени разговор, и я готов с тобою говорить, о чем хочешь. — Не так легко переменить этот разговор, — заметила довольно сердито Розамонда. — В таком случае переменим наше место. Я знаю, что ты считаешь меня самым упрямым человеком в свете, но упрямство мое имеет основание, и ты сама сознаешься в этом, когда завтра утром проснешься, подкрепленная хорошим сном. Ну, забудем же на время это беспокойство. Поведи меня в другую комнату и дай мне попытаться, угадаю ли я, какова она, посредством прикосновения к мебели? Намек на слепоту Леонарда, заключавшийся в последних словах его, заставил Розамонду сейчас же подойти к нему. — Ты все знаешь лучше, — сказала она, обвивая его шею рукою и целуя его. — Минуту назад я была в дурном расположении духа, но теперь туча прошла. Переменим мысли и пойдем в какую-нибудь другую комнату, так как ты желаешь этого. Розамонда замолчала на минуту, глаза ее загорелись, щеки зарумянились, и она улыбнулась, как будто новая мысль промелькнула в это время в ее голове. — Лэнни, я поведу тебя в комнату, в которой ты прикоснешься до мебели, действительно замечательной, — сказала она, ведя его к двери. — Посмотрим, сумеешь ли ты сказать, какова она. Только, пожалуйста, будь терпелив и обещай мне ничего не трогать, пока я сама не поведу твоею рукою. Она повлекла его за собою в коридор, отперла дверь комнаты, в которой спал их ребенок, сделала кормилице знак молчать и, подведя Леонарда к постели, тихо повела его рукою, так что пальцы его тронули щеку дитяти. — Вот! — вскричала она, между тем как лицо ее сияло счастием. — Ну, угадывай, что это за мебель? Стул или стол? Или это драгоценнейшая вещь в целом доме, в целом Корнуэлле, в целой Англии, в целом мире?.. Потом, обратясь к кормилице, она прибавила с веселой улыбкой: — Анна, ты смотришь так серьезно, что я уверена, что ты голодна. Давали ли тебе ужинать? Кормилица улыбнулась и отвечала, что она ждала, чтобы пришла какая-нибудь служанка, которая посмотрела бы за ребенком. — Ну, ступай теперь, — сказала Розамонда, — я останусь здесь и сама посмотрю. Поужинай и приходи назад через полчаса. Когда кормилица вышла, Розамонда посадила Леонарда на стул подле кроватки, а сама уселась на скамейке, у ног его. Расположение духа ее снова вдруг изменилось, на лице появилась задумчивость, глаза нежно смотрели, обращаясь то на мужа, то на спавшего ребенка. После нескольких минут молчания она взяла руку мужа, положила ее на колено его и прислонилась к ней щекой. — Лэнни, — сказала она отчасти грустным тоном, — мне кажется, что никто из нас не может быть совершенно счастлив в этом мире. — Что заставляет тебя говорить это, моя милая? — То, что я воображала, что могу быть совершенно счастлива, а теперь… — А теперь что? — А теперь, мне кажется, что это полное счастие не дается мне: одна маленькая вещь нарушает его. Ты, конечно, догадываешься, что это за вещь? — Нет, мне хотелось бы, чтоб ты объяснила мне. — Видишь, милый, с тех пор, как дитя наше родилось, у меня в груди постоянное горе, которого я не могу отогнать, постоянная скорбь за тебя. — За меня! Подыми голову, Розамонда, и ступай ближе ко мне. Я чувствую на руке своей что-то, говорящее мне, что ты плачешь. Она сейчас же встала и прижалась лицом к лицу мужа. — Дорогой мой, — сказала она, нежно обнимая его, — милый, ты никогда не видел нашего ребенка. — Напротив, Розамонда, я вижу его твоими глазами. — О, Лэнни, я рассказываю тебе все, что могу, я употребляю все усилия, чтобы осветить эту ужасную тьму, которая не позволяет тебе видеть это милое личико. Но разве я могу рассказать, как он смотрит, когда начинает понимать, рассказать все восхитительные вещи, которые он будет делать, когда первый раз начнет ходить?.. Леонард успокоил ее, как мог, и прежняя веселость вернулась к молодой женщине. В это время кормилица возвратилась, и молодая чета снова отправилась в залу. Там Розамонда села за фортепьяно. — Я должна дать тебе обычный вечерний концерт, — сказала она мужу, — иначе я опять заговорю о Миртовой комнате. И молодая женщина стала играть любимые арии Леонарда с большим чувством и искусством; потом перешла она к последнему вальсу Вебера. Дольше обыкновенного звучали под руками ее грустные аккорды, но вдруг она встала и поспешно подошла к камину. — Как вдруг стало холодно! — сказала она, становясь на колени на ковре и протягивая лицо и руки к огню. — Будто? — возразил Леонард. — Я не чувствую никакой перемены. — Может быть, я простудилась, а может быть, — прибавила она с принужденным смехом, — ветер, предшествующий появлению привидения северных комнат, подул на меня. Я действительно почувствовала внезапный холод, играя последние ноты Вебера. — Какие пустяки, Розамонда! Ты просто слишком утомлена и слишком расстроена. Прикажи подать себе воды с вином и ступай поскорее в постель. Розамонда ближе придвинулась к огню. — Хорошо, — сказала она, — что я не суеверна, а то бы я подумала, что мне суждено увидеть привидение. === XX === === НА КРАЮ БЕЗДНЫ === Первая ночь, проведенная молодыми супругами в Портдженне, прошла без всякого шуму и беспокойства. Никакое привидение ни во сне, ни наяву не тревожило Розамонду. Она проснулась, по обыкновению веселая и здоровая, и перед завтраком сошла в западный сад. Небо было покрыто тучами, и ветер дул во все стороны. Проходя по саду, Розамонда встретила садовника и спросила его, что он думает о погоде. Он отвечал, что, может быть, до обеда опять пойдет дождь, но что, если только он не ошибется, должно сделаться жарко в течение двадцати четырех часов. — Скажи мне, пожалуйста, — сказала Розамонда, — слыхал ли ты об одной комнате нашего дома, называемой Миртовой комнатой? Она решилась не упускать ни малейшего случая, а разузнать тайну и поэтому обратилась к садовнику. — Нет, сударыня, никогда не слыхал, — отвечал тот. — Но это очень понятное название, потому что мирты в изобилии растут в нашей стороне. — Растут ли они на северной стороне дома? — спросила Розамонда, — то есть подле стен, под окнами, знаешь? — Я никогда не видел там под окнами ничего, кроме бурьяну. — отвечал садовник. В это самое время позвонили к завтраку. Розамонда вернулась в дом, твердо решившись осмотреть после северную часть сада, и, если найдется там хоть остаток миртового дерева, то сейчас же заметить окошко, под которым оно стоит, и отпереть комнату, освещенную этим окном. Розамонда сообщила этот план мужу. Он похвалил ее остроумную выдумку, но сознался, что не имеет большой надежды на успех после того, что садовник сказал о бурьяне, росшем в саду. Только что завтрак окончился, Розамонда позвонила и приказала садовнику, чтоб он ждал ее, а также приготовить ключи от северных комнат. Появившийся на звонок камердинер мистера Фрэнклэнда подал письма, привезенные только что почтальоном. Розамонда поспешно схватила их, лицо ее выразило восхищение, и она вскричала: — Штемпель Лонг-Бэклэя! Наконец, известие от доктора. Распечатав письмо, она жадно пробежала его глазами, потом вдруг уронила на колени и вскричала: — Лэнни, в этом письме такие новости, которые с ума могут свести. У меня просто дух занимается в груди. — Прочти его, — сказал мистер Фрэнклэнд, — пожалуйста, прочти его вслух. Розамонда стала читать нерешительным, задыхающимся голосом. Доктор Ченнэри извещал прежде всего, что его послание к Тревертону осталось без ответа; но что, несмотря на это, оно произвело такие результаты, каких никто никогда не мог предвидеть. Для ознакомления мистера и мистрисс Фрэнклэнд с этими результатами доктор посылал к ним копию с тайного донесения, доставленного ему ходатаем по делам его в Лондоне. Это донесение заключало в себе подробности о свидании, бывшем между слугою Тревертона и человеком, поехавшим за ответом на письмо доктора Ченнэри; тут же были изложены обстоятельства, при которых была сделана копия плана северных комнат и объявлялась готовность копировавшего этот план уступить его за пять фунтов стерлингов. В постскрипте было сказано, что посланный видел скопированный план и уверял, что на нем очень точно было означено положение дверей, лестниц и комнат с названиями, которые они носили, и что, по всей вероятности, он списан с подлинного плана. Заканчивая свое письмо, доктор Чэннэри говорил, что теперь он предоставляет на полное усмотрение мистера и мистрисс Фрэнклэнд дальнейший ход их действий. Он уже немного скомпрометировал себя, из уважения к ним взявши на себя роль, которая не совсем шла к нему, а теперь, когда дело приняло совершенно новый характер, он чувствовал, что не может более служить им ни мнением, ни советом. Он совершенно был уверен, что молодые друзья его, обдумав дело хорошенько, примут благоразумные и должные меры, и поэтому приказал своему поверенному до тех пор не продолжать дела, пока он не получит уведомления от мистера Фрэнклэнда, и во всем сообразоваться с указаниями этого джентльмена. — Указания! — вскричала Розамонда, кончив читать письмо и скомкав его в руках с сильным волнением. — Все наши указания могут быть написаны в одну минуту и прочтены в секунду. Что доктор понимает под словами: «обдумать дело хорошенько?» Конечно, мы заплатим пять фунтов стерлингов и будем требовать высылки плана по почте. Мистер Фрэнклэнд серьезно покачал головою. — Это совершенно невозможно, — сказал он. — Если ты немного обдумаешь дело, то сама увидишь, что крайне неловко покупать у слуги документ, который он похитил у своего хозяина. — О, милый, и не говори этого! — вскричала Розамонда, испуганная оборотом, который муж ее придавал делу. — Что за преступление мы сделаем, если дадим этому человеку денег? Ведь от только снял копию с плана. Он ничего не украл. — Он, по моему мнению, украл документ, — сказал Леонард. — Ну хорошо, — продолжала настаивать Розамонда, — если он и сделал это, то какой в том вред его хозяину? По моему мнению, этот последний стоит того, чтоб у него украли эту копию, потому что он нарушил обыкновенный долг вежливости, не отправив ее к доктору Ченнэри. Во что бы то ни стало план должен быть у нас. О, Лэнни, пожалуйста, не качай головою, он должен быть у нас, ты сам это знаешь. Что за необходимость стесняться с старым бездельником (я должна его назвать так, хоть он и дядя мне), который не подчиняется самым обыкновенным условиям общества! С ним нечего поступать как с порядочным человеком… И потом, к чему ему план северных комнат? А если он и имеет в нем надобность, то ведь у него есть подлинник; таким образом, документ у него не украден, потому что он держал его все время у себя, не так ли, Лэнни? — Розамонда, Розамонда, — сказал Леонард, улыбаясь на софизмы жены, — ты набираешь доводы, точно иезуит какой. И он покачал опять головой. Видя, что доводы ее не приносят пользы, Розамонда прибегнула к давно известному оружию женского пола — убеждению, и скоро успела посредством его вырвать у мужа позволение, которым она уполномачивалась отдать приказания насчет покупки плана, но на одном условии. Оно состояло в том, чтобы план этот, как только они извлекут из него нужные сведения, немедленно отослать обратно к мистеру Тревертону, объяснив ему подробно, каким способом план этот был добыт, и приведя в оправдание своего поступка его собственный отказ сообщить сведение, которое не отказался бы никто другой доставить. Розамонда сильно старалась отменить или изменить это условие, но щекотливая гордость Леонарда не делала никаких уступок в этом отношении. — Я уже и так много нарушил мои убеждения, — сказал он, и больше не трону их. Если нас унижает торг с этим лакеем, то, по крайней мере, мы не должны дать ему повода называть нас своими сообщниками. Напиши от моего имени поверенному доктора Ченнэри и скажи, что мы готовы купить копию плана на том условии, которое я объявил и которое должно быть представлено слуге Тревертона во всей подробности и ясности. — Ну, а если слуга этот не захочет рисковать потерею своего места, что, конечно, должно с ним случиться, если он примет наше условие? — спросила Розамонда, идя с недовольным видом к письменному столу. — Нечего нам беспокоить себя какими бы то ни было предположениями, моя милая. Подождем и услышим, что будет, а тогда и начнем действовать. Когда ты будешь готова писать, то скажи мне, я продиктую тебе. Мне хочется дать понять поверенному доктора, что мы соглашаемся на этот поступок, зная, во-первых, что с мистером Тревертоном нельзя иметь дела как с другими членами порядочного общества, и зная, во-вторых, что документ, предлагаемый нам слугою, есть извлечение, сделанное из печатной книги, и что он не имеет никакого отношения к тайным делам мистера Тревертона. Увидя, что решение Леонарда было непоколебимо, Розамонда сочла неуместным продолжать свои возражения. Она написала письмо под диктовку Леонарда. Когда оно было готово и другие письма прочтены, мистер Фрэнклэнд напомнил жене о ее намерении осмотреть северную часть сада и изъявил желание, чтоб она взяла его с собою. Он сознался, что готов бы заплатить в пять раз больше суммы, требуемой Шролем за копию плана, если бы им удалось открыть Миртовую комнату без посторонней помощи и прежде, чем письмо к поверенному было отправлено на почту. Супруги сошли в сад, и там Розамонда убедилась собственными глазами, что не было никакой возможности найти малейший след миртового дерева под окнами. Из сада они вернулись домой и приказали отпереть дверь, которая вела в северные сени. Тут они увидели место на полу, где были найдены ключи, и место на площадке лестницы, где нашли мистрисс Джазеф, когда началась суматоха. По требованию мистера Френклэнда раскрыли дверь комнаты, соседственной с этим местом. Она представляла печальное зрелище запустения, нечистоты и мрачности. Старые обои только в некоторых местах покрывали стены, несколько оборванных стульев стояли в куче посредине комнаты; разбитый фарфор валялся на комоде; старый шкап, треснувший сверху донизу, стоял в углу. Все эти остатки мебели были тщательно осмотрены, но ничего не было найдено в них, что бы могло хоть на сколько-нибудь разъяснить тайну Миртовой комнаты. Мистер Фрэнклэнд сказал, что нужно посмотреть, нет ли следов ног на пыльном полу площадки, но и тут ничего не нашли. — Надо отправлять письмо, Лэнни, — сказала она, когда они вернулись в столовую. — Делать нечего, — отвечал Леонард. — Вели отвезти письмо на почту и не будем больше говорить об этом. В тот же день письмо было отправлено. По отдаленности Портдженны от города и по неудовлетворительному состоянию железных дорог в то время можно было ждать ответа из Лондона не раньше двух дней. Понимая, что для Розамонды лучше провести эти дни ожидания вне дома, мистер Фрэнклэнд предложил ей совершить небольшое путешествие вдоль берега к местам, известным своею живописностью. Это предложение сейчас же было принято. Молодая чета оставила Портдженну и вернулась домой только на второй день вечером. Утром на третий день нетерпеливо ожидаемый ответ поверенного был подан Леонарду и Розамонде в ту минуту, как они входили в столовую. Шроль решился принять условие мистера Фрэнклэнда, во-первых, потому что, по его мнению, только сумасшедший человек, которому предлагали пять фунтов стерлингов, мог отказаться от них, во-вторых, потому что он считал своего хозяина в совершенной зависимости от себя и не видел возможности быть за что бы то ни было прогнанным. Вследствие этого торг был заключен в пять минут, и поверенный доктора прилагал при письме своем копию с плана вместе с объяснительным письмом. Розамонда дрожащими руками развернула на столе важный документ, жадно смотрела на него несколько минут и положила палец на четвероугольник, изображавший положение Миртовой комнаты. — Здесь! — вскричала она. — О, Лэнни, как мое сердце бьется! Одна, две, три, четыре — четвертая дверь на площадке ведет в Миртовую комнату! Она сейчас же хотела послать за ключами от северных комнат, но Леонард настоял, чтоб она прежде немного пришла в себя и позавтракала. Несмотря на его увещания, завтрак так скоро окончился, что через десять минут рука Розамонды уже держала руку мужа, и оба они шли к лестнице. Предсказание садовника о перемене погоды сбылось: сделалось удушливо жарко. Домашние животные спали в темных углах, слуги прекратили свои обычные утренние работы. Женщины обмахивались платками, мужчины сидели подле них, сняв с себя верхнее платье. Все сердито толковали о жаре и сознавались, что такого дня в июне месяце никто не запомнит. Розамонда взяла ключи, отклонила предложение ключницы сопровождать ее и, проведя мужа по коридорам, отперла дверь в северные сени. --Какой здесь необыкновенный холод! — сказала она, входя туда. На краю лестницы она остановилась и схватила крепче за руку мужа. — Что случилось? — спросил он. — Не этот ли внезапный холод так действует на тебя? — Нет, ничего, — поспешно отвечала Розамонда. — Я слишком раздражена теперь для того, чтоб чувствовать жар или холод. Но, Лэнни, положим, что твоя догадка насчет мистрисс Джазеф справедлива. — Ну так что ж? — И положим, что мы узнаем тайну Миртовой комнаты, не окажется ли тут чего-нибудь, касающегося моей матери и отца, чего мы не должны знать? Об этом я подумала, когда мистрисс Пентрис предложила мне сопровождать нас, и это заставило меня отказаться от ее предложения и прийти сюда наедине с тобою. — Очень может быть, — отвечал мистер Фрэнклэнд после минутного размышления. — Во всяком случае, моя догадка насчет мистрисс Джазеф ничего больше как догадка. Впрочем, Розамонда, если ты чувствуешь какую-нибудь нерешительность… — Нет, будь что будет, а нам нельзя отступать. Дай мне руку. Мы начали вместе открывать тайну и вместе дойдем до конца ее. И она пошла вверх по лестнице, ведя за собою мужа. На площадке она снова посмотрела на план, потом сосчитала двери до четвертой, вынула из связки ключ под ее номером и вложила его в замок. Но, не повертывая ключа, Розамонда на минуту остановилась и посмотрела на мужа. Он стоял подле нее, терпеливо ожидая и обратив лицо к двери. Розамонда положила руку на ключ, медленно повернула его, ближе придвинулась к мужу и снова остановилась. — Не знаю, что со мной делается, — прошептала она. — Я будто боюсь отворить дверь. — Твоя рука холодна, Розамонда. Подожди немного, затвори дверь, оставь это до другого дня. Говоря это, Леонард чувствовал, что пальцы Розамонды сильнее и сильнее сжимали его руку. Потом настала минута глубокого молчания… Вслед за тем он услышал треск отворившейся двери, рука Розамонды быстро повлекла его за собою, и перемена воздуха дала ему знать, что они в Миртовой комнате. === XXI === === МИРТОВАЯ КОМНАТА === Широкое, четвероугольное окно с узкими рамами и темными стеклами, несколько светлых лучей солнца, проникающих сквозь щели трех треснувших стекол; густая пыль во всех направлениях; высокие, обнаженные стены; столы и стулья в беспорядке, длинный, черный шкап для книг с растворенной дверцей, почти падающей с петель; пьедестал с разбитым бюстом, обломки которого валялись на полу; закопченный потолок; пол, покрытый густым слоем пыли, — вот что представилось глазам Розамонды, когда она вошла в Миртовую комнату, ведя за руку мужа. Пройдя несколько шагов, Розамонда остановилась; все способности ее, все чувства были устремлены на смутное ожидание чего-то, что находилось в комнате, что должно было вдруг восстать перед нею, сзади ее, тронуть ее со всех сторон. Несколько минут она ждала, затаив дыхание, но ничто не появилось, ничто не коснулось ее… Безмолвие и уединение хранили свою тайну… Розамонда повернулась к мужу. Его лицо, всегда спокойное, выражало теперь сомнение и беспокойство. Одна рука его была протянута и двигалась в разных направлениях, напрасно стараясь коснуться чего-нибудь, что бы помогло ему угадать положение, в которое он был поставлен. Выражение лица и движения его, немой и грустный зов жены, будто просивший помощи, привели Розамонду в себя, напомнив ее сердцу самый дорогой из ее интересов, самую высшую из забот ее. Глаза молодой женщины, за минуту перед тем устремленные на печальное зрелище запустения и разрушения комнаты, нежно обратились на лицо мужа, полные бесконечной любви и сострадания. Она быстро схватила его за протянутую руку и, прижав к себе, сказала: — Не делай этого, дорогой мой; ты как будто забыл, что я с тобою, и смотришь, как человек, оставленный без помощи. Для чего тебе прикасаться к чему-нибудь, когда я подле тебя. Слышишь ты, Лэнни, как я отперла дверь? Знаешь ли ты, что мы в Миртовой комнате? — Что ты увидела, Розамонда, когда отперла дверь? Что ты видишь теперь? — спросил Леонард быстрым и порывистым шепотом. — Ничего, кроме пыли, грязи и запустения. Самое заброшенное болото в Корнуэлле не имеет такого мрачного вида, как эта комната, но здесь нет ничего, что бы могло напугать нас или внушить мысль о какой бы то ни было опасности. — Отчего ты так долго не заговаривала со мною? — Я испугалась, войдя в эту комнату, не от того что я увидела в ней, но от мысли о том, что я могл! увидеть. Я, как ребенок, боялась, что вдруг что-нибудь выйдет из стены или появится из-под пола, одним словом, я боялась, сама не знаю чего. Теперь я превозмогла этот страх, но мрачный вид этой комнаты все еще отражаете на мне. Чувствуешь ли ты это? — Я чувствую, — отвечал он с каким-то беспокойством, — как будто ночь, всегда стоящая пред моими глазами, сделалась теперь темнее, чем когда-либо. Где мы в на стоящую минуту? — У самой двери. — Достаточно ли прочен пол, чтобы ходить по нему? — спросил Леонард, недоверчиво ощупывая ногою. — Совершенно прочен, — отвечала Розамонда, — иначе он не удержал бы на себе всей этой мебели. Пойдем со мной по комнате. И говоря это, она тихо повела его к окну. — Мне кажется, что свежий воздух стал ближе ко мне, — сказал Леонард, обращая лицо к одному из разбитых стекол. — Что теперь перед нами? Розамонда подробно описала ему вид и величину окошка. Леонард небрежно отвернулся от него, как будто эта часть комнаты вовсе не интересовала его. Розамонда все еще стояла у окна, будто ожидая, что на нее повеет другой воздух. Настало минутное молчание, которое нарушил Леонард вопросом: — Что ты теперь делаешь! — Я смотрю сквозь разбитое стекло, чтобы подышать свежим воздухом. Там, внизу, падает от дома тень на забытый сад, но оттуда совсем не веет свежестью. Я вижу высокую траву и дикие цветы, грустно сплетшиеся между собою. Подле меня стоит дерево, и листья его будто лишены всякого движения… Здесь не видно ни облаков, ни голубого неба… Есть в небе что-то ужасающее, и земля будто чувствует это! — Но комната, комната! — говорил Леонард, отводя ее от окна. — Скажи мне, каков вид ее, скажи как можно точнее. Я не буду покоен, Розамонда, пока ты не опишешь мне подробно каждую вещь. — Сейчас, милый. Тут, у стены, в которой вделано окно, старый диван. Я сыму передник, смету с дивана пыль, и тогда ты можешь сесть и спокойно слушать, что я буду рассказывать. Прежде всего, я полагаю, ты хочешь знать, как велика комната? — Да, конечно, это самое главное. Попытайся, не можешь ли ты сравнить величину ее с величиною какой-нибудь комнаты, которую я видел еще до потери зрения. Розамонда огляделась кругом, потом отошла к камину и пошла вдоль по комнате, считая шаги. Мерно стукая по пыльному полу и глядя с детским самодовольствием на яркие розетки своих туфель, бережно приподымая кружевное платье, выставляя напоказ вышитую юбку и прозрачный чулок, будто кожей обтягивавший ее маленькую ножку, она двигалась среди этого запустения, уныния и разрушения, как самый очаровательный контраст, какой молодость, здоровье и красота могли представить этой грустной картине. Дойдя до конца комнаты, она с минуту подумала и потом сказала: — Помнишь, Лэнни, голубую залу в доме твоего отца? Мне кажется, что эта комната так же велика, если даже не больше. — Каковы здесь стены? — спросил Леонард, трогая рукою одну из них. — Кажется, они оклеены обоями? — Да, красными потертыми обоями, исключая одной стены, на которой бумага оборвалась и валяется клочками на полу. Внизу стен идет деревянный карниз. Он в многих местах треснул, и в нем есть большие дыры, которые будто сделаны крысами и мышами. — Есть ли какие-нибудь картины на стенах? — Нет. Над камином висит пустая рама. На противоположной стороне — маленькое зеркало, треснувшее посредине, с разбитыми жирандолями<ref>Жирандоль — подсвечник для нескольких свечей.</ref>, куски которых валяются по обеим сторонам его. Против него прибита оленья голова с рогами; голова осыпалась во многих местах, а между рогами сплетена густая паутина. На других стенах вбиты большие гвозди, на которых висит тоже паутина, но картин нет нигде. Теперь ты знаешь все, чем украшены стены. Что теперь описывать? Пол? — Мне кажется, Розамонда, что ноги мои уже объяснили мне, каков здесь пол. — Ноги твои объяснили тебе, что он не покрыт ковром, но я могу больше рассказать тебе. Он идет скатом с каждой стороны к середине комнаты и покрыт густою пылью, которая разметена в странных фантастических формах… Теперь посмотрим дальше; прежде чем приступим к мебели, нужно еще описать тебе потолок. Я не могу хорошо разглядеть его, потому что он слишком высок. Вижу только, что на нем есть большие трещины и пятна и что штукатурка обвалилась в нескольких местах. На середине висят два куска цеп и которая, вероятно, поддерживала люстру. Карниз так запачкан, что я не могу различить, что на нем изображено. Он очень широк и тяжел и в некоторых местах кажется, что был выкрашен, — вот все, что я могу сказать. Теперь, Лэнни составил ли ты себе точное понятие об всей комнате? — Совершенно точное, моя милая. Ты описала мне ее так же ясно, как описываешь все, что видишь. Теперь то нечего больше тратить время на меня. Мы можем приступить теперь к тому, зачем пришли сюда. При этих словах улыбка, бывшая на лице Розамонды в то время, как Леонард начал отвечать ей, исчезла в одно мгновение. Она прижалась к мужу и, наклонившись к нему оперлась рукою на его плечо и сказала шепотом: — Когда мы отворили ту комнату, что рядом с сенями, то начали поиски осмотром мебели. Станем ли мы и здесь осматривать ее? — А много ее, Розамонда? — Больше, чем было в той комнате, — отвечала она. — И столько, что ее нельзя осмотреть в одно утро? — Нет, не думаю. — В таком случае приступим к мебели, если ты неможешь придумать другого средства. Я — плохой помощник в этом случае и должен поневоле сложить все хлопоты на тебя. У тебя глаза, которые видят, и руки, которые ищут, и если объяснение того, почему мистрисс Джазеф советовала тебе не входить сюда, может быть найдено поисками в этой комнате, то ты найдешь его… [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-266.jpg|339x550px|center]] — А ты, Лэнни, как только открытие это будет сделано, сейчас же узнаешь о нем. Я не хочу, милый, чтобы ты говорил так, как будто между нами есть какое-нибудь различие или превосходство моего положения над твоим… Теперь я начну осматривать. С чего начать? С шкапа ли для книг, стоящего против окна, с старого ли письменного стола в углу за камином? Это самая большая мебель, какая только есть в комнате. — Начни с шкапа. Розамонда сделала несколько шагов вперед, но вдруг остановилась и посмотрела на противоположный конец комнаты. — Лэнни, — сказала она, — я забыла одну вещь, когда описывала тебе стены. Здесь еще двери, кроме той, в которую мы вошли. Я стою теперь спиной к окошку, и обе они приходятся на правой стороне от меня. Каждая из этих дверей на одинаковом расстоянии от угла, и каждая одинаковой величины и вида. Как ты думаешь, не растворить ли нам их, чтобы узнать, куда они ведут? — Непременно. Но есть ли ключи в замках? Розамонда взглянула и отвечала утвердительно. — В таком случае раствори их, — сказал Леонард и тут же прибавил. — Постой! Не ходи сама. Возьми меня с собой. Я не хочу сидеть здесь, пока ты будешь отворять двери. Розамонда вернулась к мужу и повела его к двери, которая была дальше от окна. — А что, если мы увидим что-нибудь страшное? — сказала она, дрожа немного и протягивая руку к ключу. — Лучше думай (что гораздо вернее), что эта дверь просто ведет в другую комнату. Розамонда быстро открыла дверь. Муж ее был прав. Она просто вела в другую комнату. Они перешли к следующей двери. Розамонда раскрыла ее, как и первую, высунула на минуту голову и вдруг кинулась назад, захлопнув дверь с выражением отвращения. — Не пугайся, Лэнни, — сказала она, отводя мужа от двери. — Эта дверь ведет в пустой буфетный шкап, но по стенам его ползает бездна отвратительных насекомых, которых я потревожила в их тишине и уединении. Пойдем же, я опять посажу тебя и начну разыскивать в шкапу. Раскрыв дверцу от верхней части шкапа, едва державшуюся на петлях, Розамонда увидела в нем совершенную пустоту с обеих сторон. На каждой полке было одинаковое количество пыли и грязи, никакого следа книг и ни одного клочка бумаги. Нижняя часть шкапа была разделена на три отделения. В дверце одного из них стоял заржавленный ключ. Розамонда с небольшим усилием повернула его и взглянула внутрь ящика. В глубине его лежала колода карт, покрытых пылью. Между ними валялся кусок изорванного муслина, который оказался отличием, носимым пасторами на шее. В одном углу Розамонда нашла изломанный пробочник и ручку от удочки; в другом — несколько кусков трубок, склянки для лекарств и измятый песенник. Вот все, что было в этом ящике. Описав подробно каждую найденную вещь мужу Розамонда перешла к другому отделению. Дверца его была не заперта; здесь не было ничего, кроме клочка почерневшей шерсти и остатков ящичка от брильянтов. Третья дверца была заперта, но Розамонда растворил ее ключом от первого отделения. Тут лежала только одна вещь — небольшой деревянный ящик, обвязанный лентою, оба конца которой были вместе припечатаны. Сильное любопытство овладело Розамондою. Она описала ящик мужу и спросила его, имеет ли она право, по его мнению, сломать печать. — Посмотри, не написано ли чего на крышке? — спросил он. Розамонда поднесла ящик к окну, сдула с него пыль и на куске пергамента, приклеенного к крышке, прочла: «Бумаги. Джон Артур Тревертон. 1760». — По моему мнению, ты имеешь право распечатать ящик, — сказал Леонард. — Если бы эти бумаги были почму-нибудь важны, то едва ли они были бы забыты здесь твоим отцом и его душеприказчиками. Розамонда сломала печать, потом, не раскрывая ящика, посмотрела с видом нерешительности на мужа и сказала: — Мне кажется, что осматривание этого ящика будет пустою потерею времени. Каким родом вещь, которую не раскрывали с 1760 года, может помочь нам раскрыть тайны мистрисс Джазеф и Миртовой комнаты? — А как ты знаешь, что с тех пор не раскрывали его? — спросил Леонард. — Разве эта печать не могла быть приложена снова кем-нибудь гораздо позже 1760 года? Ты, впрочем, можешь об этом лучше судить, так как ты в состоянии рассмотреть, есть ли какая-нибудь надпись на ленте или какой-нибудь знак печати, по которым можно бы вывести заключение? — На печати ничего нет, кроме цветка, похожего на незабудку. На ленте я не вижу даже следа чернил… Каждый до меня мог открыть этот ящик, — продолжала она, без труда подымая крышку, — потому что замок совершенно не держит, и дерево крышки так сгнило, что я с нею вместе оторвала замок. По осмотре ящика в нем оказалось много бумаг. На верхнем пакете были написаны слова: «Издержки по избранию. Я был выбран четырьмя голосами. Цена каждому — пять фунтов стерлингов. Д. А. Тревертон». На следующем пакете не было никакой надписи. Розамонда раскрыла его и прочла на первой странице: «Ода в день рождения, почтительно поднесенная Меценату нового времени в его поэтическом уединении в Портдженне». За этим нашлись старые записки, старые пригласительные билеты, рецепты и листки из молитвенника, — все это, перевязанное веревочкой. Наконец в самом углу ящика, лежал тонкий лист бумаги, на одной стороне которого не было ничего написано. Розамонда взяла его, повернула на другую сторону и увидела несколько линий, проведенных чернилами и подле них различные буквы. Розамонда, описав мужу все найденные бумаги, описала и последнюю, и он объяснил ей, что эти линии и буквы представляли собою какую-нибудь математическую задачу. — Шкап от книг ничего не объяснил нам, — сказала Розамонда, снова укладывая бумаги в ящик. — Что ж, приступим теперь к письменному столу, стоящему у камина? — Какова его наружность? — Внизу его по два ящика с каждой стороны, а крышка идет скатом сверху вниз, наподобие бюро. — Открывается ли эта крышка? Розамонда подошла к столу, осмотрела его пристальнее и попробовала поднять крышку. — Открывается, — сказала она, — потому что я вижу в ней место для ключа. Но она заперта, так же как и все ящики. — Нет ли ключа хоть в каком-нибудь из них? — спросил Леонард. — Ни одного. Но крышка держится так слабо, что ее можно легко поднять, как я подняла крышку маленького ящика, только для этого нужны руки сильнее моих. Я тебя подведу к столу, и, может быть, крышка эта уступит твоей силе, если не уступает моей. Она положила руки Леонарда под выступ, образуемый крышкой. Он употребил все свои силы, чтобы поднять ее, но на этот раз дерево было здорово, замок держался крепко, и все усилия Леонарда оказались напрасными. — Не послать ли за слесарем? — спросила Розамонда с движением досады. — Если стол так хорош, что его жалко портить, то, конечно, нужно, — отвечал Леонард. — В противном случае, отверткой и молотком очень легко отворить и крышку, и ящики. — Если так, то жалко, что мы не захватили с собой этих инструментов, потому что все достоинство стола заключается в тайне, которую, может быть, он откроет нам. Я до тех пор не буду спокойна, покуда мы не узнаю, что в нем лежит. Проговорив это, Розамонда взяла за руку мужа и повела его снова к дивану, на котором он сидел. Проходя мимо камина, Леонард наступил на каменную решетку его и, почувствовав что-то под ногами, инстинктивнй протянул руку. Она коснулась мраморной дощечки с барельефными изображениями, вставленной в середине камина. Тут Леонард остановился и спросил, до какой это вещи коснулась его рука. — Это скульптурная работа, — отвечала Розамонда, — которой я сначала не заметила. Она невелика и не имеет по-моему, ничего привлекательного; как мне кажется, они изображает… Леонард перебил ее. — Постой, — сказал он, — я хочу попытаться, не угадаю ли я сам; я хочу попробовать, не узнаю ли я пальцами, что на этой дощечке изображено? Он со вниманием провел руками по барельефу (между тем как Розамонда с живейшим любопытством следила за малейшими его движениями), подумал немного и сказал: — Кажется, что здесь, на правой стороне, изображен сидящий человек, а на левой — утесы и деревья, очень круто вырезанные? Розамонда нежно посмотрела на него и, тихо улыбнувшись, сказала: — Бедный мой друг! Твой сидящий человек — миниатюрная копия с знаменитого изображения Ниобеи<ref>Ниобея — в древнегреческой мифологии — супруга фиванского царя Амфиона. Имела 7 сыновей и 7 дочерей, очень гордилась этим, чей оскорбила мать Аполлона и Артемиды. Последние умертвили детей. Ниобея оканемела и вечно проливала слезы по убитым детям.</ref> с ребенком; твои скалы — изображения туч; твои деревья — стрелы, пущенные каким-нибудь невидимым Юпитером, Аполлоном или другим языческим богом. Ах, Лэнни, Лэнни! Ты не можешь доверяться своему осязанию так, как доверяешься мне! Тень досады пробежала по лицу Леонарда, но она мгновенно исчезла, как только Розамонда снова взяла его за руку и повела к дивану. Он тихо привлек ее к себе, поцеловал в щеку и сказал: — Да, твоя правда, Розамонда. Единственный друг, не изменяющий мне в моей слепоте, — это моя жена. Заметив, что Леонарду взгрустнулось и угадав инстинктом женской привязанности, что он задумался о тех днях, когда еще наслаждался чувством зрения, Розамонда поспешила снова повернуть разговор на Миртовую комнату. — Что теперь осматривать, мой милый? — спросила она. — Шкап мы осмотрели, со столом надо повременить; нет ли еще здесь какой-нибудь мебели с ящиками? Она с недоумением огляделась вокруг себя, потом пошла опять в ту часть комнаты, где стоял камин. — Лэнни, проходя только что с тобою, я заметила здесь еще кое-что, — сказала она, приближаясь к стороне камина, противоположной той, где стоял письменный стол. Она взглянула пристальнее и открыла в темном углу, в тени, падавшей от камина, маленький столик, сделанный из черного дерева, — самая невзрачная и бедная вещь, которая только была в комнате. Розамонда ногой толкнула его к свету; столик с треском покатился вперед на тяжелых, старомодных колесах. — Лэнни, я нашла один стол, — сказала молодая женщина, — это ничтожная, бедная вещь, брошенная в углу. Я выдвинула его к свету и нашла в нем ящик. — Потом, замолчав на минуту, попробовала выдвинуть ящик, но он не поддавался. — Еще замок! — вскричала она с досадой. — Даже этот ничтожный столик — и тот против нас! И Розамонда сердито толкнула его рукою. Столик покачнулся на непрочных ножках и упал на пол, но так тяжело, как упала бы вещь вдвое больше его, упал с шумом, который раздался по всей комнате и который эхо пустой комнаты повторило несколько раз. Розамонда побежала к мужу, который в беспокойстве вскочил с дивана, и рассказала ему, что случилось. — Ты говорила, что это маленький столик, — сказал с изумлением Леонард, — а между тем, он упал так, как самая тяжелая мебель! — Да, судя по всему, в ящике должно быть что-нибудь тяжелое, отвечала Розамонда, подходя к столу, под влиянием беспокойства, произведенного на нее тяжелым падением столика. Давши время рассеяться пыли, которая поднялась при этом и стояла густою массою, она наклонилась к столику и стала рассматривать его. При падении он треснул сверху донизу, и замок отскочил от крышки. Тогда Розамонда подняла столик, выдвинула ящик и, взглянув вовнутрь, сказала мужу: — Я угадала, что здесь должно быть что-нибудь тяжелое. Ящик полон кусками меди, похожими на образчики из Портдженского рудника… Постой-ка; я еще что-то нащупала в самом конце его. Говоря это, она вытащила из-под кучи меди маленькую круглую рамку из черного дерева, величиною в обыкновенное ручное зеркало. Вынимая его, Розамонда заметила, что под ним лежал свернутый клочок бумаги. Молодая женщина положила эту бумагу на стол и потом взяла рамку, чтобы осмотреть, нет ли в ней какого-нибудь изображения. Рамка заключала в себе картинку, писанную масляными красками, почерневшую, но не слишком затертую временем. Она изображала голову женщины. При первом взгляде на нее Розамонда вздрогнула и поспешно пошла к мужу, держа в руке портрет. — Ну, что ты нашла? — спросил он, заслышав ее шаги. — Картину, — отвечала она слабым голосом, остановясь, чтобы снова взглянуть на нее. Чуткое ухо Леонарда заметило перемену в голосе жены, и полушутливо, полусерьезно он спросил: — Тебя, кажется, напугал этот портрет? — Этот портрет ужасно встревожил меня и обдал холодом, — отвечала Розамонда. — Помнишь, в ту ночь, как мы приехали сюда, горничная Бэтси описывала нам приведение северных комнат? — Помню очень хорошо. — Лэнни, это описание совершенно схоже с этим портретом: те же светлые волосы, те же ямочки на щечках, те же правильные блестящие зубы. Это та же поражающая, роковая красота, которую описывала Бэтси и которую она называла ужасающею. Леонард улыбнулся и отвечал спокойно: — Какое у тебя пылкое воображение, моя милая! — Воображение! — повторила Розамонда про себя…-- Какое тут воображение, когда я вижу это лицо, когда я чувствую… И она остановилась, снова вздрогнула, поспешно вернулась к столу и положила на него портрет лицом книзу. В эту минуту свернутый клочок бумаги, вынутый из ящика, попался ей на глаза. — Это, может быть, скажет нам что-нибудь насчет портрета, — проговорила Розамонда, протягивая руку к бумаге. Время подходило к обеду. Жар еще удушливее висел в воздухе, и всеобщая неподвижность была еще ощутимее, чем прежде… Розамонда открыла бумагу… === XXII === === ОТКРЫТИЕ ТАЙНЫ === Глазам ее представились буквы, написанные чернилами, пожелтевшими от времени. Розамонда заботливо разгладила бумагу на столе, потом снова взяла ее и посмотрела на первую строчку написанного. Эта первая строчка заключала в себе только три слова, сейчас же показавшие Розамонде, что в руках ее было не объяснение портрета, но письмо, — три слова, заставившие ее вздрогнуть и мгновенно измениться в лице. Не читая дальше, она быстро перевернула листок, отыскивая конец письма. Конец этот был на третьей странице, но внизу второй были подписаны два имени. Розамонда взглянула на верхнее из них, снова вздрогнула и опять перевернула письмо на первую страницу. Строчку за строчкой, слово за словом, она читала, между тем как мрачное настроение постепенно овладело ею и страшная бледность распространилась по лицу. Дойдя до конца третьей страницы, она опустила руку с письмом и медленно повернула голову к мужу. В таком положении стояла она, без слез в глазах, без движения в лице, не говоря ни слова, не трогаясь с места, — стояла, сжав холодными пальцами роковое письмо и глядя с затаенным дыханием на своего слепого мужа. Он сидел, как за несколько минут до этого, скрестив ноги, сложив руки и повернув голову в ту сторону, откуда слышал голос жены. Но скоро продолжительное молчание ее привлекло его внимание. Он изменил свое положение, прислушался, с беспокойством повернул голову из стороны в сторону и йотом сказал: — Розамонда! При звуке этого голоса губы ее зашевелились, пальцы крепче сжали бумагу, но она не могла ни двинуться с места, ни проговорить что-нибудь. — Розамонда! — снова позвал Леонард. Снова губы ее зашевелились, выражение чего-то тенью пробежало по бледному лицу ее, она сделала шаг впереди взглянула на письмо и опять остановилась. Не слыша ответа, Леонард вскочил с места в удивлении и беспокойстве. Поводя своею беспомощною рукою в воздухе, он сделал несколько шагов и отошел от стены, подле которой сидел. Стул, которого он не ощупал руками, стоял на его дороге, и он сильно толкнулся о него коленом. Крик вырвался из уст Розамонды, как будто боль от удара вдруг перешла от мужа к ней. В одно мгновение она была подле него и спрашивала: — Ты не сильно ушибся, Лэнни? — Нет, нет, — отвечал он, опуская руку к колену, но Розамонда предупредила его и приложила к ушибленному месту свою руку, стоя на коленях и прижавшись к мужу головою. Он тихо положил руку к ней на плечо; тут глаза ее: наполнились слезами, которые тихо покатились по щекам. — Я думал, что ты ушла и оставила меня одного, — сказал Леонард. — Здесь была такая тишина, что мне казалось, будто ты ушла из комнаты. — Не хочешь ли ты теперь уйти отсюда? — спросила Розамонда. Силы, казалось, оставляли ее; она опустила на грудь голову, и письмо упало из ее рук на пол. — Ты как будто устала, Розамонда, — сказал Леонард. — Голос твой показывает это. — Я хочу уйти отсюда, — отвечала она тем же слабым, принужденным голосом. — Что, колено твое не болит больше? Можешь ты идти? — О, конечно, я забыл о своем колене. Если ты действительно устала, то, чем мы скорее уйдем отсюда, тем лучше. Розамонда, казалось, не слыхала последних слов. Она судорожно водила пальцами по шее и груди. Два красных пятна показались на ее бледных щеках. Глаза ее были устремлены на письмо, лежавшее на полу; после нескольких минут колебания она подняла его. Несколько минут стояла она на коленях, смотря на письмо и отвернув голову от мужа, потом встала и пошла к камину. Там, между пылью, золою и разной дрянью, валялись старые, изорванные бумаги. Розамонда устремила на них внимание. Она долго смотрела и постепенно подходила ближе и ближе к ним. На одно мгновение она протянула письмо к куче, наваленной в камине, но потом отскочила назад, сильно вздрогнула и обернулась к мужу. При виде его слабое, едва внятное восклицание, полустон, полурыдание вырвалось из ее груди. — О, нет, нет! — прошептала она, порывисто сжимая руки и смотря на мужа нежными и печальными глазами. — Никогда, Лэнни, никогда, пусть будет, что будет! — Ты со мною говоришь, Розамонда? — спросил он. — С тобою, милый. Я говорила… Она на минуту остановилась и дрожащими пальцами сложила письмо так, как оно было сложено, когда она нашла его. — Да где ты? — спросил Леонард. — Голос твой раздается далеко от меня, на том конце комнаты. Где ты? Она побежала к нему, дрожа и с глазами полными слез, взяла его за руку и, не колеблясь ни минуты, смело и решительно положила письмо в его руку. — Возьми это, Лэнни, — сказала она, бледная как смерть, но не теряя твердости. — Возьми и скажи, чтоб я прочла тебе это письмо, как только мы выйдем из Миртовой комнаты. — Что ж это такое? — спросил он. — Последняя вещь, которую я нашла здесь, — отвечала Розамонда, смотря на него серьезно и глубоко вздохнув. — И она имеет какое-нибудь значение? Вместо ответа Розамонда стремительно прижала мужа к груди, прильнула к нему со всей пылкостью своей впечатлительной натуры и начала страстно целовать его. — Тише, тише, — говорил Леонард, смеясь. — У меня дух захватывает. Молодая женщина отступила на шаг и, положив руки на плечи мужа, смотрела на него несколько минут в молчании. — О, мой ангел, — прошептала она потом с нежностью, я отдала бы все на свете, чтоб только узнать, как ты любишь меня. — Да ты, конечно, — возразил он, смеясь, — должна знать это. — Я скоро узнаю, — отвечала она так тихо, что почти нельзя было расслышать этих слов. Приняв изменение в ее голосе за верный признак усталости, Леонард протянул к ней руку и попросил ее вывести его из комнаты. Розамонда безмолвно повиновалась и пошла к двери. Проходя по необитаемой части дома, она ничего не говорила о свернутой бумаге, которую положила в руку мужа. Все ее внимание, казалось, было теперь устремлено на то, чтобы заботливо смотреть на каждое место; по которому ступал Леонард, и удостоверяться, прочно ли и безопасно оно. Всегда неусыпная и заботливая во время прогулок с мужем, она теперь как будто страшно боялась, чтобы с ним не случилось малейшего приключения. Сходя по ступенькам лестницы, она останавливалась и спрашивала, не чувствует ли он боли в колене после ушиба об стул. На последней ступеньке она опять остановилась и отбросила ногою изорванные остатки старого коврика, чтобы Леонард не мог зацепиться за них. Он добродушно смеялся над этою чрезмерною заботливостью и спрашивал, есть ли какая возможность при всех этих остановках вовремя прийти к обеду. Розамонда не находилась, что возражать, смех мужа не отдавался весело в ее сердце; она только отвечала, что всякая забота о нем никогда не может быть лишнею. После этого наступило молчание, среди которого они дошли до дверей комнаты ключницы. Оставив на минуту мужа у двери, Розамонда взошла и отдала ключи мистрисс Пентрис. — Боже мой! — вскричала ключница, — вас, сударыня, кажется, совсем измучил жар и спертый воздух этих старых комнат. Не прикажете ли подать вам стакан воды? Розамонда отказалась. — А что, сударыня, — продолжала ключница, — смею спросить: нашли ли вы что-нибудь в северных комнатах? — Несколько старых бумаг и больше ничего, — отвечала Розамонда, отвернувшись. — Позвольте мне еще узнать: в случае, кто из соседей приедет сегодня?.. — Мы заняты, — коротко отвечала Розамонда. — Кто бы там ни был, мы оба заняты. — И мистрисс Фрэнклэнд вышла из комнаты. Ту же заботливость, с какою Розамонда вела мужа до этого места, она выказала и теперь, ведя его дальше по лестнице. Так как дверь от библиотеки была случайно отперта, то они прошли через нее к зале, которая была самою большою и прохладною комнатою. Усадив мужа в кресло, Розамонда вернулась в библиотеку и взяла там со стола поднос с графином воды и стаканом, которые она заметила, проходя через эту комнату. Принеся воду в залу, она без шума затворила сначала дверь, ведущую в библиотеку, потом дверь в коридор. Леонард, заслышав ее шаги, посоветовал ей усесться отдохнуть на софе. Она ласково потрепала его по щеке и уже готова была отвечать, когда случайно увидела лицо свое в зеркале, висевшем против нее. При виде бледных щек и сверкающих глаз слова остановились на губах ее, и она поспешила к окну, чтобы дохнуть свежим воздухом, который мог донестись к ней с моря. Жаркий пар все еще закрывал горизонт. Ближе бесцветная поверхность воды была едва видна и от времени до времени подымалась огромною, тихою волною, которая медленно катилась и исчезала в паре тумана. У самого берега не шумели волны; все было тихо, и только изредка быстрый удар и тихий плеск возвещали о падении маленькой волны на горячий песок. На террасе против дома рой летних насекомых казался лишенным жизни и движения. Не было видно ни одного человеческого лица, ни один парус не был на море, ни одна струя воздуха не шевелила листьев растений, ползущих по стене дома, и не освежала цветов, расставленных на окнах. Розамонда с минуту посмотрела на этот утомительный, однообразный вид и отошла от окна. В это время Леонард обратился к ней с вопросом. — Скажи же мне, что за драгоценность заключается в этой бумаге? — спросил он, вынимая письмо и с улыбкою раскрывая его. — Тут, вероятно, кроме чернил, есть еще порошок какой-нибудь бесцветный или банковый билет на баснословную сумму? Сердце Розамонды сильно забилось, когда он раскрыл письмо и провел пальцем по написанному, с притворным выражением беспокойства и насмешливо высказывая желание получить часть сокровищ, найденных в Портдженне его женою. — Я сейчас прочту тебе, Лэнни, — сказала она, падая в кресла и откидывая волосы с висков. — Но отложи его на минуту, и поговорим о чем-нибудь, не касающемся Миртовой комнаты. Не правда ли, я должна тебе казаться очень капризной, что вдруг оставляю предмет, о котором толковала несколько недель кряду? Скажи мне, милый, — прибавила она, вдруг вставая с места и ставши за стенкою его кресла, — надоедаю ли я своими капризами, фантазиями и недостатками или я исправилась с тех пор, как вышла замуж? Леонард небрежно положил письмо на стол, всегда стоявший у его кресла, и, погрозив пальцем с видом комического упрека, сказал: — Фи, Розамонда, неужто ты хочешь заставить меня говорить тебе комплименты? Веселый тон, с которым Леонард продолжал говорить, казалось, совершенно уничтожил Розамонду. Она отошла от мужа и снова села в некотором расстоянии от него. — Я помню, что часто оскорбляла тебя, — начала она быстро и с смущением. — Нет, не оскорбляла, но производила неприятное впечатление тем, что иногда чересчур фамильярно обращалась с слугами. Если б ты не так хорошо знал меня, то мог бы вообразить себе, что эта фамильярность — следствие того, что я сама была прежде служанкой. Но, положим, что это действительно правда, что я была служанкой, кормившею тебя во время болезни, водившею тебя во время слепоты заботливее, чем кто-нибудь другой, стал ли бы ты тогда думать о расстоянии, разделяющем нас, стал ли бы ты… Она остановилась. Улыбка исчезла с лица Леонарда и, немного отвернувшись от жены, он сказал с легкою досадой: — Что за охота предполагать вещи, которые никогда не могли случиться? Розамонда пошла к столику, налила в стакан воды и быстро выпила; потом подошла к окну и сорвала несколько из стоявших там цветов. Из них она составила маленький букет, стараясь, чтобы цветы были расположены как можно лучше, и когда это было сделано, приколола его к груди, посмотрела на него, потом снова сняла и, вернувшись к мужу, вставила букетик в петлю его сюртука. — Вот кое-что, что сделает тебя довольным и веселым, каким я всегда желала бы тебя видеть, — сказала Розамонда, садясь в своем любимом положении у ног мужа и грустно смотря на него, между тем как руки ее лежали на его коленях. — О чем ты теперь думаешь, Розамонда? — спросил он после небольшого молчания. — Я только спрашивала себя, Лэнни, может ли какая-нибудь женщина в мире так любить тебя, как я. Мне страшно при мысли, что могут быть другие, которые, так же, как и я, считают лучшим благом умереть за тебя. Мне кажется, что в твоем лице, в твоем голосе, твоих движениях есть что-то такое, что должно привлечь к тебе сердце каждой женщины. Если б мне пришлось умирать… — Если б тебе пришлось умирать? — повторил Леонард и, наклонившись вперед, с беспокойством положил руку на лоб жены. — У тебя сегодня утром странные слова и мысли, Розамонда. Здорова ли ты? Она встала на колени и ближе прижалась к нему, между тем как лицо ее слегка горело, а едва заметная улыбка играла на губах. — Мне хотелось бы знать, — прошептала она, целуя его руку, — будешь ли ты всегда так беспокоиться обо мне и так любить меня, как теперь? Леонард откинулся на спинку кресла и весело посоветовал ей не смотреть слишком далеко в будущее. Легкий тон, которым были сказаны эти слова, глубоко отдался в сердце Розамонды. — Бывает время, — сказала она, — когда настоящее счастие человека зависит от уверенности его в будущем. При этих словах она посмотрела на письмо, лежавшее на столике подле Леонарда и, после минутной борьбы с собою, взяла его в руки, готовясь прочитать. При первом же слове голос изменил ей, смертная бледность снова покрыла лицо, и она опять положила письмо на стол и пошла в другой конец комнаты. — Будущее? — спрашивал в это время Леонард. — О каком будущем ты думаешь, Розамонда? — Положим, — отвечала она, поднося воду к сухим губам, — положим, что я думаю о нашей будущей жизни в Портидженне? Останемся ли мы здесь так долго, как думали, и будем ли так счастливы, как были до сих пор? Когда мы ехали сюда, ты говорил мне, что я найду это место мрачным и скучным и буду выдумывать себе разные занятия, чтоб только рассеяться. Ты высказывал даже мысль, что я кончу тем, что сяду писать повесть… Повесть!… Отчего ж нет? Теперь больше авторов-женщин, чем мужчин. Что мешает мне попытаться? Ведь главное суждение при этом — найти сюжет для повести, а я отыскала его. Розамонда сделала несколько шагов вперед, стала у столика, на котором лежало письмо, и положила на него руку, не сводя глаз с лица Леонарда. — А какой же это сюжет, Розамонда? — спросил он. — Вот какой: я хочу сосредоточить весь интерес моего рассказа на двух молодых супругах. Оба они будут нежно любить друг друга, так, как мы, Лэнни, и оба будут из нашего сословия. После некоторого времени счастливой жизни, когда уже у них будет ребенок, который еще более укрепит их взаимную любовь, страшное открытие, как громовой удар, внезапно поразит их. Муж думал, что он выбрал себе в жены молодую девушку, носящую такое же древнее имя, как… — Как, например, твое…-- заметил Леонард. — Как имя Тревертонов, — продолжала Розамонда, между тем как рука ее беспрестанно водила письмом по столу. — Муж этот такого благородного рода, как, например, твой, Леонард, и вдруг страшное открытие покажет ему, что жена его не имеет никакого права на древнее имя, которое она носит. — Ну, — сказал Леонард, — я не могу сказать, что одобряю твою идею. — Она заставит читателя выказать сочувствие к женщине, которая, на самом деле, оказывается обманщицей. — Нет, — горячо вскричала Розамонда, — нет! Это женщина честная, женщина, которая никогда не унижалась до обмана, женщина, полная ошибок и недостатков, но готовая для истины на все жертвы. Выслушай меня до конца, Лэнни, и тогда уж произноси приговор. Глаза ее наполнились горячими слезами, но она быстро отерла их и продолжала: — Героиня моя взрастет и выйдет замуж, ничего не зная — заметь это — ничего не зная о своем настоящем происхождении. Внезапное разъяснение истины страшно поразит ее, она увидит себя застигнутою бедствием, которого она не в силах была отстранить. Она будет испугана, подавлена, уничтожена этим открытием, оно разразится над нею, когда ей не на кого рассчитывать, кроме на самое себя; она будет иметь силу скрыть это от мужа, но победит свою слабость и, добровольно, расскажет ему все. Теперь, Лэнни, как назовешь ты эту женщину? Обманщицей? — Нет, жертвой. — Что ж бы ты сделал с нею, если б писал этот рассказ? Как заставил бы ты поступить с нею мужа? Это вопрос, который ближе касается мужчины и которого женщина не в состоянии разрешить удовлетворительно… Я не знаю, поэтому, как закончить рассказ? Скажи, милый, что бы ты сделал в этом случае? Голос Розамонды звучал грустнее и грустнее и при последних словах принял самое жалобное выражение. Она подошла близко к мужу и нежно прижала руку к его волосам. — Что бы ты сделал, милый, — повторила она, наклоняясь дрожащими губами к его голове. Он с каким-то неприятным чувством повернулся в кресле и отвечал: — Я не пишу повестей, Розамонда. — Положим, но как бы ты поступил, если б сам был этим мужем? — На это мне трудно отвечать. У меня не живое воображение, моя милая. Я не в состоянии мысленно поставить себя в положение другого и сказать, как бы я действовал на его месте. — Но предположи, что жена твоя была бы так близко от тебя, как я теперь? Предположи, что она открыла тебе страшную тайну и стояла пред тобою, как стою теперь я, ожидая одного доброго слова и заключая в нем все счастие своей жизни… О, Лэнни, ведь ты не заставил бы упасть к ногам своим эту бедную женщину с разбитым сердцем? Ты не забыл бы, что, каково ни было ее происхождение, она всегда была верным созданием, которое любило, берегло и утешало тебя со дня брака и взамен просило только позволения склониться головою на грудь твою и желало только слышать от тебя, что ты любишь ее? Ты не забыл бы, что она заставила себя открыть тебе роковую тайну, потому что, полная честности и любви к мужу, решилась лучше быть презренной и забытою, чем жить, обманывая его? Ты не забыл бы всего этого и раскрыл бы объятия матери своего ребенка, предмету твоей первой любви, несмотря на то что она происхождением своим занимает очень низкое место в мнении света? О, да, Лэнни, ты сделал бы это, я уверена в том! — Розамонда, твои руки дрожат, твой голос изменяет тебе. Ты так взволнована этим вымышленным рассказом, как будто он — истинное происшествие. — Ты бы привлек ее к своему сердцу, Лэнни? — продолжала спрашивать Розамонда. — Ты бы раскрыл ей объятия, не задумавшись ни на минуту? — Постой, постой. Ну да, может быть, я сделал бы это. — Может быть? Только может быть? О, милый, подумай еще и скажи, что ты верно поступил бы так. — Если ты этого хочешь, так изволь: да, я поступил бы так. При этих словах Розамонда отошла от него и взяла со стола письмо. — Ты не предложил мне, — сказала она, — прочитать тебе письмо, найденное в Миртовой комнате; теперь я сама предлагаю это тебе. Произнося эти слова, молодая женщина дрожала, но голос ее был тверд и ясен, как будто сознание невозможности избежать объяснения тайны придало ей решимость пренебречь всеми опасностями. Леонард повернулся к тому месту, откуда слышался голос жены; на лице его выражалось беспокойство с удивлением. — Ты так быстро, — сказал он, — переходишь от одного предмета к другому, что я едва могу следовать за тобою. В одно мгновение от романтического заключения повести ты перескочила к положительному чтению старого письма. — Может быть, — отвечала она, — между тем и другим есть больше отношения, чем ты думаешь. — Больше отношения? Какое отношение? Я не понимаю. — Письмо все объяснит тебе. — Отчего ж письмо? Отчего не ты объяснишь мне? Розамонда подметила выражение беспокойства на лице его и увидела, что только теперь он начинал серьезно вслушиваться в ее слова и придавать им какое-нибудь значение. — Розамонда, — вскричал Леонард, — здесь есть какая-то тайна! — Между нами нет тайн, — быстро отвечала она. — Их никогда не было и никогда не будет. И молодая женщина подвинулась вперед, чтобы занять свое любимое место на его коленях, но остановилась и снова отошла к столу. Потом, собравшись с силами, начала так: — Сказала ли я тебе, где я нашла бумагу, которую вложила тебе в руку в Миртовой комнате? — Нет, не говорила. — Я нашла ее за рамкою того портрета — портрета женщины-привидения; я немедленно раскрыла ее и увидела, что это было письмо. Первые две строчки и одна из двух надписей, заключавшиеся в нем, были написаны почерком, слишком знакомым мне. — Чьим же? — Почерком последней мистрисс Тревертон. — Твоей матери? — Последней мистрисс Тревертон. — Бог с тобою, Розамонда! Отчего ты так называешь ее? — Дай, я прочту письмо, и ты все узнаешь. Ты видел моими глазами наружность Миртовой комнаты, ты видел моими глазами каждый предмет, находящийся в ней; теперь ты должен видеть моими глазами, что заключается в этом письме. Здесь — разъяснение тайны Миртовой комнаты. После этого, Розамонда развернула письмо и прочла следующее: «Моему мужу». «Мы расстаемся навсегда, Артур, и у меня недоставало духу отравить наше прощание признанием, что я обманула тебя — обманула низко и жестоко. Еще несколько минут назад ты плакал у моей постели и говорил о нашем ребенке. Мой милый, дорогой друг мой, — маленькая дочь наша — не твоя и не моя дочь. Она — незаконнорожденное дитя, которого я выдала тебе за мое. Отец ее — портдженский рудокоп, мать — моя служанка, Сара Лизон». Розамонда замолчала, но не подняла головы от письма. Она слышала, как ее муж стукнул рукою по столу; она слышала, что он вскочил с места; она слышала, как тяжелый вздох вылетел из его груди; она слышала, как он прошептал: «Незаконнорожденное дитя!» Тон, которым были произнесены эти слова, обдал Розамонду холодом. Но она не шевельнулась с места, потому что оставалось дочитать еще, и, собравшись с силами, продолжала письмо: «У меня на душе много грехов, но из них ты должен, Артур, простить мне этот, потому что я совершила его из любви к тебе. Это любовь подсказала мне, что жена твоя до тех пор вполне не овладеет твоим сердцем, пока не одарит тебя ребенком; ты сам подтвердил эту мысль своими словами. Когда ты вернулся из путешествия и я положила тебе на руки дитя, ты сказал мне: „Я никогда не любил тебя так, как теперь люблю“. Если б ты не произнес этих слов, я не хранила бы так долго тайну. Больше я ничего не могу сказать, потому что смерть близка. Как совершен этот обман и какие были у меня другие причины к тому, ты можешь узнать от матери этого ребенка, которая передаст тебе мое письмо. Ты сжалишься, конечно, над бедным и невинным созданием, которое носит мое имя. Пощади тоже и несчастную мать ее, которая виновна только тем, что слепо повиновалась мне. Если что уменьшает горечь моего угрызения совести, так это мысль, что поступок мой спас от незаслуженного позора самую преданную и самую нежную из женщин. Помни меня, Артур, и прости мне: словами можно выразить, как я согрешила против тебя; но никакие слова не выскажут любви моей к тебе!» Розамонда дошла до последней строчки второй страницы, потом снова остановилась и сделала усилие, чтобы прочесть первую из двух подписей — «Розамонда Тревертон». Слабым голосом она повторила два первые слога этого имени, — имени, которое муж ее произносил каждый день и каждый час, — хотела докончить его, но голос ее замер на губах. Все священные, семейные воспоминания, которые это ужасное письмо осквернило, казалось, порвались навсегда в ее сердце. Глухой стон вырвался из груди бедной женщины, она уронила руки на стол, упала на них головою и закрыла лицо. Несколько времени она ничего не слышала, ничего не сознавала, как вдруг почувствовала прикосновение чьей-то дрожащей руки к своему плечу. Розамонда вздрогнула и подняла голову. Леонард ощупью подошел к столу, подле которого она сидела. Две слезы блестели в его темных, слепых глазах. Молодая женщина поднялась с места, коснулась его, — он обнял ее и, крепко прижавши к себе, сказал: — Милая моя Розамонда, поди ко мне и успокойся! === XXIII === === ДЯДЯ ДЖОЗЕФ === Прошел целый день, ночь, и наступило следующее утро, прежде чем Леонард и Розамонда могли принудить себя спокойно говорить о тайне и здраво обсудить все обязанности и жертвы, которые налагало на них открытие. Первый вопрос Леонарда коснулся тех строк, которые, как говорила Розамонда, были написаны знакомым ей почерком. Увидев, что он не совсем понимает, как она могла составить себе понятие об этом почерке, молодая женщина объяснила, что после смерти капитана Тревертона много писем перешло в ее руки, и большая часть их была написана мисгриес Тревертон к своему мужу. В них говорилось об обыкновенных домашних делах, и Розамонда, часто читая их, вполне познакомилась с особенностями почерка мистрисс Тревертон. Почерк этот был четок, тверд и больше похож на мужской; первая строчка письма, найденного в Миртовой комнате, и первая из двух подписей, были написаны совершенно схожею рукой. Второй вопрос Леонарда касался всего письма. Почерк его, второй подписи (Сара Лизон) и нескольких строк на третьей странице, тоже подписанных Сарою, доказывал, что все это написано одною и тою же рукою. Объясняя это своему мужу, Розамонда сказала ему, что, читая это письмо накануне, она не имела духу и бодрости докончить его. К этому она прибавила, что опущенные ею строки очень важны, потому что они объясняют обстоятельства, с помощью которых тайна была скрыта, и просила мужа сейчас же прослушать их. Сидя подле него так близко, как в первые дни своего медового месяца, Розамонда прочла эти последние строки — строки, которые ее мать писала шестнадцать лет назад, в то самое утро, как она убежала из Портдженской башни. «В случае, если эта бумага будет кем найдена (чего я от души не желала бы), пусть каждый знает, что я решилась скрыть ее, потому что не смею показать того, что в ней написано, моему господину, которому это письмо адресовано. Действуя так, я, хотя не исполняю последнюю волю моей госпожи, но не нарушаю торжественной клятвы, которую она взяла у меня на своем смертном одре. Эта клятва запрещает мне уничтожить настоящее письмо или взять его с собою, если я уйду из этого дома. Я не сделаю ни того, ни другого, я только спрячу письмо в таком месте, где, кажется, слишком трудно найти его. Всякое бедствие и несчастие, которое могло бы быть следствием этого поступка, упадет только на мою голову. Для других же, клянусь совестью, скрытие этой страшной тайны будет большим счастием». — Теперь. — сказал Леонард, когда жена его окончила чтение письма, — теперь нет никакого сомнения, что мистрисс Джазеф, Сара Лизон и служанка, убежавшая из Портдженской башни, — одно и то же лицо. — Бедное создание! — со вздохом заметила Розамонда, положив на стол письмо. — Теперь понятно, почему она так настоятельно советовала мне не входить в Миртовую комнату… Как должна была она страдать, когда подошла к моей постели как чужая! О, дорого бы я дала, чтобы загладить мое обращение с нею! Страшно подумать, что я говорила с нею, как с служанкой, от которой требовала повиновения, еще ужаснее чувствовать, что я и теперь не могу думать о ней, как дочь должна думать о матери? Каким родом скажу я ей, что мне известна тайна? Каким родом… Она остановилась с болезненным сознанием позора, которым покрылось ее рождение; она остановилась, вздрогнув при мысли о имени, которое дал ей Леонард, и о своем происхождении, которого не могло признать общественное мнение. — Отчего ты замолчала? — спросил Леонард. — Я боялась…-- начала она и снова замолчала. — Боялась, — закончил ее мысль Леонард, — боялась, что слова сожаления к этой несчастной женщине оскорбят мою щекотливую гордость, напомнив мне о твоем происхождении? Розамонда, я дурно бы заплатил за твою безграничную преданность и верность ко мне, если бы не сознался, что это открытие оскорбило меня так, как только могла подобная вещь оскорбить гордого человека. Гордость моя родилась и выросла со мною. Но, как ни сильно во мне это чувство, как ни трудно мне преодолеть его в такой степени, в какой я должен и хочу сделать это, все-таки есть в моей душе другое чувство, которое теперь гораздо сильнее гордости. Он взял жену за руку, сжал ее и продолжал: — С того самого часа, как ты в первый раз посвятила жизнь своему слепому мужу, с того часа, как ты приобрела его благодарность, точно так же, как приобрела любовь его, с тех самых пор, Розамонда, ты заняла в его сердце место, из которого никакой удар, даже тот, который теперь упал на нас, не может изгнать тебя! Как ни высоко я привык ценить достоинство рождения, но я еще выше ценю достоинство моей жены, из какого бы звания она ни происходила! — О, Лэнни, Лэнни, — отвечала Розамонда, — я не могу слышать твоих похвал, потому что в то же время ты говоришь, что я принесла жертву, выйдя за тебя замуж. Нет, я не заслужила того, чтобы ты говорил таким образом мне. Когда я в первый раз прочла это роковое письмо, то у меня была минута низкого, неблагодарного сомнения: устоит ли любовь твоя против открытия тайны! Ужасное искушение влекло меня прочь от тебя в ту минуту, как я должна была отдать тебе письмо. Но когда я взглянула на тебя и увидела, что ты ждешь моего голоса, решительно не зная о том, что случилось так близко, то сознание вернулось ко мне и указало путь моих действий. Вид моего слепого мужа помог мне преодолеть искусительное желание — уничтожить это письмо в первую минуту его открытия. О, если бы даже я была женщиною с самым жестоким сердцем, могла ли бы я брать твою руку, целовать тебя, любить тебя спокойно при мысли, что я злоупотребила твоей слепотою для служения собственным интересам? Могла ли бы я сделать это, зная, что успела обмануть тебя только потому, что болезнь твоя мешала тебе подозревать обман? Нет, нет, я уверена, что и самая наглая женщина не была бы способна на подобную мысль, и теперь я прошу у тебя того сознания, что я не нарушила долга честности и доверия. Вчера, в Миртовой комнате, ты говорил мне, милый, что единственный верный друг, который никогда не изменял тебе — твоя жена; теперь, когда зло открыто и прошло, для меня немалое утешение знать, что мысли твои не изменились. — Да, Розамонда, зло открыто, но мы не должны забывать, что нам могут предстоять еще тяжелые испытания. — Испытания? О каких испытаниях говоришь ты? — Может быть, Розамонда, я преувеличиваю меру бодрости, которая потребуется для принесения жертвы; но, что касается до меня, то сердцу моему будет слишком прискорбно делать посторонних участниками нашей тайны. — Для чего же нам рассказывать ее другим? — спросила молодая женщина, посмотрев с изумлением на мужа. — Предположим, — отвечал Леонард, — что ясность этого письма может удовлетворить нас, мы все-таки должны выдать тайну посторонним. Ты, конечно, не забыла обстоятельств, при которых отец твой… капитан Тревертон, хотел я сказать… — Называй его моим отцом, — грустно заметила Розамонда. — Вспомни, как он любил меня, и как я любила его… — Если я не буду называть его капитаном Тревертоном, то едва ли объясню тебе ясно и просто то, что ты необходимо должна узнать. Итак, капитан Тревертон умер без духовного завещания. Ты наследовала все состояние… Розамонда всплеснула руками. — О, Лэнни, — сказала она, — я так много думала о тебе, с тех пор как нашла письмо, что и забыла об этом обстоятельстве. — Теперь время подумать о нем, моя милая. Если ты не дочь капитана Тревертона, то не имеешь никакого права пользоваться его наследством, которое должно быть возвращено ближайшему родственнику, то есть брату. — Этому человеку! — воскликнула Розамонда. — Этому человеку, который чужой для нас, который покрывает позором наше имя? И неужели мы должны обеднеть для того, чтоб он сделался богатым? — Мы должны, — отвечал Леонард с твердостью, — сделать то, что честно и справедливо, не обращая никакого внимания на наши собственные интересы. Я полагаю, Розамонда, что согласие мое, как твоего мужа, необходимо по закону для этого возвращения. Если бы мистер Андрей Тревертон был самым заклятым врагом моим и если бы возвращение этих денег совершенно разорило нас, то и тогда я отдал бы все до последней копейки; я бы отдал все, не задумавшись ни на минуту, и ты поступишь точно так же! Щеки Леонарда покрылись ярким румянцем. Розамонда смотрела на него с нежным изумлением и нежно говорила про себя: «Кто станет обвинять его в гордости, когда это чувство высказывается у него в таких удивительных словах?» — Теперь ты понимаешь, — продолжал Леонард, — что у нас есть обязанности, которые заставляют нас просить помощи у других и которые делают невозможным скрытие тайны. Сара Лизон должна быть найдена, хоть бы для этого пришлось перерыть всю Англию. Наши будущие поступки зависят от ее ответов на наши вопросы, от ее свидетельства в достоверности этого письма. Хотя я заранее решился не прибегать ни к каким законным уверткам и отсрочкам, хотя в этом случае для меня важнее нравственное убеждение, чем буква закона, но все-таки невозможно начать действовать, прежде чем мы не разузнаем всего. Адвокат, управлявший делами капитана Тревертона и теперь управляющий нашими, лучше всех может указать нам путь к поискам и помочь, в случае необходимости, при возвращении имущества. — Как спокойно и твердо ты говоришь об этом, Лэнни! Ты забываешь, что отказ от моего имущества будет для нас страшною потерею? — Мы должны смотреть на нее, как на выигрыш своей совести и безропотно изменить образ жизни но новым средствам нашим. Впрочем, нам нечего говорить об этом до тех пор, пока мы не убедимся в необходимости возвратить деньги. Теперь главною заботою нашею должно быть старание отыскать Сару Лизон; или нет, отыскать твою мать. Я должен приучиться так называть ее, иначе я не приучусь к чувству сострадания и прощения. Розамонда ближе прижалась к мужу, склонилась головою на плечо его и прошептала: — Каждое слово твое, милый, наполняет отрадою мое сердце. Ведь ты поможешь мне, ты ободришь меня, когда придет время встретить мою мать так, как я должна ее встретить? О, как она была бледна, мрачна и уныла, стоя у моей постели и глядя на меня и на дитя мое! Скоро ли мы отыщем ее? Далеко ли она от нас или близко, ближе, ближе, чем мы думаем? Прежде чем Леонард успел ответить ей, послышался стук в двери, и горничная Бэтси вбежала в комнату, запыхавшись и в волнении. Наконец она едва могла выговорить, что мистер Мондер, управляющий, просит позволения доложить мистеру и мистрисс Фрэнклэнд об одном очень важном деле. — Что такое? Чего ему нужно? — спросила Розамонда. — Мне кажется, сударыня, что он желает спросить у вас, нужно ли ему послать за констэблем? — Послать за констэблем? — повторила Розамонда. — Неужто воры забрались сюда среди белого дня? — Мистер Мондер говорит, что это еще хуже воров, — отвечала Бэтси. — С вашего позволения, сударыня, это опять тот же самый иностранец. Он приехал, дерзко и сильно постучался в двери и желает видеть мистрисс Фрэнклэнд. — Иностранец? — воскликнула Розамонда, быстро хватая за руку мужа. — Точно так, сударыня, — сказала Бэтси. Розамонда вскочила с места. — Я сейчас иду вниз, — сказала она. — Погоди, — перебил ее Леонард, удерживая за руку. — Тебе незачем идти туда. Попроси незнакомца сюда, — прибавил он, обращаясь к Бэтси, — и скажи мистеру Мондеру, что мы сами займемся этим делом. Розамонда снова села. — Странное явление, — прошептала она серьезным тоном. — Это не простой случай посылает в наши руки объяснение в ту минуту, как мы менее всего ожидали найти его. Дверь снова отворилась, и на пороге остановился, в скромной позе, маленький старичок с розовыми щеками и длинными седыми волосами. Маленький кожаный футляр был привязан у него сбоку, а из бокового кармана фрака выглядывал мундштук чубука. Он сделал несколько шагов вперед, остановился, прижал обе руки со шляпою к груди и отвесил пять церемонных поклонов, два мистрисс Фрэнклэнд, два ее мужу и один снова ей, как знак особенного уважения. Никогда еще Розамонда не видела такого соединения добродушия и наивности, какое представляло лицо этого незнакомца, которого ключница описывала в письме своем как смелого бродягу и которого мистер Мондер боялся больше, чем вора. — Миледи и мой добрый сэр, — сказал старичок, подойдя ближе по приглашению Розамонды, — прошу извинить меня за посещение. Имя мое Джозеф Бухман. Я живу в городе Трэро, где занимаюсь мебельным мастерством. Таким образом, я тот самый маленький незнакомец, которого так сурово принял ваш строгий мажордом, когда я приезжал сюда. Все, чего я прошу от вас, — это позволить мне сказать только несколько слов обо мне и еще об одной особе, которая очень дорога мне. Я отыму у вас всего несколько минут и потом снова удалюсь с полною благодарностью и с желанием вам всего лучшего. — Прошу вас, мистер Бухман, верить, что наше время принадлежит вам, — сказал Леонард. — У нас нет никакого занятия, которое заставило бы вас укоротить ваш визит. Но прежде всего, во избежание всяких недоразумений, я должен предупредить вас, что я слеп. Зато я могу обещать вам быть самым внимательным слушателем. Розамонда, предложила ли ты сесть мистеру Бухману? Старичок стоял недалеко от двери и выражал свою признательность поклонами и новым прижатием шляпы к груди. — Потрудитесь подойти поближе и сесть, — сказала Розамонда, — и, пожалуйста, не думайте, что слова нашего управляющего могли иметь на нас какое-нибудь влияние, или что нам нужно ваше извинение в том, что вы недавно приезжали сюда. Нам интересно, — прибавила она с своею обыкновенного откровенностью, — нам очень интересно выслушать все, что вы скажете. Вы то лицо, которое именно в эту минуту… Она остановилась, почувствовав, что Леонард коснулся ее ноги, как будто предостерегая ее — ничего не говорить, пока гость не объяснит причины своего посещения. Дядя Джозеф придвинул стул к столу, подле которого сидели мистер и мистрисс Фрэнклэнд, сжал в комок свою шляпу, спрятал ее в один из боковых карманов фрака, а из другого вынул маленькую связку писем, положил их к себе на колени, тихо разгладил руками и начал так: — Миледи и мой добрый сэр, прежде чем я скажу вам несколько слов, я должен, с вашего позволения, вернуться к тому времени, когда я приезжал сюда с моей племянницей. — Вашей племянницей! — вскричали Леонард и Розамонда в одно и то же время. — Моей племянницей Сарой, — продолжал дядя Джозеф, — единственной дочерью моей сестры Агаты. Из любви к этой Саре я опять здесь, с вашего позволения. Она единственная часть моей плоти и крови, оставшаяся мне в этом свете. Все остальные умерли. Моя жена, мой маленький Джозеф, мой брат Макс, моя сестра Агата, ее муж, добрый и благородный Лизон, — все, все они умерли! — Лизон, — сказала Розамонда, значительно пожимая руку мужа. — Имя племянницы вашей Сара Лизон? Дядя Джозеф вздохнул и покачал головою. — В один день, — сказал он, — самый злополучный день для Сары, она переменила это имя и назвалась по имени мужа: Джазеф. Розамонда снова пожала руку мужа. Последние слова старика совершенно убедили их, что Сара Лизон и мистрисс Джазеф — одно и то же лицо. — Итак, — продолжал дядя Джозеф, — я снова вернусь к тому времени, когда я приезжал сюда с моей племянницей, Сарой. Сэр и добрая миледи, вы простите мне и ей, когда я сознаюсь вам, что мы не для осмотра дома приезжали сюда и звонили в колокольчик, и наделали шуму, и привели в негодование вашего мажордома. Мы являлись сюда по делу, касающемуся тайны Сары, и эта тайна до сих пор так и непонятна для меня, как самая темная и мрачная ночь; я ничего не знал о ней, исключая того, что в ней не заключалось ни для кого вреда и что Сара, решилась ехать, а я не мог пустить ее одну. Кроме того, она сказала мне, что имеет полное право взять письмо и снова скрыть его, и я видел, что она боялась, чтоб его не нашли в той комнате, где оно было спрятано ею. Но случилось так, что я — нет, что она — нет, нет, что я… Ach Gott!<ref>''нем.:'' О Боже!</ref> — крикнул дядя Джозеф, ударив себя по лбу и облегчая себя восклицанием на своем родном языке. — Я запутался в своем смущении и теперь решительно не знаю, как опять вернуться к рассказу. — Вам нет никакой нужды делать это, — сказала Розамонда, забывая всякую осторожность. — Не старайтесь повторять вашего объяснения. Мы уже знаем… — Предположим, — перебил ее Леонард, — что мы уже знаем все, что вы желали рассказать нам о вашей племяннице Саре и о причинах желания быть здесь в доме. — Вы предположите это? — вскричал Джозеф, будто получив мгновенное облегчение. — О, тысячу раз благодарю вас, сэр, и вас, добрая миледи, за то, что вы вывели меня из смущения этим словом: «предположим». Теперь, кажется, я могу продолжать. Да! Скажем так: я и Сара, моя племянница, находимся здесь в доме: это первое предположение. Хорошо! Теперь пойдем дальше. Возвращаясь к себе домой в Трэро, я пугаюсь за Сару, потому что она упала в обморок на вашей лестнице. Я печалюсь за нее, потому что она не исполнила маленького дела, за которым приезжала сюда. Все это очень огорчает меня, но я утешаю себя мыслью, что Сара останется со мной в моем доме, что я снова сделаю ее здоровой и счастливой. Представьте же себе, сэр, какой удар поражает меня, когда я узнаю, что она не хочет жить со мной… Представьте себе, сударыня, каково мое удивление, когда я спрашиваю ее о причине этого и она отвечает мне, что должна оставить дядю Джозефа, потому что боится, что вы отыщите ее. Старик остановился и с беспокойством взглянул на Розамонду; она грустно отвернулась от него. — Вы жалеете мою племянницу, Сару? Вы принимаете в ней участие? — спросил он нерешительным и дрожащим голосом. — Да, я жалею о ней всем сердцем, — горячо отвечала Розамонда. — А я всем сердцем благодарю вас за это сожаление, — вскричал дядя Джозеф. — Ах, миледи, ваша доброта дает мне смелость продолжать и сказать вам, что мы расстались с Сарою с того дня, как вернулись отсюда в Трэро! Перед этим временем прошло много долгих и грустных лет, в продолжение которых мы ни разу не встречались; я боялся, что теперь разлука продлится еще больше, и потому всеми силами старался удержать ее. Но одна и та же боязнь влекла ее от меня — боязнь, что вы найдете ее и станете расспрашивать. Таким образом, со слезами на глазах и с грустию в сердце она ушла от меня и скрылась в этом огромном Лондоне, который поглощает все, что входит в него, и который поглотил и Сару, мою племянницу. «Дитя мое, — спрашивал я, — ты будешь иногда писать дяде Джозефу?» «Да, — отвечала она, — я буду писать часто». С тех пор прошло три недели, и вот на моих коленях лежат четыре письма, которые я получил от нее. Я попрошу у вас позволения прочесть их здесь, потому что они помогут мне объяснить то, что я имею сказать вам, и еще потому, что я вижу на вашем лице искреннее сожаление о моей племяннице Саре. Он развязал связку, раскрыл письма, поцеловал их каждое порознь и положил их в ряд на стол, заботливо разгладив рукою и стараясь, чтобы они лежали в самой прямой линии. Один взгляд на первое из этих писем показал Розамонде, что почерк их был совершенно схож с почерком письма, найденного в Миртовой комнате. — Тут немного придется читать, — сказал дядя Джозеф. — Но если вам угодно будет посмотреть на них, сударыня, то я потом объясню вам все причины, по которым я показываю вам их. Старик был прав. В письмах было немного написано, и они делались короче с каждым новым письмом. Все четыре были написаны общепринятым, правильным слогом человека, который берется за перо с боязнью сделать грамматическую ошибку, и во всех четырех не было никаких частностей, касавшихся писавшего. Везде заботливо выражалась просьба, чтобы дядя Джозеф был совершенно спокоен насчет здоровья племянницы, и горячая любовь и благодарность к нему. Во всех четырех высказывались два вопроса: во-первых, приехала ли уже мистрисс Фрэнклзнд в Портдженскую башню, во-вторых, если она приехала, то что дядя Джозеф слышал о ней? Наконец, во всех письмах Сара говорила: «Адресуйте ваши письма так: С. Д. в почтовом отделении в Смитовой улице в Лондоне; простите, что я не говорю вам своего адреса, даже в Лондоне боюсь быть преследуемою и открытою. Каждое утро я посылаю на почту, и потому ваши письма всегда дойдут до меня». — Я говорил вам, сударыня, — снова начал старик, когда Розамонда подняла голову от писем, — что я боялся и огорчался за Сару, когда она оставила меня. Теперь судите сами, насколько я должен был еще более огорчиться и испугаться, когда получил эти четыре письма. Вот здесь, на левой стороне, лежит первое письмо, следующие становятся короче и короче, и последнее, лежащее у моей правой руки, заключает всего 8 строк. Теперь посмотрите еще раз. Почерк первого письма здесь, на левой стороне, очень красив, то есть красив по моему мнению, потому что я очень люблю Сару, и потому, что я сам очень скверно пишу; во втором — почерк не так хорош, не так тверд, не так чист; в третьем — он еще хуже; в четвертом — ни на что не похож. Я вижу это, я вспоминаю, что она была слаба и уныла, когда оставила меня, и говорю себе: Она больна, хотя и не говорит мне этого; почерк выдал ее! Розамонда снова посмотрела на письма и следила за указаниями, которые старик делал на каждой строчке. — Я говорю себе это, — продолжал он, — я жду и думаю немного и слышу, как сердце шепчет мне: Дядя Джозеф, поезжай в Лондон и, пока еще есть время, привези ее опять сюда, чтобы она вылечилась, успокоилась и сделалась счастливою в своем собственном доме. После этого я опять жду и опять думаю, думаю о средствах, которыми можно бы заставить ее вернуться сюда. При этих мыслях я снова смотрю на письма; письма везде показывают мне одни и те же вопросы о мистрисс Фрэнклэнд; я вижу очень ясно, что не возвращу к себе Сары до тех пор, пока не успокою ее насчет допроса, которого она так боится, как будто в нем заключается для нее смерть. Все это я вижу; все это вынимает у меня изо рта трубку, подымает меня со стула, надевает мне на голову шляпу, приводит меня сюда, куда уже я входил один раз и куда я не имею никакого права входить произвольно, заставляет меня просить вас, из сострадания к моей племяннице и из снисхождения ко мне, не отказать мне в средствах возвращения сюда Сары. Если только я могу сказать ей, что я видел мистрисс Фрэнклэнд и она собственным своим языком уверила меня, что не предложит ни одного из тех вопросов, которых моя племянница так боится, если только я могу сказать это, то Сара снова приедет ко мне, и я каждый день буду благословлять вас, сделавших меня счастливым человеком! Простое красноречие старика, его наивная тоска тронули Розамонду до глубины души. — Я все сделаю, — с горячностью сказала она, — я все обещаю, чтобы помочь вам возвратить сюда вашу племянницу. Если только она позволит мне видеть себя, то я даю обещание не произнести ни одного слова, которого она не желала бы слышать; я обещаю не сделать ни одного вопроса, на который бы ей тяжело было отвечать… Чем же еще я могу успокоить ее? Что еще скажу я вам?.. — И Розамонда остановилась в смущении, снова почувствовав прикосновение ноги мужа. — Ах, не говорите ничего больше! — вскричал дядя Джозеф, связывая снова письма, между тем как глаза его блистали и щеки горели. — Вы довольно сказали для того, чтоб Сара возвратилась; вы довольно сказали для того, чтоб заставить меня всю жизнь благодарить вас. О, я так счастлив, так счастлив, что душа моя едва держится в теле… И он подбросил пакет на воздух, поймал его, поцеловал и снова спрятал в карман, все это в одно мгновение. — Вы, конечно, еще не уходите от нас? — спросила Розамонда. — Для меня очень прискорбно удалиться, — отвечал старик, — но я должен это сделать, потому что таким образом скорее увижусь с Сарой. Только по этой причине я попрошу позволения оставить вас, с сердцем, преисполненным благодарности. — Когда вы намерены отправиться в Лондон? — спросил Леонард. — Завтра рано утром, сэр, — отвечал дядя Джозеф. — Я окончу свою работу сегодня ночью, а остальную поручу Самуэлю, моему подмастерью, и уеду первым дилижансом. — Могу я попросить у вас адрес вашей племянницы на случай, если мы захотим написать вам? — Она не дала мне никакого адреса, сэр, кроме почтового отделения, потому что, даже несмотря на огромное пространство Лондона, страх все не оставляет ее. Но вот место, где я сам остановлюсь, — прибавил он, вынимая из кармана карточку, на которой был написан адрес лавки. — Это дом одного моего соотечественника, отличного булочника, сэр, и вместе с тем прекрасного человека. — Подумали ли вы о средствах отыскать адрес вашей племянницы? — спросила Розамонда, списывая карточку булочника. — О, конечно, — отвечал дядя Джозеф. — Я всегда очень быстро составляю мои планы. Я явлюсь к почтмейстеру и скажу ему просто: «Мое почтение, сэр, я тот самый человек, который пишет письма к С. Д. Она моя племянница, с вашего позволения, и я желаю только знать, где она живет?» Надеюсь, что это хороший план? Ага! — И он вопросительно поднял руки и посмотрел на мистрисс Фрэнклэнд с самодовольной улыбкой. — Это очень хорошо, — сказала Розамонда, которую наивность старика полутрогала к полузабавляла, — но я боюсь, что почтовые чиновники не знают этого адреса. Мне кажется, что вы поступили бы лучше, если б взяли с собою письмо с адресом «С. Д»., отдали его утром на почту, подождали бы у двери и потом последовали за человеком, которого ваша племянница посылает за письмами, адресованными на ее имя. — Вы думаете, что это было бы лучше? — спросил дядя Джозеф, в душе убежденный, что его план был придуман гораздо умнее. — Хорошо! Малейшее слово ваше, миледи, есть приказание, которому я от всей души повинуюсь. Он вынул из кармана шляпу и уже начал откланиваться, но к нему обратился мистер Фрэнклэнд: — Если вы застанете племянницу вашу здоровою и если она согласится ехать, то ведь вы сейчас же привезете ее в Трэро? И когда вы вернетесь, то, конечно, немедленно дадите знать нам? — Непременно, — отвечал старик. — На оба эти вопроса отвечаю: непременно. — Если пройдет неделя, — продолжал Леонард, — и мы не получим о вас никакого известия, то должны будем заключить, что или какое-нибудь непредвиденное препятствие мешает вашему возвращению, или что ваши опасения насчет здоровья вашей племянницы были справедливы, и она не в состоянии ехать. — Так, так, сэр. Но я надеюсь, что вы услышите обо мне до окончания этой недели. — О, и я надеюсь на это! — сказала Розамонда. — Вы помните мое поручение? — Я запечатлел каждое слово его здесь, — сказал дядя Джозеф, указывая на сердце. Розамонда протянула ему руку, он поцеловал ее и сказал: — Я постараюсь отблагодарить вас за вашу доброту ко мне и к моей племяннице и да сохранит Бог дни ваши в счастии. Проговорив это, он поспешил к двери, весело качая рукою, державшею старую шляпу, и вышел из комнаты. — Какой милый, простой, теплый человек! — сказала Розамонда, когда дверь затворилась за стариком. — Мне хотелось все рассказать ему. Отчего ты остановил меня, Лэнни? — Милая моя, именно эта простота, которой ты удивляешься и которая также мне нравится, заставила меня быть осторожным. При первых звуках его голоса я почувствовал такую же симпатию к нему, как и ты, но чем больше он говорил, тем более я убеждался, что было бы неблагоразумно сейчас же довериться ему из боязни, что он расскажет твоей матери, что мы знаем тайну. Чтобы приобресть ее доверенность и иметь свидание с нею, мы должны с большею осторожностью обойтись с ее чрезмерною подозрительностью и нервическим страхом. Этот добрый старик, при своих честнейших и добрейших намерениях, мог, однако, все дело испортить. Он сделает все, чего мы можем надеяться и желать, если только привезет ее обратно в Трэро. — Но если он не успеет в этом, если что-нибудь случится, если она действительно больна? — Подождем неделю, Розамонда. Тогда мы успеем еще обсудить, что нам должно делать. === XXIV === === ОЖИДАНИЕ И НАДЕЖДА === Неделя ожидания прошла, и никакого известия от дяди Джозефа не получили в Портдженской башне. На восьмой день мистер Фрэнклэнд отправил посла в Трэро с приказанием отыскать мебельную лавку мистера Бухмана и расспросить у человека, оставленного в ней, не получал ли он какого-нибудь известия от своего хозяина. Посланный возвратился после обеда и привез ответ, что мистер Бухман писал к своему подмастерью коротенькую записку, в которой извещал его, что он благополучно приехал в Лондон, встретил радушный прием у своего земляка, немца-хлебника, и узнал адрес своей племянницы по случаю, избавившему его от всяких затруднительных поисков; навестить ее он собирался на другое утро, как можно пораньше. После этой записки не было получено никакого другого известия, а поэтому и нельзя было никак определить времени возвращения старика. Такой неопределенный ответ не мог, очевидно, разогнать того грустного настроения духа, которое было произведено в мистрисс Фрэнклэнд сомнением и ожиданием. Муж ее старался успокоить ее, говоря, что упорное молчание дяди Джозефа, по всей вероятности, происходит от нежелания его племянницы и от невозможности для нее воротиться с ним в Трэро. Принимая во внимание ее излишнюю чувствительность и чрезмерную робость, он объявил, что очень могло случиться и то, что поручение мистрисс Фрэнклэнд, вместо того чтоб успокоить Сару, внушило ей только новые опасения и усилило ее решимость воздержаться от всяких сношений с Портдженской башней. Розамонда терпеливо выслушала эти объяснения и сознавала всю справедливость их, но, соглашаясь с тем, что муж ее прав, а она не права, мистрисс не могла, при всем том, успокоиться и рассеять свои мрачные мысли. Поэтому все убеждения мистера Фрэнклэнда не могли поколебать уверенности его жены, что молчание дяди Джозефа имело единственною причиною болезнь его племянницы. Возвращение посланного из Трэро прекратило дальнейшие суждения об этом предмете, заставив обоих супругов заняться вопросами большей важности. Обождав еще один день сверх назначенной недели, что оставалось им предпринять? Первою мыслью Леонарда было писать немедленно к дяде Джозефу по адресу, который был оставлен им. Розамонда, услыхав об этом намерении, воспротивилась ему на том основании, что до получения ответа на это письмо должно пройти много времени, между тем как для них каждая минута дорога. Если болезнь мешала мистрисс Джазеф ехать, то необходимо было, по мнению Розамонды, навестить ее, потому что эта болезнь могла увеличиться. Если же она только не доверяла их убеждениям, то и тут необходимо было увидеться с нею, пока она не успела скрыться в таком месте, где и дядя Джозеф не мог отыскать ее. Правильность такого заключения была очевидна, но Леонард не решался согласиться с ним, потому что оно требовало непременной поездки в Лондон. Если он поедет туда без жены, то слепота его заставит довериться посторонним и слугам в поисках, слишком щекотливых и требующих большой тайны. Если же Розамонда поедет с ним, то это повлечет за собою различные неудобства и затруднения, так как они должны будут взять с собою дитя в долгое и неприятное путешествие за 250 миль. Розамонда встретила оба эти затруднения с своею обычной решимостью и прямотой. Мысль Леонарда о поездке без жены в его беспомощном состоянии была прямо отброшена ею, как совершенно не стоящая возражения. На второе затруднение она отвечала предложением ехать до Эксетера в собственном экипаже и произвольно располагая своим временем, а от Эксетера взять карету. Устранив таким образом затруднения, которые, казалось, мешали путешествию, Розамонда снова начала говорить о настоятельной необходимости предпринять его. Она напомнила Леонарду, как для них обоих важно немедленно получить удостоверение в подлинности письма, найденного в Миртовой комнате, а также узнать все подробности странной хитрости, придуманной мистрисс Тревертон. Выставив таким образом на вид основания, которые требовали немедленного свидания с мистрисс Джазеф, Розамонда опять вывела заключение, что им не оставалось ничего более, как ехать в Лондон. По недолгом размышлении Леонард убедился, что дело было такого рода, которого нельзя было устроить полумерами. Он чувствовал, что вполне разделяет мнение жены, и поэтому решился действовать без замедления. Через несколько часов портдженские слуги с удивлением услышали приказание — готовить чемоданы и заказать на станции лошадей к следующему утру. На другой день путешественники выехали, остановились ночевать в Лискирде, на следующий они уже были в Эксетере, а на третий приехали в Лондон около семи часов вечера. Устроившись покойно на ночь в гостинице и отдохнув немного, Розамонда написала две записки под диктовку мужа. Первую она адресовала к мистеру Бухману, извещая его о своем приезде и о сильном желании их видеть его на следующее утро; при этом она просила его до свидания с ними ничего не говорить Саре о приезде их в Лондон. Вторая записка была написана к поверенному их, мистеру Никсону, тому самому джентльмену, который год тому назад писал по просьбе мистера Фрэнклэнда письмо, извещавшее Андрея Тревертона о смерти его брата и об обстоятельствах, при которых капитан умер. Теперь Розамонда писала к мистеру Никсону, прося его быть у них на следующее утро, чтобы дать свое мнение об одном очень важном деле, которое заставило их приехать из Портдженны в Лондон. Обе записки были в тот же вечер отправлены по адресам. На следующее утро первым посетителем был поверенный, тоненький, лысый, вежливый старичок, который знал капитана Тревертона и отца его. Он пришел в полной уверенности, что с ним желают посоветоваться о каких-нибудь делах, касающихся портдженского имения и слишком запутанных для того, чтобы их можно было объяснить через переписку. Когда же он услышал настоящую причину этого свидания и когда письмо, найденное в Миртовой комнате, было прочитано ему, то нечего говорить, что еще в первый раз в его долгой жизни, полной столкновений с самыми разнообразными клиентами, встретилось ему подобное обстоятельство: полнейшее изумление парализовало все способности мистера Никсона и лишило его возможности в продолжение нескольких минут произнести хоть одно слово. Но когда мистер Фрэнклэнд объявил ему свое намерение возвратить деньги в случае несомненности письма, то старый законник вдруг снова получил дар слова и начал оспаривать это намерение с искреннею горячностью человека, который отлично понимает выгоду быть богатым и который знает, что значит выиграть или потерять сорок тысяч фунтов стерлингов. Леонард терпеливо слушал, между тем как адвокат разглагольствовал с своей точки зрения. Он доказывал, как невозможно было мистрисс Тревертон с помощью одной только горничной, без вмешательства посторонних, устроить подобный подлог дитяти, говорил, что, судя по различным наблюдениям над человеческою природою, эти посторонние лица должны были выдать тайну, и, таким образом, в течение двадцати двух лет она бы, конечно, была узнана в Западной Англии и в Лондоне теми, кто знал семейство Тревертона или лично, или по слуху. После этого адвокат перешел к другим возражениям. Выслушав их до конца, Леонард заметил, что они, может быть, и остроумны, но в то же время объявил, что они не произвели никакой перемены в его мыслях о письме и об обязанностях, которые он считал необходимым исполнить. Он сказал, что не станет действовать решительно, пока не выслушает мистрисс Джазеф; если же ее слова покажут, что Розамонда не имеет никакого нравственного права пользоваться своим состоянием, то он немедленно возвратит его тому, кто имеет на это право, то есть мистеру Андрею Тревертону. Мистер Никсон увидел, что никакие доказательства и доводы не могут поколебать решимости мистера Фрэнклэнда и что никакое убеждение не заставит Розамонду употребить свое влияние для того, чтобы уговорить мужа переменить свое намерение. Адвокат понял, что если он будет далее продолжать свои возражения, то мистер Фрэнклэнд или пригласит другого советника, или, действуя без чужой помощи, сделает какую-нибудь важную ошибку против законного порядка при возвращении денег. Вследствие этого мистер Никсон согласился оказать своему клиенту помощь, в случае если будет необходимо войти в сношение с мистером Тревертоном. Он выслушал с вежливою покорностью вопросы, которые Леонард думал предложить мистрисс Джазеф, и когда пришлось ему отвечать, то он сказал с самым легким сарказмом, что вопросы эти очень хороши с нравственной точки зрения и вызовут, конечно, ответы, полные самого романтического интереса. Но, прибавил он, так как у вас есть уже дитя, и, если я смею позволить себе подобное предложение, могут быть еще дети, и так как эти дети, прийдя в совершенный возраст, могут узнать о потере материнского состояния и пожелают осведомиться о причине принесенной жертвы, то я посоветую вам, если дело это останется семейным и не будет разбираться судебным порядком, взять от мистрисс Джазеф, кроме словесного показания, еще письменное удостоверение, которое вы могли бы оставить детям после вашей смерти и которое, в случае необходимости, могло бы оправдать вас в глазах их. Этот совет был слишком важен и разумен для того, чтобы не обратить на себя внимания. По просьбе Леонарда мистер Никсон составил немедленно род свидетельства, удостоверяющего в подлинности письма, написанного на смертном одре последнею мистрисс Тревертон к своему мужу, и в точности показаний, заключающихся в нем об обмане капитана Тревертона и о настоящем происхождении ребенка. Сказавши Леонарду, что он хорошо сделает, если подпись мистрисс Джазеф закрепит подписью двух свидетелей, мистер Никсон передал этот документ Розамонде, которая прочла его вслух мужу. Увидев, что ни муж, ни жена не делают никакого возражения и что, покамест, ему делать больше нечего, адвокат встал и начал откланиваться. Леонард обещал увидеться еще с ним в случае необходимости в продолжение этого дня, и мистер Никсон удалился, повторив еще раз, что за все время своей практики он ни разу не встречал такого необыкновенного случая и такого упрямого клиента. Через час после ухода его доложили о новом госте. Шум знакомых шагов послышался за дверью, и дядя Джозеф вошел в комнату. С первого взгляда Розамонда увидела перемену в его лице и манерах. Он казался измученным усталостью, и походка его утратила ту живость, которая так была заметна во время его посещения Портдженской башни. Он начал было извиняться, что пришел немного поздно, но Розамонда перебила его словами: — Мы знаем, что вы нашли ее адрес, но больше ничего не знаем. Что с нею? Оправдались ли ваши опасения? Действительно ли она больна? Старик грустно покачал головою. — Помните, — сказал он, — что я говорил вам, когда показывал ее письма? Да, миледи, она так больна, что даже слова, которые вы поручили мне передать ей, не могли облегчить ее. Эти простые слова наполнили сердце Розамонды странною боязнью и помешали ей отвечать. Она только могла с беспокойством взглянуть на дядю Джозефа и знаком указать ему на стул, стоявший подле дивана, на котором она сидела с мужем. Старик сел и начал рассказывать следующее: Первым делом его по приезде в лавку своего соотечественника немца-хлебника было справиться о местности почтового отделения, в которое он адресовал письма к Саре; оказалось, что оно находилось в нескольких шагах от дома его друга. Разговор зашел у них о причине приезда старика в Лондон, о его надеждах и боязни за успех; отсюда начались разные расспросы и ответы, и тут открылось, что хлебник, в числе других покупателей, снабжал бисквитами, которыми славилась его лавка, одну содержательницу соседней гостиницы. Бисквиты покупались для одной больной дамы, жившей в этой гостинице, и трактирщица, приходя в лавку хлебника, высказывала свое удивление, что такая почтенная и так аккуратно платившая особа лежала больная, без друзей и знакомых, и что она жила под именем мистрисс Джемс, между тем как на белье ее была метка: «С. Джазеф». Дойдя до такого неожиданного открытия, старик немедленно взял адрес гостиницы и на другой день рано утром отправился туда. Сильно огорчился он, когда увидел, что опасения его насчет здоровья племянницы оправдались, и на другой день, прийдя к ней, был сильно поражен нервическим волнением, которое овладело ею при приближении его к ее постели. Но он не терял бодрости и надежды до тех пор, пока не передал Саре поручения мистрисс Фрэнклэнд и не увидел, что оно решительно не произвело того благодетельного действия, которого он ожидал. Напротив того, слова мистрисс, казалось, еще более взволновали и испугали Сару. Между множеством вопросов о мистрисс Фрэнклзнд, о ее обращении со стариком, о том, что она говорила, наконец, обо всем, на что дядя Джозеф мог отвечать более или менее удовлетворительно, Сара предложила два, на которые он решительно не знал, что ответить. Первый вопрос был, говорила ли что-нибудь мистрисс Фрэнклзнд о тайне? Второй — можно ли было заключить по чему-нибудь из сказанного ею, что она отыскала Миртовую комнату? В то время, как дядя Джозеф сидел у постели племянницы и тщетно старался убедить ее принять дружеские и успокоительные слова мистрисс Фрэнклзнд за достаточное объяснение на вопросы, на которые он не в состоянии был точнее отвечать, пришел доктор. Спросив больную кое о чем и поговорив о посторонних вещах, он отвел старика в сторону и объяснил ему. что страдание в сердце и стеснение в дыхании, на которые жаловалась его племянница, были гораздо серьезнее, чем это могло казаться человеку, не посвященному в тайны медицины. Поэтому он просил дядю не говорить больной ничего, что бы могло ее обеспокоить и таким образом сделать болезнь ее опасною. После этого, посидевши подле племянницы и посоветовавшись сам с собою, дядя Джозеф решился. Возвратись на квартиру, он написал к мистрисс Фрэнклэнд. Сочинение письма отняло у него очень много времени. Наконец, после различных поправок и переписок он успел составить письмо, в котором с возможною ясностью объяснял все случившееся со времени его приезда в Лондон. Принимая в соображение числа, нужно было думать, что письмо и семейство Фрзнклэнд разъехались на дороге. Такими словами старик заключил свой простой и печальный рассказ. Розамонда, собравшись немного с силами и стараясь казаться спокойною, наклонилась к мужу и шепнула ему на ухо: — Теперь, конечно, я могу рассказать все, что хотела сказать в Портдженне? — Все, — отвечал Леонард. — Если ты уверена в себе, то пусть он лучше узнает тайну от тебя. Открытие это произвело на дядю Джозефа действие, совершенно противоположное тому, которое произвело оно на мистера Никсона. Ни малейшая тень сомнения не пробежала по лицу старика, ни одно слово возражения не вырвалось из его губ. Простое, непритворное восхищение овладело им. Он вскочил на ноги с своею обыкновенного живостью, глаза его снова загорелись обычным огнем; потом он вдруг схватил шляпу и стал просить Розамонду немедленно отправиться с ним к Саре. — Если только, — кричал он, спеша к двери и раскрывая ее, — если только вы скажете Саре то, что сказали теперь мне, то возвратите ей бодрость, подымете ее с постели, вылечите ее в несколько мгновений? — Подумайте немного, — остановил его Леонард, — о том, что вам сказал доктор. Внезапное открытие, которое сделало вас таким счастливым, может быть гибельно для вашей племянницы. Прежде чем мы возьмем на себя ответственность в деле сообщения ей тайны, которая, конечно, сильно потрясет ее, нам должно, в видах ее спасения, призвать к совету доктора. Розамонда горячо поддержала мнение мужа и с свойственною ей горячностью и нетерпением предложила сейчас же ехать к доктору. Дядя Джозеф объявил и, кажется, с маленькою досадою, что он знает квартиру врача и что его можно обыкновенно застать дома до часу. В это время было как раз двенадцать часов с половиною, и Розамонда, с согласия мужа, позвонила и послала за извозчиком. Она уже готовилась выйти из комнаты, чтобы надеть шляпку, когда старик, немного сконфуженный, остановил ее и нерешительно спросил, нужно ли и ему ехать с ними к доктору? Не дав Розамонде времени отвечать, он прибавил, что лучше бы желал, если только мистер и мистрисс Фрэнклэнд ничего не имеют против этого, остаться в гостинице и ждать их возвращения. Леонард сейчас же согласился на его желание, но Розамонду подстрекнуло любопытство, и она спросила, почему он лучше хочет остаться, чем идти с ними к доктору. — Он мне не нравится, — отвечал старик. — Когда он говорит о Саре, то в нем так и видна уверенность, что она никогда уже не встанет с постели. После такого короткого ответа дядя Джозеф с досадою отошел к окну, будто не желая говорить ни слова больше. Квартира доктора была в некотором расстоянии от гостиницы, но мистер и мистрисс Фрэнклэнд приехали туда вовремя и застали его дома. Это был молодой человек с кротким и серьезным лицом и с спокойными, привлекательными манерами. Ежедневные сношения с страданием и горем преждевременно наложили на характер его печать твердости и грусти. Розамонда, отрекомендовавши ему себя и мужа как лиц, сильно интересующихся судьбою его пациентки, лежащей в гостинице, предоставила Леонарду обратиться с первыми вопросами о состоянии Сары. Доктор начал ответ свой несколькими словами, которые, очевидно, имели целью приготовить слушателей к более безнадежному объяснению, чем они могли ожидать. Заботливо избегая употребления технических терминов, доктор сказал, что его пациентка страдает несомненною болезнью сердца. Он откровенно сознался, что трудно определить точный характер этой болезни, так как различные доктора о ней различных мнений. Но, судя по припадкам, которые он заметил, мнение его то, что болезнь поразила артерию, проводящую кровь непосредственно из сердца в организм. Больная, по словам доктора, странным образом отказывалась дать ответ на несколько вопросов его, касавшихся ее прошедшей жизни. Поэтому он мог только догадываться, что эта болезнь началась уже давно, что она произведена каким-нибудь сильным нравственным потрясением, после которого наступило долгое и томительное беспокойство (что доказывает лицо больной), и что, наконец, развитию этой болезни сильно помогло утомительное путешествие в Лондон, которое, по сознанию самой больной, предпринято было ею в то время, когда полнейшее нервическое истощение делало ее совершенно неспособною к поездке. При этом доктор счел грустною обязанностью сообщить друзьям своей пациентки, что всякое сильное потрясение может убить ее. Но если бы, говорил он, можно было устранить нравственное страдание ее, если бы можно перевезти ее на спокойную, удобную дачу, к людям, которые заботливо ухаживали бы за нею и наблюдали, чтоб она ни в чем не нуждалась, то в таком случае можно было бы и надеяться, что развитие болезни остановится и что больная проживет еще несколько лет. Сердце Розамонды сильно забилось при мысли о будущем, картину которого она быстро нарисовала себе, выслушав последние слова доктора. — Все, что вы сказали, и даже больше этого, мы можем предоставить ей, — горячо вскричала Розамонда. — О, сэр, если для этого больного, бедного сердца нужна только жизнь в кругу добрых друзей, то, благодаря Бога, мы можем сделать это! — Да, мы можем сделать это, — подтвердил Леонард, — если доктор позволит нам сообщить его пациентке известие, которое должно прогнать все беспокойство ее, но к которому, должно сознаться, в настоящую минуту она решительно не приготовлена. — Для этого, — отвечал доктор, — позвольте мне узнать, кто берет на себя сообщение этого известия? — Есть два лица, которые могут сделать это. Одно из них — старик, которого вы видели у постели вашей больной, другое — моя жена. — В таком случае, — сказал доктор, взглянув на Розамонду, — нет никакого сомнения, что миледи лучше всего исполнит это поручение. Тут он остановился и, подумав с минуту, продолжал: — Позвольте мне еще спросить, прежде чем я дам вам окончательный совет, знакома ли миледи также хорошо с пациенткой и в таких ли она коротких отношениях с нею, как тот старик? — К сожалению, я должен отвечать отрицательно на оба эти вопроса, — сказал Леонард. — Считаю не лишним объяснить вам и то, что, по предположению больной, жена моя теперь в Корнуэлле. Поэтому мне кажется, что ее появление сильно удивит больную и даже, может быть, испугает ее. — В таком случае, — заметил доктор, — безопаснее возложить поручение на старика, как ни прост он кажется, потому что появление его не произведет на нее никакого впечатления. — Пусть он и не слишком ловко сумеет объявить новость, но на его стороне та выгода, что появление его у постели больной не будет для нее неожиданно. Если уж нужно сделать опасную попытку, — а из ваших слов я заключаю, что она действительно необходима, — то вам, по моему мнению, остается только одно средство: рассказать все старику, сделав ему нужные указания и предостережения, и поручить ему передать весть больной. После этих слов говорить было нечего. Свидание кончилось, и Розамонда поспешила с мужем домой, чтобы все рассказать дяде Джозефу. Подходя к своей комнате, они были удивлены, заслышав в ней звуки музыки. Растворив дверь, они увидели старика, сидящего у столика, на котором стоял старый ящик с музыкой, наигрывавший арию Моцарта. При входе мистера и мистрисс Фрэнклэнд дядя Джозеф вскочил в смущении с места и, остановив машину, сказал: — Вы, конечно, извините меня, что я развлек себя музыкой в ваше отсутствие. Этот ящик, миледи, единственный старый друг, оставшийся у меня. Божественный Моцарт, царь всех композиторов, какие только жили на свете, собственноручно подарил его моему брату еще в то время, когда Макс учился в музыкальной школе в Вене. С тех пор как моя племянница оставила меня в Корнуэлле, у меня не доставало духу послушать Моцарта в этом ящике. Теперь, когда вы делаете меня счастливым человеком, я опять жажду послушать эти тоненькие звуки, которые до сих пор так отрадно отдаются в моем сердце. Но довольно толковать о нем, — заключил старик, пряча ящик в кожаный футляр, который Розамонда заметила на нем еще в Портдженской башне. — Позвольте мне скорее узнать, видели ли вы доктора и что он сказал вам? Розамонда рассказала весь разговор, бывший между ее мужем и доктором. Потом, после предварительных предостережений, она стала объяснять старику, как должно объявить тайну его племяннице. Она сказала ему, что обстоятельства этого дела должны быть сначала высказаны не как действительно случившиеся, но только как могущие случиться. Она научила его, какие слова он должен был говорить, как незаметно он мог перейти от предположения к объяснению дела, как действительно случившегося, и больше всего просила его постоянно напоминать Саре, что открытие тайны не произвело никакого неблагоприятного чувства и неудовольствия на нее в сердцах людей, которых это открытие касалось. Дядя Джозеф все слушал с невозмутимым вниманием, потом встал с места, пристально посмотрел на нее и открыл в глазах ее выражение беспокойства и сомнения, которое он справедливо отнес на свой счет. — Не хотите ли, чтоб я удостоверил вас, что не забыл ни одного вашего слова? — спросил он. — Правда, я не умею сочинять и изобретать, но я хорошо умею понимать, особенно когда дело идет о Саре. Послушайте меня, пожалуйста, и посмотрите, могу ли я в точности исполнять все указания? Стоя перед Розамондой в какой-то странной и трогательной позе, которая напоминала давно прошедшие дни его детства, когда он говорил урок на коленях матери, старик повторил все, что ему говорила Розамонда, с начала до конца и с буквальною точностью. — Все ли я упомнил? — спросил он, кончив. — И могу ли я теперь идти и передать Саре добрую весть? Розамонда, однако, остановила его и стала советоваться с мужем о том, как лучше и удобнее объявить Саре о присутствии их в Лондоне. Подумав немного, Леонард сказал жене, что всего лучше взять документ, который был составлен в это же утро адвокатом, и на обороте его написать несколько строк с просьбою к мистрисс Джазеф прочесть это свидетельство и подписать его, если она признает все написанное в нем верным. Когда это было сделано, то Леонард велел отдать бумагу старику и сказал ему: — Когда вы объявите тайну вашей племяннице и дадите ей время прийти в себя, то если она будет спрашивать обо мне и о моей жене, дайте ей в ответ эту бумагу и попросите прочесть ее. Захочет ли она подписать или нет, во всяком случае она, конечно, спросит вас, откуда вы взяли этот документ. Тогда вы отвечайте ей, что получили его от мистрисс Фрэнклэнд, не забудьте слова «получили», чтобы она могла сначала подумать, что он вам прислан из Портдженны по почте. Если вы увидите, что она подписывает свидетельство и не слишком взволнована этим, то также постепенно объясните ей, что жена моя собственноручно отдала вам документ и что она теперь в Лондоне. — И с большим нетерпением ожидает свидания с нею, — прибавила Розамонда. — Вы, ничего не забывающий, не забудете, конечно, и этих слов? При такой похвале его памяти дядя Джозеф покраснел от удовольствия, как будто он и в самом деле был снова школьником. Давши слово оправдать доверенность, которую возлагали на него, и не обещая вернуться до вечера, он вышел, полный светлой надежды. === XXV === === РАССКАЗ О БЫЛОМ === Прошло послеобеденное время, наступил вечер, а дядя Джозеф не показывался. Около семи часов кормилица позвала Розамонду, сказав ей, что дитя проснулся и капризничает. Молодая женщина успокоила и принесла его в гостиную, отпустив кормилицу погулять. — Я не могу быть без тебя, Лэнни, в такое неспокойное время — сказала она. — Поэтому я принесла сюда ребенка. Он, кажется, не будет больше кричать, а ухаживание за ним много облегчает мое беспокойство. Часы на камине пробили восемь с половиною. Кареты быстрее и быстрее проносились по улице, наполненные нарядно одетыми людьми, из которых одни спешили в театр, другие — на обед. Разносчики кричали в соседнем сквере, разнося вечерние газеты. Люди, стоявшие целый день за конторками, вышли на крыльцо магазинов подышать свежим воздухом. Мастеровые шли домой утомленным, неровным шагом. Зеваки, только что пообедавшие, курили сигары на улице и осматривались кругом, будто придумывая, куда бы теперь отправиться? Это была та переходная пора, когда уличная жизнь дня уже кончилась, а жизнь вечера еще не наступила. Розамонда, напрасно стараясь развлечь себя выглядыванием из окошка, более и более задумывалась, когда вдруг услышала шум отворявшейся двери. Она быстро подняла голову и увидела перед собою дядю Джозефа. Старик вошел, не говоря ни слова, держа в руках развернутое свидетельство, которое дал ему Леонард. Взглянув на него поближе, Розамонда заметила, что он будто сильно постарел в эти несколько часов. Старик подошел к ней и, все-таки не говоря ни слова, положил дрожащий палец на открытую бумагу и держал ее так, что Розамонда могла видеть указываемое место, не вставая с кресла. Молчание старика и перемена в лице его наполнили ее сердце внезапным страхом, который на время помешал ей говорить. Наконец, собравшись с силами и не трогая бумаги, она прошептала: — Все ли вы рассказали ей? — Вот ответ, который я принес, — отвечал он, снова указывая на бумагу. — Смотрите! Здесь ее имя, подписанное на том самом месте, которое вы назначили и подписанное ее собственною рукою. Розамонда взглянула на свидетельство. Действительно, на нем была подпись: "С. Джазеф, а внизу, в скобках, слова: «бывшая Сара Лизон». — Отчего же вы молчите? — вскричала она, глядя на старика с возрастающим страхом. — Отчего вы не говорите нам, как она приняла это известие? — О, не спрашивайте, не спрашивайте меня, — отвечал он, отымая руку, которую схватила было Розамонда. — Я ничего не забыл. Я сказал все, что вы поручили мне сказать. Языком я пошел окольной дорогой, но лицо мое избрало кратчайший путь и все объяснило сейчас же. Умоляю вас, из сострадания ко мне, не спрашивайте меня об этом! Довольно вам знать, что ей теперь лучше, что она спокойнее и счастливее. Все зло кончено, теперь все пойдет к лучшему. Если я начну рассказывать вам, как она смотрела, если я начну рассказывать, что она говорила, если я начну рассказывать все, что было с нею, когда она узнала истину, то ужас опять овладеет моим сердцем, и все рыдания и стоны, которые я подавил в себе, снова подымутся и задушат меня. Голова моя должна быть светла и глаза сухи, иначе, как я расскажу все, что дал клятву Саре рассказать вам, прежде чем я лягу спать? Старик остановился, вынул из кармана бумажный носовой платок и отер несколько слез, показавшихся на его глазах. — Погодите немного, — сказала Розамонда, — не говорите ничего, пока вы не успокоитесь. Теперь уже мы не так мучимся сомнением и ожиданием, зная, что ей лучше и что она стала спокойнее… Потом, помолчав немного, она прибавила: — Я спрошу вас только об одном. — Она опять остановилась, и глаза ее вопросительно остановились на Леонарде. До сих пор он с безмолвным любопытством слушал все, что происходило около него, но теперь попросил жену повременить своим вопросом. — На мой вопрос нетрудно отвечать, — заметила Розамонда. — Я только желала знать, переданы ли ей мои слова, что я с величайшим нетерпением жду свидания с нею, и позволит ли она мне посетить ее? — Да, да, — сказал старик, кивая головою. — Этот вопрос очень кстати, потому что он дает мне силу начать рассказывать то, что мне нужно рассказать вам. До сих пор дядя Джозеф все ходил по комнате, садился на минуту и снова вскакивал. Теперь он поставил стул между Розамондою, сидевшею у окна с ребенком на руках, и Леонардом, помещавшимся на диване. В этом положении, которое позволяло ему без затруднения обращаться то к мужу, то к жене, он вскоре совершенно оправился и начал так: — Когда я открыл ей тайну, когда она могла слушать, а я снова говорить, то первые слова, сказанные мною, были те, которые вы поручили мне передать ей. Она пристально взглянула на меня испуганными, недоверчивыми глазами и спросила: «Слышал ли ее муж эти слова? Не огорчили ли они его? Не раздосадовали ли? Не изменился ли он в лице в ту минуту, как жена его давала вам это поручение?» А я отвечал ей: «Нет, нет, не было никакого огорчения, никакой досады, никакой перемены, ничего подобного». Тут она опять спросила: «Не произвело ли это между ними разладу? Не поколебало ли любви их и счастья, которое связывало их друг с другом?» И я опять отвечал: «Нет, нет, никакого разладу, никакого колебания! Погоди, я сейчас пойду к этой доброй женщине, приведу ее сюда и она собственным языком поручится тебе за своего доброго мужа». Между тем как я говорил эти слова, по лицу ее пробегал точно солнечный свет. «Итак, я пойду и приведу сюда эту добрую женщину», — повторил я. «Нет, нет, — возразила она. — Я не должна видеть ее, я не смею видеть, пока она не узнает..». Здесь Сара остановилась, рука ее судорожно скомкала одеяло, а я тихо спросил: «Не узнает чего?» «Того, — отвечала она, — что я, ее мать, стыжусь сказать ей в лицо». Тут я говорю ей: «Хорошо, дитя мое, не говори этого, ничего не говори». А она покачала головой, скрестила руки, вот так, на одеяле, и отвечала: «Я должна сказать ей это. Я должна освободить мое сердце от всего того, что так долго мучило и терзало его, а иначе, как я буду чувствовать радость при виде моей дочери, если совесть моя будет нечиста?» Тут она опять остановилась, подняла вот так обе руки и громко вскричала. — О, неужели Бог не укажет мне средства высказать это моему ребенку? — Погоди, погоди, — отвечал я, — средство есть. Расскажи все дяде Джозефу, который для тебя то же, что отец. Расскажи все дяде Джозефу, маленький сын которого умер на твоих руках, слезы которого ты отирала в грустное, давно пролетевшее время. Скажи все, дитя мое, мне, а уж я возьму на себя стыд (если только стыд есть) передать это кому следует. Я пойду к этой доброй и прекрасной женщине, я сложу перед нею бремя печали ее матери, и, клянусь моею душою, она не отвернется от него. Старик остановился и посмотрел на Розамонду. Она сидела, наклонив голову к своему ребенку; слезы, одна за. одной, медленно падали на его маленькое, белое платье. Собравшись немного с духом, она протянула руку к старику и встретила глаза его твердым и полным благодарности взглядом. — О, продолжайте, — сказала она. — Дайте мне доказать вам, что ваша уверенность во мне не обманула вас. — Я и прежде знал это, как знаю теперь, — отвечал дядя Джозеф. — И Сара также была уверена в том… Она немного помолчала, немного поплакала; приподнялась с подушки и поцеловала меня вот в эту щеку; потом она припомнила давно, очень давно прошедшее время и спокойно, тихо, устремив глаза свои на меня, держа руку мою в своих руках, рассказала мне то, что я должен передать вам, вам, сидящим здесь сегодня, как ее судья, прежде чем вы пойдете к ней завтра, как дочь! — Нет, не как судья! — вскричала Розамонда. — Я не могу, я не должна слушать подобные выражения. — Это не мои, а ее слова, — отвечал старик. — Выслушайте до конца, прежде чем вы позволите мне переменить их. Он придвинул стул ближе к Розамонде, замолчал на минуту, будто приводя в порядок воспоминания и продолжал свой рассказ: — Вам известно, что храбрый и добрый капитан Тревертон женился на актрисе. Это была гордая и вместе с тем очень красивая женщина, с умом и силой воли, какая не часто встречается; одна их тех женщин, которые, если скажут: «мы сделаем то или это», так уж непременно сделают, несмотря ни на какие стеснения и препятствия. К этой то леди была приставлена в качестве горничной Сара, моя племянница — в то время молодая, хорошенькая и добрая девушка и к тому же ужасно робкая. Из многих девушек, желавших получить это место и бывших смелее и проворнее моей племянницы, мистрисс Тревертон отличила, однако, ее. Это странно, но еще удивительнее то, что Сара, с своей стороны, после победы над чрезмерною робостью своею, привязалась всем сердцем к своей гордой, неприступной госпоже. А между тем это совершенная правда, как уверяла меня сама Сара. — Я вполне верю этому, — заметил Леонард. — Самые сильные привязанности составляются из соединения совершенно противоположных характеров. — Итак, — продолжал старик, — жизнь прежних обитателей Портдженской башни началась очень счастливо для всех их. Любовь, которую мистрисс питала к своему мужу, была так велика, что отражалась добротою ко всему, что окружало ее и в особенности к Саре, ее приближенной. Она не хотела, чтоб кто-нибудь, кроме Сары, читал ей вслух, шил на нее, одевал ее утром и раздевал на ночь. Она обращалась с Сарою почти как сестра, в то время, когда в долгие дождливые дни они сидели вдвоем. В свободные часы она больше всего любила удивлять Сару, которая никогда не видела театра, переодеваниями в различные костюмы, подкрашиванием лица, сценическими разговорами и жестами, к которым она так привыкла во время своей жизни на сцене. С год длилась эта спокойная, счастливая жизнь, счастливая для всех слуг и еще более для хозяина и хозяйки, которым, однако, для полного блаженства недоставало одного, того самого, что теперь, в этом длинном, белом платье, с пухленьким личиком и тоненькими ручками, лежит у вас на руках. Он остановился, с улыбкою взглянув на лицо Розамонды, потом продолжал: — По прошествии года Сара заметила в своей госпоже перемену. Добрый капитан любил детей и ласкал всегда всех мальчиков и девочек, живших в соседстве с ним. Он играл с ними, целовал их, делал им подарки, был лучшим их другом. Мистрисс, глядя на все это, то краснела, то бледнела и ни слова не говорила. Однажды она ходила взад и вперед по комнате, между тем как Сара сидела за работой подле нее. Наконец, волнение ее вылилось в словах: «Боже, — сказала она, всплеснув руками, — отчего у нас нет детей? Отчего мой муж должен целовать детей других женщин и играть с ними? Они отымают часть его любви ко мне. Я ненавижу и их, и матерей их!» Так говорила в ней страсть, но она говорила правду. Мистрисс отклонялась от всякого сближения с этими матерями; она дружила только с теми женщинами, у которых не было детей. Как вы думаете, следует обвинять ее за это? В это время Розамонда задумчиво играла ручкою своего ребенка. Прижав ее к губам своим, она отвечала: — Я думаю, что нужно искренно сожалеть о ней. — Я тоже думаю, — возразил дядя Джозеф. — Да — сожалеть. И еще грустнее стало ее положение, когда, через несколько месяцев после этого, добрый капитан сказал однажды: «Я ржавею здесь, я старею от бездействия, мне снова нужно отправиться в море. Я буду просить себе корабль». И он попросил, и ему дали, и он отправился крейсировать; много было слез и поцелуев при расставаньи, но все-таки капитан уехал. Вот, как это сделалось, мистрисс приходит в ту комнату, где Сара шьет для нее новое богатое платье, вырывает его, бросает на пол, раскладывает все свои бриллианты, лежащие на столе, плачет и кричит в совершенном отчаянии: «Я бы отдала все эти сокровища и стала бы всю жизнь ходить в рубище только за то, чтоб иметь ребенка. Я потеряла любовь моего мужа; он никогда не оставил бы меня, если б у нас было дитя!» — После этого она посмотрела в зеркало и сказала сквозь зубы: «Да, да, я прекрасна, а между тем поменялась бы охотно с самою безобразною женщиною только за то, чтоб иметь ребенка!» Тут мистрисс рассказала Саре, что брат капитана бранил ее самыми постыдными словами, потому что капитан взял ее с театральных подмостков, и потом прибавила: «Если у меня не будет ребенка, кому, кроме этого чудовища, которое я охотно убила бы, достанется все, что мой муж приобрел?» И она снова заплакала, говоря: «Я потеряла его любовь, я вижу это, я потеряла ее!» Никакие убеждения Сары не могли поколебать этой мысли. И прошли месяцы, капитан возвратился из-за моря, и та же тайная грусть все сильнее росла в душе мистрисс; опять капитан отправился крейсировать, надолго, далеко, далеко, на другой конец света… Тут дядя Джозеф опять замолчал, будто не решаясь продолжать рассказ. На душе его, казалось, не было уже сомнения, но лицо выражало грусть, и голос понизился, когда он стал снова говорить: — Теперь, с вашего позволения, я должен оставить на время Тревертонов, вернуться к моей племяннице Саре и сказать несколько слов об одном рудокопе, по имени Польуиль. Это был молодой человек, хороший работник, получавший хорошее жалованье и имевший добрый характер. Он жил со своею матерью в маленьком селении подле замка, и, видевшись часто с Сарою, влюбился в нее, а она в него. Наконец, они дали друг другу обещание соединиться браком; это случилось как раз после того, как капитан вернулся из первого путешествия и думал отправляться снова. Ни он, ни жена его не могли ничего сказать против этой свадьбы, потому что Польуиль, как я уже вам докладывал, был очень хороший малый и зарабатывал хорошие деньги. Только мистрисс заметила, что разлука с Сарою сильно огорчит ее; на это моя племянница отвечала, что им, покамест, нечего торопиться с расставанием. Так прошло несколько недель, и капитан снова отправился в море. В это же время мистрисс заметила, что Сара на себя не похожа от беспокойства, а Польуиль то и дело бродит вокруг дома. Тогда она сказала сама себе: «Неужели я долго буду препятствовать этому браку? Нет, этого не должно быть!» И однажды вечером она послала за обоими молодыми людьми, обласкала их и поручила Польуилю на следующее утро огласить брак в церкви. В эту ночь молодому человеку приходилось идти в рудник и работать там. С светлым сердцем сошел он в темноту. На другое утро вытащили труп его: бедного убила обвалившаяся скала. Известие об этом разнеслось по всем сторонам. Неожиданно, без приготовления, без предостережения, оно вдруг долетело до моей племянницы Сары. Когда в последний вечер Сара расставалась со своим женихом, она была молоденькая, хорошенькая девушка; когда же, шесть недель спустя, она поднялась с постели, на которую бросил ее страшный удар, то вся молодость ее пропала, волосы поседели, и в глазах осталось выражение испуга, которое с тех пор не покидало их. Простые слова о смерти рудокопа и о последствиях ее были сказаны с ужасающею истиною. Розамонда вздрогнула и посмотрела на мужа. — О, Лэнни, — сказала она, — первая весть о твоей слепоте была для меня тяжелым испытанием, но что оно значит в сравнении с тем, что мы только что слышали? — Да, пожалейте ее, — сказал старик, — Пожалейте ее за все страдания в первое время! Пожалейте ее еще больше за то, что было после! Пять, шесть, семь недель прошли после смерти жениха, а Сара, меньше страдая телом, больше и больше страдала душою. Мистрисс, любившая Сару, как сестру, мало-помалу заметила в ее лице что-то такое, непохожее на страдание, на испуг или на огорчение, что-то такое, что глаз видит, но язык не может выразить. Всматриваясь и обдумывая, она вдруг ощутила мысль, которая заставила ее вздрогнуть: немедленно побежала она в комнату Сары и, стараясь глазами проникнуть в сердце, схватила ее за руки, прежде чем та успела отвернуться и сказала: «Сара, у тебя на душе есть что-то, кроме печали об умершем. Сара! Я была для тебя скорее другом, чем госпожой. Как друг, я прошу тебя — открой мне всю истину..». Ни одного слова не сказала моя племянница в ответ, только она все старалась избегать взглядом мистрисс, а та сильнее прижимала ее к себе и говорила: «Я знаю, что ты была обручена с Польуилем; я знаю, что он был верный и честный человек; я знаю, что в последний раз он ушел отсюда за тем, чтоб огласить ваш брак в церкви… Имей секреты от всех, но не от меня. Скажи мне сейчас же всю правду. Неужели ты?»… Она не успела договорить, как Сара упала на колени, и закричала, чтоб ее больше не спрашивали, но дали уйти куда-нибудь и умереть. Это был весь ответ ее, он тогда разъяснил истину, он и теперь разъясняет ее. Дядя Джозеф тяжело вздохнул и перестал говорить на несколько минут. Ничей голос не нарушал этого торжественного молчания. Слышалось только легкое дыхание ребенка, спавшего на руках у матери. — Это был весь ответ ее, — повторил старик, — и мистрисс, выслушав его, несколько времени не говорила ни слова, но пристально глядела в лицо ее и становилась бледнее и бледнее, пока, наконец, яркий румянец не покрыл ее щек. «Нет, — прошептала она, — я всегда буду твоим другом. Оставайся в этом доме, поступай, как только хочешь и как я позволяю тебе, а остальное все предоставь мне». После этих слов она стала ходить взад и вперед по комнате, все быстрее и быстрее, пока не стала задыхаться. Тогда она сильно позвонила в колокольчик и, громко крикнув в дверь: «Лошадей! Я еду со двора!», снова обратилась к Саре и сказала: «Дай мне мою амазонку. Успокойся, бедное создание! Клянусь жизнью и честью, я спасу тебя. А теперь — амазонку! Мне нужен свежий воздух». И она понеслась во всю прыть и галопировала до того, что лошадь ее выбилась из сил, а грум<ref>Грум — слуга, сопровождающий верхом всадника или едущий на козлах или задке экипажа.</ref> начал думать, что она помешалась. Приехав домой, мистрисс не чувствовала усталости. Целый вечер она все ходила по комнате и по временам, садясь за фортепиано, издавала нестройные, дикие звуки. В постели она тоже не могла оставаться и несколько раз в продолжение ночи ходила в комнату Сары, чтобы посмотреть на нее и снова сказать: «Поступай, как сама хочешь и как я позволяю тебе, а остальное все предоставь мне». Утром она встала бледная и спокойная и сказала Саре: «Ни слова больше о том, что случилось вчера, ни слова до тех пор, пока не настанет время, когда ты будешь бояться взгляда каждого постороннего человека. Тогда я снова заговорю. А до того пусть все идет между нами так, как шло до вчерашнего дня, когда я спросила тебя, а ты мне открыла истину». Два или три месяца после этого, право, не припомню хорошенько, мистрисс, однажды утром, приказала заложить карету и поехала одна в Трэро. Вечером она вернулась с двумя широкими, плоскими корзинами. На крышке одной из них карточка с буквами: С. Л., на другой — тоже карточка и буквы: Р. Т. Корзины были внесены в комнату мистрисс, потом она позвала Сару и сказала ей: «Открой эту корзину с надписью: С. Л., потому что это начальные буквы твоего имени, и все вещи в ней принадлежат тебе». В корзине лежали, во-первых, ящик, в котором оказалась черная кружевная шляпка, тонкая, темная шаль, черная шелковая материя на платье, белье, простыни из самого тонкого полотна. — «Возьми это и сшей себе, — сказала мистрисс. — Ты настолько ниже меня ростом, что гораздо удобнее сшить новое платье, чем переделать из моих старых». «Но к чему все это?» — спросила Сара в удивлении. «Ты не должна меня спрашивать, — отвечала мистрисс. — Помни, что я говорила: предоставь мне все устроить». Тут она вышла, между тем как Сара принялась шить; потом послала за доктором. На вопрос его — что с нею — она отвечала, что чувствует что-то очень странное и болезнь свою приписывает действию влажного воздуха Корнуэлля. Несколько раз приезжал доктор после и все получал один и тот же ответ. В это время Сара окончила работу. Тогда мистрисс сказала ей: «Теперь приступим к другой корзине, с надписью: Р. Т., потому что это начальные буквы моего имени и вещи, лежащие в ней, принадлежат мне». В корзине опять оказался ящик, а в нем — простая, черная соломенная шляпка, толстая, грубая шаль, платье из простой черной материи, потом белье и простыни из полотна второго разбора. «Надень это на меня, — сказала мистрисс. — Без вопросов! Ты уже сделала то, что я тебе велела; сделай же это и теперь, или ты погибшая женщина!» Потом она примеряла все платье, посмотрелась в зеркало, засмеялась диким и отчаянным смехом и спросила: «А ведь я удивительно похожа на хорошую, приличную горничную! Да и то сказать: я так часто играла эти роли на сцене!» После этого, снова раздевшись, она велела новую свою одежду уложить в один чемодан, а ту, которую Сара сшила для себя, — в другой. «Доктор, — сказала мистрисс, — велит мне ехать из этого влажного климата в другое место, где воздух свеж и сух». И она снова захохотала тем же самым смехом. В это время Сара начала укладывать вещи и, убирая со стола разные безделки, взяла, между прочим, брошку с портретом капитана. Увидевши ее, мистрисс страшно побледнела, задрожала, схватила брошку и поспешно заперла ее в стол. «Это я оставлю здесь», — сказала она, повернулась и быстро вышла из комнаты. Теперь, конечно, вы догадываетесь, что задумала сделать мистрисс Тревертон? С этим вопросом дядя Джозеф обратился сначала к Розамонде, потом к Леонарду. Оба они отвечали утвердительно и попросили его продолжать. — Вы догадываетесь? — повторил он. — Ну, а Сара в то время ничего не понимала. Несмотря на это, она сделала все, что ей приказала мистрисс. и вот эти женщины, вдвоем, выехали из Портдженны. Ни одного слова не произнесла мистрисс во все продолжение первого дня; к ночи они остановились в гостинице. Тут только мистрисс заговорила. «Завтра, Сара, — сказала она, — ты наденешь хорошее белье и хорошее платье, но останешься в простой шляпке и простой шали до тех пор, пока мы опять не сядем в карету. Я же надену простое белье и простое платье и останусь в хорошей шляпке и хорошей шали. Таким образом, перемена наших костюмов не возбудит удивления в служителях гостиницы. Когда же мы будем в дороге, то обменяемся в карете шляпками и шалями, и тогда все дело сделано. Ты — замужняя женщина, мистрисс Тревертон, я — твоя горничная, Сара Лизон». Тут только Сара начала догадываться; страшно испуганная, она могла только проговорить: «Мистрисс, ради Бога, что вы хотите делать?» «Я хочу, — отвечала она, — спасти от погибели тебя, мою верную служанку; я хочу помешать малейшему пенсу, приобретенному моим мужем, перейти к его брату, этому мерзавцу, который так низко клеветал на меня; наконец, и больше всего, я хочу, чтобы муж мой не ездил больше на море и любил меня так, как никогда еще не любил. Нужно ли еще объяснять тебе, бедное, огорченное создание, или ты уже все поняла?» В ответ на это Сара могла только залиться горькими слезами и проговорить слабым голосом «Нет!» «Как ты думаешь, — продолжала мистрисс, — хватая за руку и глядя в лицо ей пламенными глазами, — как ты думаешь, лучше ли для тебя скрываться забытою и оставленною всеми или спасти себя от позора и сделать из меня подругу на всю свою жизнь? Слабая, нерешительная, дитя-женщина, если ты сама не можешь располагать собою, то я возьмусь за это. Как я хочу, так и будет. Через несколько дней мы приедем туда, где мой добрый дурак-доктор советует мне пользоваться свежим воздухом, туда, где никто не знает меня и не слыхал моего имени. Там я, горничная, распущу слух, что ты, барыня, больна. Никто из посторонних не будет видеть тебя, кроме доктора и кормилицы, когда придет время позвать ее. Кто они будут, я не знаю; но знаю, что и тот и другая будут служить нашим намерениям, решительно не подозревая истины, и что, когда мы возвратимся в Корнуэлль, тайна наша останется не вверенною третьему лицу и останется глубокой тайной до скончания мира!» В темноте ночи, в чужом доме, со всею силою, свойственной ей, мистрисс говорила эти слова женщине, самой испуганной, самой печальной, самой беспомощной, самой пристыженной из всех женщин… К чему досказывать остальное? С этой ночи Сара понесла на душе своей бремя, которое с каждым днем сильнее и сильнее давило всю ее жизнь. — Сколько времени путешествовали они? — быстро спросила Розамонда. — Где остановились? В Англии или в Шотландии? — В Англии, — отвечал дядя Джозеф. — Но имя самого места я не мог упомнить. Это маленький город на берегу моря — того моря, которое протекает между моею землею и вашею. Тут они остановились и тут ждали, пока пришло время посылать за доктором и кормилицей. И как сказала мистрисс Тревертон, так все и сделалось. Доктор, кормилица и все жившие в доме ничего не подозревали, и если они живы еще, то, конечно, до сих пор убеждены, что Сара была жена морского капитана, а мистрисс Тревертон — ее горничная. Уже далеко уехав оттуда с ребенком, они снова обменялись платьями и заняли каждая свое место. Первый человек, за которым мистрисс послала, по возвращении в Портдженну, был тамошний доктор. «Думали ли вы, — сказала она ему, смеясь и показывая ребенка, — что было со мною, когда вы советовали мне переменить климат?» Доктор тоже засмеялся и отвечал: «Конечно, думал; но не решался сказать в такое раннее время, потому что в этом случае часто можно ошибиться. Ну, а вам так понравился тамошний свежий воздух, что вы там и остановились? Хорошо, это вы прекрасно сделали и для себя, и для вашего ребенка». И доктор снова засмеялся, а мистрисс за ним, между тем как Сара, слушавшая их, чувствовала, будто сердце разрывается в ней от ужаса и стыда этого обмана. Когда доктор ушел, она упала на колени и стала просить и молить мистрисс переменить свое решение и отослать ее с ребенком навсегда из Портдженны. Но мистрисс, с тою непоколебимою волей, которая отличала ее, отвечала одним словом: «Поздно!» Через пять недель после этого возвратился капитан. Искусная рука мистрисс, начавшая дело, довела его до конца, повела его так, что капитан, из любви к жене и к ребенку, не поехал больше на море, вела до тех пор, пока не пришел ее последний час, и она сложила все бремя тайны на Сару — Сару, которая, подчиняясь тиранству этой непреклонной воли, жила пять лет в одном доме с своею дочерью и была для нее чужою! — Пять лет, — прошептала Розамонда, целуя дитя. — Боже мой! Пять лет чуждаться крови, своей крови, сердца, своего сердца! — И не только пять лет, — сказал старик, — а всю жизнь. Долгие, грустные годы проводила она между чужими, не видя дочери, которая между тем выросла, не имея даже моего сердца, чтоб вылить в него тайну своей грусти! «Лучше бы, — сказал я ей сегодня, когда она перестала говорить, — в тысячу раз лучше было бы, дитя мое, если б ты давно открыла тайну!»… «Могла ли я, — отвечала она, — открыть ее дочери, рождение которой было упреком мне? Могла ли она выслушать историю позора своей матери, рассказанную этой самой матерью? Да и теперь, дядя Джозеф, захочет ли она выслушать ее от вас? Подумайте о жизни, которую она вела, и о высоком месте, занимаемом ею в обществе. Как она может простить мне? Как она может снова ласково взглянуть на меня?» — Но вы, — вскричала Розамонда, перебивая его, — вы, конечно, разогнали эти мысли? Дядя Джозеф опустил голову на грудь. — Да разве мои слова могут переменить их? — грустно спросил он. — Лэнни, Лэнни, — сказала Розамонда, — слышишь ли ты это? Я должна на время оставить тебя и нашего ребенка. Я должна идти к ней, или ее последние слова обо мне разобьют мое сердце. Горячие слезы брызнули из глаз молодой женщины, и она быстро встала с места, держа на руках дитя. — Нет, не сегодня, — сказал дядя Джозеф. — Она сказала мне при прощаньи: «Я сегодня не могу вынести ничего больше; дайте мне время укрепиться духом до завтрашнего утра». — О, так идите к ней вы сами, — вскричала Розамонда. — Ради Бога, идите, не медля ни минуты, и перемените ее мысли обо мне. Расскажите ей, как я слушала вас, держа на руках своего ребенка, расскажите ей… да нет, все слова слишком холодны для выражения всего этого. Подите сюда, подите поближе, дядя Джозеф, (вперед я всегда буду называть вас этим именем), подите поближе и поцелуйте мое дитя — ''ее'' внука! Поцелуйте его, потому что он лежал близко к моей груди. А теперь, ступайте, добрый и дорогой старик, ступайте к ее постели и скажите, что я посылаю этот поцелуй ей. === XXVI === === КОНЕЦ ДНЯ === Ночь, со всеми томлениями ее, наконец, прошла, и день занялся, принося Розамонде надежду, что все сомнения ее должны скоро кончиться. Первым происшествием этого дня было появление мистера Никсона, получившего накануне вечером записку, в которой, от имени Леонарда, Розамонда приглашала его завтракать. Адвокат условился с мистером и мистрисс Фрэнклэнд о всех предварительных мерах, необходимых для возвращения денег, и послал письмо в Байватер, извещая Андрея Тревертона, что он после обеда приедет к нему по важному делу, касающемуся имения покойного капитана. После завтрака пришел дядя Джозеф, чтобы взять Розамонду и отправиться с нею в дом, где лежала ее больная мать. Когда они пришли к больной, то первое лицо, с которым они встретились, был доктор. Он подошел к мистрисс Фрэнклэнд и попросил позволения сказать ей несколько слов. Оставив Розамонду с доктором, дядя Джозеф весело пошел наверх известить племянницу о приходе ее дочери. — Ей хуже? Ей опасно видеться со мною? — спросила Розамонда по уходе старика. — Напротив, — отвечал доктор. — Но я сегодня открыл симптом, который весьма беспокоит меня; я полагаю, что ее умственные способности несколько расстроены: к вечеру, как только стемнеет в комнате, она начинает говорить о каком-то привидении, и в это время глаза ее принимают странное выражение, и ей кажется, будто бы кто-то вошел в комнату. Вы, конечно, имеете на нее большее влияние, нежели я или старик. При настоящем состоянии ее здоровья было бы чрезвычайно важно устранить это нравственное страдание и успокоить ее воображение, которое, очевидно, раздражено. Если вы успеете что-нибудь сделать, то окажете ей большую услугу. Согласны ли вы попробовать? Розамонда отвечала, что готова безусловно посвятить себя для пользы больной. В это время вошел дядя Джозеф и на ухо сказал Розамонде: — Она готова и ждет вас. Розамонда сейчас же последовала за стариком, который осторожно повел ее по лестнице. У двери комнаты, во втором этаже, он остановился. — Она здесь, — прошептал он. — Вы ступайте туда одни. Для нее и для вас будет приятнее остаться наедине. Я между тем похожу немного по улице и подумаю о вас обеих. Ступайте, принесите ей с собою Божье милосердие. Он поцеловал ее руку и тихонько сошел с лестницы. Розамонда одна осталась у двери. Мгновенная дрожь пробежала по всему телу, когда она подняла руку, чтобы постучать. Нежный, слабый голос, который она слышала в последний раз в Вест-Винстоне, отвечал ей. Звуки эти почему-то припомнили ей ее собственного ребенка; сердце ее сильно затрепетало в груди. Она отворила дверь и вошла. Ни странный вид комнаты, ни характеристические ее украшения, ни мебель, ничто не обратило на себя ее внимания; она ничего не видела, кроме подушек и покоившейся на них головы, которая обернулась к ней в то время, как она вошла. Когда она переступила порог, лицо больной мгновенно изменилось, веки немного опустились, и щеки покрылись ярким румянцем. Неужели ее матери стыдно будет увидеть ее? Это сомнение мгновенно исчезло, с ним вместе рассеялись все затруднения и забылись все слова, подготовленные Розамондой к этой встрече. Она бросилась к постели, обняла мать и прижала ее бедную больную голову к своей горячей молодой груди. — Я пришла к тебе, наконец, — проговорила она. Сердце ее билось так сильно, что она не могла больше сказать ни слова; по щекам ее полились слезы. — Не плачь, — произнесла Сара тихим голосом. — Я не имею права быть причиною твоих слез. Не плачь, не плачь! — Я никогда не перестану плакать, если ты будешь говорить мне так, — сказала Розамонда, — забудем все, что было. Назови меня моим именем, говори мне так, как бы я стала говорить своему дитяти. Скажи: Розамонда. О, ради Бога, скажи мне, что я могу для тебя сделать. — Она окинула взором комнату. — Вот здесь, возле, стоит лимонад; скажи мне: Розамонда, подай мне лимонад. Скажи! Скажи! Я буду счастлива, повинуясь тебе! Больная повторила слова дочери с печальной улыбкой, понижая голос на слове Розамонда, как бы не смея произнести его. — Вчера я была так счастлива; ты прислала мне поцелуй своего ребенка, — говорила Сара нерешительным тоном, после того как Розамонда подала ей питье и села возле нее. — Твое письмо, в котором ты писала, что вы прощаете меня, дало мне смелость, я хотела говорить с тобой, и вот я теперь вижу тебя здесь и говорю. Может быть, моя болезнь изменила меня, но я нисколько не боюсь встречи с тобою. Мне даже кажется, что я скоро увижу своего внука. Похож ли он на тебя? Ты была настоящий ангел… Он должен быть совершенно…-- Она остановилась. — Нет, я не стану говорить об этом, я не могу удержать слез… Это слишком тяжело, слишком грустно… Говоря это, она устремила глаза на свою дочь, как бы желая вглядеться в каждую черту ее лица, между тем как руки ее бессознательно двигались. Розамонда взяла медленно из ее рук свои перчатки, которые она складывала вместе и тщательно разглаживала; это движение, кажется, вывело ее из задумчивости. — Назови меня еще раз своею матерью, — сказала она таким нежным голосом, с выражением такой просьбы, что Розамонда не могла удержать слез. — Ты никогда не называла меня матерью; сегодня в первый раз. Розамонда тихо плакала, не произнося ни слова. — Я никогда не ожидала такого счастья — видеть тебя здесь, у моей постели, слышать твой голос, слышать как ты меня называешь матерью — это такое счастье, о каком я никогда не смела думать!… Я не видела никогда женщины с таким прекрасным и добрым лицом, как твое. Розамонда придвинулась ближе к матери и положила ее руку на свое плечо. — Я помню тот вечер, когда мы первый раз встретились, когда твой муж выслал меня за то, что я тебя испугала. Ты просила его тогда, чтоб он не сердился на меня и поступил со мной кротко. Я всегда помнила эти слова; они утешали меня в моем горе. О, как я хотела поцеловать тебя тогда! Сколько мне стоило усилий, чтобы не броситься к тебе, не обнять и не сказать тебе, что я твоя мать, Возвратившись к своей госпоже, я защищала, тебя; она говорила, что ты капризна! Если б их там было сто, я бы им всем в лицо сказала, что это неправда. О, нет, нет, ты никогда не опечалила меня. Наибольшее мое несчастие постигло меня давно, очень давно, еще в то утро, когда я ушла из Портдженны, когда я вошла в детскую и увидела тебя в последний раз. Ты обняла тогда своими маленькими ручками шею твоего мнимого отца, он говорил тебе тогда, конечно, ты этого не помнишь, ты была слишком мала: «Тише, тише, не плачь, дитя мое, не плачь о твоей маме. Не печаль бедного отца!» Вот, вот ужаснейшее несчастие! Я не могу понять, как у меня достало сил перенести его. Я, твоя мать, как кошка, прокралась в комнату и, стоя в углу, слушала эти слова, не смея сказать ни слова! Ты можешь теперь понять, что я тогда чувствовала. Но я не смела открыть ему тайну. Как я могла отдать ему письмо в день смерти его жены, когда никто кроме тебя не мог утешить его? Каждое его слово тяжким камнем падало на мое сердце и давило его. — Не будем говорить теперь об этом, — сказала Розамонда. — Оставим прошлое. Все, что мне нужно было знать, я знаю. Будем лучше говорить о будущем, о более счастливом времени. Я тебе расскажу о моем муже. Я расскажу, что он говорил, когда я прочитала ему письмо, найденное в Миртовой комнате. И, рассказав сцену открытия тайны, Розамонда начала рисовать картину будущей, спокойной и счастливой жизни, которую ее мать станет вести, возвратившись с дядей Джозефом в Корнуэлль и поселившись в Портдженне, а может быть, в другом месте, где новые лица, новые занятия рассеют печальные воспоминания о прошлых несчастиях. Сара с напряженным вниманием и с улыбкой вслушивалась в каждую ноту звучного голоса, предсказывающего ей спокойствие и мирное счастие. Розамонда еще не кончила своего рассказа, как вошел в комнату дядя Джозеф с корзиной плодов и цветов. — Я вижу по твоему лицу, — сказал он торжественно, — что привел к тебе хорошего доктора. В такое короткое время он уже успел помочь тебе; подожди немного, у тебя будут такие же красные и полные щеки, как у меня. Посмотри, вот я принес цветы и плоды; у нас сегодня праздник, надо чтоб все было в праздничном виде: я уберу цветами комнату, потом мы пообедаем, а после обеда Моцарт сыграет тебе бай-бай. Не правда ли, это будет прекрасно? Бросив сияющий взгляд на Розамонду, старик хлопотливо занялся украшением жилища своей племянницы. Поблагодарив его, Сара стала с прежним вниманием слушать прерванный рассказ Розамонды. — Теперь, дитя мое, — сказала Сара, когда Розамонда кончила, — как мне ни приятно твое присутствие, но я должна просить тебя оставить меня, потому что… — Да, да, — прервал дядя Джозеф, — это будет очень полезно; доктор сказал, что она должна спать днем несколько часов. Розамонда приготовилась идти в свой отель с тем, чтобы к вечеру опять возвратиться к постели своей больной матери. Впрочем, она непременно хотела подождать еще с полчаса, пока не принесли Саре обед, который она сначала сама отведала. Когда обед кончился, она поправила подушки и наклонилась к больной, чтоб проститься с нею. — Ступай, дитя мое, — говорила слабым голосом Сара, обвив ее шею своими худыми руками, — я была бы слишком себялюбива, если бы стала удерживать тебя. Розамонда. дитя мое, — теперь я смею произносить эти слова. Как мне благодарить тебя… Ступай, мой ангел, ты, может быть, нужна дома. Уходя, Розамонда взглянула на комнату; стол, каминная полка и вся мебель были покрыты цветами; Моцарт издавал первые звуки, и дядя Джозеф уже сидел на своем обыкновенном месте у постели племянницы, держа на коленях корзинку с плодами; бледное лицо Сары оживлялось нежной улыбкой, вызванной прекрасным образом Розамонды, ясно рисовавшимся в ее воображении; мир и душевное спокойствие с надеждой на лучшее время внесла с собою Розамонда в жилище своей бедной матери. Прошло три часа. Ясный летний день начинал уже клониться к вечеру, и солнце ярко сияло на западной стороне неба, когда мистрисс Фрэнклэнд приближалась к дому Сары. Она тихо вошла в комнату. Единственное окно было обращено к западу, и у постели, против окна, стояло кресло, на котором сидел дядя Джозеф. После ухода Розамонды он, кажется, не двигался с места, и теперь, когда открылась дверь, он поднял палец и посмотрел на постель. Сара спала, опустив свою руку на руку старика. Розамонда тихо вошла и заметила, что глаза дяди Джозефа были утомлены. Положение, в котором он находился, действительно начало утомлять его. Сняв шляпу и шаль, Розамонда жестом предложила ему уступить ей место. — Да, да, — прошептала она в ответ на вопросительный жест старика. — Ступайте, не бойтесь, мы не разбудим ее. Она поддержала руку матери и таким образом дала старику возможность встать. — Давно она заснула? — Нет, она спит не больше двух часов, — отвечал старик, — но ее сон очень беспокоен. — Может быть, свет ей мешает? — сказала Розамонда, окинув взором комнату, ярко освещенную последними лучами солнца. — Нет, нет, нужно, чтоб было светло. Если я не возвращусь до сумерек, то вы зажгите обе свечи, там на камине. Я постараюсь возвратиться раньше, но если я опоздаю и если случится, что она проснется и начнет с беспокойством смотреть в угол, то помните, что на камине свечи и спички. С этими словами старик вышел. Предостережение дяди Джозефа напомнило Розамонде разговор ее с доктором. Она беспокойно посмотрела в окно и увидела, что солнце уже спускалось за крыши домов. Наступление вечера, слова старика, разговор с доктором раздражали ее воображение. Она взглянула на постель, и дрожь пробежала по ее телу. Бледные уста Сары двигались, как будто произнося какие-то слова; слабое дыхание начало ускоряться, голова беспокойно двигалась на подушке, веки произвольно открылись до половины. Наконец она прошептала едва внятно: «Клянись, что ты не уничтожишь этого письма. Клянись, что ты не вынесешь его из этого дома». Эти слова она прошептала так скоро, что Розамонда не могла уловить ни одного звука. — Где? Где? — говорила Сара, метаясь. — В шкапу? В ящике? Нет, нет, за картиной привиденья. При последних словах Розамонду обдало холодом. Она встала в ужасе, но в ту же минуту наклонилась к подушке. Быстрое движение ее руки разбудило Сару, которая устремила на нее бессознательный, испуганный взгляд. — Матушка! — вскричала Розамонда, подняв ее голову. — Это я, дочь твоя. Разве ты не узнаешь меня? — Дочь твоя? — повторила та. — Дочь твоя? — Да, это я, Розамонда. — Розамонда, — повторила Сара, и в ту же минуту в глазах ее засветилось сознание; она быстро встряхнула головой и порывисто обняла Розамонду. — О, Розамонда, это ты? Если бы я привыкла видеть твое лицо, я скорее бы узнала тебя, несмотря на мой сон. Ты меня разбудила, или я сама проснулась? — Я испугалась и разбудила. — Не говори — испугалась. Ты рассеяла мой ужас. О, Розамонда, я думаю, что была бы совершенно счастлива, если б забыла Портдженский замок, если б никогда не вспоминала ту комнату, где умерла мистрисс Тревертон, и Миртовую комнату, где я спрятала письмо. — Забудем Портдженский замок; я стану рассказывать тебе о тех странах, которых ты не видела. Или нет, я прочту тебе что-нибудь. Есть у тебя книги? Она посмотрела вокруг и не увидела ничего, кроме нескольких склянок с лекарствами, цветов и рабочего ящика, стоявшего на столе. Потом она посмотрела на окно и увидела, что солнце уже совершенно скрылось за домами. — Ох, если б мне забыть! Если б мне забыть! — повторяла Сара, тяжело вздыхая. — Ты можешь работать что-нибудь? — спросила Розамонда, стараясь свести разговор на обыкновенные предметы. — Что ты теперь работаешь? — продолжала она, взяв со стола ящик. — Могу я посмотреть? — Здесь нет никакой работы, — отвечала Сара, печально улыбаясь. — Я хранила в этом ящике все сокровища. Открой его, посмотри. Поставив ящик на постель, так что Сара могла его видеть, Розамонда открыла его и увидела маленькую книжечку в черном переплете. То были Веслеевы Гимны. В книжке лежала засохшая трава, и на заглавном листке было написано: Саре Лизон от Гуго Польуиля. — Посмотри ее, дитя мое; я хочу, чтоб ты знала эту книгу. Когда я умру, ты положишь мне ее на грудь и похоронишь меня на Портдженском кладбище возле него. Он так долго ждал меня. Другие вещи ты возьми себе; я их взяла, уходя из Портдженны, чтоб вспоминать тебя. Может быть, когда-нибудь, когда у тебя будут такие же седые волосы, как у меня, ты покажешь их своим детям и расскажешь им о своей несчастной матери. Ты скажи им, что эти пустяки я хранила всегда, до конца жизни, чтоб они знали, как я тебя любила. Она вынула из ящика бумажку, в которой было завернуто несколько поблекших цветков. — Я взяла их с твоей постели в Вест-Винстоне. Когда я узнала, кто такая дама, остановившаяся в гостинице, я готова была пожертвовать всем, чтобы увидеть тебя и твоего сына, но я боялась. Я хотела было взять из сундука ленту, которую ты носила на шее, но доктор подошел близко и испугал меня. Она завернула бумажку и положила на стол. Потом достала из ящика картинку, вырезанную из какого-то детского издания. Картинка представляла маленькую девочку, сидевшую у ручья с маргаритками на руках. Картинка не отличалась никакими достоинствами, но для Сары она была драгоценна. Внизу была подпись: «Розамонда, как я ее видела последний раз». Картинку Сара положила на стол возле цветков. — Но вот посмотри эту бумажку, — сказала она, вынув из ящика небольшой лоскуток газетной бумаги. — Это объявление о твоей свадьбе. Я читала и перечитывала его много раз, когда бывала одна, представляла себе, как ты была хороша в уборе невесты. Если б я знала, когда назначена была ваша свадьба, я непременно пошла бы в церковь посмотреть на тебя и на твоего мужа. Но мне не удалось, и, может быть, к лучшему. А это твоя тетрадка. Горничная вымела было ее из твоей комнаты вместе с сором и хотела бросить в огонь: но я взяла ее тихонько, когда она отвернулась зачем-то. Посмотри, как ты писала тогда. Ох, сколько прошло времени с тех пор. Чаще всего я плакала над этой тетрадкой. Розамонда отвернулась к окну, чтоб скрыть слезы, давно уже катившиеся по ее щекам. Солнце уже совсем скрылось, и вечерняя тень уже покрыла крыши домов. — Твоя нянька, — продолжала Сара, рассматривая тетрадь, — была очень добра ко мне. Она часто пускала меня к твоей постели. Она могла потерять из-за этого место, потому что госпожа наша боялась, что я изменю себе и ей. Она приказала, чтоб я не входила в детскую, — там не мое место, говорила она, — но несмотря на то, никто так часто не играл с тобою и не целовал тебя, как я. Я часто приходила к твоей постели вечером и прощалась с тобою: нянька ничего не говорила, а мистрисс Тревертон думала, что я сижу за работой в своей комнате. Ты любила няньку больше, чем меня; но всегда прижимала к моей щеке свои открытые губки, когда я просила тебя поцеловать. — Постарайся меньше думать о прошлом, — сказала Розамонда взволнованным голосом, положив голову на подушку. — Подумай о том времени, когда мой ребенок напомнит тебе мое детство, не припоминай прошлого горя. — Я старалась думать, Розамонда, об этом; но в течение стольких лет я привыкла думать, что мы встретимся в небе. Я до сих пор не могу ясно понять, как я могла встретить тебя здесь. Я оставила тебя пятилетним ребенком — я бы хотела встретить тебя таким же ребенком. Только в небе я могла тебя встретить и признать своей дочерью… Проговорив эти слова, Сара закрыла глаза и замолкла; Розамонда, боясь нарушить ее спокойствие, также молчала и не шевелилась. Между тем облака, разбросанные на западной стороне неба, окрашенные пурпуровым цветом, уже совершенно потемнели. Розамонда хотела было подняться с места, но почувствовала на плече руку матери; глаза ее были открыты и пристально смотрели в лицо Розамонды. — Как я могла говорить о небе? — прошептала Сара. — Могу ли я думать о небе? Однако подумай, Розамонда, разве я нарушила клятву. Я не уничтожила ее письма, я никогда не выносила его из дома. — Уже темно; я зажгу свечу, — сказала Розамонда. Рука Сары, остававшаяся на ее плече, остановила ее. — Я не клялась передать письмо ему, — продолжала Сара. — Разве это преступление, что я его спрятала? Вы нашли письмо за картиной? Эту картину называли всегда Портдженским привидением. Никто не знал, как она явилась в дом и давно ли она там была. Моя госпожа терпеть не могла эту картину, потому что очень похожа была на ту женщину, которая там нарисована. Она говорила мне, чтоб я сняла ее со стены и бросила куда-нибудь. Я не посмела этого сделать, и еще до твоего рождения спрятала ее в Миртовой комнате. Потом за картиной я спрятала письмо; найти картину было очень трудно, не правда ли? — Я зажгу свечу. Тебе будет приятнее. — Нет, подожди. Как стемнеет, она явится здесь. Я придвинусь к тебе ближе. Слабый свет, падавший из окна, освещал бледное лицо Сары и ее блуждающие глаза, лишенные всякого определенного выражения. — Я подожду; как там станет темно, она придет. Вот, вот смотри, — говорила она прерывающимся голосом, указывая в темный угол. — Матушка! Что с тобою? Скажи, ради Бога, что с тобою. — Да, это правда! Я твоя мать. Она должна будет уйти, когда увидит нас вместе. Пусть узнает, что мы знаем и любим друг друга. О, Розамонда! Дитя мое! Избавь меня от этой женщины; как бы я была тогда счастлива. — Успокойся, успокойся, матушка, скажи мне… — Тс! Я буду говорить с нею. Она грозила мне, умирая, что если я изменю ей, она придет с того света. Да, она это сказала, и я изменила ей. Я изменила клятве, Розамонда. Она теперь преследует меня. Она всю жизнь преследовала меня! Смотри, вот она — пришла! Рука ее все еще лежала на плече Розамонды, другой она указывала в темный угол. — Она так всякий раз приходит ко мне, в черном платье, — я сама его шила, — смотрит на меня и улыбается. Успокойся! Оставь меня. Мое дитя опять стало моим. Оставь меня. Ты уже не станешь между нами. Дыхание сперлось в ее груди, голос прервался, хотя губы все еще шевелились; она припала жаркой щекой к щеке дочери и, тяжело вздохнув, прошептала: — Назови меня матерью, громче только. Ты прогонишь ее этим словом. Розамонда, дрожащая от ужаса, собрала все силы и с трудом произнесла: «Мать моя». Сара нагнулась вперед и стала всматриваться в темный угол. — Ушла! — вскричала она вдруг. И, быстро став на колена, она долго еще всматривалась в темный угол. — Ушла! — повторила она и обратила к дочери свое лицо, сияющее восторгом. — Розамонда! Дочь моя, радость моя! Как мы теперь будем счастливы! — произнесла она и, обняв Розамонду, прильнула к ее устам своими пылающими устами. Потом она тихо опустилась на подушки, не оставляя дочери. Слабое судорожное движение и тяжкий вздох прервали этот длинный поцелуй. Истерзанное сердце Сары успокоилось навеки. === XXVII === === СОРОК ТЫСЯЧ ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ === После смерти матери Розамонда почувствовала, что на нее пала одна забота — забота о старике-дяде, которого она одна могла утешить и успокоить. Не более как через час, после того как Сара испустила последний вздох, она должна была приготовить его к этому печальному известию. Печаль старика была глубока, но безмолвна. Он спокойно вошел в комнату, сел возле постели умершей и, молча, долго смотрел на нее. Розамонда села возле него и взяла его руку. — Все меня оставили, и Макс, и сестра, и жена, — шептал старик почти бессознательно. — Теперь и Сары нет… Я один остался… Мой бедный Моцарт, теперь ему не для кого играть. Розамонда произнесла несколько слов в утешение старику, но он не обратил на них внимания. На другой день в дяде Джозефе не произошло никакой перемены. На третий день Розамонда положила на грудь матери книгу Гимнов. Старик смотрел на нее безмолвно и, когда та, поцеловав свою мать в лоб, отошла, он последовал за нею. В квартире мистера Фрэнклэнда он оставался по-прежнему безмолвен и апатичен. Но когда начали говорить о перевозке тела Сары на Портдженское кладбище, в глазах дяди Джозефа обнаружилось внимание; он молча прослушал все, что было сказано, потом встал и, подойдя к Фрэнклэнду, сказал прерывающимся голосом: — Я думаю, было бы хорошо, если б вы позволили мне ехать за ее гробом. Мы мечтали о том, чтоб вместе поехать в Корнуэлль и поселиться там навсегда. Я бы хотел вместе с нею уехать туда, хоть она уже умерла. Но Розамонда представила ему, что перевозку тела она поручит слуге Фрэнклэнда, человеку испытанному, на которого можно положиться. Она сказала, что муж предлагает ей остаться еще один день в Лондоне отдохнуть и успокоиться и что потом они намерены ехать в Портдженну и остаться там до похорон; она просила дядю Джозефа не оставлять их в то время, когда они, соединенные общим горем, должны быть вместе, чтоб отдать последний долг драгоценной для них особе. Он слушал слова Розамонды, не отдавая себе отчета в том, что слышал, и повторяя бессвязно ее слова. В голове его была ясна только одна мысль: ехать в Корнуэлль. Мистер и мистрисс Фрэнклэнд видели, что противоречить ему было бы совершенно бесполезно, и было бы жестоко удерживать его при себе, а потому отдано было приказание слуге наблюдать за стариком во время пути, исполнять все его желания и быть к нему как можно внимательнее. — Благодарю вас, благодарю, — говорил старик, прощаясь. — Теперь мне будет легче. Я постараюсь быть твердым, — говорил он дрожащим голосом, в котором слышны были подавленные слезы. На следующий день Розамонда и ее муж, оставшись одни, много говорили об устройстве их будущей судьбы и о том, какое влияние должны оказать последние события на их планы. Когда вопрос этот был истощен, они вспомнили своих старых друзей, которых следовало известить об открытии в Миртовой комнате и его последствиях. Доктор Ченнэри был первым между такими лицами. Розамонда обрадовалась, что нашла занятие, которое может ее несколько развлечь, а потому сейчас же принялась писать письмо, где, между прочим, известила его, что они намерены провести осень в Портдженне. Это письмо напомнило ей об обещании, данном доктору Орриджу, — известить и его о тайне, скрытой в Миртовой комнате. Этот друг не стоял в таких близких отношениях к ним, как доктор Ченнэри, встретился с ними случайно и на короткое время, почему Розамонда написала ему, что открытие, сделанное ими, имело слишком частное значение, касалось только их семейства, объясняя некоторые события прошедшего времени. Более она не находила нужным писать мистеру Орриджу. Когда она писала адрес на конверте второго письма, в передней послышался грубый, сердитый голос, весьма нецеремонно споривший с трактирным слугою, и прежде чем она успела спросить, что значит этот шум, дверь отворилась настежь, и в комнате явился высокий старик, с длинной бородой, в сильно заношенном сюртуке, преследуемый трактирным слугою, на лице которого изображалось негодование. — Я три раза говорил этому человеку, — сказал слуга, размахивая руками, — что мистера и мистрисс Фрэнклэнд… [[Файл:kollinz u text 1856 the dead secret i-001.jpg|550x342px|center]] — Нет дома, — прервал странный гость. — Да, ты мне три раза говорил и три раза солгал. Кто же это? — спросил он, указывая на мистера и мистрисс Фрэнклэнд. — Они дома; а тебе дан язык не затем, чтоб ты лгал. Я только на минуту зашел к вам, — продолжал он, обратясь к хозяевам и садясь на ближайший к ним стул. — Меня зовут Андреем Тревертоном. При этих словах мистер Фрэнклэнд сделал движение, обнаружившее его гнев; но Розамонда тотчас же постаралась успокоить его. — Не сердись, — прошептала она. — С подобными людьми всего лучше оставаться совершенно хладнокровным. Она сделала знак лакею, чтобы тот вышел, и обратилась к мистеру Тревертону с следующей речью: — Вы насильно вошли сюда, сэр, в такое время, когда наше семейное несчастие делает нас совершенно неспособными принимать какие бы то ни было визиты. Мы готовы оказать более внимания и уважения к вашим летам, нежели вы к нашему горю; поэтому, если вам угодно сказать что-нибудь моему мужу, то он готов вас слушать сейчас же. — Не беспокойтесь, я не останусь здесь долго; у меня есть дела. Я пришел сказать вам, что, во-первых, ваш адвокат известил меня о том, что вы нашли в Миртовой комнате; во-вторых, что я получил ваши деньги; в-третьих, что я умею держать их в руках. Что вы об этом думаете? — Я думаю, — отвечал Леонард, — что вам нечего было и беспокоиться приходить сюда и говорить нам то, что мы уже знаем. Мы знаем, что вы получили деньги и никогда не сомневались, что вы их умеете удержать в руках. — Вы в этом совершенно уверены, — сказал мистер Тревертон с злой улыбкой. — Совершенно ли вы уверены в том, что нет никакого закона, на основании которого вы могли бы оттягать у меня эти деньги? Я наперед говорю вам, что у вас нет и не может быть тени надежды возвратить их в свой карман, и на мое великодушие тоже советую вам не рассчитывать. Деньги мне достались совершенно законно и теперь безопасно лежат у моего банкира, а что касается до меня, то эти тупые чувства великодушия, щедрости и тому подобное не в моем характере. Это было в характере моего брата, но не в моем. Повторяю вам еще, что деньги никогда к вам не возвратятся. — А я повторяю вам, — сказал Леонард, подавляя свой гнев, — что мы не имеем ни малейшего желания слушать то, что уже давно знаем. Для успокоения своей совести мы поторопились передать вам капитал, которым не имеем права владеть, и говорю вам от своего лица и от лица моей жены, что мы в этом случае не имели никаких видов на возвращение не принадлежавших нам денег, и предположение подобного рода есть оскорбление. — И вы такого же мнения? — спросил мистер Тревертон, обращаясь к Розамонде. — Я приобрел деньги, вы лишились денег, и неужели вы можете одобрить поведение вашего мужа в отношении к богатому человеку, который может составить ваше счастье? — Совершенно одобряю. В этом, кажется, вы не имеете причины сомневаться. — О, — произнес мистер Тревертон с выражением крайнего удивления. — Вы, кажется, так же мало заботитесь о деньгах, как и он. — Муж вам уже сказал, что считал своим долгом возвратить вам деньги, на которые вы имеете право. Мистер Тревертон поставил между колен свою толстую палку, положил на нее руки и оперся на них подбородков! — Жаль, что я не притащил с собою Шроля. Пусть бы это животное посмотрело на этих людей да послушало бы, что они говорят. Странно, очень странно, — говорил он глядя попеременно то на Розамонду, то на Леонарда, с видом крайнего изумления. — Ведь тоже люди, а отступаются от денег. Непонятно. Он встал, надел шапку и, взяв подмышку палку, подошел к хозяевам. — Я ухожу, — сказал он. — Вы позволите пожать вам руку. Розамонда презрительно отвернулась. Мистер Тревертон захохотал с видом высочайшего самодовольствия. Между тем мистер Фрэнклэнд, сидевший недалеко от камина, искал сонетки. По лицу его можно было заметить, что присутствие мистера Тревертона становилось для него невыносимо. — Не звони Лэнни, он сам уже идет, — сказала Розамонда. Мистер Тревертон действительно уже приближался к двери. На пороге он остановился и посмотрел на молодых людей с таким видом, как будто бы это были животные, о которых никто никогда не слышал. — Много я видел странностей на свете, но таких людей никогда не приходилось видеть. С этими словами он вышел из комнаты, и Розамонда слышала медленные, тяжелые шаги его на коридоре. Минут через десять трактирный слуга подал письмо, адресованное на имя мистрисс Фрэнклэнд; оно было написано в общей зале гостиницы тем же странным человеком, который возбудил негодование лакея, ломясь в двери квартиры мистера Фрэнклэнда. Отдав письмо слуге, он взял подмышку палку и вышел с весьма самодовольной улыбкой. Розамонда распечатала письмо. Из него выпал билет на право получения от банкира 40 тысяч фунтов стерлингов и коротенькое письмецо, в котором было написано: "Возьмите это. Во-первых, потому что ни вы, ни ваш муж — единственные люди, которых я встречал, неспособны сделаться мошенниками, получив деньги. Во-вторых, потому что вы говорили правду и потому лишились богатства. В-третьих, потому что вы не дочь актрисы. В-четвертых, потому что вам трудно было бы получить эти деньги после моей смерти. Прощайте. Не приходите ко мне, не пишите ко мне благодарственных писем и не восхищайтесь моим великодушием, а главное, не делайте ничего для Шроля. {{right|''Андрей Тревертон".''}} Первое, на что решилась Розамонда, после прочтения письма, оправившись от удивления, совершенно противоречило требованиям мистера Тревертона. Она написала к нему письмо; но посланный ее возвратился из Байватера без всякого ответа. Он мог рассказать Розамонде только то, что какой-то грубый голос из-за ворот приказал ему перебросить письмо через забор и убираться, не дожидаясь, пока ему не проломили головы. Мистер Никсон, которого Леонард известил обо всем случившемся, изъявил готовность в тот же вечер отправиться к мистеру Тревертону. Тимон Лондонский был на этот раз доступнее, нежели обыкновенно. Мизантроп первый раз в жизни был в хорошем расположении духа. Эта перемена произошла вследствие того, что Шроль потерял место на том основании, что мистер Тревертон не достоин был иметь его слугою после того, как он возвратил мистрисс Фрэнклэнд сорок тысяч фунтов. — Я говорил ему, — сказал мистер Тревертон, смеясь, — что не мог ожидать никаких особых заслуг. Я представлял ему, что мое поведение совершенно законно, потому что он доставил мистрисс Фрэнклэнд план Миртовой комнаты, я поздравил его с получением пяти фунтов за эту услугу; я очень вежливо кланялся. Он чуть было с ума не сошел. Что ж, он получил пять фунтов, зато лишился сорока тысяч! Хотя мистер Тревертон готов был толковать о Шроле без конца, но когда мистер Никсон заговорил о деле мистрисс Фрэнклэнд, красноречие его мгновенно иссякло. Он ничего не хотел слышать, он только и сказал, что намерен продать свой дом и отправиться в чужие края изучать человеческую природу. При этом он прибавил, что мысль о путешествии явилась у него вследствие желания удостовериться, точно ли мистер и мистрисс Фрэнклэнд составляют исключение! В настоящее же время он совершенно убежден, что они — исключение и что путешествие, по всей вероятности, не приведет его к другим заключениям. Мистер Никсон просил его сказать два, три дружеских слова в ответ на письмо Розамонды, но старый мизантроп засмеялся сардоническим смехом, сказав: — Скажите этим чудакам, что я не поеду путешествовать, если они будут ожидать от меня таких глупостей, и что, может быть, я когда-нибудь зайду посмотреть на них, чтобы, умирая, сохранить лучшее понятие о людях, чем то, которое я всегда имел. === XXVIII === Спустя четыре дня Розамонда, Леонард и дядя Джозеф встретились на паперти Портдженской церкви. Земля, на которой они стояли, приняла в себя останки несчастной женщины. Могила рудокопа, с которой она срывала траву, на которой проливала слезы, дала ей спокойное пристанище. В ней кончились навеки ее страдания, странствования и опасения. Часа через два после окончания похоронной службы могила была обложена новым дерном и на ней положена старая плита с скромной эпитафией рудокопа. Розамонда прочитала ее мужу. Когда они отошли, дядя Джозеф, стоявший в стороне, приблизился к новой могиле и, преклонив колена, заплакал, опустив голову на камень. — Напишем ли мы еще что-нибудь на этом камне? — спросила Розамонда. — Там есть еще место, и мне кажется, что мы должны написать на нем имя моей матери и день ее смерти. — Хорошо, — отвечал Леонард. — Эта надпись будет самая простая и приличная. Розамонда подошла к старику, все еще стоявшему на коленах, и, дотронувшись до его плеча, предложила ему идти с ними вместе в дом. Он встал и посмотрел на нее с видом недоумения; на траве, недалеко от могилы, лежал его неизменный и неразлучный друг, музыкальный ящик, облаченный в свой кожаный чехол. Розамонда подняла его и подала старику. — Моцарту теперь уже не для кого играть, — сказал он, глубоко вздохнув. — Не говорите так, дядя Джозеф; пока я жива, Моцарт будет играть для меня, для моего сына. Улыбка пробежала по устам старика. — Эти слова утешают меня, Розамонда. — проговорил он. — Пусть Моцарт служит вам. — Дайте мне руку, пойдемте домой. — Я сейчас пойду за вами, — сказал дядя Джозеф и опять пошел к могиле. — Прощай, прощай, дитя мое, — прошептал он, стоя на коленах и склонившись к гробовому камню. Через несколько минут Розамонда, ведя под руку мужа, сопровождаемая дядей, вышла за ограду кладбища. — Какой прохладный ветер, — сказал Леонард. — Сегодня должна быть прекрасная погода? — Да, — отвечала Розамонда. — Солнце сегодня светит очень ярко: почти нет облаков на небе; а помнишь, Лэнни, тот день, когда мы нашли письмо в Миртовой комнате. Даже этот мрачный замок кажется прекрасным в этом ярком сиянии. Сегодня мне приятно войти в него. С этого дня, Лэнни, мы начнем новую жизнь, и я постараюсь, чтоб ты и дядя Джозеф были совершенно счастливы. Ты не будешь раскаиваться, мой друг, что женился на женщине, которая по своему происхождению недостойна твоей фамилии. — Я не могу раскаиваться, имея такую жену, как ты, — отвечал Леонард, и все трое вошли в замок. {{примечания|title=}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Длина текста более 500 Кб]] [[Категория:Романы Уилки Коллинза]] [[Категория:Уилки Коллинз]] [[Категория:Литература 1856 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Уилки Коллинз]] [[Категория:Переводы 1858 года]] qyhjrx1tgw5umdh8kc0ndqm9mjcerd2 0 1003167 5185156 5174052 2024-10-18T13:00:28Z Arkaitz1974 75884 5185156 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Роберт Иванович Бойль | НАЗВАНИЕ = Эдуард III и его место в ряду сомнительных пьес Шекспира | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = Е. А. Егоров | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1905 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/b/bojlx_r_i/text_1905_edward_3-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = ''Переводъ съ рукописи Е. А. Егорова''. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} <center>Эдуард III и его мѣсто въ ряду сомнительныхъ пьесъ Шекспира</center> ''[http://az.lib.ru/s/shekspir_w/ Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій] / Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1905. Т. 5. С. 290—296.'' Въ отличіе отъ многихъ другихъ сомнительныхъ пьесъ «Эдуарда III» никогда не приписывали Шекспиру при его жизни. Первый, кто обратилъ вниманіе на нее, какъ на пьесу, относительно которой было основаніе утверждать, что въ ней участвовалъ Шекспиръ, былъ Кепель, который въ своихъ «Prolusions or select pieces of Ancient Poetry» (1760) напечаталъ ее съ такимъ замѣчаніемъ на заглавномъ листѣ: «Полагаютъ, что написана Шекспиромъ». Стивенсъ принялъ это мнѣніе Кепеля такъ холодно, что о немъ не было рѣчи вплоть до 1836 года, когда Людвигъ Тикъ перевелъ «Эдуарда III» въ числѣ «Четырехъ драмъ Шекспира», обнародованныхъ имъ въ этомъ году. Пьеса первоначально появилась въ издании in quarto въ 1596 г. безъ имени автора, и хотя въ 1599 г. было напечатано уже второе in quarto, установить имя автора пьесы никто не счелъ нужнымъ. Велико число относительно слабыхъ пьесъ, беззастѣнчиво приписываемыхъ Шекспиру, но наша пьеса въ ряду ихъ занимаетъ мѣсто исключительное. Какъ извѣстно, цѣлыхъ 15 пьесъ въ разное время было приписано Шекспиру: 1) «Судъ Париса». 2) «Арденъ Фивершэмъ». 3) «Джорджъ Зеленый». 4) «Локринъ». 5) «Король Эдуардъ III». 6) «Муседоръ». 7) «Сэръ Джонъ Ольдкестль». 8) «Томасъ лордъ Кромвель». 9) «Веселый Эдмонтонскій чортъ». 10) «Лондонскій блудный сынъ». 11) «Пуританинъ или вдова съ Ватлинговой улицы». 12) «Iоркширская трагедія». 13) «Прекрасная Эмма». 14) «Два знатныхъ родича». 15) «Рожденіе Мерлина». Нѣкоторыя изъ названныхъ пьесъ приписывались съ большею или меньшею вѣроятностью различнымъ авторамъ; относительно же многихъ не было найдено никакихъ данныхъ для опредѣленія того, кому ихъ приписать. «Судъ Париса» можетъ быть приписанъ Пилю и принадлежитъ къ до-шекспировскому періоду. «Арденъ Фивершэмъ», въ которомъ изображается исторія убійства жены мужемъ при помощи наемныхъ убійцъ, представляетъ полную одушевленія и страсти пьесу, безъ лишняго паѳоса. Пьеса написана, очевидно, мало-опытнымъ писателемъ: однако этотъ писатель былъ, безъ сомнѣнія, человѣкъ, который имѣлъ шансы занять одно изъ первыхъ мѣстъ между драматургами своего времени. Такъ какъ мы не знаемъ другихъ произведеній того же самого пера, то естественно предположить, что онъ не дѣлалъ дальнѣйшихъ попытокъ на драматическомъ поприщѣ. «Джорджа Зеленаго» можно приписать Грину. «Локринъ» по всей вѣроятности принадлежитъ Пилю. Во всѣхъ этихъ пьесахъ нѣтъ ничего, что изслѣдователь нашихъ дней, когда на вопросы шекспировскаго творчества пролито столько свѣта, могъ бы хоть на минуту приписать Шекспиру. Иное дѣло «Эдуардъ III». Какъ будетъ показано въ настоящемъ этюдѣ, есть большое основаніе приписать Шекспиру эпизодъ съ графиней Сольсбери. «Муcедора» нельзя приписать хотя бы и съ малой степенью вѣроятности какому либо опредѣленному автору. То же самое можно сказать о «Сэръ Джонѣ Ольдкестлѣ» и «Лордѣ Томасѣ». Авторомъ «Веселаго эдмонтонскаго чорта» можно считать съ значительной степенью достовѣрности Деккера — быть можетъ, въ сотрудничествѣ съ Гейвудомъ. «Лондонскій блудный сынъ» — болѣе зрѣлое произведеніе, чѣмъ остальная масса сомнительныхъ пьесъ — напоминаетъ намъ временами о Вилькинсѣ въ его «Бѣдѣ отъ брака поневолѣ». Для установленія авторства «Пуританина или вдовы изъ Ватлинговой улицы» нѣтъ никакихъ данныхъ. Очень короткая «Iоркширская тргедія» — разрабатываетъ ту же самую тему, которую Вилькинсъ въ болѣе распространенномъ видѣ даетъ намъ въ своей «Бѣдѣ отъ брака поневолѣ» (Miseries of Enforced Marriage). Ближайшее сравненіе обѣихъ пьесъ убѣдило меня, что авторомъ «Iоркширской трагедіи» былъ Вилькинсъ. Относительно бóльшій литературный интересъ этой короткой пьесы можетъ быть приписанъ въ значительной степени именно ея краткости. Въ своей попыткѣ развить тотъ-же сюжетъ въ «Бѣдѣ отъ брака поневолѣ» Вилькинсъ значительно ослабилъ впечатлѣніе. Кто могъ бы быть авторомъ «Прекрасной Эммы» до сихъ поръ совершенно неустановлено. О «Двухъ знатныхъ родичахъ» уже говорилось подробнѣе въ настоящемъ изданіи. «Рожденіе Мерлина» приписываютъ Шекспиру и Роулею, однако слѣдуетъ сказать, что въ ней нѣтъ ни одной черты творчества ни того, ни другого автора. Роулей работалъ въ сотрудничествѣ со многими драматургами своего времени. Первыя пьесы свои онъ написалъ вмѣстѣ съ Вилькинсомъ и Дэемъ. Вмѣстѣ съ первымъ онъ, видимо, написалъ окончаніе Шекспировскаго «Перикла». Вилькинсъ, какъ мнѣ думается, написалъ весь I-й и II-й актъ, а Роулей 2, 5 и 6 сцены четвертаго акта; неуклюжій хоръ написанъ ими пополамъ, а остальное принадлежитъ Шекспиру. Того грубаго, хромающаго стиха, которымъ отличался Роулей, мы совсѣмъ не находимъ въ «Рожденіи Мерлина». Но то обстоятельство, что Роулей дѣйствительно участвовалъ въ «Периклѣ» Шекспира, давало серьезную опору мнѣнію, что «Рожденіе Мерлина» — пьеса сама по себѣ весьма малоцѣнная — можетъ быть, приписана Шекспиру и ему. Разъ существуетъ столько пьесъ, которыя ошибочно приписывали Шекспиру, то нѣтъ ничего удивительнаго, если есть и такая пьеса, въ которой онъ дѣйствительно принималъ участіе и которую какъ при его жизни, такъ и долгое время послѣ его смерти, тѣмъ не менѣе, приписывали не ему. А между тѣмъ, яркая печать шекспировскаго творчества лежитъ на второй сценѣ перваго акта и 1 и 2 сценѣ II-го акта «Эдуарда III». Это сцены, заключающія въ себѣ весь эпизодъ волокитства Эдуарда за графиней Сольсбери. Эпизодъ параллельными пассажами связывается съ другими шекспировскими драмами. Остальная часть пьесы, представляющая разсказъ о войнѣ Эдуарда во Франціи, не представляетъ такой связи. Въ вопросѣ о томъ, кто написалъ «Двухъ знатныхъ родичей» мы были вынуждены смотрѣть на многочисленныя черты сходства съ шекспировскими драмами, какъ на аргументъ противъ авторства Шекспира. Иначе обстоитъ дѣло съ «Эдуардомъ III». Схожія мѣста не на столько многочисленны, чтобы сдѣлать сомнительной возможность того, что Шекспиръ повторялъ самого себя, или предвосхитилъ мысли, которыя мы находимъ въ его драмахъ позднѣйшаго происхожденія. Лица, дѣйствующія въ названномъ выше эпизодѣ, въ остальной части пьесы являются въ совершенно иномъ свѣтѣ. Эдуардъ дѣйствуетъ на протяженіи всей пьесы, но въ эпизодѣ съ графиней онъ совсѣмъ особенный. Графиня, Лодовикъ и Варвикъ, отецъ графини появляются только въ обсуждаемомъ эпизодѣ. Стиль пьесы, за исключеніемъ эпизода, сухъ и лишенъ красоты. Если въ немъ даже и встрѣчаются поэтическія выраженія, которыя — подъ перомъ Шекспира — естественно вызвали бы воспоминаніе о какой нибудь другой пьесѣ, гдѣ онъ высказалъ подобныя же мысли, то здѣсь они не вызываютъ ничего подобнаго. Такъ напр., Одлей говоритъ: The one in choice, the other holds in chase: For from the instant we begin to live, We do pursue and hunt the time to die: First bud we, then we blow, and after seed; Then, presently, we fall, and, as a shade Follows the body, so we follow death. Жизнь достается Намъ случаемъ, а смерть гоньбой усердной: Чуть начали мы жить, за смертныъ часомъ Ужъ началась гоньба. Сперва мы — почки, Потомъ цвѣты и напослѣдокъ сѣмя; Тогда мы отпадаемъ и за нею — смертью Идемъ во слѣдъ, какъ тѣнь идетъ за тѣломъ. Если бы эти строки написалъ Шекспиръ, мы имѣли бы право ожидать встрѣтить въ нихъ отзвукъ мыслей о смерти, неоднократно встрѣчающихся въ разныхъ мѣстахъ его пьесъ. Но этого то въ нихъ и нѣтъ. Въ 1 сц. 5 акта мы читаемъ: And Rings approach the nearest unto God, By giving life and safety unto men. «И цари тогда ближе всего къ Богу, Когда даруютъ людямъ жизнь и безопасность». Мы напрасно ожидаемъ здѣсь услышать откликъ словъ Порціи въ ея знаменитой рѣчи о милосердіи. Очень характеристичное мѣсто встрѣчается въ 5 сценѣ 4-го акта: A sudden darkness hath defaced the sky, The winds are crept into their caves for fear, The leaves move not, the wood is hustled and still, The birds cease singing and the wandering broks Murmur no wonted greeting to the shores". «Внезапная тьма покрыла небо. Вѣтры отъ страха вползли въ свои пещеры; Листья не шелохнутся, лѣсъ недвижимъ и молчаливъ; Птицы перестали пѣть, и бѣгучіе ручейки Не журчатъ желаннаго привѣта берегамъ». Это не шекспировскій стиль, во всякомъ случаѣ, не стиль его раннихъ пьесъ. Здѣсь простота рѣчи доходитъ почти до суровости, и эти лишенные всякихъ украшеній стихи отичаются отъ стиля Шекспира, какъ день отъ ночи. Въ 1 актѣ 1 актѣ Артуа говоритъ объ Изабеллѣ, дочери Филиппа, короля Франціи, матери Эдуарда III. «And from the fragrant garden of her womb Your gracious self, the flower of Europe’s hope, Derived is inheritor to France». «И изъ благоуханнаго сада ея лона Произошла наша всемилостивѣйшая особа, цвѣтъ надежды Европы, Чтобы унаслѣдовать Францію». Это мѣсто напоминаетъ слѣдующія строки въ «Ричардѣ III». (Актъ IV , сцена 4): But in your daughter’s womb I bury them: Where in that nest of spicery they shall breed Selves of themselves to your recomforture. «Но я похороню ихъ въ лонѣ вашей дочери: И въ этомъ благоуханном питомникѣ они вырастутъ Вамъ на утѣшеніе». Сходство бросается въ глаза; но не менѣе велико и различіе. Въ той же самой сценѣ Варвикъ говоритъ: Bid him leave off the lion’s case he wears; Lest meeting with the lion in the field, He chance to tear him piece-meal for his pride. «Вели ему снять львиную шкуру, которую онъ носитъ, Чтобы, встрѣтясь со львомъ въ пустынѣ, Онъ изъ гордыни не разорвалъ его въ куски». Эти стихи напоминаютъ намъ слова Фоконбриджа, сказанныя герцогу Австрійскому въ «Королѣ Джонѣ» (III, I, 129): Thou wear a lion’s hide! doff it for shame And hang a calf’s-skin on these recreant binbs. «Ты носишь львиную шкуру! Срамъ! Скинь ее И одѣнь на эти малодушные члены телячью кожу». Разница не велика, повидимому. Но замѣна поэтическаго «lions hide» (львиный покровъ) чисто охотничьимъ терминомъ «lions case» опять таки характерна для той суровой простоты второго автора, на которую я обращалъ вниманіе раньше. За то въ эпизодѣ, приписываемомъ Шекспиру, совершенно другой и несравненно болѣе богатый поэтическій языкъ. Флэй, придающій въ данномъ случаѣ вопросу о стилѣ особенное значеніе, сопоставляетъ слѣдующія 4 мѣста, харктерныя съ одной стороны для Шекспира, съ другой — для другого поэта, его сотрудника: 1) When she would talk of peace, methinks her tongue Commanded war to prison; when of war, It wakened Caesar from his Roman grave To hear war beautified by her discourse. Wisdom is foolishness but in her tongue; Beauty a slander but in her fair face; There is no summer but in her cheerful looks No fresty winter, but in her disdain. «Когда она говоритъ о мирѣ, мнѣ кажется, что ея языкъ Повелѣваетъ наложить оковы на войну; когда она говоритъ о войнѣ, То можетъ пробудить Цезаря въ его римской гробницѣ, — Встать и слушать, какъ ея словами украшена война. Мудрость оказывается лишь глупостью, благодаря языку ея; Благодаря ея молодому лицу, чужая красота становится насмѣшкой; Лѣто настанетъ только тогда, когда она весело смотритъ И холодная зима — когда она выражаетъ пренебреженіе къ вамъ». (Шекспиръ, актъ II, сцена 1). 2) At sea we are as poissant as the force Of Agamemnon in the haven of Troy: By land with Xerxes we compare of strength; Whose soldiers drank up rivers in their thirst: Then, Bayard — like, blind overweening Ned To reach at our imperial diadem, Is either to be swallowed in the waves, Or backt apieces when thou comst ashore". «На морѣ мы такъ же могущественны, какъ сила Агамемнона въ Троянской гавани; На сушѣ мы сравниваемся мощью съ Ксерксомъ, Солдаты котораго въ своей жаждѣ выпивали цѣлыя рѣки: И вотъ, отважный, какъ Баярдъ, ослѣпленный сомомнѣніемъ Нэдъ, Ради того, чтобы взять нашу царскую діадему, Будетъ либо поглощенъ волнами, Либо изрубленъ въ куски, когда выйдетъ на берегъ». (Другой авторъ: Актъ III, сцена I). 3) For where the golden ore doth buried lie, The ground undeckt with nature’s tapestry Seems barren, sere, unfertile, fruitless, dry, And where the upper turf of earth doth boast His pied perfumes and party coloured cost, Delve there and find this issue and their pride To spring from ordure and corruption’s side. «Тамъ, гдѣ лежитъ погребенной золотая руда, Почва, не покрытая природнымъ ковромъ, Кажется безплодной, выжженной, неплодоносной, бѣдной изсушенной; А тамъ, гдѣ верхній слой земли блистаетъ Разнообразіемъ своихъ запаховъ и пестротой цвѣтовъ, — Копни тамъ, и ты найдешь, что все это великолѣпіе Получаетъ начало изъ гнили и тлѣнія». (Актъ I, сцена 2, Шекспиръ). 4) The sun, dread lords, that in the western fall, Beholds us now low brought through misery, Did in the orient purple of the morn. Salute our comming forth, when were known: Or may our portion be with damned fiends. «Солнце, почтенные лорды, при вечернемъ закатѣ Видитъ, какъ мы влачимся среди бѣдствій; А утромъ, при пурпурѣ восхода Оно привѣтствовало наше появленіе, когда увидѣло насъ. Или нашъ удѣлъ быть съ проклятыми злыми духами?..» (Актъ V, сцена 1 — не принадлежитъ Шекспиру). Приводя эти отрывки, Флэй заявляетъ, что первый и третій изъ нихъ точно соотвѣтствуютъ шекспировскому размѣру перваго періода его творчества, между тѣмъ, какъ второй и четвертый не соотвѣтствуютъ. Я долженъ прибавить сверхъ того, что второй и четвертый отрывокъ сухо-дѣловиты, какъ и отрывки, приведенные раньше; первый же и третій, напротивъ того, написаны со всѣмъ богатствомъ стихотворной рѣчи. Въ этихъ двухъ выдержкахъ не встрѣчается схожихъ местъ съ пьесами Шекспира, но общее впечатлѣніе, остающееся въ умѣ читателя, вполнѣ Шекспировское. Флэй основываетъ свое мнѣніе о принадлежности эпизода Шекспиру исключительно на одномъ стихосложеніи. И дѣйствительно, въ стихосложеніи обѣихъ частей пьесы замѣчается явное различіе. Въ части, приписываемой Шекспиру, рифмы постоянно попадаются между бѣлыхъ стиховъ, другой же авторъ, повидимому, еще болѣе приверженъ къ системѣ бѣлыхъ стиховъ, введенныхъ Марло, чѣмъ самъ Марло. Марло часто употребляетъ рифмы посреди бѣлыхъ стиховъ; этотъ же авторъ еле тащится въ своемъ утомленномъ монотонномъ движеніи, не пытаясь освѣтить свой путь хотя бы случайною рифмой. Въ то время какъ въ нешекспировской части на каждую сотню стиховъ, круглымъ счетомъ, приходится четыре рифмованныхъ строки, — въ эпизодѣ, принадлежащимъ Шекспиру, мы находимъ на каждыя семь строкъ одну рифму, — пятнадцать рифмованныхъ строкъ на сотню, — то есть, число рифмованныхъ стиховъ въ эпизодѣ въ четыре раза больше, чѣмъ въ остальной драмѣ. Принявъ во вниманіе это крупное различіе стихотворнаго стиля, а такъ же изысканную простоту и умѣренность языка второго автора, столь отличныя отъ приверженности Шекспира къ поэтическимъ украшеніямъ, я полагаю, что мы имѣемъ достаточное основаніе утверждать, что эпизодъ написанъ Шекспиромъ. Точно такъ же эпизодъ является единственной не исторической частью всей драмы. Эпизодъ заимствованъ у Боккачіо, но Шекспиръ, вѣроятно, заимствовалъ его не прямо, а изъ «Palace of Pleasure» Пэйнтера. Мы оспаривали принадлежность Шекспира какой либо части «Двухъ знатныхъ родичей» на основаніи встрѣчающихся въ этой драмѣ безчисленныхъ заимствованій изъ шекспировскихъ пьесъ. Но съ «Эдуардомъ III» дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Черты сходства, связывающія трудъ Шекспира съ его другими драмами, не болѣе и не менѣе многочисленны, чѣмъ въ другихъ его драмахъ, но онѣ въ настоящемъ случаѣ очень характеристичны. А кромѣ мѣстъ, находящихся въ прямой связи съ той или иной пьесой, здѣсь встрѣчается много мѣстъ, не находящихся въ такой связи, но тѣмъ не менѣе носящихъ явно шекспировскій характеръ. Мы сразу чувствуемъ Шекспира; когда послѣ холодной наготы языка первой сцены переходимъ, напримѣръ ко второй сценѣ 1-го акта: Warwick: Even she, my liege; whose beauty tyrant fear, As a may-blossom with pernicious winds, Hath sully’d, urthered, overcast and done. Варвикъ: «Даже и она, государь, какъ майскій цвѣтокъ передъ губительнымъ вѣтромъ, зачахла, поблекла, поникла, завяла». Эти стихи невольно напоминаютъ намъ о Шекспирѣ тѣмъ контрастомъ, который они представляютъ съ бѣдностью стиля другихъ мѣстъ пьесы. Нижеслѣдующее двухстишіе, имѣющее характеръ каламбура, напоминаетъ намъ о многихъ подобныхъ мѣстахъ въ «Безплодныхъ усиліяхъ любви» и во «Снѣ въ лѣтнюю ночь»: For sin, though sin, would not be so esteemed; Bud rather virtue sin, sin virtue deemed. Но самый яркій примѣръ погони за каламбуромъ мы встрѣчаемъ во 2-й сценѣ II-го акта. Эдуардъ говоритъ: The quarrel, that I have, requires no arms, But this of mine. Здѣсь слово «arms» (оружіе, а также объятіе) употреблено въ томъ же самомъ двойномъ смыслѣ, какъ въ пьесѣ «Троилъ и Кресида» (Актъ I, сц. 3 ст. 271): And dare avow her beaty and her worth In other arms than hers. Тамъ этотъ каламбуръ признается за доказательство, что это мѣсто принадлежитъ Марстону, а не Шекспиру, такъ какъ послѣдній могъ бы прибѣгнуть къ такому элементарному каламбуру только въ первый періодъ своего творчества. Естественно является мысль о Шекспирѣ также въ слѣдующихъ случаяхъ. Словомъ «sun» (солнце) оканчиваются девять послѣдовательныхъ стиховъ въ актѣ 2-мъ сц. 1: And let me have her likened to the sun; Say she hath thrice more splendour than the sun, That her perfect win emulates the sun, That she breeds sweets as plenteous as the sun, That she doth thaw cold winter like the sun, That she doth cheer fresh summer like the sun, That she doth dazzle gazers like the sun, And, in this application to the sun, Bid her be free and general as the sun, Who smiles upon the basest weed that grows, As lavingly as on the fragrant rose". «Позвольте мнѣ уподобить ее солнцу, Сказать, что она блещетъ трижды ярче, чѣмъ солнце, Что ея совершенная прелесть соперничаетъ съ солнцемъ, Что она порождаетъ радость такъ же обильно, какъ солнце, Что отъ нея таетъ холодная зима такъ же, какъ отъ солнца, Что отъ нея веселѣетъ ясное лѣто, — какъ отъ солнца, Что она ослѣпляетъ тѣхъ, кто смотритъ на нее, какъ солнце; Пусть же въ своемъ уподобленіи солнцу Она будетъ свободна и велика, какъ солнце, Которое улыбается самому жалкому плевелу Съ такой же любовью, какъ благоуханной розѣ». Въ 1596 году, въ «Венеціанскомъ купцѣ» (актъ V, ст. 193—202) мы находимъ такую же игру со словомъ «ring» у Бассаніо и Порціи, какъ здѣсь со словомъ «sun». Эта погоня за созвучіями очень характеристична для Шекспира перваго періода его творчества. Характеристично также для Шекспира возвращаться къ мыслямъ, разъ выраженнымъ имъ въ какой либо изъ его пьесъ, — но возвращаться въ новой формѣ или съ инымъ значеніемъ. И вотъ примѣры такого возвращенія къ мыслямъ, затронутымъ въ «Эдуардѣ III», мы находимъ въ нѣкоторыхъ позднѣйшихъ, уже доподлинныхъ Шекспировскихъ пьесахъ, напр. въ «Мѣрѣ за мѣру» (Актъ II-й, сцена 4). Графиня говоритъ въ нашей пьесѣ (Актъ II-й, сцена 1): He that doth clip op counterfeit your stamp, Shall die, my lord: and will your sacred self, Commit high treason gainst the King of Heaven To stamp his image in forbidden metal. «Тотъ, кто поддѣлаетъ вашу печать, Долженъ умереть, милордъ, и неужели ваша священная особа Рѣшится на измѣну противъ Царя небесъ, Чтобъ отчеканить свое изображеніе на воспрещенномъ металлѣ?» Въ «Мѣрѣ за мѣру» эта же мысль выражена въ такихъ словахъ: To pardon him that hath from nature stolen A man already made, as to remit Their saucy sweetness that do coin heaven’s image In stamps that are forbid. «Это было бы такъ же хорошо, какъ помиловать того, кто похитилъ у природы живого человѣка, или пощадить тѣхъ, кто чеканитъ небесныя изображенія запретнымъ клеймомъ». Далѣе мы встрѣчаемъ въ нашей пьесѣ слѣдующее мѣсто: The poets write that great Achilles’spear Could heal the wound it made. «Поэты пишутъ, что копье Ахилла Могло исцѣлять раны, которыя оно наносило». Подобное же мѣсто встрѣчается въ «Генрихѣ VI» (часть II . 5. 100). Whose smile and frown like to Achilles’spear Is able urth the change to kill and cure. «Чья улыбка и нахмуренный видъ, подобно Ахиллову копью, Поперемѣнно убиваютъ и исцѣляютъ». Находимъ мы такія же совпаденія между нашей пьесой и «Гамлетомъ» (Актъ II-й сцена 2): For if the sun breed maggots in a dead day being a god kissing carrion. Have you a daughter? Pol. I have, my lord. Hamlet. Let her not walk in the sun. Conception is a blessing, but not as your daughter may conceive. "Потому что, если солнце, богъ, порождаетъ червей, коснувшись падали… есть ли у тебя дочь? — Полоній: Есть, милордъ. — Гамлетъ: «Не пускай ее на солнце. Зачатіе есть благодать; но если эта благодать коснется твоей дочери?» Шекспиръ заимствовалъ образъ солнца, цѣлующаго падаль, у Лили, который повидимому пересталъ писать для сцены еще до Шекспира. Связь между Лили и приведеннымъ мѣстомъ въ «Гамлетѣ» можно найти въ слѣдующемъ мѣстѣ нашей пьесы (II. 1): The freshest summer’s day doth soonest taint The loathed carrion that it seems to kiss. «Ясный солнечный день заставляетъ издавать зловоніе Отвратительную падаль, которую, онъ, повидимому цѣлуетъ». Стихъ изъ нашей пьесы встрѣчается также въ той же самой формѣ въ 14-мъ стихѣ 94-го сонета. Онъ находится въ томъ мѣстѣ, гдѣ Варвикъ, отецъ графини, убѣждаетъ ее твердо стоять противъ домогательствъ короля: Deep are the blows made, with a mighty axe: That sin doth ten times aggravate itself That is committed in a holy place: An evil deed, done by authority, Is sin and subornation: deck an ape In tissue and the beauty of the robe Adds but the greater scorn unto the beast. A spacious field of reasons could I urge, Between his glory, daughter and thy shame: That poison shows worst in a golden cup; Dark night seems darker by the lightning’s flash ''Lilies, that fester smell far worse than weeds.'' "Глубоки раны, наносимыя мощной сѣкирой: Такъ грѣхъ отягчается десятикратно, Если онъ совершенъ въ священномъ мѣстѣ. Злое дѣло, совершенное властью, Является грѣхомъ и преступленіемъ. Одѣнь обезьяну въ пышныя одежды, — Отъ этого она станетъ еще смѣшнѣе. Я могъ бы привести огромный рядъ сравненій, Дочь моя, между его славою и твоимъ позоромъ: Такъ ядъ кажется ужаснѣе въ золотомъ кубкѣ, Темная ночь кажется чернѣе при мерцаніи факела. ''Лиліи'', ''испортившись'', ''пахнутъ отвратительнѣе плевелъ.'' Въ 94-мъ сонетѣ мы встрѣчаемъ слѣдующія строки: They that have power to hurt and will do none, That do not do the things they most do show, Who, moving others are themselves as stone, Unmoved, cold and to temptation slow. They rightly do inherit heaven’s graces And husband nature’s riches from expense; They are the lords and owners of their faces Others but stewards of their excellence. The summer flower is to the summer sweet, Though to itself it only live and die, But if that flower with base infection meet, The basest weed outbraves his dignity: For sweetest things turn sourest by their deeds ''Lilies, that fester smell far worse than weeds.'' «Тотъ, кто имѣетъ возможность вредить и не вредитъ, кто, вліяя на другихъ, самъ остается непоколебимымъ и холоднымъ, какъ камень, кто не поддается искушенію, — тѣ справедливо наслѣдуютъ милости неба и оберегаютъ богатства природы отъ расхищенія. Они сами свои собственные господа и владыки, а прочіе только слуги ихъ превосходства. Лѣтній цвѣтокъ милъ лѣту, хотя лишь для самого себя онъ живетъ и умираетъ. Но если этотъ цвѣтокъ подвергся гніенію, то самый жалкій плевелъ становится выше его по своему достоинству: ибо самое сладкое можетъ стать горчайшимъ по дѣламъ своимъ; лиліи, подвергшіяеся порчѣ, пахнутъ хуже, чѣмъ плевелы». Сравненіе этихъ двухъ мѣстъ едва-ли можетъ оставить сомнѣніе относительно того, что они родились въ одномъ и томъ же творческомъ мозгу. Какъ мы уже сказали, Шекспиръ часто развиваетъ мысли, уже разъ выраженныя имъ. Правда, въ этихъ случаяхъ онъ обыкновенно измѣняетъ форму выраженія, но иногда, какъ въ настоящемъ случаѣ, онъ повторяетъ ее безъ перемѣны, или только съ незначительнымъ измѣненіемъ. Фризенъ, помѣстившій во второмъ томѣ «Shakespeare Jahrbuch» статью, направленную противъ предположенія, что Шекспиръ участвовалъ въ составленіи нашей пьесы, допускаетъ за приведенномъ нами мѣстомъ значеніе серьезнаго аргумента въ пользу авторства Шекспира. Но онъ утверждаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что авторъ нашей пьесы, кто бы онъ ни былъ, могъ видѣть это мѣсто въ рукописи. Однако, не болѣе ли естественно предположить, что самъ поэтъ воспользовался здѣсь своею собственностью? Мѣста, на которыя мы указали, за исключеніемъ тѣхъ, которыя имѣютъ связь съ «Гамлетомъ» и «Мѣрой за мѣру» относятся къ болѣе раннимъ пьесамъ. Какъ установлено раньше, «Эдуардъ III» занесенъ въ книгопродавческіе списки въ декабрѣ 1595 г., напечатана же пьеса была въ 1596 году Кедбертомъ Берли. Хотя пьесы нерѣдко пишутся много раньше своего обнародованія, однако если у насъ нѣтъ достаточныхъ основаній, мы не вправѣ утверждать, что пьеса была написана и представлена за долго до своего обнародованія. Въ настоящемъ случаѣ нѣтъ этихъ доказательствъ, а установленныя выше черты сходства съ сонетами вмѣстѣ съ чертами сродства, которыя мы сейчасъ приведемъ по отношенію къ «Лукреціи», даютъ основаніе признать 1596 годъ, т.-е. дату обнародованія, за моментъ, недалекій отъ времени написанія пьесы. Сродство съ «Лукреціей», о которомъ сейчасъ была рѣчь, нельзя не усмотрѣть въ концѣ эпизода съ графиней Сольсбери. Здѣсь добродѣтель торжествуетъ въ груди Эдварда надъ любовью, и авторъ только что написавшій Лукрецію, вкладываетъ въ его уста такую рѣчь: "Even by that power, I swear, that gives me now The power to be ashamed of myself, I never, mean to part my lips again In any word that tends to such a suit. Arise, true English lady; whom our isle May better boast of than e’er Roman might Of her, whose ransacked treasury hath tasked The vain endeavour of so many pens. «Клянусь той силой, которая даетъ мнѣ нынѣ Силу устыдиться самого себя, — Я никогда не сложу своихъ губъ опять, Чтобы произнести хоть одно слово для такой просьбы. Встань, истинно британская женщина; нашъ островъ Можетъ гордиться тобой больше, чѣмъ римляне гордились той, Чье похищенное сокровище задало столько напраснаго труда Цѣлому сонму писателей». Въ шекспировской части «Эдурда III» еще нѣтъ характеризаціи въ точномъ смыслѣ этого слова. Но во всякомъ случаѣ бурный любовникъ эпизода съ графиней, не разбирающій средствъ для достиженія своихъ желаній, не имѣетъ ничего общаго съ деревяностью Эдуарда-короля, когда онъ во главѣ своего войска сражается во Франціи. Въ графинѣ точно также слишкомъ мало индивидуальности. Она — слишкомъ однотонное воплощеніе чистоты и обязана значительной долей своей привлекательности только тому поэтическому ореолу, который придалъ ей поэтъ. Лодовикъ просто на просто манекенъ, а Варвикъ — лицо слишкомъ надуманное. Фигуры исторической части пьесы не вызываютъ въ насъ ни малѣйшаго интереса. Мы, конечно, симпатизируемъ Черному Принцу, но въ сущности въ основаніи этого чувства лежитъ историческая ассоціація, т. е. процессъ, какъ разъ обратный тому, который такъ характеренъ для историческихъ пьесъ Шекспира. Тамъ мы безсознательно переносимъ его образы на страницы исторіи. Здѣсь же наше предствленіе о Черномъ Принцѣ, составленное по исторіи, мы переносимъ на пьесу. {{right|Робертъ Бойль*)}} *) Переводъ съ рукописи Е. А. Егорова. [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с внешними ссылками]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Указан переводчик в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Статьи]] [[Категория:Критика]] [[Категория:Роберт Иванович Бойль]] [[Категория:Литература 1905 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Роберт Иванович Бойль]] [[Категория:Е. А. Егоров]] 7xrj8kccqujpt810t94js07wh6kfiwr 0 1016479 5185243 5030323 2024-10-19T08:53:23Z Monedula 5 поправлен французский 5185243 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Виссарион Григорьевич Белинский | НАЗВАНИЕ = Наши, списанные с натуры русскими | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1842 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_0700.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} <center>В. Г. Белинский</center> <center>Наши, списанные с натуры русскими</center> Собрание сочинений в девяти томах М., «Художественная литература», 1979 Том четвертый. Статьи, рецензии и заметки. Март 1841 — март 1842 НАШИ, СПИСАННЫЕ С НАТУРЫ РУССКИМИ. Издание Я. А. Исакова. Санкт-Петербург. 1841. В 4-ю д. л. Выпуски 1, 2, 3, 4 и 5 (40 стр.). (Цена за 5 выпусков 7 р. асс. за перес. за 2 фунта). На обертке «Наших» недаром сказано: «Первое роскошное русское издание»: в самом деле, доселе едва ли кто мог даже мечтать о возможности на Руси подобного издания. Предприимчивый А. П. Башуцкий¹ — которому принадлежит и первоначальная мысль «Наших» и под редакциею которого теперь идет это издание, — показал на деле, что по части изящно-роскошных изданий мы можем собственными силами и средствами не уступать иногда и самой Европе. В самом деле, «Наши» — сколько изящное, столько же и роскошное издание. Рисунки гг. Тимма, Щедровского и Шевченки отличаются типическою оригинальностию и верностию действительности; резаны они на дереве бароном Клотом, Дерикером и бароном Неттельгорстом: этого слишком достаточно для ''изящества'' издания². Прекрасная бумага (нарочно заказанная на одной из лучших петербургских фабрик), прекрасный шрифт, возможная тщательность в корректуре, в оттисках, отличный вкус, с каким расположены в тексте картинки и виньетки, прелестный, со вкусом сделанный заглавный листок, — все это делает издание вполне роскошным. В том и другом отношении — по изяществу и роскоши — «Наши» не уступают ни чьим. Да, «Наши», как свидетельство наших успехов в деле вкуса и искусства, должны радовать всякое русское сердце. И за это честь и слава г. Башуцкому; без его предприимчивости, старательного усердия, практической способности вести всякое дело и сводить для него всевозможных делателей, без его уверенности в возможности на Руси такого издания — мы не увидели бы «Наших» и не могли бы любоваться их изящными политипажами³, их роскошным изданием… Доселе мы говорили только об издании, — и потому могли только хвалить и восхищаться; не так, не таким тоном, должны бы мы говорить о тексте издания. Полезность и достоинство дела в одном отношении не должны заставлять умалчивать о его недостатках в других отношениях. Не видав пробных оттисков, мы, признаемся, не были слишком очарованы самою идеею «Наших», которая столь многих привела в восторг. Читателям «Отечественных записок» должно быть памятно, что этот журнал был только посредником между редакциею «Наших» и публикою, передавая публике объявления редакции и ничего не говоря от себя⁴. «Отечественные записки» имели на это свои причины: они очень хорошо предвидели, что может выйти из «Наших» в литературном отношении, — и первые же три выпуска вполне оправдали их предвидение: «Наши», вместо того чтоб быть зеркалом современной русской действительности, с первого же раза начали отражать в себе миражи. Да и что это за «Наши», то есть что это за название? — Переведите его по-французски: француз будет вправе думать, что русские описали его соотечественников; переведите по-немецки — та же история, только уже в отношении к немцам, а не французам, и т. д. Наконец: кто у нас может списывать? Ведь для типических изображений нужен художественный талант!.. А много ли у нас этих талантов, или, другими словами, многие ли из этих талантов примутся за подобное дело? Что же касается до самого г. Башуцкого, — он хороший литератор, но едва ли ''типист, живописец с натуры''. Лучшим доказательством этого может служить его «Водовоз»⁵. Сущность типа состоит в том, чтоб, изображая, например, хоть ''водовоза'', изображать не какого-нибудь одного водовоза, ''а всех в одном''. Может быть, в Петербурге и найдется один такой водовоз-горемыка, какого описал автор; но в каком же звании не бывает горемык? — А между тем никто не скажет, что каждое сословие состоит из одних горемык. Автор описывает водовозов хилыми, хворыми, бледными, больными, искалеченными. Мы, тоже имевшие и имеющие с ними дело, подобно всем петербургским жителям, привыкли видеть в водовозе мужика рослого, плечистого, крепкого, для которого лошадиная тяжесть — нипочем. Как русский человек, он всегда свеж, бодр, весел, смышлен, догадлив и плутоват: смело оставляйте его в кухне вашей одного — никогда и ничего не украдет; но при расчете легко может забыть о данном ему вами заранее двугривенном или полтиннике — смотря по важности следующей ему суммы, и на чаек всегда сумеет выпросить, почесывая затылок… Не бойтесь за него, видя, что он всегда на воздухе, на холоду, на сырости: оттого-то именно он в 80 лет и будет здоровее, чем вы в восьмнадцать… Не приходите в ужас, видя, что он живет в такой конуре, где у вас закружится голова и жестоко оскорбится обоняние: это его вкус, его привычки; дайте ему пожить в ваших великолепных комнатах только три дня — он сделает из них свой подвал… Водовоз много и тяжело трудится: да кто ж мало и легко трудится? Уж, конечно, не я, бедный рецензент, который, за грехи свои, обязан не только читать русские книги, но еще и писать о них. Второй тип, «Барышня»⁶, был бы хорош и сам по себе, но при «Водовозе» он превосходен. Впрочем, достоинство его состоит не столько в ''типизме'', сколько в верном взгляде на предмет и прекрасном, простом рассказе, без всяких реторических фигурностей. Все это хорошо; но что же будет дальше: кого еще будут списывать?.. Что касается до нас, — мы советовали бы редакции оставить совсем сферу общественной действительности, с которой рисовать (особенно — рисовать верно и сходно с подлинником) весьма трудно, если не невозможно. Но этим мы отнюдь не хотим сказать, чтоб редакция прекратила издание «Наших»: нет, мы только желали бы, чтоб она начала искать этих наших в другой сфере, которая может быть изображаема с большею свободою и, следовательно, с большим интересом: мы говорим о литературе. === ПРИМЕЧАНИЯ === <center>СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ</center> В тексте примечаний приняты следующие сокращения: Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1960. Белинский, АН СССР — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. I—XIII. М., Изд-во АН СССР, 1953—1959. ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина. Герцен — А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах. М., Изд-во АН СССР, 1954—1966. ГИМ — Государственный исторический музей. ГПБ — Государственная Публичная библиотека СССР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. КСсБ — В. Г. Белинский. Сочинения, ч. I—XII. М., Изд-во К. Солдатенкова и Н. Щепкина, 1859—1862 (составление и редактирование издания осуществлено Н. X. Кетчером). КСсБ, Список I, II… — Приложенный к каждой из первых десяти частей список рецензий Белинского, не вошедших в данное издание «по незначительности своей». ЛН — «Литературное наследство». М., Изд-во АН СССР. Панаев — И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., Гослитиздат, 1950. ПР — позднейшая редакция III и IV статей о народной поэзии. ПссБ — В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова (т. I—XI) и В. С. Спиридонова (т. XII—XIII), 1900—1948. Пушкин — А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1962—1965. ЦГИА — Центральный Государственный исторический архив. Наши, списанные с натуры русскими. Впервые — «Отечественные записки», 1842, т. XX, № 2, отд. VI «Библиографическая хроника», с. 45-46 (ц. р. 31 января; вып. в свет 1 февраля). Без подписи. Авторство — ПссБ, т. XII, с. 302—304, 533—534, примеч. 26. Под таким названием в 1841—1842 гг. отдельными выпусками (по 8—12 страниц в каждом) в Петербурге выходил альманах А. П. Башуцкого — одно из первых русских изданий, составленное исключительно из «физиологических» очерков. Башуцкий, как отмечает А. Г. Цейтлин, «избрал себе в качестве образца французский альманах {{lang|fr|„Les Français peints par eux-mêmes“}} („Французы в их собственном изображении“). Подобно своим западноевропейским предшественникам, Башуцкий построил альманах по принципу монографического изображения общественного типа, национальности, профессии. Так же настойчиво, как и редакторы французского альманаха, он стремился охватить различные слои общества» (А. Г. Цейтлин. Становление реализма в русский литературе. Русский физиологический очерк. М., «Наука», 1965, с. 118—119). В «Объявлении и объяснении» на обложке первого выпуска Башуцкий извещал об имеющихся в его портфеле статьях, среди которых значились «Водовоз», «Книгопродавец», «Армейский офицер», «Гробовой мастер», «Барыня», «Сплетницы», «Кавказец» и др. (последний очерк из этого перечня был написан М. Ю. Лермонтовым). Однако издано было только 14 выпусков, в которых увидели свет 7 очерков («Кавказец» оставался не напечатанным вплоть до 1929 г.). Причины прекращения этого издания до сих пор не ясны; известно лишь, что альманах приносил прибыль и пользовался широкой популярностью. А. Г. Цейтлин связывает преждевременный конец «Наших…» с недовольством цензуры по поводу очерка самого Башуцкого «Водовоз» (см. примеч. 5). Альманах Башуцкого непосредственно предшествует знаменитой «Физиологии Петербурга», изданной в 1845 г. Н. А. Некрасовым, который учел и достоинства и ошибки «Наших, списанных с натуры русскими». Подробнее об альманахе см.: А. Г. Цейтлин. Становление реализма в русской литературе, с. 115—122). ¹ И. И. Панаев отмечал, что деятельность А. П. Башуцкого в 3040-е гг. «была изумительна: он занимался службой, литературой, составлял различные промышленные проекты и в то же время выезжал в свет и был одним из самых плодовитых и красноречивых собеседников. Он затевал все в роскошных широких размерах, рассчитывал на десятки и сотни тысяч, но его литературные и другие затеи никогда почти не удавались и не приносили ему ничего, кроме убытка» (Панаев, с. 122; о чтении Башуцким «первой части своего романа» Белинскому — см.: там же, с. 259—260). Позже Башуцкий эволюционировал вправо: в 50-х гг. он стал сотрудником мракобесной газеты «Домашняя беседа». ² В «Объявлении и объяснении» Башуцкий подчеркивал особую важность «художественной части» альманаха, в связи с чем он предложил оформительскую работу талантливым молодым художникам: В. Ф. Тимму, И. С. Щедровскому, Т. Г. Шевченко и не упомянутому критиком Е. И. Ковригину. Их рисунки «оказывались, как правило, сильнее, правдивее, убедительнее самих очерков…» (Д. Н. Чаушанский. Белинский и русская художественная иллюстрация 1840-х годов. — ЛН, т. 57, с. 334). Альманах «Наши…» стимулировал появление новых иллюстрированных изданий. Позже Н. А. Некрасов писал: Настал ''иллюстрированный'' В литературе век. С тех пор, как шутка с «Нашими» Пошла и удалась, Тьма книг с политипажами В столице развелась. (Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. 1. М., Гослитиздат, 1948, с. 177.) ³ С изданием этого альманаха связаны попытки изготовления клише (политипажей) с помощью гальванопластики, изобретенной русским ученым Б. С. Якоби. ⁴ «Отечественные записки» печатали объявления издателя «Наших…» в № 4 и 6 за 1841 г. ⁵ Первые четыре выпуска альманаха составил очерк А. П. Башуцкого «Водовоз», в котором был описан тяжелый быт представителей этой профессии. В № 11 (от 15 января 1842 г.) «Северной пчелы» Булгарин опубликовал рассказ «Водонос», где не только идиллически изображал жизнь своего героя, но и сделал выпады против Башуцкого. 17 января 1842 г. Белинский в письме к М. С. Щепкину отмечает, что «цензурный террор усилился», имея в виду дошедший до его сведения протест III Отделения против допущения к печати, в частности, очерка «Водовоз» (что, возможно, было спровоцировано Булгариным). Через пять дней, 22 января того же года, А. В. Никитенко записал в дневник: «Новая тревога в цензуре. Башуцкий издает тетрадями книгу „Наши“, где помещаются разные отдельные статьи. Одна из них, „Водовоз“, наделала много шуму. Действительно, демократическое направление ее не подлежит сомнению. В ней, между прочим, сказано, что народ наш терпит притеснения и добродетель его состоит в том, что он не шевелится. Государь очень недоволен. К общему удивлению, дело, однако, обошлось тихо. Цензору даже не сделали официального выговора, а автора призывал к себе Бенкендорф и сделал ему лишь умеренное увещание» (А. В. Никитенко. Дневник в 3-х томах, т. I, с. 244). Данная рецензия писалась в конце января 1842 г.; в этих условиях критик, не желая усугублять трудное положение Бащуцкого, отказался от критического разбора его очерка, сделав лишь одно (но крайне существенное) замечание об отсутствии типизации в «Водовозе». Доброе отношение Белинского выразилось также в пожелании не касаться «сферы общественной деятельности», что неизбежно привело бы редактора к новым столкновениям с цензурой. ⁶ Очерк «Барышня» представлен как сочинение княжны -ой. {{right|''А. Л. Осиповат и Л. С. Пустильник''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Статьи]] [[Категория:Критика]] [[Категория:Виссарион Григорьевич Белинский]] [[Категория:Литература 1842 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Виссарион Григорьевич Белинский]] 818pd1t6h0sst6ueq8xfgq1b4t5gp8u 0 1023398 5185164 5080405 2024-10-18T13:16:54Z Sergey kudryavtsev 265 5185164 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Мария Семёновна Жукова | НАЗВАНИЕ = Барон Рейхман | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1837 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/z/zhukowa_m_s/text_0030.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} <center>М. С. Жукова</center> <center>Барон Рейхман</center> Русская романтическая повесть писателей 20—40-х годов XIX века. / Сост., вступ. ст. и примеч. В. И. Сахарова. — М.: Пресса, 1992. {{right|Ах, как мила моя княжна!<br> {{right|<br> Немножко ветрена, так что же?<br> Еще милее тем она.<br> ''Пушкин'' }}}} — Какая ты хорошенькая, мама! — говорил четырехлетний румяный мальчик в русской рубашке, с светлыми кудрями, как амур Альбана, хлопал ручонками, прыгая на одном месте перед молодою женщиною, которая поправляла перед зеркалом свои черные, атласистые букли. — Ты любишь маму нарядную? — Люблю маму, люблю папу. — А еще кого? — Люблю дядю Лелю. Молодая женщина обернулась к ребенку, потрепала его по полной щечке и спросила вполголоса: — За что же Лелю? — У Лели славная сабля, золотые снурки. Леля дает мне розовых карамелей; много, много! — Ты лакомка, Коко! И Коко получил розовую карамель, вероятно, за то, что был лакомка; Коко закричал с радости и побежал показать няне свое приобретение. Мы будем иметь случай познакомиться с Лелею; теперь скажем только, что Коко давал это имя адъютанту своего папеньки, который по целым часам иногда бегал с ним по залам. Между тем маменька продолжала любоваться своею прическою. — Мне кажется, эти шатоны совсем ко мне нейдут? Не правда ли, Анюта? — Ах, сударыня! все, что вы ни наденете, прекрасно к вам. M-r le Bean, который убирает целый город, то же говорит. — А ты перенимаешь у него? — сказала с довольною улыбкою молодая женщина. — Не кричи, Коко! — Мама, это Леля выучил меня петь. — А ты, Serge, ты ничего не скажешь мне об моем туалете? — продолжала она, обратясь к немолодому уже мужчине, стоявшему у камина. Serge был мужчина лет… в которые уже и мужчины не любят говорить о летах. Уже шесть лет как он был женат и с первого дня женитьбы принял обыкновение раз в неделю посвящать часть утра прекрасным бакенбардам, которые как черный бархат лежали по полным, румяным щекам его. Он освобождал их от серебряных волосков, которые начинали также показываться и на висках его. Но с некоторого времени это занятие сделалось чаще и отнимало более времени у барона. В 13-м году, при взятии Лейпцига, Serge был уже полковником и бригадным командиром в последнюю турецкую войну. Густые эполеты шли к его высокому, стройному стану, несколько более чем полному, что, однако, его не портило. Он был, что называется, bel homme<ref>Красавец ''(фр.).''</ref>; сверстники находили его моложавым, красавицы очень любезным, и комплименты, которыми он осыпал их, не казались еще смешными в устах его. Имя его встречалось далеко в летописях Ливонского ордена и, от времени Плетенберга переходя через века, досталось не без известности предку его, который, вследствие неудачной попытки ливонского дворянства у Карла XII-го, переселился на Русь, где Великан созидал новое царство и привлекал дружелюбно иноземцев. Это пересадное дерево так сдружилось с климатом и почвою, что приняло все свойства туземной растительности и от всего немецкого сохранило одно имя, к которому барон был чрезвычайно привязан. Пусть будет он хоть Рейхман. Густые эполеты барона, равно как и две тысячи душ Натальи Васильевны, супруги его, играли важные роли в их женитьбе. Деревни и эполеты, длинные деревни и густые эполеты суть разнородные вещества, из которых составляется вольтаический столбик большого света, делающий чудеса!.. На сей раз эполеты были проводником, который привлек на генерала благоволение отца Натальи Васильевны, и можно сказать, к счастию ее. Генерал сверх эполет имел порядочное состояние, хотя и не без долгу, как говорили в свете, и множество душевных качеств, которые, казалось, ручались за счастие баронессы. Может быть, он и не влюбился бы в Наталью Васильевну, если б узнал ее в хижине; барон не любил эклог; но теперь он истинно был привязан к ней, как добрый муж. Но Наталья Васильевна любила его; не скучала его рассказами о Монмартрском сражении, о приступе к Варне и называла его своим героем. Чрез него она имела вход в дворец, бывала на придворных балах, в Белом зале. Честолюбие всегда находит небольшой уголок в сердце женщины; оно развивается, если время и обстоятельства лелеют его, как растение, пересаженное на добрую почву под небом благотворным, и томится как оно, если ни небо, ни почва не благоприятствуют ему. Одним была недовольна баронесса: она находила Сержа слишком матерьяльным, слишком привязанным к прозаической стороне жизни. Он не умел понимать сердца ее. Но как быть? Мир есть страна изгнания, где ничто не совершенно. При вопросе Натальи Васильевны барон посмотрел на нее с улыбкою несколько насмешливою, что не ускользнуло от ее внимания. С некоторого времени баронесса заметила, что муж ее был как-то странен в обращении с нею; как будто бы он был чем-то недоволен, как будто хотел говорить о чем-то — и не мог. Наталья Васильевна видела это и потому всегда была готова к войне оборонительной. — Разве мнение мое также значит что-нибудь? — сказал он, не оставляя своего места. — Негодный! Баронесса подбежала к мужу, обняла его одною рукою и другую приложила к губам его, говоря: — Целуй, целуй! А то я поссорюсь с тобою. — Поссоришься, за что же? Что значит мнение мужа в деле туалета? — Вот неблагодарность! Да для кого же, если не для вас, господа мужья, хотим мы быть прекрасными? — Очень благодарны! — отвечал барон, кланяясь в пояс. — Очень благодарны! Наталья Васильевна казалась недовольною. Барон обнял ее и несколько минут смотрел на нее, любуясь этим милым личиком, на котором досада оставила следы живого румянца. — Знаешь ли, Наташа, что это платье к тебе очень идет? Эти атласистые плечи кажутся еще белее в этой темной рамке синего бархата. — Вы очень добры, генерал! — сказала она, ускользая из рук его с видом, который говорил: я хочу, чтоб следовали за мною. «Ласка женщины — золото политика», — думал барон, но исполнил желание своенравной красавицы. Он сел возле туалета ее и с удовольствием смотрел на молодую женщину, которая, стоя перед зеркалом, расправляла свои прекрасные волосы. — Право, Наташа! ты сегодня вскружишь не одну голову! Бедный Левин! — Это что значит? — спросила баронесса, обратясь к мужу и совершенно забыв о букле, которую расправляла. — Что ж вас это удивило так, M-me la baronne! — Serge, да это ни на что не похоже? этот иронический тон! И к чему тут Левин? — сказала она, подходя к мужу с видом театральной невинности. — По совести, Наташа, Левин… нам не противен? — Что за мысль? Уж не ревность ли это! О, как я буду рада! — Чему же? — Ревнивый муж! то есть, немного ревнивый: да это прелесть! всегда надежное средство помучить его, отмстить кое за что… самым невинным образом. Ах, как бы я это любила! — Право? Но ты знаешь, что я не ревнив. — Ах, да! и это скучно! вечно рассудителен, вечно холоден! С тобою нет средства и поссориться. — О, не всегда! — Всегда; ты никогда не выходишь из себя… Скажи же, скажи: зачем говорил ты об Левине. — Потому что давно хотел говорить с тобою о нем, — отвечал с важностью барон, что смутило немного Наталью Васильевну. — О, да это становится серьезно, — сказала она, придвинула кресла и села подле мужа, положив руки на плечи его. Она была очень хороша и твердо уверена, что этот маневр обезоружит генерала, который приготовлялся говорить серьезно и об Левине. Но генерал почитал себя очень сведущим в женской тактике. Он посмотрел с большею важностию на Наталью Васильевну, на лице которой было написано внутреннее волнение, и вдруг засмеялся. — О, так и вас, наставниц наших в хитрости, можно провести! — сказал он. — Опыт удался прекрасно! — Что это значит? — Неужели ты думала, что Левин может серьезно беспокоить меня? Он добрый, хороший малый, но как я могу думать, чтоб он привлек на себя особенное внимание моей Наташи? Она не может быть соперницею какой-нибудь Лидии Езерской. Той извинительно влюбиться, хоть по уши, в хорошенького поручика Левина: он по всему ей пара, а не тебе. — Благодарю за доброе мнение, — сказала Наталья Васильевна, несколько покраснев. — Стало быть, г-н барон не совсем неприступен человеческим слабостям, и если бы Левин… — Был каким-нибудь Байроном или Ламартином, это дело другое. У нас в сердечке есть струны, которые сотрясаются при звуках славы или молвы, разносящей известное имя. — Может быть. — Левин имеет приятные таланты, правда; поет очень мило; довольно хорошо знает музыку, но я не вижу в нем ничего особенного. Словом, он не тревожит меня. — А если б это был не Левин, ты ревновал бы, а? — Нет; ревность мужа стесняет свободу жены, а я не хотел бы отнимать твоей. Мое дело заботиться о чистоте моего имени, вот и все. Жену без добрых нравов не спасет никакая ревность, никакие предосторожности. Но для чего говорить об этом? Сердце Наташи мне порукою за безопасность мою. — Но это все для света; ты не боишься потерять сердце жены твоей? — Да мне кажется, что одно не бывает без другого. — Ах, Серж:, не говори этого; разве нет Петрарков? — Разве я это сказал? Любовь играет в мяч и ходит сгорбясь над клюкой. Примеры виданы; следственно, Петрарки возможны. — Нет, вы ужасны, мужчины! вы никогда не поймете сердца женщины. Генерал улыбнулся. — Может быть, Наташа, но я скажу тебе одно: я лучше люблю уступить, чем разделять. — О, как это решительно и холодно! Ты не знаешь поэзии любви, Серж; твоя любовь есть что-то прозаическое, материальное. — Мне кажется, эта букля немного низко положена; посмотри, Наташа, не лучше ли так! Наталья Васильевна взглянула в зеркало как бы нехотя, и ей показалось, что поднятые кверху с выражением сердечной скорби глаза ее придавали ей сходство с белокурыми головками плачущих Магдалин Гвидо, и она улыбнулась; в голове ее мелькнуло сравнение… — Как смешно одевается эта Езерская! Крошечное лицо и совсем закрыто волосами! Точно моя Бьюти. — Мнения различны. Я сам слышал, как на бале у князя К. ее называли одною из самых хорошеньких. — По крайней мере те, которые называли ее так, не могут похвалиться хорошим вкусом. — Спроси Левина, он, кажется, из первых почитателей красоты ее. — Что это, mistriss Green, вы не укладываете Коко? Я совсем этим недовольна! Он должен быть в постели в восемь часов. Она бросила сердитый взгляд на mistriss Green и протянула руку маленькому Коко, который с робостью подошел к ней прощаться. — Ты привезешь мне гостинцу, мама? — Поди спать, Коко. — Я буду умен, мама! Бедное дитя! хорошенькие глазки его как будто спрашивали, за что сердятся на него? За что? Дитя! он забыл, что сам часто бьет своего картонного солдата, когда сердится на няню! Людям, не привыкшим управлять собою, надо непременно на что-нибудь излить свой гнев: так водится! <center>БАЛ</center> {{right|Des fracas des fêtes, il ne reste que la lassitude lorsqu' elles sont passêes.}} {{right|''Voltaire''¹}} {{right|Le coeur est aussi sujet aux variations que le visage.}} {{right|''La Beaumelle''²}} {{right|¹ От шума праздников, когда они позади, остаются лишь скука и усталость. ''Вольтер (фр.).''}} {{right|² Сердце так же переменчиво, как и лицо. ''Ля Бомель (фр.).''}} Нет, я не стану описывать бала! Блеск огней, блеск алмазов, нарядов и красоты, сборное место страстей, которые расхаживают в праздничных полумасках; кому это неизвестно? Образ жизни, образ желаний, бал! Кому не представлялся он в очаровательном виде накануне, за час, в минуту, когда, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и леандрами, он входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов, и кто, по окончании бала, не садился в карету утомленный, иногда раздосадованный и всегда почти недовольный, с пустотою в душе и чувством обманутого ожидания? Иной вспоминает, что тот-то поклонился ему сухо; другой бранит судьбу и тинтере; одна жалуется, что наряд ее был не из первых, другая на безотчетную грусть, что значит в переводе: была не замечена. Иногда в карете отъезжающих начинается уже домашняя ссора, приправа однообразия супружеской жизни. Муж упрекает дражайшую половину в излишней веселости, в легкомыслии, в кокетстве… О! мужья всегда откровенны, особенно в подобных случаях. Они — сама искренность, когда дело идет не о них. Иногда супруга жалуется на судьбу, давшую ей в удел неизвестность и ничтожество, между тем как подруги ее та важнее, та значительнее, та богаче; во всем этом виновата судьба; а виновная судьба сидит, прижавшись в уголок кареты, и молчит, и пыхтит, пока, наконец, потеряв терпение, выскочит из кареты, и вслед за сим, утром рано, верховой скачет к доктору! Нервическими припадками страдает много женщин! Но уезжают и с приятными воспоминаниями. Надо быть женщиной, чтоб знать, что значит прелесть получаса между конечным разрушением туалета и первым сном, когда, склонясь на руку головою, закрыв глаза, красавица еще слышит звук оркестра, повторяющего быстрые такты мазурки, и милый голосок, нашептывающий: Et vous pouvez douter encore; vous! etc<ref>И вы еще сомневаетесь? и т. д. ''(фр.).''</ref>, между тем как, следуя движению фигуры, она летит по зале, и глаза его горят, и маменьки, тетеньки, мужья, как бы их и не бывало! А вальс? вальс… Она засыпает в восхищении, упадая на ручку кресел, и сон представляет ей еще этот вальс… Но с каким чувством возвратилась с балу Наталья Васильевна? что думала она, снимая перья и брильянты? Она бросила их с досадою на туалет, изорвала блонду и, наскоро закутавшись в манто из темного grosgrin, упала в кресла. Ей не помешает мечтать шумное дыхание барона, уже заснувшего крепким сном. На этот раз она забыла жаловаться на скучные русские обычаи. Странное дело! Когда при входе в зал все лорнеты устремились на баронессу, когда и справа и слева она услышала шепот, который самолюбие перевело ей словами: чудо как хороша! — досада, с которой она приехала на бал, совсем рассеялась. Ей припомнились слова мужа: какой-нибудь Байрон и проч.; и эта молодежь в эполетах, с аксельбантами, в башмаках и бархатных жилетах, озабоченная надеждою будущего веселья, показалась ей мелочною, не стоящею внимания ее. Ей хотелось бы орденов, лент, если б это могло соединяться с молодостью… Она прошла очень важно по зале и еще с большею важностию заняла место в первой кадрили. Но напротив ее… это кажется, Езерская? Смешной наряд! Бедняжка! У нее нет вовсе вкуса! А это Левин? Он совсем на нее не смотрит. Он не сводит глаз с Натальи Васильевны. Смешон, кто любит не в шутку! Его встретили холодно; не слыхали его вопроса; когда, по окончании первой кадрили, он подошел ангажировать на вторую, сказали, что отозваны на восемь кадрилей; мазурку — также! Нет надежды танцевать с баронессою! нет средства подойти к ней! Наталья Васильевна окружена; она любезна со всеми, не замечает одного Левина; должно отказаться на этот вечер от надежды обратить на себя внимание красавицы. Но вот вальс! Она свободна: рука ее уже на плече Левина, глаза его зажглись, сердце забилось: вот минута узнать причину странной перемены. — Боже мой! какой вечер, какое страдание… — Не правда ли? чудесный! прелестный бал! — и вот красавица в экстазе от бала. Круг окончен. Левин откланялся и хочет занять пустое место возле нее. — Завтра вы обедаете у нас, г-н Левин? Nous ferons de la musique<ref>Мы будем музицировать ''(фр.).''</ref>. И это сказано так рассеянно, так рассеянно, что Левин не знает, что и думать. Давно ли? вчера еще, в театре, лорнет ее искал его в креслах: во взоре ее было целое небо надежд… вчера и сегодня! О женщины, женщины! что будешь делать тут? — что? — Левин не принадлежал ни к вертеровскому поколению безотрадных вздыхателей, ни к разряду сынов юной Франции, юношей сильных страстями и мышцами, которым не достает только случая, чтоб быть Наполеонами, и воли, чтоб стать наряду с Тассами, Шиллерами, Гумбольдтами, юношами, которых любовь способна зажечь целый шар земной, от одного полюса до другого, начиная хоть с Берингова пролива. Он любил, но вот, видите ли? Он до сих пор мог смело говорить о любви то, что сказал о славной Лаисе греческий мудрец. Греки были снисходительны; у них попасть в мудрецы было не трудно, как у нас. Академия и Лаисы не мешали друг другу. Левин не был врагом первой, но не совсем чуждался и вторых. Читал из Эклезиаста: За чашей светлого вина Беседуй с мудрыми мужами — и проч. …а в городе, особенно люди набожные, называли его mauvais sujet<ref>Повеса ''(фр.).''</ref>. Ну, прошу покорно! в Афинах сказали ли бы об Аристиппе: mauvais sujet? О времена! Mauvais sujet Левин, видя, что он уничтожен в прах гордою красавицею, решился выйти из очарованного круга ее. Он снова обращается к Езерской, зовет ее танцевать. Лидия, не чуя ног под собою от радости, идет как будто равнодушно. Левин осыпает ее комплиментами, расточает перед нею язык ласкательства. Ах, зачем кокетство и любовь имеют один лексикон! Зачем первое похитило даже ее немой язык взоров, этот небесный язык, которого тайну должны бы были стеречь ангелы! Но нет; кокетство и личный интерес, согласуясь между собою, похитили у двух сестер, которых люди зовут «дружба» и «любовь», ключ к гиероглифическому языку их, и бедняжки плачут, обнявшись, смотря, как листы заветных книг их разносит ветер по рынкам большого света, исковерканные, размалеванные и, часто, тем самым привлекающие внимание большей части толпы. Что ж удивительного? Простое и истинное нравится немногим; новое и странное поражает всех. Теперь Левин не замечает баронессу. Он весь занят Лидиею; черные глаза его следуют за нею всюду; он говорит с нею таинственно и безумолкно, а безумолкно говорит одна любовь и болтливость. Наталья Васильевна знала Левина как любезного человека, но как болтуна… о, нет! у него болтливо только сердце, а впрочем, он бывает даже мрачен; у него столько поэзии в душе! Баронесса смотрит, точно ли не обманывают ее глаза ее? Нет; вот взор, который еще недавно был столько говорлив для нее — теперь… О вы согласитесь, что если бы в сердце баронессы и не было ничего особенного для Левина, то и тогда неприятно было бы видеть, что птичка разорвала сеть, в которую попалась, да и еще чтоб запутаться в чужом силке! Баронесса принялась завязывать распускающиеся петельки; но дело не клеилось: решительно, птичка на свободе! Но вот последняя надежда! Генерал подходит к Наталье Васильевне с часами в руках: пора домой! Левин увидит, что она выходит, проводит ее до кареты: это всегда так бывало, и всегда после кареты барона Рейхмана кричат карету Левина. Но его не видно; они сходят с лестницы: в дверях стоят несколько дам. — Карету Езерской! Дамы вышли; между головками их на подъезде мелькнуло белое перо и серая шинель. — Карета Левина!.. О, это уже слишком! При этом воспоминании Наталья Васильевна вскочила с кресел. Слеза блеснула в глазах ее, слезы досады, если смею прибавить. Эта глупенькая Езерская! Да и Левин! Надобно быть очень глупым, чтоб влюбиться в нее! Стоят ли они того, чтоб ими заниматься? Отчего Наталье Васильевне пришлось думать об них, да еще и досадовать! Она отошла от туалета. Серж так добр и, право, мил! Как несносно только, что он начинает храпеть! Надо признаться, что женщины очень несчастливы, а Наталья Васильевна несчастливее всех. О, она очень сердилась бы, если б кто сказал ей противное: такова природа человеческая! Люди, знакомые с несчастием только по слуху, за неимением настоящего отыскивают ложное в своем воображении, и беда, кто будет сомневаться в законности усыновленного дитяти! Истинное несчастие скромно и прячется от взоров света; ложное тоже закутывается покровами, но так, как красавица Востока, которая нимало не гневается, когда нескромный ветер открывает лицо ее взору любопытного европейца. <center>НА ДРУГОЙ ДЕНЬ</center> {{right|К чему же мне души волненье?}} {{right|К чему мне чувства жар святой?}} {{right|''Козлов''}} На другой день бывает многое иначе, как вчера. Это было ясное зимнее утро. Солнце роскошно рассыпало алмазы и золото по снежным пеленам, в которые природа закутывает наш северный край на длинные шесть месяцев. Как сонливая красавица, нехотя открывая свои прекрасные глаза, приподнимается на подушках и, брося мгновенный взгляд на опущенные шторы и комнату, погруженную в приятный полусумрак, снова засыпает сладким сном, так солнышко в это время года мгновенно является на горизонте, объемлет огненным взором столицу во всем пространстве ее и снова скрывается на долгий покой, оставляя по себе, как бы в утешение бедному жителю севера, полнеба, зажженного разноцветными огнями зари. Наталья Васильевна подошла к окну. Иней искрился на граните тротуаров, как искрились глаза ее вчера; теперь они томны, и длинные темные ресницы почти совсем закрывают их. Она печально смотрела на живую картину, которая представилась взорам ее. Казалось, мороз, налагая оковы на растительную жизнь, пробуждал новые силы в животном мире. Пешеходы не шли, а летели, как бы мороз приставлял им крылья; покрытые блестящей пудрою извозчики с заиндевелыми бородами неслись во всю прыть, насилу удерживая лошадей, от которых пар валил столбом; пригожий ярославец в синем чапане и белом фартуке расхаживал перед лавочкою, приглашая прохожих на горячий сбитень, между тем как легкий пар клубился светлым облаком над самоваром; немного далее биржевые извозчики ходили около лошадей, хлопая рукавицами, или боролись при громком смехе окружающих зрителей. Эта картина жизни не развеселила Наталью Васильевну. Уже не было досады в душе ее, но она уступила место тихой грусти. Неприязненное чувство не застаивается в добром сердце; оно проходит как весеннее ненастье, исчезающее при первом луче солнышка; но солнышко не всходило для бедной баронессы! Она сознавалась, что потеря Левина тяжела для нее. Напрасно желала бы она разувериться: так она любила его, и сердце ее сделало привычку верить любви его. Но кто знает? может быть, судьба, отдаляя от нее Левина, предохраняет ее от многих бедствий. Может быть, все к лучшему. Но неужели никогда не узнать счастья? Мечты, мечты! Ужели никогда не сбываться вам? ужели никогда не услыхать ей «люблю!» из милых уст, не узнать любви поэтической? Она вышла замуж по воле отца; Серж добр, снисходителен, всегда думает об ее удовольствиях; еще сегодня подарил он ей волосяные браслеты, сделанные по заказу и которых давно хотелось ей; но в нем нет поэзии, он не понимает сердца ее! И ужели любовь к ''нему'' была бы нарушением ее обязанностей? О, нет! любовь ее была ''чиста, свята'', как любовь небожителей! Она заключила бы ее в сердце, отказалась бы далее от счастия видеть ''его'', лишь бы изредка встречать его на бале, на гулянье, но быть уверенной, что она любима, понимаема; никогда не была бы она преступною, нет: слабая женщина была презрительна в глазах ее; она желала бы только знать, что она любима, видеть его издали, из окна. — Ах!.. Наталья Васильевна в самом деле подошла к окну и в самом деле увидела Левина. Легкие санки его остановились у подъезда. Она увидит его? Но нет; он, верно, пройдет к барону… В зале слышны шаги и громкий смех Коко. — Поди сюда, папа здесь! поди сюда! — кричал Коко и тащил за собою Левина, смеясь, что обманул своего Лелю. — Скажите после этого, что нет случая! Как! в эту самую минуту, когда Наталья Васильевна была расположена так неясно… Вы знаете, что одно и то же происшествие будет иметь различные следствия оттого только, что случится минутою раньше или позже? Это не ново, но истинно. — Pardon, madame! — пробормотал Левин с робостью. Эта робость удивительно как шла к нему! Черные глаза молодого человека, как бы пожирающие собственное пламя, красноречиво высказывали то, чего не смели произнести уста его. Pardon, madame!.. но один взгляд на прекрасную хозяйку показал Левину, что на другой день бывает многое иначе, как вчера. Нет, ваше превосходительство, господин барон! вы хитрый, но не предусмотрительный политик и не умеете пользоваться открытиями, которые делаете! Вы превосходно понимаете тактику других, а сами плохой тактик! И право, не худо бы было вам позаняться от наших дедов, которые приголубили вашего прадеда. Они были люди не глупые и в семейных делах смышленые. И надобно же было, чтобы этот день был именно срочный, когда барон занимался своими сребристыми бакенбардами! Будь он свободен, Наталья Васильевна не имела бы случая говорить с Левиным, и это предупредило бы многое, очень неприятное для всех! Но барон был очень занят, и Наталья Васильевна имела время узнать, что холодность Левина, его любовь к Езерской было одно притворство, небольшое мщение; имела время признаться, что это мщение дорого стоило ей. Ах, барон! лучше было бы вам иметь несколько поболее седин в черных кудрях ваших! Но должно, однако же, сказать правду: подобные случаи возобновлялись очень редко. Не знаю, инстинктивная ли предосторожность барона или просто случайность была тому причиною, но Левин часто в отчаянии говаривал Наталье Васильевне: — Никогда невозможно видеть вас одну! Наталья Васильевна сперва говаривала: — Что нам до того? лишь бы быть вместе, лишь бы знать, что сердца наши понимают друг друга. Но потом она стала находить, что приятнее было бы, если б сердца могли чаще беседовать о том свободнее; но это было невозможно: Левин и барон были неразлучны. Первый не мог быть у баронессы, чтоб и другой не был тут же. Странная случайность! И Левин оставался Петрарком в воображении Натальи Васильевны, но ни она и никто, надеюсь, не припишут того попечениям барона. О, нет! <center>УТРЕННИЙ ВИЗИТ</center> {{right|Врагов имеет в мире всяк,}} {{right|Но от друзей спаси нас боже!}} {{right|Уж эти мне друзья, друзья!}} {{right|''Пушкин''}} {{right|Il-у a des reproches qui louent et des louanges qui mêdisent.}} {{right|''Larochefoucauld''¹}} {{right|¹ Иным упреком можно польстить; иной похвалой -- оговорить. ''Ларошфуко (фр.).''}} — Совершенно прекрасно! Удивительное дарование! — говорил высокий молодой человек в военном мундире с маленькими быстрыми глазами и ястребиным носом, стоя за стулом учителя пения, который только что перестал аккомпанировать арию из «Пуритан», с чрезвычайною приятностью пропетую молодою хорошенькою девушкою, румяною, как роза, и с двумя ямочками на полненьких щеках. Неподалеку от них на диване сидела Езерская, довольно полновесная дама, и возле нее другая, обе уже тех лет, когда каждое утро уносит новую красоту и дарит в замену новые, увы! искусственные розы. Последнюю услугу, кажется, она оказывала только гостье госпожи Езерской. Молодая девушка, окончив последнюю строфу, подошла к матери, которая, обращаясь к сидевшей возле нее даме, сказала: — Вы желали присутствовать при уроке моей Лидии, княгиня; я исполнила ваше желание. Мы застали ее врасплох. Не правда ли, г-н Бриозо, Лидия пела, не приготовясь? — Я просматривала эту арию еще вчера, maman. — Но вы поете бесподобно, m-lle Lidie, — отвечала княгиня. — У вас очаровательный, прелестный голос! — M-lle Lidie обещает нам быть украшением наших концертов любителей, — сказал молодой офицер. — И какая музыкантша? — О, очень слабая! — возразила maman. — Она еще очень мало училась. Но это правда, что Лидия страстна к музыке и изучает ее как артист. Мы часто ссоримся с нею за это. — Позвольте взять сторону прекрасной художницы. — Ах, г-н Готовицкий! Разве для успехов в обществе нужно совершенство? Поверхность идет у нас наряду с глубоким знанием, и полуталанты без больших хлопот приводят в восхищение наши залы. К чему же терять время, здоровье даже, тогда как другие… Но это напрасно! Лидия не хочет слушать, когда я говорю о том. Жаль только, что maman говорила не совсем правду, и Лидии в подобных случаях слушают очень охотно. Лидия разбирала ноты. — О! таланту нужно собственное сознание в превосходстве, — сказал Готовицкий, бросая взор страстного удивления на артистку. — Вы даете уроки баронессе Рейхман? — спросила княгиня, которой казались скучными комплименты Готовицкого. — Не правда ли, у нее премиленький soprano? — Ma oui, madame, très jolie sa voix<ref>О да, мадам, ее голос очень мил ''(фр.).''</ref>, — отвечал итальянец. — Баронесса сделала очень много успехов эту зиму, — заметил Готовицкий. — Она часто, всякий день, я слышал, поет с господином Левиным; он очень хороший музыкант. — Ее совсем не видно в свете, — заметила Езерская. — Скажите, отчего это? — Я вам это объясню. Баронесса милая, прелестная женщина живого пламенного характера; она ничего не может любить вполовину. Вы помните, как неутомимо посещала она балы? Не было раута, вечера, обеда, где бы не была баронесса; говорили, что она кокетка; я этому не верю. Но впрочем, если это и было, то, право, кокетство не портит прекрасной женщины или, по крайней мере, извинительно ей. Она старалась нравиться мужчинам, бесила женщин, подавала надежды, которые, верно, не исполняла: что же за беда? Зато была мила, насмешлива, прелесть! Теперь она разлюбила общество; зато музыка сделалась ее страстью. По целым дням она сидит за фортепьяно с г-м Левиным. Тут ничего нет дурного. Он каждый день в доме, поет как соловей, так что барон, который не любит пения, часто уезжает из дому. Вы знаете, что она чудесная, истинно добрая мать, но музыка выше всего теперь; и Коко, чтоб не мешал, по целым дням запирают в детскую. Княгиня улыбнулась, закусывая губы. — Но г-н Готовицкий, что же можно из этого заключить? Забывать сына, выгонять мужа, оставить свет, и все для того, чтобы петь с господином… — Левиным, хотите вы сказать? Но это ничего не значит. Левин у них в доме как свой. Он курит трубку в комнате баронессы, катается с нею, не один, конечно, с ними бывает Коко. Баронесса любит его как родного. Я слышал вчера сам, как при выходе из театра она сказала ему: ты. Но это ничего не значит. Знаете, это просто милое свободное обращение женщины без предрассудков… — О слишком без предрассудков! — сказала княгиня. — Нет, мне, право, жаль баронессы; я люблю ее; мы были дружны с… детства почти. Она предобрая женщина. Этот Левин погубил ее. — Отчего же? в их дружбе нет ничего виновного. — Совершенно ничего; я очень уверена! но свет так зол, а она слишком неосторожна: она делает вещи непростительные. Жаль ее! — Но что же муж? — спросила Езерская. — Ну что муж, ma cherè! вдвое старее ее! Любовь в очках не далеко видит. — Если б это было говорено о ком-нибудь другом, — сказал Готовицкий, — я бы заметил вам, mes dames, что у нас вопреки древним в повязке ходил Гимен, а не Амур, которого мы сделали и дальновидным и математиком. Но здесь это некстати. Баронесса, несмотря на разницу в летах, умела выиграть полную доверенность генерала, и очень справедливо, по чести! — Но свет судит иначе, г-н Готовицкий. Говорят, что баронесса, пользуясь выгодами, которые дает ей молодость и красота, хотя я не нахожу ее прекрасною, но так говорят, итак, что, пользуясь своими преимуществами, она обманывает барона, легковерного, как все мужья-влюбленные; что она жертвует добрым именем, мнением света… О, я не хочу повторять всего, что говорит молва… — Говорит уже? — прервала Езерская. — Или заговорит, это все равно; но мне истинно жаль ее. Она прекрасная женщина! — Вы знаете, что мы скоро идем? — сказал Готовицкий. — Куда? — В лагерь. Назначены маневры. — А генеральша? — Переезжает на дачу. — Странно! — Две дамы обменялись взглядом. — Но осенью мы похитим у вас баронессу. Она переедет к нам в …, где стоит наш полк. — И наши зимние балы лишатся своей прекрасной звезды? — сказала княгиня. — И Левина, — подумала Лидия. Этот разговор был на французском языке. Г-н Бриозо, как музыкант и итальянец, без труда понял то, что дополняемо было мимикою и тоном голоса. Получив билет, он поспешил разнести по ученикам своим приобретенные им сведения. Дорогою он перевел на обыкновенный язык все, что было бы темно в простом рассказе разговора. Перевод начинается так: — Как! вы не знаете? Да это весь город говорит! Бедный барон! и проч. Чувствительная княгиня, простясь с Езерской, заехала к кузине, чтоб пожалеть с нею о баронессе, прибавляя: «Бедный Левин! Этот Готовицкий из мщения за то, что Лидия предпочитает ему поручика, готов всклепать на него бог знает что! Бедная баронесса!» И вот благодаря жалостливому сердцу чувствительной княгини, досаде Езерской на Левина за то, что он совсем почти оставил дом ее, любезности г-на Бриозо, который любил забавлять новостями учеников своих, благодаря особенно ревности Готовицкого по городу разнеслись слухи, переходили из уст в уста, росли, увеличивались и темною тучею залегли на небосклоне жизни баронессы! Ах, Наталья Васильевна! что было бы вам не удовольствоваться антипоэтическою любовию вашего барона!.. <center>БРАСЛЕТ</center> {{right|Tous les jeux du hasard n'attirent rien de bon.}} {{right|''Regnard''¹}} {{right|Moi, publier ma honte? Quelques lâches l'ont fait! c'est le dernier avilissement du siècle.}} {{right|''Beaumarchais''²}} {{right|¹ Игра случая не приводит к добру. ''Реньяр (фр.).''}} {{right|''²'' Открыть всем свой позор, как это делали иные? Нет, это последнее бесчестье века. ''Бомарше (фр.).''}} Это было в первых числах сентября. На дворе была слякоть; мелкий дождь в продолжение нескольких дней сряду не переставал наводнять улицы города, где квартировал полк Левина, и выводил из терпения молодых дам и офицеров, для которых развод, за неимением балов в это время года, был единственным публичным развлечением. Для первых он был целию приятной утренней прогулки, для вторых средством пощеголять перед любопытными красавицами лихим конем и ловкостью наездника. Ненастье мешало молотьбе; яровое большею частью было еще в поле в копнах или стояло на гумне в скирдах; цены на хлеб были низки, да и на базары возила его одна нужда. Поэтому помещики не думали еще оставлять деревень, и в городе было довольно пусто. Офицеры отдыхали после маневров и по вечерам собирались между собою потолковать о производстве, о наградах, о новостях, доставляемых «Инвалидом» и молвою, о лошадях, о новопривезенном табаке, словом, обо всем, что занимает праздную лень офицера. Г-н председатель гражданской палаты, старый холостяк, отменно любимый генералом и офицерами, давал вечер в день именин своих. Было также много и городских: вице-губернатор, правивший тогда должность губернатора, прокурор, губернский предводитель, словом, весь высший круг, кроме председателя уголовной палаты, с которым, как и с другими членами палаты, хозяин был как-то не в ладу. Он был удивительно беспечный и непредусмотрительный человек; знал городские новости всегда после всех; прищурив маленькие глаза, говорил со всеми запанибрата и носил фрак и прическу, как носили лет тридцать тому назад. Тогда ему было едва ли за двадцать пять, и прекрасная прокурорша так любила его прическу!.. Ах! ни за что на свете не согласился бы он переменить ее! Моды проходили над нею, не изменяя ни одного волоса, ни одной букли. Поговаривали, будто он скуп; но вечер, который задал он в свои именины, опровергал это несправедливое обвинение, и г-да офицеры могли засвидетельствовать, что он не жалел шампанского. Он сам с бутылкою в руках ходил между ломберными столами, наливая в пустые бокалы и убеждая опорожнить полные. На многих столах вист уже кончился и начинали сыгрываться, по неудобности расплачиваться крупною монетою. Левин и несколько офицеров, также и молодых людей во фраках, окружали ломберный стол в небольшом боковом кабинете, смежном с залою. Они отходили от стола, прохаживаясь по зале, снова возвращались и снова садились; рвали карты, краснели, бледнели, звенели золотом. Голубоватый дым от трубок покрывал таинственным туманом присутствовавших. Казалось, то были жрецы незнакомых алтарей, совершающие чудные таинства и приводимые в исступление присутствием неведомого божества их. Разговоров было мало; иногда были слышны энергические воззвания к подземным силам и технические, неизвестные профанам слова: пароли пе! плис, куш-мазу и проч. Генерал входил по временам в комнату, останавливался в дверях, подходил к столу, бросал полуимпериал или червонец и отходил. Звук золота, зеленый стол, исписанный мелом, и разорванные карты под столом имели для генерала ту же прелесть, что для г-на председателя его старинная прическа: прелесть воспоминаний молодости с ее бурями, страстями, утратами… Он много утратил, г-н барон фон Рейхман; и если б не Наталья Васильевна, то бог знает, чем отозвались бы эти утраты мятежной молодости! Но генерал давно уже сделался благоразумным, хотя и не мог иногда не предаться прелести воспоминаний… Вечер оканчивался; большая часть гостей уже разошлись. Генерал с вице-губернатором очень важно разговаривали о чем-то в гостиной, кажется, о славном гнедом рысаке, недавно купленном господином вице-губернатором у откупщика. Старый, с длинными седыми усами ротмистр председательствовал в таинственном кабинете. Он был главным жрецом и метал банк. Так, кажется, называлось таинство, совершаемое в кабинете. Понтеров было уже немного; самым горячим из них был знакомец наш Готовицкий. Он проигрывался, удвоивал куши и непрестанно изменялся в лице. — Ва-банк! — сказал он, останавливая ротмистра. Ротмистр посмотрел на него и продолжал метать. Банкометы умеют, капля по капле, истощать терпение понтеров, медленно опрокидывая карту и вскрывая тихо-тихо темную, так, что понтер успеет испить до дна чашу тревожных волнений ожидания. Старый ротмистр вполне обладал этим искусством. Раз, два; раз, два — убита! Готовицкий не смутился. — Double ou quitte<ref>Удваиваю ставку ''(фр.).''</ref>, г-н ротмистр! отвечаете ли вы! — Игра не так значительна, г-н поручик, извольте. Безмолвие царствовало в комнате. Ротмистр стасовал карты, подал снять поручику и хотел метать. — Остановитесь, ротмистр, — сказал Левин, который во все время не отходил от стола. — Что это значит, г-н Левин? — спросил, вскочив с места, Готовицкий. — Пересчитайте карты, ротмистр, — хладнокровно продолжал Левин. — Г-н Левин! что вы хотите сказать? — Готовицкий был бледен, как статуя командора в «Дон Жуане». — Старо, г-н поручик! надо было выдумать что-нибудь поновее. Ротмистр считал карты, но Готовицкий бросил в них целую колоду, бывшую у него в руках. — Вы поплатитесь, г-н Левин! — Как вам угодно. — Берегите лучше подарки и репутацию некоторых дам. Он бросил что-то с бешенством на стол. Левин схватил его со всею силою за руку. — Господа, господа! — закричали офицеры, бросаясь к ним. — Мы увидимся! — вскричал Готовицкий и скрылся. Левин остался как пораженный громом: на столе между карт, золота, кусков мела лежал тоненький волосяной браслет с замком. В комнате было смятение; кто слушал ротмистра, кто шумел; молодые офицеры собирались разразиться кучею насмешек над бедным браслетом. Левин готовился вызвать на дуэль всех и каждого. — Honni soit qui mal y pense!<ref>Позор тому, кто плохо об этом подумает ''(фр.).''</ref> — сказал генерал, подходя к столу и закрывая браслет рукою. Он посмотрел значительно на офицеров, что остановило шутки их. — Вот что значит быть опрометчиву, господа! Ваше деятельное воображение сочиняет уже целые романы по поводу этого браслета, и вы не видите, что г-н Левин забавляется вашими заботами. Он положил дружески руку на плечо Левина и, улыбаясь, с совершенно непритворною веселостью сказал: — Может быть, г-ну поручику нравятся некоторые предположения; он хочет, чтоб для него перебрали имена всех городских красавиц, но этого не будет; мы вас обличим. Этот браслет, господа, есть подарок сестры г-на Левина и при мне отдан был, при прощаньи, помнится? Можно посудить, что чувствовал Левин, видя в руках генерала прощальный дар прекрасной Натальи Васильевны! Генерал рассматривал его. — Прекрасная работа! — сказал он и подавил тихонько пружину замка, неизвестную Левину. Замок открылся. Генерал показал Левину браслет. — Не правда ли, как хорошо вырезан вензель вашей ''сестрицы'', кажется? Это был герб барона. Генерал увлек за собою из кабинета Левина и, оставя его в зале, поспешно вышел. <center>ЗАПИСКА</center> {{right|Oh, ciel! etourderie funeste!}} {{right|''Beaumarchais''¹}} {{right|Quels desseins emportês...}} {{right|''Regnard''²}} {{right|¹ О, небо! О злосчастная оплошность! ''Бомарше (фр.).''}} {{right|² Какие замыслы рухнули... ''Реньяр (фр.).''}} Гнев, шампанское, неожиданность происшествия — все волновало кровь Левина. Весь ужас положения баронессы представился уму его. Что будет с нею, с этим милым, легкомысленным созданием, ветреным, но любящим, слабым, но преданным? Кто будет посредником между ею и справедливо раздраженным мужем? Счастие ее погибло, и навсегда! Жизнь мужчины двоякая: он семьянин, и вместе с тем на нем лежат гражданские обязанности. Несчастный дома, он может жить внешнею жизнию, еще имеет цель, круг действий, достаточный, чтобы вполне занять душу его. Женщина создана единственно для семейства; круг действий вне его уже чужд ей: она является в нем, как в сфере, ей несвойственной. Деятельность ее сосредоточивается в домашней жизни; она принадлежит обществу как ангел-утешитель земных бедствий, одною благотворительностию. Та, которая захотела бы искать своего счастия вне круга, ей назначенного, рано или поздно узнала бы, что преследует блуждающие огни, завлекающие странника в места непроходимые. Первое основание ее домашнего благополучия есть любовь супруга; потому что, не станем обманываться, власть находится в руках мужчины; он не пренебрегает правом сильного, который охотнее дает законы, чем принимает их, и нередко позволяет себе многое, несообразное с понятиями о равенстве, о котором так часто толкуют нам. Бывает и наоборот, знаю я: супружество есть непрестанная война, в которой превосходство ума или сила характера удерживают за собою победу. Но как мужчины имеют на своей стороне присвоенные или принадлежащие им искони права, не стану этого разбирать, то естественнее предполагать, что зависимость большею частию достается женщинам. Если же тот, кто имеет власть, не имеет любви, какое употребление сделает он из нее! Ответ не труден. Вот почему женщина, которая теряет любовь своего супруга, если б и сама не любила его, есть существо несчастнейшее в мире. Нам естественно любить тех, которые нас любят; еще свойственнее по самолюбию нашему ненавидеть, кто вопреки обязанности своей не любит нас. Обстоятельства, в которых находилась Наталья Васильевна, были таковы, что мудрено было бы надеяться разуверить барона в истинных чувствованиях жены его. Конечно, в наши времена мужья не убивают за неверность жен, не заключают их в подземелья, не посылают в монастыри, ни даже в деревни, не прибегают к несколько жестким средствам наших праотцов; но лучше ли оттого будет участь Натальи Васильевны, которая потеряла все права на любовь мужа и осуждена, может быть, провести всю жизнь обремененною презрением его, справедливою недоверчивостью и в каждом слове его, даже не к ней относящемся, видеть тайный упрек или намек на прошедшее? Ужасная мысль! Долгая, мучительная пытка целой жизни! И все это вдруг представилось уму Левина! Он не думал, что может иметь дуэль с мужем, что может быть убитым или убить его и что этот муж есть начальник его; он видел одну баронессу, робкую, слабую, без сил против угрожающей ей бури; обвинял себя в несчастии ее… Но как могло случиться это несчастье? как попался к Готовицкому браслет? этого он не мог понять. Одно было ясно для него, что Готовицкий был виною всего бедствия: наказать его было единственным желанием его. Он решился зайти к нему в ту же минуту, чтоб назначить час, место, но Готовицкий еще не возвращался. Левин, как и прежде случалось то, вошел в кабинет его и на первом попавшемся лоскутке бумаги написал: «Взаимное оскорбление наше может омыться только кровью. Место, оружие в вашей воле, время — шесть часов». Он оставил записку на столе и ушел. Прохладный воздух ночи несколько успокоил волнение Левина. Соображая обстоятельства, он понял, каким образом браслет очутился в руках Готовицкого. С давнего времени Готовицкий, ненавидевший, как известно, Левина, старался всячески вредить ему. Он распускал под рукою разные слухи, но они не доходили до своей цели, до генерала; клеветал, друзья смеялись с Левиным над клеветником; старался поссорить его с приятелями и прослыл в городе сплетником. Готовицкий рвался от досады, бесился, тем более что Левин не показывал никакого внимания к усилиям его злобы и даже не переменил с ним обращения, как наконец неосторожность Левина доставила Готовицкому случай, которого он давно желал. В день именин старинного обожателя прекрасной прокурорши Готовицкий приехал утром к Левину и застал его еще в постели. На письменном столе его в беспорядке лежали бумаги, часы, перчатки, последний роман Поль де Кока, том де Жерондо о нравственном усовершенствовании, лорнет, головная щетка, музыкальный альбом и посреди всего этого — волосяной браслет. Внезапная мысль блеснула в голове Готовицкого: схватить браслет и спрятать его в боковой карман было делом одной минуты. Он подошел к Левину, стыдил его за леность, торопил одеваться, рассказывал кучу анекдотов; между тем Левин одевался и хохотал от всей души. Но вот он готов. Готовицкий не дает ему, как говорится, времени образумиться, увлекает его с собою, и Левин мчится по городу, совершенно забыв о браслете. Он пробыл целый день у генерала, где было много офицеров, и только под вечер, почувствовав что-то неловкое на руке, вспомнил, что накануне, возвратясь поздно домой, он нечаянно, второпях расстегнул браслет, поленился надеть его и, положа на стол, бросился в постель. Но что ж за беда? Конечно, он обещал никогда не снимать его, этого заветного талисмана, врученного любовью в память последних обетов; но как узнает об этом мечтательница? Вы дивитесь, не верите? В самом деле, странно, непростительно! Как забыть прощальный дар, да еще и говорить: как узнает? Где же религиозное чувство любви, где святость обетов? Стало быть, он не любит, не любил никогда Натальи Васильевны? Э, нет! Он любил и любит, как любят и все. В первые дни разлуки он не забыл бы так заветного браслета; но время удивительно как охлаждает воображение, а ему безошибочно можно приписать все, что любовь имеет восторженного. Без крыльев воображения она была бы чувство простое, не взыскательное; ходила бы по земле, не взбираясь на небеса, и, может быть, супружества оттого не были бы несчастливее. Чем больше мечтательности, тем меньше истины. Можно забыть на столике браслет и любить искренно. Но этому не поверила бы Наталья Васильевна. Любовь есть главное дело в жизни женщины; воображение ее превращает ее в исполина, который владычествует над всем существом ее. Для мужчины — она дитя, которое он любит, лелеет, о котором заботится со всею возможною нежностью; но которое не помешает ему искать развлечений и жить вне круга его. Такова была любовь Левина: он не был фанатиком в любви, но теперь, когда несчастие угрожало женщине, вверившей ему сердце свое, он готов был собственною жизнию искупить ее спокойствие. Барон спас доброе имя ее, но этого было недовольно: надобно было представить его чистым в собственных глазах барона. Но как? что сказать? как опровергнуть свидетельство этого герба, этой пружины, о которой не знала или забыла ему сказать баронесса? Неосторожная отдала ему в минуту разлуки браслет, подаренный ей мужем и сделанный на заказ по воле его. Как уверить барона, что она не так виновна, как он мог предполагать? Он решился говорить с генералом; но уже начинает светать, заря занимается. Готовицкий должен скоро придти; прежде чем увидится с ним, Левин напишет к генералу; секундант его будет иметь поручение в случае смерти его доставить письмо по адресу; если же он останется жив, то объяснится сам с генералом. Он сел к письменному столу, солнышко показалось на краю неба, и луч его проник в комнату Левина. Он положил перо: мысль, что, может быть, это было последнее утро его жизни, молодой и едва развившейся, невольно овладела им… В эту минуту дверь в комнату его отворилась… <center>АРЕСТ</center> {{right|L'homme prompt àse venger n'attend que le moment de faire du mal.}} {{right|''Bacon''¹}} {{right|La plus douce vengeance, est un bien-fait.}} {{right|''Boiste''²}} {{right|¹ Готовый отомстить ждет лишь удобного случая для злодеяния. ''Бэкон (фр.).''}} {{right|² Самая сладостная месть -- благодеяние. ''Буат (фр.).''}} — A, кстати! мне нужно было видеть тебя, Владиславский, — сказал Левин вошедшему офицеру. Это был друг его, полковой адъютант. Он казался встревоженным. — Ты должен был драться с Готовицким, Левин? — Ну да! — И ты писал к нему? — Что ж из этого? Владиславский ударил себя рукою в лоб, произнося энергическое проклятие. — Но он не сделает этого! — прибавил он, помолчав. — Да что же это все значит? — Это значит, что таких записок не пишут; что ты поступил как мальчик пятнадцати лет; что Готовицкий подлец и что вызов твой в руках генерала. Понимаешь ли теперь! Левин стоял, смотря на него во все глаза; но изумление его было непродолжительно. — Пускай будет, что должно быть, — сказал он, садясь на диван с наружным спокойствием. — Но я говорю тебе, что он этого не сделает! Клянусь богом, не сделает! — Кто? генерал? — Конечно; он горяч, но добр; вспыльчив, но великодушен. — Да пускай меня судят! Я не хочу великодушия с его стороны. Я поступил опрометчиво, написавши записку; но дело сделано. — Левин! — сказал Владиславский, остановясь перед ним и как бы пораженный внезапной мыслию. — Ты сомневаешься в генерале!.. Ужели… — Что ты хочешь сказать? — Есть тайны, которые должны оставаться тайнами и для дружбы. Я никогда не спрашивал тебя, Левин; но теперь… скажи, ужели слухи… — Мщение не всегда разборчиво в средствах, Владиславский. Владиславский ходил скорыми шагами по комнате. — Ты писал? — К генералу. — Хочешь ли, я доставлю письмо твое? — Я сам увижу генерала. — Невозможно, ты под арестом. — А! что ж далее? — Готовицкий получил приказание идти в отставку. — И он сам подал записку генералу? — Чего же ты ждал от подлеца? Генерал позвал его к себе сегодня утром. Он был взбешен и встал на заре. Готовицкий, кажется, уже ожидал этого и вместе с просьбою об отставке подал твою записку. Генерал прочитал ее. Лицо его не изменилось; я смотрел на него пристально. «Вы исполнили вашу обязанность, г-н Готовицкий, открывши начальнику противузаконный поступок, — сказал он, — но вы понимаете, что после этого ни один офицер не захочет встретиться с вами». Он оборотился к нему спиною и вышел. — И это почти накануне отъезда моего в Петербург! и нет средства наказать этого подлеца! Но он не уйдет от меня! Что? меня пошлют в крепость, разжалуют? Но не на век же! Я отыщу его! — Надобно это уладить, Александр. Между офицерами начался разговор; они советовались между собою. Прошло несколько дней. Генерал, казалось, совсем забыл об Левине. Ученья, смотры, вечера, все шло своим порядком. Левин терял терпение. Раз утром он сидел в длинных креслах с трубкою в руках и следуя взором за голубоватою струею дыма, которая, расходясь легким облаком, неприметно исчезала в воздухе. Мысль его была далеко; он думал о робком, неспособном перенести домашние бури характере баронессы, о средствах переговорить с генералом; собственная участь беспокоила его; вдруг его позвали к генералу. Не равнодушно вошел он в кабинет, где привык работать каждый день, где бывал как у себя. Генерал стоял посреди комнаты, опираясь рукою на стол. Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения. — Вы желали иметь отпуск, г-н Левин. Вот он, — сказал генерал, подавая Левину бумагу. — И вот еще вещи, которые я должен вам отдать. Вот ваша записка к негодяю, а это…-- прибавил он, подавая браслет. — Генерал! я должен… — Я не имею нужды ничего знать, г-н Левин. Возьмите этот браслет; я предоставлю сердцу вашему внушить вам, что вы должны делать. — И, не дав Левину времени отвечать, он вышел в залу, где его ожидало общество офицеров. Несколько минут стоял Левин, как пораженный громом. Генерал не оставлял ему средства оправдать баронессу. Он поступил с ним великодушно; но чего должна ожидать она? В эту минуту генерал вошел в кабинет в сопровождении многих офицеров, весело разговаривая с ними. — Господа, — сказал он, — г-н Левин изменяет нашим красавицам: он едет в Петербург. Постарайтесь, чтоб они, если можно, не заметили отсутствия любимого их дансёра. Вы сегодня же едете, г-н Левин? не правда ли? Счастливый путь, г-н поручик, счастливый путь! <center>СВИДАНИЕ</center> {{right|Минута сладкого свиданья!}} {{right|И для меня настала ты!}} {{right|''Пушкин''}} {{right|Но ты и взором, и речами}} {{right|Наводишь ужас на меня.}} {{right|Какая тайна между нами?}} {{right|''Козлов''}} Известно, что в Петербурге сентябрь часто вознаграждает за лето, которым на севере иногда пользуются в одном воображении. Несмотря на это, обитатели островов оставляли уже веселые дачи свои, и по Неве, Фонтанке, Мойке тянулись барки, нагруженные мебелью всякого рода и представлявшие смесь предметов, кажется, дивившихся взаимному положению своему. Там цветочные горшки стояли на столах, взгроможденных на диваны; там кресла прятались под ширмами, на которых лежали тюфяки и подушки; там лавровое дерево возвышалось между картонами с шляпками, и поваренные кастрюли красной меди светились возле мраморной головки Венеры. Там на атласном табурете сидела чопорная кухарка, разговаривая с лакеем в синем сюртуке. Все это возвещало конечное запустение островов, которых временные гости, как перелетные стада диких гусей, постоянно направляющих в это время года путь свой на теплый юг, переселяются мало-помалу в город. Наталья Васильевна также оставила дачу, на которой провела все лето, и знакомые собирались к ней между обедом и вечером на так называемые les avant-soirêes в собственный дом ее на Фонтанке. В один вечер небольшое общество собралось в кабинете ее; говорили о новом балете, о будущих балах; разговор был оживлен; вдруг доложили о приезде Левина. Наталья Васильевна едва могла удержать радостное восклицание. — Ах! г-н Левин, мы совсем не рады вашему приезду, — сказала молодая дама, сидевшая возле хозяйки. — Но это совсем не обязательно, — возразил он. — Что же делать! Ведь вы приехали не для нас, а за баронессою. Вы хотите похитить ее у нас? — Очень желал бы. Кто же не эгоист на этом свете? Генерал препоручил мне отдать вам это письмо, баронесса! — сказал он, подавая довольно большой пакет и с намерением обращая внимание на знакомую ей печать. Наталья Васильевна поняла, но встревожилась. Для чего было Левину писать к ней? — Муж мой здоров, г-н Левин, не правда ли? Я только это и желаю знать; эти депеши можно прочесть и после. Она положила пакет на этажерку. Разлука еще более украсила Наталью Васильевну в глазах Левина; никогда не находил он ее так прекрасною. Он, казалось, по-прежнему был весел, любезен; но взоры любви дальновидны. Баронесса с беспокойством заметила скрытую грусть Левина и с нетерпением ждала минуты, когда останется с ним одна. Кто-то из гостей заметил, что пора сжалиться над хозяйкою, которая, верно, горит нетерпением узнать содержание письма. Наталья Васильевна отдохнула. Но Левин взял шляпу и откланялся. — Я надеялась…-- сказала Наталья Васильевна, совершенно потерявшись, но серьезный вид Левина привел ее в себя. — Я надеюсь, что завтра мы увидимся, г-н Левин; вы должны мне подробно описать вашу провинциальную жизнь. — Я буду для вас дневною запискою генерала, баронесса, — отвечал он, откланиваясь. Она осталась одна. Рука ее затрепетала, хватаясь за пакет. Для чего он не захотел остаться? К чему эта излишняя предосторожность? Для чего пишет он? Что это все значит? О, как немного надобно, чтобы встревожить сердце, когда одна любовь убаюкивает его опасения! Никакие софизмы не заставят молчать совесть, этого верного мстителя нравов. Он засыпает, но и во сне все брюзжит потихоньку. Знакомый браслет упал из распечатанного пакета на колени Натальи Васильевны. <center>РЕШИМОСТЬ</center> {{right|La faiblesse prend souvent des resolutions plus violentes, que l'emportement.}} {{right|''M-me de Genlis''¹}} {{right|L'amant rit dans ses songes, il pleure à son rêveil.}} {{right|''Pythagore''²}} {{right|¹ Отчаяние способно повелевать слабым мощнее, чем бурный гнев. ''M<ада>м де Жанлис (фр.).''}} {{right|² Влюбленный смеется в грезах; пробуждаясь, он плачет. ''Пифагор (фр.).''}} Прошло несколько дней; кабинет Натальи Васильевны освещен слабо одною лампою, которой свет, проходя чрез матовый хрустальный колпак, распространяет по комнате неверное сияние. Огонек, треща и вспыхивая по временам в камине, бросает яркие отблески на мраморные кариатиды, поддерживающие фронтон, на котором пляшут амуры с бабочками, и на золоченые мебели орехового дерева, напоминающие грубою отделкою своею век Елизаветы. Наталья Васильевна сидела или почти лежала в высоких креслах перед столом, на котором лежало открытое письмо. Закинутая назад голова ее, бледное лицо, опущенные руки, положение всего тела показывали совершенное нравственное уничтожение. Это была обреченная жертва страдания, ожидающая последнего удара не с покорностию христианина, не с твердостию философа, но с немым отчаянием человека, не имеющего ни силы, ни воли. Вдруг лицо ее покрылось краскою. Она приподняла голову и, взяв письмо, пробежала в сотый раз окончание его. «Что мы должны делать, Natalie? покориться ли жребию нашему и следовать совету благоразумия, или не внимая ничему, кроме любви… Милая души моей! я не смею говорить более! Да внушит тебе благородное сердце твое… Жертва велика… Я жду твоего решения». — Что хочет он сказать? о какой жертве?.. Должно ли отказаться от любви или от света для любви? Но вот уже четыре дня, а его нет! Я ничего не знаю о нем. Нет! он никогда не любил меня!.. Как, и этот голос, так нежно, так упоительно говоривший мне: люблю! этот голос обманывал меня? Когда здесь, на этом самом месте я слышала слова любви, читала страсть в глазах его, и это все был обман? Невозможно, невозможно! сердце не может так притворствовать! Ужели ничто не обличило бы обмана?.. Александр обманывал? о, нет! нет! скорее обманет жизнь! Но что же медлит он! Покориться жребию!.. но этот жребий?.. Оскорбленный муж, раздраженный или холодно презирающий… Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна? Но и самая эта любовь, не есть ли она уже преступление? Как перенести упрек его, как встретить взор его? Ужасно целый век притворствовать, обманывать человека, которого уважаешь в душе, трепетать каждую минуту, боясь, чтоб взор его не проник в тайну, долженствующую отравить жизнь его; но предстать пред ним виновною и без оправдания! переносить ежедневно упрекающий взор его, краснеть при малейшем намеке, трепетать при имени женщины, известной в свете своими слабостями, зная, что есть человек, который все, что скажут об ней, отнесет ко мне, который понимает страдания мои, что взор его ищет следов этого страдания на лице моем, что мщение его наслаждается ими. О нет, нет! Это невыносимо! Это страдания ада! О, лучше смерть… Но разве нельзя умереть для него, для общества, для целого мира?.. А, это лучше! Она упала в кресла; лицо ее прояснилось внезапной радостью; но радостью такой, как была бы радость человека, которому тайный друг подал бы кинжал в глубину темницы в минуту, когда он должен был идти на эшафот, обремененный презрением народа, нетерпеливо ожидающего жертвы своего любопытства. — Но Коко? — сказала она, как бы опомнясь. — Одеваться, одеваться, Анюта! <center>ЕЩЕ БАЛ</center> {{right|Беги со мной, и страх мой исчезает.}} {{right|''Козлов''}} {{right|...............Qu'un rêve}} {{right|Commensê dans l'ivresse, avec terreur s'achève.}} {{right|''Victor Hugo¹''}} {{right|¹ Сны, являющиеся в опьянении, завершаются кошмарами. ''Виктор Гюго (фр.).''}} Музыка гремела в великолепном зале; наряды дам спорили в блеске с их красотою; танцующие, сидя попарно, образовали пестрый круг посреди залы; танцевали мазурку. Наблюдатель заметил бы без большого труда одну пару, сидевшую несколько поодаль от других: это была молодая дама, которой наряд отличался простотою и изяществом вкуса. Ни один брильянт не оспаривал блеску ее прекрасных черных глаз, оживленных необыкновенным огнем; цвет лица ее был слишком жив и переменчив, чтоб можно было то приписать единственному удовольствию танцев. Молодой офицер, с которым она танцевала, казался несколько смешанным и столько был занят разговором, что, когда дамы выбирали его, он путал фигуры, говорил невпопад, что скоро было замечено, и красавицы, как бы условясь, наперерыв одна перед другою вызывали его на середину залы, так что разговор замечательной пары прерывался непрестанно. — Да, Александр, единственно для тебя приехала я сюда, к этой Езерской, — говорила дама. — Я была уверена, что найду тебя здесь. Мне надо было видеть тебя; ты не хотел быть у меня. — Г-н Левин! Гюльнара или Медора, — сказал высокий гусар, подводя к Левину двух дам. Левин полетел по зале с Гюльнарою. — Послушай, Александр! здесь должна решиться участь моя. Я не могу видеть барона; одно воспоминание об этом свидании ужасает меня. — Но что мы можем предпринять? Бога ради, успокойся; нас заметят. — Что мне до того! О, ты знаешь, я не дорожу светом. Но ''его'' презрение ужасает меня. — Г-н Левин! Вас избирают в confident<ref>Поверенный ''(фр.).''</ref>. Фигура кончилась. — Ты знаешь, Александр, что вся жизнь моя, все бытие мое принадлежит тебе. — Завтра, бога ради, завтра! я буду у тебя! — О нет! теперь! неизвестность мучительнее всего. В это время хорошенькая головка молоденькой девушки наклонилась к нему, и тихий голосок Езерской шепнул: переменчивость. Надобно было отправляться по зале искать переменчивость между красавицами. Он снова возле своей дамы. — Скажи мне, Александр, но искренно, по совести; послушай, дело идет о целой жизни. — Обманывал ли я когда-нибудь? — Настала минута испытания. Скажи мне, любишь ли ты меня? можешь ли пожертвовать мне жизнию, планами, надеждами? — Что ты хочешь сказать? — Ты знаешь, что я богата, могу располагать значительным капиталом. — К чему это? — Хочешь ли следовать за мною за границу? — Возможно ли? — Почему же? там меня не знают; там скроюсь я от взоров, которые с жадностью стали бы здесь наслаждаться моим несчастием, моим стыдом. Поедем! В развалинах Рима, в горах Швейцарии или в лабиринте обширного Лондона я скроюсь неизвестная, забытая… — Но… — Я не приневоливаю тебя разделять мою безвестность, мое уединение: нет, будь в свете, в обществе и возвращайся ко мне, когда сердце твое будет иметь нужду в друге. — А Коко! — Я вижу только образ раздраженного мужа, мой стыд и вечную разлуку с тобою. — Но Коко? — О, ты жесток, Александр! В это время в руке его очутилась червонная дама. Молодой франт в прозрачных чулках подошел к Наталье Васильевне с трефовым королем, и все понеслись. Надобно признаться, что мазурка не совсем удобна для объяснений. — Выслушай меня, Natalie! — сказал Левин, возвращаясь на свое место. — Любовь есть счастье жизни; она — мое благо, моя отрада; ей готов я жертвовать связями, честолюбием, обществом, жизнию, если нужно. Но есть нечто выше любви — честь! — Я не думала этого, я не говорила этого, когда отдавала тебе сердце! — говорила она с раздирающим душу отчаянием и закрывая лицо платком, как будто бы желая навеять на него прохладный ветерок. — Должен ли я забыть великодушный поступок твоего мужа? — продолжал Александр. — Сделать баснею города имя его и отвечать черною неблагодарностию на доверенность, с которою он отпустил меня? Наталья Васильевна тяжело дышала, скрывая страдания души, изнемогавшей под бременем их, под веселою улыбкою, с которою смотрела вокруг себя. — Должен ли тебя, за любовь твою, за преданность, повергнуть в бездну несчастий, отнять у сына мать и покрыть стыдом женщину, вверившую мне судьбу свою? Есть жизнь сердца, милый друг; но есть и жизнь общественная: и та и другая требуют жертв… — Довольно, Александр… Мы можем кончить, — сказала она и в ту же минуту скрылась в рядах зрителей, окружавших танцующих. Левин последовал за нею, но ее уже не было. <center>МУЖ</center> {{right|On ne perd qu'une fois la vie et la con-fianse.}} {{right|''P. Syrus''¹}} {{right|О Dieu, aye pitiê de moi selon ta misêricorde!}} {{right|''Les Pseaumes''²}} {{right|¹ Жизнь и доверие теряют лишь однажды. ''П. Сирюс (фр.).''}} {{right|² О боже, пощади меня по милосердию твоему! ''Псалмы (фр.).''}} С душою растерзанною вбежала в кабинет свой баронесса, бледная как смерть, и первый предмет, представившийся взорам ее, был — муж. Она остановилась на одном месте как окаменелая; это не была Ниоба: там есть страдание, а здесь была холодная неподвижность смерти, но смерти, застигнувшей жертву свою в минуту высочайшего бедствия, возможного на земле. Барон подошел к ней свободно и с видом совершенно непринужденным. — Ты не ожидала меня, Наташа? — Нет… и… я рада. — О, я не сомневаюсь: это приятный сюрприз, не правда ли? — Конечно! — Ты еще похорошела, Наташа! право. Какой наряд! Я очень рад, что ты не оставляешь света и ищешь развлечения. — О, если б я знала, что ты будешь… — Хорошо, что не знала; я не хочу, совершенно не хочу мешать твоим удовольствиям. Ты должна быть свободна во всем! Наталья Васильевна упала в кресла, не имея более сил выносить страдания душевного. Ничего не замечая, барон поместился на диване против нее; рассказывал о своем путешествии, о маневрах, о жизни своей в …, расспрашивал о знакомых; принесли ужин; он приглашал Наталью Васильевну отведать его походный пир, как говорил он, шутя и смеясь, как будто все было по-прежнему. Ужин окончен. Генерал встал. — Да! я забыл тебя спросить, Наташа! — сказал он, остановясь перед женою с видом притворного равнодушия. — Я желал бы знать, где проведешь ты зиму? — Где… хочешь ты. — Нет, ты свободна в выборе. Но я возьму с собою Коко. — О, и меня! — вскричала Наталья Васильевна; в голосе ее слышалось сердце матери. — Как ты хочешь! Человек! постель мне в моем кабинете! Вот видите, Наталья Васильевна: вы всегда будете свободны во всем, что касается до вас. Хотите ли остаться здесь или провести зиму со мною, что, мимоходом замечу, было бы благоразумнее для прекращения некоторых слухов; угодно ли вам ехать за границу или в деревни ваши, я вам ни в чем не буду прекословить. Я предоставлю себе только право располагать участью моего Константина и уверенность, что он останется единственным преемником моего имени. Добрая ночь, баронесса! И он вышел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Наталья Васильевна провела зиму с мужем. Теперь она в южной Франции, куда поехала с своею теткою по совету докторов. Коко в солдатской шинели марширует по зале с генералом. Левин во фраке; он не возвращался более в полк. Недавно была помолвка его с Езерскою. Готовицкий — но Готовицкие не стоят, чтоб занимались судьбою их. === ПРИМЕЧАНИЯ === Впервые — <М. С. Жукова>. Вечера на Карповке. Спб., 1837. Ч. I. С. 363. ''Эпиграф'' — из пятой песни поэмы Пушкина «Руслан и Людмила». ''Альбан'' — Франческо Альбани (1578—1660), итальянский живописец болонской школы. Изображал на картинах своих детей, отличавшихся редкостной красотой. С. 364. ''В последнюю турецкую войну…''-- имеется в виду русско-турецкая война 1828—1829 годов. ''Ливонский орден'' — немецкий рыцарский орден меченосцев, захвативший в средние века территорию Ливонии (нынешние Латвия и Эстония). ''Плетенберг'' Вальтер (ум. 1535) — магистр Ливонского ордена, талантливый полководец. ''Эклога'' — жанр буколической поэзии, изображение уединенной и мирной жизни в деревне, среди друзей и близких. ''Монмартрское сражение'' — битва союзных войск с французами под Парижем в марте 1814 года, после которой город капитулировал, а император Наполеон отрекся от престола. ''Варна'' — турецкая крепость, взятая русскими войсками в 1828 году. ''Белый зал'' — находится в Зимнем дворце. С. 366. ''Ламартин'' Альфонс де (1790—1869) — французский поэт-романтик и политический деятель. С. 367. ''Петрарка'' Франческо (1304—1374) — итальянский поэт, чья любовная лирика оказала огромное влияние на всю последующую поэзию, воспев чистое и высокое чувство. ''Гвидо'' Рени (1575—1642) — итальянский живописец. С. 368. ''Вольтер'' (Мари Франсуа Аруэ, 1694—1778) — французский писатель и историк. ''Ля Бомель'' Лоран (1727—1773) — французский писатель. ''Тинтере'' — игра в карты. С. 369. ''…вертеровское поколение…'' — немецкие и русские сентименталисты и романтики, подражавшие герою знаменитого романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774). ''…сынов юной Франции…''-- речь идет о французских романтиках 1830-х годов, возглавлявшихся Виктором Гюго. С. 370. ''Тассо'' Торквато (1544—1595)-- итальянский поэт, автор поэмы «Освобожденный Иерусалим» (1580). ''Лаиса'' — знаменитая греческая куртизанка, любовница философа Аристиппа. ''Аристипп'' (ок. 435—360 до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист. С. 371. ''Эпиграф'' — из стихотворения поэта-романтика И. И. Козлова «К другу В<асилию> А <ндреевичу> Жуковскому по возвращении его из путешествия» (1822). С. 372. ''Сбитень'' — горячий напиток. С. 374. ''Первый эпиграф'' — из «Евгения Онегина» (гл. 4, XVIII). ''Второй эпиграф'' — из «Максим и афоризмов» французского писателя Франсуа де Ларошфуко (1613—1680). ''«Пуритане»'' (1835) — опера В. Беллини, поставленная на сцене парижского «Театр Итальен». С. 376. ''Гимен'' — бог брака в античной мифологии. С. 377. ''Реньяр'' Жан Франсуа (1655—1709) — французский драматург. ''Бомарше'' Пьер Огюстен Карон де (1732—1799) — французский писатель. ''Развод'' — ежедневное построение войск, на котором офицеры и солдаты направляются на учения и работы. ''«Инвалид»'' — официальная военная газета «Русский инвалид», издававшаяся с 1813 года. С. 378. ''Полуимпериал'' — золотая монета достоинством в пять рублей. ''Понтер'' — играющий против банкомета. С. 379. ''«Дон Жуан»'' — скорее всего имеется в виду опера Моцарта. ''«Позор тому, кто плохо об этом подумает»'' — девиз английского ордена Подвязки. С. 382. ''Кок Поль де'' (1793—1871)--французский писатель, представитель легковесной буржуазной беллетристики. ''Жерондо Де'' — Дежерандо Жозеф-Мари (1772—1842) — французский философ и публицист. С. 383. ''Бэкон'' Фрэнсис (1561—1626)--английский философ-материалист. ''Буат'' Пьер-Клод-Виктор (1765—1824) — французский филолог и писатель. С. 385. ''Первый эпиграф'' — неточная цитата из «Руслана и Людмилы» Пушкина. ''Второй эпиграф'' — из поэмы Байрона «Абидосская невеста», переведенной И. И. Козловым. С. 387. ''Век Елизаветы'' — императрица Елизавета Петровна (1709—1761) правила с 1741 года. С. 391. ''Сирюс'' Публиус — римский поэт и актер, живший в I веке до н. э. Цитируется французский перевод его афоризмов, изданный в Лейпциге в 1822 году. ''Ниоба'' — в древнегреческой мифологии дочь царя Тантала, супруга царя Амфиона; оскорбила Латону, мать богов Аполлона и Артемиды, умертвивших своими стрелами 14 детей Ниобы. Окаменевшая от горя Ниоба обречена была вечно лить слезы. Миф о Ниобе послужил сюжетом для многих картин и статуй. {{примечания|title=}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Глава]] [[Категория:Мария Семёновна Жукова]] [[Категория:Литература 1837 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Мария Семеновна Жукова]] t16qgzxls7h3yr3i2ks2q71xx6j29le 0 1023399 5185165 5015511 2024-10-18T13:17:23Z Sergey kudryavtsev 265 5185165 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Мария Семёновна Жукова | НАЗВАНИЕ = Дача на Петергофской дороге | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1845 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/z/zhukowa_m_s/text_0040.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} <center>Мария Жукова</center> <center>Дача на Петергофской дороге</center> Гейнце Н. Под гнетом страсти. Жукова М. Дача на Петергофской дороге. — М.: Панорама, 1994. — (Библиотека любовного и авантюрного романа). ==== I ==== Это был такой добрый, такой превосходный молодой человек, что, право, невозможно было не интересоваться им. Он был уже в отставке и жил со старушкой-матерью в Петербурге, на Литейной, где нанимал очень хорошую квартиру во втором этаже, ездил в Михайловский театр, обедал нередко в Английском клубе, имел несчетное множество тетушек и дядюшек, значительное имение в Тульской губернии и такое же точно значительное количество — долгу. Что делать! В молодости он служил в гусарах… позашалился, проигрался; мать была в отчаянии, а тетушки?.. О них нечего и говорить! Особливо одна тетушка, Елена Павловна; эта решительно была уже вне себя. По всему городу, то есть по всем знакомым домам, точно тревогу били тетушки, и везде слышно было по секрету: «Бедная сестра! Несчастная женщина! Повеса! Погубил бедную мать. Если, б был отец, конечно, уж не то бы было», — и тому подобное. При таком множестве тетушек, конечно, было так же много и кузин; кузины также шумели и даже плакали; но они говорили: «Это просто несчастие; Евгений превосходный человек; святая, небесная душа! Он был завлечен, но он исправится… о, это верно!» Собрались все на общий совет, тетушки и дядюшки, и решили заложить имение, но заложить уже все, хотя бы и половины было достаточно для уплаты долга. Тетушки и дядюшки думали так: остальные деньги отдать в верные руки, чтобы процентами уплачивать в совет; явная выгода: совет удовлетворен и капитал остается. Дядюшки, особливо тетушки, были очень расчетливы. Княгиня согласилась… Я забыла сказать, что интересный молодой человек был князь. Дела немного поуладились, и тетушки успокоились. Но жизнь в Петербурге дорога, очень дорога. Общество имеет свои обыкновения, от которых уклониться нельзя, иначе как оставя его. Петербург, что ни говорите, — просто маленький городок, где всех и всякого знают; следственно, малейшая перемена в образе жизни неминуемо производит толки. Сейчас начнутся: как? что? отчего? а! скупится, экономничает: видно, пришло плохо. И, стало быть, уже так плохо, что никакого средства нет, когда уже дал всем заметить. Жаль, право! Другие скажут: поделом! А третьи хоть и ничего не скажут, но так вздохнут, как будто бы у них гора с плеч свалилась. Ведь чужое счастье иным, право, гора на плечах! Ну, теперь я спрашиваю, где стоик, который под бременем подобных заключений покойно, равнодушно явится в залах, где прежде бывал, как и все, разумеется? Разорился? Это еще ничего. Мало ли людей, которые в долгу как в шелку, а бросают деньгами, как богатые. И хорошо. Но признаться, что разорился: следственно, не оставит тысячи на карточном столе, не пойдет в итальянскую оперу, не бросит денег на ужин с приятелями, не возьмет лотерейного билета, потому что… потому что… ему не на что, — вот что превосходит человеческие силы! Вот что требует истинного стоицизма!.. Но такого стоицизма еще никто не имеет, нет. Лишать себя необходимого, лишь бы о том никто не знал, вертеться на железной постели, придумывая, как ускользнуть от кредиторов, скрепя сердце и заглуша еще не уснувшую совесть, обманывать направо и налево — это еще возможно. Но признаться, что обеднел?.. О нет! И этого-то никто не мог сказать о князе и княгине. У них все было по-старому: карета и лошади, и кресло в Михайловском театре, и раз в неделю обед для дядюшек и тетушек, — все как и прежде! а там… Бог знает как случилось, только вдруг капитал, отложенный для уплаты в совет, исчез так, что и в руках не увидели. А там неурожайные годы, мужиков кормить; а там урожайные, сбыта хлебу нет. Беда за бедой! А квартира, карета и обеды по-старому. Начались недоимки, описи, чуть не дошло до публикаций в газетах. Право, жизнь семейства в подобных обстоятельствах — настоящая драма, полная тревог, опасений, отчаяния и, разумеется, — надежд, небесных утешений, жертв. Никто только не хочет видеть в ней поэзии, потому что главная основа ее — деньги, этот первый движитель нашего века, которого один звук сотрясает все фибры сердца, — и ему отказывают в поэзии!.. Имение было все перезаложено в частные руки; еще кое-какие были сделаны обороты. Одним словом, это был настоящий тришкин кафтан, и, однако, тетушки на семейных съездах толковали о том, как бы его еще поукоротить. Интересны были эти толки. Конечно, это случалось не тогда, когда обыкновенно обедали все родные: княгиня почти никуда не выезжала, — а как она была старшая в роде и в большом уважении, то редкий вечер проходил, чтоб у нее не было трех, четырех сестриц с дочерьми и нескольких братцев; играли в преферанс, и вот тогда-то, между преферансом и разъездом, а иногда и за преферансом толковали о семейных делах. Тетушки предлагали свое имение, рассчитывали, сколько недоимки, когда сроки, сколько дохода в этот год, как бы увеличить его, и проч. При таких разговорах князь, обыкновенно почтительный и добрый сын и племянник, выходил из своего характера, спорил, убеждал, что все подобные разговоры совершенно ни к чему не ведут, и оканчивал тем, что брал шляпу и уходил со двора. Княгиня, слегка раскрасневшись, начинала проворнее обыкновенного вязать свое филе, а тетушки — кто бранить, кто жалеть Евгения, не совсем искренно извиняя его; одна Елена Павловна, его постоянная защитница, чистосердечно брала сторону любимого племянника. Елена Павловна была превосходная женщина и истинно любила его. Она была замужем за генералом… Это был также превосходный человек! От нижних чинов до густых эполет служил он в комиссариате, можно сказать, вырос там и знал дела как свои пять пальцев. Они нанимали в Коломне; жили очень хорошо, — разумеется, не в большом свете: генерал был озабочен, занят, да таки и не любил большого света. У них был свой круг, свои вечера — и преприятные! Говорили, что Иван Григорьевич, его превосходительство Иван Григорьевич, имел состояние, и хорошее; впрочем, никто не помнил, чтоб кто-нибудь из родных или друзей был должен Ивану Григорьевичу, его превосходительству Ивану Григорьевичу — он очень любил, чтоб его так называли. Иван Григорьевич имел одну из тех счастливых физиономий, которые издали еще, кажется, говорят: «Батюшка! Рад бы душою! Но верите ли? Самому до зарезу…» Потому Елена Павловна, при всей своей любви к племяннику и сестре, могла служить им только советами и не скупилась на них. Впрочем, Елена Павловна была не только превосходная женщина, но и превосходная жена и потому, как многие превосходные жены, служила отголоском своему мужу. «Верите ль, сестрица, — говаривала Елена Павловна, — последнюю ''беленькую'' бумажку отдал мне сегодня на расход. Нынче ужасно тяжелые годы». Княгиня улыбалась. Бывало, Елена Павловна, толкуя с сестрою, как бы поправить дела, поговаривала, чтоб племянник вступил в службу, если не хочет по комиссариату, то… по какому-нибудь другому ведомству. Но это не нравилось княгине. Странное творение человек! Елена Павловна и княгиня были родные сестры, одинаково воспитанные, а понятия их были так различны, что трудно и постигнуть, как могло это быть. Точно будто они были с разных сторон света. А между тем история их очень проста. Их было девять дочек у батюшки; они жили в Москве, и все были хорошо пристроены; княгиня была старшею. Ее отдали за князя, тульского помещика, богатого барина. Князь по зимам жил в Москве, кормил встречного и поперечного; осенью ездил в отъезжее поле и держал огромную дворню. Он целый век был попечителем какого-то заведения и умер, оставя долги; поэтому княгиня никак не умела и не хотела понять, что службою можно поправить состояние. Она, вследствие горьких обстоятельств, научилась занимать и не отдавать, забывать сроки, водить кредиторов по нескольку месяцев, при крайности продать… человека… в рекруты… Но поправить состояние службою — при этом одном слове краска вступала ей в лицо, а это обыкновенно было знаком сильного негодования у княгини; между тем Елена Павловна приходила почти в такое же негодование при исчислении средств, о которых мы сказали выше, кроме последнего, однако ж, которое казалось очень извинительным. Что же касается до первых, она никак не могла понять, как княгиня, столько щекотливая во всем касающемся до чести, могла быть так равнодушна к подобным средствам и вместе с тем имела столько предубеждения против ее дружеских советов насчет службы племянника. Впрочем, это несогласие в образе мыслей никак не доходило до неудовольствия и все споры на этот предмет обыкновенно оканчивались шуткою со стороны Елены Павловны, которая называла племянника грансеньором, сопровождая это название такою добродушною улыбкою, что не оставалось никакого подозрения в иронии. Что делать! Превосходная женщина видела, что напрасно будет настаивать на своем предложении. Елена Павловна была отдана за Ивана Григорьевича не по любви и не за богатство (у него родового не было ни души); но один дядюшка уверил мать Елены Павловны, тогда уже вдову, что у Ивана Григорьевича голова лучше, нежели у другого тысяча душ, и то таких, которые дают пятнадцать на сто. Иван Григорьевич вполне оправдал доброе мнение дядюшки и доказал, что голова у него действительно лучше тысячи душ. Елена Павловна хоть и говорила обыкновенно: «Мы люди простые; куда нам за богатыми да за знатью!» — однако пользовалась всеми выгодами богатства. В обществе мужа она скоро приобрела тот навык, который судит людей с первого взгляда, и потому сама видела, что любимый племянник не то чтоб мог сам собою заменить ценность тысячи душ, которые дают пятнадцать на сто, но что даже он… хуже, чем мертвый капитал, что он как капитал умирающий, то есть который вечно в убытке пятнадцать на сто. Ужасное положение! Особенно для такой доброй тетушки. Княгиня — это дело другое, — княгиня думала, что Евгению только нет счастия, а будь оно, давно бы оценили его и хоть в министры. Елена Павловна думала было посоветовать заняться хозяйством. Но как сестрице уехать с Литейной? Она, кажется, в другом месте и существовать не может. Оставалось одно — женитьба, и Елена Павловна ухватилась за эту мысль. И спит и видит женить Евгения на богатой. Но и тут препятствие. Сколько раз слыхала она от Евгения по случаю женитьбы на богатых: продать себя! Фи!.. Жить имением жены! Зависеть от женщины из-за куска хлеба и тому подобные, вы согласитесь, ''романтические бредни.'' Но вода и камень долбит, говорит пословица; нужда хороший учитель, думает Елена Павловна и не теряет надежды. Сперва шуткою, потом и серьезно, но каждый день говорит одно и то же; ее слушают, и смеются, и опять слушают. Между тем она не дремлет: и о той подумает, и о другой повыспросит; поедет к Чухиным и к Селигеневым и там посмотрит, и в другом месте. Словом, искать невесту сделалось единственною жизнью Елены Павловны, найти — целью, к которой устремилась вся ее деятельность. И вот, что утро, она в карету и из Коломны в Сергиевскую, оттуда на Васильевский остров и т. д. Как лошади только носят! Вот один раз княгиня только что встала и в белом утреннем капоте расположилась, по обыкновению, на своем маленьком канапе, за столиком, на который только что поставили душистый кофе в фарфоровом кофейнике, вдруг — Елена Павловна. Княгиня несколько удивилась. — А! Сестра! Как это так рано? — Здравствуйте, сестрица! Каковы вы? А я, представьте, вчера была у Белугиной и играла там до двух часов! Затянулись ремизы… Ну, что будешь делать? — Что же ты сделала? — Проигралась, разумеется, и еще Ивану Григорьевичу даже не сказала. Такое несчастье, что ужас! Да это бы что еще… — Да каково с дачи-то ехать домой в два часа ночи! Ведь она на шестой версте? — Нет, это не те, эти на островах, на Каменном. Да что до этого? Знаете ли что? — Что такое? — Ведь она меня сегодня везет к невестке на дачу. Вот к той-то, что живет на Петергофской дороге. — Ну, что же из этого? — Как что? Ведь на той же даче живет старушка Байданова. Вы знаете ее? — Байданова? Нет. — Ах, как же! Вы забыли. Помните, один Байданов служил в кирасирах и был убит в турецкую кампанию, а другой — их было два брата, — другой служил в Опекунском совете в Москве; дом у них был на Никитской. — Да, да, да! Постой. Кажется, он был женат на… Сумбуровой? — Марье Сергевне, которой брат был женат на княжне Арнаутовой. Дом у них был на Пречистенке, большой, с колоннами. Помните, бывало, тетушка Вера Михайловна еще часто езжала к ним? — Помню, помню. У них-то я и видала Байдановых. Один из них был влюблен в покойницу сестру, Машеньку. — Это тот, что был убит. — Нет, кажется, другой. — Нет, я ведь знаю. Тот так и умер холостым. А другой-то женился на Сумбуровой еще прежде нашего приезда в Москву. — Точно. Теперь помню. Ведь у них, кажется, было двое детей? — Как же! Дочь за князем Бацевым, а сын был женат на Лохиной. — У которых именье в Пензе? — И чудесное. Недалеко от дядюшки Кирилла Петровича. Если от нас ехать к дядюшке, то надобно проезжать большим селом, церковь на горе, большой пруд и плотина премерзкая… Помните, бывало, матушка-покойница, грязь ли, что ли, уж непременно выйдет из кареты. Огромное село! Как бишь его? Ялки… Ялково. Точно, Ялково. Вот видите, оно было дано в приданое за матерью Лохиной, а Лохина отдала его, по духовной, дочери, что вышла за Байданова. Тысяча пятьсот душ — незаложенные. Какие покосы, какие сады! Да ведь, я думаю, вы помните? — Как же не помнить! Да я знаю Ялково, как наше Индриково. Ты, видно, сама-то забыла; матушка с покойной Лохиной жили, что называется, душа в душу, и нас, бывало, детьми еще, почти каждую неделю туда возили, и ночевали мы там, и они у нас иногда дня по три живали. Да, конечно, ты этого помнить не можешь, потому что была очень мала тогда, а после Лохина умерла. Он уехал, и мы с тех пор в Ялкове только и побывали что проездом. — Видите, сестрица; после этого Байданова, что женат был на дочери покойной Лохиной, осталась одна дочь, единственная наследница. — Неужели же Байданов умер? Ведь он должен быть еще очень молод. — Давно умер, и жена умерла, и осталась только одна дочь, одна-единст… — Как все это умирают! — сказала княгиня задумчиво. — Как теперь помню: он был очень недурен собою, видный мужчина… — Дочь, говорят, две капли воды он и, представьте, одна-единст… — Жена его, Марья Сергевна, была очень дурна; такой огромный нос, да и глупенька была… — Ах, сестрица! Да ведь вы это говорите о старике Байданове, что на Сумбуровой был женат. Да тех уже давно нет. А это сын его, что на Лохиной был женат. Вот у него-то осталась дочь, одга-единст… — Точно, я смешала. Так неужели и он умер? — В польскую кампанию был ранен; поехал лечиться за границу и там умер. А жена его умерла года два тому назад у себя в подмосковной; только ее отвезли в Ялково и там схоронили. А теперь вот их-то дочь и живет на даче, на Петергофской дороге, с бабушкой, Марьей Сергевной, которую вы помните. — Как бы я хотела ее видеть! Она была предобрая. Представь себе, я ее не видела… сколько? Постой. Мы тогда жили на Фонтанке. — Это когда? Как они в Петербург-то уезжали? — В какой Петербург! В саратовскую деревню. Они приезжали проститься. Мы никогда уж с тех пор и не видались. — Ах, сестрица! Так вы тогда жили под Новинским, у Девяти Мучеников. — Станешь ты меня уверять! На Сретенке, близ монастыря; уж я так это помню. Покойный князь Сергий Васильич был тогда на Кавказе, и я его ждала, а они и приехали прощаться. Я очень знаю. — Ну, может быть. Только мне кажется, что вы жили под Новинским. — Как это ты споришь? Мы под Новинским жили, когда князь Сергий повез Евгения в корпус. — Точно, точно. — Ну, да как же мне не помнить? Ведь это ты все забываешь. — Дело не в том, сестрица. А видите ли: у Байдаковой с лишком две тысячи душ, да у бабушки, после которой она одна-единственная наследница, конечно, только пятьсот душ, да денег, говорят, будет тысяч триста, если не больше. — Так что же? — Как что? Надобно на ней женить Евгения. — Да, попробуй-ка, уговори его! — Право, сестрица, я вам удивляюсь. Как это вы никакой власти не имеете над сыном? Помилуйте: да ведь это уже явная польза? Я сказала бы на вашем месте: хочу, да и все тут. — Видно, что у тебя своих детей нет. У него, матушка, своя голова; он уж на своих ногах: так приказания тут не очень у места. — Если и так, то можно уговорить. Что же делать, сестрица? Уж если это пропустим, так ведь уж просто погибель. Он не дурак: как же ему не понять, что надобно же как-нибудь выпутываться из беды! — Поговори с ним, попробуй. — Только бы мне уговорить его ехать со мною к Белугиной, — сказала превосходная женщина, в одно мгновение забыв неудовольствие, нанесенное сомнением сестры в успехе ее предприятия. — У Белугиной он увидит Мери; она очень хорошенькая и, верно, ему понравится. А там… не отказаться же от невесты, потому что она богата? — Ты говоришь об этом, как будто все дело состояло только в том, чтоб захотел Евгений. Да там захотят ли? — Послушайте, сестрица. Белугина знакома со старухою Байдановой и говорила уже ей обо мне. Она у нее сегодня будет и меня познакомит с нею. Я напомню старухе о вас, о старине, и, поверьте, это дело сладится. — Друг мой! Да невеста-то захочет ли? — Что вы это, сестрица? Да как ей не захотеть? Князь хорош собою, молод; всегда живал в лучшем кругу. Вы согласитесь, уж там что другое, а смотрит барином. Уж я вам говорю — грансеньор… Я вам вот как скажу. Белугина мне говорит, — вы знаете, мы с нею всегда дружны и откровенны. «Алена Павловна! — говорит она вот вчера даже. — Будь у меня дочь, по рукам и по ногам бы связала, а уж отдала бы за вашего Евгения Сергеича». Княгиня рассмеялась. — Да Евгений-то не взял бы связанную. — Вот то-то и беда с вашим Евгением. Но погодите: неволя его исправит. В эту минуту в комнату вошел молодой человек высокого роста, стройный, несколько бледный, с черной бородкой, прекрасными, слегка завитыми волосами и со взором… о, это был взор, от которого сходили с ума все кузины и тетушки, особенно тетушка Елена Павловна. Вся прекрасная душа Евгения рисовалась в этом взоре, со всеми ее неземными совершенствами, которых свет не умел ни понять, ни оценить, как говорили кузины и Елена Павловна. И в самом деле, у Евгения была прекрасная душа. Он любил добро и хотел добра. Но это желание добра было в нем, как и во многих из нас, подобно чужеземному растению, занесенному на неродную ему почву. Само-то оно и взойдет, и красиво, и нравится, но не даст семян, не укоренится, потому ли, что в почве нет силы или что непогоды вредны ему. Зато приятно было слушать Евгения, когда он говорил. Какая чистая нравственность! Какие высокие чувства! Какие превосходные правила! Впрочем, и на деле он всегда был таков: чист, высок, благороден, неизменяемо таков… пока противный ветер не сбивал его с этого прекрасного пути. Впрочем, можно ли его винить? Найдите мне человека, который всю жизнь постоянно был бы верен самому себе… Я не говорю, чтоб это было невозможно; если есть люди, которые всю жизнь постоянно верны эгоизму, которому жертвуют всем, никогда не останавливаясь, то, конечно, могут быть и такие, которые будут верны однажды принятому хорошему правилу. Здесь недостаток, следственно, не в твердости? Этот молодой человек с превосходной душою, которого собирались женить на двух тысячах душ, вошел и поцеловал мать, потом тетку, закурил сигару и обратился с вопросом к Елене Павловне: — Что так рано сегодня, тетушка? — Дел много, — отвечала княгиня. — Племянника хочет женить… — Вот, сестрица, все дело и испортила. — Женить? Опять? На ком же? Я не прочь. — Ну, уж если ты теперь не женишься, Евгений то я тебе скажу, что это будет уже ни на что не похоже. — Да, пожалуй, тетушка; только скажите на ком. — Нет, я тебе не скажу; а только, если ты сколько-нибудь меня любишь, если ты имеешь ко мне хоть тень дружбы… — Помилуйте! Что это за предисловие? — Да, да, если ты любишь меня, поедем со мной к Белугиной. — К Белугиной? Боже мой! На ком же там меня женят? — Увидишь; только поедем. — Смотреть, как она крадет ремизы? — Евгений! Евгений! — сказала Елена Павловна грозя пальцем. — Но уж так и быть. Все тебе готова простить, лишь бы ты был у меня послушен. Евгений вздохнул незаметно для дам, по крайней мере, для Елены Павловны. — Меня, однако же, это интересует, — сказал он. — На кого еще вы метите у Белугиной? — Да не у Белугиной, — сказала княгиня, — а там есть… — Сестрица, Бога ради не сказывайте! Я не хочу, чтоб он знал. — И сама скажешь ему, не доехав до заставы. Когда же вы отправляетесь? — Хочешь, завтра? Нет, постой. Я узнаю когда, в субботу или в воскресенье? Ты дал мне слово? — Располагайте мною. — Сейчас же еду. — Да ведь ты хотела вечером? — Нет, теперь я еще не туда. Мне надобно еще теперь в Вознесенскую. Ужасно далеко, а оттуда уж два шага в Почтамтскую, к Вагиной; там у меня есть еще кое-что на примете. Я буду к вам обедать. Она вышла в сопровождении молодого князя. — Как служат эти лошади! — сказал он, возвращаясь. — Ведь она на наемных. Где же бы своим выдержать? — Да и Иван Григорьевич бы не дал. — Куда же ему дать! Он их жалеет больше, чем ее. Оба замолчали. Княгиня вязала филе, не поднимая глаз. Евгений курил сигарку. Обоих внутренне занимали проекты Елены Павловны, и ни тот, ни другая не хотели сознаваться в том, потому что и тот и другая до сих пор принимали, по крайней мере судя, по-видимому, за вздор все предложения превосходной Елены Павловны. — Ох, уж эта тетушка! — сказал наконец князь. — Вечно с проектами. Вот об ней-то можно сказать, что она только тогда и покойна, когда ей есть о чем беспокоиться. — Все эти проекты происходят оттого, что она истинно любит тебя, друг мой, — сказала княгиня очень серьезно, посмотрев на Евгения, но так, что тот не мог угадать, к чему именно клонилось это замечание. — Я это знаю! Тетушка точно превосходная женщина и, я верю, принимает во мне истинное участие…-- Он замолчал. — Что же, Евгений? — сказала княгиня, положа работу и смотря пристально на сына. — На этот раз я предложение ее не нахожу не стоящим внимания. Князь молчал. Княгиня продолжала: — Тебе уж тридцать лет. Пора думать о женитьбе. Ведь мне уже давно за шестьдесят, и как посмотрю на себя… то, право, кажется, пора тебе позаботиться о том, чтоб я могла еще понянчить внучков. — Княгиня сказала последние слова с веселою улыбкою, которая смягчала то, что было в них горького. — Не говорите мне об этом, мой друг, — сказал князь, взяв руку матери. — Вы знаете, что жизнь мне дорога только вами. — Только мною! Ах, Евгений! Я не желала бы слышать этой песни. Вся наша молодежь или по уши в вихре света, так что не помнит сама себя, или тяготится жизнью, как будто бы не было середины! Князь вздохнул. — Вот женишься, эта тоскливость пройдет. Жена и дети привяжут тебя к жизни. — Матушка! Вы знаете мое мнение насчет женитьбы по расчетам, на богатой. — Я не понимаю, почему эти правила, которые я сама всегда старалась тебе внушить и которые оправдываю совершенно, могут быть препятствием тебе к женитьбе, особенно как предлагает Елена. — Я не понимаю вас. — Она хочет тебя женить, между нами сказать… да она, впрочем, сама тебе и сегодня же это скажет, на Байдановой; ты знаешь ее? — Я слышал о ней, но нигде не случалось мне ее встретить; говорят, хорошенькая. — И очень. Ты не встречал ее нигде, потому что бабушка ее, с которой она и живет, простая женщина, даже глупенькая немного и никогда не умела поддержать себя в хорошем кругу. Покойный отец Мери, невесты-то, имел очень хороший круг, но он умер; жена его была больная женщина, от всех удалилась по болезни своей, и теперь Машенька, которую они называют Мери, решительно никого из старых знакомых не имеет. А бабушка знакома только с Белугиными и с Вагиными да Бог знает с кем, — и бедная девушка, разумеется, должна также быть в этом кругу. Но я слышала о ней прежде; говорят, мать дала ей очень хорошее воспитание. Видишь ли, мои милый Евгений, я Байдановых давно знаю и со старухою была знакома, и даже дружески, а псвестку-то ее, то есть мать Машенькину, ребенком еще знала. Наши семейства всегда были дружны. И я не вижу ничего неравного в этой женитьбе, если мы забудем то, что ты в лучшем кругу, — я не говорю о княжестве, это пустое дело, однако ж, при связях и родстве, это даст шаг в свете: Машенька, выходя за тебя, будет везде принята как твоя жена, а что ж она теперь? И где? И с кем? — Поверьте, что с ее состоянием она всегда будет иметь мужа, который введет ее в лучший круг. Деньги везде главное. — Не говори этого. Там как хочешь рассуждай, а княжество всегда имеет свою цену, верь мне. И если Машенька всегда может иметь такого жениха, как ты, то и ты уж всегда же будешь иметь такую невесту, как Машенька. Между вами, по моему мнению, дело только в том, чтоб понравиться. А как я Байдановых давно знаю, то, признаюсь тебе, желала бы, чтоб ты увидел эту девушку и чтоб она тебе поправилась. Вся эта речь могла быть переведена так: «Я сама всегда была против женитьбы на богатой; но обстоятельства наши таковы, что должно жертвовать своими правилами. Благородная гордость хороша, но спокойствие еще лучше. Я устала бороться с нуждою и хотела бы умереть с мыслию, что оставляю тебя не во власти ее». По крайней мере, так перевел князь слова матери. Он встал, не говоря ни слова; на лице его отразилась ясными чертами внутренняя борьба, происходившая в душе его. Вот как стала бы смеяться Елена Павловна, если б она узнала о том, как и с какими чувствами принимает племянник благоразумные советы матери! В самом деле, кому же может войти в голову, что можно упираться не то чтоб руками и ногами, а даже и одной рукой при мысли о богатой невесте. Смешное дело! Да как бы ни пришли деньги, лишь бы пришли. Конец венчает дело. Противозаконного тут ничего нет; в уголовную отдать не за что. А ведь только того и должно рассудительно избегать, за что есть ответственность перед судом… Что делать? Князь был немножко чудак: знаете, воспитан в богатстве, до сих пор делал всегда все, что хотел, и, следственно, не бывал или редко бывал в том положении, в которое попадает человек, когда необходимость ставит его в борьбу с принятыми им правилами. Лежа на мягком диване с сигарою во рту, он чувствовал себя хорошо, читая красноречивые страницы умников века: увлекаться их жаром, записываться в их адепты, принимать их правила и верить, что они есть и будут всегда светильниками его жизни. Легко ему было лелеять их, эти правила, пока судьба не вызывала их на поприще борьбы, где противниками им — страсти, нужда, ложный стыд, да еще подкрепляемые примером действительного общества. Однако это случалось, и с некоторого времени случалось часто; зато прекрасные правила и убеждения… как летние гостьи наших рощ при первом морозе разлетаются в разные стороны одни после других, так и прекрасные правила его и убеждения… А хороши были наши гостьи и как мило наполняли уединение темных рощ! Жаль их; так же жаль было и князю своих милых убеждений и еще более — веры в свои правила. Но необходимость требовала, и должно было жертвовать. Должно было? Почему же должно? Да… Чтоб наконец быть как и все — как дядюшки, тетушки, как Елена Павловна, эта превосходная женщина… ==== II ==== Дача, куда ехала Елена Павловна, находилась, не помню точно, на которой версте, только это была одна из лучших дач на Петергофской дороге. Когда-то она, как и большая часть этих дач, принадлежала знатному господину и, подобно другим, перешла в руки владельца, которого имя, казалось, само с удивлением видело себя на дощечке, привешенной к воротам, некогда гостеприимно отворявшимся для графов и князей и их дорогих цугов. На этой даче был и пруд, извилистый, как речка, и мостики, и зеленые поляны посреди живописных рощ, и кривые дорожки, теперь глубоко вросшие в землю, и насыпные возвышения, увенчанные храмами, и несколько полуобвалившихся домиков, некогда служивших для помещения многочисленных гостей и проживающих прежних именитых хозяев, а теперь отдаваемых по мелочи внаймы. Но что всего было лучше на даче и, разумеется, менее всего посещаемо, это заречное, — так называлось обширное место, которое отделялось от возделанной части сада прудом и шло до самого взморья едва приметным скатом. Это место было покрыто густым сосновым лесом, частию же оставалось под лугами и болотом. Здесь охотник нередко находил не бедную добычу, а небольшое стадо рогатого скота, пасшееся по полянам, довольно хорошие пастбища. От самого пруда к взморью шла широкая просека и выходила на открытую поляну, на которой росло несколько дубов, может быть современников тем, что некогда падали под ударами ревностной секиры на берегах еще дикой, не закованной в гранитных берегах Фонтанки. Отсюда открывалась часть взморья, плоский остров, покрытый мелким лесом; влево, вдали, весь берег с царственными Стрельною и Петергофом. Тут хорошо было, когда темные тучи облегали горизонт и невидимое за ними солнце, расцвечивая облака, рассеянные по тверди, вдруг разрывало свои завесы, бросало золото на тихие воды залива и снова, скрываясь, преждевременно оставляло вечеру свое царство; хорошо было тогда… особенно когда черный дым парохода, показываясь из-за острова, напоминал воображению широкую картину безбрежного моря. Море было там, за этой одноцветною полосою земли, и душа рвалась к нему, как рвется невольник к милой свободе. На этой поляне пастухи, пасшие поблизости стада, нередко, к удивлению своему, видели двух молодых девушек, как казалось им, вероятно по платью, знатного рода. С ними иногда бывала женщина, пожилая уже, и всегда человек, который, однако же, шел поодаль, как будто боясь быть замеченным девушками. Прогулки их в этом месте, как ни было оно приятно, казались тем более странными, что здесь никто почти и никогда не ходил, кроме, как мы сказали уже, редкого охотника да случайного прохожего. Но это-то, казалось, и нравилось девушкам. Они, видимо, искали уединения, так что даже когда случалось, что на берегу взморья или вдали, по дороге, показывались гуляющие, одна вставала со скамьи, на которой обыкновенно сиживала, и уходила в лес, увлекая за собой и другую, причем легко можно было заметить, что одна из подруг повиновалась другой, как ребенок. Ничто не могло быть различнее этих двух молодых девушек. Одна небольшого роста, с круглыми плечиками, тонкою талией, маленькой ножкой, обутой в щегольской полусапожек, с беленькой ручкой всегда во французской узкой перчатке, одета по последней моде, то есть когда еще эта мода не выходила из аристократических гостиных в мелкие магазины на Гороховую и к Владимирской; с длинными белокурыми локонами, с готовой шуткой на устах и, может быть, с готовою насмешкою, что подтверждали взор живой и несколько лукавый и улыбка, выражавшая презрение чаще, чем благосклонность. Другая девушка была высока, стройна, с темно-каштановыми волосами, гладко зачесанными за уши, с большими черными задумчивыми глазами, бледная и печальная, так что, право, если б кто-нибудь вдруг увидел ее, когда на берегу моря в своем белом платье и белой кисейной мантилье она стоит, опершись на пенек разбитого грозою дуба, и неподвижно смотрит вдаль, этот кто-нибудь принял бы ее за прекрасное изваяние сетования, только что вышедшее из-под чистого резца Кановы. Все черты лица се были правильны и тонки, движения медленны и благородны. Она говорила мало, улыбалась еще меньше. Немногие могли сказать, что видели улыбку ее, а те, кто видел, жалели, для чего эта улыбка явилась на бледных губах молодой девушки. Улыбка на лице ее была как цветок, забытый поздней осенью, как розы на челе умершей красавицы; она не шла к ней, тем более что тогда глаза ее принимали выражение необыкновенно странное, и улыбка переходила в дикий смех. Но когда она молчала или, опираясь на руку своей веселой подруги, проходила по темной аллее сада, тихо говоря с нею, она была хороша, но хороша… как тот тихий вечер на взморье, о котором мы говорили, или как воспоминание давно и невозвратно утраченного счастия. Особенностью наряда молодой девушки, постоянно, всегда одетой в белое, была воткнутая за пояс ветка фуксии, той пунцовой фуксии, которой яркие цветки так грациозно склоняются на мелких стеблях своих, как будто желая скрыть от глаз света сокровища красоты своей. Эти ветки обыкновенно оставались по два, по три дня за поясом девушки, пока, свертываясь, не засыхали совершенно на груди ее. Тогда девушка становилась задумчивою, печальнее обыкновенного, сидела по целым часам, вертя в руках засохшую ветку, и нередко эта задумчивость оканчивалась одним из тех припадков, которых тайну обыкновенно скрывали от чужих. Впрочем, пожилая дама, которая жила с девушкой, и веселая подруга ее всегда предупреждали подобные явления, и молодая девушка находила утром на туалете своем свежую ветку любимой фуксии, как скоро засыхала та, которую носила она накануне. Такова она была теперь; но весною, когда только что начали съезжаться на дачи, — было совсем другое. Тогда с подругами всегда бывала пожилая дама, и бледная красавица смеялась гораздо чаще, так что по всему берегу иногда раздавался громкий хохот ее, и волны, взбегая на берег, как будто испуганные, убегали назад, унося на сребристых зыбях своих отголосок этого смеха. Взоры девушки были дики, и нередко, сидя на скамье, нарочно поставленной для двух подруг, она обрывала свою ветку и раскидывала около себя грациозные цветки или, необыкновенно проворно вертя в руках нарезанные бумажки, говорила скоро и отрывисто: — Они думают меня обмануть! Не удастся. Вот, видишь, Мери? Всякий кусочек бумажки, что я пущу по воздуху, всякий долетит. О, у меня есть друзья! — Хочешь, я прочитаю что-нибудь, Зоя? — Читать? Очень хорошо читать. Но от этого не разбогатеешь, а мне надобны деньги. Они думают, что у меня нет денег? — Пойдем домой, Зоя. — Домой? Я не хочу. Мне здесь лучше. Здесь у меня друзья. Слышишь, они шепчут? Слышишь, шумят крыльями? Это они слетаются. Я пошлю их к нему. Вот ''та'' будет сердиться! Ты знаешь, ''та''? Только тихонько говори, чтоб ''она'' не услыхала. О, ведь ''она'' хитра! Я вчера видела ''ее'' в саду. — Где же? — Ты не знаешь. В моем цветнике, когда мы с тобою сидели на галерее. — Тогда никого не было в цветнике. — Ты думаешь? А я знаю, что там были. Помнишь оранжевую лилию: она как огненная, с черными пятнами и будто дразнится языком, на котором привешен черный уголь. — Тигровая лилия? Знаю. — То-то же. А это не лилия…-- И она захохотала так страшно и так дико, что подруга схватила ее эа руку. — Зоя, Зоя! — кричала она в испуге. — Если ты не пойдешь со мною, ''я стану петь, он меня услышит, и я пожалуюсь на тебя.''-- При этой странной угрозе девушка, казалось, успокаивалась и послушно следовала за своей подругою или начинала плакать, и тогда Мери уводила ее за собою, как ребенка… — Скажите, пожалуйста, какая же родня Байданова этой безумной? — спрашивали на даче. — Она совсем не родня, — был ответ. — Байдановы переехали сюда в конце мая и были совсем даже и незнакомы с безумною, которую привезли сюда еще с самого начала весны, как сказывают. Тогда она была гораздо хуже — не могла никого видеть, особенно незнакомых дам. Один раз, говорят, с нею сделался в саду ужасный припадок оттого, что она встретилась с какою-то дамою в синем платье. Она совсем была помешана, совсем: — Да как же Байданова сошлась с безумной? — Кто ж ее знает! Она сама полоумная; говорят, преизбалованная, делает что хочет; бабушка в глаза ее глядит, никогда и ни в чем ее не останавливает, — она и проказничает себе; насмешница страшная, воображает, что лучше ее никого нет. Всеми пренебрегает, а теперь привязалась к безумной и носится с нею, как с куклою. — Помилуйте, как она ее не боится? Ну как та вздумает драться! — И поделом бы! Жаль только, что та, говорят, смирна. И в самом деле, как было пристраститься к сумасшедшей? Но что вы хотите? Не было созданья причудливее Мери… Я вижу, вы уже готовы сказать: святое сострадание, сочувствие к страданию, достойное ангела, тайное влечение души, еще незнакомой с горем, к его очистительному соприкосновению… В самом деле, это было бы прекрасно в девушке богатой, счастливой, в любимице судьбы, какою казалась Мери… Представьте себе ее, когда, оставя богато освещенные покои бабушки, она одна, через темный сад, беззаботно и весело идет к небольшому домику, где на галерее, слабо освещенной одною лампою, на диване, окруженном цветами и зеленью, сидит ее печальная подруга… Вот Мери с нею, сбросила мантилью; вот обняла бледную красавицу; вот сидит за фортепьяно и поет, стараясь развлечь свою подругу, забыв и свет и поклонников, которые, вероятно, окружают там ее, веселую, прекрасную, ''богатую…'' Надобно вам сказать, что Зоя в самых жестоких припадках своей болезни любила страстно музыку; она певала по целым часам; она говорила, что ''он'' слышит ее, что ''он'' говорит с нею в музыке. Кто был этот ''он'', она не говорила, да и никто, впрочем, не знал, было ли то действительное существо или создание ее расстроенного воображения. Вскоре по приезде Байдановых… Но для этого вам надобно знать расположение дома, который они занимали. Это был большой, деревянный, довольно старый восьмиугольный дом, в два этажа, с крытыми галереями, с террасами и балконами и до того закрытый густыми липами и березами, что существование его оставалось для вас тайной до тех пор, пока наконец вы не подходили к самому крыльцу. Он был построен на берегу пруда, от которого отделялся широкой поляной и двойным рядом деревьев. Пруд на этом месте разливался и образовывал довольно широкое озеро, так что из верхних окон дома это составляло довольно приятный вид, особливо когда месяц, вставая над вершинами, смотрелся в неподвижных водах пруда. Несмотря на ветхость, этот дом был — не скажу удобен, но очень оригинален, что должно было нравиться своевольному воображению Мери. Огромная зала с двумя балконами по концам занимала всю середину дома и, конечно, первоначально была назначена для праздников. Она освещалась сверху и была окружена широкими хорами, с которых разные выходы вели на три разные галереи. Впоследствии хоры были забраны и образовали ряд комнат, которые, окружая залу, составили верхний этаж. Главную приятность этих верхних комнат составляли галереи, с которых взор господствовал над зелеными полянами и густыми рощами или терялся в чаще древесных вершин. Вид особенно был хорош с западной галереи, откуда была видна просека и в конце ее светлая точка, в которой любитель величественных красот природы открывал море, предаваясь при этом открытии восторгам и чувствам á la Byron<ref>В духе Байрона ''(франц.).''</ref>. Мери занимала большую часть верхнего этажа; нижний же был оставлен бабушке, кроме залы, которая была совершенно отдана в распоряжение Мери. Здесь, в одном конце залы, против самых дверей, отворявшихся в сад, она поставила свой флигель; спрятала колонны под целыми пирамидами гортензий, рододендронов и померанцевых деревьев, обставила миртами и жасминами полуобломанных амуров и фавнов, оставленных прежними владельцами дачи; и здесь-то, одна-одинехонька, между тем как бабушка в маленькой гостиной играла в преферанс со своими гостями, она пела, разыгрывала своих любимых композиторов или, утонув в подушках атласного дивана, окруженного зеленью, читала… В один вечер — это, как я сказала, уже было вскоре после приезда их на дачу, — бабушка играла в карты, кажется, у Белугиной; Мери сидела за фортепьяно; компаньонка ее, англичанка, работала поодаль на диване. Алебастровая лампа освещала этот хорошенький уголок, бросая странный свет на широкие листья кактусов, между которыми раскидывалось легкими опахалами финиковое дерево, между тем как гелиотроп, гиацинт и резеда, притаившись между гигантскими растениями тропика, разливали свои упоительные ароматы. Двери были отворены; в саду было тихо; деревья дремали в полусне, одетые легким сумраком северной майской ночи… Мери пела… У Мери был хорошенький голос; она пела верно и иногда с большим чувством… по крайней мере, так находили в обществе бабушки. В этот вечер она была особенно одушевлена… Вдруг довольно явственный вздох возбудил внимание певицы; она взглянула на свою англичанку с некоторым чувством самодовольства, думая: «Как? Я так хорошо пела, что даже и она?..» Но самолюбие Мери должно было испытать небольшой толчок: англичанка со всею британскою важностью вытягивала нитки шерсти над натянутою канвою своих пялец, и лицо ее было так важно и так покойно, что не обличало ни малейшего волнения. «Мне так показалось», — подумала Мери и опять запела… Еще вздох, и явственнее прежнего. Мери опять взглянула на англичанку: та сидела бесстрастно, как неподкупный судья. Мери оглянулась на обе стороны. Олеандры неподвижно стояли, обращая пышные цветки свои к дверям, как бы приветствуя светлую ночь; аганантусы величаво поднимали свои голубые короны, но так же неизменны, покойны, невозмущенны, как и лицо молодой мисс, которая все шила, шила, как будто бы ни пения, ни светлой ночи, ни цветов, ни серебристого света лампы не было для нее. Однако ж, вдруг заметив какое-то изменение в окружающей ее сфере, она догадалась, что один из чувственных ее органов, еще недавно занятый, наслаждается спокойствием; она подняла голову и увидела, что Мери не поет… Мисс, вспомнив, что по окончании пения начинается хлопанье в ладоши или, по крайней мере, комплименты, хотела сказать что-то, вероятно, вроде «прекрасно!», как вдруг лицо ее выразило необыкновенное изумление, и она приподнялась, устремив большие глаза свои на отворенную дверь. Мери, в свою очередь удивленная движением своей собеседницы, оглянулась… В дверях, у самого порога, стояла девушка в белом платье. Руки ее были сложены на поясе, по бледной щеке катилась слеза. Она так была хороша, и эта слеза так красноречиво говорила в пользу таланта Мери, что она, забыв странность и неприличие такого появления незнакомой почти в ее комнате, поспешно подошла к двери; в ту же минуту навстречу ей с балкона вышла пожилая дама и на французском диалекте (что, мимоходом заметим, необходимо было в таком странном положении, чтоб предупредить в свою пользу и не быть принятой Бог знает за кого) и довольно хорошим языком просила Мери извинить странность поступка их, говоря, что племянница ее, больная, проходя мимо, была поражена прелестью пения и, как будто каким-то очарованием привлеченная на балкон, остановилась неподвижно, так что она, тетка больной, не могла никак увести ее. Такое ясное свидетельство силы и дарования, заключавшегося в пении Мери, польстило ей, тем более что, имея постоянною слушательницею своею англичанку, она, несмотря на все свои старания, начинала уже отчаиваться в возможности произвести какое-нибудь сочувствие в живом существе. Как светская девушка, Мери приняла нежданных гостей своих с самою изысканною вежливостью и подала дружески руку чувствительной своей слушательнице; та посмотрела на нее своими большими черными глазами и молча вошла в комнату. Лицо ее было странно одушевлено; легкий трепет приводил в движение ее бледные губы; грудь ее волновалась. Удивленная Мери взглянула на тетку: та уже сидела на диване и ясно доказывала, что желает привлечь на себя одну внимание хозяйки. Мери села подле своей гостьи и, продолжая говорить, посматривала на девушку, которая в высшей степени возбудила ее любопытство. Мисс, выведенная на минуту из своего блаженного спокойствия этим событием, опять занялась работою. Между тем девушка мало-помалу становилась покойнее, так что тетка, не выпускавшая ее ни на минуту из виду и понимая, может быть, любопытство Мери, обратилась к ней. — Зоя! не правда ли, мой друг, --сказала дама, — что этот уголок прекрасен? — Вы, конечно, любите цветы? — прибавила Мери. — Очень, — сказала девушка тихо. Голос ее был в такой гармонии с кротким и печальным выражением лица, что, казалось, придал новую прелесть всей ее особе. — Мы соседки, — продолжала Мери, не спуская глаз с девушки, — и я надеюсь, что мы будем видеться. — Мне это будет очень приятно, — отвечала та, — особенно если могу надеяться еще слышать ваше пение. — Вы, верно, сами занимаетесь музыкою? — Да, я пою, и часто. Одна музыка только может передавать чувства наши. — О, вы правы! — сказала Мери с живостью, обрадовавшись случаю показать, что она умеет чувствовать и понимать искусство. — Самая неопределенность чувства, выражаемого музыкой, придает ей прелесть, потому что она позволяет применять выражение ее к тому, что занимает душу. — Неопределенность? — повторила девушка с некоторым изумлением. — Нет. Я знаю, что меня понимают, и понимают так, как я хочу, чтобы меня понимали, и как я понимаю сама, как понимала теперь, когда вы пели… — Сколько ни приятно мне ваше общество, — сказала дама, прерывая племянницу и поспешно вставая, — но должно оставить вас. Вы позволите мне, — продолжала она вполголоса и взяв за руку Мери, — прийти завтра к вам поблагодарить за ваш милый прием и дать вам объяснения, — прибавила она еще тише, — на которые вы вполне имеете право. Мери поняла, что не должно было удерживать странных гостей своих, потому что пожилая дама, видимо, желала увести свою племянницу и казалась беспокойна, когда та говорила. Мери простилась с ними и, подавая руку молодой девушке, сказала ей ласково: — Я надеюсь видеть вас у нас? — О да, да! — отвечала больная, оживляясь. — И мы будем вместе петь. Не правда ли? В глазах ее было что-то необыкновенно странное. На другой день дама была у Мери. Она рассказала ей о странной болезни Зои. Это были нервические припадки, всегда сопровождаемые умственным расстройством, которое уменьшалось со временем и возобновлялось с каждым припадком, и тем сильнее, чем сильнее был припадок. Мери просила позволения посещать новую свою знакомую и была принята с непритворным удовольствием. Больная девушка встретила ее как старинную знакомую. Казалось, минута удовольствия, которою она обязана была Мери в тот вечер, когда слышала ее, заменила для сердца бедной девушки действие привычки. Воображение ее, раздраженное болезнью, в одно мгновение наделило Мери всеми совершенствами, которых сердце ее желало в подруге, и она полюбила ее всею силою души своей. С тех пор Мери чаще и чаще виделась со своею подругою. Ее занимала и эта странная болезнь, столько неизъяснимая в своих явлениях, и странный разговор девушки, которой все чувства, напряженные болезнью, разрывали, как слабый оплот, условия светских приличий и свободно вырывались из души ее в потоке одушевленной речи. Это явление для Мери, привыкшей к стесненному разговору гостиных, где все выкроено, прилажено, как разные составные части узкого корсета, — это явление было странно, ново для нее и потому нравилось ей. К тому же надобно вам рассказать, что такое было положение Мери в обществе, где она была. Старая бабушка утром за гранпасьянсом и при ней две или три гостьи не гостьи, а так — женщины в дареных чепцах и дареных капотах, которые вяжут на продажу ботинки, шьют коврики для лотерей, которые разыгрывают в их пользу, являются с утра в гостиную своей благодетельницы, целуют ее в плечи или в руку и сидят подле нее, при каждом появлении гостей пересаживаясь на другое кресло, подальше, всегда готовые по удалении их опять приблизиться, подсесть, чтобы продолжать ремесло свое — ''занимать…'' Да, занимать; ремесло их — занимать благодетельницу, то есть жужжать ей в уши городские новости, домашние сплетни, свои горести, свои нужды, как прежде нашим бабушкам жужжали в уши сказки об Иване Царевиче, слушали ли их или не слушали, — и за это благодетельница дарит обыкновенно свой старый капот, пришлет мучки к празднику, ветчинки… После обеда начинается съезд; приезжают Белугины, Булигины, рассказывают, как вчера проиграли восемь в червях, и между тем берут уже поданную карту, и вот все уселись за несколькими столами… и только и слышно: «играю», «пас», «без одной»… Вы согласитесь после этого, что со стороны Мери оставить подобное общество для бедной Зои — было не слишком большою жертвою. А приятельницы? А обожатели? Первых нет у светской девушки, вторые… вторые казались Мери пошлыми, потому что все были слишком похожи один на другого, то есть все одинаково пусты. Впрочем, узнав Мери покороче, мы увидим, как судила она об обожателях. Ей нравилась в Зое ее оригинальность, — конечно, следствие болезни. К концу лета припадки Зои совсем оставили ее; но в ней осталась чрезвычайная впечатлительность; в немногие минуты — необыкновенная восторженность и всегда задумчивость, которая делала ее чуждою всему, что происходило вокруг нее. Она не знала городских новостей, не знала, кто живет с ними на даче; не знала, какие моды господствуют в свете, не завидовала, не искала похвал, не льстила. Никакие желания, никакие прихоти светской девушки не занимали души ее. Она проходила между людьми как ангел, ничего не заимствуя у людей. Что занимало душу ее? Этого никто не знал, даже Мери. Она никогда ничего не рассказывала о себе; но любила говорить о красотах природы, о жизни, о бессмертии, о высоких чувствах человеческого сердца, но всегда говоря вообще и как бы забывая себя или стараясь забыть о себе. Более всего любила она музыку и по целым часам предавалась ей совершенно. ==== III ==== Между тем на дачах начали говорить о помолвке Мери. Дача на Петергофской дороге — это настоящий маленький городок, колония, куда съезжаются со всех концов Петербурга, знакомятся, хотя и не скоро, стараются узнать одни о других: кто, откуда, кого принимают, как живут? И таким образом, за недостатком собственной жизни, живут жизнью соседей. Тут завязываются интриги, хотя большею частью в воображении наблюдателей; тут ум изощряется на догадки, тут разыгрывается притворная невнимательность, тут на несколько времени накидывается барская важность, и все это до тех пор, пока к концу лета все узнают друг друга. Любопытство, на минуту пополнившее своими тревогами пустоту, которою все мы и вечно страждем, удовлетворено, и все говорят: «пора в город». Дачи пустеют. И точно пустеют, потому что пропала новизна, наполнявшая их. Нам непременно надобна новизна, будь то детские погремушки, лишь бы что-нибудь заняло наше внимание, отвлекло нас от нас самих, от нашего врага — пустоты… Прекрасная Мери с этой стороны была очень полезна жителям дач Петергофской дороги. Она занимала не одну дачу, но все окрестные, и даже на довольно большое расстояние. И как могло быть иначе? Хороша, невеста и богата! К тому же насмешлива, резва, одета по последней моде: судите поэтому, могла ли быть в человеческом сердце струнка, которую Мери не задела бы, и чувствительным образом! Ее хвалили, бранили, превозносили до небес, о ней рассказывали тысячу анекдотов, ее хотели видеть; одним словом, Мери пользовалась на Петергофской дороге такой популярностью, какая только возможна в нашем степенном и благоразумном мире. Вдруг говорят: Мери выходит замуж! Как тут не взволноваться всем дачам? Каждая оставила на время свои частные интересы и занялась будущей свадьбой. Кто жених? богат ли он? военный? придворный? хорош ли? — вопросам не было конца. Слава Богу! На несколько дней было о чем поговорить, потолковать. Между тем и действительно дело о свадьбе довольно подвинулось. Князь был представлен бабушке; через несколько времени после того и сама княгиня приехала к старухе напомнить старинное знакомство, а Елена Павловна сделалась почти ежедневною гостьей в доме. Она играла с бабушкой в преферанс, ездила по магазинам с Мери; с ней советовались о шляпке; ей рассказывали маленькие домашние тайны… Есть люди, которые умеют сделаться везде и в одну минуту своими и необходимыми. Елена Павловна обладала этим талантом в высшей степени. Только в одном доме это ей решительно не удавалось — в своем; зато Иван Григорьевич говорил иногда, когда подчас взгрустнется ему о том, что некому будет передать ни заслуженного имени, ни нажитого состояния: «А что? Может быть, оно и к лучшему, что Бог не дал мне детей». Посторонние говорили напротив: «Вот кому не дает Бог детей: какая превосходная мать была бы Елена Павловна, когда она о племяннике печется, как о сыне!» И точно, Елена Павловна пеклась о князе, как будто бы он был ей ближе, чем племянник. Казалось, он был ее единственной мыслью. Надобно было видеть все, что делала она, чтоб достичь своей цели — его благополучия, то есть женитьбы на Мери. Она была за него влюблена, за него нежна, внимательна. Что только Мери просыпалась, уж от Елены Павловны записка. «Я увижу тебя через час, моя бесценная Мери, — писала превосходная женщина, — мне надобно теперь же, сию минуту знать, какова ты, как провела ночь. Мне это непременно надобно знать. Бога ради, мой ангел, напиши хоть одно слово, не ленись… Право, это будет доброе дело». И слова «доброе дело» были подчеркнуты. Через час превосходная женщина действительно являлась сама к Мери и предоставляла ей угадать, почему известие о ее здоровье часом ранее было добрым делом. Потом ездят по городу. «Что ж, Мери, а к M-me Ch…?» — «К M-me Ch…? Зачем?» — «Да ведь мы вчера условились». — «Разве вам нужно что?» — «Нет, но ты хотела». — «О нет! Я раздумала». — «Бесчеловечная!» — «Это почему?» — «Там целое утро ждут». — «Право?» — «Не веришь?» — «Если нечего лучшего делать, то, право, мне не жаль». — «Однако, Мери, посуди, каково же смотреть в окно, прислушиваться к стуку экипажа!» — «Знаете ли что? Если кто-нибудь в серьезных летах был бы способен так ждать…» «Мне был бы он смешон. Говорят, все влюбленные смешны». — «А ведь верите во влюбленных?» — «Хорош вопрос! Право, я дорого бы дала, чтобы не верить, уверяю тебя». — «И дорогая плата! Зачем же? Посмотрите только повнимательнее». — «Мери! Чем можно уверить тебя в любви?» — «Меня? Боже мой! Вы знаете, что нас, женщин, так легко уверить!» — «Только не тебя». — «Оттого, быть может, что я не имею высокого мнения о своих достоинствах». И Мери потупляла глазки так мило, так предательски простодушно… «Ах! — (несколько поклонов), — бедный!» — «Кто это?» — «Евгений, мой племянник». И Елена Павловна сидит безгрешно, как новорожденный младенец… А между тем до какой степени причастен был Евгений нежностям, какие приписывала ему Елена Павловна, и до какой степени трогала она Мери? О первом не могу сказать, второе узнаем из следующего разговора. В одно утро, прекрасное летнее утро в конце августа, две девушки сидели на небольшой галерее, обставленной цветами, и обе работали. Солнечные лучи, проникая в галерею сквозь густые ветви старой липы, играли на полу, прядая светлыми пятнами, и, окружая легким полусветом лица девушек, придавали им ту прелесть полутонов, которая так неподражаема, так незабвенна для тех, кто раз видел, как умел ею пользоваться творец берлинской Jo или Данаи дворца Боргезов! Право, смотря на эти серебристые переливы тонов, на эту прозрачность легких теней, убегающих по округлости белой шейки под распущенные локоны, артист, забывшись, остановился бы, ища взором, не играют ли где у ног прекрасных два амурчика с полными щечками, с улыбкою, какие только умел находить Кррреджо… Здесь амуров не было. Зоя, всегда бледная и печальная, вышивала на руках какую-то оборочку; Мери в пяльцах выводила контур цветка, предназначенный для представления столиственной розы. — Ты знаешь, Зоя, — сказала Мери, вдевая иголку, — что здесь ведь говорят, будто я помолвлена? — Ты, Мери? Нет. Да ведь это неправда? — Почему? — Хорошо же! И ты мне не сказала, что… что ты любишь? — Что я люблю? Да что же это значит, прошу покорно? Откуда же это ты вывела? — Да ты так говоришь… как будто бы слухи о твоей помолвке были верны. — Ты допотопная девушка, Зоя, бесподобная моя Зоя. Разве мне непременно надобно влюбиться, чтоб идти замуж? — С твоим состоянием, Мери? Да как же иначе? Я понимаю, что бедность может заставить выйти замуж, если сердце свободно, и без любви. Но ты… независима, богата, хороша! Нет, Мери, нет, ты не выйдешь, не любя. — Не любя, то есть ненавидя? Между ненавистью и любовью, как ты ее понимаешь, ужасное расстояние! — Не играй словами, Мери. Ты знаешь, что я хочу сказать. Я разумею ту любовь, которая выше всякого другого чувства, которая не допускает никакого расчета, которая исключительно обладает душою нашею, — ту любовь, которая забывает бедность, ничтожество, которая не замечает презрения людского, населяет уединение, с которою зимняя вьюга лучше весны, с которою в снежной степи не вспомнишь о нежном солнце, — ту любовь, Мери, которая все для нас и без которой жизнь — сон, тяжелый, долгий сон… Мери посмотрела на подругу с некоторым беспокойством, ей очень хотелось захохотать, однако она удержалась. Ей показалось, что Зоя немножко сбивается, заговаривается и что, того и гляди, быть беде. Кто же, в самом деле, в полном уме заговорит так, как будто целиком из романа? Да и щеки девушки, слегка покрытые непривычным румянцем, и оживленный взор… нехорошо! — Сама эта любовь — прекрасный сон, — сказала Мери с самою кроткою улыбкою, мечтательным взором, откинувшись к спинке кресел и склоня головку к правому плечику. — Сон? Он возможен. Любила ли ты когда-нибудь, Мери? — Ты хочешь меня исповедовать! Пожалуй. За этим у меня дело не станет. — Мери нарочно говорила протяжнее, чтоб выиграть время и дать успокоиться волнению Зои. — Мне, мне многие нравились, милая Зоя. — Нравились! Это не то. Мне нравится человек, его наружность, его обращение, его ум; но любовь — это другое. Мы любим не наружность, не ум, не ловкие приема; мы любим… Я не знаю, что мы любим; это сочувствие, Мери… душа… — А ты веришь сочувствию? — Верю ли? Но вся природа полна сочувствием. Посмотри: когда солнце так ярко светит и воздух так тепел и живителен, что грудь наша, кажется, расширяется и, как будто бы, чувствуя недостаток одной жизни, мы хотим обнять всю природу или слиться с нею, — подойди тогда к цветам, посмотри, не кажется ли тебе, что жасмин, эта бедная резеда сочувствуют тебе… Мне кажется, я вижу, как трепещут их чашечки, открывая свои бесценные ароматы… — Видишь ли, Зоя, мне кажется, что цветы приобрели способность сочувствовать людям с тех пор, как люди потеряли ее в своих положительных целях. — Ах! Ты клевещешь на людей. — Нет. Попробуй в подобную минуту поискать сочувствия у людей. Какой взор ты встретишь? Ух! Обледенит, как взор воскового автомата. — Но ты не пробовала, Мери; ты осудила, не узнав. — Право? Не угодно ли говорить им о сердце и сочувствиях, тогда как они с ног до головы заняты своими лакированными сапогами. — А они думают, быть может, что ты занята своею шляпкою… — Их особою, Зоя. Поверь мне, они уверены, что ничем нельзя заниматься, кроме их бесценной особы… Вот почему я никогда не могла любить. Когда я рассматривала ближе людей, которые… мне правились, я находила их такими мелочными в их притязаниях, такими пустыми в их фантастическом эгоизме, что очарование мое исчезало, как румяна на лице старой кокетки. Нет, Зоя, люди не стоят любви. — Ты не любила, — шептала Зоя. — И не хочу любить. Я выйду замуж, потому что это необходимо. Видишь ли, Зоя, все мы… я не знаю, как это делается, но в свете никто не доволен положением, в которое поставила его судьба; ты бедна — ты хочешь богатства; богата — хочешь знатности, связей; и это есть — ты найдешь еще что-нибудь, что тебе необходимо надобно. Словом, кажется, что бы ни делала для нас судьба, а все будто не доделывает. Женитьба выдумана для поправления этих недоглядок судьбы. Для мужчин — это часто окончательная попытка, для женщины — всегда единственное средство. Вот теперь, например, говорят, что жених мой весь в долгу; он очень хорошо делает, что ищет женитьбы на богатой, и что ни говори его тетушка, а я знаю, что он влюблен в les beaux yeux de ma cassette<ref>Прекрасные глаза моей шкатулки ''(франц.).''</ref>, и не осуждаю его. — Мери! Мери! Это ужасно! И ты пойдешь за него? — Почему же нет? Мне есть чем жить; но у меня нет ни связей, ни родства. Князь богат и тем и другим. Право, мне кажется, мы созданы один для другого. Он введет меня в лучшее общество, а я дам ему средства поддержаться в нем. Вообще люди не много стоят; но я нахожу, что гораздо лучше их переносить в хорошем оттиске, чем в лубочном. К тому же, знаешь ли? Мне всегда хотелось быть княгинею. — Тебе! А кто же больше твоего смеется над тщеславием? — Потому-то, что эта страсть в людях доходит до смешного, и я могу ею пользоваться. Я буду принимать поклоны моему сиятельству, как принимаю теперь от моих воздыхателей любовь к моей шкатулке. — Перестань, перестань, Мери. Нет, ты клевещешь на себя; у тебя не такое сухое сердце. — Узнай жизнь, Зоя, и ты не станешь этого говорить. К несчастью, мы, женщины, выучиваемся считать на счетах, когда уже нечего считать. Я хочу идти другою дорогой — вот и все. И верь мне, это совсем нетрудно. Любовь, сочувствие — все это прекрасные вещи; но если они существуют, то гораздо реже, чем тот цветок, что расцветает один раз в целое столетие, предполагая, что они существуют, разумеется; поэтому я почитаю напрасным трудом искать их. А ты знаешь, стоит только убедиться в невозможности вещи, чтоб перестать желать ее. — Боже мой, Мери! И эта веселость скрывает такое глубокое несчастье? — Несчастье? Что может быть ужаснее известности, что мы должны умереть? А между тем это не мешает нам жить беспечно и весело. Надобно только забыть… эти детские бредни, Зоя; прости мне это слово. — Забыть для того, чтоб жить весело? — Чтоб не страдать. — Чтоб не страдать? И ты это называешь жизнью? Не страдать, то есть усыпить душу? Но что же будет она, когда проснется для вечности, проспав все время, которое дано ей здесь для того, чтоб приготовиться к этой вечности? Блестящая бабочка не вспорхнет свободно и весело, если не перейдет чрез все фазы своего перерождения; душа твоя не вознесется свободно, если не исполнит условий земного своего существования: любить, бороться и страдать. Нет, нет, Мери; оставь мне мое страдание, мою любовь, мои воспоминания; это одно, что я вынесу сквозь все фазы земного моего заключения, одно, что принесу с собою в вечность… Слезы лились по щекам бедной девушки. В первый раз Мери, почитавшая подругу свою уже совершенно исцеленною, говорила с нею свободно; до сих пор она только мало-помалу и слегка пробовала посвятить приятельницу свою в таинства своих понятий и образа мыслей, боясь явным противоречием и слишком новыми для Зои истинами раздражить слишком чувствительную восприимчивость бедной больной. Видя, что с некоторого времени Зоя была несравненно покойнее и казалась с каждым днем яснее и рассудительнее, она позволила себе говорить свободнее и испугалась. Волнение Зои, ее одушевленный взор и отрывистая речь напоминали приближение ее обыкновенного припадка… ==== IV ==== Зоя родилась в маленьком городке. Мать ее, родом из Лозанны, была гувернанткой в каком-то знатном доме. У нее была на родине мать и множество братьев и сестер. По каким обстоятельствам она была вынуждена вызвать мать свою, до этого нам нет нужды; дело в том, что она вызвала ее в Петербург, где бедная женщина скоро потеряла здоровье, так что дочь принуждена была содержать ее своими трудами. В непродолжительном времени, однако, это положение сделалось довольно затруднительным для гувернантки. К счастью, в это время сыскался жених, отставной армейский полковник, который предложил матери уголок в своем доме, а дочери — почетный пост городничихи в каком-то уездном города. Полковник был добрый человек; весельчак, немного плешив, но это нисколько его не портило; напротив, открытый лоб его казался оттого только шире, возвышеннее, и хотя до сих пор это никого еще не заставляло предполагать в городничем поэтическое призвание, что, впрочем, быть может, и не шло к настоящему его положению, однако нимало не вредило важности, которую он придавал себе, когда принимал городского главу, ратманов и проч. В обществе он был очень любезен — за картами, иначе его не видали. Человек деловой, он оставлял дела только для бостона и бостон для дел и в потерянные минуты, то есть когда не трудился для блага общества или не сидел за картами, говорил или о ремизах, или о губернаторских предписаниях. Домик у него был хорошенький; в домике всего довольно, и даст иногда вечер, право, любо-дорого смотреть. Враги говорили о нем… но чего же не скажут враги? В городе им были довольны, на притеснения и проволочки никто не жаловался, а дома? Судите: взять бедную жену и в приданое тещу, которая, как говорили, никогда не раскаивалась, что поехала к нему. Впрочем… бедная женщина!.. ей некогда было и раскаиваться: года через два после ее приезда на конце городского кладбища, в самом углу, ее схоронили, как иностранку, подальше от православных… Тяжела была эта потеря для дочери; но ко всему можно привыкнуть. Швейцарка привыкла и к уездному городу, и к своему важному посту городничихи, привыкла также и к однообразным полям, окружавшим городок, и если когда случалось ей в разговоре занестись в старину и при словах: «ледяные вершины, голубые воды, озера и т. п.» — заплакать, к великому удовольствию и смеху стряпчихи, казначейши и особенно секретарши, которая представить себе не могла, как можно быть такой малодушною, — то это было не надолго, мгновенно и редко. Кажется, что под конец самое желание увидеть родину умерло в душе ее. Быть может и то, что желания, не питаемые надеждою, гаснут в сердце человека, как светильник, лишенный масла; но гаснут не так ли, как гаснет вечерняя заря, предвещая наступление ночи; как падает неразвернувшаяся почка с растения, слабеющего на враждебной почве? Может быть, и так, потому что в непродолжительном времени, однако через несколько лет, близ уединенной могилы в углу городского кладбища возвысилась другая… Как странно! Отчего одинокая могила чужеземца печально поражает душу, тогда как вид одинокого, никем не признанного иностранца не производит на нас никакого впечатления? Но что об этом? Знаете ли, как горьки были последние минуты иностранки? Родное небо, родные горы и резвые воды, как обманчивые призраки марева в знойной пустыне, являлись в часы лихорадочного бреда перед глазами страдалицы. Она звала их; она хотела студеною струею утолить палящий жар груди или вздохнуть легким воздухом горных вершин; потом видела свою Зою, одинокую, в широкой снежной степи, усталую, безнадежную, и, приходя в себя, плакала, призывала дочь, целовала ее бледные щеки, перебирала слабою рукой ее русые кудри и потом смотрела умоляющим взором на Веру Яковлевну, родственницу мужа своего, которая с недавнего времени поселилась у них. Вера Яковлевна, добрая женщина и примерная христианка, понимала немой язык страдалицы, обнимала Зою и говорила, что во всю жизнь никого не любила и не будет так любить, как Зоюшку. Этому-то верила бедная мать. Но когда в минуты облегчения болезни она прислушивалась к голосу мужа, который, обрадовавшись минутному успокоению жены, в другой комнате от всей души хохотал, хлопая картами по столу; или когда обращала взоры на Веру Яковлевну, которая недалеко от нее, сидя с гостьею на маленьком диванчике, проворно вязала чулок и расспрашивала о последней ссоре Варвары Ивановны со Степанидою Матвеевной, — бедная больная тяжело вздыхала, крупная слеза катилась по впалой щеке ее, и, обнимая дочь, она смотрела на небо, как бы умоляя его не отнимать у бедной сироты единственного ее друга и наставницу… Но не так было суждено. Зоя должна была принять последний вздох матери и закрыть глаза, которые и угасая еще искали ее. Потом… потом в городе начались суета и хлопоты, как обыкновенно бывает при свадьбах и похоронах; потом одна старая девушка — то есть не старая, а в летах, в благоразумных летах, — сшила новый чепец с розовыми лентами и начала ходить к обедне в собор, куда обыкновенно хаживал городничий; потом — в городе забыли о двух иностранках, которые показались, чтоб слечь на городском кладбище, не заповедав ни одному человеку тайны ни горестей, ни радостей, наполнявших их земное существование, и занялись надеждами девушки в благоразумных летах и бюджетом ее на новые чепцы с розовыми лентами, которые она делала почти к каждому двунадесятому празднику, и, между прочим, Верою Яковлевною и ее воспитанницею. О! В провинции люди очень милосердны; дела ближнего им как их собственные. А в столице?.. Знаете, в столице не всегда досужно. Впрочем, о Вере Яковлевне не много приходилось говорить. Это была истинная мать бедной сиротки, и, право, едва ли мать могла когда-нибудь нежнее любить дитя свое. Любимые кушанья Зоюшки, лакомства, ничего она не забудет. Одета Зоя лучше всех. Шляпку надобно — выписывают из губернского города, хоть и у них, даже рядом с ними, жила отпущенница, которая прекрасно шила и перешивала шляпки. Особенно на последнее она была мастерица. Шляпка проносится три зимы, включая конец осени и начало весны, отдадут ей — выйдет точно будто сейчас от Сихлер. Чудное дело! Однако ж Вера Яковлевна никогда не отдавала ей — все выписное как-то лучше. А если б кто-нибудь вздумал сказать что дурное о Зоюшке, посмеяться… но уж этого и вздумать не могла Вера Яковлевна. Зоя ее была совершенство, умна, хороша, воспитанна… да, воспитанна. Хоть Зоя осталась двенадцати лет после матери, но порядочно знала уже языки, рисовала цветы и свободно разыгрывала на фортепьяно экзерциции… Вера Яковлевна, конечно, не могла сама продолжать учения Зои, но, признавая необходимость в том, каждый день заставляла ее читать вслух французские и немецкие книги, и хоть сама не понимала ни слова, однако преприлежно слушала, сидя за своим вязаньем. Блаженное время! Чего не перечитала тогда Зоя! Вся маленькая библиотека матери была почти выучена ею наизусть. И Шатобриан, и Лессинг, и Иффланд, и M-me Cottin, и даже Байрон — в оригинале, но этого мало понимала бедная девушка. Впрочем, все это только вполовину занимало Зою; ее любовь, ее душа была — фортепьяно и Карл Адамович… Кто был этот Карл Адамович? А! Интересное лицо. Какой-то помещик, у которого было несколько дочерей на возрасте, рассудил, что ему выгоднее взять к себе учителя, чем раздавать их по пансионам да по казенным заведениям. Итак, он поехал в Петербург и привез оттуда мамзель француженку да Карла Адамовича. Сам он под веселый час хвастался приятелям, будто он, узнав от знакомых о чудесном таланте Карла Адамовича, а также и о слабости его упиваться не одною гармониею звуков, напоил его замертво и увез из Петербурга. Впрочем, этому верить не совсем можно. Оно могло быть и не быть: подобными проделками любят часто прихвастнуть помещики. Карл Адамович, человек лет под шестьдесят, страстный музыкант, был петербургский уроженец, весь век ходил в темно-зеленом поношенном сюртуке и весь век свой собирался ''на весну'' уехать в Германию. Поношенный сюртук у него был оттого, что Карл Адамович только в крайней уже необходимости шил себе платье; на что было иметь его много? Он уедет на весну в Германию. Он не покупал также ничего тяжелого, громоздкого; на что? Надобно же будет оставлять. Теперь, в деревне помещика, эта мысль также не покидала его. Ученицы его были не без способностей, особенно меньшая; но помещица, как добрая мать, сама надзирала над уроками; она отдавала полную справедливость знанию Карла Адамовича, но не совсем одобряла его методу. Вечно экзерциции, вечно гаммы! Это скучно, долго. Месяцы уходили, а дочери ничем еще не могли похвастаться перед гостями. Она находила, что это нужно было изменить. К тому же приближалось время годовых праздников рождения и именин помещика; вот если б приготовить сюрприз, концерт в четыре руки! Вздумала и засадила Карла Адамовича с дочерьми учить концерт в четыре руки, на славу всему уезду. А там такой же к ее именинам и так далее. Время проходило в сюрпризах и приготовлениях. Там съедутся гости; уроки отложены. Девицы вздумают петь романсы — Карл Адамович аккомпанирует; соберутся танцевать — и Карла Адамовича на целый день за фортепьяно: играй французскую кадриль. После таких дней на Карла Адамовича находил сплин; он припоминал петербургское житье, как в молодости, бывало… Тогда в Петербурге был Мюллер, теперь забытый, тогда известный талант; Боэльдьё — он был с ним знаком; он в обществе их, бывало, проводил целые вечера; не раз аккомпанировал он M-me Fodor-Mainville, которой имя после гремело на итальянских театрах; он слышал первые звуки этого дивного голоса; он предрекал славу молодой певице… Славные то были дни — дни, когда, полный силы и молодости, он жил искусством и для искусства!.. Потом были другие дни; он был уже в театральном оркестре; он слышал Каталани, он аккомпанировал несравненной Зонтаг… О! Эти воспоминания! Карл Адамович решился уехать в Германию, собрал ноты, пересматривал их, назначал, что взять, что оставить; ходил по комнате, напевая какую-то тему и пе глядя ни на кого. Помещик замечал и за ужином спрашивал рейнвейну, старого, еще из Петербурга привезенного рейнвейну. «Скучно что-то, Карл Адамыч, — говорил он, — выпьемте-ка. Право, здесь в глуши невольно сгрустнется. Не то что в вашей благословенной Германии. Вы бывали в Германии, Карл Адамыч? А! Нет? Ну, выпьемте-ка за Германию. Ведь вам не миновать ее; когда-нибудь вы улетите от нас туда». Карл Адамович пил сперва нехотя; потом… потом воспламенялся усердием к благословенной Германии и уже не переставая пил в честь ее по целой неделе, пока, наконец вытрезвившись, совестился самого себя, хозяев и людей и начинал еще прилежнее прежнего учить детей помещика, как видно, чтобы загладить вину свою. Обыкновенно в это время Карл Адамович был очень печален, тем более что всякая подобная проделка отдаляла его надежду уехать на весну в Германию — и вот почему: в пылу своего разгула он обыкновенно забирал деньги у помещика, и часто даже вперед. Тот никогда не отказывал, а Карл Адамович изводил их Бог знает куда, так что по окончании припадка он оставался с больною головою и очень часто с совершенно пустым кошельком. Случилось, что помещица занемогла какою-то трудною, хроническою болезнью; в городе, где жила Зоя, был чудесный медик, молодой преискусный человек, и с некоторого времени пользовался большою доверенностью в доме помещика, особенно у самой помещицы. К тому же в городе случился заезжий танцмейстер; а как дочери помещика желали усовершенствоваться в полном искусстве танцевания, то вследствие соединения двух столь важных причин все семейство переехало в город на целую зиму, к немалому удовольствию всего общества. Вот случилось, что вскоре после обыкновенных припадочных сборов Карла Адамовича у помещика в доме был танцевальный класс и после девицы вздумали позабавиться пением. Карл Адамович был, как обыкновенно после своих припадков, грустен, обескуражен, убит. Танцмейстер, молодой человек и также любитель музыки, аккомпанировал девицам, которые решительно предпочитали его Карлу Адамовичу, а Карл Адамович, между тем забытый, в своем темно-зеленом сюртуке, сидел один в углу, от безделья перебирая пальцами и смотря в потолок; уши бедного немца страдали еще больше, чем душа его; но он боялся уйти, чтоб не подать подозрения, будто он опять… знаете? Чего тут не пропели! И «Мой друг, хранитель ангел мой», и «Ты не поверишь», и Бог знает что. «Браво» так и раздавалось по зале; один приезжий из губернии — кажется, чиновник из канцелярии губернатора, ездивший в прошлом году с его превосходительством в Петербург, — самому танцмейстеру даже прокричал два раза «брава», уверяя, что у итальянцев всегда так кричат; однако же это нововведение не имело успеха, и все остались при прежнем «браво». Вдруг весь шум замолк; Карл Адамович вздохнул свободнее, думая: «Слава Богу! Кончено». Танцмейстер встал: Карл Адамович не спускает глаз с оставленного стула — и — о, Боже мой! вот к нему подходит девушка, в белом платье, с темными кудрями, и садится. Карл Адамович сложил опять руки для продолжения занятия своего — перебирания пальцами и уставил глаза в потолок с безусловной покорностью послушника. Вдруг… резвые персты пробежали по клавишам; чисто, верно, стройно зазвучали струны; Карл Адамович вздрогнул, будто почувствовал удар электрической искры. Пальчики летают… детская игра, но верна, но чем-то задушевным отдается! Карл Адамович развел руки и опустил глаза с потолка на играющую… Заговорили, зашумели: «Браво! Браво!» Девушка, краснея, встала и хотела отойти, но тут еще больше зашумели; она остановилась, робко посмотрела кругом и села. Опять замолчали… Несколько аккордов, и она запела. Это был чистый, полный контральто, нежный, мягкий, бархатный контральто, которого каждая нота лилась в душу, контральто, который слушаешь и не веришь, чтоб он выходил из груди обыкновенной мелочной женщины… Это было пение без методы, послушное одному верному чувству девушки, и, однако же, Карл Адамович стоял за певицею, уцепясь за спинку ее стула; маэстро слушал; верхняя губа его подергивалась как будто в судорогах, а на реснице что-то светилось, будто как роса. «Каково же? Карл Адамыч расчувствовался!» — закричал помещик, выводя на свет Карла Адамовича, и все: «Какова же Зоя Павловна! А! Каково же? Расчувствовался! Карл Адамыч! Ха! ха, ха!» Карл Адамович что-то бормотал: Зоя Павловна краснела, принимая за комплимент несвязный гул, выходивший из сжатых уст старого учителя… Прошло несколько времени; Зоя Павловна сделалась любимою ученицею Карла Адамовича; у нее проводил он целые часы; с нею вспоминал и Мюллера, и Боэльдьё, и Фодор-Менвиль, и несравненную Зонтаг; ей говорил о своем музыкальном прошедшем, но уже не собирался в Германию. Зоя Павловна была для него воплощенною идеей музыки, воплощенною идеей музыкальной Германии, и он привязался к ней, как привязывается артист к своему любимому идеалу, как старик к существу, которое на закате жизни подарило его отблеском утренних его радостей. Золотые то были часы — золотые для учителя и ученицы! Часто и теперь, в те немногие и прекрасные дни, когда теплый ветерок, играя в тихо шепчущих листах, каждой ласкою вызывает из души ее заветные сны, и теперь в подобные дни Зоя с тихою улыбкой встречает эти часы, восстающие из бездны минувшего, святые часы, когда чистая душа ее покорно принимала таинственное учение искусства и трепетным сердцем ожидала, когда поднимется завеса для новопосвященной. Вера Яковлевна очень благосклонно смотрела на это ученье; успехи зальстили ее самолюбию; к тому же, как женщина дальновидная и расчетливая, она видела, что могла извлечь пользу из этих успехов. Так прошли две зимы; помещица все была больна хроническою болезнью и все лечилась у молодого лекаря, а Зоя все пела с Карлом Адамовичем. Вдруг в городе разнеслась весть, что Вера Яковлевна едет в губернский город, и едет — лечиться. Теперь сообразите следующие обстоятельства. В столице кто-нибудь вздумает ехать для здоровья в Карлсбад или Эмс: это никого не удивляет, дело очень обыкновенное: все ездят, стало быть, и странного тут ничего нет. Теперь из уездного города ехать в губернский нарочно для излечения болезни — это требует большого размышления. Известно, что в уездных городах — народ постоянный, любят свои домы, как улитки свои раковины, и вообще неохотно расстаются с ними. Уездный человек не любит ничего, что отвлекает его от серьезных занятий и нарушает привычки его покойной и приятной жизни. Особенно дамы; оставлять дом для них совершенное несчастье. На кого положиться? И как это без них будет? Якова Ефремовича чаем не вовремя напоят; проснется он после обеда, теплого квасу ему подадут, а он теплый квас терпеть не может. И Палашка хлебы переквасит, и Ванька сопьется. Беда, совершенная беда! Ну, как же бы при таких важных опасениях уехать, да еще и лечиться… лечиться? Но, между нами сказать, это ведь в некотором роде вольнодумство, идея, занесенная с гнилого Запада. Разве нельзя лечиться у уездного лекаря? Дома? Если Господу угодно, то и уездный лекарь, даже подлекарь вылечит, а не угодно ему, поезжай хоть за границу — мало ли там наших легло? Вера Яковлевна, вообще заклятый враг всякого вольнодумства, особенно держалась этих правил; она посмеивалась даже и над помещицею с ее хронической болезнью и молодым лекарем, и даже иногда зло посмеивалась, и вдруг она, Вера Яковлевна, едет сама — лечиться! Она, враг вольнодумства, патриотка, она, хозяйка, у которой как ни у кого пекли кулебяки с вязигою, она — оставляет дом! Можете сами посудить, какое впечатление должно было сделать на все умы подобное происшествие. Я расскажу только один разговор, который был по этому случаю у секретарши, женщины, особенно уважаемой в городе. В одно утро съехались к ней вдруг четыре дамы: судейша, хорошая женщина, но очень молчаливая; стряпчиха, казначейша и становая, приехавшая накануне с мужем из стана, — как видите, дамы все почтенные. — Слышали ли вы? — говорит становая. — Я так удивилась! Приезжаю к стану вчера вечером с Иваном Семенычем; вдруг мне говорят, что Вера Яковлевна… Стряпчиха. Вот, матушка, как у нас! Не то что у вас на стану. ''Где'' вам за нами! Мы люди модные: лечиться едем. Казначейша. Полноте, Варвара Степановна, кто же этому поверит? Все же бывают больны, да не ездят в губернский. Я сколько раз была больна, да еще и в таком положении. Стряпчиха. Не верьте, если хотите, а оно точно так. Вы слышали, Маргарита Ильинишна? Секретарша ''(с тонкою улыбкою и потупя глаза).'' Слышала, матушка. Стряпчиха. Как же вы об этом думаете? Секретарша. Верю, матушка. Почему же ей не ехать? Казначейша. Помилуйте, почему? Да что же. она за важная такая особа? Почему ей, как другим, не лечиться у Ивана Яковлевича? Знаете ли, что это просто за него обидно. Стряпчиха. Ну, что обидно? Его утешат помещицы. Секретарша. Барыни, барыни! Ох, злой язычок! Стряпчиха ''(смеется).'' Право, не злой, Маргарита Ильинишна; сами согласитесь, если помещицы два года лечатся у него, и с таким успехом, как же Вере Яковлевне не полечиться хоть с месяц? Казначейша. Я всегда скажу, что Иван Яковлич преискусный человек. В последний раз я как отчаянно была больна, да еще после родов, после Николиньки; а он меня спас, точно уж от смерти спас. Стряпчиха ''(все смеясь).'' Да вы-то другое дело, Флепа Николавиа, вы же были в ''таком положении…'' Секретарша. Ох вы мне, барыни! А я вам без шуток скажу: я не понимаю, для чего едет Вера Яковлевна. Спора нет, в губернском городе есть искуснейшие доктора, ученые, а ведь нынче век такой, что все ищут ученых. Право, между нами сказать, иной ученый на книгах век сидит, а принялся лечить, уморил как уморил — это я не насчет Ивана Яковлича, хотя и он ученый человек; Ивана Яковлича я не знаю, ничего не могу о нем сказать да и незнакома с ним… Становая. Как незнакомы? Почему это? Секретарша. Так, матушка, незнакома. Он человек молодой, модный; человек ученый; а мы люди простые, староверы, старики. Что в нас? Да, впрочем, что же до этого? У него было какое-то неудовольствие с мужем, да я ведь в это не вступаюсь и всегда готова отдать справедливость. Он человек ученый и, верно, исскусный. Я не знаю этого. Стряпчиха. Да вы уж своему Гвоздеву не измените. Секретарша. Что же, матушка, не таюсь. Конечно, Гвоздев не ученый и запрещено ему лечить — разумеется, фершал, нельзя же, а я всегда скажу: он Вариньку мою от смерти спас, и я никому другому не поверю. Стряпчиха. Вот беда, что он испивает-то очень, Маргарита Ильинишна. Секретарша. Ну, уж это несчастие! А могу сказать, преусердный и искусный человек. Я век мой его не забуду. Ну, да об этом в доме городничего и говорить нельзя. Казначейша. А я все думаю о Вере Яковлевне, что тут есть что-нибудь другое. Становая. А что же такое? Судейша. Я слышала от одного человека, что на Павла Яковлича был послан донос; так не уведомил ли его кто под рукой? Становая. Так она просить за него едет? Секретарша ''(значительно).'' Нет, не то. Становая. А, быть может, не переводят ли его куда? Я слышала стороной, не знаю, не вздор ли только, будто губернатор обещал его в полицмейстеры. Стряпчиха. Хорош будет полицмейстер! Куда ему! Он и здешними мещанами не справит. Секретарша. Ох вы барыни! Все вы толкуете, а как знать, что оно на самом деле? Подумайте, у Веры Яковлевны племянница на возрасте, невеста; а она ведь женщина дальновидная. Судейша. Очень дальновидная… Становая ''(прерывая).'' Так вы думаете, за женихом едет? Секретарша. Я этого не говорю; может быть, повеселить племянницу. Стряпчиха. О нет! Для этого она денег не бросит. Становая. Маргарита Ильинишна! А сколько Зое лет? Секретарша. Да ведь будет лет шестнадцать. Стряпчиха. Что это, Маргарита Ильинишна! Уж года три я все слышу шестнадцать. Судейша. Да не больше. Ведь еще четырех лет нет, как умерла покойная Луиза Карловна. А она осталась после нее лет двенадцати. Стряпчиха. Четырнадцати, поверьте. Казначейша. Нет, не будет. Луиза Карловна родила ее, когда я была беременна Анночкой. Я очень помню. Я от нее бабушку взяла. Стряпчиха. Ах, полноте, Флена Николаевна; вы смешали; разве Катенькой? Я очень знаю, что когда нас перевели сюда, так Зоя была уже пребольшая девочка. А этому уж восемь лет. Секретарша. Нет, ей не будет больше шестнадцати. Становая. Да за кого же ее отдают, Маргарита Ильинишна? Стряпчиха. Уж тотчас и отдают! Ах, Афимья Васильевна! Казначейша. Маргарита Ильинишна! Помните ли вы, как прошедшею зимой у Павла Яковлича были гости из губернского города? Я тогда была в таком положении и никуда не выходила… Секретарша. Помню, матушка. Становая. Как же! И я помню, асессор Вакуров да советник казенной палаты, как его?.. Дай Бог память… Секретарша. Ильин, матушка; человек хороший и с достатком; он вдовый. Тогда они в пустынь ехали и останавливались у Павла Яковлича. Становая. Так, верно, за него? Секретарша. Не знаю, матушка. Казначейша. Я тогда же подумала; я никуда не выходила; слышу: у Павла Яковлича гости… Стряпчиха. Быть этого не может. По нему ли она невеста! Становая. А почему же? Стряпчиха. Помилуйте! Дрянная девчонка, бедная; хоть бы собой хороша, а то и того нет. Секретарша. Что же! Воспитана хорошо. Стряпчиха. Уж не то ли, что читает по-немецки Вере Яковлевне, а та ни аза в глаза не знает? Да как она и мужа вздумает зачитывать? Секретарша. Поет хорошо. Стряпчиха. Я так не могу ее слышать. Для меня она препротивная. И, право, старшая помещикова дочь во сто раз лучше ее поет. Становая. Ее, говорят, танцмейстер очень исправил… Стряпчиха ''(покраснев).'' О нет! Он только аккомпанирует; может быть, советы… а этот Карл Адамыч! Вот ''антик-то…'' Мы оставим дам разговаривать об антике Карле Адамовиче; стряпчиха особенно занялась им, кажется, чтоб опять не заговорили ей о танцмейстере, что ей как-то не совсем нравилось. Все разъехались в полной уверенности, что Зою везут отдавать за советника, и становая в этот же день увезла эту новость с собою, чтоб распустить ее по уезду. Впрочем, судьба, кажется, на этот раз вздумала оправдать догадки наших дам… Но оставим происшествия их течению и посмотрим, как собирается Вера Яковлевна. Боже мой! Сколько лепешек, сдобных булок, кренделей напекли! Два пирога, один с курицей и с яйцами, другой с морковью; это очень любила сама Вера Яковлевна. Зажарили часть телятины, пару цыплят да еще кое-что сладкого приготовили. Ведь оно не близко: дорога с лишком сто верст. Вера же Яковлевна ехала на своих, в тарантасе. Она находила необыкновенную приятность останавливаться на квартире, кормить, ночевать, расположиться с самоваром в переднем углу избы, расспрашивать хозяйку о посеве, о снохах. На первом ночлеге у нее была даже знакомая, Семеновна, которая всегда присылала ей рыжичков, груздиков и сама иногда, приезжая на базар, заходила к ней. Вера Яковлевна терпеть не могла почтовых, а о дилижансах или еще о почтовых каретах слышать не могла. «Помилуйте, — говорила она. — Что же это? Разве я почтовый пакет, посылка какая, что меня запрут в карету да и везут? И как же это? Не смей я остановиться, где хочу, не смей самовар спросить, не смей на ямщика закричать: как он хочет, мошенник, так и везет. Всего этого набрались в чужих краях. Право, отцы наши не знали почтовых карет, да живали еще и не хуже теперешнего». Когда случалось Вере Яковлевне говорить об этом предмете, она всегда очень разгорячалась и становилась совсем пунцовою, как воротник ее братца, Павла Яковлича. Один раз тот же самый чиновник из губернаторской канцелярии, что кричал «брава» танцмейстеру, при ней на каком-то обеде подал голос в пользу почтовых карет; правда, он еще сказал что-то в пользу наемных слуг и прибавил, что у какого-то князя, где он бывал с губернатором, в Петербурге (он любил очень говорить об этом князе) все наемные люди. Вера Яковлевна вся побагровела, однако ни слова не сказала и только по уходе чиновника уже облегчила сердце: «Что это? На что похоже? Наемные люди! Сравняться с какой-нибудь коллежской регистраторшей, да и та все старается как-нибудь свою кухарку завести. Наемные! Не смей им слова сказать! Не то чтоб уже щелчком тронуть. На что же я и барыня? И какое же будет ко мне уважение? Все это вольнодумство, нововведения…» Вера Яковлевна была самый упорный тори, и будь она в Англии, прямо бы сделали ее главою партии. Здесь она довольствовалась только явным изъявлением своего негодования и обыкновенно после сильных речей, возвратясь к себе, быть может, чтоб удостовериться, что еще не потеряла своего права давать щелчки своему крепостному народу, наделяла и не одними щелчками, а чем-нибудь пополновеснее свою Агашку. Впрочем, должно сказать правду, она, несмотря на свои громкие речи, на деле, как и ее противники, была не очень ревностна к своим правам и, конечно, по нерадению, напоминала о них своей Агашке очень редко и только вследствие какого-нибудь слишком уже явного на них посягательства. На этот раз также обошлось без напоминаний, не всегда приятных для Агашки, и одним утром, рано на заре, простясь не без слез с Павлом Яковличем, Вера Яковлевна, Зоя, Агашка и Даша, горничная Зои, да двое слуг, все поместились в тарантасе, наполненном пуховиками, подушками, ящиками, сундучками, узлами и узелками, и потянулись к заставе, оставя уездным дамам на долю загадку и предмет для размышлений. Между тем Зоя действительно нашла в губернском городе искателя, и именно — в советнике. Вера Яковлевна еще по старинным связям была очень дружна с одною дамою, старушкою, вдовою покойного прокурора. Экс-прокурорша жила всегда в городе и пользовалась величайшим уважением. В светлое воскресенье, в рождество после губернатора и вице-губернатора каждый поставлял себе обязанностью явиться к экс-прокурорше, а бывали даже и такие, что заезжали к ней прямо от его превосходительства и от нее уже отправлялись. к вице-губернатору. Вечером она имела всегда свою партию; матушки к ней возили молодых девушек сидеть и молчать у карточного стола, находя это очень полезным для нравов; батюшки посылали к ней своих сынков с рекомендательными письмами. Экс-прокурорша была худенькая, небольшого роста, сутуловатая старушка и замечательна была, кроме необыкновенной худобы своей, непрестанным движением головы, которая сильно потряхивалась, особенно при всяком душевном движении, что особенно было замечаемо за картами. Авдотья Васильевна — так звали ее — сама никуда ге ездила, но к ней ездили все. Она не давала обедов, но никогда не садилась обедать без гостей, и не проходило ни одной святой недели или святок, чтоб вся городская аристократия не обедала у нее запросто. На чем было основано такое необыкновенное уважение, этого я не могу сказать. Прежний губернатор, который занимал это важное в губернии место с лишком двадцать лет, был очень дружен с покойным прокурором и особенно уважал прокуроршу; а как губерния, всегда преданная начальству, любит соображаться с видами и расположением его, то, разумеется, уважала прокуроршу по примеру своего начальника и по привычке сохраняла и теперь это чувство. Впрочем, экс-прокурорша была замечательно умная женщина и, между нами сказать, знала дела не хуже покойного прокурора. Она очень ласково приняла Веру Яковлевну и обласкала Зою… нет, больше: она полюбила ее, так что Вера Яковлевна с племянницей сделались почти ежедневными ее гостьями. Советник казенной палаты был также из усердных посетителей экс-прокурорши. Она вообще была ласкова к молодым людям, говорила им истины, драла их за уши, но уж кого драла за уши, за того и стояла грудью в обществе. А советник был из числа любимцев ее. Она знала покойную жену его; крестила у него двоих детей, приняла живое участие в потере его и теперь решилась женить советника, потому что, по ее мнению, жить ему вдовому, имея двух дочерей, никак не годилось. Обратив внимание на Зою, она одним разом делала три добрых дела: сохраняла нравственность советника, давала детям его мать и пристраивала сироту. Знала ли или не знала Вера Яковлевна о намерении экс-прокурорши, когда решилась ехать в губернский город, этого никак нельзя сказать утвердительно; она божилась, что нет; но Вера Яковлевна была очень тонкая дипломатка, поэтому истину мудрено было узнать. Как бы то ни было, искания советника не были противны ни ей, ни Зое. Он был еще не стар и при чертах лица довольно приятных, сохранил розы и лилии юности — свидетельство чистых нравов советника. Не говоря уже о многих достойных качествах его как советника, скажем только, что он знал наизусть «Горе от ума» и даже некоторые элегии Батюшкова, с большим чувством пел водевильные куплеты, писал в альбомах и вальсировал преловко, несмотря на свою кругловатость. На нем был всегда модный жилет, толстая золотая цепочка и светлые перчатки, хотя иногда и подчищенные хлебом. Советник нравился многим городским девушкам, и Зоя с удовольствием видела, что он отличает между ними ее, уездную барышню. Конечно, Вера Яковлевна говорила всем и каждому, говорила на ухо (чтоб не смутить скромной девушки), что Зоя ее превоспитанная, что она знает французский и английский языки, рисует и поет, но Зоя чуть не плакала, слыша подобные похвалы. Она боялась, что все губернские девушки станут ее экзаменовать и уничтожат ее в прах своими знаниями, особенно при советнике, который сам, конечно, должен быть ученейший человек в мире: он учился в Петербурге… Между тем в городе уже поговаривали, что хорошенькая Зоя неравнодушна к советнику, а советник был вполне уверен, что она влюблена в него по уши: самолюбие очень извинительное в таком человеке, как советник. Вера Яковлевна также уже подумывала о карете и белой шали, которую, верно, подарит советник своей невесте. А Зоя?.. Иногда, конечно, в голове ее мелькала мысль, что, если… Но нет; расстояние между советником казенной палаты и бедной уездною барышней было так велико, что честолюбие Зои опускало крылышки: видно, что сердце еще не придавало им силы. Время проходило; наступающая осень привела выборы, балы и офицерские отпуска. К губернскому предводителю приехал племянник жены его, гвардейский офицер и к тому же — князь. В дворянском собрании давался бал, по поводу… верно, по самому благонамеренному поводу. Дворянская зала была недавно окончена и слыла по многим соседним губерниям образцом зодчества. Она была просторна, светла, с хорами и с колоннами. С колоннами — значит уже верх совершенства, до которого дано достигнуть губернской архитектуре. Какого ордена были колонны?.. Позвольте — дорического; точно, дорического; это всякий знал, потому что архитектор, представляя планы губернскому предводителю, сказал, что предпочел дорический коринфскому, как слишком легкому для здания, имеющего такое важное назначение. Бал, о котором мы упоминали, был удивительный бал, блестящий. Губернский предводитель дал для этого случая позволение распоряжаться его собственной оранжереей, и представьте: вся зала была украшена цветами и деревьями, — новость, о которой говорили по всем соседним губерниям и едва ли даже не напечатали в «Ведомостях». Плодов, конфектов — Господи Боже мой! Многие дамы сшили нарочно ридикюли побольше, и все коллежские регистраторы и госпожи чиновницы in-pello<ref>Слегка; здесь в значении: в основном ''(итал.).''</ref> не свыше двенадцати лет, то есть за малолетством не допущенные на бал, запаслись гостинцами дня на три — при благоразумном употреблении, разумеется. А шампанского!.. Следствия изобилия по этому предмету я не могу даже и описывать; скажу только, что все были очень довольны, и только уже на другой или даже на третий день пошли слухи, будто распорядители бала позапаслись провизией для собственных торжественных дней. Но это были злонамеренные заключения, основанные не на фактах, а на возможности их. Надобно сказать, что общество было самое блистательное, наряды дам — чудо. Много было уборов прямо из Петербурга. На Вере Яковлевне был чепец с пунцовыми лентами; она взяла его тут же, в городе, у русской мадамы, но прехорошенький; а мантилья из полубархата, но, право, полубархат был так хорош, что никак не отличишь от настоящего. Зоя была одета в белом платье с пунцовою камелией в волосах — подарок экс-прокурорши, у которой была бездна вкуса. Зоя была в необыкновенном восхищении, счастлива, как небожительница. Эта зала, освещенная тремя огромными люстрами и бесчисленным, как казалось ей, множеством бра, привешенных к каждой колонне, оркестр, составленный из всех полковых музыкантов, блеск нарядов, блеск имен, Станиславы и Владимиры на шеях мужчин, а более всего — эта зелень и цветы около колонн… Как хорошо скользил желтый луч восковых свеч по этим темным листьям померанцевых деревьев, трепетал на мелкой мирте или яркой полоской падал на широкий лист молодого бананового дерева… а эти гиацинты, розовые, белые и лиловые в несколько рядов около базы колонн!.. Но вот возле одной колонны, прямо против портрета императора, деревцо, высокое, стройное, как сама Зоя; гибкие веточки с длинными узенькими листочками и от каждого — алый грациозный цветок на тонком, алом же стебельке, с темно-красной, почти фиолетовой чашечкой, и наклонился, как Зоя, когда, зарумянившись, склоняет она головку на грудь. Деревцо усеяно этими красивыми цветочками. И как гибки его ветви, как легки! Если б малейшее дуновение ветерка — они заколыхались бы… — Кажется, вас очень занял этот цветок? — сказал голос такой приятный, что, казалось, мог быть только голосом грациозно склоненного цветка. Зоя вздрогнула и подняла голову: перед нею стоял молодой человек в гвардейском мундире, бледный, с черными усиками, с черными кудрями и темно-голубыми глазами, но такими приятными, что они, как гибкие ветки цветка, казалось, хотели приласкать ее. — Да-с, — сказала Зоя, покраснев до ушей, — он так хорош! — Это фуксия, дитя многочисленной фамилии… Вы занимаетесь ботаникой? — Я сажаю цветы в моем цветнике и любуюсь ими с утра до вечера — вот все мои познания в ботанике. — Вы любите их; а любить — это лучше, чем знать. — Ах, если б это была правда! — Вы говорите это с такою живостью; можно спросить, для чего нужно вам, чтоб это была правда? Угодно вам на кадриль? В это время пары становились посереди залы; музыка заиграла кадриль. — Для чего? — сказала Зоя, подавая руку своему кавалеру. — Видите: я люблю, например, музыку… — И, верно, будете музыкантшею, если захотите? — Да, Карл Адамыч мне то же говорит. — А Карл Адамыч должен знать… — Вы знаете Карла Адамыча? — И опять с такою же живостью? Мне кажется, что цветы и Карл Адамыч на одной ступени для вас? — Вы согласитесь, что Карл Адамыч необыкновенный артист. Право, если б он был у вас в Петербурге, то его умели бы оценить. Не правда ли? — Если б я был на его месте, то, право, и не думал бы о мнении петербургской публики. Зоя покраснела, — покраснела оттого, что самолюбие ее перетолковало слова молодого гвардейца и особенно взор, с которым они были произнесены, ''довольно странным образом'' — как говорила она сама себе несколько после… Да, несколько после, потому что на эту минуту Зоя ничего не говорила сама себе. Она была так весела! Посудите: князь, — да, гвардеец был князь, — князь был сам музыкант, и страстный музыкант. Они говорили о Шуберте, Вебере, Моцарте, о Россини, Беллини; все эти имена были не новы для Зои, со всеми ими познакомил ее Карл Адамович. Кадриль давно кончилась; Зоя сидела возле Веры Яковлевны, князь стоял за нею, прислонясь к колонне, к той самой, возле которой цвела фуксия. Они говорили и говорили, не замечая, как из всех углов посматривали на них зоркие глаза цензоров в чепцах и шалях, не замечая и господина советника Ильина, который прохаживался по зале с двумя девицами и всякий раз, проходя мимо новых знакомцев, бросал на них косые, полные неудовольствия взгляды. С начала вечера советник несколько занимал Зою; ей было приятно видеть себя предметом внимания любезного советника; ей было лестно танцевать с ним; она с удовольствием слушала его шутки, смеялась от души его остротам; наконец, ей было весело везде, всюду, куда бы она ни зашла, как бы ни запряталась, хоть нарочно, встречать светлые глаза советника, которые искали ее, следили за нею, как следит лучезарная голова подсолнечника за течением солнца. Ведь это игра же, или, лучше сказать, прелюдия, в которой девушка учится играть — сердцем влюбленного. Первую кадриль Зоя танцевала с советником. В это самое время на диванчике между колоннами и прямо против Зои сидела губернская предводительша; она была в синем бархатном платье, в белой турецкой шали и смотрела в лорнет на танцующих. Подле нее, развалившись небрежно и играя аксельбантом, сидел ее племянник. Оба петербургские, и оба, разумеется, смотрели на веселящуюся публику с не очень человеколюбивым намерением — подсмотреть губернские слабости. — Знаете ли, тетушка, что эта брюнеточка, что танцует там, против нас с этим кругляком, очень недурна? — Прошу осторожнее; этот круглячок — любимец здешних дам. — Хорошая рекомендация их вкусу. Я, однако же, уверен, что брюнеточка делает исключение. — Ошибаешься. Она помолвлена за него. — Это еще ничего не значит. — В провинции ничего не значит? Мы все помешаны на буколиках. — Однако же этот Тирсис не сохнет от любви. — Твоя хорошенькая брюнеточка влюблена в этого Тирсиса по уши. Слышишь ты это? — Влюблена, влюблена! Знаете ли, что мне всегда смешно это слышать? Что значит «влюблена»? Рада, что кто-нибудь за нею ухаживает, вот и все. — Нет, здесь это не то. Эта молодая девушка хорошо воспитана! Говорят, что мать ее была очень умная женщина. — Хотите ли биться об заклад, что ваша воспитанная девушка через две недели… что я говорю! — через несколько дней не станет смотреть на своего советника и влюбится — в меня. — А знаешь ли ты, что мне очень хотелось бы принять это предложение в надежде, что тебя проучат за хвастовство? — Тетушка! Вы знаете, что я совсем не шалун, не искатель приключений и даже не лев, а предлагаю вам заклад единственно для того, чтоб показать вам, что значит у женщин ''влюблена.'' О, удача не возгордит меня, будьте покойны. Я знаю, что буду обязан ей не моим высоким достоинствам. — Чему же? Твоему сиятельству или аксельбантам? — И тому и другому, а более — новости. В это-то самое время Зоя с такою любовью рассматривала неизвестную ей фуксию. Вера Яковлевна могла бы заметить, если б не так была занята наблюдениями над подносами с конфектами и мороженым, что в мазурке к пунцовой камелии экс-прокурорши в волосах Зои была присоединена красивая ветка фуксии, — могла бы заметить, потому что эта ветка необыкновенно грациозно перемешивала легкие цветки свои с темными локонами Зои; но она не заметила. Не заметила и за ужином, где Зоя, которой прислуживали и советник и князь, была необыкновенно весела. И как было заметить! Представьте, что подавали стерлядь баснословной величины. Стерлядь, для которой не могли нигде найти блюда, и потому подавали ее на огромном серебряном подносе, и то еще голова и хвост свешивались… Впрочем… как знать? Быть может, и заметила… Прекрасный вечер! Очаровательный! Таких не бывает два раза в жизни. Танцы, музыка, и шутки, и смех, и еще разговор о цветах, о Карле Адамовиче, и весь ужин так… Возвращаясь домой, Зоя всю дорогу напевала то мазурку, то nocturno Шуберта, о котором только что говорила с князем, и вдруг улыбалась, потому что между звуками и нотами вдруг вместо ''re'' являлось ей доброе, знакомое лицо учителя с полуоткрытым ртом, с пальцами, вытянутыми по клавишам, и потом, вместо него, грациозная фуксия, и тотчас же за нею — бледное личико с черными усами и со взором… со взором, обещавшим полную гамму звуков, и все задушевных, все полных чувства, как мотив Шуберта… А темно! На небе ни звездочки; фонари на четверть версты один от другого; а грязь? Линейка (Вера Яковлевна боялась всякого другого экипажа), длинная линейка стучит по неровной мостовой, и лошади, вытянув шеи, тащатся, взминая грязь. — Наказание Божие эта мостовая! — произнесла Вера Яковлевна. — Угораздило же сделать на лучшей улице! Уж делали бы где в захолустье. А то вот трясись себе. Зоя! Зоя! Да что ты? Точно ты по маслу катишься. Разве тебя не трясет? — Что-с? Трясет, тетенька. Очень бьет. Видно, Алексей с мостовой съехал. По сторонам камни навалены. — Навалены? Уж подлинно навалены. А еще сердятся на твоего батюшку, что мостовых не делает. Вот вам и мостовые! Повезла бы я этого полицмейстера да и с губернатором-то по этим мостовым да еще и в телеге. (Кажется, довольно было бы для пытки и линейки Веры Яковлевны, но она находила ее очень покойною.) Алешка! Тише, дурак! Всю душу выбило. — Да нельзя, сударыня. Изволите видеть, какая темь. Ничего не видно. — А еще фонари… Мошенники! Только знают, что деньги собирать. ''Улучшения!'' На повороте-то тише, дурак! Слышишь! Тут ведь лужа стоит такая, что и Господи упаси… Между тем Зоя носилась в мире звуков. Линейка благополучно перебралась через лужу, въехала на двор и покатилась как по маслу к крыльцу, только грязь хлябает под копытами лошадей. Подъехали, остановились. Длинный малый, в гороховой ливрее с красными снурками, соскочил с запяток, взбежал на крыльцо; стучится: нет ответа. «Эк дрыхнут!» — ворчит малый; опять стучит. На этот раз дверь отворилась, и на пороге показался заспанный лакей с сальным огарком в медном подсвечнике. Малый в ливрее, довольный этим признаком жизненной деятельности в своем товарище, проворно отбросил фартук линейки; Зоя легонько оперлась на его плечо, прыгнула на крыльцо и прямо в горницу; но пола салопа, к несчастью, распахнувшись, задела за подсвечник; тот выпал из рук полусонного лакея. Вера Яковлевна, которая в это время занесла уже одну ногу на ступеньку крыльца, оставшись во внезапной темноте, закричала и уронила ридикюль, из которого посыпались бальные конфекты, и все под ноги лакею в гороховой ливрее. Ужасное положение! Вера Яковлевна, лакей, кучер — все кричат; а Зоя между тем, не подозревая бед, которые наделала, стоит в бальном своем наряде в гостиной перед большим зеркалом, хороша и весела, как молодая жизнь. Перед нею девка в какой-то душегрейке, накинутой поясом на плечи, и со свечкой в руке смотрит с удивлением на свою барышню, не зная еще хорошенько, не сон ли это еще перед нею… А там-то шум, крик! Лакей хлопает дверьми, бежит, крича: «Агафья Петровна! Огня! Барыня!» А барыня идет, охая и ворча: «Право, хамы только и знают, что дрыхнут…» Зоя заснула, думая о мазурке, о Карле Адамовиче и — о князе. На другое утро… Зачем после этого ''другого утра'' следует еще другое, и еще, и еще, и так далее? Какое может быть лучше этого? Странные люди! Вы стали бы плакать над гробом молодой девушки, умершей в это ''другое утро.'' Ужели этот сон, который мы называем смертью, внезапно, как тропическая ночь, постигающий жизнь посреди ее самых роскошных картин, не лучше вашей бледной, бесцветной жизни, слабо, как северный день, освещаемой воспоминанием? Нет; эти слезы напрасны; прекрасен покой на бледном, молодом челе, по которому горесть не провела ни одной борозды; надежды и любовь, кажется, еще улыбаются в душистом венке, которым украшает его дружба, и золотые сны еще лелеют это воображение… Пусть спит, не пробуждаясь более для жизни, где не найдет ни одного луча, освещавшего ее минутный путь! Смерть за смерть: холод гробницы не хуже холода, одевающего прежде времени отжившее сердце… А ведь придет же ''другое утро'', когда каждая скажет: сердце отжило; или, что еще не хуже ли, когда оно отживет, а красавица скажет, смеясь: э! все это вздор! — и пойдет солить грибы… Небо пасмурно; тучи нависли над кровлями; того и гляди, что по лужам пойдут круги да пузыри; Вера Яковлевна в кухне ворчит что-то на повара-лакея в гороховой ливрее, который по профессии своей был повар, а на запятках ездил только в экстренных случаях. Зоя сидела за фортепьяно: то быстро пробежит по клавишам розовыми пальчиками, то повторит вчерашний вальс, то, остановясь на взятом аккорде, задумается, и на лице видно, что не печальны думы те! Нет, игривы, веселы они, как весеннее солнце на лугу, как игры мелких птичек в чаще, проникнутой забежавшим в нее лучом, как полет бабочки над пестрым цветником, как любовь, еще не сознавшая сама себя. «Как он взглянул!.. Как мило он сказал… Ах, как он умен! Как все движения его приятны… уж не то что советник…» Здесь последнее колено вальса, и в воображении целый бал, мазурка, огни, блеск, шум, и везде и всюду ''он…'' — Зоя! Ты и не думаешь, что надобно платье приготовить! Разве ты забыла, что мы сегодня обедаем у Авдотьи Васильевны (экс-прокурорши)? Ты надеешься на Дашку — хороша будешь! Нет, матушка, на этот народец не очень надейся; будешь без всего. Уж эти хамы! Дашка! — Приходит девка. — Приготовила ли ты барышне платье? — Не изволили ничего приказывать-с. — Вот, Зоюшка; все-то за тобой надобны няньки. Нехорошо; ты небогатая девушка… — У кого есть добрая тетушка, тому лучше, чем богатому, — сказала Зоя, бросившись на шею Вере Яковлевне, еще несколько встревоженной разговором в кухне. Она старалась сохранить свой сердитый вид, который уступал уже обыкновенному ее добродушию, и тихонько отталкивала Зою. — То-то «тетушка»! Ты настоящая лиса, право, лиса, — говорила Вера Яковлевна. — А выйдешь замуж, кто тогда станет с тобою нянчиться? — Замуж? — Зоя засмеялась и покраснела. Бог знает, с чего ей представилось, что ей идти замуж надобно было только — за князя. Положение князя в эту самую минуту было совсем другое: губернская предводительша, тетушка его, сидела за пяльцами и вышивала какой-то цветок; он возле нее рассеянно резал маленькими ножницами ниточку шерсти. Утром он получил из Петербурга несколько писем, в которых ему говорили о петербургских балах, о возвращении из-за границы княгини Г., графини Д.; о новой танцовщице, между прочим о его делах, так что вчерашний бал совершенно вышел у него из головы и с хорошенькою брюнеточкою Зоею. Предводительша начала искать чего-то на пяльцах. Князь, не обращая внимания на тетушку, продолжал резать. — Так! Вечно схватишь, — сказала предводительша, отнимая ножницы у племянника. — Виноват, тетушка. — И так задумался. Конечно, это резанье была какая-нибудь важная операция? Или воображение было занято другим? — Посудите, каково же бы это было, если б оно было занято ниточкой? — Ниточка или цветок иногда очень дороги. Хочешь, я угадаю, чем оно было занято? — Сделайте милость. — Почему ж бы и не нашим пари? — Пари? Каким? — Уж и забыл? Впрочем, я вчера еще заметила, что ты о нем забыл. — А! Кажется, вы меня уж и во влюбленные записываете? — Чего доброго! Однако ж знаешь ли, что мы сегодня обедаем у Зиньковой (экс-прокурорши)? — Мы? Однако ж не я? — Нет, ты. — Полноте, тетушка; зачем такое страдание? — Я обещаю тебе, что там будет твоя брюнетка. — Это очень хорошо; но… — Что же «но»? — Целый день у этого скелета, экс-прокурорши, и еще надевать мундир… Как можно было видеть, и особливо по жалкой фигуре, которую сделал князь, его сиятельство был влюблен очень, очень посредственно. А между тем… Зоя действительно была на обеде; вечером ее заставили петь; князь ей аккомпанировал, хвалил ее методу, особенно ее голос; сделал несколько дружеских замечаний, как любитель и знаток музыки; сыграл за тетушку целый тур в преферанс с Верою Яковлевною; очаровал ее своей любезностью и просил позволения на другое утро привезти новый романс для Зои Павловны, привезти самому. Вера Яковлевна была без ума от князя и не могла надивиться любезности губернской предводительши. На другое утро она принималась раз пять рассказывать, как губернская предводительша сказала ей, что она очень хорошо играет в преферанс; как хвалила Зою и заметила, что воспитание ее делает честь Вере Яковлевне. Вера Яковлевна почла даже себе за долг сделать визит губернской предводительше и рассказывала потом, что была принята чрезвычайно ласково. О, если б вы видели, что были за хлопоты, когда губернская предводительша приехала ''отдать визит'' Вере Яковлевне!.. Но нас занимает другое. Наши молодые люди виделись очень нередко; предводительша любила музыку и пригласила к себе Зою; следственно, Зоя и князь пели вместе и у предводительши, и у экс-прокурорши; иногда, конечно, изредка, князь заезжал к Вере Яковлевне, которую особенно уважал ли, любил ли, не знаю, только тут были, по словам Веры Яковлевны, очень дружеские отношения. Он был, право, очень любезен; шутил с тетушкой, назывался к ней на блины, на преженцы, которые страстно любил; между прочим перебирал ноты племянницы, заставлял ее петь, и нередко после таких посещений на окне Зои появлялась в стакане свежая ветка фуксии. Впрочем, должно сказать правду: у Зои был замечательный талант и голос, какие редко можно слышать и в столице. Это был один из тех редких контральто, которых каждая нота отдается в душе. Что ж мудреного, что князь, как ценитель и знаток прекрасного, привязался только как любитель музыки — не более — к развивающемуся таланту молодой артистки? Впрочем, как знать? Быть может, круглые атласные плечи и полная, высокая грудь, тихо волнуемая под легкой кисеею, обтягивающей тонкую талию, и грациозные контуры личика, так хорошо округленного шестнадцатой весною, и огненный взор, по временам выбегающий из-под длинной ресницы, и завистливые складки широкого платья, невольно изменяющие тайне прекрасной ножки, поддерживающей педаль, — быть может, все это, говорю я, независимо от эстетического наслаждения музыкой действовало на чувства молодого светского артиста. Как бы то ни было, только через несколько времени светский артист, князь, сам не зная как, очутился влюбленным, и не на шутку, в уездную барышню. Бедовое дело музыка!.. Влюбленному, то есть ему, надобно было часто, беспрестанно видеть Зою, надобно было обладать ею… Но князь был человек нравственный. А Зоя? Зоя? Она засыпала, повторяя в уме последнюю фразу, переданную в этот вечер голосом, который для Зои теперь заключал в себе всю гармонию мира; она просыпалась, встречая прежде дня взор, который для нее теперь сиял всеми огнями солнца. Сесть за клавикорды и повторять его песни, потом, при малейшем шуме, бежать к окну — не он ли едет?.. Это знакомый стук колес… он!.. Вот его султан играет с ветром… серая шинель… он приложил руку к шляпе… Ну, есть ли что приятнее этого движения, есть ли что милее этой улыбки, этого взора?.. Проехал. Она прижимает руку к груди, как бы желая удержать сердце, готовое вылететь. Смотрит: кажется, небо стало светлее, вокруг нее веселее; как будто небесное сияние осветило комнату. И теперь она просидит целый час, все припоминая эту улыбку, этот взор, это движение руки. И так пройдет целый день, и завтра то же. Видеть его и потом ждать — и так вся жизнь. О! Это хорошо… А там, тихонько, без ведома девушки, сколько надежд роится в голове! Недаром вечером, сидя за столиком подле Веры Яковлевны, которая в очках, придвинув свечку к носу, вяжет чулок, Зоя оставляет работу, взглядывает боязливо на Веру Яковлевну, разгибает книгу, опять взглядывает на тетушку и, зажмурясь, замечает наудачу пальчиком строчку на правой стороне; недаром с жадностью читает ее и, закрасневшись, отталкивает книгу; или, нахмурясь, снова разгибает, только на другом месте, и опять смотрит на тетку, и опять читает; недаром… Но, ах! Быть может, были и другие в то же время, которые откладывали в сторону толстый том «Свода законов» и также загадывали, быть может, в элегиях Батюшкова. Советник Ильин не был также покоен; Зоя Павловна занимала собою все свободное его время, и занимала так, что даже и по палате было заметно некоторое изменение в образе его действий. Журналы были не помечены, и в самых совещаниях советник не всегда знал, о чем идет дело, и — молчал. Зоя нравилась ему; в продолжение нескольких дней он ласкал себя надеждою, что он может осчастливить ее; уже видел ее советницей, хозяйкой дома, матерью его детей… Но вот уже несколько дней, как все переменилось. Зоя не обращает на него внимания, не ищет его взоров, не слушает его комплиментов, не смеется его шуткам, или, что еще хуже, слушает не его комплименты, смеется не его шуткам. Советник долго думал, не верил сам себе, еще сомневался; наконец решился открыться во всем почтенной благодетельнице своей Авдотье Васильевне, экс-прокурорше, и, если она подтвердит замечания его насчет рождающейся склонности Зои к гвардейцу, собрать все благоразумие свое и, как должно рассудительному советнику, предоставить милую ветреницу ее судьбе. Итак, в одно воскресенье советник приехал обедать к экс-прокурорше, и нарочно пораньше, пока еще никого не было, и изложил сколько мог яснее все обстоятельства занимавшего его дела. Старушка выслушала, потрясла головою, и хотя согласилась, что замечания советника были не без основания, однако никак не одобрила мысли его отказаться от Зои. Зоя — ребенок; она, то есть экс-прокурорша, поговорит с Верою Яковлевною, женщиною основательною, вместе побранят Зою и заставят ее выкинуть из головы бред. Таким образом успокоив советника, она сыграла с ним до приезда гостей двенадцать королей в пикет, а дня через три после того советник через экс-прокуроршу просил формально руки Зои Павловны. В жизни народов бывает, говорят, иногда, что они спят по целым столетиям, не рассуждая, не жалуясь, не зная даже, можно ли желать лучшего, и вдруг блеснет искра, и они пробуждаются, мыслят, испытывают и сознают себя и свое настоящее. Так и в сердце девушки; ребенок-Зоя до сих пор жила, не зная, как уходила жизнь, наслаждалась настоящим, не зная, что было оно, и не спрашивая, что вело оно за собою. Вдруг является вопрос: идти ли за советника? Зоя, не думая, отвечает: отказать, отказать. Но для чего? Ответ готов: это образ князя с его прекрасными, одушевленными глазами, милою улыбкою и темными усиками. Но если прежде этот образ отвечал на все движения души, то теперь Зоя спрашивает: отчего же это так? Она любит… Любит! Но любят ли ее? Чему жертвует она счастьем отца, как уверяют ее, выгодным женихом, как говорит Вера Яковлевна? — чему? И на это ответ легко найти. Если б он и не любил ее, если б ей и не быть за ''ним'', то любить ''его'', жить им одним, для него, это уже значит жить. И как идти к алтарю, нося в сердце образ другого; как сказать «да», когда душа полна другой любовью?.. Но все это важные, неотразимые причины для сердца шестнадцатилетней девушки и кажется вздором, бреднями для людей рассудительных. Бедная Зоя! Сама Вера Яковлевна, которая отдала бы жизнь свою для твоего счастья, скажет тебе: выкинь это из головы. Она не подумает, скольких страданий будет тебе стоить эта кровавая операция. Но ничего! Надобно, чтоб другие были счастливы по-нашему, а не по-своему. Зоя просила отсрочки. Она хотела употребить это время, чтобы приготовить победу над сердцем? И! нет! Она об этом и не думала. Молодость полна веры в счастье. Ей все кажется, что завтра оно вынесет ее из пучины. Следственно, выиграть время — этого уже было довольно для Зои. Что говорила экс-прокурорша с Верою Яковлевною, этого я не могу сказать. Только с того времени Вера Яковлевна совершенно переменилась к князю; сделалась с ним очень холодна; называла его мальчиком, дерзким и решительно восставала против его усиков, находя в них признак буйства. Зоя слушала и молчала; она ждала счастья, — но счастье не приходило выручить из беды бедную девушку. Раз (это было при разъезде на бале) весь вечер князь танцевал очень мало, был печален, стоял поодаль, прислонясь к колонне, и молча крутил усы, между тем как она, невольница, выплясывала посреди залы кадриль с советником, летя и взорами и душою к другому. Лишь только под конец бала Зоя случайно, совсем случайно остановилась с приятельницами недалеко от колонны, у которой стоял князь, тогда как толпа кавалеров, и между ними советник, подходила к ним, чтобы ангажировать на мазурку. Князь не выдержал; он завладел Зоею в глазах советника и, не дождавшись ответа, увел ее на другой конец залы. И как он был нежен, как был любезен во всю мазурку! Как много говорили глаза его! Все это заметили, так что Вера Яковлевна притворилась больною и увезла Зою из мазурки, бросив на князя взор раздраженной Юноны. К несчастью, он не заметил этого взора, подал руку Вере Яковлевне, которую, несмотря на гнев свой, она должна была принять. Он проводил обеих дам до подъезда, сам посадил их в кибитку, и Зоя чувствовала… да, сажая ее, он прижал руку девушки к груди своей… Было темно; никто не мог заметить. Во всю дорогу тетушка бранила Зою, сердилась; Зоя не слыхала ничего; она вся была как в огне; она чувствовала еще прикосновение руки… Вера Яковлевна объявила Зое, что запрещает ей не только танцевать, но и видаться с князем и даже думать о нем. И он как будто угадывал волю Веры Яковлевны. Напрасно Зоя ждет у окна: много проезжают саней, его нет как нет; поедет к экс-прокурорше — советник там, его — нет как нет. Зоя плачет тихонько; не спит ночи. Она ошиблась; он не любит ее. — Нынче девицы стали чересчур легковерны, — говорит Вера Яковлевна, между прочим, без намерения, так, к слову, — молодые повесы наговорят им турусов на колесах, притворятся влюбленными, а они-то и верят. Нет, в наше время были поумнее; нас, бывало, так не проведут. Притворяется? Разве так притворяются? Нет! Сама душа говорила его глазами; Зоя это видела; она сама читала любовь во взорах его. Нет, он не обманывал ее; но — он разлюбил ее. Между тем срок приближался. Надобно было дать ответ советнику; отец пишет к Зое и ясно выражает свое желание… В тот же день печальную Зою повезли к экс-прокурорше обедать. ''Его'' там не было, но был советник и много еще других. Скучно проведен день. Вечером все сели за карты, Вера Яковлевна и даже советник. Остались Зоя и две молоденькие внучки прокурорши. Они пошли в залу к фортепьяно. Девочки болтали, смеялись; Зоя играла. Все в этой комнате напоминало ей короткий сон любви ее. Здесь она была счастлива; вот здесь он так много говорил с нею… Вдруг… Зоя вздрогнула: он стоял за нею. Зоя не покраснела; но две крупные слезы вдруг выкатились из глаз ее. Она вскочила. — Вы испугали меня, князь. Он взял ее за руку и посадил опять на стул. Глаза их встретились, и Зоя опять верила в сердце его: он любит ее. Как это случилось, не знаю, только понадобились ноты, которые были в учебной комнате. Девочки побежали их искать. Князь сидел возле Зои, положа руку на спинку ее стула. Зоя, наклонясь к клавишам, играла вальс такой быстрый, что, кажется, все земные и подземные духи должны были закружиться в неуловимом вихре; князь слушал внимательно, и вдруг рука его очутилась на белом плечике Зои… вальс тише, тише… замолк, и когда девочки вбежали в комнату, Зоя, алая, как роза, принялась играть последний такт секстуора из «Лучии Ламермур», а князь шел навстречу девушкам, как будто бы на губах его и не горел еще только что сорванный поцелуй. На другой день Зоя, проснувшись, вскочила с постели и подбежала к фортепьяно. Между нотами лежала искусственная ветка фуксии, но так хорошо сделанная, что обманывала глаз. Зоя объявила Вере Яковлевне, что ни за что в мире не пойдет за советника. Та в отчаянье поскакала к экс-прокурорше, и обе решились вечером же поговорить вместе с Зоей и образумить ее. Ее привезли к экс-прокурорше. Никого не было, и даже сказано под рукою, чтоб никого не принимать — разве уж по необходимости, то есть если б кто поважнее приехал: люди в хороших домах на это примётаны. Начались рассуждения; Зоя сидит ни жива ни мертва; она чувствует, что это решительная минута, что ей станут говорить о князе и что теперь или никогда она должна собрать все силы и сказать, что не может принадлежать другому. Она была уже связана с князем неразрывными узами; он сказал ей, что ее любит; прежде она боялась знатных родных князя; теперь она о них не думает; она сильна любовью князя: не обязался ли он с нею торжественно? Да, торжественно; поцелуем жениха! Вдруг в самом начале разговора, когда Зоя, как преступница, сидела потупя глаза перед своими судьями, двери отворились настежь, и человек доложил о приезде губернской предводительши. Такой гостьи нельзя уже не принять. Губернская предводительша вошла. Она была в том же самом синем бархатном платье, в котором была и в собрании; только теперь на ней была желтая шаль и шляпа со страусовыми перьями. Лицо оживлено обыкновенного улыбкою светской дамы. Сначала разговор как-то не вязался. Хозяйка и Вера Яковлевна были заняты только что прерванным поучением; губернская предводительша начинала и то, и другое; казалось, и у нее было что-то на сердце, что было очень нужно, но не могло высказаться. Подали варенья и для каждого особенное блюдечко, маленькое и очень красивое, с маленькою чайною ложечкою; разумеется, прежде предводительше; та взяла ложкою, кажется, малины; Вера Яковлевна также, говоря притом, что у Авдотьи Васильевны необыкновенно хорошо варят малину. Зоя отказалась, несмотря на знаки тетушки, которая находила неприличным и странным такой поступок. — Зоя Павловна не любит сладкого, — заметила экс-прокурорша с приятною улыбкою и сильнее обыкновенного потрясая головою. — Зоюшка нездорова, — поспешила сказать в извинение племяннице сметливая Вера Яковлевна. — Со вчерашнего дня что-то жалуется, и я советовала ей диету. — Странное дело! — сказала экс-прокурорша, обращаясь к предводительше. — Нынешние молодые люди стали очень слабы, не то что в наше время. Право, я даже и не помню, чтоб бывало нам когда предписывали диету да осторожность. А ныне только и слышишь, что то вредно да другое. — Уж очень измодничались, матушка, — заметила Вера Яковлевна. — Другое воспитание, все на иностранный манер; а ведь в наше время было попросту. Мы не знали ни корсетов, ни бульонов, ни мазурок; зато и были покрепче. — И не только в здоровье…-- сказала предводительша. — Ваша правда, Надежда Сергеевна, не в одном здоровье, а в вере, в нравах — вот в чем люди были покрепче. Теперь и родство, и дружеские связи все меньше уважаются. Живем мы, не думая о завтра; есть отцовское наследство — мы торопимся в столицу, за границу, как будто бы оно тяготит нас. Давай все мотать. Нет у нас, как бывало прежде, привязанности ни к своему дому, ни к деревне, где жили отцы и деды. Точно как будто бы мы все на час и ни за нами, ни перед нами никого у нас нет. — Легкомысленны, легкомысленны стали все, матушка! — сказала со вздохом Вера Яковлевна. — Уж чего тут дом или деревня, покоем своим не дорожат; окружают себя наемными людьми. А какой уж покой с наемными? — Это бы еще ничего, — сказала предводительша, ставя блюдечко и утираясь шитым батистовым платком с кружевами. — Я сама готова была бы окружить себя наемными. Крепостные — это наши оковы. — (Вера Яковлевна поставила свое блюдечко на стол. Краска вступила ей в лицо; однако она смолчала.) Предводительша продолжала: — Я нахожу то дурным, что в самых важнейших поступках наших видно легкомыслие, а особенно в молодых людях. У них совершенно нет ничего святого. Они играют чувствами, спокойствием, счастьем целой жизни, как ребенок своею игрушкою. Я вам расскажу, какой случай был у нас, в нашем семействе. У меня есть племянник… брат того, которого вы знаете. Мы жили в… в Москве. Он приехал к нам, в отпуск, и, разумеется, я представила его во всех домах, где была сама знакома. Он очень недурен собою, ловок, знаете, как человек, который всегда живал в лучшем обществе; ну, хорошей фамилии, в связях и, конечно, с хорошею будущностью. Он был принят как нельзя лучше, а особенно матушками. Невозможно представить себе, что ни выдумывали они, чтоб заманить такого женишка. Просто на руках его носили. У нас были одни знакомые, у которых в доме было всегда множество молодых девиц. Племянник мой часто бывал там и, разумеется, как молодой человек, находил там удовольствие. — Конечно, с молодыми девицами, очень натурально, — заметила экс-прокурорша, покачав головою. — Ничего не может быть натуральнее. Между этими девицами была одна прехорошенькая небогатая девушка и сирота. Мы все знали, что она уже помолвлена. Вот один раз повесе-племяннику моему вздумалось побиться об заклад с приятелями, что он влюбит в себя эту девочку. — Возможно ли это? — Посудите. И что ж вы думаете? Ведь он успел! — Очень верю. Эти молодые головы, как рыбка на удочку. — Да странно-то то, что девочка в самом деле была страстно влюблена в своего жениха. — Что ж тут странного? Помилуйте? Вечная любовь в одних романах. Одни эти дурочки думают, что уж если им кто понравился, то это и ах, и увы, и навек… А все это вздор. — Да такой вздор, что не прошло и двух недель, как она точно так же была страстна к моему племяннику. Право, даже жалко было ее видеть. — А ему смешно, я думаю? — Нет; знаете, девочка была точно хорошенькая. Сперва, быть может, он и притворялся влюбленным, а после, право, кажется, влюбился от души. По крайней мере, мы все смеялись над ним. — Ну да, влюбился; это может быть; только такая любовь никому не делает чести. Влюбился, как влюбляются в каждый фартучек, (Здесь качанье головы сделалось очень сильно.) — Разумеется, не больше; только девочка приняла это иначе. — Глупенькая! Глупенькая! — Посудите сами. Ни воспитание, ни состояние, ничто здесь не соответствовало. Да, я думаю что и сам племянник мой не мог почитать этого серьезным. Он очень знал, чем был обязан и свету и себе; знал, что всегда мог иметь одну из лучших невест: как же было ему жениться на неизвестной девочке? Этого и быть никогда не могло. Но вот была беда. У племянника моего прекраснейшее, предобрейшее сердце. Представьте же себе его положение, когда он узнал, что девочка влюблена в него, не на шутку и из его проказ отказала хорошему жениху, который, верно, составил бы ее счастье. — Неужели же у этой дурочки никого не было, кто бы ее образумил? — Бог их знает. Только я наконец, видя все эти глупости, говорю: «Mon cher, что ты это делаешь? Помилуй! Да уезжай ты Бога ради. Ведь ты ее уморишь. Ну, наделал глупостей, так и поправляй же сам». — Что же он? — Послушался, слава Богу, и — уехал. — Она взглянула на Зою. — А что же девочка? — Сперва, верно, сердилась на меня, а потом сама же будет благодарна. Этот рассказ оставил тягостное впечатление во всех присутствовавших. Все замолчали. Наконец экс-прокурорша, спохватясь и вспомнив, что невежливо молчать, тряхнула головою и спросила: — А что наше сокровище князь? Ведь я также влюблена в него, вы это знаете. Скажите, долго ли он еще меня порадует, пробудет с нами? — Племянник мой? Он уехал сегодня утром, и я затем и приехала, чтобы просить вас извинить, что он не мог быть у вас. Дела совершенно непредвиденные и необходимые заставили его поспешить отъездом…-- Она опять взглянула на Зою… На другое утро Вера Яковлевна, желая вывести спасительное нравоучение из вчерашнего рассказа, пошла в комнату племянницы и нашла ее — в жестоком нервическом припадке. Послали за доктором, послали за отцом; припадок прошел; отец приехал, а Зоя была — помешана. Но мы слишком занялись Зоею; вы, конечно, не потребуете от меня подробностей ни ее болезни, ни выздоровления. Бедная Вера Яковлевна с горя ли, как говорили одни, от сдобного ли пирога с грибами, как уверял уездный доктор, умерла вскоре по возвращении домой. Умер также дядя Зои, богатый человек, и она сделалась богатою невестою. Отец ее оставил место городничего и переехал в деревню, доставшуюся после брата. Зою лечили в Москве, возили в Ростов, в Воронеж. Наконец, привезли в Петербург, где ей очень помогли, так что казалось даже, будто бы болезнь совсем прошла. Она даже начала брать уроки музыки, как вдруг, последнею зимою, болезнь ее возвратилась, и с такою силой, что потеряли всю надежду на ее выздоровление. Мы, однако же, видели, как дружба Мери возвратила ей тишину и рассудок. Зоя жила на даче с родственницей по матери, которую отец ее взял к себе на место покойной Веры Яковлевны. Уверяли, что последние припадки Зои начались после какого-то музыкального вечера, где ей показалось, что она слышала голос своего князя. ==== V ==== На даче все было в необыкновенной тревоге; горничные доглаживали платья, одевались; люди бегали из буфета в кухню и обратно; повара суетились около плит; по аллеям сада мелькали группы гуляющих, большею частью обитателей дачи и соседей, которые, заслыша, что у Байдановых ждут гостей, заключили, что будет помолвка, и ходили около дома, стараясь подсмотреть какое-нибудь движение в комнатах. Одна Зоя сидела покойно на своей маленькой террасе, обращенной на запад, и смотрела задумчиво, как блестящее светило дня склонялось к покойным водам залива. В самих комнатах невесты было тихо, потому что все приготовления к вечеру были кончены. На столах расставлены и цветы, и фрукты в серебряных вазах; несколько дам, родственниц, богато одетых, ходили из комнаты в комнату, тихонько разговаривая между собой, мимоходом передвигая с места на место, для большего эффекта, то вазу, то корзину. Старушка Байданова сидела одна-одинехонька в гостиной и раскладывала гранпасьянс (обыкновенные ее собеседницы на этот вечер были прибраны вместе с чехлами, с мебелью и разными мелочами, которые находили неприличным оставлять при гостях). Сама Мери была еще в своей комнате; туалет ее был окончен, но она казалась им недовольной; две девушки стояли в дверях. Мери подходила к зеркалу, поправляла букли, приказывала девушке приколоть пояс; потом садилась, брала книгу и оставляла ее, чтобы опять подойти к зеркалу. Она хотела казаться покойною, но сердце девушки, при всей рассудительности ее, не хотело слушаться советов благоразумия и билось как бы в груди самой мечтательной из всех провинциальных невест. Между тем Елена Павловна… превосходная женщина! Представьте, что накануне она легла в три часа, проиграла весь вечер со старухою Байдановою у Белугиных; не спала всю ночь: сделались спазмы; встала с головною болью, а надобно было ехать за покупками. Теперь страшная мигрень, опять спазмы; голова обвязана платком; на висках кружочки из почтовой бумаги, намоченные одеколоном, на затылке хрен, а надобно еще ехать на дачу: положено вечер провести у невесты. Это ужас! Право, мы вечно жертвы собственной доброты и привязанности… Ну, а как не ехать? Как отпустить сестрицу и Евгения одних? Княгиня превосходная женщина, но холодна и совершенно неспособна что-нибудь уладить и устроить. А Евгений? Ну, что! Он влюблен… да нет, и не знает ничего. Как-то в нем нет этого дара, чтоб найтись, смекнуть. Ему все было бы готово, все устроено: грансеньор, уж известно! Ну, хоть бы со старухою; где ему подладиться к старухе? Или с другими родными? А на кого надеяться? Другие тетушки приедут только попировать. А хлопотать одна Елена Павловна во всем и везде. Любопытно было видеть внутренность княжеской кареты, когда она отправилась на дачу с женихом, княгинею и необходимою тетушкою. Княгиня, худенькая, бледная, неподвижная в углу кареты, в старушечьем чепчике и закутанная шалью, держится морщиноватою рукою без перчатки за басоны и смотрит в окно, не говоря ни слова. На лице ее, всегда покойном, видны грусть и внутреннее волнение; она, видимо, старается избежать взоров сына, как бы боясь, чтоб он не прочел в глазах ее, что тревожно занимало ее душу. Не о себе беспокоилась княгиня: ей не много уже осталось жить. Но будет ли счастлив он, любимец ее, чье счастье было постоянной надеждой всей ее жизни? Он приобретает независимое состояние, — но какою ценой? Не утратит ли он за него свою собственную независимость? Будут ли поняты и оценены доброта и деликатность его, эти неоцененные качества для тех, с которыми мы живем, и, к несчастью, часто очень вредные для нас самих. Изредка входила ей в голову мысль: как будет и со мною невестка? И он не переменится ли, женясь?.. Но это на одно мгновение. Он, один он занимал ее. Странно! Богатство, которое до сих пор было постоянною ее мечтою, теперь, когда оно было уже почти в руках, казалось ей ничтожным, дорого приобретаемым: княгиня начинала уже смотреть на него с философской точки. В другом углу кареты, на той же лавочке и как бы для контраста с княгиней, сидела Елена Павловна, одетая по последней моде (нельзя же для новых родных!). На висках бумажки, напитанные одеколоном, нюхает спирт и беспрестанно говорит: то дает советы племяннику, то пересказывает княгине свой последний разговор со старухою Байдановой, то крестится и благодарит Бога, что он совершил наконец ее желание пристроить милого Евгения и видеть сестру покойною; то рассказывает, какие чепцы и уборы заказали к свадьбе родные невесты: она все это знает, потому что со всеми друг и все у нее спрашивают совета. И вдруг, вспомнив о своей мигрени, говорит, что глаза у нее готовы выскочить от боли, нюхает спирт и перекладывает из-за ушей на руки хрен. Князь молчалив, как мать, иногда улыбается, слушая тетку, благодарит ее, подает скляночку с одеколоном и изредка взглядывает на мать. Ему хотелось бы в ее спокойствии почерпнуть уверенность, которой напрасно ищет в себе… Мери ему нравилась, или, лучше сказать, он в ней ничего не находил такого, что бы решительно не нравилось ему. Еще более: с нею, охотнее, чем со всякою другою, он протанцевал бы целый вечер и даже бесконечную мазурку. Но супружество не танец: там, как ни скучна была бы дама, она кажется сносною оттого уже, что она не навек. А здесь — перестает ли веселая музыка, под которую скрестились руки, перешла ли в печальное адажио или раздирающий душу стон — все надобно идти, идти, пока холодная смерть разожмет сжатые руки. Вместе, неразлучно до гроба — обольстительная перспектива, когда любовь смотрит на нее сквозь свою блестящую призму; ужасная — когда холодный рассудок стоит на рубеже и наводит на нее свой неотразимый телескоп! Конечно, князь был уже не ребенок и не юноша; он давно уже перестал настойчиво толкаться в дверь жизни, требуя у нее счастья; давно покорно принял ее с ее необходимыми утратами, не безусловным добром и злом и холодными вознаграждениями и заменами; давно отказался от пустой мечты в жене найти любовницу; едва смел надеяться найти друга и с некоторого времени даже начал думать, что хорошо, если она будет не слишком беспокойной придачей к приданому. Но теперь оставался вопрос: в какой степени не беспокойна будет эта придача? Когда-то мысль жениться на приданом и жить имением жены возмущала всю гордость князя; когда-то и он мечтал самостоятельно, с возвышенным челом, прижав одною рукою к груди милое, слабое существо, вверившее себя его защите, идти навстречу судьбе и в неравном бою, покрытому стрелами, но непобежденному, смеяться в глаза утомленному врагу. Это было когда-то… О! Люди великие учителя! Посмотрите на коня, дикого сына свободы: необуздан, неукротим, самонадеян! Пройдет год, несколько месяцев даже, и он уже тих, смирен, послушен; покорно принимает удила и даже гордится под седоком. Не знаю, пожалел ли бы он о прежней доле даже и при встрече с прежними товарищами своими, еще вольными, еще не взнузданными, но, быть может, посовестился бы, если б мог совеститься. Князь был утомлен и недостатками, и хлопотами, и неудачами; единственным желанием его было теперь спокойствие; он находил, что не было цены, которой бы нельзя было дать за него. Но в ту самую минуту, когда он был готов дать эту дорогую цену, он был беспокоен. И возвратный взгляд на прежние верования, и надежды, и опасение: действительно ли спокойствие приобретает он, покупая богатство, — все это тревожило его. В подобных рассуждениях время прошло; карета въехала в широкую аллею и остановилась у крыльца; Елена Павловна бросила свои бумажки и хрен, поправила головной убор и мантилью и, пропустив вперед княгиню, пошла за нею… Вошли; торжественная тишина, торжественные поклоны с обеих сторон тетушек, дядюшек и кузин без числа, и все в восхищении друг от друга, как обыкновенно водится даже иногда и недели две спустя после свадьбы. Но скучен церемонный съезд, особливо для невесты. Неужели целый вечер сидеть на диване и целовать ручки будущей свекрови или рассыпаться в комплиментах пред украшенными звездами дядюшками? Нет; Мери усадила весь причудливый народ стариков за карты, а молодых, и, разумеется, Елену Павловну, увела в большую залу… Большая зала, которая, как уже сказано, занимала всю средину дома, пересекая его во всем диаметре, представляла в эту минуту оазис света, зелени и цветов. Яркие лучи, изливаясь из двух огромных люстр, то скользили по блестящей зелени тысячи чужеземных растений, то преломлялись в бесчисленных отливах темно-гранатового атласа мебели, то, лаская грациозные контуры мраморной психеи или капитолийского амура, терялись в густых шпалерниках камелий, которые, раскидываясь по сторонам, привлекали взоры своими большими, блестящими цветками. Мери, следуя прихотливой фантазии своей, разделила всю залу на три части: средняя, и самая большая, оставлена была для танцев; оба конца, образовавшие выпуски с широко отворенными в сад дверями, были обращены в кабинеты, из которых один, совершенно заставленный диванами, козетками, покойными креслами и цветочными вазами, был посвящен разговорам. Там на столиках, на которых возвышались японские вазы с центифольными розами, гортензиями и магнолиями, были разбросаны кипсеки, журналы, иллюстрации, карикатуры; в противоположном конце был кабинет, посвященный музыке. Там было фортепьяно Мери; там матовый свет алебастровой лампы, упоительная атмосфера, наполненная ароматными испарениями цветов, и тихая ночь, таинственно одевавшая высокие лиственницы и темные липы, которых черные массы виднелись в отворенные двери балкона, — все склоняло к мечтательности… Как часто здесь Мери просиживала со своею Зоей по целым часам! Она любила здесь выпытывать эту чистую, незнакомую со светом душу, любоваться этим прекрасным полевым цветком, пересаженным в теплицу, где сохранил он природные красоты, но не развил силы… Зои не было в этот вечер у Мери, во-первых, потому что она сама удалялась от общества, во-вторых, потому что Зоя была, может быть, слишком скромная подруга для такого блестящего общества. Мери вошла в залу об руку с Еленой Павловной; князь шел подле нее; за ними толпа гостей, которые тотчас рассеялись по зале, привлеченные кто прелестью цветов, кто красивыми обертками кипсеков и журналов, которые манили обещаниями и посмешить, и занять картинками, и, если кому нужно, дать средство несколько минут пожить чужим умом. Мери со своими товарищами пошла к фортепьяно. — Я никогда не бывал здесь, — сказал князь, осматриваясь кругом и как бы невольно уступая чувству удовольствия, которое внушало это грациозное соединение всего, что нравится чувствам. — Право, это царство фей, — продолжал он, подходя к дверям. — Здесь лианы, алоэсы, там печальная лиственница и сосна; вы берете дани со всех стран света. — Надобно же как-нибудь обманывать воображение. — Право? Я на минуту забыл было вечные жалобы на бедность нашей существенности. Плутовские глазки Мери блеснули, как две звездочки, но вовсе не благодетельными лучами. — Она вам кажется богатою, полною? — спросила Мери. — На эту минуту. — Вы невзыскательны. — Как хороша эта роза! — продолжал князь, как бы не слыхав замечания Мери. — Теперь не в моде восхищаться розами, потому что это признанное, утвержденное всеми правами владычество; но вы согласитесь, что нет ничего совершеннее этого соединения грации и красоты. Правда, довольствуясь такою существенностью, мы только справедливы. — Знаете ли, что нет ничего скучнее справедливости? Ведь это вечное одно и то же, не правда ли? — прибавила она, обращаясь к Елене Павловне, которая между тем у фортепьяно рассматривала ноты и по временам брала отдельные аккорды. — Справедливости? Я тебе простила бы и несправедливость, только с одним условием. — О! Я не люблю условий… Боже мой, князь! Я не знала, что вы такой любитель цветов, вы смотрите на них… как будто переживая с ними все прошедшее. Легкое изменение в лице князя, незаметное для невнимательного взора, не ускользнуло, однако ж, от Мери. — Прошедшее? — сказал он, улыбаясь. — Вы слишком многого требуете, если хотите, чтоб я мог вспомнить о нем теперь… — Когда настоящее так хорошо близ тебя, — пояснила Елена Павловна. — Но, Мери, мое условие? — Посмотрим. — Послушай… это уже без шуток, я обещала сестрице, что ты споешь сегодня что-нибудь. Она никогда тебя не слыхала. — Что вы это? Куда же мне петь при всех! — Вот прекрасно! Помилуй! Мне кажется, тебе можно петь при целом мире. — Ни за что в свете! Я же сегодня совсем не в голосе; слышите, как говорю? — Как ангел. Бога ради, Мери, умоляю тебя. Ну, если ты не хочешь при всех, мы никому не скажем; спой только для меня. Слушать тебя — это для меня наслаждение, с которым ничто не сравнится. — Полноте, chère tante<ref>Дорогая тетя ''(франц.).''</ref>, ни за что в свете; завтра, если хотите. — Нет, сегодня, сейчас, с Евгением. Мери еще отказывалась, еще кокетничала, хмурила бровки и была очень мила с этою гримаскою своенравного дитяти! Но вот они у рояля. Елена Павловна, сама музыкантша, и берется аккомпанировать. Раздались первые звуки, и со всех сторон сходятся и старые и молодые, составляют кружок, иные садятся на диванах, другие на креслах, поставленных кругом. Мери пела прелестно. Желание нравиться придавало необыкновенную силу и прелесть ее голосу; были минуты, в которые она возвышалась до истинного чувства. Князь сначала пел холодно; гибкий голос его легко, как будто играючи, передавал трудности композиции; но души не слышалось в его звуках. Тетушка Елена Павловна, чувствуя, что племянник готов уронить себя перед новыми родными, превосходила сама себя в блестящем аккомпаньемане, и стучала костями, и бросала на племянника нежные взоры — напрасно: душа его, казалось, не хотела пробудиться, и только под конец, увлеченный, быть может, прелестью и чувством, с которыми пела его невеста, он мало-помалу пришел в себя, и ноты, как оживленные, зазвучали в его голосе… Это было прекрасное соединение двух чистых, свежих голосов, гимн любви, достойный наилучших ее минут, — так говорила, по крайней мере, после Елена Павловна. Сама Мери с невыразимым удовольствием вслушивалась: она приписывала себе перемену в пении князя и, как Пигмалион, любовалась своим творением. Громкое аллегро довершило торжество князя; слушатели не смели дышать, от восторга или из вежливости — это было уже их дело. Вдруг в дверях, широко отворенных в сад, показалась белая фигура. Это была девушка в белом платье, бледная, как мраморное изваяние; глаза ее исполнены необыкновенного огня и устремлены на поющих, уста вполовину открыты, руки крепко прижаты к груди. Она медленно подходила, не будучи замечена поющими и не замечая удивления, с которым взоры всех присутствующих обратились на нее. Подошедши к креслам Плены Павловны, она ухватилась одною рукою за их спинку и, не сводя глаз с князя, на котором остановился неподвижный взор ее, медленно подняла другую, как бы указывая на него. Все с беспокойством встали; многие знали по слухам странную подругу Мери и угадали, кто была нежданная посетительница… Князь, как очарованный силою неподвижно на него устремленного взора, обернулся к незнакомой… Нельзя описать чувства, которое изобразилось в это мгновение на безжизненном доселе лице Зои. Казалось, взор князя, встретившийся со взором ее, проник в душу ее, пробудя в ней всю способность страдать. Она с ужасом прижала руки к груди, как бы желая защититься от силы этого могущественного взора, и с болезненным стоном упала на руки Мери, которая, узнав свою подругу, поспешила к ней. Князь, бледен, неподвижен, стоял как окаменелый. В эту минуту довольно было одного взора, брошенного на него, чтоб проникнуть в тайну, связывавшую его с несчастной девушкой, которая без чувств лежала на руках его невесты, — Бога ради, уведите всех отсюда! — сказала Мери, обращаясь к Елене Павловне и поддерживая свою подругу. — Спирту! Скорее, скорее! Елена Павловна не заставила повторять просьбы. В одну минуту в зале осталась Мери одна со своею бесчувственною подругой. Со всех сторон бежали горничные. Князь вышел, не замечая взоров, которые бросала на него удивленная Мери. ==== VI ==== Появление Зои, на минуту прервавшее забавы общества, объяснилось как нельзя проще. В последнее время она познакомилась с двумя соседками, молодыми девушками, которые, зайдя к ней мимоходом, уговорили ее пройтись по саду. Она услыхала музыку в комнате, где бывала так часто; привлеченная прелестью ее, взошла на крыльцо; пение растрогало ее и довело до обыкновенного припадка — вот и все. Через полчаса Мери возвратилась к гостям весела и любезна, как и прежде, извиняясь, что не очень хорошо припрятала своего опасного друга. Все опять вошли в залу; музыка опять началась, и на этот раз и танцы. На другое утро еще солнце не совсем осушило сильную росу, которая, как серебряная дымка, кинутая на луг, блестела на яркой зелени его, а Мери обежала уже весь сад. Следы внутреннего волнения были заметны на всегда веселом личике; она была бледнее обыкновенного, и глаза, несколько слабые и даже красноватые, показывали, что она провела не совсем покойную ночь. Мери совершенно не знала истории Зои, но по некоторым словам ее догадывалась, что любовь и, может быть, жестокий обман были причиной ее несчастья. Кто был предметом этой любви, где и как началась она, Мери до сих пор напрасно желала узнать. Зоя молчала, как темная ночь, и, как темная ночь, казалось, боялась появления дня. Спрашивать ее было опасно, чтоб не возбудить одного из тех припадков, которые пугали всех окружавших бедную девушку; узнать же от посторонних было невозможно. Родственница Зои или не знала, или не хотела говорить; люди же, бывшие при ней, большей частью были наемные (Веры Яковлевны уже не было!) или доставшиеся после дяди Зои, следственно, новые. Итак, Мери могла знать только одно, что чувство Зои не было одним из тех переходчивых впечатлений, которые начинаются на балу и сменяются другим в спектакле, не изменяя ни одной розы на щеках прекрасной, не туманя грустью ее светлых глаз, не сводя темной тучей ее хорошеньких бровок. Нет, она видела, что это было глубокое, истинное чувство, которое, говорят, живет в одних романах, а в свете появляется как прекрасное, как высокое, как совершенное, редким, немногим знакомым феноменом. И это-то, быть может, по странности своей возбуждая любопытство светской девушки, привязало ее к Зое. Как часто Мери, сидя в своей любимой зале между цветами и зеленью, в часы, отданные скуке праздности, думала о странной подруге своей и сочиняла длинные романы, основанные на немногих словах как на данных, схваченных во время припадков Зои. Какие чудесные развязки придумывала она этим романам, — развязки, в которых главная роль, конечно, принадлежала ей, как благодетельной фее или великодушному другу! Мы все так добры, так великодушны, так совершенны в ролях, которые назначаем себе в драмах, разыгрываемых в воображении нашем… Есть ли хоть один герой любимого романа, которого возвышенные свойства и характер мы не приняли на себя и не прощеголяли бы хоть несколько дней по крайней мере? Дайте какой хотите случай — мы знаем, как прекрасно, как самоотверженно стали бы действовать… Иное бывает на деле; существенность — наш пробный камень; часто на нем разбивался бы прекрасный идеал, под которым мы подписываем свое имя, если б… если б мы при каждом уклонении от черты, определяющей его изящные контуры, как французские судьи, не умели находить des circonstances atténuantes<ref>Смягчающие обстоятельства ''(франц.).''</ref>. Что делать! Мы лжем себе, по крайней мере, столько же, сколько другим; мы лицемерим перед собою не хуже Тартюфа, и, может быть, эта ложь, это лицемерие и есть доказательство необходимости нравственного совершенства, от которого ненаказанно не отдаляется человек. Кто бы мог быть покоен, если б непрестанно имел перед глазами, ясно, как в зеркале, все те недостатки, которых сознание — мы все это испытали — так страшно в редкие минуты сознания самого себя. Нам надобно верить в наше хорошее; думать, что дурное в нас есть только минутное уклонение, слабость, не дурной навык или дурная склонность; а то мы ужасались бы сами себя. Сколько ни положительна, ни благоразумна была Мери, но создавать таким образом небывалые романы, в которых она и Зоя были героинями, — она как судьба, Зоя как страдательное существо, — было с некоторого времени одним из любимых ее занятий. Воображение ее играло в этих вымыслах, как в сказках тысячи одной ночи; восток и юг и даже беспредельные степи суровой Сибири, покрытые снежным саваном своим, все ссужало ее своими красками; все, что было нежного, любящего, мечтательного в ее женском сердце, она все перенесла в эти фантазии, и потому-то, может быть, сердце ее осталось для существенности так мало теплоты; это нередко случается в свете. Теперь судьба, казалось, нарочно хотела доставить Мери случай воспроизвести наяву одну из ее светлых фантазий. Что сделает она? Разыграет ли на деле роль благодетельной феи, или доброго друга, или… Вчера нечаянное появление Зои в кругу веселых гостей, ее припадок и еще более немногие слова, вырвавшиеся у нее в первые минуты, когда она пришла в себя, подали Мери ключ к тайне ее несчастной подруги. Она знала теперь, кто был предметом этой долгой, постоянной любви и, конечно, виновником этого несчастья. Разумеется, недостаточное состояние Зои заставило удалиться от нее князя, которому нужна была невеста богатая; все это ясно; но вот вопрос: любил ли точно князь Зою? Не любит ли еще и теперь? В случае если перестал любить, вчерашнее появление Зои не возобновило ли угасшего или, может быть, худо угасшего огня? Что он любил ее, это верно. Зоя хороша, и хороша именно так, как нужно, чтоб нравиться князю, несколько также склонному к мечтательности, как заметила Мери. На вторые два вопроса как знать ответ? По всем вероятностям, конечно, князь должен был уже давно разлюбить и при встрече с полусумасшедшею девушкою чувствовать одно сожаление… По вероятностям? Но какие вероятности с этим чувствительным народом? Ведь все это более или менее сумасброды, с которыми верного ничего нельзя узнать. Как же поступить Мери? Осчастливить Зою, возвратить ей возлюбленного и сыграть роль благодетельной феи? Но это хорошо было в романах, в существенности же не приходится, потому что князь не вещь и передать его нельзя без воли его. Переговорить с ним, спросить его как добрый друг, откровенно, задушевно, или просто отказаться от него, предоставить его и Зою собственной их судьбе?.. Но… Мери очень хочется быть княгинею; князь выгодный для нее жених; к тому же кроток, добр… или перевести ближе мысль Мери — смирен, уступчив, — ну, словом, муж, каких надобно… Но Зоя, великодушие, блистательные романы Мери… Дружба и высокий пьедестал, на который взгромоздилась было Мери, — вот что волновало душу ее, что не дало ей заснуть всю ночь, что подняло ее с солнцем и согнало розы с ее щек. Но напрасно спрашивала Мери совета у свежести утра, у спокойствия природы, встречающей тихий летний день: небо было ясно, как сердце праведника; воздух, как голубой флер, волновался над лугом; листочки чуть-чуть колебались на деревьях, как бы нежась в прохладе утра; пчелка хлопотала около темно-красного цветка клевера, — ничто не отвечало на вопросы Мери; у природы не было сочувствия к тревожным думам девушки, или, может быть, эти тревожные думы мешали ей понимать ответ природы. Недовольная сама собою, расстроенная, Мери возвращалась к себе; уже она миновала аллею, ведущую к домику Зои, как вдруг, на повороте дорожки, увидела ее горничную, которая медленно шла, переворачивая в руках запечатанное письмо, останавливалась, оглядывалась и вообще показывала какую-то нерешительность. Увидев Мери, горничная остановилась и, казалось, обрадовалась. — Куда ты так рано, Настя? — спросила Мери. — Неужели Зоя встала? — Давно уже, сударыня; изволили послать меня с письмом. — Куда? — Да я и сама не знаю; в город. — Да к кому же? Горничная улыбнулась и вертела письмо, как бы не решаясь сказать. — Что же? Верно, она тебе сказала, к кому отнести? — продолжала Мери. — Конечно, сударыня; вот извольте посмотреть сами. Имя есть, только я не знаю, куда идти и где найти князя. — Князя?.. Сердце Мери забилось. Она взяла письмо. Адрес был на имя князя Евгения Сергеевича, жениха ее, нет сомнения. Мери взглянула на девушку с улыбкою. — Для чего же Зоя не отдала мне этого письма? Я могла бы передать его князю, чем тебе ехать в такую даль. — Не знаю, сударыня. Барышня что-то не совсем в себе-с, так, я думаю, и сами не очень хорошо знают, что приказывают. — Бедная Зоя! Ей нехорошо? — сказала Мери с участием и, кажется, забыв о письме. — Очень нехорошо-с. Всю ночь не изволили почивать. — Я ее непременно увижу, — сказала Мери, отдавая письмо, и сделала вид, что хочет уйти. — Впрочем, — прибавила она, остановись, — тебе надобно же адрес князя; он живет… но ты не застанешь его. Он будет утром сюда. Не хочешь ли, я отдам письмо, а ты скажешь, что ездила и не застала князя, да и останься у нас, чтобы не встревожить Зои; знаешь, она всем тревожится. — Э, сударыня! Да барышня и не заметит, тут я или нет. — Теперь заметит; впрочем, как хочешь. — Мери опять хотела идти. — Нет уж, сударыня, — сказала горничная, останавливая ее, — сделайте милость, извольте отдать князю письмо; а то где же мне… — Пожалуй, — сказала Мери совершенно хладнокровно и взяла письмо, к великому удовольствию горничной, которая, конечно, воспользовалась этим случаем, чтоб повидаться с каким-нибудь братцем или кумом. Мери у себя в комнате, одна; двери заперты; она вышла и возвратилась, никем не замеченная; горничные думают, что барышня еще в постели, и бережно ходят в уборной, приготовляя платье и все, что нужно для утреннего туалета. Мери сидит на диване, прислонясь к обитой бархатом спинке; щеки девушки разгорелись, и странная улыбка, как зарница, то появляется, то исчезает на румяных губках ее. Грудь ее часто вздымается; Мери взволнована. Перед нею, на столе, лежит письмо Зои, и — уже распечатанное. «Может быть, вчерашний мой нескромный приход, — писала девушка неверною рукой, изобличающей душевное волнение, — напомнил вам ничего не значащую для вас старинную встречу, и напомнил неприятным образом. Может быть, вы будете бояться, что когда-нибудь опять бедная больная появится в комнатах невесты вашей. Я пишу к вам единственно для того, чтоб успокоить вас. Здоровье мое заставляет меня сегодня же, много завтра, переехать в город и вскоре даже и совсем оставить Петербург. Я надеюсь, что увижу вас и милую мне Мери при лучших для меня обстоятельствах». Сколько слез стоила эта записка бедной Зое! Сколько раз была написана, переписана, изорвана в клочки и опять написана! Какие, может быть, безумные надежды волновали душу девушки, когда она отдавала ее горничной, во все время, пока ожидала ее возвращения! Сколько предположений, проектов переходило в ее голове, темных, мрачных, убийственных, и иногда — как туча над заливом, на минуту озаренная проскользнувшим сквозь волны ее лучом заходящего солнца, освещенных также мгновенным лучом никогда не умирающей надежды. Другая, более светская, не стала бы писать к князю; менее любящая не стала бы писать такого письма; думаете ли вы, что вместо письма она не хотела послать одну ветку фуксии? Думаете ли, что между изорванными в лоскутки письмами и уже сожженными не было такого, где изливалось бы все сердце ее в словах, которые должны были тронуть князя, возвратить его к прежним чувствам? Думаете ли вы, что она не говорила ему о беспредельной вере своей в его сердце, о надежде, никогда не изменявшей ей, — видеть его и быть счастливою дружбою его, если не любовью? Все это и много другого говорила Зоя; но он помолвлен, помолвлен с Мери; он любит Мери… Зоя ли помешает его счастью и счастью подруги? И однако… Если б посмотрел кто на Зою, когда, бледная, встревоженная, она скорыми шагами ходит по комнате, подойдет к окну, раздвинет рукою частую сетку листьев гераниума и смотрит в глубину аллеи, не белеется ли там платье горничной, не идет ли она! Нет и все нет. Покойно все вдали; бабочка пролетит, виляя над дорожкою; малиновка перепорхнет на противоположный куст, дитя, вдруг выскочив из чащи, перебежит, чтоб спрятаться на другой стороне в кустах сирени, обманывая товарищей, которые с шумом бегут по дорожке, ища его; и вот наконец она… Зоя отскочила от окна, щеки ее пылают, сердце бьется, она упала на колени перед образом… Владычица! Помоги ей перенести эту минуту, которую против воли с надеждой ждало сердце… — Не застала дома!.. И день прошел, и ночь наступила. Зоя напрасно ждет. Не придет ли Мери? Не пришлет ли? Никого. Войдет горничная; Зоя с нетерпеливым ожиданием устремит на нее вопрошающий взор: нет ли чего? Горничная почтительно смотрит на барышню и, не спуская глаз с нее, идет к комоду, а лицо покойно и беззаботно, как будто бы весь мир пообедал и сбирается лечь спать. А между тем Елена Павловна, и жених Мери, и все едут кататься в Екатерингоф: там музыка и толпа простого народа: так, посмеяться. Мери весела, как и всегда, любезнее обыкновенного. Толстым немцам с дражайшими половинами и нежно любимыми детьми, старым шляпкам с подновленными лентами и коломенским fanatica per la musica<ref>Поклонникам музыки, меломанам ''(итал.).''</ref>, которые пешком, от Большого театра, пришли с сестрицами, а может быть, и с кем-нибудь еще нежнее любимым, наслаждаться при вечерних испарениях екатерингофских болотистых лугов вальсами Штрауса, и модницам в бурнусах и с лорнетками в руках, так же как и Мери, пришедшим посмотреть на ''добрый народ'', — всем направо и налево достается от веселой невесты, и, однако, она не забывает жениха и между смехом и шуткою украдкою кидает на него испытующие взгляды. Князь кажется ей задумчивее обыкновенного… Елена Павловна говорит без умолку, восхищаясь от души остротами Мери. — А что твоя бедная больная? — спросила наконец Елена Павловна, подъезжая уже почти к самому дому. Мери не взглянула на князя, не покраснела, не смешалась нисколько. — Моя бедная Зоя, — сказала она, вздохнув. — Ах, не напоминайте мне о ней! Одна мысль о ней прогоняет всю мою веселость. К несчастию, нет никакой надежды. — Как! Ужели ее припадки?.. — Неизлечимые. Прежде надеялись еще ей помочь, но теперь доктора объявили, что это невозможно. У нее падучая. — Ах, какой ужас! — И в такой степени даже, что она потеряла рассудок. — Отчего это с нею? — Это последствия болезни. Мать ее была больна и умерла этой болезнью. Зоя еще и в детстве страдала: но это, разумеется, скрывали. Теперь же невозможно и скрывать. — Какая жалость! Как же это ты, мой ангел, бываешь часто с нею? Знаешь ли, что это опасно. Она может перепугать. — Я не боюсь ее. Знаете, она очень привязана ко мне: так не хотелось огорчить ее, тем более что на днях ее перевезут в город, а там мы нечувствительно расстанемся. — Ты всегда прелесть, чудо доброты! Мери улыбнулась, как улыбается ангел, утешающий страждущего младенца, не властный согнать с чела своего следов святого сострадания… Ужели, скажут мне, князь не старался видеть Зои, которой не мог не узнать? Ужели не понял ее страдания, ее любви и поверил сказке, сплетенной его невестой? На самом деле, по совести, не поверил. Он очень хорошо знал Зою, и потому ни любовь ее, ни ее несчастие не могли удивить его. Он был сначала поражен и долго после того расстроен, убит. Печаль сжала его сердце. Он спрашивал судьбу, за что она преследует его? За что не только сам он, но все, что мило ему, что привязано к нему, что на минуту порадовало его или остановило на нем приветный взор, должно непременно сделаться жертвою неумолимой судьбы. Что это за таинственный, неотклонимый рок, который тяготеет железною рукою над ним во всех привязанностях, во всех радостях его? И за что именно он, а не другой, избран жертвою этого рока? Князь был совершенно подавлен тяжестью этой мысли; несколько раз, прохаживаясь по комнате скорыми шагами, он останавливался у своего письменного стола и чертил карандашом на целых листах слово: «fatalité»<ref>Судьба, рок, неизбежность ''(франц.).''</ref>. Вечером, на третий день после появления Зои, он решился даже увидеть ее; ночью, простясь с невестою и бабушкою, он приказал кучеру выехать за ворота и остановиться у соседнего сада, а сам, закутавшись в плащ, углубился в темные аллеи сада… Но Зои уже не было. Князь еще раз произнес «fatalité» и на другой день приказал камердинеру осторожно, тайно узнать, куда переехали жильцы из маленького садового домика. Камердинер узнал, но не прежде как через три дня. Князь тотчас же решился идти и узнать все… завтра. На другой день он опять сказал: «завтра»… {{---|width=6em}} Может быть, вы захотите знать, что сделалось с Зоей, с ее блестящею подругой и князем? Спросите о том у этого старичка, который тихонько бредет по Исаакиевскому мосту, возвращаясь со Смоленского кладбища. На нем поношенный темно-зеленый сюртук, картуз Бог знает какого года; очки с зелеными стеклами; прежде, бывало, давно уже это было, он хаживал по этому мосту, напевая какой-нибудь мотив Мюллера или Боэдье; теперь… теперь он ничего не поет, кажется, ничего и не видит из всего, что окружает его. Лицо его покойно, как бывает лицо человека, у которого сердце сжато безотрадным, беспредельным горем, как бывает лицо старика, который потерял последнюю радость в жизни своей… Этот старик недавно приехал из провинции, но… уже не собирается в Германию. В это время мимо старика проехала богатая карета с гербами и княжескими коронами. В ней была молодая, богато одетая дама и молодой мужчина. — Мы заедем к Римплеру, оттуда к Сихлер, мне шляпка у нее лучше нравится, чем та, бархатная. Как ты думаешь? — говорила молодая дама. ''1845'' {{примечания|title=}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-заголовками]] [[Категория:Повести]] [[Категория:Мария Семёновна Жукова]] [[Категория:Литература 1845 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Мария Семеновна Жукова]] 195lb6zkoslx6odox7ztd00uqvqe857 0 1023400 5185166 5028166 2024-10-18T13:17:53Z Sergey kudryavtsev 265 5185166 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Мария Семёновна Жукова | НАЗВАНИЕ = Ландыши | ПОДЗАГОЛОВОК = Рассказ старушки | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1841 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/z/zhukowa_m_s/text_1841_landyshi.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} === Ландыши === <center>Рассказ старушки</center> — Извольте приказать вашим людям посмотреть в книге, ваше сиятельство: нет ни одной лошади! Только тройка курьерских дома. Не изволите поверить какой разгон! всю ночь не спал: тройка за тройкой! — Да этого быть не может, любезный господин смотритель! у вас верно есть лошади. От Петербурга до самой Москвы нас нигде не задерживали. От чего же здесь? Ведь это большая же дорога! — Помилуйте, ваше сиятельство! Там все ямы, а здесь тридцать троек; куда потянешь! — Да когда же они будут по крайней мере? — К-вечеру, ваше сиятельство; непременно квечеру. — Ах, Боже мой! а теперь еще одиннадцать часов! Да как же это можно! да это притеснение! Если б знали это в Петербурге… Но как ни гневалась, как ни жаловалась ее сиятельство, а лошадей не было. Смотритель пожимал плеча ми с жалостным видом, и сиятельная принуждена была, рада или не рада, идти в верхние комнаты, увы! очень хорошо знакомые всем, кто хоть раз побывал в новой деревне, то есть, на первой станции от Москвы по Владимирской дороге. За графинею понесли детей; за ними потащились гувернантки и няньки, ворча на неустройство почты и браня смотрителя. Общество ее сиятельства, графини Л**** составляли: ее племянница, молодая дама с кучею детей и их неизбежным причетом, да хорошенькая внучка, шестнадцатилетняя девушка. Сама графиня была уже женщина преклонных лет, но свежая, с ясными и приветливыми взорами и тою добродушною веселостью, которая и горе нередко скрывает под улыбкою, как природа следы разрушения под зеленым плющем и дикими розами. Огромная, низкая комната с голыми стенами в одну минуту превратилась в дамский кабинет. Здесь брошены подушки из кареты и образовали покойный диван; там на столике, накрытом шитым ковром, бернская корзинка с работою; возле новые романы Диккенса и мистрис Стюарт; в углу плетеная колясочка из английского магазина, в которую двое мальчиков уже впряглись, несмотря на все крики их белокурой, кудрявой сестрицы, которая топает ногами и кричит из всей силы, чтоб братцы уступили ей место. Бабушка смеется и наконец принуждена употребить власть свою, чтоб восстановить порядок. Великая наука уметь справляться с временем. Большая часть людей несчастливы от того, что не знают что делать с своею особою. Найти себе занятие во всяком положении не подчиняясь ни капризу, ни до саде это преважное и преполезное знание. Графиня обладала им в высшей степени. Она посердилась на смотрителя, побранила его; потом улеглась на свои подушки, и забыла, что она не в своем петербургском кабинете. Читали, болтали, занимались детьми, слушали их лепетанье; день проходил — а лошадей не было. Молодая дама, племянница графини, начинала терять терпение; внучка при каждом шуме смотрела в окно; графиня казалась также беспокойною, но, кажется, от того только, что не знала, как развлечь своих спутниц. Что это было: доброта, или жалобы наводили на нее скуку? Не знаю. Все в мире имеет две стороны; лучше избирать ту, которая показывает нам людей в лучшем свете. В сумерки, дети играли в боковой комнате; молодые женщины сидели на складных креслах возле походного дивана графини и уже не скучали: они внимательно слушали; графиня рассказывала. Многие из друзей моих, несколько уже раз упрекали меня, что я никогда не хотела говорить о прошедшей жизни моей; до сих пор я отклоняла все их вопросы; и скажите, как было говорить! Биография женщины есть история ее сердца. Теперь я могу уже раз сказывать эту историю; чувство, облекавшее ее святыней тайны, притупилось, может быть и совсем рассеялось. На склоне жизни расходятся мало помалу все туманы, которые казались чем-то вещественным на рассвете ее… — Бабушка! если вы станете рассказывать в этом тоне . . . — О нет, мой друг, нет! Это от того, что я коснулась скрыночки, которой никогда не открывала: при других. — Скрыночки? — Да, куда я прячу воспоминания. Видишь, Аннета, я всегда берегла их для себя. Для света у меня были балы, пышный дом, богатая ливрея, а чувство — для немногих. Поверь мне: для света кухня хозяйки всегда интереснее ее сердца. — Ах, тетушка! Это отзывается мизантропией. — Совсем нет, моя милая: я нахожу это очень естественным; и не думай, пожалуйста, что я, обвиняя других, требую для себя патента на исключение. Я и сама ищу в свете веселья, не печали, и нахожу, что для меня слишком довольно собственного горя и страдания тех людей, с которыми случай или родство сблизили меня. К этому образу мыслей я привыкла издавна, с детства может быть. Жизнь моя не богата приключениями; в ней нет ничего резкого, отличительного; я жила как все, и может быть даже счастливее многих. Я никогда не испытала больших несчастий; сама судьба как будто берегла меня, и между тем с самого детства страдания были неразлучным спутником моим. Отчего? мне самой трудно вам это объяснить. Вы знаете, что я родилась и выросла в богатстве. Мать моя жила открыто, давала балы, имела хорошее знакомство, сильные связи, и потому тетушки, бабушки, кузины не угадывали, а предупреждали каждое мое желание и так сказать за меня придумывали, чего бы я могла пожелать. Игрушек, нарядов, конфектов — у меня всего было вдоволь, и между тем я скучала. С самого детства мне хотелось всегда чего-то большего, чем все то, что мне давали; желание какого-то неведомого блага томило душу мою. Я спрашивала себя: что оно, какое оно, чего именно я хочу, и напрасно искала ответа. Ни детские игры, ни резвость, ни ласки родных, ничто не отвечало желанию души моей. Тайный голос при всяком новом призраке удовольствия как бы говорил мне: не то! не то! А где было то, чего желала душа, я не знала, и искала его как потерянное слово загадки; и все мне казалось, что я когда-то, давно, знала его — где и как? может быть во сне; но я напрасно старалась припомнить забытое. Все окружавшее меня казалось мне ничтожным и не стоящим внимания; душа не могла ни к чему привязаться, сердце не могло ничего полюбить и страдало само своею пустотою. Иногда я хотела пристраститься к чему-нибудь, иногда же лала невозможного, кажется, и думала: вот наконец где мое счастие; но у судьбы не было для меня невозможного. Я получала предмет минутного желания и с горестью видела, что это было не то, чего надобно было душе. С возрастом увеличилась и болезнь моя — как назвать это иначе? Мне все было скучно, все казалось маловажным и ничтожным. Я любила мать мою, любила мамзель Бонам, мою добрую гувернантку, и иногда хотела уверить себя, что я несчастлива от того, что они мало любят меня. Но мать моя, холодная ко всем, вдруг осыпала меня необыкновенными нежностями, моя Бонам говорила что живет только мною — а я все страдала. Иногда вечером, склоня голову на плечо моей гувернантки и слушая рассказы ее о далеком отечестве, о высоких горах повитых виноградником и увенчанных снегами, о светлом, лазурном озере и зеленых берегах его, где она под тенью липы танцевала с милой подругою, я замечала, как светлая слеза катилась при этом воспоминании по щеке моей доброй Бонам, и думала: вот где счастие! Я завидовала слезе моей Бонам: мне хотелось лучше оплакивать потерянное, чем вечно желать недосягаемого. Ах! я тогда не знала, что воспоминание освещает слабее, чем надежда. Впрочем, все проходит: и надежда и воспоминание, и дни счастья, и дни, которых лень считать. Всему один конец… Как часто я смотрела на поселянок, когда они возвращались с работы; усталость была написана на лицах их; но они радостно встречали семью, которая ждала их к ужину. Беспечная веселость оживляла взоры их: у меня не было ни одной минуты чистой радости, и я готова была променять весь блеск, окружавший меня, на их бедность, на их тяжелый труд, если б с трудом они могли мне передать и свое сердечное веселье. Меня томило бездействие души, ее гробовое спокойствие. Нередко я плакала смотря на пре красное небо, на поля, озаренные полуденным блеском; мне хотелось взвиться в светлом облаке и с горних высей обнять все творение; хотелось улететь радугой в небеса или птичкой в далекий край. Мне хотелось чувства, хотелось счастья, беспредельности. Я говорила моей Бонам о моем страдании, а она смеялась надо мною, и тогда я в первый раз испытала настоящее горе: меня не поняли… Конечно, не поняли, потому что иначе стала ли бы смеяться надо мною моя добрая Бонам? С-тех-пор все желание мое стремилось к тому, чтоб найти подругу, которая чувствовала бы как я и вместе со мною стремилась бы к обладанию верхов наго блаженства, о котором я мечтала; но мы жили очень уединенно; мать моя не хотела даже, чтоб мы часто бывали на детских балах. У меня не было ни одной подруги, а сестры мои были еще очень молоды. Раз я стояла под окном в моей комнате; солнце за ходило и великолепно освещало прихотливые формы туч; воздух был тепел, ароматен; я с упоением дышала свежестью вечера и мыслью искала существо, с которым могла бы поделиться полнотою моего чувства. Вдруг мне показалось, что милый образ улыбается мне в облаках и зовет меня приветным взором в свое воздушное приволье. С-тех-пор все для меня изменилось. Мне казалось, что я нашла мою желанную подругу. Я видела ее в утреннем тумане, в огнях вечерней зари, в таинственном сияньи звезд; я поверяла ей мое горе, мои мечты, и сердилась, когда Бонам отвлекала меня от милой для меня беседы. Сидя подле нее я опять задумывалась и душою улетала к моей мечте. Запах цветка, легкий ветерок, яркая звездочка, все было для меня ее приветом. Она сделалась моей подругою, поверенною всех чувств и мыслей моих. Я была уже не одна в мире и жизнь не бременила меня: я узнала где мое счастие. Двор, балы, свет пленяли мое воображение; я же лала их, но желала потому, что там надеялась найти ту, которая была моею воздушною подругою. Иногда в порыве мечтательности, я забывала мое неудовольствие на добрую Бонам и открывала ей все тайны моего нового фантастического мира; но она опять смеялась, качала головою, а иногда даже и бранила меня. «Погодите, погодите» говаривала она: «еще найдете все, что теперь пленяет ваше воображение; будущее богато.» — Найду! но когда же, и где найду? Ах! она не знала, что для молодости будущность длинна как вечность. Так проходило время. Наконец наступил давно желанный день: меня представили ко двору и повезли на бал. Свет вскружил мне голову. Блеск, шум, наряды, магазины, балы — все это смешалось в каком-то чудном хаосе. Мне было весело. Да; то есть, мне не когда было подумать о том, скучно мне или весело. Ужели я нашла его, мое желанное счастие? Душа полна: ужели это оно? Нет! то была тревога, не полнота. Новость взволновала чувства; время успокоило их, и я опять нашла прежнюю пустоту и прежнюю мечту. Воздушная под руга! о, теперь я найду ее! Но молодые девицы, которых я встречала в обществе, были непохожи на нее. У всякой была забота — не обо мне; все искали — не меня. А она, моя воздушная, моя дорогая, она должна была слиться со мною душою, меня одну искать, меня одну желать, жить со мною одною жизнию!… Не подумайте ради Бога, что я, как воплощенное memento mori, ходила с длинным и желто-бледным лицом и пугала моей тоскою Божий свет; вовсе нет: я была жива, весела, резва. Желанье счастия оживляло огнем глаза мои и разливало румянец по щекам. Я стремилась как бабочка к каждому цветку, и только обманутая ожиданием забегала в мой тихий уголок и глядя в окно, искала в звездах моей подруги, чтоб ей поведать мое сердечное горе. Что была она, эта воздушная подруга? потребность счастия? кто же с детства не носил ее в груди своей? Светлая, блестящая точка без формы и образа: она горит для всех изменчивым лучом; все мы стремимся к ней и все ссужаем ее образом, найденным в собственном сердце нашем. Вблизи исчезает обманчивый образ, а она все горит и в новом луче обманывает снова." Блажен, кто, обманувшись, еще может верить Наслаждение в надежде. Что настоящее? давно определили его: граница между будущим и прошедшим, — менее, чем мгновение. В одно утро… Ах! это было прелестное утро! Мы жили тогда на даче по дороге к Петергофу. Я была еще в постели; окно мое было отворено; солнце ласкало теплыми лучами своими желтофиоли и резеду, нежившиеся на окне моем, и ветерок доносил до меня испарения моих любимых цветов. Моя добрая Бонам вошла ко мне с большим букетом ланды шей. Она страстно любила цветы и всегда говаривала, что запах их говорит о счастье. Она села подле меня и начала разбирать ландыши; отобрала лучшие и перевязала их голубой тесемочкой, связанной узелком, на которой она вывязала золотом слово «Вonheur»… «Бога ради не обвиняйте меня в привязчивости к мелочам; есть случаи, в которых ничто не мелочно. Подумайте, что буква, простая черта пера — изображает величайшую силу в мире: мысль. „Вот тебе букет, Софья“ сказала моя добрая гувернантка с необыкновенным волнением. „Сегодня… видишь, это для меня памятный день“ — и знакомая слеза навернулась на глазах ее — „я когда-нибудь расскажу тебе . . . не теперь, после. Мне только хотелось подарить тебя сегодня цветами: пусть запах их нашепчет тебе счастие.“ Я обняла ее, и мы обе заплакали; но это были приятные слезы. На душе у меня было так легко и весело! так светла казалась жизнь, что нельзя было не верить счастию. Я приняла букет как талисман, как залог, который судьба рано или поздно выкупит. В этот день я оделась скорее обыкновенного и с моим таинственным букетом на груди вошла в гостиную. Часов в одиннадцать приехала за мною моя кузина с братом и пригласила меня с собою ехать верхом. Я страстно любила верховую езду и ездила довольно смело. В настоящем расположении духа никакое предложение не могло быть для меня приятнее. Одна, без гувернантки, свободная в чистом поле, управляя по собственной воле гордым конем, я думала, что для меня уже не было и препятствий в целом мире, что весь свет был в моей власти. Мы ехали морским берегом; вдруг лошадь моя чего-то испугалась, захрапела, поднялась на дыбы и понеслась как вихрь. Хоть я и никогда не была труслива, но, признаюсь, совершенно потеряла присутствие духа. В глазах моих смешались и небо и поля; воздух свистел в ушах; помню, мелькнуло что-то темное; меня сильно ударило в голову, и я совершенно лишилась чувств. Первый предмет, представившийся мне когда я не много пришла в себя, было человеческое лицо. Кто-то держал мне голову и, наклонясь ко мне, тер мне виски. Я приподнялась, и движение мое заставило отдалиться не знакомого. Но я не сводила с него глаз и как бы машинально схватила его за руку. Чувство быстро возвращалось мне; но мне всё еще казалось, что я вне действительной жизни. Моя воздушная подруга, добрая Бонам с своим пророчественным букетом, странный мой бег в неизмеримом пространстве, и незнакомец, его лицо… нет! оно не было мне незнакомо…. его черты напоминали мне…. ее, мою воздушную подругу: та же кротость, то же беспредельное участие во взоре, та же любовь и та же красота! Мне казалось, что чувство жизни переливалось в душу мою из его темно-голубых, полных чувства глаз, что его голос вызывал меня из ничтожества. Это было небесное видение, какой-то чудный сон; я схватила себя за голову, опустила руки на грудь: нет, это не сон: вот мой таинственный букет…. Сбылось пророчество: передо мною был действительно образ давно-любезный; в душе моей отдавался голос приятный как гармония небесная… небо дало мне обещанное счастие. Смейтесь, смейтесь надо мною! Много лет прошло уже с этой минуты, а я не могу еще забыть ее. Она жива в памяти моей. Я знала минуты счастливее; но эта милее мне, потому, может быть, что была первою. Скоро подъехала моя кузина и брат ее; приехала коляска; меня хотели отнести в нее, но я отвергла по стороннюю помощь. Глаза мои искали того, кого небо дало мне опорою в этот день. Он стоял поодаль, скрестя руки на груди. Взор его, устремленный на меня, изображал страдание. О, как он был дорог мне в эту минуту! Я была счастлива его участием. По первому знаку моему он поспешил ко мне; я оперлась на руку его и так дошла до коляски. Я не спросила его даже о имени, не сказала ни слова благодарности; но в ту минуту, когда я оставила руку его, мысль о необходимости расстаться с ним поразила меня как молния; я схватила мой букет и, бросив его к ногам моего не знакомца, только успела сказать: „никогда вас не забуду!“ Я была долго больна; со мною сделалась горячка. В бреду моем я видела его одного, звала его, говорила с ним. По выздоровлении, первый вопрос мой был о нем; но моя добрая Бонам ничего не знала, а у матушки я не смела спросить. Если мне ни слова не говорили о моем избавителе, то конечно он был не из числа тех людей, которых матушка удостаивала своим вниманием — и я боялась ответа. Теперь постоянною моею целию, постоянным желанием было найти его. Но дни уходили, а его не было. Один раз только, поздно вечером, против окна моего остановился человек, высокого росту, в военной шинели и долго смотрел вдаль; но я видела, что глаза его часто обращались на окно мое, и при бледном свете луны мне показалось, что это был мой незнакомец.» Настала осень; на балах, в театре, я везде искала его, — и все напрасно. Непрестанно обманываемое ожидание не погасило однако же моей надежды. Я твердо верила, что мы встретимся; наше свидание, как и все происшествия, предшествовавшие ему, казались мне столько необыкновенными, что я почитала их устроенными самим небом. Я твердо верила, что оно само вдохновило мою Бонам когда она принесла мне пророчественный букет; слова, вышитые на ленте, казались мне обетованием неба; они были в руках моего незнакомца, и это самое доказывало мне, что он был избранный, которому небо вверяло мое счастие. «Я вас никогда не забуду» --эти слова, сказанные мною при прощаньи, казались мне святым обетом; я почитала себя связанною ими, невестою его; но ах! батюшка и матушка судили иначе! и однажды моя Бонам, идучи к обеду, шепнула мне: сегодня у нас обедает Ваш жених. . . Жених? — не он? — и не похож на него. Это был небольшого росту, довольно уже пожилой мужчина, очень дородный, с пунсовым лицом, которое еще больше раскраснелось за столом, где он кушал за двоих. Во все продолжение обеда он не обращал на меня внимания и говорил только о своих путешествиях, то есть, припоминал с батюшкою гостиницы, в которых хорошо кормят. И это был мой жених! Впрочем он был человек совсем не глупый и даже довольно образован; но все, что не было обедом, или не относилось прямо к его драгоценной особе, казалось ему такою мелочью, что вовсе не заслуживало занять место в его разговоре. У него было очень хорошее состояние, которое позволяло иметь приличный экипаж, дом, давать балы; он был, разумеется, в лучшем кругу, дарил мне множество бриллиантов; все это было очень хорошо; но ах! что сталось с моим обетованным счастием! Мои слезы, мои просьбы, мое отчаяние — все это назвали глупостью, и в самом деле это была глупость; но тогда я не так думала. Я вышла замуж. Годы летели. Я кружилась в вихре света; балы сменялись балами, жизнь уходила без воспоминаний, без следа, но и без горя. Меня называли больше, чем хорошенькой. Старушки особенно любили меня; седые дипломаты искали моего общества; ветреная молодежь, провожая меня шепотом восторга, не смела однако же явно окружать меня своим ласкательством; родные мужа почитали меня образцом благоразумия, а тайна этого благоразумия была — скука. Меня ни что не занимало. Конечно, я давно забыла мою дет скую любовь, если можно было назвать любовью мечта тельную привязанность к человеку, с которым я не сказала трех слов … Забыла? Это не настоящее слово. Я хотела уверить себя, что забыла, потому что чувство вала, как смешно было подобное чувство. Но я похожа была на девочку, которую уверили, что ей стыдно заниматься своею куклою. Она спрятала ее, сама смеется над своими детскими играми, а под-час когда ей надоест большиться, она забегает в свой потаенный уголок, вытаскивает свою куклу, любуется ею, поверяет ей по-прежнему свои чувства, и при малейшем шорохе закрывает свое сокровище, чтобы не застали ее, чтоб не пристыдили. Так я прятала от самой себя игрушку детских лет моих, мою куклу. Когда блестящее ничтожество рассыпалось передо мною в звучных фразах, я уносилась душою к моей мечте, к моему милому незнакомцу, и образ его так стройно, так величаво улыбался мне, столько прекрасного, высокого сияло в голубых очах его, что я с сожалением смотрела на усилия других казаться тем, чем был он в моем воображении, сердилась сама на себя за эту посылку к старым бредням и в наказание хотела принудить себя найти и чувство и ум и душу в моих светских искателях, но образ моего незнакомца был для меня как то чудное микроскопическое стекло, о котором рассказывает умный германский сказочник: подумаешь о нем, и оно в глазе и человек является без маски, тем, что он есть, а по тем, чем хочет казаться." Конечно, я не любила как прежде; любовь, эта греза души о милой, небесной отчизне, рассеялась от холодного прикосновения света; но воспоминание об этой любви сохранилось в душе моей и сделалось светильником внутренней жизни моей. Образ моего незнакомца был для меня выражением всего высокого, благородного и прекрасного; все, что я слышала, что видела трогающего глубоко душу, все это я относила к нему, все это было в нем, и он был способен ко всему этому. Он был для меня Вашингтоном; в его уста я вкладывала все, что мог сказать красноречивейшего Шатобриан, которого звезда только что появилась тогда на нашем горизонте. А его любовь? О! любовь его была всем, что когда-нибудь творила прекрасного мечта души, сжигаемой жаждою чувства. Она была страстна, самоотверженна, беспредельна — что же после этого бы ли для меня пошлые восторги нашей светской любви, которая часто не переходит порогу гостиной, где началась, или испаряется с первым лучом утра, возвращающего спокойствие чувствам, взволнованным шумом бала и пиршества? Поверьте; благоразумие мое стоило мне не много труда; но мне было скучно. Жизнь, расцвеченная одними балами, визитами, представлениями и вечным весельем без веселости, томила меня своим однообразием. Мне хотелось подышать на воле, пожить иною жизнию, легкой, несвязанной, которая бежит как тень облака и встречает вечность как друга, с которым ознакомилась в часы блаженства — его предвестники. Но не всем, не всем дана такая жизнь! Мы считаем дни, она считает наслаждения; день, не замеченный на странице сердца, исчезает из памяти ее как небывалый; у нас страницы сердца пусты: скука не записывает; она дремлет. Есть другая жизнь, пестрая, разнообразная, бога тая ощущениями, жизнь в которой душа принимает участие как лунатик в действиях, совершаемых им во время своих таинственных прогулок. На страницах этой жизни найдете вы: новая шаль, соперница, бал, карета, ложа…. но этой жизни я не могла согласить с задумчивым взором моего идеала, который сделался судьею моих поступков и чувствований, как был точкою сравнения для других. Прошло много лет; сверстницы мои почти вслух говорили при мне молодым людям: «как она хороша! годы не изменяют ее; давно за 30, а не скажешь больше 20». Я улыбалась понимая цель этой похвалы. Мне право тогда еще далеко было до тридцати; тогда… О! это было памятное время! Вскоре после заключения мира с французами в… году, мужу моему присоветовали ехать за границу. У него не варил желудок: судите, какое для него положение! Мы поехали в Теплиц. Воды ему чрезвычайно помогли Он был в восхищении, платил как истинно Русский, и доктора присоветовали ему возвратиться на будущий год. Но где провести зиму? Я вспомнила, что когда-то он хвалил женевские форели Это воспоминание воспламенило на не воображение, и мы решились отправиться в Женеву на осень, чтоб в конце октября застать еще в Неаполе фиги и ехать на зиму во Флоренцию, где воздух, по мнению доктора, приятеля моего, очень способствует пищеварению. Ехать прямо из Теплица в Женеву? О, нет! Супруг мой должен был отведать всех возможных форелей в Германии и Швейцарии, прежде чем доберется до женевских. Но в Луцерне странствования наши должны были найти предел на некоторое время; болезнь мужа моего возвратилась и принудила нас прибегнуть к пособию врачей. Мы остановились в одной из лучших гостиниц на самом берегу Рейсы, вытекающей здесь из знаменитого Вальдштетенского Озера. Друзья мои! до сих пор я рассказывала не останавливаясь и как бы читая в памяти. Но есть слова, которые потрясают душу; слова, которых каждый слог проникает до глубины сердца, каждый звук рисует образ, картину; слова, в которых оживает прошедшая жизнь со всеми волнениями ее, со всеми тревогами, со всем счастьем… Дети, дети! воспоминание прошедшего счастия… вы не понимаете этого. Это слово мертво для вас; оно ни чего не говорит вам. Вы ждете или наслаждаетесь; ожидаемое не ваше; настоящее наслаждение боится воспоминания, а для меня — оно все: оно мое благо, мое до стояние, мое сокровище! Отнимите у меня все и оставьте его одного, и я еще не буду сетовать. Оно возвращает мне прошедшее; а что в настоящем или будущем может для меня заменить его? Ах! не осудите меня, а я скажу вам за тайну: и вечность мне дорога только надеждою там снова обрести утраченное. Или лучше, научите забыть, но все и совершенно забыть, не знать, что было оно; по-прежнему желать и переставать верить в возможность желаемого. Мало по-малу сердце приняло бы его за безумную мечту и высохло бы в безверии; а теперь?.. Все это пустое, бредни; теперь я это знаю; а тогда… Ну, Вальдштетенское Озеро .. «Вот видите: теперь смешно было бы описывать Альторф, Луцерну, Перуджио или Тиволи, — смешно, как рассказывать о чудесах Невского Проспекта. В наше время было не так: тогда пароходов не было и путешествовали гораздо менее. Тогда и я писала свои путевые записки; но в них нет ни слова о Луцерне: мне писать было некогда. В одной гостинице с нами остановился молодой Англичанин с женою, Француженкою из Прованса. Мы познакомились еще в Шафгаузене и вместе при ехали в Луцерну. Сэр Смит был вовсе непохож на других путешествующих соотечественников своих. Он был обходителен, услужлив, любезен; в приемах его была видна привычка к хорошему обществу, а в разговоре обширные сведения, приобретенные ученьем и путешествиями. Он служил прежде на море, долго жил в Индии и единственным горем милой, черноокой подруги его было опасение, чтоб он опять не вздумал в свою несчастную Индию, об которой так часто говорил. Каждый раз когда заходила речь о путешествиях, она не сводила глаз с лица мужа и с живейшим беспокойством подстерегала, не обличит ли какое-нибудь движение его выразительной физиономии подобного, не православного, по мнению ее, замысла.» Они были еще недавно женаты, по любви, и казались очень счастливы. Я полюбила их от всей души. Милая Провансалка была со мною также очень хороша, но она была влюблена, а влюбленным третий Всегда лишний. Супруг ее был другого мнения; может быть от того, что больше знал человеческое сердце и лучше умел беречь счастье. Как бы то ни было, но мы были неразлучны. Сэр Смит рассказывал графу об обедах богатых индийских набобов, а Тереза в десятый раз описывала мне первое свое свидание с Смитом. Дня через четыре после нашего приезда мужу моему стало лучше, и сэр Смит уговорил меня идти к обеду за общий стол. Уговорил? Это было не трудно; мне самой очень хотелось сойти в общую залу, чтоб видеть путешественников, которых было очень много." Говорят, что и теперь еще в Луцерне гостиница под вывескою Весов отличается своим столом и необыкновенным порядком и чистотою. Там, как может быть вы и знаете, нет другой прислуги, кроме хозяина и детей его. В наше время старшие были еще хорошенькими малютками, и служил один хозяин с прекрасною, молоденькою женою своею. Теперь их сменили дети, а стариков, говорят давно уже нет. Когда мы сошли в залу, все места за столом были уже заняты, за исключением четырех нарочно оставленных для нас. Мы сели. Как-то странно сперва очутиться за большим сто лом, где никого не знаешь, где гости, дружно разделяющие теперь вкусный обед, завтра, может быть через несколько часов, разъедутся, чтоб никогда не сходиться более. Сначала я говорила только с моею соседкою, не поднимая почти глаз от тарелки, потом прислушалась к начинающемуся говору, понемногу осмотрелась, и — глаза мои невольно остановились на молодом человеке, сидевшем против меня. Это был… не мечта ли это? Нет. Те же черты, тоже выражение, благородное, задумчивое; это он! Вот эти большие голубые глаза, полные чувства, темные кудри, густые, небрежные…он, он! Глаза наши встретились; но это был не равнодушный взгляд незнакомого: он узнал меня…Мечта! мечта! Сердце бьется: простительно ли это? Ну, если б кто-нибудь мог подозревать? Скорее простили бы шалость, чем подобную глупость. Я заговорила по-русски с моею компаньонкою…Нет! я точно не ошиблась: легкая краска пробежала по бледным щекам незнакомца, хотя он даже и не взглянул на меня. Обед кончился. На этот раз он не по казался мне продолжительным. Незнакомец остался в зале, а я последовала за Смитом на балкон. Заходящее солнце румянило легкие облака, закрывавшие вершину Риги; озеро убиралось пышными цветами неба, и Рейса пышно и величаво неслась под нашими окнами. Вершины гор терялись в облаках, и тени вечера сходили на зеленые холмы, окружающие Луцерну. Все было так тихо, так торжественно, как бы что-то таинственное совершалось в небесах. Вдруг сердце у меня замерло: голос, давно знакомый, как бы из глубины прошедшего раздался в душе. Я оглянулась. Незнакомец стоял за мною. "Вы долго будете вспоминать на севере Луцерну, « сказал он по-русски. „Этот тихий, религиозный город оставляет неизгладимое впечатление в душе.“ --Навсегда! сказала я. Что сильно поражает нас, то никогда не истребляется из памяти. А этот вечер — очарователен. Легкое, едва заметное движение показалось на ли це незнакомца. Но он скрыл его, и разговор принял обыкновенное направление. Чтоб сделать его общим, я стала говорить по-французски, и через час мы с Терезою оставили ее супруга в самом приятельском разговоре с моим соотечественником. Возвратясь к себе, я была необыкновенно недовольна собою и капризничала до того, что скоро мне стало самой совестно. Я не могла простить себе странной моей неловкости. Незнакомец, конечно, очень видел из несвязного и странного моего ответа, что я узнала его. Что же мог он подумать об этом таинствен ном намеке? для чего было не напомнить ему нашей встречи, не говорить о ней просто, без всяких обиняков? как не сказать, что я долго искала моего избавителя, что рада, встретив его? Это даже было бы должно, и молчание в этом случае была просто неловкость, невежливость. Словом, я бранила себя как провинциалка, которая, возвратясь домой, сочиняет фразы и сердится, что они не родились у нее на языке когда говорила с каким-нибудь превосходительством. Но делать было нечего: минута прошла, и кто знает, увижу ли еще его? Вечером мы поехали за город; когда мы возвращались, грустное чувство овладело мною. Почему знать! может быть, его уже нет. Путешествие — тоже жизнь, только в малом объеме. Встречаются, дружатся; еще минута — и прости на век! Ужели же судьба свела нас здесь единственно с целию пробудить уснувшие мечты? Или это просто случай? Нет; я не могу думать, чтоб случай мог играть какую-нибудь роль в общей судьбе нашей. Он не был для меня существом чуждым: судьба в не исповедимых предначертаниях своих переплела нити жизни нашей; в этом уверяло меня чувство, пережив шее столько лет. Теперь конечно я уже этого не думаю; но тогда, подъезжая к нашей гостинице, я смотрела с темною надеждою вперед, и сердце мое билось. Вот мы у крыльца…Ах! он! Хорош как прежде…Нет, лучше! Какая-то не обыкновенная красота блистала во всех чертах его. Он подошел к нашей коляске и подал мне руку; я оперлась на нее как тогда, как в первый раз он явился мне ангелом избавителем.» Мы вместе провели вечер у нас в комнатах, говорили о путешествиях, о красотах Швейцарии. Он был любезен, умен; каждое слово его было исполнено необыкновенной прелести… Нет, кажется я с тех пор никого не встречала, кто говорил бы так приятно и увлекательно; наша молодежь не похожа на него. Вечер пролетел для меня невидимкою, и хоть мы расстались поздно, а я долго не могла заснуть. Всю ночь, облокотясь на окно, я припоминала его улыбку, его голос, и солнце застало меня еще не спящую. Ах! первая бессонница любви!… Конечно, теперь я предпочла бы мягкое изголовье и покойный сон; однако и теперь еще под-час люблю вспоминать эту бессонницу любви." Наутро я только — что задремала и все мечтая о нем; вдруг кто-то постучался ко мне в комнату, и в ту же минуту хорошенькая головка моей черноглазой Провансалки, в утреннем чепчике, выставилась в отверстие полуотворенной двери.-«Вставайте, вставайте, chere comеesse!» кричала она: «утро чудесное! ни одного облачка, и озеро так светло! Посмотрите. Жорж вздумал нанять лодку, и теперь толкует с графом. Ваш хорошенький Русский едет также с нами. А вы? поедете ли? Пожалуйста!» — О, еду, еду! merci, ma еrХs chere М-me Shmidе, grand merci! — Сердце у меня билось как в пятнадцать лет. Ехать с ним! пробыть вместе целый день, может быть, два дня… об этом я смела только мечтать." В то время не было еще пароходов, и путешествие по озеру четырех кантонов не было, как теперь, трехчасовою прогулкою между волшебными картинами, за которыми не успевает следовать ни взор, ни воображение. Это в самом деле путешествие трудное, сопряженное с опасностями; оно напоминало воображению и скалу, на которой, под ревом бури и валов, возникла свобода Швейцарии, и темную ночь, и грозу, свирепствующую над ярыми волнами. Надобно было сбираться, решиться, дожидаться попутного ветру; и если не молебен, то по крайней мере несколько молитв в путь шествующим читалось когда садились в лодку. Там была опасность, и тем, может быть, сильнее увлекали воображение голубые волны. Гребцы ожидали нас в пристани; алые ленты развевались на шляпах их; кристальная влага тихо плескалась о края лодки; мы сели; Валерий подле меня. Сказала ли я вам что так звали его? Валерий Занежский. Теперь уже не для чего умалчивать это, не когда магическое для меня имя. Берега бежали; с каждым ударом весла серебряная пена сыпалась по изумрудной влаге; солнце играло в водах озера, будто любуясь великолепным зеркалом своим. Я встала и, опираясь на руку Валерия, смотрела на удаляющуюся Луцерну с ее белыми стенами, башнями, с длинными, крытыми мостами и окрестными холмами. Черные тучи окружали чело мрачного Пилата, между тем как вершины прибрежных гор пышно озарялись утренним солнцем. Окружав шия нас картины были хороши, так что я готова была плакать от восторга. Я вспомнила мечты детства моего, и мне показалось, что я теперь только поняла, чего тогда желала душа. Так вот мир, к которому она стремилась; вот солнце, которого желала, и это солнце была — любовь. Мне казалось, что и Валерий разделяет блаженство, которым было исполнено сердце мое, что этот свежий, легкий воздух разредил грубую оболочку, закрывающую души наши, и они беседуют между собою как духи в областях небесных. Я подняла глаза, и взоры наши встретились; в его глазах сияло то же счастие, та же любовь… О! никогда, никогда не забуду я этого дня! В час смерти моей на меня повеет легким ветерком с вершины Грютли, оденет влажной пылью искрометной волны Вальдштетена, и в душе от дастся сладкий трепет ее. Любовь без тревог, без смятения, без упрека; любовь чистая, безмятежная, без мысли о разлуке и измене — вот что для меня воспоминание озера четырех кантонов, а эта любовь — это небо… Путешествие наше продолжалось три дня; Герcaу, Швиц, Альторф --все эти имена написаны в сердце. На что вам говорить о них? разве я вам передам прелесть уединенной прогулки и отдыха на камне, омываемом прозрачною волною озера? разве вы поймете чудную гармонию говора этой волны, сливавшуюся с милым для меня голосом, с словом любви и счастия?.. Только три дня мы были счастливы; но за них я отдала бы всю жизнь. Мы не сказали друг другу «люблю», но все для нас повторяло это слово — и взор и тихое пожатие руки. Мы были счастливы любовью чистою . . . Ах! прошло, прошло! все прошло! Опять скажу: то были бредни, мечты, а жаль мне их, — жаль, как жалеем мы на севере об южном солнце в холодный ненастный день весны без зелени и теплого дыхания. Для счастия мало, если рассудок напоминает непрестанно: «завтра всему конец». С нами было не так, Едва возвратясь в Луцерну, муж мой и сэр Шмидт толковали о поездке на Риги, в Гольдау, и потом недели на две в Оберланд. Длинный ряд дней прекрасных, светлых, открывался перед нами: Валерий поедет с нами. О! Швейцарию надо видеть с милым сердцу, если хочешь знать верховное блаженство. Но странно: когда в первый вечер по возвращении нашем я услышала разговор об этом путешествии, сердце мое сжалось: предчувствие какого-то несчастия, как грозный призрак, стало передо мною. Что это было? как бы какой-то внутренний голос шепнул мне: «нет! счастие столько совершенное, столько безмятежное и так надолго, невозможно!» Враждебные духи расстроят эти планы, или мой ангел хранитель, быть может. Ведь это любовь — чувство мне не позволенное; я оскорбляю им это доброе, доверчивое существо, с которым связала меня судьба… Оскорбляю? но чем? что ему до сердца моего? Имя его, которым он дорожит, всегда останется чистым; а мое сердце-что потерпит богач, у которого украдут алмаз, забытый им? Я вышла на балкон и невольно остановилась в дверях; какой-то трепет, как электрическая искра, пробежал по всему телу моему. Валерий стоял на балконе, облокотясь на перила, и задумчивым взором следовал за прихотливыми формами туч. Шорох платья моего заставил его оглянуться. Я хотела было уйти; но радостной взор его доверчиво приглашал меня, и я робко стала возле него. Грудь моя волновалась, сердце билось; но я была счастлива, счастлива его присутствием, и в самое то время, когда тайный голос упрекал меня в этом счастии! И мне кажется даже, что эта первая укоризна совести вдруг окружила Валерия как бы новою какою прелестью. Мне стало жаль его; он вдруг сделался неизъяснимо дорог; я любила его в эту минуту как любят милое существо, когда готовы целою жизнию искупить слезу, которой были виною. Я упрекала себя в мысли, что могла на минуту усомниться в святости этой любви, и между тем эта мысль была не без основания. Если б судьба так рано не расторгла этой связи, кто знает, унесла ли бы я воспоминание о ней столько чистым и совершенным? Валерий казался печальным; мы оба молчали. «Скоро мы будем любоваться вечером в прекрасных долинах Оберланда» сказала я наконец, желая прервать молчание. — Бога ради, не говорите этого! прервал он: все эти планы не сбыточны, не вероятны. «Это отчего?» — Оттого, что они слишком хороши. Подобное счастие невозможно на земле. Ах! эта мысль была вырвана из души моей. Я смутилась, и невольная слеза быстро скатилась с моей ресницы. Желая скрыть ее, я уронила платок, и мы оба бросились поднимать его. Руки наши нечаянно столкнулись, и докучливая слеза упала на руку Валерия. Мне так было досадно на себя, на него и на целый свет, что мне казалось, будто вся любовь моя пропала в эту минуту. Между тем Валерий все еще держал мою руку. «Да, подобное счастие невозможно» сказал он, как бы продолжая начатую мысль: "невозможно, недоступно, невероятно мне, как мысль, что эта слеза — обо мне и для меня. « Я приняла-было вид холодней ледников Гринденвальдена и хотела отнять руку; но он привлек меня к себе и, наклонясь к щеке моей, сказал умоляющим голосом: „Заклинаю вас небом, сбросьте эту маску! Или если взоры ваши доселе обманывали меня, если все мое счастие была одна игра кокетства, продлите ее и обманите меня из сожаления. В первый раз я думал узнать счастие; если это обман — дайте мне унести его с собою. Что вам, что далеко от вас я буду жить верою в блаженство, которое вам ничего не стоило! Смейтесь над моею мечтою, но оставьте мне ее. Я уеду сейчас, сию минуту, если велите; дайте мне только унести с собою веру в мое минутное счастие.“ — Валерий казался так искренен, так просто-доверчив, как женщина, когда она уже отдала всю любовь свою. И моя душа была полна чувством, но я еще притворствовала. — Это безумство, сумасшествие! сказала я вырывая мою руку: что за скоропостижная любовь?» Лицо Валерия изменилось. «Скоропостижная? сказал он: „Нет; дитя, которое когда-то бросило незнакомцу этот букет с обетом счастия, конечно не думало, что когда-нибудь сама же назовет скоропостижным то чувство, которое с тех пор живет для нее в душе его!“ — В лице Валерия было видно сильное волнение, хотя он старался показать, будто совершенно хладно кровно рассматривает засохший букет цветов. Не могу описать вам, что почувствовала я. Этот букет был перевязан тою самою лентою, которую мне дала моя добрая Бонам. Я совершенно забыла сама себя и схватила руку Валерия. О! в эту минуту для меня не существовали ни страх, ни приличие. Слезы текли по щекам моим, и я могла только повторять: С тех пор, Валерий, с тех пор!.. Заветная мечта моя, мое безумие, моя детская любовь, все осуществилось, все приняло живой, понятный чувствам образ, и сердце, уже охладевшее в сомнении, вдруг ожило для новой жизни… Но что я говорю? как могу вам пере дать что чувствовало сердце?… Возвратите свободу узнику в ту минуту, когда погас уже для него последний луч надежды; скажите „живи!“ несчастному страдальцу, осужденному насмерть, и вы поймете тогда мое чувство. И я не преувеличиваю; подумайте: моя любовь была жизнию моею; это было единственное чувство согревавшее мне сердце, и оно вдруг было возвращено мне тогда, когда я сама начинала сомневаться в нем!… Мы были совершенно одни. Валерий крепко сжимал мою руку; счастие взаимной любви блистало в глазах его; слова любви без связи лились из уст. Не знаю, отчего вдруг глаза мои устремились на окно комнаты Смидта, выдавшейся в улицу в уровень с балконом. В амбразуре окна сидел — мой муж и преспокойно допивал стакан шампанского. Я побледнела. Видел ли он меня? не понял ли?…До сих пор он был так беспечен и равнодушен ко всему, что не касалось до его бифстексов и устриц, что я пользовалась полною свободою, и никогда ни малейшее подозрение не возмущало нашего домашнего согласия. В нем это была не доверенность, а просто лень. Доверенность есть следствие убеждения или слепой страсти, а ему грешно было бы приписать то или другое. „Пустое беспокойство! он ничего не видал, ни чего не понял“ говорил Валерий сжимая мои руки. Беспокойство сблизило нас более чем самая любовь. Говоря об опасении моем, я высказывала Валерию все сердце, как бы тайны его были ему давно, давно известны! Он был уже мой старинный друг, которого слова имели надо мною полную власть; я верила уже ему, и беспокойство мое рассеялось. Мы вышли в залу дружно разговаривая, как бы никакой тучи не было над нами. Тереза встретила нас в дверях, и мы вместе отправились за город. Нас было много, но мы были одни. Вечер был чудесный; я была счастлива. Он прошел далеко; но и теперь когда вспоминаю о нем, сердце бьется радостию. Муж мой был с нами. Встреча с ним напомнила мне мое беспокойство; но он был также весел и беззаботен, как обыкновенно, и даже, кажется, не обратил внимания на то, что Валерий целый вечер не от ходил от меня. — „Видишь ли, что я был прав?“ сказал он мне прощаясь со мною. Я пожала его руку. На другое утро, в семь часов, назначен был отъезд нашего маленького каравана. Я заснула в радостных мечтах. Девушка разбудила меня. Не уже ли пора? спросила я? — „Лошади готовы-с, и барин дожидается-с. Уж совсем одет.“ — Я торопилась одеваться. — Да где мадам Смидт? спросила я, выбегая из своей комнаты и встретясь с мужем, который стоял в самых дверях, в дорожном сюртуке, в шляпе, с палкою, и отвечал мне совершенно равнодушно: „Еще спит, думаю.“ — Зачем же меня торопили? — „Мы едем в Цюрих, а она верно нет; так нам пора“….Я смотрела на него с удивлением. — „Ваши цветы высохли“ про должал он, подавая мне руку: в Цюрихе поищем новых». И мы сошли с лестницы." Меня посадили в карету; дверца хлопнула; каре та покатилась… О! никогда не забуду я этого путешествия, никогда не забуду мучения, которое я чувствовала при каждом обороте колес этой кареты, уносившей меня навсегда из Луцерны, от него! Я не думала об моем муже, ни об своем странном положении в от ношении к нему. К стыду моему признаюсь, что я так мало привыкла думать о нем, что и в эту ми нуту не он занимал меня. Нет, я думала о пробуждении Валерия и вечности, разделяющей нас с этой минуты. Муж мой заснул, или притворился спящим, не знаю. С тех пор между нами и в помине не было ни о цветах, ни о Луцерне: как бы этой эпохи совершенно небывало в жизни нашей. Он проснулся у под езда первой гостиницы, спросил себе кофею, и с тех пор я видела его неизменно таким, каким знала до сей минуты, каким был он до конца жизни. А Валерий? Он как бы умер для меня: ни одного слова, ни малейшего известия о нем. Я хотела писать к нему — невозможно! Мы ехали, останавливаясь только для завтраков и обедов, и муж мой не оставлял меня ни на минуту. С обыкновенным своим хладнокровием он шутил, смеялся, подчивал меня вечными форелями. Сердце у меня разрывалось, а он си дел тут, против меня, с своим пунсовым лицом и вечною улыбкою, курил трубку или дремал пока приходили сказать, что лошади готовы. Упреки, гнев были бы сноснее для меня; но это беспечное равнодушие, когда каждая минута была для меня страданием, было совершенно невыносимо. Я занемогла в Базеле; он сам поехал за доктором и между — тем мы все-таки отправились далее. В самом Париже мы пробыли только два дня, и вместо Неаполя, очутились в туманном Лондоне. С совершенным спокойствием муж мой изменял все прежние планы, и я не могла решиться вымолвить для чего: ответ страшил меня. Почти уже тридцать лет прошло с этой встречи. Мы три года пробыли за границею; я жила в Крыму, в Москве, в Петербурге; вы знаете, мы принимали весь город, но никогда и нигде я не встречала Валерия, не слыхала даже в обществе имени его. Я возвратилась опять к прежней бесцветной жизни моей, отсчитывала дни один за другим; но сердце уже не знало настоящей радости. Годы рассеяли прежние мечты; я узнала тщету и наших надежд и наших желаний; но опыт, отняв их, не заменил другими. Теперь, конечно, я покойна и весела, верю приязни, не испытываю друзей, оставляю завтра судьбе и вечером за вистом нахожу всех и любезными и умными, а прелести жизни уже нет: проснется она под час в воспоминании, да и то опыт гонит насмешкою: все это вздор, бредни молодости! Один раз только — это было в 1814 году, когда войска наши были за границею, — мы жили тогда в подмосковной; вы обе еще были малютками; у нас было свое небольшое общество, и один раз вечером, собравшись вместе, мы все работали в моем кабинете, между тем как муж мой читал газеты. Тогда военные действия занимали всех в высшей степени. Душа делила и торжество и опасности героев отчизны. Муж мой читал реляцию о победе при **** я положила работу и обратилась вся в внимание. Вдруг граф остановился и смешался; но прежде нежели другие могли приметить это движение, он оправился и прочитал имя Занежского. С тех пор граф перестал читать газеты, и они сделались любимым моим чтением. Номер, в котором было заветное имя, оставался по целой неделе в моей комнате. Валерий ожил для меня и свет снова населился… В персидскую войну имя его опять блеснуло: Валерий был ранен. Не скажу вам, что чувствовала я, читая описание его отчаянной храбрости, его славных дел; все это мечты; опыт научил меня не доверять сердцу. Теперь я уже смеюсь над прошедшими бреднями, и мне странно, как могла я верить, что мой храбрый полковник и в мире и в войне, как древний рыцарь, хранит мой образ и вечную верность, и даже…." — Полковник Занежский просит позволения видеть ваше сиятельство, сказал вошедший слуга. — Ах! — Обе молодые дамы вскочили; графине чуть не сделалось дурно; но она скоро оправилась. — Проси, проси! — и графиня искала глазами зеркала. Дверь отворилась. Молодой человек прекрасной наружности вошел и с необыкновенною приятностью приблизился к дамам. — Мы сейчас узнали, графиня, сказал он, что вы давно ожидаете лошадей. Мы приехали на вольных, и ямщики предлагают нам вести далее. Но батюшка занемог и должен остаться ночевать. Я взял смелость прийти к вам, чтоб узнать, не угодно ли вам будет воспользоваться нашими лошадьми. — Полковник! вы видите меня в странном замешательстве. Когда — то, давно уже, я знала вашего батюшку: других Занежских, кажется, нет? Впрочем, вы с ним так похожи, что в первую минуту я за была, что прошло уже слишком тридцать лет с тех пор, как мы не видались, и готова была принять вас за него. Но скажите, могу ли я видеть вашего батюшку? — Графиня, он очень жалеет, но это не возможно. Старинная и мучительная подагра лишает его удовольствия видеть вас. — Подагра? возможно ли? Но вы едете на Владимир? — На Владимир, графиня. Мы едем в пензенскую деревню. — Тем лучше: моя деревня недалеко от Кузнецка и на самой большой дороге. Это не далеко, и я надеюсь, что несколько десятков верст не испугают вас. Полковник поклонился. — Но скажите, ради Бога… как это может быть, спросила графиня с живейшим беспокойством которого не могла скрыть: вы уже полковник, а вам ведь нет еще тридцати лет? — Извините, графиня; мне скоро будет двадцать девять. — Нет! опыт еще не доучил меня! сказала графиня, наклонясь к племяннице, как будто для того, чтоб посмотреть ее работу, и отерла украдкою крупную слезу. Через три месяца после того, в степной деревне, недалеко от Кузнецка, праздновали помолвку. Графиня Л*** сговорила внучку свою за молодого полковника Занежского. Она была весела и любезна, и даже, говорят, нимало не сердилась, хотя и проиграла сряду пять роберов старому генералу — пожалуй, Валерию, по прежнему. После игры графиня еще осталась за ломберным столом и играла по зеленому сукну нераспечатанною игрою карт, продолжая разговаривать с генералом. Он на этот раз не страдал подагрою. На лице графини видно было непривычное волнение. Она говорила что-то вполголоса и не смотря на генерала. Не слышно было слов ее, но генерал отвечал с жаром и довольно громко: «Нет, нет, графиня! называйте это глупостью, или как вам угодно, а талисмана я вам не отдам. Он был со мною во всех походах; недалеко и до последнего ночлега: так не расставаться же с старым товарищем!» — Он подал руку графине, чтоб вести ее к столу. Она казалась растроганною, но счастливою. Изобретательный ум ее нашел средство примирить верность к талисману и почти тридцати-летний возраст полковника. «Мечтать не жить, а я живу когда мечтаю.» {{right|'''М. Жукова.'''}} {{right|''Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина, т. 1. СПб., 1841''}} [[Категория:Рассказы]] [[Категория:Мария Семёновна Жукова]] [[Категория:Литература 1841 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Мария Семеновна Жукова]] ifenx2y2yhsv0lo0okp19hwjvob8rh5 0 1023401 5185161 5174088 2024-10-18T13:15:10Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Эпизод из жизни деревенской дамы (Жукова)/ДО]] в [[Эпизод из жизни деревенской дамы (Жукова)/ОЗ 1847 (ДО)]] без оставления перенаправления 5174088 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Мария Семеновна Жукова | НАЗВАНИЕ = Эпизод из жизни деревенской дамы | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1847 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/z/zhukowa_m_s/text_1847_epizod_iz_zhizni_oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАМЫ. === <center>ПОВѢСТЬ.</center> Хорошенькая петербургская коляска, въ четыре лошади, стояла у подъѣзда большаго каменнаго дома; это было въ деревнѣ, въ послѣднихъ числахъ августа. Легкія облачка застилали, какъ флеромъ, свѣтлую лазурь, и умѣряли жаръ солнечныхъ лучей; но воздухъ былъ тепелъ, пріятенъ, и поля, одѣтыя со всею пышностью лѣтнихъ уборовъ, манили къ прогулкѣ. Съ крыльца сбѣжалъ лакей въ щегольской ливреѣ, отворилъ дверцы коляски, откинулъ подножку и сталъ какъ вкопанный, ожидая господъ. На верхней площадкѣ лѣстницы показались двѣ дамы. Обѣ были одѣты съ тою деревенскою простотою, которая, не допуская излишняго, позволяетъ изящное. Простыя легкія мантильи, соломенныя сквозныя шляпки, украшенныя букетами полевыхъ цвѣтовъ… вы подумали бы, что это двѣ обитательницы Каменнаго-Острова, — и ошиблись бы. Это были двѣ степныя помѣщицы. Одна, высокая, стройная, съ темнокаштановыми волосами, которые гладко спускались по обѣимъ сторонамъ высокаго лба, съ темноголубыми задумчивыми глазами; другая — свѣжая брюнетка, довольно полная, съ тѣми блестящими черными глазами, которыхъ выраженія терпѣть не могутъ женщины, и которые приводятъ въ восторгъ мужчинъ. Дама съ голубыми глазами остановилась на послѣдней ступенькѣ и обернулась назадъ. Это движеніе было просто и вмѣстѣ съ тѣмъ исполнено граціозности, которая вездѣ отличаетъ женщину хорошаго тона. Она звала: «Анюта! Анюта! не слушай Мавры Даниловны; возьми ее непремѣнно съ собою». — Непремѣнно, непремѣнно! кричала другая дама, и обѣ сѣли въ коляску, смѣясь и посылая людей одного за другимъ за Маврою Даниловною. Наконецъ, съ крыльца сбѣжала бѣлокурая дѣвушка, въ полной красотѣ семьнадцатой весны; за нею спускалась по ступенямъ пожилая женщина небольшаго роста, въ бѣломъ кисейномъ чепцѣ, въ большой шерстяной вязаной косынкѣ, заколотой подъ самою душкою, и въ ситцевомъ темномъ капотѣ. — Скорѣе, скорѣе, Мавра Даниловна! повторили дамы. — Какія вы упрямыя! Знаете, что безъ васъ нельзя. — Господи! ну, на что я вамъ! сказала Мавра Даниловна, остановясь на ступенькѣ и ударивъ руками по бокамъ, и тотчасъ же побѣжала къ подножкѣ, ухватилась руками за край кузова и вскарабкалась довольно-проворно, не требуя помощи лакея, который, впрочемъ, о томъ и не заботился. Она сѣла возлѣ молодой дѣвушки, напротивъ дамъ; дверцу захлопнули, и коляска со стукомъ покатилась со двора. Деревня была прекрасна въ это время; коляска ѣхала почти возлѣ самаго сада, котораго кудрявыя деревья свѣшивали за заборъ свои широкія вѣтви, свидѣтельствуя, что они, какъ и самый барскій домъ, пережили не одного владѣльца. По другую сторону дороги тянулись поля, покрытыя скирдами еще несвоженаго хлѣба; по мѣстамъ пустыя фуры, запряженныя парами круторогихъ воловъ; тамъ крестьяне, разсѣянные по нивѣ въ живописномъ безпорядкѣ полевой работы, а здѣсь, по бороздамъ, въ мягкой травѣ, и блѣдно-розовая скабіоза съ наклоненною головкою, и душистый шалфей съ своими яхонтовыми цвѣтами, полузакрытыми малиновыми подцвѣтными листочками. Но дамы, ѣхавшія въ коляскѣ, и не думали любоваться цвѣтами или деревьями. Казалось, природа не имѣла ни красокъ, ни формъ, достойныхъ ихъ вниманія. Сильныя лошади неслись; поля мелькали; молодыя дамы шутили съ Маврою Даниловною, разспрашивали ее о сосѣдяхъ, объ ея мужѣ, даже объ ея горничной, Палашкѣ, которая, по словамъ Мавры Даниловны, была и дура, и лѣнивица, и соня, такая соня, что она, одинъ разъ, Ивану Ивановичу, покойному супругу Мавры Даниловны, набила трубку кашею вмѣсто табаку. Дамы очень смѣялись. Потомъ говорили о городѣ, откуда одна изъ нихъ только-что пріѣхала, о знакомыхъ… — Должно признаться, говорила черноглазая дама: — что всѣ наши дамы необыкновенно-скучны. Каждая воображаетъ, что она одна только и знаетъ и приличія, и моды, а ни одна ничего несмыслитъ. Помѣшаны на знатности и изъ всѣхъ силъ корчатъ аристократокъ. Хороши аристократки! на ливреяхъ басоны съ чужими гербами, съ толкучаго; въ гостиной — воскъ, а въ спальной — сальная свѣча. — Да и деревенскія-то наши помѣщицы! съѣздятъ въ Петербургъ на два дня, да и воображаютъ, что и знакомства нѣтъ по нихъ. — Вотъ, какъ наша Кортомина. Она думаетъ теперь, что кромѣ тебя, потому-что ты петербургская, ей и ѣздить не къ кому. — Нѣтъ, всего смѣшнѣе, что она познакомилась тамъ съ какими-то Фафоркиными, Фуфаркиными что ли то, и выписываетъ чрезъ нихъ наряды. Тѣ засылаютъ ее шляпками съ Гороховой-Улицы, а эта и радуется, и увѣрена, что весь Петербургъ въ такихъ же шляпкахъ, складка въ складку. Пускай бы себѣ рядилась какъ хотѣла, лишь бы избавила отъ концертовъ. А то заставитъ играть свою Елену; такая скука, хоть умереть! — Ну, что же? нѣтъ; Елена недурно играетъ. — Э! что это!.. а знаешь ли, что я слышала? говорятъ, что она смертельно влюблена въ… Ладошина, прибавила она, наклонясь на-ухо пріятельницы. — Какой вздоръ! это такое же сочиненіе, какъ твоя свадьба съ Илашевымъ. — Какое тутъ сравненіе! Для Елены это былъ бы прекрасный женихъ. — А для тебя, Илашевъ? — Полно, Софи; ты знаешь мое мнѣніе о замужствѣ. Это хорошо въ первой молодости, когда мы совершенно незнакомы съ жизнію. Да и вообще, надо же выйдти замужъ. Старая дѣвка — это какъ-то смѣшно. Но, разъ узнавъ, что такое замужство, кто захочетъ опять этихъ цѣпей! Еленѣ надобно выйдти: вѣдь ей ужь за тридцать. — Э, нѣтъ еще. — Повѣрь, что такъ; впрочемъ, это, кажется, напрасная мечта: ея не допустятъ. — И она указала на Анюту. Надобно замѣтить, что съ нѣкотораго времени дамы говорили на языкѣ, котораго, какъ видно было, не понимала ни Анюта, ни сосѣдка ея. — О! этого нечего бояться, отвѣчала дама съ голубыми глазами. — Здѣсь совершенно все кончено. — Что же? отказано? — Рѣшительно. — И какъ же это приняла невѣста? — Мнѣ кажется, очень-хладнокровно. Это престранное созданіе; прежде я думала, что она любитъ ''его.'' Но равнодушіе, съ которымъ она приняла отказъ отца, убѣдило меня въ противномъ. — Да точно ли ты увѣрена, что между ними все кончено? не надѣется ли она на бабушку? — Не знаю. Впрочемъ, чего же надѣяться? Петръ Алексѣичъ и слышать о томъ не хочетъ. — Но мнѣ кажется, что прежде онъ совсѣмъ не былъ такъ противъ этого жениха. — Это правда. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ мы возвратились изъ Украйны, это совершенно перемѣнилось. Ты знаешь, мы пріѣхали послѣ него, и признаюсь, я очень была удивлена перемѣною, которую нашла въ немъ. — А знаешь ли ты, что въ городѣ многіе говорятъ, будто ты не хотѣла отдавать падчерицы. — Я? да для чего же мнѣ это? — Будто бы тебѣ не хотѣлось разстаться съ богатымъ приданымъ ея матери… — Которое я вижу только когда просушиваютъ сундуки. Но вѣдь я знаю, кто это говоритъ: любезнѣйшая тётушка, Татьяна Васильевна. И это мало, что говоритъ другимъ: она то же самое напѣваетъ и Петру Алексѣичу. — Какъ-будто онъ повѣритъ ей! — Ахъ! ты не можешь себѣ представить, какое вліяніе имѣетъ на него эта женщина. Конечно, онъ очень-хорошо знаетъ, что я рѣшительно не вмѣшиваюсь въ распоряженія его во всемъ, что относится до дѣтей его; а между-тѣмъ, эти навѣты невольно запали ему въ душу. Онъ питаетъ предубѣжденіе противъ меня и во всякомъ случаѣ подозрѣваетъ въ недоброжелательствѣ къ Анютѣ. Злой навѣтъ, Вѣра, рѣдко остается безъ плода. — Кто лучше меня знаетъ это! Кажется, я довольно терпѣла отъ злыхъ языковъ. — Ты можешь пренебрегать ими. Что тебѣ въ мнѣніи свѣта? У тебя есть счастіе, которое можетъ замѣнить и свѣтъ и все — дѣти. Ахъ, еслибъ у меня были дѣти! — У тебя есть также дѣти… чужія, правда, но тѣмъ важнѣе обязанность, возложенная на тебя. Знаешь, Софи, ничто столько не возвышаетъ душу, какъ исполненіе своей обязанности! — Да… но объ этомъ долго говорить. Мнѣ кажется, я исполняю свои обязанности, какъ этого отъ насъ требуютъ. Мнѣ н''е'' чѣмъ упрекнуть себя противъ мужа; я стараюсь быть полезною его дѣтямъ; но знаешь… это не мѣшаетъ мнѣ скучать, ужасно скучать. Душа пуста… — Пуста? — Да, конечно. Читаю, работаю… Мужъ вѣчно за картами, или съ собаками… Говорятъ, что онъ любитъ меня; да, помилуй! эта любовь все равно, что для нищаго богатства великаго могола. — Ты несправедлива, Софи. Отказываетъ ли онъ тебѣ въ чемъ-нибудь? Посмотри, какъ онъ старается предупредить всякое твое желаніе. — Да, обновы, балы… И ты это говоришь, Вѣра? Уже-ли въ этомъ счастіе? Черноглазая дама отвернулась, можетъ-быть, для того, чтобъ скрыть вздохъ, вырвавшійся изъ груди ея. — Мнѣ кажется, сказала она, помолчавъ нѣсколько: — что намъ, женщинамъ, позволено одно счастіе: отсутствіе страданія. — Можетъ-быть; но и оно возможно только тѣмъ, которыя свободны, какъ ты. А я — когда я не могу получить письма даже отъ тебя, чтобъ его не прочитали иногда прежде меня! — Какъ-скоро есть страданіе, то душа уже не пуста; тогда религія… — Ахъ! это слишкомъ-высоко для меня… Конечно, я молюсь… Но полно объ этомъ. Скажи лучше, нѣтъ ли еще чего новаго въ городѣ? — Новаго? Гдѣ же тамъ быть новому! Вѣчный застой во всемъ. Развѣ чиновника какого переведутъ въ другое мѣсто, или какая сплетня… Да! вотъ, на-примѣръ: хочешь ли, я скажу тебѣ, для чего мужъ твой не хотѣлъ отдать дочери за Ладошина? — Да вѣдь говорятъ, что я не хотѣла. — Да, одни; а другіе говорятъ, что у мужа твоего есть другой женихъ на примѣтѣ. — Кто же это? — Да тотъ самый, котораго ты такъ великодушно жалуешь мнѣ въ женихи, — Илашевъ. Молодая женщина пожала плечами. — Для меня это странно, сказала она: — въ городѣ всегда знаютъ, что думаетъ мужъ мой, прежде его-самого. Только, кажется, намъ не перебить у тебя, продолжала она смѣясь. — Опять! да перестань, Софи. — Чего перестань! Вѣдь и у насъ тоже говорятъ кое-что; напримѣръ, что Илашевъ у тебя съ утра до вечера. — Нѣтъ, даже и не уѣзжаетъ никогда. Право, Софи, будто ты меня не знаешь! — И легкая грусть, какъ облако, затуманила на мгновеніе выразительное личико прекрасной вдовы. Пріятельница съ нѣжностію пожала ей руку; потомъ, указывая глазами на Анюту, сказала: — Мы, кажется, даже и не говорили съ нимъ. Впрочемъ, это такое скрытное существо, что я ни за что не ручаюсь. Между-тѣмъ, Анюта, бывшая постоянно предметомъ разговора, совершенно не замѣчала этого и смотрѣла по сторонамъ, или отъ времени до времени обмѣнивалась односложными словами съ Маврою Даниловною. Обѣихъ, кажется, мало забавляла прогулка; но объ этомъ никто и не заботился. === II. === Двѣ пріятельницы, разговаривавшія такъ дружески во время прогулки, были, какъ мы сказали уже, помѣщицы и сосѣдки, то-есть, жили на разстояніи двадцати верстъ одна отъ другой. По степному, это сосѣдки. Одна изъ нихъ — молодая вдова Вѣра Дмитріевна Кибеева, другая — Софья Павловна, вторая жена богатаго и очень-уважаемаго въ губерніи помѣщика, Петра Алексѣевича Сарапаева, кандидата въ губернскіе предводители по послѣднимъ выборамъ. Первая жена Петра Алексѣевича была богатая женщина и очень была любима какъ родными его, такъ и всѣми сосѣдями. Она оставила по себѣ двоихъ сыновей и дочь, Анюту, о которой мы только-что говорили; сыновья же учились въ Юнкерской Школѣ, въ Петербургѣ. Петръ Алексѣевичъ вполнѣ заслуживалъ то уваженіе, которымъ пользовался въ губерніи. Онъ обладалъ многими достоинствами; но мы скажемъ здѣсь только объ одномъ, которое избавитъ насъ отъ труда говорить о всѣхъ другихъ: у Петра Алексѣевича было около ста тысячь годоваго дохода. Правда, на имѣніи его были долги; но что же значатъ долги въ наше время? Сто тысячь годоваго дохода! Знаете ли, что это очень-пріятная жизнь въ губерніи? Одинъ изъ первыхъ голосовъ на балотировкѣ, а въ обществѣ одно изъ первыхъ лицъ. Петръ Алексѣевичъ только поручикъ въ отставкѣ, а пріѣхалъ куда — встрѣчаютъ, будь хоть нѣсколько генераловъ тутъ же, и въ эполетахъ, и съ генеральшами, какъ равнаго имъ. Въ праздникъ, мелкое дворянство, да многіе и изъ чиновниковъ, пріѣдутъ поздравить до обѣдни; визитовъ требовать съ Петра Алексѣевича — Боже сохрани! Лишь бы удостоилъ позвать къ себѣ, когда даетъ вечеръ для всего города; а если случится, что позоветъ кого на небольшой пріятельскій обѣдъ, посмотрѣли бы вы, съ какимъ видомъ говорятъ на другой день: «Мы вчера обѣдали у Сарапаева, губернаторъ, генералъ С., я, и еще кое-кто изъ мелочи». Да, хорошо тому, о чьихъ обѣдахъ говорятъ съ такимъ видомъ! А у себя дома, въ деревнѣ — что онъ! Владѣтельный князь, да и только. Чего у него нѣтъ! Лошади, экипажи, богатая псарня, сотни три дворовыхъ, не считая женщинъ, дѣтей, да съ полсотни мастеровыхъ, распущенныхъ по оброку по экономическимъ разсчетамъ. Мѣдники, кузнецы, портные, башмачники, — все у него есть; все, какъ у римскаго патриція, работается дома, разумѣется, кромѣ того, что нужно собственно для Петра Алексѣевича и его супруги, потому-что для нихъ все выписывается изъ столицы. У него оранжерея, теплицы; онъ первый знаетъ политическія новости; перемѣна въ министерствѣ или въ губернскихъ властяхъ, новое положеніе, — все это вѣрно только тогда, когда вышло отъ него; дѣло ли есть у кого изъ сосѣдей — не залежится, если только Петръ Алексѣевичъ взялся замолвить словечко. За то, есть казенное взъисканіе на имѣніи Петра Алексѣевича, недоимка — исправникъ десять разъ проѣдетъ мимо прежде, нежели рѣшится напомнить управителю, что есть-де недоимка; подводы ли нужны — съ сосѣдняго казеннаго села пять разъ сряду возьмутъ за его крестьянъ. А передъ балотировкою! Какъ всѣ эти родовые и личные дворяне увиваются около Петра Алексѣевича! Какъ суетится исправникъ, чтобъ достать Софьѣ Павловнѣ фрукты, которые она жалуетъ! какъ прямо сидитъ онъ на стулѣ у дверей въ гостиной, какъ подобострастно вскакиваетъ, когда Петръ Алексѣевичъ изъ-за картъ удостаиваетъ его вопросомъ! А становые… но о нихъ кто же говоритъ, когда сами предводители съ особеннымъ уваженіемъ къ Петру Алексѣевичу? За то и онъ — горой за своихъ! Ему самому давно было бы быть губернскимъ предводителемъ, но интриги… И то на послѣднихъ выборахъ противная партія только тремя шарами перевѣсила; однакожь онъ остался кандидатомъ. Никто не могъ понять, какъ вздумалось Петру Алексѣевичу жениться на Софьѣ Павловнѣ. Между нами сказать, за нею рѣшительно ничего не было. Конечно, она была недурна, даже хороша, воспитана въ Петербургѣ, образована, — но и только. Петру Алексѣевичу было 50… ну, много 52 года, когда онъ овдовѣлъ; его лѣтъ нельзя было утаить, потому-что ихъ знала вся губернія; да въ это время за него пошла бы любая невѣста. Изъ себя онъ былъ молодецъ, высокаго роста, — толстоватъ немного, волосы на лбу очень становились рѣденьки, — но что же это! За то какое уваженіе, какой почетъ женѣ Петра Алексѣевича! Что ни говори, а вѣдь послѣ губернаторши почти первая дама, — да и точно первая по уваженію, которымъ пользовался Петръ Алексѣевичъ. Впрочемъ, никто даже и не думалъ, чтобъ онъ могъ жениться; спустя года два по смерти покойной, онъ поѣхалъ въ Петербургъ, да и возвратился оттуда съ молодою женою. Вотъ ужь можно сказать, это сразило Татьяну Васильевну, родную тётку Петра Алексѣевича, которая была чрезвычайно къ нему привязана; да и посудите, могла ли быть для нея пріятна эта женитьба: у Петра Алексѣевича было трое дѣтей, которыхъ она любила безъ памяти, особенно меньшую, Анюту; всѣ уже на возрастѣ; могла ли же быть имъ пріятна мачиха, да еще и бѣдная, у которой, разумѣется, будутъ свои дѣти и возьмутъ изъ отцовскаго имѣнія такую же часть, какъ и они? Къ-тому же, Петръ Алексѣевичъ женился, не спросясь ни чьего совѣта, не поговоря ни съ кѣмъ, ни даже съ Татьяной Васильевной… какъ хотите, а это больно!, Говорили, что у Софьи Павловны хорошее родство, что она близкая родственница князя Баксацова, у котораго и воспитывалась — но вѣдь Богъ-знаетъ какъ тамъ это бываетъ. Татьяна Васильевна сильно подозрѣвала, что это родство было съ лѣвой стороны. Впрочемъ, она этого никому и чувствовать не давала, ни даже самому Петру Алексѣевичу. Что ужь говорить! Дѣло было сдѣлано. Какъ ни была оскорблена Татьяна Васильевна, но она была такъ добра, что отъ души простила и даже рѣшилась принять Софью Павловну какъ-нельзя-лучше, но… Но есть люди, которыхъ поступки кажутся намъ какъ-будто безмолвнымъ укоромъ, нѣмою цензурою нашихъ дѣйствій. Они молчатъ, даже иногда хвалятъ насъ, а намъ все кажется, что въ душѣ своей они насъ осуждаютъ. Такіе люди никакъ не могутъ нравиться, и между-тѣмъ такое именно дѣйствіе производила Софья Павловна на Татьяну Васильевну. Садилась ли Татьяна Васильевна обѣдать, по обыкновенію своему, въ два часа, она говорила Софьѣ Павловнѣ: «ну, не прогнѣвайся, матушка; мы деревеньщина, не привыкли обѣдать по модѣ, когда куры спать ложатся». Она въ душѣ была убѣждена, что ни у кого нѣтъ такого обѣда, какъ у нея; но при всякомъ блюдѣ ей казалось, что петербургской дамѣ странны и кулебяки, и ботвинья, и поросенокъ съ кашею. Татьяна Васильевна любила поговорить съ Агафьею Ивановною, ключницею и домоправительницею своею; любила, чтобъ безъ гостей она сидѣла съ нею въ гостиной съ своимъ чулкомъ и очками на носу; любила и сама посидѣть въ дѣвичьей, или позвать Агапку-кучера поразспросить, что слышно новаго на базарѣ; любила и разнощиковъ и торговокъ; разбирала у нихъ товары, торговалась, а между-тѣмъ слушала и вѣсти; Софья Павловна, случайно заставъ тётушку въ подобныхъ занятіяхъ, приводила ее въ замѣшательство. Агафья Ивановна значительно взглядывала на барыню и начинала убирать и чулокъ, и табакерку, и платокъ, и уходила изъ гостиной, а торговки и разнощики отсылались до удобнѣйшаго времени. Да и мало ли что было! Софья Павловна называла горничныхъ Машею, Дашею, водила ихъ въ шляпкахъ и кисеяхъ, хвалила наемныхъ людей, и всякому лавочнику въ гостиномъ дворѣ говорила «вы». Трудно представить себѣ впечатлѣніе, которое произвела Софья Павловна на другихъ городскихъ жителей по пріѣздѣ своемъ въ губернію. Жена помѣщика, столько уважаемаго всѣми, по этому одному должна уже была занимать воображеніе каждаго. Прежде нежели появилась она, молва превознесла ее красавицею и чудомъ образованности. Она говорила на всѣхъ европейскихъ языкахъ, знала, я думаю, всѣ науки въ мірѣ, и къ тому же — не играла въ карты. Всѣ эти подробности, привезенныя однимъ помѣщикомъ, которому случилось быть въ Сергіевскомъ у Петра Алексѣевича и видѣть Софью Павловну, волновали все женское населеніе города. Наконецъ, Софья Павловна, столько ожидаемая, пріѣхала и сдѣлала визиты — и тутъ-то начались всеобщіе толки. Надобно правду сказать, Софья Павловна была хороша; но лицо ея не всегда нравилось съ перваго взгляда. Это была картина Перуджино, передъ которой останавливался только знатокъ. Нарядъ ея не поражалъ ни пышностью, ни излишествомъ украшеній, столько драгоцѣннымъ провинціалкамъ-львицамъ: обращеніе было нѣсколько-холодно, а задумчивый взоръ придавалъ ей въ глазахъ многихъ видъ женщины скучающей. И вотъ люди щекотливые, то-есть тѣ, которые, по положенію своему въ свѣтѣ, несоотвѣтствующему ихъ желанію, вѣчно боятся незаслуженнаго униженія, или люди, которымъ по какимъ-нибудь причинамъ молодая Сарапаева не сдѣлала визита, приписали холодность ея — неумѣстной гордости, и рѣшительно нашли, что она далеко не красавица, далеко не чудо, и что Петръ Алексѣевичъ, женясь на ней, съ ума сошелъ, или обойденъ бабами. Напротивъ, тѣ, которымъ было не въ диковину посѣщеніе, не только Сарапаевыхъ, но даже и губернатора, превозносили Софью Павловну до небесъ, находя, что холодность ея была признакомъ достоинства, которое знаетъ себѣ цѣну, что въ короткости, и ''съ равными себѣ'', она необыкновенно мила, и только потихоньку, на-ухо друзьямъ, сообщали сожалѣніе, что въ городѣ не умѣли ни понять, ни оцѣнить такой милой женщины; что та и та не находятъ ея даже и хорошенькой, и не вѣрятъ ея знанію всѣхъ европейскихъ языковъ, а тотъ и тотъ говорятъ, что она вовсе не такого знатнаго происхожденія, и проч. Между-тѣмъ, Софья Павловна нашла, что въ городѣ ужасно скучно, что дамы жеманны и чванны до невѣроятности, а мужчины… лучше, кажется, чтобъ ихъ и не было. Ей даже болѣе нравилось въ деревнѣ, гдѣ скоро она познакомилась съ Вѣрою Дмитріевною Кибеевою, о которой мы уже говорили. Веселость, вкрадчивость и оживленный разговоръ молодой вдовы совершенно плѣнили Софью Павловну. Вѣра Дмитріевна, подобно ей, скучала провинціальнымъ обществомъ, и находила, что мужчины въ губерніи не должны бы даже носить и европейскаго фрака, чтобъ не вводить въ обманъ добрыхъ людей, которые съ перваго взгляда готовы ихъ принять за что-то порядочное; что всѣ они — одинъ и тотъ же чиновникъ въ разныхъ экземплярахъ и рѣдко даже годны въ управляющіе. Женщинамъ доставалось неменѣе. Сама Вѣра Дмитріевна не носила другихъ шляпокъ, кромѣ петербургскихъ; выписывала, кромѣ французскихъ и англійскихъ книгъ, даже и русскіе журналы, и все это, — и книги, и журналы, и время, и цвѣты, которыхъ много было у Вѣры Дмитріевны, — было къ услугамъ Софьи Павловны. И Софья Павловна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ своей пріятельницѣ. Конечно, она начала свыкаться съ провинціальною жизнію, даже садилась уже и за преферансъ; но только въ обществѣ Вѣры Дмитріевны находила истинное удовольствіе. Ей говорила она о своемъ прошедшемъ, которое, не смотря на ея молодость, уже было такъ богато и несбывшимися надеждами, и разочарованіями! съ ней одной позволяла себѣ скромныя жалобы на одиночество, на которое осуждала ее жизнь мужа, бывшаго вѣчно на охотѣ, съ управителемъ въ кабинетѣ, или за картами, — на характеръ Анюты, которая была и вѣжлива, и ласкова даже, но не показывала ни малѣйшей искренности, ни малѣйшаго дружескаго сочувствія мачихѣ, и охотнѣе оставалась съ Парашею, ея горничною, чѣмъ съ нею, — на Татьяну Васильевну, и наконецъ на мужа, часто грубаго, неделикатнаго, наконецъ… сколько причинъ къ жалобамъ можетъ подать мужъ молодой, прекрасной и слишкомъ-чувствительной женщины! Да, слишкомъ… Петръ Алексѣевичъ былъ добрый помѣщикъ, который думалъ, что все уже сдѣлалъ, если жена его не знаетъ ни въ чемъ отказа, если у нея шляпка, браслеты и мантилья лучше всѣхъ, если выѣздъ ея ставится въ образецъ, если, наконецъ, кабинетъ ея и гостиная убраны такъ очаровательно, что были причиною не одной ссоры между губернскими супругами по возвращеніи ихъ отъ Сарапаевыхъ. Все это, конечно, было совсѣмъ не противно Софьѣ Павловнѣ; но бѣдный помѣщикъ не зналъ, что сердце женщины имѣетъ еще другія потребности; что оно, бѣдное, жертва празднаго ея воображенія, какъ причудливая царевна въ русской сказкѣ, требуетъ «того, сама не знаетъ чего», и посылаетъ «туда, сама не знаетъ куда». Къ-тому же, добрый помѣщикъ держался старины: когда не въ духѣ, то на жену и закричитъ, и велитъ ей замолчать, и, пожалуй, скажетъ что она и — глупа… Рѣшительно, Петръ Алексѣевичъ былъ мужъ, глава, повелитель, а не товарищъ, не другъ; ни вкусы его, ни привычки, ни даже понятія не соотвѣтствовали понятіямъ и привычкамъ молодой женщины. Но все это находила она въ Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ этомъ другѣ, посланномъ ей Провидѣніемъ, этой женщинѣ, которая даже безъ зависти, казалось, видѣла и богатые наряды, и рѣшительное превосходство, которое имѣла надъ нею въ обществѣ Софья Павловна, какъ жена помѣщика, столько уважаемаго въ губерніи. Можетъ-быть, одно только понравилось Софьѣ Павловнѣ въ ея пріятельницѣ: это чрезвычайная строгость ея правилъ. Были вещи, о которыхъ она несмѣла говорить съ нею; были книги, которыя очень забавляли Софью Павловну, и которыя оскорбляли нравственное чувство молодой вдовы; наконецъ, Вѣра Дмитріевна была набожна, возвышенна въ понятіяхъ своихъ о религіи и обязанностяхъ человѣка; — Софья Павловна во всемъ этомъ была дитя, которое лепечетъ за другими, что выучило только по насдышкѣ. === III. === Вѣра Дмитріевна, послѣ утренней прогулки своей, осталась ночевать у Сарапаевыхъ; она далеко за полночь проговорила съ Софьею Павловною; за то на другое утро, вся деревня была уже на работѣ, а двѣ молодыя женщины спали еще крѣпкимъ спомъ. Однакожь, Вѣра Дмитріевна встала первая, и, не желая тревожить хозяйки, прошла въ кабинетъ ея, примыкавшій къ спальнѣ; тамъ была библіотека Софьи Павловны; къ-тому жь, стекольчатая дверь вела оттуда прямо на небольшую террасу, сходившую ступенями къ цвѣтнику. Вѣра Дмитріевна была въ бѣломъ утреннемъ платьѣ; легкая кисейная мантилья, вышитая искусными руками горничныхъ, какъ утренній туманъ, облекала ея полныя плечи и талію; маленькій чепчикъ чуть держался на густой, черной косѣ, свитой въ два ряда кольцомъ. Она подошла къ зеркалу и, казалось, была довольна образомъ, который отражался въ чистомъ стеклѣ. Въ это самое время, изъ глубины боковой аллеи, которая вела изъ цвѣтника въ густую рощу, выходили двѣ молодыя дѣвушки, одна въ шляпкѣ и въ простыхъ шведскихъ перчаткахъ, другая съ открытою головою и голыми руками, но очень-щеголевато одѣтая. Это была Анюта и любимица ея, Параша, горничная Софьи Павловны. Вышедъ изъ рощи, Анюта пошла въ цвѣтникъ, а Параша побѣжала боковою дорожкою къ садовой калиткѣ. Славная дѣвочка была эта Параша! Бѣла, румяна, что-называется кровь съ молокомъ; глаза такіе быстрые, что, кажется, и мертваго разбудятъ. Софья Павловна, въ первый же годъ своего замужства, отдала ее учиться въ Москву, на Кузнецкій-Мостъ, въ магазинъ, разумѣется. Дѣвочка очень удалась, и теперь Софья Павловна, взявъ ее оттуда, приставила къ себѣ и очень ее полюбила, рядила какъ барышню, и даже постель ей сдѣлала, что, между нами сказать, очень не нравилось Татьянѣ Васильевнѣ, которая вообще не любила баловства, особенно подобнаго. Вѣра Дмитріевна замѣтила Анюту, когда та входила въ цвѣтникъ. Молодая дѣвушка шла распѣвая какую-то пѣсенку съ тѣмъ безпечнымъ весельемъ, которое такъ идетъ къ молодости. Лучи солнца играли на свѣжемъ личикѣ дѣвушки. Она была хороша въ эту минуту, какъ можно быть хорошей только въ шестнадцать лѣтъ. Вѣра Дмитріевна нахмурилась и опять взглянула въ зеркало. Однакожь, когда молодая дѣвушка приблизилась къ террасѣ, лицо прекрасной вдовы выражало уже одно удовольствіе. — Какъ! ужь и нагулялась, Анюта? сказала она, ласково улыбаясь: — ты встаешь такъ рано? — Я ходила къ своей кормилицѣ; только не сказывайте маменькѣ, а то она меня побранитъ. — За что же? — Я ходила ѣсть сливки съ творогомъ. Прелесть, что за сливки! прегустыя! Маменька воображаетъ, что все это вредно и не любитъ, чтобъ я ходила къ кормилицѣ. — Будто маменька такъ строга? — О, совсѣмъ нѣтъ! но, знаете, маменька не привыкла къ нашей деревенской жизни. — А ты и бѣгаешь такъ, тихонько отъ маменьки? — Вѣдь тутъ ничего нѣтъ дурнаго, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. Дурно будетъ, если маменька узнаетъ, потому-что это ее огорчитъ. Но кто же скажетъ ей? Вѣрно не вы же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. — Ты такъ надѣешься на меня? а если ошибешься? — О, нѣтъ! вѣдь я знаю васъ. Вотъ, посмотрите: я еще задобрю васъ. Хотите я вамъ нарву цвѣтовъ? — У васъ, этотъ годъ, чудесные цвѣты. — Папенька выписываетъ сѣмена изъ Петербурга. — У васъ теперь есть сосѣдъ, у котораго прекрасные цвѣты; это не отъ него ли? — Отъ кого это? — Ты не знаешь? Анюта слегка покраснѣла. — Право, нѣтъ. Вѣра Дмитріевна наклонилась къ цвѣтку. — Вотъ это, на-примѣръ, вѣрно отъ него. — Почему же это?.. и отъ кого же? — Ахъ, Боже мой! развѣ я не сказала? отъ Илашева. — Почему же ''вѣрно'' отъ него? — Потому-что очень-хорошъ. — Вотъ какъ много чести для Илашева! — Ты находишь? — Вы такъ странно на меня смотрите. Что мнѣ до Илашева? Я его почти не знаю. — А до Ладошина? — Совершенно столько же, сказала молодая дѣвушка, скорчивъ презрительную рожицу, которая къ ней очень шла въ эту минуту, и наклонилась къ цвѣтку, чтобъ скрыть слишкомъ алую краску, выступившую на щекахъ ея. — Послушай, душечка Анюта, сказала Вѣра Дмитріевна, пропуская руку свою подъ руку молодой дѣвушки. Но въ эту минуту движеніе, которое сдѣлала Анюта приподнимаясь, разстроило складки ея платья и изъ кармана ея выпало маленькое и очень-укромно сложенное письмецо. Анюта вспыхнула и поспѣшно бросилась на бумагу, которую Вѣра Дмитріевна также хотѣла схватить. — Что это? спросила Вѣра Дмитріевна. — А! это вѣрно пригласительный билетъ кормилицы на творогъ. Лицо Вѣры Дмитріевны выражало убійственную насмѣшку. — Билетъ! это… это стихи, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. — Стихи? покажи-ка. Я очень люблю поэзію. — О, это не стоитъ труда. — Однакожъ, если ты переписывала? — Э! какъ вы любопытны. Такъ не покажу же. — Послушай, Анюта; притворство тутъ совсѣмъ не годится. Я знаю, что это не стихи, и хочу видѣть. — Хотите видѣть? А если я не хочу показать? — Ты таишься отъ меня, Анюта, и худо дѣлаешь. Подумай: я знала тебя малюткою и всегда тебя любила; я была дружна съ покойною твоею матерью, хотя она была и очень-много старѣе меня. Можетъ-быть, и съ мачихою твоею я сдружилась только для того, чтобъ быть тебѣ хоть нѣсколько полезною. Будь увѣрена, что я знаю о тебѣ гораздо-болѣе, чѣмъ ты думаешь. Ты молода, неопытна; тебя могутъ вовлечь въ большія непріятности: вѣрь мнѣ, ты не можешь найдти друга искреннѣе меня, ни лучше къ тебѣ расположеннаго. Въ голосѣ, въ выраженіи лица Вѣры Дмитріевны было столько искренности, чистосердечія и, можно сказать, любви, что молодая дѣвушка поколебалась. Грудь ея волновалась, щеки пылали; она смотрѣла въ землю. — Ты сомнѣваешься, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна: — ты раскаешься въ томъ, особливо когда увидишь, что я, вмѣсто того, чтобъ предупредить твою мачиху или отца, какъ, можетъ-быть, я должна была бы поступить… но, нѣтъ, Анюта, мнѣ жаль тебя… ахъ! очень-жаль. Анюта была совершенно растрогана; она залилась слезами и бросилась на грудь Вѣры Дмитріевны; крупныя слезы также текли по щекамъ прекрасной вдовы; она съ нѣжностью матери поцаловала молодую дѣвушку, и обѣ пошли къ широкой скамьѣ, полузакрытой деревьями и кустарниками. — Это неосторожно, милый другъ, сказала Вѣра Дмитріевна голосомъ самаго нѣжнаго материнскаго упрека. — Если ты любишь ''его…'', — Ахъ, да нѣтъ! кто вамъ сказалъ, что я люблю ''его?'' — А это что? И она указала на письмо. — Какъ-будто вы не знаете! Бабушка очень желаетъ, чтобъ я вышла за ''него'', вотъ ''онъ'' и пристаетъ. Вы знаете, что папенька отказалъ ему, и даже запретилъ мнѣ говорить съ нимъ; а онъ воображаетъ, что я сама этого не хочу, потому-что перемѣнилась къ нему, — и вотъ, посмотрите сами, пишетъ, чтобъ я въ доказательство несправедливости его подозрѣній сказала ему, гдѣ онъ можетъ меня видѣть. Она подала письмо. Вѣра Дмитріевна быстро пробѣжала письмо; лицо ея было серьёзно и даже показывало безпокойство. «Скажите одно слово» читала она вполголоса: «и я полечу за вами хоть на край свѣта, чтобъ только увидѣть васъ на одну минуту». То-есть, поѣдетъ даже и къ Кортоминымъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ горькою усмѣшкою. — Владиміръ Григорьевичъ очень-нѣженъ. Ахъ, Анюта! какъ ты неопытна! Ты ужасаешь меня своею неосторожностью. — Да чѣмъ же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна? пускай-себѣ пишетъ что хочетъ. Вѣдь ужь конечно я не стану отвѣчать. — И никогда не отвѣчала? спросила Вѣра Дмитріевна, пристально смотря на молодую дѣвушку. Та выдержала этотъ испытующій взглядъ съ спокойствіемъ невинности. — О! могу васъ увѣрить, что никогда. — Но… это не первое письмо? — Нѣтъ; видите, какъ я откровенна. Онъ писалъ ко мнѣ еще до поѣздки нашей въ Украйну; и тогда я отдала бабушкѣ письмо его… Въ эту минуту послышался шорохъ. Это была Софья Павловна, которая уже искала свою пріятельницу. Вѣра Дмитріевна успѣла только сказать: «мы скоро увидимся на праздникѣ у Кортоминыхъ; до-тѣхъ-поръ, обѣщай мнѣ не ходить къ кормилицѣ и не имѣть никакихъ сношеній съ ''нимъ».'' — О! это для меня легче всего на свѣтѣ! отвѣчала дѣвушка. — Но, Анюта, честное слово? — Вотъ вамъ рука моя, и съ этимъ словомъ обѣ пошли на встрѣчу Софьѣ Павловнѣ. === IV. === На другое утро всѣ собрались въ гостиную; Вѣра Дмитріевна уѣхала еще наканунѣ, и хозяева были совершенно одни. Петръ Алексѣевичъ, по обыкновенію своему, сидѣлъ раскинувшись въ большихъ, покойныхъ креслахъ, сложа ногу на ногу, и держалъ надъ самымъ носомъ листокъ русской газеты; передъ нимъ, на маленькомъ столикѣ, стояла большая чайная чашка; онъ курилъ прихлебывая по-временамъ чай и затягиваясь душистымъ дымомъ. Софья Павловна, за чайнымъ столикомъ, пила кофе, и въ то же время читала какой-то романъ. Въ дверяхъ стоялъ, вытянувшись въ струнку, лакей съ подносомъ, и нѣсколько далѣе мальчикъ, одѣтый казачкомъ, приспособленный нарочно къ раскуриванію трубокъ для Петра Алексѣевича и гостей его. Анюта, возвратясь съ обыкновенной утренней прогулки, вошла, поцаловала руку у отца и поздоровалась съ матерью, которая, ласково улыбнувшись ей, спросила о погодѣ и опять принялась читать. Анюта сѣла за пяльцы. Въ деревнѣ скучно безъ чужихъ. Мы, кажется, и веселость, и любезность бережемъ, какъ бѣднякъ праздничное платье — для гостей. Въ своей семьѣ молчимъ… О чемъ говорить? Кажется, все переговорили уже; развѣ ссориться? но этого уже избѣгаютъ порядочные люди. Въ гостиной Сарапаевыхъ молчаніе прерывалось только голосомъ Петра Алексѣевича, который по-временамъ подзывалъ мальчика и отдавалъ ему трубку, да шелестомъ листовъ въ книгѣ Софьи Павловны. Анютѣ оставалось только зѣвать за пяльцами или мечтать. Она избрала послѣднее. Мы охотно сказали бы, какого рода были эти мечты; но для тѣхъ, кто не былъ предварительно знакомъ съ прошедшею жизнію молодой дѣвушки, эти мечты, можетъ-быть, показались бы не совсѣмъ понятными, почему и считаемъ необходимымъ обратиться нѣсколько назадъ. Мы знаемъ уже, что у Анюты не было матери; но судьба, всегда благосклонная къ сиротамъ, вознаградила потерю, давъ ей другую мать въ Татьянѣ Васильевнѣ, тёткѣ Петра Алексѣевича, о которой мы уже упоминали. Татьяна Васильевна любила Анюту безъ памяти, даже назначала своею наслѣдницею въ духовной, которую сдѣлала тотчасъ послѣ женитьбы Петра Алексѣевича. Она, кажется, жила только для счастія своей любимой внучки, старалась доставлять ей всѣ возможныя удовольствія, рядила ее, дарила, называла своею милою, бѣдною сироткою, и при всякомъ случаѣ извиняла нѣжность свою къ ней, говоря: «кому же ее и побаловать, какъ не мнѣ?» и при этихъ словахъ глядѣла на внучку съ такою любовію, что Анюта, сильно-тронутая, бросалась на шею любезной бабушкѣ. Анюта была добрая дѣвушка и сама много любила старушку. Не проходило ни однихъ именинъ, ни одного праздника, чтобъ она не готовила ей какого-нибудь сюрприза. Да чего ей! Анюта никогда не забывала даже Агафъи Ивановны, ключницы бабушкиной, старушки, которая пользовалась ея особенною довѣренностью. Были, однакожъ, злые люди, которые говорили, будто Татьяна Васильевна потому только любила Анюту, что ненавидѣла другихъ родныхъ, и что отдавала ей имѣніе для того, чтобъ оно не досталось другимъ, особенно же Петру Алексѣевичу, на котораго сердилась за женитьбу… но всѣхъ злыхъ людей переслушаешь ли! Главнымъ желаніемъ Татьяны Васильевны было пристроить Анюту, то-есть, выдать замужъ, и выдать при себѣ; она, по слабости своего здоровья, безпрестанно опасалась оставить ее совершенною сиротою, и, что всего хуже, на рукахъ мачихи, «какъ бы ни была она хороша», прибавляла Татьяна Васильевна, при чемъ глаза ея всегда наполнялись слезами, особенно въ присутствіи Анюты, которое, конечно, должно было еще сильнѣе возбуждать ея чувствительность. Но ей хотѣлось отдать Анюту по своему выбору, а не такъ, какъ вздумается Петру Алексѣевичу. Въ-самомъ-дѣлѣ, съ нѣкотораго времени, всѣ дѣйствія Петра Алексѣевича были очень-странны: съ молодою женою у него было все какъ-то по модѣ, онъ даже поговаривалъ и за границу ѣхать, на воды, — видите, лечиться здѣсь нельзя. Такъ не отдать же такому человѣку выборъ жениха, особенно для такой дѣвушки, какъ Анюта. Въ сосѣдствѣ съ Петромъ Алексѣевичемъ жилъ помѣщикъ Ладошинъ, человѣкъ не бѣдный, и, какъ говорили, хорошій хозяинъ. Татьяна Васильевна еще въ дѣтствѣ была знакома съ его матерью, даже послѣ, вышедъ замужъ, обѣ онѣ, да и мужья ихъ, жили, что-называется, душа-въ-душу. Молодой Ладошинъ воспитывался въ Царскосельскомъ-Лицеѣ, учился, какъ всѣ говорили, блистательнѣйшимъ образомъ, но почему-то не кончилъ курса и пріѣхалъ къ матери. Она тогда жила въ ярославской деревнѣ; Ладошинъ опредѣлился въ канцелярію губернатора, былъ принятъ въ лучшихъ домахъ, танцовалъ на всѣхъ балахъ и подавалъ отличнѣйшія надежды къ повышенію, — какъ вдругъ мать его умерла; онъ долженъ былъ по дѣламъ наслѣдства ѣхать въ степную деревню, пріѣхалъ, началъ сѣять пшеницу, и видно такъ свыкся съ степною жизнію, что вышелъ въ отставку губернскимъ секретаремъ, и съ-тѣхъ-поръ уже не оставлялъ деревни. Въ губернскихъ обществахъ безпрестанно встрѣчаются люди, которые ничему не учатся и очень-мало знаютъ; потомъ люди, которые кое-чему учились и все знаютъ, обо всемъ говорятъ, какъ съ каѳедры, и наконецъ люди, которые многому и порядочно учились, но, послужа, поживъ въ деревнѣ, такъ отстали, что все равно, какъ-будто они и вѣкъ ничему не учились. Владиміръ Григорьевичъ Ладошинъ, повидимому, принадлежалъ къ числу послѣднихъ. Онъ бывалъ во всѣхъ обществахъ, но никто не слыхалъ, чтобъ онъ говорилъ о чемъ-нибудь, кромѣ охоты и картъ; да еще любилъ онъ разсказывать анекдоты о сосѣднихъ помѣщикахъ и чиновникахъ, и разсказывалъ такъ хорошо, что мы, конечно, не осмѣлимся повторить ни одного изъ его разсказовъ. Сосѣди говорили, что хозяйство у него шло хорошо; но онъ и о хозяйствѣ не любилъ говорить. Въ обществахъ игралъ онъ въ карты, получалъ журналы, — это разсказывали и почтмейстеръ, и пріятели Ладошина, которые пользовались ими безъ отказа; но читалъ ли онъ ихъ, и читалъ ли вообще что-нибудь, это оставалось на благонамѣренныя догадки публики. Впрочемъ, его очень любили; онъ былъ хорошій знакомый, принималъ радушно, и если давалъ пирушку, такъ-ужь на славу. На попойкѣ, онъ не отставалъ ни отъ кого; напротивъ! А начнутъ хвалиться силою — любаго силача схватитъ въ охапку, пронесетъ всѣмъ домомъ и броситъ въ сугробъ какъ мячикъ, къ великому удовольствію общества. Лихой наѣздникъ, славный охотникъ, онъ билъ бекаса и вальшнепа безъ промаха, держалъ псовую охоту и не жалѣлъ денегъ ни на рысака, ни на гончую. Ладошинъ былъ не хорошъ собою, но и не безобразенъ. Онъ былъ средняго роста, съ широкими плечами, и вообще могъ скорѣе обратить на себя вниманіе силою мускуловъ, чѣмъ красотою формъ. Одѣвался онъ нѣсколько на свой фасонъ, что, однакожь, въ немъ не было смѣшнымъ. Можетъ-быть, особенно не понравились бы въ немъ живописцу или скульптору его маленькіе глаза, очень-поднятые на углахъ къ вискамъ, что, вмѣстѣ съ выдавшимися широкими скулами и вѣчнымъ загаромъ на охотѣ и по ''брызгамъ'' и по порошѣ, сильно напоминало калмыцкій типъ; однакожь, все это вмѣстѣ было не совсѣмъ-дурно, тѣмъ болѣе, что смягчалось быстрымъ и умнымъ взглядомъ, и веселою улыбкою прямодушнаго человѣка, которая каждый разъ открывала два ряда прекраснѣйшихъ зубовъ. На этого-то человѣка Татьяна Васильевна и обратила свое вниманіе, и вотъ какъ это случилось. Владиміръ Григорьевичъ былъ уже лѣтъ около тридцати, но до-сихъ-поръ никто не замѣчалъ въ немъ ни малѣйшей склонности къ женитьбѣ, и всѣ ласки матушекъ и бабушекъ, всѣ стрѣлы губернскихъ и уѣздныхъ красавицъ оставались тщетными. Вообще женщины, если не въ цѣпи творенія, то по-крайней-мѣрѣ въ обществѣ, были для него до-сихъ-поръ существами совершенно-лишними. Пріѣхавъ въ городъ, Владиміръ Григорьевичъ дѣлалъ всѣмъ визиты, да этимъ и ограничился, — ни въ одномъ домѣ не сдѣлался короткимъ, нигдѣ не бывалъ дальше кабинета хозяина, разумѣется, кромѣ званыхъ праздниковъ и карточныхъ вечеровъ. У Татьяны Васильевны былъ онъ наряду со всѣми, не смотря на то, что она была другомъ его матери. Но молодые люди помнятъ ли дружбу стариковъ! Татьянѣ Васильевнѣ это было очень-непріятно, даже горько; да дѣлать было нечего. Какъ вдругъ, по прошествіи пяти или шести лѣтъ, Владиміру Григорьевичу вздумалось вспомнить старинныя материнскія связи и пріѣхать къ Татьянѣ Васильевнѣ. Его приняли довольно-сухо; но видно на этотъ разъ нѣжность къ памяти матери была такъ сильна, что онъ не обратилъ вниманія на пріемъ, пріѣхалъ въ другой и въ третій разъ; его пригласили на преферансъ; онъ не замедлилъ явиться, сѣлъ играть, наставилъ ремизовъ, проигрался, насмѣшилъ старушку и ея гостей, и получилъ приглашеніе постоянно уже, на всѣ вечера, когда только ему вздумается. Это было въ то самое время, когда Сарапаевы уѣзжали въ Москву по дѣламъ, а Анюта оставалась у бабушки. Татьяна Васильевна жила не совсѣмъ-весело для молодой дѣвушки. Домъ у нея былъ прекрасный, но принимала она мало, — разумѣется, по визитамъ принимала весь городъ; по обыкновенно у нея было свое общество: старшій совѣтникъ губернскаго правленія съ женою и тёщею; секретарь дворянскаго собранія, за которымъ обыкновенно посылали, когда не доставало четвертаго; предсѣдатель гражданской палаты, искренній другъ Татьяны Васильевны, и еще нѣсколько столько же почтенныхъ особъ, да докторъ два раза въ день. Все это очень-полезныя знакомства, но не совсѣмъ же достаточно-пріятныя для молодой дѣвушки, и потому появленіе Ладошина было принято съ большимъ удовольствіемъ. Все-таки это было новое, хотя и калмыцкое лицо. Къ-тому же, онъ такъ смѣшно разсказывалъ бабушкѣ объ исправникѣ, о секретарѣ уѣзднаго суда, объ Аннѣ Степановнѣ и Степанѣ Сидоровичѣ! Конечно, когда входилъ новый и особенно-значительный гость, Владиміръ Григорьевичъ переставалъ говорить; но тогда для Анюты бывало едва-ли не веселѣе еще. Бабушка занималась значительнымъ гостемъ, а Ладошинъ подсаживался къ пяльцамъ внучки и въ-полголоса опять умѣлъ занять ее, но теперь уже не анекдотами. — Не правда ли, что ваша гостья прехорошенькая? — Что жь? совсѣмъ не дурна (гостья была безобразна). — Нѣтъ, безъ шутки. Впрочемъ, вѣдь у насъ въ городѣ много такихъ хорошенькихъ дамъ. — Кто же, на-примѣръ? — Чумина, Акурина, Язева… — Какіе вы злые! Язева совсѣмъ недурна и премилая. — Особливо у нея талія хороша; вамъ она должна нравиться, потому-что напоминаетъ вамъ вашу гувернантку, Клару Ивановну. — Прошу не говорить о ней; вы ея не знаете и не могли знать. — Помилуйте! очень-хорошо знаю. Вѣдь она живетъ въ Москвѣ, у моей кузины. — Ну, такъ что же? очень-великодушно смѣяться надъ природными недостатками! Она никогда не скрывала, что кривобока, не такъ, какъ нѣкоторыя изъ вашихъ дѣвицъ. — Кто же бы это? Представьте, я не замѣтилъ! — Станемте лучше говорить о Степанѣ Сидорычѣ. Вы такъ хорошо о немъ разсказываете. — А вамъ это скучно? простите великодушно. Что дѣлать! это нравится вашей бабушкѣ, а мнѣ надобно загладить передъ нею большую вину. Подумайте, я не былъ у нея цѣлыя шесть лѣтъ. — И вы думаете, что на васъ сердятся? — Представьте, что я столько самолюбивъ. Впрочемъ, какъ же мнѣ было не подумать, когда я узналъ изъ вѣрныхъ источниковъ, что меня чуть-было не предали анаѳемѣ на всѣхъ соборахъ. — И вы можете мнѣ это говорить о бабушкѣ? — Помилуйте! почему же? анаѳема — дѣло очень важное. — И вы испугались? — Видите: вотъ уже цѣлый мѣсяцъ ѣзжу изо-дня-въ-день. Анюта покраснѣла — неизвѣстно, отъ досады ли за бабушку, или отъ страха, потому-что маленькіе, калмыцкіе глазки Владиміра Григорьевича смотрѣли на нее въ эту минуту такъ, какъ-будто обѣщали огромный томъ комментарій на послѣднія слова его. Огромный томъ! тогда-какъ Анюта имѣла рѣшительное отвращеніе отъ огромныхъ томовъ. Дѣла, казалось, шли совершенно по желанію Татьяны Васильевны; она какъ-будто ничего не замѣчала; но втайнѣ съ удовольствіемъ видѣла, что молодые люди съ каждымъ днемъ встрѣчаются все съ большимъ удовольствіемъ. Анюта краснѣла уже, когда мимо оконъ пронесутся легкія санки Ладошина; онъ, что вошелъ въ комнату, первую ее привѣтствуетъ взоромъ, и будто вопьется своими маленькими глазами въ ея хорошенькое личико. Съ каждымъ днемъ онъ все чаще и чаще у Татьяны Васильевны и точно добрый сынъ. Скажутъ ли, что въ лавкѣ у такого-то появилась чудесная икра — на другой же день Ладошинъ привозитъ цѣлую банку; захватитъ ли полиція мужика Татьяны Васильевны, примѣченнаго на базарѣ въ плутовствѣ; Ладошинъ ѣдетъ самъ къ полиціймейстеру; словомъ, все показывало, что желаніе Татьяны Васильевны должно было скоро увѣнчаться успѣхомъ. Между-тѣмъ, Анюта уѣхала къ отцу; но вѣдь въ деревнѣ не все же сидѣть затворницами. Ѣздили къ Кортоминымъ, Юрзуфовымъ, и тамъ встрѣчались съ старымъ знакомымъ, этимъ несноснымъ спорщикомъ, Ладошинымъ. Одинъ разъ, на вечерней зарѣ, мимо сада проѣхалъ охотникъ съ ружьемъ и собакою; маленькіе глазки его быстро смотрѣли въ садъ. Анюта сама видѣла его съ боковой дорожки. Въ другой разъ, Петра Алексѣевича и Софьи Павловны не было дома; Анюта оставалась одна, и отъ скуки — шалунья! вздумала уйдти въ поле, одна съ Парашею, этою балованною горничною Софьи Павловны, воспитанницею Кузнецкаго-Моста, которой дали постель какъ барышнѣ. На дорогѣ онѣ встрѣтили того же охотника, но уже верхомъ; онъ сошелъ съ лошади и проводилъ двухъ дѣвушекъ до самыхъ гуменъ. Наконецъ, охотникъ пріѣхалъ къ Петру Алексѣевичу, и все это Анюта подробно разсказывала бабушкѣ. Но, ахъ! здѣсь, неодолимая какъ судьба, возстала желѣзная воля отца и разрушила, можетъ-быть, навсегда надежды любовниковъ и Татьяны Васильевны. Ладошину было отказано; Петръ Алексѣевичъ, особенно со времени возвращенія своего изъ Украйны, и слышать о немъ не хотѣлъ. Онъ говорилъ, что Ладошинъ дрянь, лѣнивецъ, который только и дѣлаетъ, что ѣздитъ съ собаками; что изъ него никогда не выйдетъ ничего порядочнаго; что въ немъ нѣтъ никакого благороднаго самолюбія. "Что! мальчишка такъ, пустой; нигдѣ не служилъ и служить не хочетъ. Впрочемъ, " прибавилъ Петръ Алексѣевичъ: «Анюта еще молода и всегда будетъ имѣть жениха не хуже Ладошина.» Между-тѣмъ, Дарья Лукинична, старушка, которая ходила въ ключахъ еще при покойной матери анютиной, да и теперь исправляла ту же должность, однажды, когда Анюта забѣжала къ ней въ кладовую за яблоками, сказала ей: — А что, матушка барышня? каковъ тебѣ показался нашъ гость? — Какой гость, Дарья Лукинична? — Ну, вотъ, какой? что обѣдалъ сегодня? — Да сегодня много гостей обѣдало, Дарья Лукинична. — Охъ ты, воструха! будто и не знаетъ. Извѣстно, я говорю о петербургскомъ сосѣдѣ. — Объ Илашевѣ-то? — А что? Не хорошъ, скажешь? — Не знаю, я не посмотрѣла на него хорошенько. — Напрасно; надобно бы посмотрѣть. — А для чего же это? — Да такъ. — Полно же секретничать, Дарья Лукинична; ты такъ говоришь, какъ-будто бы у тебя было что-то на умѣ? — Сказала бы я тебѣ, да боюсь, проговоришься. — Ну, вотъ! какъ это можно! — Хорошо, такъ и быть; только ты смотри у меня, не проговорись, особенно маменькѣ-то. Вѣдь папенька прочитъ тебѣ этого сосѣда въ женихи. — Какой вздоръ! почему это ты знаешь? — Почему бы то ни было, а это не вздоръ. Онъ очень на это метитъ, я это навѣрно знаю. — Ну, такъ мнѣ что жь за дѣло? — Какъ, что за дѣло? Вѣдь у него, матушка, 800 душъ, да вѣдь имѣнье-то какое — золотое дно! Однимъ медомъ мужики на праздникъ закидаютъ. Все вѣдь богатые… Вскорѣ послѣ того Анюта подслушала разговоръ мачихи своей съ Вѣрой Дмитріевной, которая говорила точно то же. Все это заставило задумываться Анюту. Илашевъ давно уже возбудилъ ея любопытство. Она знала о немъ еще въ Украйнѣ изъ писемъ своихъ пріятельницъ, которыя всѣ единодушно писали о пріѣзжемъ, какъ о чудѣ, явившемся въ ихъ пустынѣ. Она возвратилась уже съ желаніемъ видѣть это чудо, конечно безъ всякой неблагопріятной для Ладошина мысли, а такъ, изъ ребячьяго любопытства: какъ же не посмотрѣть чуда? Чудо не замедлило явиться въ Сергіевское, но сначала не произвело особеннаго впечатлѣнія на Анюту. Она нашла даже, что пріятельницы слишкомъ преувеличили достоинства, по обыкновенному пристрастію ко всему новому и особенно петербургскому. Между-тѣмъ, вся дворня толковала уже потихоньку о женихѣ, а Агаша, горничная Анюты, даже и чваниться начала: мы-де за генерала идемъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, Илашевъ былъ славный женихъ для Анюты; 800 душъ, — заложенныхъ, правда, ну, да у кого же теперь не заложено имѣніе? Коллежскій совѣтникъ и давно уже каммер-юнкеръ. Это ужь не Ладошину чета; никому не стыдно будетъ сказать за кого отдалъ дочку Петръ Алексѣевичъ… Но обратимся къ Анютѣ. Анюта, какъ мы сказали, сидѣла за пяльцами и мечтала. Теперь уже намъ не трудно будетъ угадать, о чемъ мечтала дѣвушка. Ладошинъ, иногда Илашевъ… А вѣдь ''онъ'' пріѣдетъ къ Кортоминымъ, говорила она мысленно, вдѣвая шерсть въ иголку. Я, кажется, довольно ясно вчера сказала кормилицѣ, да и сегодня еще пошлю къ ней Парашу. Какая смѣшная эта Вѣра Дмитріевна: «не имѣй никакихъ сношеній съ нимъ». Какъ-будто бы это было возможно! человѣкъ нарочно познакомился съ кормилицею, съ крестьянкою, чтобъ только знать обо мнѣ! Ну, да что до нея! вѣдь она не узнаетъ… И для чего она говоритъ мнѣ безпрестанно объ Илашевѣ? Что мнѣ до того? Право, мнѣ кажется, что они всѣ съ ума сошли. Папенька прельщается его каммер-юнкерствомъ, какъ-будто бы мнѣ было это чрезвычайно дорого! У этого Илашева такая непріятная улыбка, пренасмѣшливая… Онъ долженъ быть очень золъ. Ни за что не пойду за него… Какъ, право, досадно, что Владиміръ такой чудакъ! Что бы ему не носить волосы, какъ носитъ Илашевъ? Но у Владиміра они не станутъ такъ лосниться. У Илашева необыкновенно-глянцовиты волосы. Это отъ-того, что они очень-черны, да и отъ помады. Надобно сказать Владиміру, чтобъ непремѣнно покупалъ французскую помаду. Мой милый Владиміръ! какъ я люблю его! Конечно, онъ не богатъ, не придворный, не живетъ въ Петербургѣ, а все я ни за кѣмъ не буду, кромѣ его… Какъ бы я желала знать, какой у каммер-юнкера мундиръ; не-уже-ли лучше гусарскаго? Право, здѣсь въ глуши живешь и не видишь ничего… Говорятъ, что у Илашева мундиръ весь шитый золотомъ; какъ, я думаю, хорошо, когда у двора соберутся всѣ придворные! Вѣдь есть же счастливицы, которыя съ самаго рожденія при дворѣ!.. Изъ воображеніи Анюты раскинулся длинный рядъ картинъ: богатыя залы, мраморы, золото, и вездѣ эполеты, аксельбанты, кресты и звѣзды; а дамы?.. длинный шлейфъ изъ темнаго бархата, шитый золотомъ, газовое, усѣянное блестками покрывало, кокошникъ блеститъ брильянтами, какъ зимняя ночь звѣздами… «А что, еслибъ въ этомъ кокошникѣ показаться здѣшнимъ дамамъ, хоть бы Вѣрѣ Дмитріевнѣ, на-примѣръ?» говоритъ Анюта, пріятно улыбаясь мечтѣ своей: "ужь она не такъ измѣнилась бы въ лицѣ, какъ въ послѣдній разъ, когда маменька показывала ей свой новый уборъ. Какъ она завистлива! А маменька ничего не замѣчаетъ. Проста, ужасно проста!.. Ну, а, напримѣръ, написать бы Кортоминой, — вѣдь и эта хороша! — «Ma chère, я падаю отъ усталости. Сегодня все утро была при дворѣ. На кокошникъ мой столько нашили брильянтовъ, что и теперь отъ тяжести ломитъ голову; а вечеромъ еще балъ при дворѣ… я танцовала до упаду…» Еще недавно мечты Анюты были гораздо-скромнѣе; въ нихъ не было ни бархатныхъ шлейфовъ, ни дворцовъ. Конечно, не было въ нихъ также и зеленыхъ лужковъ, ни свѣтлыхъ ручейковъ, нѣтъ: Анюта была дѣвушка положительная, и эклоги не очень любила; однакожь… Да и въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, Анюта дурно дѣлала, что еще думала о Ладошинѣ; а Петръ Алексѣевичъ былъ правъ въ своей упрямой волѣ не отдавать за него дочери. Что ей за женихъ былъ Ладошинъ? Она не бѣдная невѣста, дочь одного изъ первыхъ дворянъ въ губерніи, чуть-чуть не губернскаго предводителя; а онъ что? губернскій секретарь, у котораго много-много что 200 душъ, и то половина въ Костромской ли, въ Ярославской ли губерніи, малоземельныя. Къ тому же, Богъ-знаегъ еще, что такое былъ этотъ Ладошинъ. Вотъ Вѣра Дмитріевна, женщина очень-умная и основательная, а она никогда не отзывалась о немъ хорошо, и даже, по-видимому, не любила его. А такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не любить человѣка безъ причины. Тутъ была какая-то престранная исторія, о которой Вѣра Дмитріевна никогда не говорила охотно. Это было еще при покойномъ мужѣ ея, въ первый годъ по пріѣздѣ Ладошина. У Вѣры Дмитріевны жила въ то время бѣдная дѣвушка, изъ мелкопомѣстныхъ дворяночекъ, которыхъ въ уѣздѣ обыкновенно звали «иваньковскими». Вѣра Дмитріевна очень любила эту дѣвушку, старалась образовать ее, всюду возила съ собою, рядила и даже дала ей особенную комнату, возлѣ дѣтской, — словомъ, содержала ее, какъ родственницу. Вдругъ узнаютъ, что эта дѣвушка завела связи, и даже принимаетъ тайкомъ кого-то, въ комнатѣ, смежной съ своею, и изъ которой длинный корридоръ велъ прямо въ спальную Вѣры Дмитріевны. Посудите, какая опасность для репутаціи молодой женщины! Вѣдь чего не могли сказать, особливо въ провинціи, гдѣ столько злыхъ и праздныхъ языковъ! Къ-счастію, однакожь, все открылось. Покойный мужъ Вѣры Дмитріевны, возвратясь одинъ разъ изъ города довольно-поздно и неожиданно, самъ увидѣлъ человѣка, который вылѣзъ изъ окна помянутой комнаты и потомъ убѣжалъ черезъ садъ. Исторія надѣлала шума; дѣвушку отослали къ ея матери; мать чуть не прокляла ее и валялась въ ногахъ у Вѣры Дмитріевны, чтобъ испросить прощеніе виновной дочери. Конечно, та добра, простила, а между-тѣмъ было много злыхъ людей, которые разсказывали дѣло совсѣмъ-иначе. Никто не узналъ человѣка, убѣжавшаго черезъ садъ; но нѣкоторые называли потихоньку Ладошина, особливо, когда вскорѣ послѣ того дѣвушка вышла замужъ съ порядочнымъ приданымъ, тогда-какъ матери не гдѣ было взять его… Да чего же таить? вѣдь это была дочка Мавры Даниловны. Справедливо ли обвиняли Ладошина, или нѣтъ, этого нельзя знать; вѣрно только то, что Вѣра Дмитріевна съ-тѣхъ-поръ не могла его терпѣть и не скрывала своей ненависти, а это бросало сильное подозрѣніе на молодаго помѣщикѣ, особливо въ глазахъ тѣхъ, которые хорошо знали прекрасную вдову. === VI. === Кажется, будетъ неизлишнимъ, если мы скажемъ теперь нѣсколько словъ о Вѣрѣ Дмитріевнѣ, тѣмъ болѣе, что это дастъ намъ случай поговорить также и объ Илашевѣ. Вѣра Дмитріевна осталась вдовою двадцати-трехъ лѣтъ, съ хорошенькимъ имѣніемъ, позапутаннымъ тяжбами и долгами, съ двумя маленькими сыновьями и съ совершеннымъ незнаніемъ ни хозяйства, ни дѣлъ. Всѣ сосѣди говорили, что ей непремѣнно должно было выйдти замужъ; нашлись и женихи, и сострадательные люди, которые, входя въ ея положеніе, сватали ее то за того, то за другаго. Но Вѣра Дмитріевна и слышать не хотѣла о замужствѣ — надѣла траурную шляпку съ длиннымъ вуалемъ и поѣхала въ городъ хлопотать по тяжбамъ. Молодая женщина, вдова и къ тому же прекрасная, не могла не интересовать и собою и своимъ безпомощнымъ состояніемъ. Вѣра Дмитріевна говорила всякому, что рѣшительно ничего не смыслитъ въ дѣлахъ, ѣздила къ своимъ знакомымъ, къ Татьянѣ Васильевнѣ и другимъ старушкамъ, равно достойнымъ всякаго уваженія, сидѣла у нихъ по цѣлымъ вечерамъ, обѣдала у нихъ, особливо по середамъ и по пятницамъ (она была очень-набожна и всегда соблюдала посты), бывала часто у губернаторши, вице-губернаторши. У Татьяны Васильевны познакомилась съ другомъ ея, предсѣдателемъ гражданской палаты, играла съ нимъ въ карты, которыя онъ любилъ до страсти, и вѣчно проигрывала, между-тѣмъ, разумѣется, не забывала и секретарей, и хлопотала по дѣламъ, какъ умѣла, бѣдная женщина! Но судьба не всегда же, однако, гонитъ вдовъ и сиротъ; въ-теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, дѣла бѣдной Вѣры Дмитріевны какъ-то пораспутались; одинъ изъ помѣщиковъ-сосѣдей нашелъ ей очень-хорошаго управляющаго; Вѣра Дмитріевна съ весною переѣхала въ деревню и совершенно посвятила себя дѣтямъ и домашнимъ занятіямъ, оставя по себѣ въ городѣ, особенно между старушками, единодушныя похвалы. Молодыя поговаривали, что она вовсе и не такъ набожна, и не такъ простодушна, какъ кажется, припоминали кой-какія исторіи еще изъ замужней жизни ея, намекали о кокетствѣ; но Вѣра Дмитріевна была хороша, очень-хороша, и потому источникъ всѣхъ подобныхъ разсказовъ легко угадать: разумѣется, зависть. Женщины такъ завистливы! Прошло пять лѣтъ со времени кончины покойнаго мужа Вѣры Дмитріевны: его и прежде никогда иначе не называли. Имѣнье ея было устроено, долги почти уплачены, выстроенъ домъ-игрушка, съ оранжереею, со всѣми причудами милой, образованной женщины. Женихи то-и-дѣло навертывались; но Вѣра Дмитріевна и слышать о нихъ не хотѣла. Вся совершенно въ дѣтяхъ, она думала только о нихъ, занималась только ими, хозяйствомъ и своими цвѣтами. Вотъ можно сказать, трудно было, безъ особеннаго недоброжелательства, найдти хоть малѣйшее пятно въ поведеніи этой женщины. Она принимала у себя часто, и даже мужчинъ, но никто еще не замѣчалъ ни малѣйшей неосторожности въ ея поступкахъ; никто не заставалъ ее одну, никто не видалъ одну ни даже за три шага отъ дома. У нея всегда были чужіе: казалось, эта женщина хотѣла, чтобъ вся жизнь ея, какъ свѣтлый и прозрачный ручей, протекала въ глазахъ у всѣхъ. Двѣ, иногда даже и три дамы, серьёзныхъ лѣтъ, изъ «иваньковскихъ», постоянно бывали у нея, и въ этомъ, можетъ-быть, столько же участвовала осторожность, необходимая для молодой вдовы, сколько и благотворительность. Надобно вамъ сказать, что такое были «иваньковскіе». Въ уѣздѣ, гдѣ было имѣніе Вѣры Дмитріевны, было очень-много мелкопомѣстныхъ дворянъ, и всего болѣе въ Иваньковѣ, большомъ казённомъ селеніи, съ каменною церковью и базаромъ, верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны. Тамъ, кромѣ казенныхъ крестьянъ, были также и господскіе, и при нихъ сорокъ помѣщиковъ, которые всѣ жили въ Иваньковѣ и съ семействами. Между этими помѣщиками были и такіе, что имѣли по 20 и даже по 25 душъ; но большею частію считали на трёхъ братьевъ по 2 ревизскія души, изъ которыхъ одна оказывалась еще иногда умершею. Всѣ эти помѣщики назывались обыкновенно общимъ именемъ ''иваньковскихъ'', и такъ были извѣстны цѣлому уѣзду. Были и въ другихъ селеніяхъ мелкопомѣстные дворяне; но о нихъ какъ-то никто не зналъ, потому ли, что «иваньковскіе» происходили большею частію изъ хорошихъ, какъ русскихъ, такъ и татарскихъ фамиліи, обѣднѣвшихъ въ-слѣдствіе великаго ихъ размноженія, и всѣ владѣли документами, въ которыхъ и сама Герольдія ничего не могла бы открыть сомнительнаго, или потому, быть-можетъ, что они были образованнѣе и выше понятіями другихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ. Какъ бы то ни было, но «иваньковскіе» съ-поконъ-вѣку были въ постоянномъ сношеніи со всѣмъ лучшимъ, то-есть, богатымъ дворянствомъ уѣзда. Скучала ли помѣщица, она посылала въ Иваньково, и къ ней являлась немедленно компаньйонка на три, на четыре дня и болѣе, если ей это было угодно; занемогла ли она, — нигдѣ лучше нельзя было найдти сосѣдки, какъ въ Иваньковѣ; уѣзжала ли въ городъ на нѣсколько дней безъ дѣтей, или къ сосѣдямъ, — опять посолъ въ Иваньково; иваньковской барынѣ можно было повѣрить безъ страха и дѣтей, и мужа, и домъ: такъ чиста была нравственность «иваньковскихъ». Нужно ли послать въ городъ на-скоро, или продать нитки, шитый воротничокъ, или старую шляпу, — все въ Иваньково; «иваньковскія» на все пригодны. За то лѣтомъ, и сѣно ихъ уберутъ, и въ жатвѣ помогутъ, а въ нуждѣ такъ и пришлютъ возокъ другой съ зернышкомъ; а случится дѣло въ судѣ, такъ и похлопочутъ. Вѣра Дмитріевна была одною изъ самыхъ ревностныхъ благотворительницъ «иваньковскихъ» и постоянно принимала у себя нѣкоторыхъ, что было также своего рода благодѣяніемъ. Изъ этихъ нѣкоторыхъ, иныя ѣзжали только къ ея дворечихѣ, другія къ экономкѣ, смотря по ихъ достоинству, а двѣ или три, въ числѣ которыхъ была и Мавра Даниловна, къ самой Вѣрѣ Дмитріевнѣ. Впрочемъ, она это и заслуживала. Нельзя было найдти женщины болѣе-преданной, болѣе-признательной. Доказательствомъ могло бы служить приключеніе съ ея дочерью. Подобная исторія навѣрное охладила бы преданность всякой другой женщины; но Мавра Даниловна была выше всего подобнаго; ничто, ни самые побои, я думаю, не могли бы уменьшить приверженности ея къ благодѣтелямъ: это называлось въ уѣздѣ благодарностію… Вотъ здѣсь можно бы поговорить о злобѣ и несправедливости людской; но это тэма столько всѣмъ извѣстная и столько уже избитая! Посудите, что, не смотря на строгость правилъ Вѣры Дмитріевны, на благочестіе ея и осторожность въ поступкахъ, нашлись люди, которые и о ней говорили дурно и давали ей на счетъ и Ладошина и другихъ, и даже самого Илашева. Впрочемъ, надобно сознаться, сами мужчины такъ недобросовѣстны, что всегда готовы хвалиться благосклонностью женщины, если эта женщина сколько-нибудь выше другихъ. Илашевъ недавно еще появился въ губерніи. Онъ служилъ въ Петербургѣ, не знаю въ какомъ-то министерствѣ, и былъ присланъ въ губернію, вѣроятно, для какой-нибудь ревизіи. У него было имѣніе верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны, довольно-значительное, но чрезвычайно-запущенное и разстроенное. Какъ человѣкъ дѣятельный, онъ, не пренебрегая возложеннаго на него порученія, занимался и собственными дѣлами: поправилъ какъ могъ старинный каменный домъ, выстроилъ ригу, смѣнилъ управляющаго и самъ занялся пашнею. Но нельзя же все заниматься дѣлами и хозяйствомъ. Онъ познакомился съ сосѣдями и между прочими съ Вѣрой Дмитріевной. Онъ встрѣтился съ нею въ первый разъ на вечерѣ у вице-губернатора. Такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не обратить на себя вниманія пріѣзжаго, будь онъ изъ Петербурга и придворнымъ, какъ Илашевъ. Она играла въ карты въ то время, какъ вошелъ Илашевъ. Согласитесь, что нѣтъ ничего въ мірѣ болѣе прозаическаго, какъ женщина за картами, особливо, если эта женщина, какъ говорится, вся въ игрѣ. Прости тогда, прекрасный идеалъ, который мы любимъ въ женщинѣ! Чистосердечіе, безкорыстіе, преданность, любовь, — все исчезаетъ. Женщина за картами — это банкиръ въ чепцѣ, разсчитывающій копейки въ своей конторѣ; это вся черная сторона человѣческаго рода олицетворенная, вся на виду, хоть и подъ прекрасною наружностью. Но не такъ играетъ Вѣра Дмитріевна; на прекрасномъ лицѣ ея не видно ни безпокойства, ни особеннаго удовольствія. Она говоритъ: «восемь въ червяхъ» или «безъ трехъ», ставитъ ремизы, или записываетъ выигрышъ съ одинаковымъ равнодушіемъ. Она не раскраснѣлась; глаза ея не мечутъ искръ, губа не трясется, — словомъ, она играетъ только потому, что это кажется ей лучшимъ занятіемъ въ обществѣ, въ которомъ она находится. Илашевъ, который, какъ водится, пріѣхалъ съ мыслію посмѣяться надъ провинціальными глупостями, или скучать, — тотчасъ замѣтилъ Вѣру Дмитріевну. Она была одѣта не такъ, какъ другія дамы; говорила иначе; у нея были такіе чудные глаза и взоръ — какихъ мало! Въ концѣ вечера, онъ зналъ уже, что дама, обратившая на себя его вниманіе, была его сосѣдкою, и, какъ сосѣдъ, представился и былъ приглашенъ. Разумѣется, онъ не заставилъ себя просить, пріѣхалъ, и съ-тѣхъ-поръ все чаще и чаще бывалъ у сосѣдки. Онъ находилъ въ домѣ ея все, что сдѣлалось необходимостью для человѣка, привыкшаго къ гостинымъ порядочнаго общества: и кабинетъ съ мягкими диванами, и матовый свѣтъ алебастровой лампы, и зелень, и рѣдкій экзотическій цвѣтокъ; хорошій, очень-хорошій обѣдъ и даже недурное вино; журналы, новый романъ съ рисунками Гаварни, петербургскія сигары и — хозяйку, которая, послѣ хорошаго обѣда, раскинувшись на шелковомъ диванѣ, съ пахитоскою въ бѣлой, пухленькой ручкѣ, бросала иногда взоры, отъ которыхъ поворачивалось все сердце бѣднаго каммер-юнкера, какъ-будто бы въ дни первой весны его, когда еще тысяча успѣховъ, дѣла и петербургскій климатъ не поохолодили его кипучей крови. Но этотъ взоръ, вы понимаете, бросался безъ намѣренія: нельзя же винить Вѣру Дмитріевну, что Богъ наградилъ ее взоромъ, отъ котораго поворачивается сердце петербургскихъ пріѣзжихъ! Въ деревнѣ, добрый сосѣдъ — сокровище. Конечно, къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ ѣзжало много сосѣдей, и она принимала всѣхъ и хорошо и ласково; но нельзя же ей было не отличить такого человѣка, какъ Илашевъ, съ которымъ она могла говорить не объ одномъ урожаѣ. Это же случилось именно въ то время, когда Вѣра Дмитріевна была лишена общества Софьи Павловны, которая уѣзжала съ мужемъ и дочерью въ Украйну, оставивъ пріятельницу свою одну съ сосѣдями и «иваньковскими», --а это было, право, незавидное общество, не смотря на всѣ ихъ неотрицаемыя достоинства. Вотъ и пошли толки по всему уѣзду. Не только у кого другихъ, даже у Кортоминыхъ, искреннихъ друзей Вѣры Дмитріевны, говорили очень-двусмысленно о частыхъ посѣщеніяхъ Илашева. Кортомина, женщина очень-строгой нравственности и извѣстная прочностію своего знакомства, вступилась за Вѣру Дмитріевну. Завязался споръ; долго толковали, и наконецъ рѣшили, что такъ-какъ Вѣра Дмитріевна была уже не въ той порѣ, когда влюбляются безъ ума и жертвуютъ добрымъ именемъ первой прихоти, то справедливѣе будетъ предположить, что, конечно, она принимаетъ у себя Илашева на такой ногѣ, какъ говорятъ, только для того, чтобъ выйдти за него замужъ. — Что же? говорила Кортомина: — тутъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Илашевъ коллежскій совѣтникъ и, можетъ-быть, скоро будетъ каммергеромъ, а это не бездѣлица. Онъ можетъ быть полезенъ дѣтямъ Вѣры Дмитріевны, и она, жертвуя, ему своею свободою, поступаетъ какъ попечительная и благоразумная мать. — Совершенно-справедливо, замѣтилъ одинъ изъ гостей: — однакожъ, согласитесь, что черные глаза будущаго каммергера и его петербургскій фракъ могли также сдѣлать впечатлѣніе на вдовствующее сердце. — Я думаю, что оно такъ и есть; только изъ этого ничего не будетъ, отвѣчалъ самъ Коргоминъ, который, замѣтимъ мимоходомъ, вообще говорилъ очень-мало. — Можетъ ли быть, чтобъ такой человѣкъ, какъ Леонтій Андреевичъ, у котораго почти тысяча душъ, женился на вдовѣ съ двумя дѣтьми, безъ связей и, сравнительно, почти безъ состоянія? Все это вздоръ, бредни. — Почему же бредни? У тебя сейчасъ и бредни, возражала Кортомина. — Главное дѣло только, чтобъ Илашевъ влюбился, а, право, Вѣры Дмитріевны станетъ, чтобъ свести съ ума и получше его, лишь бы она захотѣла. — А я такъ думаю, что за послѣднимъ-го дѣло никогда не стало бы, замѣтилъ Кортоминъ, къ большому неудовольствію своей супруги, и, улыбнувшись, началъ насвистывать пѣсенку, чтобъ кончить споръ. Но вотъ что разсказывалъ одинъ разъ самъ Илашевъ, въ часъ дружеской откровенности, Ладошину, съ которымъ былъ знакомъ еще по Лицею, гдѣ оба они воспитывались, хотя и не совсѣмъ въ одно время… Вѣра Дмитріевна, какъ всѣ поэтическія души, чрезвычайно любила садоводство и цвѣты. Она была безпрестанно въ саду, работала тамъ, читала; послѣ же обѣда обыкновенно ходила гулять по всему саду съ гостями, какіе у нея случались, и непремѣнно съ дѣтьми, которыя неотлучно всегда были при ней. Впрочемъ, дѣти Вѣры Дмитріевны не могли никого безпокоить — не такъ, какъ дѣти другихъ помѣщиковъ, которыя завертываются въ юбку къ маменькѣ и того-и-гляди заревутъ. У Вѣры Дмитріевны были милыя, благовоспитанныя дѣти, которыя капризничаютъ и дерутся только въ своей дѣтской. Въ саду Вѣры Дмитріевны была бесѣдка, довольно-удаленная отъ дома и до того закрытая разными цвѣтущими кустарниками, что самое существованіе ея казалось тайною. Это мѣсто особенно любила Вѣра Дмитріевна: тамъ она собрала любимые цвѣты свои, не пренебрегая и туземною флорою; тамъ любила читать, между-тѣмъ, какъ дѣти рѣзвятся на ближнемъ лугу. Вотъ, случилось, что Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ одинъ вечеръ, вздумалось показать Илашеву новую, только-что расцвѣтшую магнолію, принесенную, по ея приказанію, въ бесѣдку. Они вошли. Дѣти остались на лугу; Мавра Даниловна, по извѣстной своей къ нимъ привязанности, а можетъ-быть и плѣнясь красотою вечера, осталась съ ними и, сѣвъ на траву, хлопала въ ладоши, грозя поймать то того, то другаго, плела вѣнки изъ цвѣтовъ и прочее, что обыкновенно наблюдается при играхъ съ умными и благовоспитанными дѣтьми. Есть минуты, въ которыя окружающіе насъ предметы необыкновенно дѣйствуютъ на нашу душу. Илашевъ самъ разсказывалъ, что онъ нѣсколько разъ бывалъ въ этой бесѣдкѣ, но никогда она не производила на него такого впечатлѣнія, какъ въ этотъ разъ. Впрочемъ, можетъ-быть, и въ-самомъ-дѣлѣ было что-нибудь обаятельное въ полусвѣтѣ, царствовавшемъ во внутренности бесѣдки, въ ея уединеніи и самомъ воздухѣ, наполненномъ душистыми испареніями цвѣтовъ. Иногда кажется, что вся природа говоритъ съ нашею душою. Такъ было и теперь. Надъ самымъ входомъ свѣшивались густыми плетеницами гибкія асклепіи и шелестомъ листьевъ, казалось, нашептывали какую-то тайну; въ дверяхъ тихо качалась на стеблѣ пышная роза, убаюкивая въ благовонной чашечкѣ своей изумрудную цетонію; по стѣнамъ разноцвѣтные колокольчики ипомеи, этого цвѣтка-эмблемы скоротечности, отъ которой самое растеніе въ народѣ зовется «человѣческою жизнію», — кажется, ловили послѣдніе лучи свѣта, съ которымъ должно было окончиться ихъ эфемерное существованіе; и все, казалось, говорило наслажденію: спѣши! спѣши!.. Вѣра Дмитріевна ходила отъ цвѣтка къ цвѣтку, приподнимала фіолетовый колокольчикъ кобеи, или пестрыя кисти азалеи; Илашевъ молчалъ. — Посмотрите на эти кларкіи, сказала она, наклонясь къ маленькому растенію, скромно притаившемуся между другими. — Это совсѣмъ не пышный цвѣтокъ; но какъ онъ милъ! Я особенно люблю его. — Она подняла голову и взглянула на Илашева: онъ стоялъ прислонясь къ колоннѣ и смотрѣлъ на нее — не на цвѣты. Яркая краска выступила на лицѣ ея. Она опять опустила глаза на цвѣтокъ. — Нѣтъ, право, вы не отдаете справедливости моимъ цвѣтамъ. — Я? напротивъ. Никогда я не находилъ ихъ столько прекрасными. — Вы смѣетесь. Вамъ кажется, что этотъ блѣднорозовый цвѣтокъ съ четырьмя лепесточками не заслуживаетъ вниманія; вамъ непремѣнно надобны великолѣпныя магноліи… И она подошла къ только-что распустившейся магноліи, которая красовалась возлѣ дивана на горкѣ, уставленной зеленью и цвѣтами, и, смотря съ любовію на прекрасный цвѣтокъ, сѣла на диванъ. — Какъ же вы хотите, чтобъ можно было не любоваться прекраснымъ? сказалъ онъ, садясь возлѣ Вѣры Дмитріевны. Они говорили о цвѣткѣ, любовались яркими лепестками его, красивою формою… и Богъ-знаетъ какъ это случилось, только черезъ нѣсколько минутъ рука Илашева, какъ гибкая ипомея, обвила станъ молодой женщины, и губы, какъ изумрудная цетонія въ чашечку розы, впились въ ея розовыя уста. Но это было на одно мгновеніе. Какъ-будто внезапно пробудившись отъ страшнаго сна, Вѣра Дмитріевна вырвалась изъ рукъ молодаго человѣка. Глаза ея сверкали, грудь волновалась, — она была истинно-хороша въ эту минуту. — Это уже слишкомъ, Леонтій Андреичъ! Я вамъ этого никогда не прощу, говорила она, ухватясь руками за столъ, какъ-бы ища опоры. Но увлеченіе Илашева уже прошло, или такъ казалось по-крайней-мѣрѣ. Я не знаю, какъ бы онъ долженъ былъ поступить въ этомъ случаѣ по мнѣнію Вѣры Дмитріевны, только онъ… онъ сидѣлъ покойно, какъ-будто-бы сейчасъ только прослушалъ ботаническій урокъ, и хотя легкая краска, непривычное явленіе на смугломъ лицѣ его, и измѣняла внутреннему волненію, — улыбка его, взоръ, свободное положеніе говорили противное. — Прежде растолкуйте мнѣ великость вины моей, сказалъ онъ голосомъ совершенно-спокойнымъ. Вѣра Дмитріевна посмотрѣла на него пристально. Ее поразило скептическое выраженіе, съ которымъ онъ смотрѣлъ на гнѣвъ ея. Внезапная мысль озарила ея душу. — Послушайте, сказала она съ живостію: — увлекаются, когда любятъ, или… Она закрыла лицо руками, и голосомъ, въ которомъ слышалась жалоба растерзанной души, сказала: — о! я знаю, что это значитъ. — Наконецъ? — Да, знаю. Клевета дошла и до васъ, и вы повѣрили ей. Она бросилась въ кресла и заплакала. — Послушайте, Вѣра Дмитревна, мы съ вами не дѣти. Вы такъ же хорошо знаете жизнь, какъ и я… — Не хотите ли вы мнѣ читать уроки вашей свѣтской философіи? Мы здѣсь, въ деревнѣ, незнаемъ ея. — Я думаю, что вы не имѣете нужды ни въ какихъ урокахъ, Вѣра Дмитревна, сказалъ Илашевъ тономъ самой тонкой свѣтской вѣжливости. — Я просилъ, напротивъ, чтобъ вы взяли на себя трудъ научить меня и объяснить важность моего преступленія. Положимъ, оно велико; но… — Оставьте этотъ тонъ, сказала Вѣра Дмитріевна, вставъ и подойдя къ дивану, на которомъ сидѣлъ Илашевъ. Казалось, гнѣвъ ея исчезъ совершенно. Лицо ея выражало только горесть, и свѣтлая слеза, какъ капля росы, трепетала на рѣсницѣ. Она сѣла подлѣ Илашева. — Послушайте, сказала она, сжимая въ рукахъ сорванный листокъ: — я уважала васъ… нѣтъ, болѣе: я вообразила себѣ, что могла осуществить всегдашнюю мечту мою и найдти въ васъ друга… Видите, я такъ простодушна, что думала, будто вы можете быть другомъ женщинѣ! Я была также увѣрена, прибавила она скоро, видя, что онъ хотѣлъ говорить: — что вы не легко повѣрите первому, кто вздумалъ бы клеветать на эту женщину. — И вы не ошиблись. — Нѣтъ, ошиблась, и всего больнѣе то, что я не умѣю перенести этого равнодушно. Я должна бы принять васъ такъ, какъ вы есть, съ вашимъ благоразуміемъ и съ тѣмъ мнѣніемъ, какое вамъ угодно имѣть обо мнѣ; но посудите же, какъ я глупа! Я и теперь желала бы еще вашего добраго мнѣнія. — Но съ чего вы думаете противное? не-уже-ли отъ-того, что я, какъ ребенокъ, поддался очарованію, — потому-что вы очаровательны, Вѣра Дмитревна, это истина, — и на минуту забылъ, что не имѣю никакого права надѣяться счастія, которое въ эту минуту показалось мнѣ возможнымъ? О, я готовъ на колѣняхъ просить вашего прощенія… И онъ въ-самомъ-дѣлѣ готовъ былъ стать на колѣни. Она улыбнулась, но это не была еще улыбка торжества. Подъ нею только скрывалась увѣренность, что въ ней видятъ актриссу. — Не нужно, сказала она. — Я знаю, что въ вашихъ глазахъ все, что приписываютъ мнѣ добрые ваши и ''мои'' пріятели, не кажется большою виною въ женщинѣ, вамъ посторонней; быть-можетъ, напротивъ, эта женщина кажется вамъ тѣмъ привлекательнѣе: такъ принято въ свѣтѣ. Но, Леонтій Андреичъ, прибавила она съ горькой усмѣшкою: — я не хочу присвоивать себѣ прелести, которой не имѣю. Нѣтъ, я просто деревенская барыня, помѣщица, которая такъ проста, что свидѣтельство совѣсти своей предпочитаетъ всѣмъ успѣхамъ въ свѣтѣ, — такъ проста, что желала бы, чтобъ люди, которыхъ она уважаетъ, любили ее, не смотря на ея простоту. — Вы меня совершенно уничтожаете… Но не-уже-ли же прекрасная помѣщица, въ высокой простотѣ своей, не найдетъ ни одного слова въ извиненіе… — Не станемъ говорить объ этомъ. Вы видите, что помѣщица угадала, что было причиною проступка. Ахъ, еслибъ вы захотѣли сказать мнѣ все, что черная клевета шепнула вамъ въ уши! еслибъ вы захотѣли выслушать… — Вамъ оправдываться! О, нѣтъ! не усиливайте вины моей. Я вѣрю всему, что вамъ угодно, хотя бы, признаюсь, не хотѣлъ вѣрить. — Не хотѣли бы? — Конечно. На этомъ высокомъ пьедесталѣ добродѣтели, вы для меня недоступны. Я нѣсколько эпикуреецъ, Вѣра Дмитревна. Жизнь имѣетъ для меня цѣну тогда только, когда она усѣяна цвѣтами, а они такъ рѣдки и такъ недолго цвѣтутъ, что нельзя не жалѣть объ утратѣ и самаго ничтожнаго. Какъ же вы хотите, чтобъ я былъ равнодушенъ къ потерѣ лучшихъ, какими только когда-нибудь польстила мнѣ надежда! — Вы ужасный, безнравственный человѣкъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ такимъ взоромъ, который могъ бы вскружить голову самому хладнокровному. — За что жь вы хотѣли уважать меня, какъ сами сказали сейчасъ же? — О нѣтъ, нѣтъ! Я отказываюсь. Но я хотѣла бы любить васъ какъ человѣка, съ которымъ время проходитъ невидимкою, — никакъ не болѣе. — Принимаю приговоръ. Будемте пріятелями. Я буду сокращать для васъ дни моею, какъ вы говорите, любезностью; а вы… нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу вашей дружбы съ условіями, которыя вы предписываете. Вы… скоро опять разсердились бы на меня — говорю искренно. Даже и теперь — я благословляю Мавру Даниловну, которая идетъ къ намъ, благословляю! прибавилъ онъ, вставая, и, бросивъ очень-вразумительный взглядъ на прекрасную хозяйку, пошелъ на встрѣчу дѣтямъ, которыя тотчасъ, какъ къ короткому знакомому, бросились ему на шею. Говорятъ, будто-бы Вѣра Дмитріевна всегда обвиняла Ладошина въ развязкѣ этой сцены, которая, безъ его наговоровъ Илашеву, должна была, по ея мнѣнію, кончиться совсѣмъ-иначе. Какъ бы то ни было, но отношенія сосѣдей съ-тѣхъ-поръ очень перемѣнились. Илашевъ всегда воображалъ, что Вѣра Дмитріевна прочитъ его въ женихи себѣ, а онъ, съ своей стороны, все настойчивѣе и настойчивѣе искалъ случая — опять полюбоваться магноліями въ бесѣдкѣ. Наконецъ, Вѣра Дмитріевна разсердилась не въ шутку; Илашевъ сказалъ: какъ хотите, — и пересталъ ѣздить. Это было въ то самое время, когда Сарапаевы возвратились изъ Украины, то-есть, за нѣсколько дней до кортоминскаго праздника. === VII. === Праздникъ въ деревнѣ! это не то, что городской балъ. Въ городѣ приготовляютъ наряды для одного вечера, и все тутъ; а здѣсь — надобно пріѣхать по-крайней-мѣрѣ наканунѣ. Навѣрное можно полагать, что, кромѣ хозяевъ, въ домѣ будутъ уже и чужіе, что дѣлаетъ необходимымъ порядочный дорожной костюмъ. Потомъ вечернее платье не слишкомъ — нарядное, но и не простое: въ это время съѣзжаются гости. Необходимы также вечернее деза-бильё, ночная кофточка, чепчикъ; потомъ, на другой день — утренній нарядъ для церкви, другой для завтрака, третій для обѣда и наконецъ — бальный. Какое обширное поле для воображенія! сколько вкуса, изящества, сколько знанія можетъ показать женщина въ этой серіи нарядовъ! Право, городскія красавицы могутъ нѣсколько позавидовать деревенскимъ. Представьте себѣ, на-примѣръ, послѣ ужина нѣсколько молодыхъ женщинъ, восемь, десять, собрались въ довольно-большой комнатѣ, гдѣ, однакожь, три, четыре кровати, не болѣе, изъ чего можно заключить, что многія изъ дамъ пришли изъ сосѣднихъ комнатъ. Посмотрите на эту картину: одна молодая женщина уже въ постели; ночной чепчикъ съ узенькою оборкою обнимаетъ хорошенькое личико, оживленное удовольствіемъ настоящей минуты и надеждою завтрашняго веселья; легкіе кисейные воланы окружаютъ грудь и плечи; противъ нея, на ея же кровати, двѣ или три молодыя женщины, также въ ночныхъ костюмахъ, блестящихъ только бѣлизною. Тамъ у туалета, хорошенькая блондинка, сидитъ въ большихъ креслахъ, закутанная, какъ въ облако, въ кисею и кружева и распустя длинную косу, которая переливается золотистыми волнами въ рукахъ горничной; у ногъ ея, на табуретѣ, черноглазая пріятельница ея, обвивъ голову пунцовымъ фуляромъ, изъ-подъ котораго выбѣгаютъ пряди черныхъ какъ смоль волосъ, сидитъ положа руки на ея колѣни и уставя на нее большіе черные глаза свои; далѣе, въ углу, другая группа не менѣе-граціозная. И вотъ, входитъ пожилая женщина, въ короткой бумазейной юбкѣ, въ тафтяномъ салопчикѣ, повязанная бѣлымъ платкомъ. Она смѣется надъ кисеею и кружевами дамъ, хвалитъ удобство своего полотнянаго платка… Слышите ли смѣхъ, разсказы, эти звонкіе голоса, сливающіеся въ громкомъ говорѣ? Это одно время, когда всѣ эти женщины кажутся друзьями, всѣ искренны и нецеремонны… Не напоминаютъ ли подобныя картины другія, болѣе роскошныя, расцвѣченныя солнцемъ востока, украшенныя его живыми, яркими красками?.. Но обратимся къ нашей исторіи. Еще утро; густой звукъ колокола разносится по полямъ и собираетъ прихожанъ; пестрыя толпы валятъ въ церковь; на площади разбросаны разнообразныя группы крестьянъ и крестьянокъ; по бревнамъ, сложеннымъ по близости церкви, прыгаютъ ребятишки, карабкаются, бѣгаютъ… вотъ одинъ упалъ… Разнохарактерные экипажи подъѣзжаютъ къ церкви. Вотъ новенькая петербургская карета съ гербами… Вы знаете всѣ русскіе дворянскіе гербы; вы по какой-то странной прихоти изучили ихъ и не узнаёте этого? Вы не слѣдите за временемъ. Это гербъ новаго помѣщика, недавно купившаго съ аукціона пятьсотъ душъ въ уѣздѣ. Родоваго у него ни души; все благопріобрѣтенное, и отъ-того, что жена хозяйка. За нею было не болѣе пятнадцати душъ, но между-тѣмъ, какъ онъ сѣдѣлъ на службѣ, она хозяйничала, и вотъ, въ короткое время — они помѣщики. Эта коляска тоже новаго владѣльца: отецъ былъ сперва поднощикомъ, потомъ откупщикомъ. Все это аристократы, губернская знать. А вотъ этотъ тарантасъ, запряженный тройкою лихихъ — это здѣшняго исправника. Этотъ изъ старинныхъ дворянъ, да промотался. У отца было душъ сотни три, у сына — хуже, чѣмъ ничего, и еслибъ на послѣднихъ выборахъ не помогъ Сарапаевъ и не вынесъ его на плечахъ, то пришлось бы хоть въ петлю… Но вотъ коляска за коляскою, кареты, дроги, весь колымажный дворъ — ухъ, какой съѣздъ! Между-тѣмъ, и въ барскомъ домѣ довольно уже гостей. Многіе изъ мужчинъ не пошли въ церковь и ходятъ по залѣ; другіе разбрелись по саду. На дворѣ суетятся слуги, повара, ключницы; въ гостиной накрываютъ столъ для закуски. — Что это? не-уже-ли и ты былъ у обѣдни? говорилъ мужчина, по-видимому, лѣтъ тридцати, высокаго роста, съ черными бакенбардами, подавая руку другому, только-что вошедшему въ залу. — Э, нѣтъ. Мы пробовали ружья. У Кортомина есть одна винтовка славная. — Ты здѣсь давно? — Со вчерашняго дня. — И меня звали также, но я терпѣть не могу ночевать въ чужомъ домѣ, особенно на праздникъ. Вѣчно набьется множество народа въ одну комнату, ни одѣться, ни заснуть. Да что это такое? Я проѣзжалъ мимо церкви, тамъ много экипажей. Ужь не свадьба ли здѣсь? — Нѣтъ, батюшка Леонтій Андреичъ, къ-несчастію нѣтъ. Хотя и есть здѣсь невѣста, но вотъ уже мы нѣсколько лѣтъ ждемъ, а свадьбы нѣтъ-какъ-нѣтъ. — Да что жь? разборчивы что ли очень? — Кажется, выбирать-то не изъ кого. — Такъ, видно, молятся, чтобъ Богъ послалъ? — Здѣсь храмовой праздникъ. — Такъ насъ-то зачѣмъ созвали? — А вотъ — послушать хозяйскихъ пѣвчихъ, поѣсть пирога, пообѣдать. Здѣсь много хорошенькихъ дамъ, что, я думаю, вамъ не противно будетъ. — Право? а вашей милости? — Что наша милость! Мы степняки. Намъ была бы добрая гончая. — Однакожъ, степняки вѣдь не прочь отъ хорошенькой невѣсты? — Куда намъ, батюшка, Леонтій Андреичъ! Это хорошо людямъ понятливымъ, кому идутъ въ прокъ уроки ботаники, хоть о магноліяхъ, напримѣръ. А о насъ кто подумаетъ? Оба засмѣялись. Въ это время, около церкви показалось движеніе; на крыльцахъ зачернѣлись густыя толпы народа; экипажи зашевелились, тронулись и понеслись къ дому. У подъѣзда зашумѣли; мужчины, ходившіе по залѣ, выстроились въ двѣ шеренги. Сколько дамъ! одна за другою! Вотъ Софья Павловна; она идетъ впереди съ старушкою, матерью хозяйки; шляпка, платье, все просто на ней, а между-тѣмъ кажется, что никто не одѣтъ щеголеватѣе ея. За нею Вѣра Дмитріевна — ослѣпительно-хороша и свѣжимъ румянцемъ, и блескомъ глазъ, и изъисканнымъ нарядомъ; за нею — цѣлая толпа дамъ и дѣвицъ всѣхъ возрастовъ. Далѣе, впереди также густой толпы мужчинъ, Петръ Алексѣевичъ. Какъ хорошо быть значущимъ человѣкомъ! Какъ всѣ наперерывъ бѣгутъ къ Петру Алексѣевичу, кланяются, спѣшатъ съ рукою; а онъ — какъ важенъ! Онъ, кажется, очень-веселъ. Но вотъ онъ мимо всѣхъ идетъ къ молодымъ людямъ, которыхъ разговоръ былъ прерванъ приходомъ дамъ. Не знаю, угадали ли вы, что это были Илашевъ, и пріятель его, Ладошинъ. Бѣдный Ладошинъ! Ему суждено было довольствоваться холоднымъ поклономъ, между-тѣмъ, какъ Илашеву подали руку, да еще съ какою любезною улыбкою, съ какими привѣтствіями! — Вотъ, можетъ-быть, и Леонтій Андреичъ изволили слышать, сказалъ въ эту минуту тоненькій голосокъ, и между Илашевымъ и Сарапаевымъ очутился маленькій, кругленькій помѣщикъ, только-что возвратившійся изъ губернскаго города. — Что такое? спросилъ Илашевъ. — Должно быть пустое, отвѣчалъ Петръ Алексѣевичъ. — Представьте, здѣсь разнесся слухъ, будто нашъ губернаторъ выходитъ въ отставку, и на мѣсто его опредѣляется — знаете ли кто? — Я ничего не слыхалъ. — Князь Петръ Михайловичъ Баксановъ. Это потому не можетъ быть, что князь написалъ бы мнѣ объ этомъ тотчасъ самъ, а въ послѣднихъ письмахъ онъ ничего не говоритъ объ этомъ. — Позвольте, Петръ Алексѣевичъ, сказалъ помѣщикъ: — можетъ-быть, письмо ихъ сіятельства къ вамъ было писано прежде, чѣмъ состоялось опредѣленіе. — Но министръ не опредѣлилъ бы князя, не поговоря съ нимъ о томъ предварительно. — Впрочемъ, тутъ ничего нѣтъ невозможнаго, сказалъ Илашевъ: — министръ могъ говорить съ княземъ послѣ уже послѣдняго письма его къ вамъ. Для меня только странно, что князь принялъ это мѣсто. — Да не можетъ быть! У него въ виду гораздо-болѣе, чѣмъ мѣсто губернатора въ степной губерніи. — Онъ могъ принять по желанію министра, замѣтилъ Илашевъ. — Впрочемъ, я буду очень-радъ. Мы съ нимъ недальняя родня и давно знакомы; можно сказать друзья. Князь Петръ прекраснѣйшій человѣкъ; прямой, и, знаете, Русскій въ душѣ. Жена моя воспитывалась у него въ домѣ. Вы знаете княгиню? — Я бывалъ у нихъ въ домѣ, отвѣчалъ Илашевъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія. — Она, кажется, за границею теперь? — Да; но она къ зимѣ будетъ. Ее ожидаютъ, прибавилъ Петръ Алексѣевичъ съ неподражаемою важностью. — Вы вѣрно получили, письма изъ Петербурга? Тамъ много перемѣнъ. Ко мнѣ пишутъ… и онъ пошелъ съ Илашевымъ и уѣзднымъ предводителемъ, который подошелъ къ нимъ же, на другой конецъ залы. Между-тѣмъ, комнаты наполнялись; дамы прошли въ гостиную, дѣвицы за ними и скрылись въ диванной; мужчины образовали различныя группы. Извѣстіе о новомъ губернаторѣ занимало всѣ умы. Не смѣли еще вѣрить, однако посматривали на Петра Алексѣевича и говорили между собою: князь родня Петру Алексѣевичу; это тотъ родственникъ, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Смотря на этихъ господъ, можно было подумать, что Петръ Алексѣевичъ самъ вдругъ сдѣланъ губернаторомъ. Впрочемъ, уваженіе, которымъ онъ всегда пользовался, было столь велико, что, казалось, и губернаторство не могло бы ничего къ тому прибавить. Не знаю, до чего дошли бы эти толки; но, къ-счастію, въ это самое время двери въ прихожую отворились настежь, и два лакея, въ синихъ фракахъ и бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, явились, держа въ рукахъ два блюда съ огромными кулебяками, которыя и понесли поспѣшнымъ шагомъ и стуча каблуками, прямо въ гостиную. Благовонный паръ кулебякъ, пріятно коснувшись обонянія гостей, перемѣнилъ направленіе умовъ и повлекъ всѣхъ вслѣдъ за собою въ гостиную. Тамъ все было въ большомъ движеніи. Хозяйка сама начала раздавать пироги и, разумѣется, первые куски были поданы Софьѣ Павловнѣ и потомъ Петру Алексѣевичу. Съ большимъ удовольствіемъ можно было замѣтить тонкое знаніе приличій и общественной іерархіи, которое показала при этомъ случаѣ Катерина Ивановна (хозяйка), подавая каждому, кажется, безъ разбора, и однако ни разу не обойдя старшаго по чину или по состоянію для младшаго. Случилось, наконецъ, что она почувствовала себя утомленною и сѣла возлѣ Софьи Павловны, прося молодёжь и уѣздныхъ чиновниковъ, еще неполучившихъ своей доли, самихъ распорядиться около пирога, о чемъ они и не заставили себя просить. — Ахъ, Боже мой! Я и забыла, сказала Катерина Ивановна, замѣтивъ, что пироги почти уже исчезли подъ усиліями осаждающихъ. — Елена! подай пирога Маврѣ Даниловнѣ. — Дѣвушка, невысокаго роста, худая и блѣдная, но съ большими выразительными глазами, подошла къ столу и, сложивъ въ тарелку остатки пирога, оборотилась, чтобъ идти съ тарелкою; но Мавра Даниловна, услышавъ свое имя, выскочила уже изъ своего угла и, подбѣжавъ съ поклонами къ столу, стояла позади дѣвушки. Между-тѣмъ, Илашевъ, какъ-то ускользнувъ изъ кружка, составившагося около Петра Алексѣевича, стоялъ въ дверяхъ и внимательно смотрѣлъ на оживленную картину, которую представляла гостиная. Недалеко отъ него, въ простѣнкѣ между дверьми и огромною израсцовою печкой, передъ небольшимъ диваномъ, стоялъ столъ, уставленный бутылками и графинами съ жидкостями разнаго цвѣта; далѣе, то-есть, отъ самаго дивана, начинался пестрый рядъ дамъ, которыя въ эту минуту сидѣли всѣ вооруженныя ножами и тарелками съ пирогомъ, и пестрою каймою окружали всю переднюю часть гостиной, вплоть до другаго дивана, у противоположной двери, противъ котораго также стоялъ столъ съ бутылками и графинами. Здѣсь начинались толпы мужчинъ, которые также всѣ, кто съ пирогомъ, кто съ ломтями хлѣба, намазаннаго икрою, занимали всю средину комнаты, сидѣли по угламъ, подъ окнами и болѣе всего тѣснились около столовъ, уставленныхъ графинами. Въ дверяхъ, отворенныхъ въ диванную, мелькали бѣлыя платья дѣвицъ и по-временамъ молоденькія, дурныя и хорошенькія личики. Противъ самаго балкона составился кружокъ, надъ которымъ возвышалась голова Петра Алексѣевича. Онъ держалъ за пуговицу предводителя и говорилъ очень-громко и съ жаромъ; другіе, обступивъ кругомъ, слушали съ тѣмъ выраженіемъ глубокаго вниманія, съ какимъ обыкновенно слушаютъ человѣка замѣчательнаго. — Я сказалъ ему, говорилъ Петръ Алексѣевичъ, не выпуская изъ рукъ пуговицы предводителя: — что онъ понятія не имѣетъ объ игрѣ; ну, какъ, вмѣсто того, чтобъ провести масть, какъ слѣдовало, вы понимаете?.. — Совершенно! помилуйте!.. Возлѣ стола съ графинами, недалеко отъ Илашева, Ладошинъ, наливъ рюмку настойки, показывалъ ее издали Илашеву и говорилъ сосѣдямъ, что никогда не пьетъ вина, потому-что вино — отрава, а настойка — одно достойное человѣка питье, изобрѣтенное для исцѣленія всѣхъ недуговъ, при чемъ одинъ острякъ назвалъ настойку жизнеподдержательною эссенціею. Противъ большаго дивана, на которомъ сидѣло нѣсколько дамъ, опираясь руками на столъ, еще уставленный остатками завтрака, стоялъ какой-то господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, и разговаривалъ съ дамами о Петербургѣ и итальянской оперѣ. Одна изъ дамъ этою весною только-что возвратилась изъ Петербурга; другая слышала Рубини въ Москвѣ, слѣдственно, обѣ страстно любили музыку и были въ состояніи судить о ней. Господинъ, пріѣхавшій изъ губерніи, зналъ и понималъ все, толковалъ о Гризи и Лаблашѣ и скучалъ только тѣмъ, что въ провинціи такъ мало людей, умѣющихъ цѣнить искусство, при чемъ первая дама сказала: «Вотъ ужь въ Петербургѣ — представьте, что я сама видѣла въ оперѣ дамъ лучшаго круга въ 5-мъ ярусѣ! А въ райкѣ, мнѣ навѣрное говорили, генералы и генеральши — сплошь.» — Что въ райкѣ! сказала другая: — я такъ обожаю музыку, что, право, пошла бы выше райка, если можно, ужь если бы нигдѣ не было болѣе мѣста. — Господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, былъ очень-доволенъ. Вдругъ Катерина Ивановна замѣтила, что первый гость ихъ, Леонтій Андреевичъ, стоитъ въ дверяхъ и въ рукахъ у него — нѣтъ пирога! Она ужаснулась, окинула глазами комнату, видитъ, что мужъ тихонько сидитъ-себѣ въ уголкѣ и слушаетъ помѣщика-сосѣда, который разсказываетъ ему что-то съ большимъ жаромъ. Катерина Ивановна подбѣжала къ нему. — Василій Сергѣичъ, помилуй! Извините, сказала она, обращаясь къ гостю, который долженъ былъ замолчать: — Помилуй, Василій Сергѣичъ! Леонтій Андреичъ — ты ничѣмъ не хочешь заняться, другъ мой, Леонтью Андреичу не подали пирога. — Матушка, ты вѣдь раздавала пирогъ. — Это странно, всегда я! Надобно смотрѣть, вы хозяинъ, Василій Сергѣичъ. Подите, сударь. Лицо Катерины Ивановны, не смотря на мягкій тонъ голоса, имѣло такое повелительное выраженіе, что Василій Сергѣевичъ тотчасъ отправился, не возражая далѣе, и черезъ минуту Катерина Ивановна съ самою пріятною улыбкою уже разрѣзывала горячій, какъ-будто чародѣйствомъ явившійся пирогъ, и подавала гостю огромную часть, говоря: — Вы, можетъ-быть, смѣетесь надъ нашими деревенскими кулебяками; но попробуйте, отвѣдайте эту, прошу васъ. — Смѣюсь? прошу извинить; у меня совсѣмъ не такой дурной вкусъ. Я нахожу, что такой пирогъ имѣетъ свою пріятность, и вы увидите доказательство… Онъ осмотрѣлся и, замѣтивъ пустое кресло въ ряду между дамами, усѣлся и, какъ-будто нарочно это случилось — возлѣ Вѣры Дмитріевны. Катерина Ивановна долго не могла успокоиться. Мысль о подобной оплошности приводила ее въ отчаяніе. Забыть такого гостя, какъ Илашевъ! каммер-юнкера! Она простить этого не могла Василью Сергѣевичу и даже черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, вспоминая этотъ несчастный случай, чувствовала, что кровь бросалась ей въ голову. Между-тѣмъ, пришли священники съ крестомъ; потомъ крестьяне съ поздравленіями; многіе изъ гостей послѣдовали за хозяевами на крыльцо, гдѣ ожидалъ ихъ староста со всѣмъ міромъ; другіе усаживались за карты. Дамы начинали уже думать объ обѣденномъ туалетѣ, а Вѣра Дмитріевна еще бесѣдовала съ сосѣдомъ. Наконецъ, и она замѣтила, что ей пора также подумать о своемъ нарядѣ. — Счастливо ли охотились, Владиміръ Григорьичъ? сказала она, остановясь мимоходомъ противъ Ладошина, который стоялъ въ дверяхъ съ картою въ рукахъ и разговаривалъ съ какимъ-то пріятелемъ. — Не могу похвалиться. — Что же это? такой необыкновенный охотникъ! Развѣ дичи мало? — Нельзя сказать, какъ и прежде; но счастье не равно. Сегодня удача мнѣ, а завтра другому. Все перемѣнчиво и переходчиво, Вѣра Дмитріевна. — Очень жалѣю о васъ, сказала Вѣра Дмитріевна, и черные глаза ея блеснули такой молніей, что, казалось, бѣдный Ладошинъ долженъ бы былъ обратиться въ прахъ. — Какой нестерпимый этотъ Ладошинъ! сказала Вѣра Дмитріевна дамѣ, съ которой встрѣтилась въ дверяхъ. — А вотъ нравится же! отвѣчала та: — говорятъ, что Анюта Сарапаева безъ ума въ него влюблена. — Право? Я такъ слышала совсѣмъ другое — и съ этими словами глаза ея, конечно случайно, остановились на Илашевѣ. Дама схватила ее подъ руку, и онѣ обѣ ушли. === VIII. === Когда же въ городѣ можно провести такъ весело цѣлый день? Всѣ вмѣстѣ съ утра до глубокой ночи, часто съ увѣренностью на другое утро встрѣтиться въ той же самой гостиной, или лучше — въ саду на утренней прогулкѣ. Однако, въ-продолженіе дня все еще не такъ весело, особливо для дѣвицъ. Церемонный и длинный обѣдъ, потомъ карты; еще же мужчины вздумаютъ, въ свободное время, стрѣлять въ цѣль; всѣ какъ-то скованы приличіемъ, или въ разбродѣ; если же и вмѣстѣ, то, какъ растенія въ травникѣ, раздѣлены по классамъ и по родамъ. Вотъ вечеромъ весело, и особливо если есть музыка. Что до того, какъ освѣщена зала, лампами или воскомъ? что до того, выглядываетъ ли изъ дверей прихожей и корридоровъ безчисленное множество горничныхъ и дворовыхъ ребятишекъ? что до того даже, что и какъ терзаютъ музыканты? Зала оживлена какъ-бы на лучшемъ столичномъ балѣ. Вотъ посреди пестраго круга мужчинъ и дамъ — не на паркетѣ, на крашеномъ полу — но что до этого? — летитъ въ галопѣ, склоня головку къ полнымъ плечамъ, гибкая, какъ тростникъ, Анюта Сарапаева. Глаза потуплены, щеки пышутъ удовольствіемъ, согнулась, какъ цвѣтокъ подъ дыханіемъ полуденнаго вѣтра, и бѣлая, округленная молодостью рука какъ-будто ищетъ опоры на плечѣ кавалера; и вотъ рѣзва, жива, какъ дитя игрива, перепорхнула она на другую сторону и летитъ шаля, шутя… Но галопъ не любятъ дамы, особливо солидныя, какъ, напримѣръ, Вѣра Дмитріевна. Онъ не приличенъ, онъ бѣшенъ, онъ будитъ воображеніе, какъ кисть Тиціана въ картинахъ его нимфъ, какъ Корреджіо въ картинахъ его Данай. Вѣра Дмитріевна любитъ танцы болѣе-степенные, особливо гдѣ можно посидѣть, поговорить, — французскую кадриль, мазурку, и то изрѣдка. Но кадриль также оживляетъ залу; люблю смотрѣть на ея пеструю, подвижную картину, люблю замѣчать случайно-брошенный взглядъ, бѣглую улыбку при мгновенной встрѣчѣ; любила бы подслушать — но, Боже мой! за одно нѣсколько-интересное слово, сколько пошлостей, сколько толковъ о залѣ и духотѣ пришлось бы выслушать! Не всѣ же кавалеры такъ милы, какъ кавалеръ Анюты, на-примѣръ. Это, кажется, засѣдатель уѣзднаго суда. Вытянулся безъ малѣйшаго упрека въ наклонности двухъ прямыхъ линій, которыми обрисована его талія, и сидитъ въ блаженномъ спокойствій, предоставя и даму и мѣсто возлѣ нея Ладошину, который великодушно взялъ на себя обязанность занимать ее. Вѣра Дмитріевна танцуетъ напротивъ. Хороша какъ день, по день, угрожающій бурею. Въ-самомъ-дѣлѣ, она что-то встревожена: она не спускаетъ глазъ съ Анюты; иногда взглядываетъ на Софью Павловну, которая танцуетъ въ той же кадрили. Вѣра Дмитріевна улыбается, но улыбка ея такая зловѣщая! она оживлена, но трудно сказать, удовольствіе или тайная тревога оживляетъ ее. Она необыкновенно-любезна съ своимъ кавалеромъ, тѣмъ губернскимъ чиновникомъ, который говорилъ съ дамами объ итальянской оперѣ; шутитъ также и съ Софьей Павловною, встрѣчаясь съ нею. Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ. «Какъ оба несносны!» говоритъ шутя Вѣра Дмитріевна: «забываютъ фигуры и тогда только опомнятся, когда къ нимъ подойдутъ, — ну, точно будто-бы учрежденіемъ новаго министерства заняты. Софья Павловна съ своими задумчивыми голубыми глазами точно райской птички заслушалась.» — Что за чудесный бюстъ у Софьи Павловны! сказала Катерина Ивановна, по долгу хозяйки остановись мимоходомъ возлѣ Вѣры Дмитріевны. — Знаете, я все любуюсь ея плечами. — И какъ хорошо, что есть знатоки! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — посмотрите на ея кавалера; съ какимъ вниманіемъ онъ изучаетъ ихъ античныя формы. — Вѣдь, въ-самомъ-дѣлѣ, глазъ не спускаетъ. — О! да вѣдь это его ни къ чему не поведетъ. Моя Софи — прелесть, что за женщина! она ничего не замѣчаетъ. Это совершенное дитя. Не повѣрите, какъ я люблю ее. Хозяйка пошла къ другой дамѣ разсказывать объ античныхъ формахъ Софьи Павловны. Но что же это? какое облако затуманило свѣтлый горизонтъ нашей вдовы? что тревожитъ ее? Она сама нѣсколько виновата. Въ то время, когда Илашевъ, утромъ, такъ неумышленно очутился возлѣ Вѣры Дмитріевны съ пирогомъ, которымъ надѣлила его Катерина Ивановна, ей вздумалось, Богъ-знаетъ изъ какихъ видовъ, намекнуть ему о городскихъ слухахъ на-счетъ его и Сарапаевыхъ. Илашевъ, котораго голова рѣшительно, кажется, не вмѣщала на этотъ разъ ни одной благочестивой идеи, ошибся и подумалъ, что ему говорятъ о Софьѣ Павловнѣ. Онъ, по собственному его признанію, пріѣхалъ на праздникъ единственно для того, чтобъ помириться съ прекрасною вдовою и возобновить прежнія дружескія отношенія на прежнихъ правилахъ и надеждахъ. Будучи занятъ единственно мыслью, что сосѣдка, не смотря на свою строгость, не совсѣмъ-равнодушна къ нему, онъ вообразилъ, что устами ея говоритъ ревность; а какъ ревность давно извѣстна за всѣми-одобряемое средство для приведенія въ исполненіе такихъ плановъ, какіе занимали Леонтья Андреевича, то онъ и ухватился за эту лучезарную мысль. Онъ рѣшился позаняться Софьей Павловной, чтобъ помучить сосѣдку, и началъ тѣмъ, что сдѣлался очень-любезенъ съ Вѣрою Дмитріевною, но любезенъ какъ добрый сосѣдъ, у котораго и въ головѣ никогда не было ничего такого, зачто могла бы сердиться самая строгая вдова, а между-тѣмъ, при первомъ случаѣ, онъ обратилъ вниманіе на Софью Павловну, которая въ этотъ день, какъ нарочно, была необыкновенно-хороша. Послѣ обѣда, въ самые сумерки, большая часть дамъ ушли въ свои комнаты, чтобъ приготовиться къ балу; нѣкоторыя еще доигрывали партіи, другія отдыхали. Въ это время, старшая дочь хозяйки, Елена, Софья Павловна и еще нѣсколько дѣвицъ вошли въ боковую столовую, гдѣ стояло фортепьяно. Елена Васильевна открыла доску и взяла нѣсколько аккордовъ. — Вы это знаете? спросила она, взглянувъ на Софью Павловну, и начала играть. — Нѣтъ. Ахъ, какъ это хорошо! что это? Я такъ отстала отъ музыки, что ничего уже не знаю. Дѣвушка перестала играть. — Это «Фонтанъ» Гензельта, сказала она. — Пожалуйста, съиграйте. Это прелестно. — Я боюсь, что услышатъ въ гостиной. — Мы затворимъ двери, сказала одна изъ молодыхъ дѣвицъ и побѣжала къ дверямъ. — Хорошо; я буду играть, только съ условіемъ. — Что? — Послѣ скажу. Теперь играю по вашему желанію, Софья Павловна. — Какъ я люблю Гензельта! сказала Софья Павловна, когда послѣдняя нота замерла подъ пальцами дѣвушки. — Сколько въ немъ чувства! какая милая душа! — А я такъ люблю вотъ это, и Елена быстро пробѣжала по клавишамъ, которые разсыпались живыми, итальянскими звуками. — Ахъ, это изъ «Анна Боленъ»! сказала Софья Павловна. — И вы мнѣ это споете? — Я! Какъ это можно! Да я уже съ годъ не пѣла. — А въ послѣдній разъ, когда я была у васъ? — Да; но тогда мы были однѣ. Вы всегда умѣете меня заставить. — Потому-что умѣю васъ цѣнить. — Ну, такъ я пріѣду къ вамъ нарочно и стану пѣть, если хотите. — Почему же не теперь? — Нѣтъ, теперь такъ много… У меня же, право, сегодня совершенно голоса нѣтъ… Въ эту минуту двери въ столовую отворились, и хозяйка, объ руку съ губернскимъ чиновникомъ, вошла и прямо къ фортепьяно. За ними все общество, бывшее въ гостиной, разумѣется, за исключеніемъ тѣхъ, которые играли въ карты. — Упрашивай, упрашивай, Елена, сказала она дочери, и потомъ, обратясь къ Софьѣ Павловнѣ, продолжала: — я не смѣю, Софья Павловна, просить васъ собственно отъ себя; но еслибъ просьбы цѣлаго общества могли значить что-нибудь… — Цѣлаго общества, подхватилъ губернскій чиновникъ: — точно, отъ лица цѣлаго общества я осмѣливаюсь просить васъ, Софья Павловна, осчастливить насъ… да, точно осчастливить… Не знаю, убѣдилась ли бы Софья Павловна краснорѣчіемъ хозяйки и господина губернскаго чиновника; но въ эту минуту явилось имъ пособіе, противъ котораго Софьѣ Павловнѣ рѣшительно нельзя было устоять. «Софьюшка, я надѣюсь, что ты станешь пѣть» сказалъ Петръ Алексѣевичъ, который, окончивъ партію въ самое это время, вошелъ въ залу съ Илашевымъ. «Леонтій Андреичъ очень-хорошо поетъ, и ты доставишь намъ удовольствіе слушать его. Онъ согласился на наши просьбы и будетъ пѣть съ тобою». Что было тутъ дѣлать? Супружеская воля — должно было повиноваться. Елена Васильевна сидѣла уже за фортепьяно и перебирала ноты. — Что же мы станемъ пѣть? спросила Софья Павловна, смотря въ ноты, а не на Илашева. — Вотъ этотъ дуэтъ, Леонтій Андреичъ, сказала Елена, обращаясь къ Илашеву, который стоялъ у фортепьяно: — вы не откажетесь? Аккомпаньеманъ мнѣ знакомъ, и я, кажется, могла бы сладить съ нимъ. Илашевъ никогда не слыхалъ, чтобъ Софья Павловна пѣла; со времени ея пріѣзда онъ былъ не болѣе двухъ разъ въ домѣ Петра Алексѣевича, видѣлъ хозяйку и, можетъ-быть, нашелъ ее очень-недурною, но и только. Вообще она не имѣла чести обратить на себя его особенное вниманіе. И теперь предлагаютъ ему пѣть съ этой женщиной! Разумѣется, онъ не могъ ожидать чего-нибудь порядочнаго отъ пѣвицы-помѣщицы, но это пѣніе согласовалось съ планами его на-счетъ Вѣры Дмитріевны, и къ-тому же онъ начиналъ находить пѣвицу-помѣщицу очень-недурною. Не станемъ говорить, какъ былъ исполненъ дуэтъ. Софья Павловна, можетъ-быть, пѣла и не безъ грѣха, но что до этого? Общество было въ восторгѣ, особенно губернскій чиновникъ, а Илашевъ, стоя близко пѣвицы-помѣщицы, замѣтилъ, что у нея такія плечи, какихъ нѣтъ и у самой Вѣры Дмитріевны, — а это, какъ извѣстно, чрезвычайно возвышаетъ музыкальный талантъ въ женщинѣ. Что же до Софьи Павловны, то вы позволите разсказать въ короткихъ словахъ исторію первой ея молодости, и тогда сами будете судить, какое дѣйствіе должна была произвести на нее музыка. === IX. === Молоденькая сиротка, съ небольшимъ, очень незначительнымъ состояніемъ, оставшимся послѣ отца, росла въ домѣ богатаго родственника, князя Баксанова. Она училась съ дѣтьми князя, вышивала подушки и ковры для княгини; при гостяхъ сидѣла смиренно за пяльцами въ углу, и когда была послушна и вела себя хорошо, то ѣздила съ княгинею гулять и въ русскій театръ, что случалось, впрочемъ, довольно-часто. Со-стороны, конечно, жизнь сиротки показалась бы очень-счастливою; не знаю, такъ ли было бы это въ глазахъ внимательнаго наблюдателя. Существованіе дѣвочки, кажется, принадлежало всѣмъ, кромѣ ея-самой. Исключительно-привязанная къ княгинѣ, она угождала Англичанкѣ и выслушивала жалобы горничной; ее кормили, одѣвали, учили, доставляли ей даже нѣкоторыя удовольствія; но никто и никогда не думалъ заглянуть въ душу ея, узнать, что чувствуетъ, что думаетъ она, какое впечатлѣніе производятъ на нее окружающіе ее предметы, и какія сѣмена западаютъ въ ея душу. Она выросла не зная дружескаго участія, не подозрѣвая даже, что и она имѣетъ на него право. Цѣлый день занимаясь исполненіемъ чужой воли, она засыпала съ мыслію, не забыла ли чего изъ того, что было ей приказано, — просыпалась, думая о томъ, что надобно было сдѣлать. Въ одно утро, князь куда-то собирался; но лошади были неготовы еще, и онъ, въ ожиданіи ихъ, вошелъ въ гостиную, изъ которой двери вели въ кабинетъ, гдѣ обыкновенно работала княгиня. Онъ остановился у окна, и, глядя на экипажи, мелькавшіе на улицѣ, припоминалъ въ умѣ музыкальную фразу, которую никакъ не могъ затвердить въ-продолженіе утренняго урока; князь былъ страстный музыкантъ. Вдругъ свѣжій дѣтскій голосъ, какъ далекая флейта, вѣрно и чисто повторилъ изъ ноты въ ноту докучливую фразу, и такъ пріятно, что князь былъ удивленъ. Онъ приподнялъ занавѣсъ, еще закрывавшій дверь въ кабинетъ, и вошелъ, чтобъ видѣть пѣвицу, но тамъ никого не было, кромѣ сиротки. — Кто здѣсь пѣлъ? спросилъ князь. Дѣвочка, съ которою князь почти никогда не говорилъ, покраснѣла, какъ шалунья, пойманная на мѣстѣ преступленія, и едва осмѣлилась выговорить робкое: «я-съ». Князь былъ страстный меломанъ. Соничка, блѣдная и худая дѣвочка, на которую онъ до-сихъ-поръ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, вдругъ показалась его сіятельству драгоцѣннымъ алмазомъ, скрытымъ въ корѣ. Огранить, очистить, показать во всемъ блескѣ этотъ алмазъ было дѣломъ, достойнымъ князя, и онъ предался ему всею душою. Были наняты учителя; всѣмъ роднымъ и знакомымъ возвѣстили открытіе необыкновенныхъ способностей дѣвочки, обѣщающихъ чуть-ли не геніальный талантъ, — и вотъ Соничка любимица князя. Прошли два года, и кто узнаетъ сиротку, бывшую на посылкахъ у всѣхъ, отъ княгини до горничной! Молодость украсила ее своими дарами; худоба, блѣдность, безжизненный взоръ, все исчезло. Она развилась какъ роза, какъ пышная лилія. И самая жизнь ея перемѣнилась. Теперь, у князя гости, музыкальное утро, или вечерній концертъ, — Соничка тутъ, и одѣта какъ-нельзя-лучше. Ее просятъ пѣть; съ нею говорятъ о музыкѣ, ее находятъ хорошенькою и даже любезною; даетъ ли вечеръ, или концертъ кто изъ знакомыхъ князя, — она приглашена, ее окружаютъ, хвалятъ. Князь съ гордостью говоритъ: «это моя ученица; ужь точно я могу сказать, что этотъ талантъ мое произведеніе». И дѣйствительно, онъ занимается Соничкою, учитъ ее; къ каждому концерту она твердитъ, подъ надзоромъ князя, разумѣется, съ учителемъ, выбранныя пьесы… Счастливое время, когда жизнь кажется и гладка и ровна, а свѣтскій салонъ храмомъ, украшеннымъ цвѣтами, гдѣ люди чтутъ въ благоговѣніи красоту, достоинство и талантъ, когда неравенство состояній и отношеній скрываетъ свои острыя иглы въ радужномъ блескѣ праздника, когда мы вѣримъ и похваламъ, и дружескимъ увѣреніямъ, когда еще не сомнѣваемся въ себѣ! Блаженъ, кто, наученный опытомъ, умѣетъ ясно видѣть истину и съ покорностью принимаетъ ее!.. Соничкѣ было далеко до того. Окруженная похвалами, лестію и роемъ молодыхъ и старыхъ поклонниковъ таланта, столько привлекательнаго въ лицѣ молодой и хорошенькой дѣвушки, она переходила отъ одного успѣха къ другому, довѣрчиво мѣрила свой талантъ по восторгамъ пріятелей, и въ мечтахъ своихъ видѣла себя едва-ли не равною первѣйшимъ пѣвицамъ въ мірѣ и, слѣдственно, равною всему, что было лучшаго и знатнѣйшаго въ столичныхъ обществахъ. И это ''слѣдственно'' казалось чрезвычайно-логическимъ въ глазахъ ея. Бѣдная дѣвушка! Какую прекрасную будущность обнимала смѣлая мечта ея! Что могло казаться ей невозможнымъ? Самая лучшая мечта дѣвушки — любовь, имѣла ли для нея что-нибудь обманчивое? Въ домѣ князя ее окружало лучшее столичное юношество, и каждый находилъ для нея и слово привѣтствія, и взоръ любви; можетъ-быть, сама Соничка не разъ чувствовала въ сильно-бьющемся сердцѣ своемъ первый трепетъ ея… Не разъ? Что же? Вѣдь только въ романахъ мы любимъ одинъ разъ и навсегда. Сердце дѣвушки ищетъ любви, какъ рѣзвая бабочка въ лѣтнее утро пищи на пестромъ лугу. Не вдругъ же, счастливая, находитъ цвѣтокъ, который долженъ остановить ее… Соничка, однако, искала недолго. На одномъ вечерѣ она встрѣтила молодаго человѣка, котораго видъ произвелъ на нее впечатлѣніе, какого она еще не испытывала. Ему было только двадцать лѣтъ; онъ былъ Нѣмецъ и музыкантъ. Они вмѣстѣ пѣли, находили особенное удовольствіе вмѣстѣ пѣть, и, не думая о слѣдствіяхъ увлекавшаго ихъ чувства, предались ему со всѣмъ ослѣпленіемъ первой молодости. Теперь не мѣсто говорить объ этой любви — юношеской, свѣжей, чистой, объ этой лучшей, можетъ-быть, страницѣ въ жизни Софьи Павловны. Въ ней душа ея, уже восторженная жизнью искусства, можетъ-быть, готова была достигнуть высшей точки своего развитія… Но эту любовь почли за нужное смять, загнать въ самые сокровенные изгибы сердца дѣвушки, и нельзя осуждать этого. Посудите сами. Съ нѣкотораго времени, князь очень-усердно занимался службою; давалъ и балы, но это не мѣшало ему быть въ наилучшихъ отношеніяхъ съ господиномъ начальникомъ… не все ли равно, директоръ ли, министръ ли, или что другое былъ этотъ начальникъ. Дѣло въ томъ, что этотъ начальникъ умѣлъ цѣнить заслуги, а можетъ-быть и балы князя, и предоставилъ ему много выгодъ по службѣ, обѣщалъ еще болѣе. Представьте же, что молодой человѣкъ, въ котораго вздумала влюбиться Соничка, былъ старшій сынъ этого начальника, любимецъ его, надежда, въ которой сосредоточивались всѣ честолюбивые планы отца, и къ-тому же барона. Молодой человѣкъ тогда только-что еще вышелъ изъ университета, носилъ гвардейскій мундиръ, но былъ истинный артистъ въ душѣ и совершенный новичокъ въ обществѣ. Свое баронство, всѣ честолюбивыя надежды отца онъ готовъ былъ бросить къ ногамъ прекрасной дѣвушки, не спрашивая, что принесетъ она въ приданое, кромѣ своего свѣжаго, чистаго mezzo soprano, только для него восхитительнаго? Послѣ онъ очень исправился. Княгиня, какъ предусмотрительная женщина, тотчасъ поняла опасность, грозившую дружбѣ ихъ съ г-мъ барономъ. Давно уже ей не правились блистательные успѣхи молодой дѣвушки; она находила, что они портятъ ея сердце; но здѣсь опасность была гораздо-страшнѣе. Старый баронъ могъ подумать, что они сами, какъ близкіе родственники дѣвушки, помогли ей завести молодаго человѣка, и рѣшительно разорвалъ бы всѣ связи свои съ ними, что было бы очень-непріятно князю. Почему она рѣшилась тотчасъ принять дѣйствительныя мѣры, то-есть, отправила Соничку въ Украйну, къ дальней своей родственницѣ, очень-почтенной и преблагочестивой старушкѣ. Соничка уже болѣе не возвращалась въ Петербургъ. Теперь, въ деревнѣ, ей оставалось только любоваться украинскою природою и вспоминать прошедшее, да на досугѣ протверживать знакомыя аріи. Но мы видѣли уже, что Софья Павловна была небольшая охотница до природы; а знакомыя аріи… къ-несчастію, тётушка терпѣть немогла итальянской музыки, да и Соничкѣ наконецъ прискучило бы повторять одно и то же, потому-что новое Софья Павловна неохотно разбирала безъ учителя. Для этого нужно было бы ученье поосновательнѣе и не столько скороспѣлые успѣхи на паркетѣ музыкальныхъ залъ, каковы были ея успѣхи. Конечно, теперь, въ уединеніи, она могла бы заняться, изучать; но ученье скучно, да и тётушка не любитъ. И потому бѣдной Софьѣ Павловнѣ скоро пришлось распѣвать съ утра до вечера, на новомъ для нея нарѣчіи, одно — <center>Так''а'' доля моя!..</center> <center>. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .</center> Посудите же, какое впечатлѣніе должно было произвести на нее это пѣніе на кортоминскомъ вечерѣ, особливо, когда голосъ Илашева, его манера, его восторженныя похвалы и громкія рукоплесканія, которыми вслѣдъ за нимъ покрыло ее общество, вдругъ, по прошествіи столькихъ лѣтъ, напомнили ей тѣ упоительные вечера, гдѣ подъ громомъ рукоплесканій такъ радостно билось самолюбивое сердце дѣвушки, и все улыбалось ей, и будущность, и любовь! Какъ ни живо счастіе, впервые открывшееся душѣ, но опять найдти его, потерявъ… это знаютъ только тѣ, чье сердце испытало подобную минуту. Мы любимъ прошедшее счастіе, какъ любовницу: кто не знаетъ, съ какою радостью сердце встрѣчаетъ ее послѣ долгой, быть-можетъ, грозившей сдѣлаться вѣчною, разлуки! Но было еще особенное обстоятельство, о которомъ нельзя умолчать. Софьѣ Павловнѣ, еще при первомъ свиданіи съ Илашевымъ, показалось, что въ голосѣ его было что-то, напоминавшее другой голосъ, нѣкогда милый ей. Въ пѣніи это сходство еще болѣе поразило ее. Конечно, это былъ случай, ничего незначащій случай, но онъ имѣлъ большое вліяніе на расположеніе Софьи Павловны. Кому неизвѣстно, какое впечатлѣніе дѣлаетъ напасъ запахъ цвѣтка, или далекій напѣвъ пѣсни, которыхъ воспоминаніе случайно слилось въ памяти нашей съ воспоминаніемъ одной изъ счастливѣйшихъ минутъ нашей молодости, давно утонувшихъ для насъ въ безднѣ прошедшаго? Кажется, этотъ цвѣтокъ, или эти звуки, удержали въ себѣ часть того прошедшаго счастія, наилучшую, чистѣйшую часть, и возвращаютъ намъ ее при первой встрѣчѣ. Судите же, что значатъ звуки, напоминающіе намъ голосъ милаго, этотъ голосъ, который съ такимъ наслажденіемъ слушало сердце! И вотъ отъ-чего Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ, вотъ отъ-чего ихъ разсѣянность, и этотъ вѣчный, нескончаемый разговоръ, вотъ отъ-чего и послѣ они сидятъ вдвоемъ и говорятъ, конечно, то, что могли бы слышать всѣ, но есть случаи въ жизни, когда слова, такъ-сказать, машинально слетаютъ съ языка, какъ-будто повинуясь инстинктивному чувству приличія, между-тѣмъ, какъ душа ведетъ другой разговоръ и вся въ краснорѣчивомъ взорѣ. Вотъ отъ-чего безпокойна и Вѣра Дмитріевна; вотъ что тревожитъ ее цѣлый вечеръ… === X. === Была, однакожь, и другая причина безпокойству Вѣры Дмитріевны. Мы сказали уже, что г-нъ засѣдатель, танцовавшій кадриль съ Анютою, предоставилъ Ладошину обязанность свою занимать ее. Вѣра Дмитріевна это замѣтила и тотчасъ по окончаніи кадрили увела Анюту въ гостиную, гдѣ было гораздо-прохладнѣе, потому-что тамъ никого не было, кромѣ играющихъ, и то только на два стола; къ-тому же, одно изъ оконъ, отворявшихся на балконъ, было поднято. Вѣра Дмитріевна и Анюта ходили по комнатѣ. — Что это за жаркій разговоръ, Анюта? спросила Вѣра Дмитріевна. — Какой разговоръ? — Кажется, объ этомъ нечего спрашивать. — Ахъ! въ кадрили-то? — Да, въ кадрили. Или ты думала, что я могла не замѣтить, съ какимъ вниманіемъ ты слушала и говорила? — Еслибъ вы слышали этотъ разговоръ, то нисколько не удивились бы, что я говорила не совсѣмъ-равнодушно; но, право, тутъ и тѣни не было того, о чемъ вы думаете. — Однако, что же это было? — Это было… что мы, кажется, навсегда разстанемся. — Право? — Посудите сами, мой ангелъ Вѣра Дмитревна. Представить себѣ нельзя, что это за человѣкъ! Увѣряетъ, что онъ страстно любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ; а пріѣзжаемъ сюда, онъ былъ уже здѣсь, я сама его видѣла, выходя изъ кареты: онъ стоялъ съ какими-то мужчинами надворѣ, у флигеля; просили въ гостиную, не идетъ; поѣхали въ церковь: скажите, какъ бы не прійдти, узнавъ, что я тамъ? и не подумалъ! Изволилъ стрѣлять въ цѣль съ какими-то господами! И бабушка хочетъ, чтобъ я вышла за такого человѣка! Да онъ гораздо-болѣе любитъ свое ружье, чѣмъ меня. — Ты мнѣ смѣшна, Анюта! Какой же ты хочешь отъ него любви! Между нами сказать, это человѣкъ безъ всякаго образованія, или до того загрубѣлый, что въ немъ рѣшительно ничего не осталось изъ достоинствъ образованнаго человѣка. Онъ просто степной помѣщикъ, въ полномъ смыслѣ слова. Его дѣло скакать за зайцами, пить до упаду, да хвастаться богатырствомъ… Любовь… такимъ людямъ, милый другъ, нужна не любовь, а жена, то-есть, хозяйка, которая солила бы имъ ветчину и провесную рыбу. Я всегда удивлялась, какъ ты могла полюбить такого человѣка. — Я его любить? повѣрьте, я никогда не любила его. Это было такъ… въ угодность бабушкѣ. — Ты такъ послушна? А теперь, въ угодность папеньки — что ты сдѣлаешь? Въ это время онѣ подошли къ окну, которое было поднято; Вѣра Дмитріевна сѣла; Анюта возлѣ нея. — Ахъ, вы опять объ этомъ! сказала она. — Вѣдь ты не дитя, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна. — Ты, конечно, очень-хорошо замѣтила, что Илашевъ только тобою и занятъ? — Маменькой гораздо-больше. — Маменькой! такъ это для тебя же. Извѣстно, если ищутъ въ дочери, то стараются нравиться матери. А у васъ это гораздо-нужнѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь. — Право, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, все это кажется мнѣ пустою мечтою. Повѣрьте мнѣ, ни папенька, ни Илашевъ не думаютъ обо мнѣ. — Тебѣ не вѣрится? Бѣдный Ладошинъ! А какъ онъ писалъ: «скажите только одно слово, и я готовъ летѣть хоть на край свѣта, чтобъ увидѣть васъ на одну минуту». Такъ, кажется? — Охъ!, что это! кажется, кто-то есть на балконѣ. Что-то зашумѣло подъ окномъ, сказала испуганная Анюта. — Никого нѣтъ; съ чего ты это взяла? и кому же быть? Неуже-ли твоему нѣжному Ладошину? — О! онъ не будетъ! въ этомъ я могу быть увѣрена. Онъ опять пробуетъ ружья. — А! ты на него сердишься? сказала Вѣра Дмитріевна, погрозивъ пальцемъ. — Это не добрый знакъ для бѣднаго каммер-юнкера. не знаю, нужно или нѣтъ вашему каммер-юнкеру знать, что ''я'' думаю о Ладошинѣ; могу только увѣрить васъ, что самъ Ладошинъ былъ бы тѣмъ не очень-доволенъ. — Въ такомъ случаѣ, былъ бы доволенъ каммер-юнкеръ? — Не говорите мнѣ о немъ, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, если только любите меня. Подумаетъ ли вашъ каммер-юнкеръ обо мнѣ, бѣдной провинціалкѣ! — ''Мой!'' почему же мой? Я ручаюсь, что онъ будетъ твой, если ты только сама этому не станешь противиться. Но я этого не думаю, потому-что ты благоразумна и поймешь свою пользу. Что же до Илашева — я знаю, онъ очень занятъ тобою. — Ну, хорошо; а пока надобно идти плясать, сказала Анюта, и, бросивъ грустный взглядъ на прекрасную вдову, подала руку губернскому чиновнику, но въ ту же минуту вздрогнула: ей показалось, что на балконѣ, подъ самымъ окномъ, мелькнула человѣческая фигура и — помечталось ей или нѣтъ, только эту человѣческую фигуру приняла она за Ладошина. Возвратясь въ залу, Вѣра Дмитріевна опять нашла Софью Павловну, и возлѣ нея — Илашева. Нѣкоторыя дамы начинали уже переглядываться, и шутя говорили, что петербургскій гость рѣшился, кажется, завладѣть на этотъ вечеръ всѣми уѣздными красавицами, такъ-что и сама степенная Софья Павловна… — Не ошибитесь, милая! замѣчала другая: — у каммергера есть свои планы. Онъ, говорятъ, попросился въ Петербургѣ; имѣнье все въ долгу какъ въ шелку: такъ, полно, не нравится ли приданое анютино? — А, видно, слышалъ ладошинскую исторію и знаетъ, что надобно прежде подбиться къ матушкѣ, чтобъ добраться до дочки… — Кажется. Бѣдная дѣвушка! Такая кроткая и добрая… А Софья Павловна и не подозрѣвала, что была предметомъ разговоровъ. Она была такъ счастлива! счастіе же имѣетъ свою повязку, какъ и любовь; да и было ли бы оно счастіемъ, еслибъ въ самыя первыя минуты очарованія душа, наполненная имъ, могла обращать тревожный взоръ вокругъ себя! Послѣ ужина, между-тѣмъ, какъ собирали со стола и гости понемногу выбирались изъ гостиной, Софья Павловна стояла въ амбразурѣ балконной двери и играла вѣткою геліотропа, единственнаго остатка изъ букета живыхъ цвѣтовъ, подаренныхъ ей въ тотъ вечеръ Еленою Кортоминою. По залѣ ходили взадъ и впередъ разныя группы; нѣсколько дѣвицъ невдалекѣ уговаривались вмѣстѣ отправиться въ спальныя. Илашевъ, не спуская глазъ съ хорошенькаго личика Софьи Павловны, наклоненнаго къ цвѣтку, слѣдилъ за малѣйшимъ измѣненіемъ слабаго румянца, покрывавшаго ея щеки. Нѣсколько-поодаль, Вѣра Дмитріевна, окруженная толпою молодыхъ женщинъ, смѣялась съ ними отъ души, между-тѣмъ, какъ глаза ея постоянно искали небольшой группы въ амбразурѣ балконной двери. Казалось, душа ея была болѣе тамъ, чѣмъ въ разговорѣ, какъ-будто бы ей хотѣлось вслушаться въ каждое слово, уловить каждое измѣненіе голоса; по въ залѣ было шумно, и къ-тому же, въ-самомъ-дѣлѣ, было тутъ что слушать, — Вы не любите геліотроповъ? — Почему вы это думаете? — Вы такъ терзаете этотъ бѣдный цвѣтокъ. — Развѣ это называется терзать? Мнѣ кажется, геліотропы очень-рѣдки въ теперешнее время, и я смотрю на этотъ съ сожалѣніемъ: онъ такъ скоро завялъ, а другихъ скоро ли дождешься? — Вамъ жаль его? — Конечно; какъ все хорошее. — Я жалѣю только о томъ, чего возвратить нельзя; на-примѣръ, нынѣшній вечеръ… — Вы нашли его хорошимъ? — Хорошимъ? этого мало для меня. — Вы повторите то же, говоря въ Петербургѣ объ этомъ вечерѣ? — Не-уже-ли провинціальныя привычки такъ заразительны, что и вы не избѣгли ихъ? Замѣтьте, провинціалы ничего такъ не боятся, какъ показать, что они идутъ въ уровень съ жизнію ихъ окружающею, и потому, говоря съ пріѣзжимъ изъ столицы, предупреждаютъ ожидаемыя насмѣшки предположеніемъ насмѣшекъ — только для того, чтобъ показать, что они не хуже другихъ умѣютъ замѣтить смѣшное въ провинціальной ихъ жизни. — И изъ этого общаго приговора надъ нами, бѣдными провинціалами, ничего не удѣлите столичнымъ? — О, все, что вамъ угодно! только позвольте мнѣ хвалить сколько душѣ хочется этотъ вечеръ. — Послушайте, сказала Софья Павловна, вдругъ принявъ скучающій и разсѣянный видъ: — мнѣ кажется, что всѣ балы въ мірѣ, столичные какъ и деревенскіе, равно пусты, скучны… — О, не всѣ! — И это простое слово заставило молодую женщину опять обратится къ своему цвѣтку. Она хотѣла казаться спокойною, по сердце ея билось и грудь волновалась… можетъ-быть, потому-что это простое слово сопровождалось такимъ взоромъ, было сказано такимъ голосомъ, что проникало душу. Но шумъ и шарканье въ залѣ напомнили молодымъ людямъ, что вечеръ дѣйствительно оконченъ. Илашевъ вышелъ за другими. Софья Павловна осталась на томъ же мѣстѣ. Она смотрѣла на удаляющуюся толпу не видя ея; вдругъ круглая женская ручка обняла станъ ея. Она оборотила голову: это была Вѣра Дмитріевна. Прекрасная вдова казалась растроганною; на глазахъ ея, какъ алмазы, свѣтились двѣ крупныя слезы. Она съ жаромъ поцаловала Софью Павловну. — Что это значитъ, Вѣра? что съ тобою? Вѣра Дмитріевна крѣпко сжала ея руку. — Но ты меня пугаешь. Бога ради, скажи, что съ тобой? — Со мною, Софи? ничего пока; но, милый другъ, прійдетъ время — и тогда вспомни, что твое горе всегда будетъ моимъ собственнымъ. — Я не понимаю тебя; говори яснѣе, прошу тебя, продолжала Софья Павловна, удерживая пріятельницу, которая хотѣла уйдти. — Не понимаешь? Я вѣрю тебѣ, Софи. Но, милый другъ, остерегись; замѣтятъ и другіе, но я одна скажу тебѣ: ты не равнодушна къ нему. И съ этимъ словомъ она скрылась изъ комнаты. === XI. === Деревня Кортоминыхъ была только въ пяти верстахъ отъ имѣнія Сарапаевыхъ, и потому Петръ Алексѣевичъ, тотчасъ послѣ ужина, со всѣмъ семействомъ отправился домой. На другой день, мужчины должны были опять съѣхаться у Кортоминыхъ, чтобъ вмѣстѣ ѣхать на охоту и потомъ обѣдать у Петра Алексѣевича. Сами Кортомины и дамы, которыя оставались у нихъ ночевать, обѣщали пріѣхать къ обѣду. Заря ярко уже горѣла на востокѣ, когда Софья Павловна отпустила горничную и легла въ постель; но на этотъ разъ напрасно она призывала желанный сонъ. Голова ея горѣла; сердце билось; въ душѣ отзывались послѣднія слова Вѣры Дмитріевны: «ты не равнодушна къ нему». Не равнодушна? почему же не равнодушна? говорила Софья Павловна: съ чего могла это взять Вѣра? Почему сказала она, что другіе также могли замѣтить? И она упрекала себя, что не удержала Вѣры Дмитріевны и не заставила ея объясниться. Иногда она думала, что все это было только шуткою со стороны Вѣры Дмитріевны; она клала руку на сердце, но оно билось сильно, и тайный голосъ изъ глубины души возставалъ противъ этой утѣшительной мысли. Тогда она съ ужасомъ спрашивала сама себя, не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, была она неравнодушна? припоминала каждое движеніе сердца своего въ-продолженіе этого вечера, каждое малѣйшее ощущеніе, каждое слово, каждый взглядъ; но, увы! своевольное воображеніе припоминало ей вмѣстѣ съ ея словами другія слова, другіе взгляды, и противъ воли видѣла Илашева, его улыбку, его взоръ, слышала его голосъ, и все это такъ живо, такъ ясно, что сердце ея начинало биться еще сильнѣе, и вчерашнія ощущенія, живыя, какъ были наканунѣ, опять наполняли трепетомъ душу. Она быстро приподнималась съ изголовья и закрывала лицо руками, какъ-бы желая не видать того, что за минуту сама вызывала изъ глубины памяти. Напрасное усиліе! Каждая мысль становилась живымъ образомъ, и въ свою очередь осаждала ея воображеніе. Прижавъ руки къ груди, со взоромъ, воспламененнымъ тревогою и волненіемъ, она повторяла: «но я этого не хочу! я не люблю, я не могу любить!..» и въ тоже самое мгновеніе видѣла Вѣру Дмитріевну съ ея неумолимымъ: «ты не равнодушна къ нему!» и за нею цѣлую перспективу женскихъ лицъ, которыя всѣ съ злобно-радостною улыбкою смотрѣли на нее, какъ на свою добычу, и какъ чудовища во снѣ Татьяны повторяли: «мое! мое!» Бѣдная Софья Павловна! она вышла за Петра Алексѣевича совсѣмъ не по любви. Когда, вмѣсто блеска гостиныхъ большаго Свѣта, и общества, избраннаго изъ цвѣта столицы, она увидѣла себя въ деревянномъ домикѣ украинской помѣщицы, которая кормитъ ее варениками и совѣтуетъ отъ скуки заняться рукодѣльемъ; когда, вмѣсто разсѣянья и блеска утонченной роскоши, вѣчная тишина деревенской жизни обняла ее своими безконечными вереницами однообразныхъ дней, и довольная посредственность, съ полнымъ желудкомъ, покойно усѣлась возлѣ нея, не понимая, что сердце и умъ имѣютъ тоже свои нужды, тогда она поняла, что съ княжескимъ домомъ потеряла не одну любовь: она поняла, что безъ любви она могла бы еще прожить, но что ей были необходимы какъ воздухъ, хорошій домъ, театръ, модный магазинъ, учитель музыки и общество, въ которомъ все такъ свѣтло, такъ ярко, все такъ радужно. Тысячу разъ упрекала она себя въ минутномъ заблужденіи своемъ; тысячу разъ раскаявалась въ заносчивыхъ мечтахъ своихъ, и готова была пожертвовать самою лучшею изъ нихъ, чтобъ только опять дышать воздухомъ, въ которомъ развилась, чтобъ опять вздохнуть хоть разъ посреди блеска огней, алмазовъ и цвѣтовъ, въ искусственной атмосферѣ гостиной, гдѣ звуки музыки сливаются съ шумнымъ говоромъ и улыбка цвѣтетъ на всѣхъ лицахъ. Но время проходило; два раза богатыя украинскія поля оживились весною, а для Софьи Павловны все та же скука, тѣ же однообразно-длинные дни. Наконецъ, письмо изъ Петербурга. Княгиня не забывала своей воспитанницы, и между-тѣмъ, какъ чистый воздухъ Украйны лечилъ ее отъ любви и отъ заносчивыхъ мечтаній, она пеклась о ея счастіи и приготовила ей жениха. Этотъ женихъ былъ Петръ Алексѣевичъ. Княгиня надѣялась, что Соничка не обманетъ ожиданія ея и съ радостію прійметъ это новое доказательство любви ея благодѣтелей; съ этимъ условіемъ она приглашала ее въ Петербургъ. Женихъ! идти замужъ за человѣка неизвѣстнаго! Но этотъ человѣкъ богатъ, а Соничка уже узнала цѣну богатства; къ-тому же, это было единственнымъ средствомъ избавиться Украйны… Соничка полетѣла въ Петербургъ. Нѣсколько мѣсяцевъ замужней жизни съ Петромъ Алексѣевичемъ, и въ деревнѣ, нѣсколько измѣнили надежды, съ которыми молодая дѣвушка оставила ненавистную ей Украйну. Она была свободна, богата; но ни театра, ни учителя музыки, ни магазиновъ, ни даже общества, о которомъ она мечтала, — ничего этого не было. Впрочемъ, все это было, однакожь, лучше, чѣмъ деревянный домикъ украинской помѣщицы. Теперь у нея было не только довольство, но и роскошь; глаза ея останавливались на мёбеляхъ, къ какимъ она привыкла съ дѣтства; рука находила тысячи бездѣлицъ, необходимыхъ въ жизни свѣтской женщины; она дышала воздухомъ, въ которомъ выросла, и, главное, имѣла значеніе въ свѣтѣ, уваженіе, скажемъ болѣе — подобострастіе, какимъ окружало ее общество, возвращало ей часть тѣхъ живыхъ ощущеній, съ которыми самолюбіе ея когда-то познакомилось въ пышныхъ залахъ князя. Но теперь, когда первыя потребности избалованной жизни были удовлетворены, Софья Павловна вспомнила, что сердце ея имѣло также свои нужды. Прошедшее живо возстало въ душѣ; она припомнила прежнюю жизнь, мгновенный сонъ любви, когда душа была такъ полна и такъ счастлива; припомнила свои надежды и мечты, изъ которыхъ ни одной не должно было осуществиться. Тогда жизнь показалась ей опять пустынею; она хотѣла бы имѣть дѣтей, ребенка, на которомъ она могла бы сосредоточить всю нѣжность души своей, всю полноту чувства, — въ дѣтяхъ ей было отказано. Любовь… но любовь была теперь эдемомъ, который не могъ уже отвориться для бѣдной пэри. Любовь была бы для нея преступленіемъ, а самая мысль о преступленіи не могла коснуться чистой души Софьи Павловны. Кокетство… но эта жалкая игра въ любовь, здѣсь, въ провинціи, была несовмѣстна съ ея аристократическими воспоминаніями, да и вообще, кокетства не было въ ея характерѣ. Софьѣ Павловнѣ оставалось одно: уваженіе свѣта, и она заключила въ немъ все свое счастіе. Имя чистое отъ всякаго пятна; слава женщины непорочной, превосходной, — вотъ все, чѣмъ еще дорожила она. И что же? эту славу, столь дорого цѣнимую, у ней теперь хотятъ похитить! «И другіе могли замѣтить», сказала Вѣра Дмитріевна: — «замѣтили?..» Это значитъ, что имя ея, чистое до сего времени, столько всѣми уважаемое имя, въ эту самую минуту, можетъ-быть, уже сдѣлалось добычею злыхъ языковъ, ихъ игрушкою, и завтра же, какъ бѣдное перекати-поле, понесется изъ одного общества въ другое, собирая весь соръ и дрязгъ, которые встрѣтятся на пути!.. Солнце приближалось уже къ полудню, когда Софья Павловна проснулась. Небо было ясно, чисто; поля будто нѣжились подъ легкими волнами голубаго пара; дерева, въ полномъ блескѣ осенней одежды, тихо качали широкія вѣтви надъ свѣжимъ лугомъ, испещреннымъ золотыми головками того полеваго цвѣтка, которому природа дала чудный даръ любитъ и цвѣсть осенью, какъ любилъ и цвѣлъ онъ весною, — даръ, которому завидуютъ пышныя розы, и, конечно, не однѣ розы. Софья Павловна открыла окно. Есть таинственная связь между нами и міромъ, насъ окружающимъ. Конечно, часто во внѣшнемъ мірѣ мы видимъ только отраженіе внутренняго состоянія души нашей; нерѣдко, однакожь, и внѣшній міръ подчиняетъ себѣ внутреннее существо наше, и душа, какъ свѣтлое зеркало, отражаетъ его картины. Софья Павловна была небольшая почитательница красотъ природы, хотя и нерѣдко увѣряла, что никто полнѣе ея не чувствуетъ ихъ вліянія. Особенно любила она, по словамъ ея, лунныя ночи и тихое утро. Но послѣднимъ она очень-рѣдко наслаждалась, за тѣмъ, что вставала поздно, а первыя… между нами сказать, ей случалось очень-часто, занявшись работою, просидѣть за пяльцами цѣлый вечеръ, ни разу не спохватясь, темная ли ночь какъ бархатомъ застилаетъ окна, или ставни мѣшаютъ видѣть великолѣпную картину восхода мѣсяца. На этотъ разъ, однакожь, безмятежное величіе полей, тишина природы и чудесная гармонія ея, какъ согласные звуки тихой музыки, овладѣли ея душею; казалось, ясность небесной лазури отразилась въ ней чиста и безмятежна. Ни малѣйшаго слѣда вечернихъ тревогъ; все разсѣялось, исчезло, какъ исчезаютъ отъ утренняго луча тучи, клубившіяся съ вечера на горизонтѣ. Ни одна безпокойная мысль, никакое непріятное чувство, не помрачили яснаго взора Софьи Павловны; грудь ея подымалась свободно и легко. Она вспомнила вчерашній вечеръ и улыбнулась. Но въ этой улыбкѣ было что-то грустное и необыкновенно прелестное. О, еслибъ Илашевъ видѣлъ ее въ эту минуту! Она была несравненно-лучше, чѣмъ на балѣ. «Мечта, мечта!» сказала она. "Не-уже-ли я буду всегда ребенкомъ? Чѣмъ я встревожилась? И эта Вѣра! Боже мой! какъ женщины, со всѣмъ ихъ благоразуміемъ, увлекаются воображеніемъ. Я не равнодушна къ Илашеву! Ну, да; онъ былъ очень любезенъ вчера. Онъ мнѣ напомнилъ прошедшее. Я точно увлеклась; я была даже счастлива. Но какъ же она, моя всезнающая Вѣра, не видѣла, что это былъ только отблескъ навсегда потеряннаго счастія, о которомъ я не умѣю забыть, заря когда-то свѣтлаго, прекраснаго дня… Ахъ, этотъ голосъ! Когда я слушала Илашева, мнѣ казалось, что слышу ''его.'' Да, я вчера въ Илашевѣ любила… того, кого и называть теперь не смѣю. "Какое ребячество! право, я въ этомъ не смѣла бы сознаться и самой Вѣрѣ… Вѣрѣ? Ей меньше, чѣмъ кому-нибудь. У нея все и вездѣ разсудокъ. «Впрочемъ, это точно было очень безразсудно. Илашевъ могъ такъ же ошибиться, какъ и Вѣра, и принять на свой счетъ то, что было дѣломъ этого разительнаго сходства. Боже мой! что же мнѣ дѣлать, когда я не могу забыть… это такое счастіе — любовь!.. это одно только, что можетъ назваться жизнію…» И она задумалась. — Нѣтъ, Леонтій Андреичъ, сказала она: — какъ вы ни кажетесь неотразимы всѣмъ нашимъ красавицамъ, для меня вы можете быть опасны только по воспоминанію… Но точно ли это было по одному воспоминанію? Еслибъ Софья Павловна не хотѣла обманывать себя, въ-слѣдствіе обыкновенной привычки нашей лицемѣрить даже и съ собою, то, конечно, сказала бы совсѣмъ другое. Она позвонила. Въ эту минуту дверь комнаты ея тихо отворилась, и свѣжее личико Анюты, блестящее удовольствіемъ, выглянуло и опять спряталось. Затѣмъ, дверь отворилась настежъ, и дѣвушка вошла, съ торжествомъ неся обѣими руками большой горшокъ съ прекраснымъ геліотропомъ, совершенно усѣяннымъ маленькими скорпіонообразными вѣточками душистыхъ цвѣтовъ. — Посмотрите, мамаша, какая прелесть! — Ахъ, какой геліотропъ! откуда это, Анюта? — Илашевъ прислалъ, мамаша, сейчасъ, и проситъ, чтобъ поставить въ вашъ кабинетъ; папаша велѣлъ… — Ахъ, нѣтъ, Анюта… въ столовую. — Для чего же, мамаша? Онъ такъ душистъ и хорошъ; въ вашей комнатѣ ему будетъ лучше. — Да; но этотъ запахъ слишкомъ силенъ; я не могу выносить его. Въ эту минуту вошелъ Петръ Алексѣевичъ въ полномъ охотничьемъ нарядѣ. Онъ слышалъ послѣднія слова жены, и, казалось, былъ ими очень недоволенъ. «По-крайней-мѣрѣ на этотъ день поставь къ себѣ, матушка», сказалъ онъ: «Леонтій Андреичъ будетъ сюда вечеромъ; надобно же показать вниманіе къ его подарку.» Софья Павловна съ трудомъ могла скрыть душевное волненіе. Положеніе это показалось ей очень страннымъ. Она рѣшилась выдержать характеръ и прикинулась капризною. — Но я не могу сносить этого запаха, Петръ Алексѣичъ. Эти цвѣты такъ сильно пахнутъ. Пожалуйста, вели поставить въ столовой. — Вѣдь это капризъ, Соничка. Ты всегда особенно любила душистые цвѣты, а теперь вдругъ не можешь выносить запаха геліотропа. Вѣдь это странно, мой другъ. — Да скажи, пожалуйста, не все ли равно для тебя, будутъ ли они въ столовой или у меня въ комнатѣ? — Но вѣдь ты слышала, что они присланы тебѣ, для твоего кабинета. Надобно ли показать, что тебѣ подарокъ нравится? — Онъ можетъ мнѣ нравиться и въ столовой. — И это только потому-что я хочу, чтобъ онъ былъ въ кабинетѣ. — Господи! всегда обвиненія! Когда же я что дѣлала противъ твоей воли, Петръ Алексѣичъ? — Ну, матушка, оставимъ это. Я вѣдь очень понимаю, что это значитъ. Анюта, отнеси горшокъ въ гостиную, и сдѣлай милость, убирайся въ свою комнату. Анюта между-тѣмъ стояла съ бѣднымъ геліотропомъ, поглядывая то на отца, то на мать. Услыша приказаніе маменьки, она вышла, печально смотря на цвѣтокъ. Софья Павловна, встревоженная, уже готовая плакать, продолжала: — Но что же ты понимаешь, Петръ Алексѣичъ? Ты всегда говоришь загадками. — Сдѣлай милость, перестанемъ. Съ тобой вѣкъ не сговоришь. Илашевъ пріѣдетъ вечеромъ; я прошу тебя, по-крайней-мѣрѣ, не дѣлать ему невѣжливостей и быть сколько умѣешь любезною. — Невѣжливостей? я?.. Но Петръ Алексѣевичъ хлопнулъ дверью, и поспѣшные шаги его по корридору показывали, что онъ принялъ твердое намѣреніе удалиться для избѣжанія бури. Софья Павловна залилась слезами. Въ эту минуту Параша бережно отворила дверь и проскользнула въ комнату, оглядываясь и прислушиваясь къ шагамъ барина. Она подала Софьѣ Павловнѣ записку, которую вынула изъ-подъ платья. Софья Павловна отерла слезы. — А! это отъ Вѣры? а баринъ не видалъ? — Помилуйте, сударыня! — Да посланный не встрѣтился ли ему? — Вѣра Дмитріевна приказала сказать, что не будетъ къ обѣду; я такъ и доложила-съ. — Вотъ видишь; стало быть, онъ замѣтилъ посланнаго. Лучше, еслибъ онъ его не видалъ, Параша. Конечно, теперь ничего. Но въ другой разъ… она развернула записку. «Я не могу быть у тебя, Софья», писала Вѣра Дмитріевна. «Ты, можетъ-быть, вспомнишь, что завтра память покойнаго моего мужа, и что я эти дни обыкновенно провожу дома, въ совершенномъ уединеніи. Итакъ я ѣду, хотя бы теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь желала бы быть съ тобою. Скажу тебѣ одно: ''онъ будетъ'' у васъ сегодня. Будь осторожна. Теперь я навѣрное знаю, что мужъ твой имѣетъ на него виды для Анюты». Итакъ, вотъ объясненіе этого страннаго приказанія, этого вниманія къ подарку Илашева, этой боязни, что его-самого пріймутъ не довольно-ласково! Это слѣдствіе наговоровъ почтенной тётушки Татьяны Васильевны. Это она напѣла Петру Алексѣевичу, что Софья Павловна не терпитъ Анюты, что не хочетъ выдавать ее замужъ и проч. Господи Боже мой! отъ-чего человѣкъ всегда такъ охотно вѣритъ дурному, и въ самыхъ близкихъ людяхъ такъ охотно предполагаетъ зло тамъ, гдѣ, можетъ-быть, нѣтъ и тѣни его? Для него мало дѣйствительныхъ недостатковъ, отъ которыхъ ему приходится страдать: онъ ищетъ еще воображаемыхъ… Итакъ, ловятъ жениха. Петръ Алексѣевичъ, въ отеческой нѣжности, беретъ на себя эту обязанность за недостаткомъ матери. Что жь? Илашевъ завидный женихъ для Анюты. Но какую же роль играетъ здѣсь самъ Илашевъ? Не-уже-ли эти долгіе разговоры, это вниманіе, угожденія — не-уже-ли все это относилось къ ней, какъ къ маменькѣ, которую хотятъ задобрить? или не-уже-ли и до него дошли обвиненія Татьяны Васильевны, и онъ… Она содрогнулась при этой мысли: не-уже-ли этотъ вкрадчивый взоръ, этотъ задушевный голосъ, этотъ нѣмой языкъ… любви, да, любви, все это было, чтобъ только отвлечь ея вниманіе? Она закрыла лицо руками. Боже мой! Каково должно быть общество, когда подобное подозрѣніе могло войдти въ душу молодой женщины? Стало-быть, это подозрѣніе не ново для нея; стало-быть, она видѣла что-нибудь подобное? Но не-уже-ли же ''онъ'' могъ быть способенъ къ тому? онъ, который такъ напоминалъ ей то… что должно было забыть? Но кто же сказалъ, что онъ зналъ что-нибудь о планахъ Петра Алексѣевича? Быть-можетъ, онъ совсѣмъ и не думалъ объ Анютѣ. Бѣдная Софья Павловна! не будь этихъ тревожныхъ сомнѣній, не будь приказанія Петра Алексѣевича, — быть-можетъ, впечатлѣніе, произведенное Илашевымъ, прошло бы, какъ проходитъ въ молодости столько другихъ впечатлѣній. === XII. === Когда-то, много времени спустя послѣ описываемыхъ нами происшествій, Софьѣ Павловнѣ вздумалось писать свои воспоминанія. Говорятъ, что перечитывать въ памяти прошедшее — все равно, какъ-будто бы переживать его. Въ праздной жизни, это должно быть очень-пріятно. Вотъ, что писала Софья Павловна въ этихъ запискахъ о вечерѣ, послѣдовавшемъ за утреннею сценою за геліотропъ, о которой мы говорили. "Когда я думаю, какъ мало мы можемъ понимать собственныя чувства, мнѣ становятся смѣшными притязанія наши разгадывать чувства и поступки другихъ. Конечно, никогда еще я не бывала подъ вліяніемъ сильнѣйшаго впечатлѣнія, какъ въ то время, о которомъ говорю, и между-тѣмъ, какъ была я далека отъ истины, когда думала, что читаю ясно въ душѣ моей! Я была встревожена, раздосадована, разсержена, и, разумѣется, весь мой гнѣвъ изливался на мужа. Я не могла простить ему его вспыльчивости, его несправедливыхъ подозрѣній, и болѣе всего — коварства, съ которымъ онъ таилъ отъ меня замыслы свои на Илашева. Я увѣряла себя, что въ этихъ замыслахъ всего болѣе огорчало меня обидное намѣреніе обмануть меня, и особенно причина, для которой хотѣли обмануть. Какъ человѣкъ столько близкій, какъ мужъ, могъ такъ дурно понимать меня! Въ этомъ одномъ поступкѣ я видѣла цѣлую цѣпь несправедливостей, которыя мнѣ суждено было переносить во всю жизнь, отъ которыхъ не было средства избавиться. А Илашевъ! О, онъ казался мнѣ человѣкомъ, достойнымъ одного презрѣнія! Я была увѣрена, что онъ участвуетъ въ планахъ моего мужа, что знаетъ его замыслы и вмѣстѣ съ нимъ обманываетъ меня, конечно, не сговорясь, этого не могло быть; но его заставили понять необходимость обманывать меня, и онъ дѣйствуетъ въ-слѣдствіе этой необходимости. Кто заставилъ? Петръ Алексѣевичъ? Сосѣди? Тётушка? какъ могла я узнать, кто именно, и не довольно ли было съ меня того, что онъ искалъ обмануть меня? "Я не хотѣла сознаться, что была другая причина моему страданію. Романическая восторженность, заставляющая насъ думать, что сердце любитъ одинъ разъ только въ жизни, не позволяла мнѣ сознаться, что впечатлѣніе, произведенное на меня Илашевымъ, было не однимъ только слѣдствіемъ сходства его голоса съ другимъ нѣкогда мнѣ милымъ! И какъ было сознаться въ томъ? Какъ рѣшиться добровольно сойдти съ того пышнаго пьедестала, на который мы громоздимся въ высокомъ мнѣніи о нашей добродѣтели? Какъ сознаться, что и наше сердце имѣло слабость — забиться въ другой разъ? Какъ, безъ спора сбросить великолѣпныя драпировки романической героини? Мы любимъ вѣру въ эту единственную любовь, какъ вѣру въ наше совершенство, и обманываемъ себя этою мечтою до-тѣхъ-поръ, пока возможно, а когда уже нѣтъ средства, — тогда… тогда мы выдумываемъ извиненія и говоримъ, что первая любовь наша была не любовь, а дѣтская шалость… "Я не знаю, что была первая моя любовь, знаю только, что ни одинъ человѣкъ не производилъ на меня такого впечатлѣнія, какъ Илашевъ. Никогда я не забуду перваго нашего свиданія. Я сидѣла за работою, когда Петръ Алексѣевичъ представилъ мнѣ его. Я уже ожидала его и приготовилась встрѣтить, какъ встрѣчаютъ пріѣзжаго съ родной намъ стороны. Илашевъ пріѣхалъ изъ Петербурга, изъ того общества, которое было мнѣ такъ знакомо! Онъ вошелъ, и я забыла все, что хотѣла сказать. Леонтій обладалъ тѣмъ быстрымъ взглядомъ, который при первой встрѣчѣ, кажется, хочетъ проникнуть въ глубину души нашей и вызнать ея слабыя стороны, между-тѣмъ, какъ мы напрасно стали бы искать во всей физіономіи человѣка, изучающаго насъ такимъ образомъ, малѣйшей черты, которая могла бы открыть хотя частицу души его. Всегда одна и та же холодность, равнодушіе и легкая насмѣшка въ улыбкѣ, какъ-будто бы этотъ человѣкъ былъ столько выше другихъ, что могъ только производить впечатлѣніе, не принимая никакого. Это выраженіе было непріятно; оно смутило меня при первой встрѣчѣ и смутило до того, что я потерялась, какъ настоящая провинціалка, — хотѣла говорить, и сказала какую-то глупость. Мнѣ стало досадно на самое-себя. Не-уже-ли же пять лѣтъ деревенской, затворнической жизни отняли у меня всю свѣтскость? Казалось, Леонтій ничего не замѣчалъ, и это такъ должно быть: чего же лучшаго могъ онъ ожидать отъ деревенской помѣщицы? Я ушла въ ужасной тоскѣ; но неодолимая сила влекла меня опять въ гостиную. Неодолимая?.. Я не знаю. Можетъ-быть, мнѣ хотѣлось показать Леонтію, что я была лучше того, какъ показалась ему, или, быть-можетъ, онъ производилъ на меня то же дѣйствіе, какое гремучія змѣи, говорятъ, производятъ на жертвы свои. Мнѣ тяжело было въ присутствіи Леонтія, по я не могла оторваться отъ него. "И такъ было всякій разъ, какъ я его видѣла. Я вообразила себѣ, что ненавижу его; хотѣла увѣрить себя, что чувствую къ нему то, что называютъ антипатіею; но онъ пріѣзжалъ, и я, какъ очарованная, оставалась въ той комнатѣ, гдѣ онъ былъ, слушала его, и все желала слушать. Правда, разговоръ Илашева былъ разнообразенъ, живъ, и хотя онъ видимо старался удерживать его въ границахъ, наиболѣе-доступныхъ людямъ, съ которыми говорилъ, привычка увлекала его, и, можетъ-быть, самъ того не замѣчая, онъ выходилъ изъ тѣснаго круга нашей обыкновенной бесѣды. Выборъ выраженій, оригинальность идей, ихъ смѣлость, — все въ немъ было для меня увлекательно, но я не хотѣла этого видѣть, я обманывала себя даже и тогда, когда Вѣра ясно открыла мнѣ состояніе души моей своимъ: «ты не равнодушна къ нему!» И теперь еще я думаю иногда, что такое было чувство мое къ Леонтію. Было ли это родство душъ, то тайное влеченіе двухъ существъ, созданныхъ одно для другаго, которому не хотятъ болѣе вѣрить, а это тревожное чувство, которое я испытывала въ его присутствіи — тайнымъ голосомъ сердца, которое узнаетъ судьбу свою? Кто знаетъ? быть-можетъ, вдвоемъ мы должны были найдти то счастіе, которое становится уже баснею между людьми, и можетъ быть эта такъ ярко вспыхнувшая любовь сдѣлалась бы тѣмъ истиннымъ чувствомъ, которое сводитъ небо въ жилище двухъ любящихся и гаснетъ только съ ихъ жизнію, потому-что вѣчная привязанность возможна, я этому вѣрю, возможна между двумя существами, понимающими свою обязанность и святость чувства, ихъ соединяющаго… или все это, и моя любовь, и мои надежды, были только плодомъ празднаго воображенія, скуки? Можетъ-быть, при другихъ обстоятельствахъ, въ другое время, въ другомъ мѣстѣ, Леонтій не сдѣлалъ бы на меня никакого впечатлѣнія и незамѣтно прошелъ бы въ моей жизни? Я тогда еще не совсѣмъ свыклась съ участію, которую послала мнѣ судьба; въ душѣ еще были живы воспоминанія прошедшаго, еще не умерли желанія лучшаго; меня томила однообразная жизнь, спокойствіе, этотъ застой души, которую не волнуетъ ни одно чувство, ни одно живое впечатлѣніе, эта жизнь безъ наслажденія и безъ поэзіи. Леонтій представился мнѣ, какъ вѣстникъ лучшаго. Онъ говорилъ знакомымъ мнѣ языкомъ, говорилъ о предметахъ, близкихъ душѣ; сердце привѣтствовало въ немъ чувство, волненіе, жизнь души, счастіе… "Ахъ, это счастіе!.. "Я провела самый несносный день, — должна была казаться веселою, занимать, усаживать въ карты, слушать пустые пересуды и насмѣшки, самой смѣяться и выдумывать эпитеты допотопнымъ чепцамъ моихъ сосѣдокъ, и все это въ то время, когда душа занята одною мыслію, однимъ образомъ. Я ждала Леонтія. Мнѣ хотѣлось видѣть его, не для того, чтобъ по-вчерашнему слушать его голосъ и читать любовь и счастіе въ глазахъ его, нѣтъ; я хотѣла видѣть его, чтобъ наказать моимъ презрѣніемъ; я разсчитывала съ какою холодностью встрѣчу его, что скажу, какъ невнимательно взгляну, или лучше… да, конечно. Я буду поступать, какъ матушка, которая ловитъ женишка. Я надоѣмъ ему похвалами моей дочкѣ и дочкою. Это будетъ прекрасно… Но вечеръ длился цѣлую вѣчность, и съ каждою минутою сердце замирало все болѣе и болѣе; руки холодѣли. "Въ залѣ играли на нѣсколько столовъ, въ гостиной также. У стола сидѣли двѣ или три неиграющія дамы и разсматривали картинки въ журналахъ. Дѣвицы ходили въ большой залѣ. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Мнѣ казалось, что вечеръ не кончится. "Наконецъ, зашумѣло на дворѣ… пріѣхали. Боже мой, что сдѣлалось со мною? Лихорадочная дрожь пробѣгала по жиламъ; я не понимала, что дѣлала, что говорила. Въ глазахъ темнѣло… Охотники вошли, но его не было съ ними. Новое безпокойство! Ужели онъ не заѣхалъ къ намъ? Не захотѣлъ даже видѣть меня? Я отдала бы въ эту минуту весь остатокъ бѣдной жизни моей, чтобъ онъ пришелъ только на полчаса, на одну минуту. Мнѣ надобно было видѣть его, надобно было показать, что я разгадала его. "И онъ пришелъ. Я стояла у карточнаго стола и говорила съ однимъ изъ игравшихъ. Я услышала имя Илашева, произнесенное въ столовой. Сердце у меня замерло; по я выдержала и продолжала говорить — о чемъ? этого я и тогда не знала. "Я слышала шаги его. Онъ вошелъ въ гостиную; но я обернулась тогда только, когда мужъ мой назвалъ меня. Леонтій стоялъ передо мною. "Это былъ тотъ же быстрый, проницательный взоръ, который смутилъ меня при первомъ свиданіи, то же выраженіе лица и то же дѣйствіе. Взоръ Леонтія, казалось, проникъ въ глубину души моей. Урокъ мой пропалъ совершенно; я забыла, что хотѣла сказать, смѣшалась какъ дитя, чувствовала свою неловкость и тѣмъ болѣе еще смутилась. Мнѣ кажется, я опять сказала какую-то глупость. Онъ отошелъ, и я готова была плакать съ досады на самое-себя. "Я видѣла, что онъ подошелъ къ дѣвицамъ, которыя стояли въ дверяхъ балкона, тамъ, гдѣ былъ поставленъ мой геліотропъ. Леонтій началъ говорить съ Анютою; вся душа моя обратилась во вниманіе. Я не могла разслышать словъ, но понимала, о чемъ говорили. Оба смотрѣли на геліотропъ; Илашевъ, конечно, спрашивалъ, почему не исполнили его просьбы? Мнѣ показалось, что при отвѣтѣ Анюты, лицо его, столько непроницаемое, измѣнилось, какъ-будто-бы легкая тѣнь закрыла его на одно мгновеніе. Онъ отошелъ къ карточному столу; я не спускала съ него глазъ: онъ не взглянулъ на меня ни одного раза; онъ, казалось, совершенно забылъ о моемъ существованіи; говорилъ съ моимъ мужемъ, съ охотниками; даже шутилъ, а меня какъ-будто-бы не было для него на свѣтѣ! Гдѣ вчерашнее вниманіе? гдѣ этотъ взоръ, холодный для всѣхъ, говорливый для одной меня, который искалъ меня вездѣ, слѣдилъ за мною, казалось, хотѣлъ угадать каждую мысль мою? Ничего нѣтъ! Но что жь это? Онъ сердится на меня? за геліотропъ? за такую малость? Но развѣ это было бы возможно съ тѣми планами, которые ему приписывало… мое воображеніе? Ища во мнѣ для Анюты, онъ, долженъ былъ поступать иначе… но не ошиблась ли я? эта досада не была ли также дѣломъ моего воображенія? Въ этомъ надобно было увѣриться. Если бездѣлица могла дѣйствительно разсердить Леонтія, бездѣлица также должна его успокоить. Но что дѣлать теперь? Леонтія посадили за карты, то-есть, онъ погибъ для меня на весь вечеръ. Я рѣшилась искать пособія въ самомъ виновникѣ всей моей тревоги — въ бѣдномъ моемъ геліотропѣ. Я подошла къ дѣвицамъ какъ-будто-бы для того, чтобъ поговорить съ ними. Леонтій игралъ въ карты, но я чувствовала, что въ эту минуту взоръ его слѣдовалъ за всѣми моими движеніями. Я заговорила съ младшею Кортоминою. Она стояла возлѣ самаго геліотропа; душистые цвѣтки его блестѣли на темной зелени; я наклонилась, чтобъ подышать ихъ упоительнымъ запахомъ: это была моя примирительная жертва, мое извиненіе Леонтію. О! я знала, что на меня смотрятъ. Но… Боже мой! что сдѣлалось съ бѣднымъ растеніемъ? нижнія вѣточки его опустились, листочки завяли, душистыя вѣточки цвѣтовъ свернулись. Въ испугѣ я наклонилась посмотрѣть не суха ли земля, не нужна ли поливка — земля была сыра; но нѣжный стволъ прекраснаго растенія былъ срѣзанъ, совсѣмъ срѣзанъ, отдѣленъ отъ корня, а сверху зеленѣлъ и цвѣлъ еще остаткомъ жизни. Я не могла удержать восклицанія. Дѣвицы окружили меня. По всей гостиной въ одно мгновеніе разнеслась вѣсть объ ужасномъ злодѣяніи, совершенномъ надъ моимъ геліотропомъ. Всѣ разспрашивали, доискивались виноватаго. Общее подозрѣніе называло двоихъ маленькихъ сыновей Кортомина, которые все вертѣлись въ гостиной и особливо около Илашева, потому-что онъ игралъ съ ними во весь вечеръ. Глаза мои искали Леонтія. Онъ одинъ сидѣлъ покоенъ, равнодушенъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Сердце говорило мнѣ, что онъ одинъ могъ быть преступникомъ, котораго искали, и признаться ли? эта мысль приводила меня въ восхищеніе. Такое женское, дѣтское мщеніе въ человѣкѣ столько серьёзномъ, какъ Илашевъ, могло только показать, до какой степени душа его была увлечена тѣмъ чувствомъ, которое одно дѣлаетъ насъ полубогами или дѣтьми. "Я вмѣшалась въ общій разговоръ, толковала вмѣстѣ съ другими о случившемся; но, видно, лицо мое измѣняло тайнымъ чувствованіямъ души моей и отражало то удовольствіе, которое наполняло ее, потому-что мужъ мой, проходя мимо меня, остановился и, крѣпко сжавъ мою руку, сказалъ: «полно, Софья, не притворяйся. Я знаю виноватаго. Это ужь такое ребячество, что я не могу и сердиться на тебя». Въ первую минуту, эти слова встревожили меня. Я подумала, что онъ угадалъ настоящаго виновника. Но я ошиблась. Мужъ мой, въ-слѣдствіе господствующей своей мысли, подумалъ, что геліотропъ срѣзала я, потому-что все еще капризничаю, срѣзала для того, чтобъ досадить и мужу и Илашеву за данное приказаніе принять повѣжливѣе гостя. И на меня не сердились, потому-что нашли это уже слишкомъ-дѣтскимъ! "О геліотропѣ поговорили и забыли. Но общество сдѣлалось оживленнѣе… мнѣ такъ казалось, или, можетъ-быть, дѣйствительно счастіе, которое наполняло душу мою, сообщалось другимъ. "Игра продолжалась до самаго ужина. Я ни разу не подходила къ игравшимъ, ни разу даже не взглянула на Илашева; но мнѣ казалось, что я хожу, говорю, дѣйствую подъ вліяніемъ его взора, что тайная, невидимая сила соединяется въ одно наше мыслящее бытіе, такъ-что теперь мы не могли ни мыслить, ни чувствовать отдѣльно. "Наконецъ сказали, что столъ готовъ. Леонтій всталъ и подалъ мнѣ руку. "Можно ли быть безразсуднѣе? идучи въ столовую, я сказала ему тихо, такъ-что другіе не могли насъ слышать: «я сердита на васъ; это вы погубили мой геліотропъ». Онъ не измѣнился въ лицѣ, не смутился, не покраснѣлъ, и съ тою же убійственною холодностію, которую лицо его выражало цѣлый вечеръ, отвѣчалъ: «кто бы это ни сдѣлалъ, мнѣ кажется, что онъ угодилъ вамъ». Съ языка моего сорвалось: «о, нѣтъ!» и видно голосъ мой или взоръ придали необыкновенное значеніе этому слову, только лицо Илашева вдругъ оживилось. Въ глазахъ его блеснула радость, онъ сжалъ мнѣ руку… Въ эту минуту мы подошли къ столу. "Онъ сѣлъ подлѣ меня. Никогда еще я не видала его столько любезнымъ, столько очаровательнымъ. Лицо его, всегда безстрастное, непроницаемое, дышало счастіемъ; насмѣшливая улыбка уступила мѣсто выраженію кроткой веселости. Онъ говорилъ со мною не болѣе какъ съ другими, не сказалъ ни одного слова, котораго не могли бы слышать всѣ; но все, что ни говорилъ онъ, было для меня, — для меня онъ былъ веселъ, оживленъ; онъ казался счастливымъ, и каждый взоръ его благодарилъ меня за это счастіе. "Послѣ ужина мы пошли въ залу. Онъ сѣлъ за фортепьяно и пѣлъ. Никто лучше его не поетъ романса. Этотъ человѣкъ, всегда холодный, всегда готовый встрѣтить насмѣшкою всякое душевное движеніе, кажется, перерождается съ первою музыкальною нотою, какъ-будто-бы душа его всю чувствительность свою сохранила для одной музыки, или лучше, какъ-будто-бы одна музыка имѣла силу пробуждать эту душу, добровольно осудившую себя на вѣчный сонъ. Леонтій за фортепьяно — артистъ. Онъ пересоздаетъ музыку самую обыкновенную, придавая каждому слову, каждому звуку выраженіе, котораго другіе не умѣли бы открыть. Въ этотъ разъ онъ пѣлъ выразительнѣе обыкновеннаго. Каждое слово его, казалось, было сказано сердцемъ; каждая нота — живымъ голосомъ души. И я чувствовала, и я знала, что все это было для меня, что мнѣ, не другому кому, говорила душа его, что для меня, не для другихъ, былъ такъ краснорѣчивъ взоръ его… "О, какой вечеръ, какой вечеръ! одна любовь можетъ дарить подобными минутами. Для чего же ты, небесная, какъ изгнанница, таишься отъ людей? Для чего твое явленіе, какъ губительная тайна, должно скрываться во мракѣ? Для чего взоръ, измѣняющій тайнѣ твоего божественнаго присутствія, какъ клеймо осужденія между людьми? Для чего изъ нихъ никто понять не хочетъ, что есть возвышающаго въ твоемъ прикосновеніи? «Для того, что немногіе знаютъ тебя; для того, что человѣкъ не умѣетъ приготовить храма, достойнаго для твоего принятія, и потому ты, какъ-бы испугавшись жилища, которое онъ предлагаетъ тебѣ, такъ скоро и покидаешь его, не открывъ красоты своей, не оставя ни малѣйшаго слѣда твоего святаго присутствія…» === XIII. === Конечно, вамъ случалось проѣздомъ изъ губернскаго города въ столицу, или изъ столицы въ вашу степную, отдаленную вотчину, видѣть, по деревнямъ, въ концѣ длиннаго порядка, иногда даже въ двухъ, трехъ мѣстахъ, маленькіе господскіе домики, деревянные, съ тесовою, островерхою кровлею, съ маленькими окнами, съ почернѣвшими наличниками, съ широкими воротами и большимъ дворомъ, огороженнымъ тесовымъ заборомъ, потемнѣвшимъ отъ сырости и дождя? По другую сторону дома обыкновенно большой огородъ, обнесенный частоколомъ и обсаженный ивами или березами; нѣсколько поодаль — гумно; кругомъ ни души. Все тихо, пусто. Невольная грусть овладѣваетъ душою, особливо осенью. Тогда обнаженныя деревья, грязь, слякоть на дворѣ, почернѣлыя отъ сырости стѣны, — все смотритъ какъ-то еще печальнѣе. Невольно спрашиваешь, какъ тутъ живутъ, и въ воображеніи раскидывается длинный рядъ дней, посвященныхъ однѣмъ заботамъ о насущномъ и скучному труду безпрерывнаго надзора, объ-руку съ тяжелымъ недовѣріемъ, — и все это безъ отдохновенія, безъ малѣйшаго луча поэзіи, безъ изящества, безъ малѣйшей прихоти… Можетъ-быть, эту мрачную картину рисуетъ дорожная скука и въ дѣйствительности краски ярче; дѣло въ томъ, что намъ трудно вообразить осенній вечеръ въ этихъ домикахъ, когда вѣтеръ воетъ въ полѣ и мелкій дождь со снѣгомъ бьетъ въ худопритворенный ставень. Что дѣлать тамъ въ эту пору? Сосѣди не поѣдутъ въ такое время; въ семьѣ напились чаю, поговорили со старостою, записали умолотъ и выдачу, въ десятый разъ пересчитали на сколько въ этотъ годъ продадутъ овса; дѣти спятъ и старшая дочь разъ пять уже зѣвнула за чулкомъ… Долгимъ воспоминаніемъ живетъ въ такихъ вечерахъ съѣздъ, какъ былъ, напримѣръ, у Кортоминыхъ, или охота, какъ была у Сарапаевыхъ. Сколько разсказовъ, догадокъ, заключеній и предвѣщаній! Мать съ дочерью, сестры не наговорятся, и пока глава семейства толкуетъ съ десятскимъ, или докуриваетъ десятую трубку въ углу, покачивая ногою, дѣвушки припоминаютъ и ленточки, и оборки, и взгляды, и слова. Послѣ кортоминскаго бала, на-примѣръ, и особенно вечера, послѣдовавшаго за тѣмъ у Сарапаева, весь уѣздъ совершенно былъ занятъ Анютою, Ладошинымъ и Илашевымъ. Необыкновенное вниманіе Петра Алексѣевича къ пріѣзжему сосѣду и любезничанье самого Илашева съ Софьею Павловною и съ Анютою подавали поводъ ко многимъ толкамъ. Иные пророчили въ немъ жениха, другіе — что-то недоброе для самого Петра Алексѣевича. Не было ни одного самаго бѣднѣйшаго помѣщика, изъ небывавшихъ никогда у Петра Алексѣевича, въ домѣ котораго не обсуживали бы на тысячу ладовъ дѣлъ Петра Алексѣевича и его семейства. Бѣднякъ не любитъ богача; завидуетъ ему; послушаешь, такъ и поклониться бы ему не хотѣлъ, а только и разговоровъ, и сухоты, что о дѣлахъ богача! Но нигдѣ и никого сарапаевскія дѣла, и вообще оба вечера, кортоминскій и сарапаевскій, не занимали такъ много, какъ хозяйку одного господскаго дома, въ довольно-значительномъ селеніи, на самой большой дорогѣ. Это, однакожь, былъ не одинъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, на которые такъ грустно бываетъ смотрѣть осенью. Это былъ довольно-большой сельскій домъ, въ какомъ-то причудливомъ вкусѣ, въ родѣ небольшой итальянской виллы, съ широкими окнами, съ террасою, цвѣтниками и англійскимъ затѣйливымъ садомъ. Въ самыхъ комнатахъ — ковры, легкіе занавѣсы у оконъ, цвѣты въ вазахъ, цвѣты на окнахъ, тамъ-и-сямъ зеленыя группы померанцовыхъ деревьевъ; на столахъ журналы, новый романъ, иллюстраціи Гаварни; здѣсь богатый рояль, а тамъ щегольскія пяльцы съ начатою работою, и возлѣ, на креслахъ, брошенъ послѣдній романъ Эжена Сю. Словомъ, это домъ Вѣры Дмитріевны. Ужь поздно. Гостиная освѣщена одною лампою; Вѣра Дмитріевна, въ траурномъ платьѣ, лежитъ на диванѣ, по-временамъ нюхая спиртъ. Передъ нею на столѣ корзинка съ работою, серебряный колокольчикъ и лампа съ матовымъ стекломъ. По другую сторону стола извѣстная намъ Мавра Даниловна, въ своемъ кисейномъ чепцѣ и шерстяной косынкѣ, съ чулкомъ въ рукахъ. Вѣра Дмитріевна нездорова. Утромъ она была въ церкви (это былъ день кончины ея мужа), что ее всегда очень разстроиваетъ. Мавру Дмитріевну привезли прямо отъ Сарапаевыхъ. Чтобъ разсѣять хозяйку, она разсказываетъ ей, кто уѣхалъ послѣ нея отъ Кортоминыхъ, кто поѣхалъ къ Сарапаевымъ; какъ были одѣты Софья Павловна и Анюта; веселы ли были гости, кто съ кѣмъ игралъ, кто съ кѣмъ говорилъ, о чемъ. Тутъ ничто не было забыто — ни обѣдъ, ни ужинъ, ни приключеніе съ бѣднымъ геліотропомъ, приключеніе, которое, къ-несчастію, должно было остаться необъяснимымъ для Мавры Даниловны, не смотря на всю ея проницательность. — Странное происшествіе! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — и цвѣтокъ былъ подаренъ Илашевымъ? — Онъ, матушка, онъ; ранехонько еще прислалъ. — На кого же пало подозрѣніе? — Богъ-знаетъ, матушка. Никто не видалъ. Говорили, будто кортоминскія дѣти; въ-самомъ-дѣлѣ, они такіе шалуны. Не то, что ваши матушка, Вѣра Дмитріевна; ваши ужь подлинно сказать… — Я думаю, что Софью это очень огорчило? — Нѣтъ, какъ-будто не очень. Она была такая веселая весь вечеръ, и послѣ ужина такъ распѣлась, что я налюбовалась на нее. — Распѣлась? Вотъ какъ. — Какъ же! Съ придворнымъ-то, матушка; она-то, правда, мало пѣла, только очень развеселилась. Такъ разгорѣлась и была такая хорошенькая! Глазки такъ и свѣтятся. — А Леонтій Андреичъ… былъ также веселъ? — Веселёхонекъ, точно, будто-бы былъ такъ, простой. И съ Софьей Павловной, и съ Анной Петровной такъ и перебиваетъ, и смѣется, и не узнаешь, чтобъ былъ придворный. — А Анюта? — Что-то она мнѣ показалась не очень-весела, Богъ ее знаетъ отъ-чего. — Мавра Даниловна посмотрѣла испытующимъ взоромъ на хозяйку; та поднесла къ носу сткляночку съ одеколономъ, потомъ потерла виски. — Ваша головка все не унимается, видно, матушка? спросила Мавра Даниловна. — Это ничего, пройдетъ. У меня нервы очень-разстроены, и когда я думаю объ этой бѣдной Анютѣ… Она замолчала. — Сиротство, матушка, великое несчастіе! замѣтила Мавра Даниловна. — Точно, великое. Конечно, Софья Павловна прекраснѣйшая женщина, добра какъ ангелъ; я истинно люблю ее; но развѣ можетъ она замѣнить мать? — Матери, матушка, никто не замѣнитъ… Вотъ хоть бы ладошинская исторія: будь жива покойница, не то бы было. Конечно, можетъ-быть, оно и къ лучшему… — Почему же къ лучшему? — Вѣра Дмитріевна! да вѣдь всѣ говорятъ, что Леонтій-то Андреичъ сватаетъ ее. — Ну, за этимъ, кажется, ей не бывать. — Ахъ, матушка! да ужь лучше жениха, я думаю, ей во снѣ не видать. Вѣдь подумайте: придворный! Ужь это вѣдь грѣхъ будетъ… — Тамъ какъ хотите; но если Татьяна Васильевна не вступится въ дѣло, то этому не бывать. — Я понимаю, матушка, какъ съ Ладошинымъ же, а можетъ-быть и хуже. Я вѣдь все знаю. Только не мое дѣло говорить. Съ вами — ну, это другое дѣло; съ вами я какъ съ духовникомъ; отъ васъ ничего не могу утаить, а съ другими — Боже меня сохрани! Мы, бѣдные люди, видимъ, да не видимъ, слышимъ, да не слышимъ… А ужь вамъ скажу, матушка, — не хорошее дѣло. — Да что же такое? — Ужь хоть она вамъ и другъ, а скажу вамъ, нехорошо. Вчера, послѣ ужина-то, всѣ пошли въ залу, и я также; вижу, садятся за фортепьяно, и я сѣла къ стѣнкѣ, такъ, въ бокъ отъ нихъ; а передо мною стала Анна Петровна, такъ-что мнѣ изъ-за нея все видно, а меня не видать. Вотъ смотрю, что-то неладно. Онъ поетъ, а самъ смотритъ на Софью Павловну, да такъ смотритъ, что вотъ, кажется, такъ бы и съѣлъ! А она-то и краснѣетъ, и потупитъ глазки, а грудь такъ и колышется. А станутъ разбирать ноты, такъ наклонятся другъ къ другу, что вотъ того и смотри… — Э, Мавра Даниловна! вамъ это показалось. Ну, посудите сами: вы говорите, что онъ сватаетъ Анюту… — Не распустили ли нарочно слухъ-отъ, матушка? — Нѣтъ, я навѣрное знаю, что Петръ Алексѣевичъ очень этого желаетъ. — Да ужь онъ такъ желаетъ, что и сказать нельзя! Посмотрѣли бы, какъ онъ за нимъ ухаживаетъ. И «Леонтій Андреичъ, пожалуйте сюда», и «Леонтій Андреичъ, покушайте», и Анюту позоветъ. Вы знаете, какъ онъ тяжелъ на подъемъ, а къ нему безпрестанно ѣздитъ. Недавно ему собаку подарилъ, знаете, что въ Петербургѣ-то триста рублей заплатилъ. За собаку триста рублей! легко ли! — И я знаю навѣрное, что со стороны Илашева дѣло очень шло на ладъ. — Шло, да вотъ вышло другое. — Такъ вотъ видите ли, Мавра Даниловна: еслибъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда, то дѣло могло бы еще устроиться. Знаете ли что? — Что такое, матушка? — Завтра мой прикащикъ ѣдетъ въ городъ дня на два, не больше. Съѣздите съ нимъ къ Татьянѣ Васильевнѣ; вѣдь она, кажется, очень-хороша къ вамъ? — Какъ же, матушка! И она, да еще и матушка ея покойная, царство ей небесное, никогда не оставляла насъ. Я почти отъ нихъ и замужъ шла; да не онѣ ли полно и холсты, и полотна, и все что нужно для приданаго, какое спрашивали по бѣдности, дали, покойной матушкѣ. И теперь Татьяна Васильевна много не оставляетъ насъ. — Она точно васъ очень любитъ, и поэтому-то мнѣ кажется, что вамъ и надобно было бы предупредить ее объ Анютѣ. Вѣдь здѣсь не шутка: дѣло идетъ о счастіи дѣвушки; а вы знаете, какъ она любитъ Анюту. — Ахъ, матушка! да мнѣ кажется, что мать родная не можетъ такъ любить. — Вотъ видите. Такъ поговорите же ей; я увѣрена, что она не захочетъ упустить такого жениха, какъ Илашевъ… — Да какъ это можно, матушка! Вѣдь ужь и знатенъ и богатъ. Конечно, не красавецъ, смугленекъ немного; но вѣдь и недуренъ, мужчина видный. Вѣра Дмитріевна вспыхнула. — Поѣзжайте, Мавра Даниловна, сказала она съ необыкновенною живостью. — Надобно сдѣлать, чтобъ Татьяна Васильевна сама пріѣхала сюда. Это ужасно… лишать Анюту такого жениха! — Господь сохрани и помилуй! — Только… продолжала Вѣра Дмитріевна успокоиваясь: — пожалуйста, Мавра Даниловна, ни слова о Софьѣ; не давайте чувствовать, что вы что-нибудь замѣтили. Я совершенно увѣрена, что вы ошиблись. — Ничего не скажу, матушка, будьте покойны. Ну, можно ли, чтобъ я сказала! Развѣ я не знаю… — Всего нужнѣе, чтобъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда и узнала о сватовствѣ Илашева. Только смотрите же: ни слова о Софьѣ. Повторяю вамъ, что вы ошиблись. Тутъ ничего и похожаго нѣтъ. — Ахъ, Вѣра Дмитріевна! сказала улыбаясь Мавра Даниловна: — вы, по своей святой душѣ, никогда злу не хотите вѣрить. Вы настоящій ангелъ! О васъ всѣ это говорятъ… Прощаясь, Вѣра Дмитріевна, — между-тѣмъ, какъ Мавра Даниловна цаловала ее въ плечи и грудь, — сказала: «Итакъ, любезная моя Мавра Даниловна, завтра вы пораньше напьетесь чаю и поѣдете. Прикащикъ будетъ васъ ждать, и вы съ нимъ нее и возвратитесь. Онъ не пробудетъ въ городѣ болѣе двухъ дней. А я пошлю къ вашимъ маслица, да велю сказать, чтобъ везли рожь на мою мельницу. Теперь свободно, такъ смелютъ.» — Благодѣтельница моя! повторяла Мавра Даниловна, осыпая жаркими поцалуями бархатную мантилью Вѣры Дмитріевны. По уходѣ Мавры Даниловны, прекрасная вдова осталась одна. Лицо ея вдругъ измѣнилось, какъ-будто тяжелое бремя упало на ея душу. Богъ-знаетъ, о чемъ она думала. Зная Илашева, она не могла, кажется, предполагать, чтобъ онъ могъ когда-нибудь жениться на Анютѣ; не могла также надѣяться, чтобъ и Татьяна Васильевна отказалась отъ любимой мечты своей — отдать за Ладошина любимую внучку… Для чего же желала она пріѣзда Татьяны Васильевны? Что вызывала она? помощь ли для Анюты, или грозу на бѣдную Софью Павловну, въ которой видѣла соперницу, женщину, перешедшую дорогу и разстроившую ея любимые планы?.. === XIV. === Въ самое, это время, Леонтій Андреевичъ Илашевъ въ своемъ вновь-отдѣланномъ деревенскомъ домѣ дружески бесѣдовалъ съ Ладошинымъ, и вотъ по какому случаю. Можетъ-быть, вы вспомните разговоръ, который имѣла Вѣра Дмитріевна съ Анютою въ гостиной, на кортоминскомъ балѣ, и какъ Анютѣ, во время этого разговора, показалось, что она видѣла Ладошина на балконѣ близь окна, подъ которымъ она сидѣла съ Вѣрою Дмитріевною. Анюта не ошиблась: Ладошинъ дѣйствительно былъ на балконѣ и слышалъ весь разговоръ ея съ прекрасною вдовою. Онъ вышелъ на балконъ въ то самое время, когда онѣ входили въ комнату, и замѣтивъ, что молодыя женщины расположились поговорить, сталъ подъ окно, въ надеждѣ поймать какое-нибудь слово изъ ихъ разговора. Случай, а скорѣе сама Вѣра Дмитріевна, видѣвшая его на балконѣ прежде Анюты, благопріятствовала ему, потому-что она не замедлила сѣсть подъ то самое окно, подъ которымъ онъ находился. Онъ слышалъ снисходительные отзывы на его счетъ Вѣры Дмитріевны и легко понялъ, что она старается отдалить отъ него Анюту, уьѣривъ дѣвушку, что ее ожидаетъ такой женихъ, какъ Илашевъ. Ладошинъ былъ увѣренъ, что Вѣра Дмитріевна дѣйствуетъ такимъ-образомъ изъ ненависти къ нему, для того, чтобъ отнять у него счастіе, которое онъ почиталъ такъ близкимъ. Онъ не скрывалъ отъ себя, что такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, вкравшись, какъ можно было видѣть изъ слышаннаго имъ разговора, въ довѣренность Анюты, легко могла вскружить голову молодой дѣвушки и заставить ее дѣлать, что она хотѣла. Это опасеніе подтверждалось самыми поступками Анюты, которая во весь день была очень-холодна съ Ладошинымъ, и самыми словами ея, когда она говорила съ Вѣрою Дмитріевною объ Илашевѣ. Ладошину показалось, что въ этихъ словахъ была какая-то грусть, какъ-будто Анюта желала, но боялась еще вѣрить обѣщаніямъ своего коварнаго друга. Но Ладошинъ былъ не такой человѣкъ, котораго можно было заставить отказаться отъ однажды-принятаго намѣренія единственно потому-что какой-нибудь вдовушкѣ вздумалось бы разстроить его свадьбу, а невѣстѣ закружиться отъ каммер-юнкера. Первое могло только подстрекнуть его дѣйствовать настойчивѣе, а послѣднее… любовь его была не такъ разборчива, чтобъ оскорбиться какою-нибудь минутной перемѣной въ дѣвушкѣ, за которою было по-крайней-мѣрѣ триста душъ въ степной губерніи. Къ-тому же, эта дѣвушка ему нравилась. Такъ что тутъ было думать? Женщина непостоянна и легкомысленна по своей природѣ, — это онъ давно уже гдѣ-то вычиталъ и затвердилъ; такъ какъ же бы онъ сталъ требовать совершенства отъ Анюты? Вотъ иное дѣло, когда она будетъ его женою: ну, тогда онъ возьметъ свои мѣры… Вамъ не нравится подобный образъ мыслей въ молодомъ человѣкѣ, въ женихѣ и влюбленномъ, какъ мы его видали? Что дѣлать! Мы разсказываемъ исторію молодаго человѣка, а не романическаго героя, и здѣсь особенно разсказываемъ не то, что говорилъ онъ, а что думалъ. Одно безпокоило Владиміра Григорьевича — Илашевъ. Какъ ни ясно казалось ему, что Вѣра Дмитріевна подставила здѣсь Илашева единственно для того, чтобъ отвлечь отъ него вниманіе Анюты, однако онъ не могъ быть покоенъ. Вѣдь онъ былъ же влюбленъ въ Анюту, а какой влюбленный не страшится и самой тѣни, на минуту скрывающей отъ глазъ его любезную? Да и вообще, кто же, стремясь къ чему-нибудь всей душою, не готовъ былъ принять за дѣйствительность самый легкій призракъ, угрожающій достиженію его желанія? «Кто же знаетъ» говорилъ Ладошинъ: «можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ тутъ есть что-нибудь похожее на правду. Анюта очень-недурна: развѣ не могла она понравиться? Ну, а если Илашевъ вздумаетъ за нею ухаживать — чортъ возьми! это будетъ нехорошо.» Владиміръ Григорьевичъ былъ человѣкъ не очень-терпѣливый; онъ не любилъ неизвѣстности, а какъ мы сказали уже, что онъ былъ давно и дружески знакомъ съ Илашевымъ, то онъ и рѣшился ѣхать къ нему. Теперь заглянемъ въ комнату, прихотливо-убранную и довольно-большую, гдѣ передъ пылающимъ каминомъ сидѣли Леонтій Андреевичъ Илашевъ и гость его. Между ними, на маленькомъ столикѣ, стояла на серебряномъ подносѣ бутылка съ пробкою, оправленною въ серебро и привѣшенною на такой же цѣпочкѣ, и два стакана, наполненные краснымъ виномъ, котораго колеръ чистыми рубиновыми просвѣтами показывалъ, что вино привезено не изъ губернскаго города. У ногъ ихъ дремала, пригрѣтая камелькомъ, прекрасная лягавая собака. Все въ этой комнатѣ показывало, что она отдѣлана недавно и не для старобытнаго хозяина. Ни счетовъ, ни бутылей съ настойкою, ни старой конторки, на которой собраны въ кучку и веревочки, и пробки, и подпилокъ, и клещи; ни печальной наготы стѣнъ, ни даже течи съ окошекъ, безъ которой рѣдко стоитъ деревенскій домъ. Напротивъ, хорошенькіе обои съ золотыми багетками, на полу коверъ во всю комнату; красивый письменный столъ, подъ которымъ брошена барсовая кожа; покойные диваны, кресла, а на этажеркахъ, на столѣ, книгъ, журналовъ, чертежей хозяйственныхъ машинъ столько, что у инаго сосѣда сердце поворачивалось при входѣ въ этотъ кабинетъ и «не скопитъ денежки, какъ отцы» такъ и вертѣлось на языкѣ. Огонь весело перебирался по березовымъ дровамъ, свивая въ трубку бѣлую кору, которая трещала и дымилась; яркіе отсвѣты играли по мебелямъ и по-временамъ зажигали блестящія искры въ стаканахъ молодыхъ людей. Хозяинъ опорожнилъ свой. — Хотя это и не ''жизнеподдержательное'', сказалъ онъ улыбаясь и дополняя изъ бутылки стаканъ гостя: — однако не совѣтую отъ него отказываться. — Ну, это не кортоминское, отвѣчалъ тотъ, отвѣдывая изъ стакана съ видимымъ удовольствіемъ. — Что дѣлать! Здѣсь нельзя пить вина. Это совершенная отрава, и поневолѣ пріймешься за жизнеподдержательное. Мнѣ привезли нынѣшнею весною изъ Москвы, заплатили дорого — и никуда не годится. Чортъ знаетъ! поручить никому нельзя. — Если хочешь хорошаго вина, то надобно брать по знакомству. Я всегда беру въ англійскомъ магазинѣ и до-сихъ-поръ очень-доволенъ. Вотъ я велю подать бутылочку лафита, и ты посмотришь каково. — Онъ позвонилъ. А хорошо, я думаю, въ осеннія сумерки, послѣ сочнаго ростбифа, передъ каминомъ, за стаканомъ добраго лафита, забывать съ пріятелемъ житейскія бури и невзгоды. Все равно, въ степной ли деревнѣ, или въ Большой-Мильйонной пригрѣлъ васъ такъ радушный огонекъ. Хорошо… но не всѣмъ же такъ хорошо и на Мильйонной и въ степи. Молодые люди все становились разговорчивѣе и довѣрчивѣе. Дымъ сигарокъ вился голубою струйкою, вино алѣло въ стаканахъ. — Послушай, Илашевъ, сказалъ наконецъ Ладошинъ: — ты не догадываешься, а вѣдь я пріѣхалъ къ тебѣ за дѣломъ. — Очень-радъ, если могу чѣмъ быть полезенъ. Что же это? — И много и мало, какъ посудишь. Мнѣ нужно, чтобъ ты былъ со мною искрененъ, знаешь, какъ товарищъ. — Только-то? за этимъ, батюшка, дѣло не станетъ. — Право? — Ты сомнѣваешься? мнѣ кажется, что при нашихъ отношеніяхъ это неизвинительно. — Есть обстоятельства, когда позволяется быть скрытнымъ, даже и съ другомъ. — Иногда это бываютъ очень-пріятныя обстоятельства, Владиміръ Григорьичъ; только мнѣ кажется, что мы съ вами не можемъ похвалиться ничѣмъ подобнымъ, по-крайней-мѣрѣ я. — Нѣтъ, не шутя. — Такъ говори же. Ладошинъ началъ зажигать сигарку, которая и безъ того курилась еще, и смотря пытливо на хозяина, сказалъ: — Здѣсь всѣ увѣряютъ, будто ты думаешь жениться. При этихъ словахъ, едва-примѣтное безпокойство на минуту показалось на лицѣ Илашева. Однако онъ отвѣчалъ не измѣня ни мало ни голоса, ни положенія: — Да комуже до этого какое дѣло? — Такъ это правда? — Я желалъ бы знать, почему это тебя такъ тревожитъ? — Какъ почему? Тебѣ, кажется, извѣстны отношенія мои къ этому дому. — Твои?.. да, наконецъ, на комъ же я женюсь? — Всѣ говорятъ, что ты сватаешься къ Сарапаевой. — Къ Сарапаевой! такъ вотъ что! — Ты знаешь, что я самъ искалъ въ этой дѣвушкѣ; знаешь также, что и до-сихъ-поръ между нами ничто еще не кончено. Теперь говорятъ, что она тебѣ правится. Я подумалъ: Леонтіи Андреичъ благородный человѣкъ; онъ со мною хитрить не станетъ, и рѣшился спросить тебя, потому-что если Сарапаева тебѣ нравится, то мнѣ остается только — убираться по-добру, по-здорову. — Прошу покорно! да мнѣ кажется, что ты и въ-самомъ-дѣлѣ влюбленъ, сказалъ Илашевъ, и, не переставая курить, смотрѣлъ на пріятеля съ своимъ обыкновеннымъ, нѣсколько-насмѣшливымъ выраженіемъ, въ которомъ не оставалось уже ни малѣйшей тѣни безпокойства. — Наконецъ, Илашевъ, да или нѣтъ? Ты видишь, что я поступилъ съ тобою, какъ человѣкъ прямодушный. Надѣюсь, ты мнѣ заплатишь тѣмъ же. Илашевъ перемѣнилъ тонъ, и съ видомъ совершенной искренности сказалъ, подавая руку Ладошину: — Если такъ, то я говорю тебѣ, какъ честный человѣкъ, нѣтъ, и не можетъ быть. — Не можетъ быть? — Нѣтъ; я имѣю на это много основательныхъ причинъ, о которыхъ поговоримъ послѣ. Довольно, если теперь я объясню тебѣ мое мнѣніе на счетъ женитьбы, и ты убѣдишься, что я не могу имѣть никакихъ притязаній на Сарапаеву. — Онъ закурилъ сигару и, принявъ прежнее, полулежачее положеніе, продолжалъ: — По моему мнѣнію, женитьба должна быть для каждаго благоразумнаго человѣка чистою спекуляціею… — Которая должна же имѣть въ виду счастіе? — Да, но конечно не то, о которомъ, можетъ-быть, ты напѣваешь своей невѣстѣ. Женитьба, Владиміръ Григорьичъ, должна быть рѣшительнымъ шагомъ въ нашей жизни, къ какой бы цѣли мы ни стремились. Она должна непремѣнно улучшить положеніе наше въ свѣтѣ. Теперь я спрашиваю тебя, что мнѣ доставитъ Сарапаева? Да мнѣ съ нею невозможно будетъ даже поддержаться въ обществѣ, въ которомъ я живу, потому-что для холостаго мое состояніе еще идетъ, но съ женою… — За нею, однакоже, отецъ дастъ около двухъ-сотъ, да послѣ бабушки… — Да, послѣ. Ну, да хорошо, еслибъ и теперь: что это значитъ для Петербурга въ томъ кругу, къ которому я уже привыкъ? Это прекрасно здѣсь; но, признаюсь, корчить грансеньёра въ провинціи совсѣмъ для меня незавидная доля. — Однакожь, дѣвушка можетъ же понравиться? — А ты влюбился бы въ Сарапаеву, еслибъ за нею ничего не было, или еслибъ она была дочерью какого-нибудь секретаря?.. — Ну, вотъ еще, съ которой стороны ты берешь! Разумѣется, вѣдь мы не дѣти же, чтобъ влюбляться безъ ума; однакоже, если правила дѣвушки… — А ты вѣришь въ правила дѣвушекъ? — Однакожь, если попадется Вѣра Дмитріевна. — Что же? мы также будемъ умѣть принимать за гостей компаньйонки тѣхъ, которые будутъ посѣщать ее черезъ садъ въ наше отсутствіе; тутъ нѣтъ ничего ни новаго, ни особеннаго. А гости послѣ, изъ великодушія, станутъ давать приданое компаньйонкамъ. — Смѣйся, но мнѣ кажется, что это единственное доброе дѣло, которое мнѣ случилось сдѣлать въ жизнь мою. — А, на-примѣръ, съ Сарапаевымъ, какъ ты съ нимъ сладишь? — Если станетъ упрямиться, я увезу Анюту. — Нѣтъ? и ты увѣренъ, что она поѣдетъ? — Да, если тебѣ не вздумается мѣшать мнѣ — онъ пристально посмотрѣлъ на Илашева; но тотъ, казалось, не замѣтилъ этого испытующаго взгляда. Онъ продолжалъ: — ''У меня есть ея'' письма. — Твоя любовь разсчитываетъ и эти средства? — До этого не допустятъ, повѣрь мнѣ… === XV. === Нѣсколько дней непрерывнаго ненастья прекратили всѣ сообщенія между помѣщиками. Сарапаевы никуда не выѣзжали; конечно, у нихъ никогда не бывало безъ людей, но это были кое-кто изъ самыхъ близкихъ, и то мужчины, въ числѣ которыхъ былъ и Илашевъ. Между-тѣмъ, Вѣра Дмитріевна писала къ Софьѣ Павловнѣ, что она нездорова; и, странное дѣло, ни въ одномъ изъ писемъ ея не было ни слова о томъ, что всего болѣе занимало Софью Павловну. Казалось, прекрасная вдова приняла рѣшительное намѣреніе молчать — быть-можетъ, выжидая довѣренности своей пріятельницы. Наконецъ, осеннее солнце въ полномъ блескѣ взошло на горизонтъ, тучи разсѣялись, и Софья Павловна рѣшилась навѣстить друга. Но станетъ ли она говорить съ нею откровенно? скажетъ ли о томъ, что происходило въ душѣ ея?.. Нѣтъ! Софья Павловна никогда не рѣшится на это. Вѣра Дмитріевна такъ строга въ непреклонной добродѣтели своей: какъ говорить ей о слабостяхъ сердца! Въ этотъ же самый день, только-что начало смеркаться, въ Сергіевскомъ, на вершинѣ горы, по которой вилась проѣзжая дорога, показались два экипажа, приблизились, вотъ слышенъ стукъ колесъ; на дворѣ зашумѣло, и отъ передней до дѣвичьей разнеслось: «Татьяна Васильевна пріѣхала». Анюта бросилась стремглавъ на крыльцо; Петръ Алексѣевичъ, который въ это время доигрывалъ партію въ преферансъ, поспѣшно бросилъ карты, записалъ выигрышъ, стеръ ремизъ, спросилъ, кто сдаетъ, и пошелъ скорыми шагами къ передней. Между-тѣмъ, къ крыльцу подъѣхала огромная четырехмѣстная карета въ шесть лошадей. Двое дюжихъ слугъ отворили дверцу и стали у подножки. Въ каретѣ показалось движеніе; какая-то масса, составленная изъ атласовъ разныхъ цвѣтовъ, придвинулась къ дверцѣ, потомъ на подножку опустилась нога, довольно-значительнаго размѣра, въ широкомъ башмакѣ со спущенною пяткою; за тѣмъ атласная масса заколебалась, и появилась широкая голова пожилой женщины въ темномъ капорѣ; двѣ толстыя руки ухватились за стѣнки кареты, потомъ опустились на плеча двухъ слугъ, и Татьяна Васильевна вышла вся на первую ступень, остановилась, сказала нѣсколько словъ кучеру и спустилась прямо въ объятія Анюты, которая въ то же время бросилась къ бабушкѣ и утонула своимъ хорошенькимъ личикомъ въ капишонахъ и мантильяхъ, закрывавшихъ весь бюстъ почтенной дамы. Петръ Алексѣевичъ съ другой стороны цаловалъ ручки тётушки. За тѣмъ изъ кареты выпрыгнули, одна за другою, дѣвочка, дѣвушка и извѣстная намъ Мавра Даниловна, — всѣ три съ дорожными мѣшками; дѣвочка, сверхъ того, несла еще подушку, которую барыня обыкновенно подкладывала подъ себя, и маленькую собачонку; послѣднюю, однакожъ, Анюта тотчасъ приняла въ свое завѣдываніе, при радостныхъ восклицаніяхъ: «ахъ, мимка, мимочка!» Татьяну Васильевну повели на лѣстницу. Черезъ нѣсколько минутъ, тётушка сидѣла въ гостиной на своей подушкѣ и въ большихъ креслахъ, положа ноги въ спущенныхъ башмакахъ на шитую скамейку; Анюта съ собачкою усѣлась возлѣ нея на табуретѣ, Петръ Алексѣевичъ на диванѣ, положа руки на столъ, и, какъ свѣтскій человѣкъ, внимательно слушалъ тётушку, не обращая ни одного взгляда на карточный столъ, за которымъ партнёры его сидѣли съ чувствомъ просителя въ передней министра, и для разсѣянья били по столу зарю пальцами. Татьяна Васильевна снимала съ шеи одинъ за другимъ платочки, шарфики и все это складывала передъ собою на столъ. — Какая дорога! Господи твоя воля! говорила Татьяна Васильевна. — Отроду не видывала такой. Ну, ужь исправникъ! поблагодарю, какъ увижу. Вотъ извольте хлопотать за такихъ людей. Въ Бакаевѣ вздумали мостъ загородить: новый-де; не приказано ѣздить. Поѣхали въ объѣздъ да и завязили карету выше ступицы. Всей деревней насилу вытащили. — Что съ ними станешь дѣлать! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — вездѣ мошенничество. — Ну, увижу правящаго губерніей, скажу: хороша, батюшка, дорожка у васъ въ губерніи. Новому губернатору будетъ на что порадоваться. — А мимка-то, бабушка, сказала Анюта, лаская хорошенькую мышеловку, которая покоилась на ея колѣняхъ: — и ее растрясло, бабушка? Какъ она была дорогой? — Всю дорогу все смотрѣла въ окно, уставивъ глаза и навостривъ уши, точно знаетъ, мерзкая. — Мимка точно преумная собачка, тётушка, замѣтилъ Петръ Алексѣевичъ. — Человѣкъ! что же чаю? да спросить, послали ли къ барынѣ. — Куда? зачѣмъ? развѣ Софьюшки нѣтъ дома? — Она поѣхала сегодня утромъ навѣстить Вѣру Дмитревну. Та нездорова. — Нездорова! Ахъ, Боже мой! слышишь, Мавра Даниловна? видно хуже стало? Я, батюшка, привезла къ вамъ съ собою полный мой штатъ, и Агаѳью Ивановну мою, тамъ въ бричкѣ ѣдетъ, и дѣвчонокъ, и вотъ Мавру Даниловну тоже. Она пріѣхала въ городъ, а я и удержала ее. Да что же это съ Вѣрой Дмитревной? Спаси ее Богъ! — Должно быть простуда; я не знаю, право. — Сохрани ее Господи! Отъ простуды не мудрено и горячку схватить. А у нея дѣти. Да зачѣмъ же ты, батюшка, послалъ за Софьюшкою? вѣдь она вѣрно поѣхала ночевать? — Это все равно, тётушка. Она никогда не простила бы, еслибъ мы къ ней не послали. — Да теперь ужь поздно; дорога же такая дурная. — Нѣтъ, тутъ только въ одномъ мѣстѣ дурно. А то все степь. — Нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу. Анюта! бѣги, скажи, чтобъ не смѣла сегодня пріѣзжать. Я не приказываю. Такъ вели сказать: тётушка-де не приказала. Анюта побѣжала. Татьяна Васильевна опять начала: — Да есть ли докторъ у Вѣры Дмитревны? Я такъ люблю эту женщину. Вотъ ужь, можно сказать, примѣрная! Какая мать, какая хозяйка! Осталась вдовою въ ея лѣта, устроила дѣла и живетъ единственно для дѣтей. Вѣдь покойный оставилъ ей семьдесятъ тысячь одного партикулярнаго долга. — Я не думаю, тётушка, чтобъ на немъ былъ партикулярный долгъ. Одинъ казенный… — Что ты, батюшка! Я навѣрное знаю, болѣе семидесяти тысячь. Она все уплатила, да еще и дѣтямъ даетъ такое воспитаніе, что, право, на рѣдкость. Нѣтъ, признаюсь, я очень-рада, что Софыошка съ нею дружна. У ней есть чему понаучиться. Эта ужь не промотаетъ попустому. Да что ты, батюшка, не играешь? Садись, доигрывай. У васъ, кажется, партія начата. А мы съ Анютою пойдемъ. Я думаю, моя горенка не занята? — Всегда готова для васъ, тётушка. — Ну, такъ я пойду, отдохну. Переломало всю отъ этой дороги. А ты вели намъ чаю туда подать, Мавра Даниловна. Петръ Алексѣевичъ подалъ руку тётушкѣ, и оба вышли. Мавра Даниловна проворно побѣжала въ дѣвичью. Представьте же себѣ, какое дѣйствіе долженъ былъ произвести верховой, который прискакалъ въ деревню Вѣры Дмитріевны въ то самое время, когда пріятельницы, въ дружескомъ разговорѣ, сидѣли на диванѣ, въ той самой гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ мы видѣли Вѣру Дмитріевну съ Маврою Даниловною, и гдѣ недавно еще такъ часто сиживалъ общій знакомецъ нашъ, Илашевъ. Первыя минуты свиданія, даже и между друзьями, бываютъ часто принужденныя; разговоръ не вяжется, какъ-будто душа не имѣла силы вдругъ разорвать привычки дремать подъ свѣтскій говоръ, которую приняла въ бесѣдѣ съ посторонними. Но подъ вечеръ, когда нѣсколько часовъ никѣмъ-непрерываемаго разговора разбудятъ прошедшее, и сердце отворится для довѣренности, бесѣда становится живѣе, откровеннѣе. Это называется у французовъ переломить льдинку; здѣсь эта льдинка, по нѣкоторымъ причинамъ, была крѣпче обыкновенной. Но Вѣра Дмитріевна была такъ любезна, весела, мила, что льдинка наконецъ изломилась. Софья Павловна предалась очарованію, которое всегда умѣла на нее наводить прекрасная вдова; она слушала ее и втайнѣ упрекала себя, для чего не въ ея силахъ было платить полною довѣренностью за нѣжную дружбу этой очаровательной женщины. И въ это-то самое время вдругъ говорятъ: «тётушка пріѣхала и не приказала вамъ пріѣзжать». — Не приказала пріѣзжать! вскричала Софья Павловна. — На языкѣ тётушки это значитъ: вѣкъ тебѣ не прошу, если не пріѣдешь. — Но это невозможно, Софи! На Шумѣйкино ѣхать нельзя: тамъ прорвало плотину, а на Иваньково — ты и днемъ насилу проѣхала на Варгинской-Горѣ. Тутъ очень-дурно. — Да что же дѣлать? Ты знаешь тетушку, да и Петръ Алексѣичъ станетъ сердиться. Ты знаешь, какъ онъ уважаетъ ее. — Скажи лучше, какъ боится, чтобъ она не лишила Анюту наслѣдства. — Да тамъ что бы ни было, а онъ разсердится, если я не покажу вниманія тётушкѣ. — Какъ хочешь, а я тебя не пущу. Напишешь тётушкѣ, что я просто заперла твоихъ лошадей. — Но еще рано, Вѣра, и мѣсяцъ. Нѣтъ, лучше ѣхать. Спросимъ кучеровъ, можно ли будетъ проѣхать. — Я знаю, и они скажутъ, что невозможно. Послали; но кучера сказали: «какъ не проѣхать! по такой ли дорогѣ ѣзжали». Должно было рѣшиться. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеръ былъ чудесный; заря ярко догорала на западѣ, между-тѣмъ, какъ на чистой синевѣ востока яснѣе и яснѣе рисовался еще неполный кругъ мѣсяца, обѣщая свѣтлую, прекрасную ночь. Но… судьба не захотѣла наградить ни родственной привязанности, ни супружеской покорности Софьи Павловны. Уже она проѣхала Иваньково, уже видны были на горѣ варгинскія мельницы. Вотъ длинный косогоръ къ оврагу, на днѣ котораго мостъ — какіе только встрѣчаются на проселочной дорогѣ и то въ этомъ только уѣздѣ, по словамъ Татьяны Васильевны. Лакеи соскочили, идутъ по обѣ стороны коляски. Колеса скользятъ по сырой дорогѣ; кузовъ перегнулся на сторону. «Не выйдти ли?» спрашиваетъ въ испугѣ Софья Павловна. — Ничего-съ! кричатъ и кучеръ и лакей, подпирая плечомъ коляску, и въ эту минуту колесо въ рытвину и коляска на бокъ. Горничная летитъ черезъ барыню, за нею дорожный мѣшокъ, шкатулка, подушка. Кучеръ Богъ-знаетъ гдѣ… Къ-счастію, лошади стали какъ вкопанныя, и только переднія перепутались въ постромкахъ. Къ-счастію… да, точно, потому-что Софья Павловна отдѣлалась однимъ испугомъ; ушиблись горничная и кучеръ, но послѣднему было не до ушиба: онъ думалъ о будущемъ наборѣ… Но вотъ бѣда: коляска, представьте! колесо разсыпалось такъ, что и думать нельзя ѣхать. Будь это блаженный тарантасъ, еще бы, можетъ-быть, какъ-нибудь уладили, и то какъ? Кругомъ ни прута лѣса, а у кучера въ запасѣ ни веревки, ни ножа. Что прикажете дѣлать? Софья Павловна совершенно пришла въ отчаянье. Мѣсяцъ покойно катился по небу, разливая кругомъ серебряныя волны свѣта, какъ-будто-бы и не случилось несчастія съ коляскою Софьи Павловны; куда ни посмотришь, безконечная степь тянется однообразна и пуста, только бѣдное перекати-поле, свернувшись, катится невѣдомо куда. Кучеръ стоялъ повѣся голову; одинъ лакей потрогивалъ то свернувшійся на бокъ кузовъ, то изломанное колесо, другой вѣжливо помогалъ Парашѣ отряхаться. «Что же станемъ дѣлать?» сказала наконецъ Софья Павловна. Кучеръ вдругъ какъ-бы проснулся и бросился въ ноги къ Софьѣ Павловнѣ, говоря умоляющимъ голосомъ: — Не погубите, матушка, Софья Павловна! Я ей-Богу, я… — Да встань, Бога-ради, что мнѣ до тебя? Надобно что-нибудь придумать. — Да развѣ ужь прикажете съѣздить въ Варгино, сказалъ одинъ лакей, который занимался коляскою. — Къ кому же тамъ? — Къ Чижовымъ-съ; у нихъ можно взять для васъ дрожки-съ или что другое. — Да чему же быть у Чижовыхъ? Это бѣдные люди, и потомъ онъ больной; какъ ихъ безпокоить! Спросите лучше у крестьянъ, хоть телегу; мнѣ все равно. — Помилуйте, матушка, какъ телегу! сказалъ кучеръ. — Спросимъ у Чижовыхъ дроги; у нихъ есть новенькія. — Ну, что-нибудь, да только скорѣе. Далеко ли это? — Недалеко-съ. Такъ, съ версту, вотъ за горкой. — Такъ поскорѣе же, и форейторъ поскакалъ. Долго еще въ степи виднѣлась черная тѣнь, долго слышался конскій топотъ. Наконецъ, все пропало. Преблагопріятное время для размышленій, еще лучше для мечты, особенно мечты влюбленныхъ. Блѣдный свѣтъ мѣсяца и звѣзды надъ пустынной степью… но… но мечтала ли въ это время или нѣтъ Софья Павловна, мы этого не знаемъ, только ей казалось, что форейторъ ужасно долго не возвращается, что въ степи невообразимо-холодно, что ужасно будетъ, если прійдется такъ ночевать; она начинала уже сердиться, какъ вдругъ раздался далекій гулъ, топотъ лошадей… стукъ колесъ. Вотъ видна въ дали черная масса… приближается. Это экипажъ. Вотъ отдѣлился верховой, ближе, ближе, подъѣхалъ и скокъ съ лошади… — Простите, Софья Павловна; я былъ въ деревнѣ въ то время, когда человѣкъ вашъ пріѣхалъ къ Чижову. Меня ужаснула мысль, что вы одни, въ это время, въ степи… можетъ-быть, ушиблись? Я не могъ оставаться тамъ… — Вы, Леонтій Андреичъ, у Чижова? Какъ это могло случиться? — Очень-просто. У меня здѣсь есть крестьяне; одинъ изъ нихъ порубилъ ногу, и я пріѣхалъ съ лекаремъ, узналъ, что бѣдный старикъ Чижовъ болѣнъ и вошелъ къ нему… Я привезъ къ вамъ дроги Чижова. Не прогнѣвайтесь, какія случились. Но вы не ушиблись? — Нисколько. — И вы не таитесь? — Боже мой! Для чего же? — Такъ вы доѣдете на этихъ дрогахъ до Чижова? Тамъ все семейство уже ожидаетъ васъ. Между-тѣмъ, я послалъ за своею коляскою. Это недалеко. Если вамъ только будетъ угодно взять ее? — Вы очень-добры, Леонтій Андреичъ. Особенно теперь, посмотря на эти дроги, трудно отказаться отъ вашей коляски. Однакожъ, поѣдемте. Это прелесть, что за дроги. Въ нихъ, мнѣ кажется, усядутся десять человѣкъ. Это что-то совершенно-новое… Софья Павловна, Параша, горничная ея, и Илашевъ усѣлись въ длинныя, старинныя дроги. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ этомъ экипажѣ и въ самой поѣздкѣ было что-то совершенно-новое для Софьи Павловны. Она смѣялась какъ ребенокъ; Илашевъ не отставалъ. Длинныя дроги, между-тѣмъ, катились по гладкой степи, и вотъ, наконецъ, деревня. Чижовъ былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ съ пятью или десятью душами, о которыхъ мы говорили, упоминая объ Иваньковѣ. Такихъ помѣщиковъ, какъ мы сказали уже, было много и не въ одномъ Иваньковѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ семьею, состоящею изъ пяти дочерей и двоихъ сыновей, изъ которыхъ одинъ учился въ гимназическомъ пансіонѣ на казенный счетъ, а другой еще у приходскаго дьякона. Теперь представьте себѣ небольшую комнату, съ двумя огромными печами, отъ которыхъ пышетъ жаромъ. Въ простѣнкѣ между ними соломенный диванъ, выкрашенный черною краскою; такія же кресла, по обѣимъ сторонамъ и круглый столъ почти въ половину комнаты, на которомъ поставлено нѣсколько блюдичскъ съ вареньемъ, пастилою, мочеными яблоками, и двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ отворенныя двери въ столовую видѣнъ огромный кипящій самоваръ на столѣ, накрытомъ синею скатертью; старшая дочь хозяина разливаетъ чай. Передъ нею съ большимъ подносомъ одинъ изъ лакеевъ Софьи Павловны. Хозяйка въ безпрерывномъ движеніи, то выбѣжитъ изъ комнаты, то присядетъ на кончикъ стула, то потчуетъ вареньемъ, то извиняется, что заставила Софьи Павловны человѣка послужить и подать чай; двѣ старшія дочери хозяина, закутанныя въ большіе платки, не уступаютъ маменькѣ въ суетливости, и то-и-дѣло выбѣгаютъ то къ сестрѣ, то въ комнату больнаго; трое дѣтей, довольно-запачканныхъ, выглядываютъ изъ дверей. Посреди всей этой тревоги, Софья Павловна за столомъ, на соломенномъ диванѣ, одна покойна, тиха, нѣсколько блѣдна, но хороша живымъ чувствомъ, которое блеститъ въ глазахъ ея, хороша своей неподдѣльной веселостью, и, можетъ-быть, счастьемъ, которое какъ-бы своевольно напросилось въ ея душу. Подлѣ нея — Илашевъ, любезенъ и веселъ, какъ только бывалъ когда-нибудь въ самыхъ блестящихъ гостиныхъ. Но Софья Павловна заботится о больномъ. Докторъ выходитъ изъ его комнаты. Еслибы хозяйка и не успѣла еще разсказать, по какому случаю и врачъ, и Илашевъ были въ ея домѣ, то Софья Павловна угадала бы это по словамъ доктора, который относился къ одному Илашеву, отдавая ему отчетъ о состояніи больнаго. Нѣтъ, ни докторъ, ни Илашевъ здѣсь не случайно. Леонтій Андреевичъ нарочно для больнаго привезъ его изъ города. Хозяйка говоритъ со слезами о благодѣтельномъ поступкѣ петербургскаго сосѣда, прибавляя: «ужь подлинно видно, что знатный; наши куда! и знать бы не захотѣли…» Какой вечеръ, Софья Павловна! какъ онъ не похожъ на тѣ скучно-этикетные вечера, которые вы проводите въ вашихъ богатыхъ залахъ. Этотъ бѣдный домикъ, это угощенье, это подобострастіе къ ней, знатной гостьѣ, для которой забываютъ даже самого больнаго, и наконецъ, самая новость положенія, одной въ этомъ незнакомомъ домѣ, гдѣ все смотритъ какимъ-то другимъ вѣкомъ, гдѣ равнаго себѣ она видитъ одного Илашева… Все это такъ странно, такъ увлекательно для нея. Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню? Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе — женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи… О чемъ говорили они? я думаю, что этого не пересказала бы и сама Софья Павловна, хотя этотъ разговоръ врѣзался неизгладимыми чертами въ ея душу. Можетъ-быть, этотъ разговоръ очень-мало значилъ бы для другихъ, но Софья Павловна припоминаетъ его еще и теперь, когда внѣшняя жизнь оставляетъ ее на минуту самой-себѣ, или когда внутренній голосъ, заговоря посреди свѣтской суетливости, поглощающей жизнь, напомнитъ ей, что душа проситъ другой жизни, другой пищи. Когда случается, что она долго и тихо плачетъ въ саду, въ любимой бесѣдкѣ своей, или на балѣ, смотря на пестрыя толпы, вдругъ задумается, какъ-бы унесясь въ другой міръ, тогда она припоминаетъ этотъ разговоръ… Должно, однакожь, отдать ей справедливость и сказать, что это случалось съ ней все рѣже и рѣже… Но что жь было въ этомъ разговорѣ? что? Спросите, какія слова выговариваютъ цвѣты, когда теплый полуденный вѣтерокъ ласкаетъ ихъ блестящія чашечки и эти стоголовыя тычинки съ такою нѣгою склоняются къ открытымъ пестикамъ; что шепчетъ рѣзвая стрекоза, кружась на берегу рѣчки около розоваго кипрейника, къ которому прильнула ея подруга? Вы слышали ль ихъ рѣчи, поймали ли хотя одинъ звукъ? Между-тѣмъ, смотрите: вотъ оба насѣкомыя уже надъ лугомъ, кружатся, вьются, блещутъ въ эѳирѣ изумрудными крыльями, и вотъ пропали изъ вида… Такъ, есть минуты, когда душа не имѣетъ нужды въ словахъ, когда слова становятся только тѣнью, убаюкивающею осторожность. Тогда, вмѣсто ихъ, говоритъ взоръ, мертвый для всего окружающаго, сосредоточенный только въ другомъ взорѣ; тогда говоритъ голосъ, эта музыка души, понятная только для другой, одинаково настроенной; тогда говоритъ самый воздухъ, раздѣляющій два существа, соединенныя одною мыслію… Но вотъ уже коляска у крыльца; тогда только, когда изъ-за садовой рощи засверкали огоньки въ барскомъ домѣ, молодые люди вспомнили, что дорога хороша и что Софья Павловна можетъ доѣхать безопасно и одна… — Это все ты виноватъ, Петръ Алексѣичъ, говорила Татьяна Васильевна, сидя за ужиномъ въ большихъ креслахъ, на обыкновенномъ мѣстѣ хозяйки. Софья Павловна, только-что пріѣхавшая, сидѣла между ею и Анютою, нѣсколько поодаль отъ стола; легкій румянецъ игралъ на щекахъ молодой женщины. Хотя она и казалась разсѣянною или утомленною, но, можетъ-быть, болѣе-внимательный наблюдатель прочелъ бы въ ея разсѣянности не усталость, не слѣды испуга, а ту тихую задумчивость, которую оставляетъ счастіе. — Посмотри на Софьюшку, продолжала Татьяна Васильевна. Какъ она устала, бѣдная! Зачѣмъ было посылать за нею? и тебѣ, Софьюшка, какъ вздумалось ѣхать ночью по здѣшнимъ дорогамъ? — Какъ же было не ѣхать, тётушка, когда я узнала, что вы здѣсь? Могла ли я лишить себя удовольствія видѣть васъ? — Велико удовольствіе! Будто бы не увидѣлись завтра. Спасибо еще этому, какъ его, все забываю, каммер-юнкеру-то: что бы ты сдѣлала безъ его коляски, одна-одинёхонька, въ степи! — Что жь, тётушка, доѣхала бы на дрогахъ. — Ахъ, матушка! спаси Боже! на дрогахъ восемь верстъ! да есть отъ чего Богу душу отдать. Я воображаю себѣ, что это такое дроги чижовскія; я думаю, что твоя телега. Мнѣ разъ случилось проѣхать на телегѣ, — у насъ тоже изломалась карета — и то только версты три, не больше, да я была больна цѣлую недѣлю. — Матушка, да вѣдь какое здоровье-то ваше, замѣтила Мавра Даниловна. — Ужь объ васъ что и говорить! — Бабушка, а я такъ очень люблю ѣздить въ дрогахъ, сказала Анюта. — Особенно, когда сядутъ много… — Да, въ папенькиныхъ или моихъ дрогахъ. Посадила бы я тебя въ чижовскія. Вѣдь еще хорошо, Софьюшка, что ты собралась къ Вѣрѣ Дмитревнѣ ночевать; а то бы, я думаю, и дѣвушки съ собою не взяла. Вѣдь вы, модныя, ныньче все такъ. Говорятъ, изъ Москвы въ Петербургъ ѣздятъ теперь безъ дѣвки. Вотъ мы такъ встарину, бывало, на версту однѣ не поѣдемъ. Да я и теперь даже и въ городѣ — все съ собой дѣвку. Да вотъ, на этакой случай все лучше, какъ не одна. — Когда же мы ѣздимъ однѣ, тётушка?.. — Ахъ, матушка! всегда однѣ. Вамъ дѣвка точно будто лишняя. Да, я думаю, и впрямь бываетъ иногда лишняя. Это, конечно, не о тебѣ, Софьюшка. — Помилуйте, тётушка! да вѣдь всегда же лакеи тутъ. — Э, матушка! дѣвка все какъ-то лучше. Вотъ я люблю Вѣру Дмитревну. Ни на шагъ одна. Или Мавра Даниловна, или кто другой, а ужь все кто-нибудь съ нею да есть. — Матушка, ужь ей нельзя безъ того. Вдовье дѣло, ни отца, ни брата, а извольте-ка посмотрѣть: вѣдь на нее всѣ точно змѣи шипятъ. — Зависть, мой другъ, Мавра Даниловна: это Господь въ испытаніе ей посылаетъ. — Полноте, тётушка, что за испытаніе! сказалъ Петръ Алексѣевичъ; — я очень люблю Вѣру Дмитревну; она хорошая намъ знакомая, но надобно правду сказать, иногда она и сама виновата. — Что, чай кокетка, скажешь? Я за Вѣру Дмитревну головой, батюшка, поручусь. Да хоть бы и такъ, такъ что за бѣда?.. — Никакой, тётушка, я совершенно этого мнѣнія. — Да, точно никакой. Она вдова, свободна. Вотъ нехорошо, какъ замужнія-то глазки продаютъ первому встрѣчному. А ей что? Я первая сказала бы: поди, матушка, замужъ. — Вѣра не пойдетъ замужъ, сказала Софья Павловна, какъ-будто вслушиваясь только въ послѣднія слова. — Гдѣ ей! она деревенщина, моднаго свѣта не знаетъ. Дѣти, видите. А кто же ныньче думаетъ о дѣтяхъ? — Тётушка, покушайте осетринки, вчера мнѣ свѣжаго осетра привезли. Кажется, хорошъ. И ботвинья тоже не дурна, съ хрѣномъ… — Охъ, батюшка, на ночь боюсь. Развѣ только отвѣдать. Я ныньче такъ стала слаба, что изъ-рукъ-вонъ. — И вѣдь ничего не кушаете, матушка, это еще хуже, прибавила Мавра Даниловна съ видомъ сердечнаго сокрушенія. Между-тѣмъ, старушка наполняла тарелку осетриной съ ботвиньей. — Ахъ, вотъ память! сказала она: — хотѣла спросить, да и забыла. Правда ли это — вотъ, Софьюшка, ты должна это знать, говорятъ, что будто… какъ его? сосѣдъ-то вашъ? да, Илашевъ… Женится? — На комъ это? спросилъ Петръ Алексѣевичъ. Софья Павловна пристально смотрѣла на старуху, которая, казалось, хотѣла проникнуть до глубины души ея своими будто безъ намѣренія бросаемыми взглядами. — Ты не слыхала, Софьюшка? — Вы знаете, тётушка, что о такихъ вещахъ, если что и есть, то не говорится. Я ничего не слыхала. — Я думала, что онъ отъ тебя не потаится… потому-что женится, говорятъ, на твоей родственницѣ, на дочери будущаго нашего губернатора. — На Лидіи!.. но она такъ молода. — Этого быть не можетъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь написалъ бы къ намъ. — Можетъ-быть, онъ и писалъ Софыошкѣ; но такъ-какъ у нихъ положено молчать, то она и не говорила тебѣ. — Отъ меня она не потаила бы. — Э, батюшка! это по старинѣ. Ныньче говорятъ, что и неблагородно даже открывать мужу тайны своихъ друзей. — Мы, тётушка, съ женою живемъ по-старинному, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — У нея отъ меня тайны не можетъ быть. На лицѣ Петра Алексѣевича изображалось неудовольствіе. — Развѣ ты не видишь, что тётушка шутитъ? сказала Софья Павловна, и потомъ, наклонясь къ старухѣ, вкрадчиво продолжала: — не правда ли, другъ мой? Старушка мигнула однимъ глазомъ въ знакъ того, что поняла намѣреніе Софьи Павловны, и развеселясь продолжала: — а ужь ты сейчасъ и вспылить радъ. Эхъ, вы, мужья! Извольте не имѣть отъ нихъ секретовъ! — Это, тётушка, въ-слѣдствіе моды же? — Нѣтъ, батюшка, по нашему, по старинному: чужой тайны у насъ нѣтъ отъ мужа, а своихъ — не прогнѣвайтесь. Кому охота на себя бѣду накликать! Ты что, Анюта, уткнула голову въ тарелку да слушаешь? У дѣвушекъ, знаешь, ушки золотомъ завѣшены. — Я, бабушка, не слушаю. — Или тебѣ завидно, что люди женятся? Погоди, и до тебя очередь дойдетъ. — Ахъ, бабушка, другъ мой. А я-было совсѣмъ съ горя погибла… — Да, скажите, тётушка, откуда вышло это извѣстіе? сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь еще не пріѣхалъ, да и будетъ ли губернаторомъ, не извѣстно. — Навѣрное, батюшка. А объ этой свадьбѣ весь городъ знаетъ. Максимъ Степановичъ, и вы, я думаю, слышали, продолжала она, обращаясь къ одному изъ гостей. — Я слышалъ точно-съ. Изъ Петербурга пишутъ-съ, и, кажется, очень-вѣрные люди. Впрочемъ, если Петру Алексѣичу объ этомъ не писали, то можно сомнѣваться… === XVI. === Не смотря на то, что Анюта казалась совершенно-покойною за ужиномъ, извѣстіе Татьяны Васильевны очень ее встревожило. Возвратясь въ свою комнату, она позвала Парашу, горничную Софьи Павловны, Агашу, и другихъ еще кое-кого, пользовавшихся ея особеннымъ расположеніемъ, и разспрашивала, не слыхали ли чего отъ людей Илашева о петербургской невѣстѣ. По справкамъ оказалось, что слышали отъ Якова, илашевскаго кучера, будто точно есть невѣста; но что Иванъ Ѳедоровичъ, каммердинеръ Илашева, — очень-хорошій человѣкъ и такой модный, — не говоритъ ни того, ни сего, а видно, что и онъ что-то знаетъ. Анюта говорила и съ Агаѳьею Ивановною; та подтвердила извѣстіе бабушки изъ-слова-въ-слово, и притомъ искусно давала чувствовать барышнѣ, чтобъ она выкинула изъ головы лишнюю дрянь и не противилась тётушкѣ, которая и спитъ и видитъ отдать ее за Ладошина. — Господи Боже мой! сказала при этомъ Анюта: — да я и ни за кого не хочу. Что мнѣ въ замужствѣ? Еслибъ покойная маменька была жива, она подумала бы обо мнѣ; а теперь кому нужно мое счастіе? хоть бы уже оставили меня въ покоѣ, а то мучатъ своими попеченіями и каждый думаетъ только о себѣ. Анюта горько заплакала, а Агаѳья Ивановна начала представлять, что грѣхъ ей сомнѣваться въ «бабенькѣ», которая только для нея и живетъ. Мы знаемъ уже, что сердце бабеньки очень лежало къ Ладошину. Конечно, мысль отдать внучку за придворнаго, въ первую минуту, можетъ-быть, и польстила самолюбію Татьяны Васильевны; но, какъ женщина съ здравымъ смысломъ, она скоро разочла, что это дѣло едва-ли сбыточное, потому-что ея триста душъ, хотя и незаложенныхъ, не могли быть значительною приманкою для человѣка, какъ Илашевъ, а сердечнымъ склонностямъ бабенька не очень вѣрила. Да еслибъ и предположить, что дѣло точно возможно, но какая въ немъ дѣйствительная-то польза? Илашевъ, будучи на такой хорошей дорогѣ и привыкнувъ къ петербургской жизни, конечно, не захочетъ остаться въ деревнѣ: а что же за выгода Татьянѣ Васильевнѣ въ томъ, что внучка будетъ важною дамою въ Петербургѣ, за полторы тысячи верстъ отъ нея, или еще уѣдетъ съ мужемъ за границу? Вотъ иное дѣло, еслибъ Илашевъ остался въ деревнѣ, тогда Татьяна Васильевна могла бы разсказывать пріятельницамъ; «Смотрю, ѣдетъ чудесная англійская карета; думаю: кто бы это? кажется, у здѣшнихъ такой ни у кого нѣтъ. Вдругъ, поворачиваютъ на дворъ: ахъ, матушка, говорю, своихъ не признала. Вѣдь это моя каммер-юнкерша!» или въ соборѣ, напримѣръ, въ царскій день: Татьяна Васильевна идетъ, а передъ нею внучекъ въ шитомъ мундирѣ: «посторонитесь, посторонитесь!» или въ собраньи… Но можно ли этого ожидать? станетъ ли онъ угождать старухѣ изъ-за трехъ-сотъ душъ, и то въ перспективѣ? Ладошинъ — другое дѣло. Хотя у него есть состояніе, но не такое же, чтобъ онъ могъ пренебрегать тремя-стами душами. Этотъ станетъ и по церквамъ, и по собранімъ ѣздить съ бабушкою, и ручки цаловать, и свѣжей икры достанетъ, и по дѣламъ поѣдетъ; на этого, при случаѣ, можно и закричать. Нѣтъ, что ни говори, а всякій благоразумный человѣкъ согласится, что съ Ладошинымъ больше существенной пользы. За него Анюту, за него! — Анюта была дѣвушка не глупая; нерѣдко приходило ей въ голову, что ее любятъ потому только, что надобно же кого-нибудь любить, и отдаютъ имѣнье потому, что надобно же кому-нибудь его отдать; но что было ей до того? Любили ли, нѣтъ ли, но вѣдь дарили, и старались доставлять удовольствіе, какъ умѣли, а въ-слѣдствіе ли правила, что всегда дарятъ и забавляютъ тѣхъ, кого любятъ, иди и въ правду по любви, что до этого? Теперь хотѣли отдать ее замужъ и дать приданое, положимъ, изъ какихъ-то видовъ; что же за бѣда? Анютѣ очень хотѣлось замужъ; жить въ деревнѣ, съ мачихою, съ которою у ней ничего не было общаго, въ вѣчной зависимости отъ всего, что окружаетъ ее, — несносно. То ли дѣло замужемъ! свой домъ, свой выѣздъ; надѣла что хочешь, купила что вздумала, принимаешь кто нравится. Потомъ… есть же человѣкъ, который насъ любитъ, который обязанъ пещись о нашемъ счастіи, который дорожитъ нашимъ взглядомъ, нашею ласкою, страшится огорчить насъ… и наконецъ, самостоятельность, дѣти… Давно уже все это сообразила Анна Петровна; конечно, другая прибавила бы еще къ этой картинѣ — одиночество, жизнь безъ цѣли, жизнь ни для кого ненужную… Но Анна Петровна рѣдко вдавалась въ эти отвлеченности. Она была очень-рада, когда бабушка указала ей на человѣка, котораго она и безъ того готова была выбрать. Потомъ, вдругъ вмѣшался въ дѣло папенька съ другимъ женихомъ. Вѣрная первой любви, Анюта сперва должна была поплакать, но потомъ, какъ покорная дочь, рѣшилась повиноваться долгу, не прерывая, на всякій случай, сношеній съ Ладошинымъ. Была, однакожь, минута, когда она рѣшилась-было сказать ему, что все кончено между ними; но въ это самое время нѣкоторыя обстоятельства, обратившія вниманіе проницательной дѣвушки, заставили ее подумать, что, полно, не въ одномъ ли родительскомъ сердцѣ Петра Алексѣевича, безъ малѣйшаго соучастія Илашева, созрѣла мысль объ этой свадьбѣ? Въ-слѣдствіе такого заключенія, Анюта отложила объясненіе съ Ладошинымъ и стала замѣчать. Открытіе бабушкою петербургской невѣсты защекотало самолюбіе Анюты, которое все еще по-временамъ нашептывало воображенію дѣвушки о петербургскихъ дворцахъ и придворныхъ балахъ, но не нашло ея врасплохъ. «Что же?» сказала она: «я всегда въ душѣ своей любила одного Владиміра; я готова была повиноваться; но мнѣ дорого стоило бы забыть его. Можетъ-быть, даже я не перенесла бы этого. Теперь я свободна и могу надѣяться, что папенька, наконецъ, умилостивится и соединитъ насъ.» Картина Бѣлой Залы Зимняго-Дворца, великолѣпно-освѣщенной, и бархатный кокошникъ, вышитый брильянтами, блеснули-было въ воображеніи молодой дѣвушки; но это было на одно мгновеніе — какъ молнія, какъ минутный возвратъ болѣзни, уже уступающей быстровозвращающемуся здоровью. Дѣвушка съ стоическою твердостью умѣла скрыть этотъ возвратъ отъ самой-себя, заключила глубоко въ сердцѣ вздохъ, который вырвался-было изъ груди, и на друroe утро рѣшилась идти къ бабушкѣ, чтобъ робкимъ признаніемъ любви къ милому Владиміру склонить ее дѣйствовать рѣшительнѣе въ ихъ пользу. Кто знаетъ! можетъ-быть, самолюбіе дѣвушки болѣе, чѣмъ всѣ другія причины, побуждало ее къ этому поступку. Какъ бы то ни было, а она была оскорблена поведеніемъ Илашева. Онъ не могъ не замѣтить заискиваній Петра Алексѣевича и отвергъ ихъ. Если же не онъ, то свѣтъ замѣтилъ ихъ, и ей нужно было теперь показать и Илашеву, и свѣту, что если эти заискиванія и существовали, то это было безъ ея согласія, въ-слѣдствіе тиранской воли отца, и въ самое то время, когда она умирала отъ любви къ Ладошину. Анюта подошла уже къ дверямъ бабушкиной комнаты, когда она услыхала голосъ Татьяны Васильевны, которая говорила очень-громко. — Вѣдь я тебя знаю не съ сегодня, Петръ Алексѣичъ. Ты и спишь, и видишь влѣзть въ знатное родство. Будь голъ, какъ соколъ, да придворный, такъ ты радъ и самъ идти въ приданое за дочерью. Анюта сдѣлала знакъ горничной, чтобъ молчала, и приложила ухо къ дверямъ, потому-что Петръ Алексѣевичъ отвѣчалъ такъ тихо, что почти нельзя было слышать. — Что вы говорите, тётушка, сказалъ онъ: — могло бы относиться къ какому-нибудь выскочкѣ, а мы съ вами и сами довольно-старинные дворяне, и, кажется, всегда пользовались уваженіемъ, такъ я не знаю, право, изъ чего намъ такъ гоняться за придворными. — Батюшка! знаемъ мы, что такое старинное дворянство, отвѣчала Татьяна Васильевна: — вотъ у насъ и князь старинный русскій князь, да служитъ засѣдателемъ. Знатенъ тотъ, на кого солнышко свѣтитъ, да денегъ много. Да не въ томъ дѣло, а въ томъ, что ты взялся не за свое. Гдѣ вамъ, мужчинамъ, дочерей выдавать? За это дѣло не берутся не спросясь, да не посовѣтовавшись. Вотъ ты похитрилъ, а вѣдь вышло же наружу. Сказали добрые люди и мнѣ старухѣ; думаю, что дѣлать? Жаль Анюту… да что же таить? Жаль и тебя самого. Всегда любила васъ: такое ужь глупое сердце. Ну, писать въ Петербургъ, развѣдывать, вотъ и узнала. — Я, право, не понимаю, тётушка, съ чего все это взялось. Какія-нибудь сплетницы выдумали, вотъ и пошла тревога. Я принималъ Илашева, какъ сосѣда, и почему же не принимать? Развѣ только и принимаютъ, что жениховъ? Какъ-будто молодые люди только за тѣмъ и ѣздятъ, чтобъ высматривать невѣстъ! — Нѣтъ, молодые люди не только за этимъ ѣздятъ къ старымъ помѣщикамъ, нѣтъ. — Я не знаю, что вы хотите этимъ сказать; Илашевъ денегъ у меня не просилъ; жена моя… — Сдѣлай милость, батюшка, не примѣшивай тутъ Софьюшки. Я люблю ее какъ дочь родную и вѣрно ужь не я скажу что-нибудь объ ней дурное. Дай Богъ, чтобъ ты жалѣлъ ее, какъ я. Если я была недовольна женитьбою твоею, то это потому, что мнѣ было жаль ея: она слишкомъ-молода для тебя… Да полно сердиться-то; я вижу, что ты кусаешь губы… — Тётушка! — Не горячись, батюшка, а подумаемъ лучше, какъ пособить горю. Вѣдь не заставишь всѣхъ молчать. Всѣ говорятъ, что ты ловилъ Илашева и что онъ насмѣялся надъ тобой. — Ну, тётушка, признаюсь вамъ, что если кто и осмѣлился это сказать, то это меня мало трогаетъ. Кто говоритъ? Ваша городская сволочь, которая каждый праздникъ обиваетъ у меня пороги? или ваши уѣздныя дворянки? Не безпокойтесь; завтра кликну ихъ на обѣдъ, и всѣ слетятся съ поклонами. — Тамъ какъ хочешь, а для дѣвушки нехорошо. — Для моей дочери? — Ничего. — Однако… — Такъ что же вамъ угодно, тётушка? — Да мнѣ кажется, что лучше было бы, еслибъ ты меня послушалъ и отдалъ ее за Ладошина. — Ну ужь, тётушка, этого не будетъ! Посудите сами: какъ отдать за мальчишку, негодяя, который даже и не служитъ нигдѣ! — Все это вздоръ; будутъ деньги, будутъ и чины. — Это могло быть прежде, тётушка. — Полно, батюшка, недалеко мы ушли отъ старины. Что? взятокъ что ли не берутъ, или чиновъ лежа на боку? Посмотри, если вашъ Илашевъ не схватитъ чина за то, что здѣсь собакъ гонялъ. — Оставимте Илашева, прошу васъ. Я вамъ скажу одно и послѣднее слово: сколько бы я ни желалъ вамъ угодить, но за Ладошина Анюты никогда не отдамъ. — Ну, такъ и я тебѣ скажу мое послѣднее слово: Анюта будетъ за Ладошинымъ, или я продаю завтра же свое имѣніе. — Какъ вамъ угодно, тётушка. — И Петръ Алексѣевичъ, который во все продолженіе разговора былъ истинно-великъ въ своей кротости, вышелъ въ сильномъ волненіи. Анюта, которая при послѣднихъ словахъ успѣла спрятаться за ширмы, тотчасъ по уходѣ отца бросилась къ бабушкѣ вся въ слезахъ. Можете себѣ представить, каковъ былъ обѣдъ въ домѣ Сарапаевыхъ. Татьяна Васильевна на свѣтъ Божій не глядѣла и дѣйствительно ничего не ѣла; Петръ Алексѣевичъ сначала показывалъ, что рѣшительно не сохранилъ никакого непріятнаго впечатлѣнія отъ утренняго разговора; но потомъ, видя расположеніе тётушки и покраснѣвшіе отъ слезъ глаза Анюты, которая сидѣла потупя голову и также ничего не ѣла, съ каждою минутою сердился все болѣе и болѣе. Софья Павловна, какъ нерѣдко случается съ женщинами, когда сердце ихъ истинно страдаетъ, одна сохранила свой обыкновенный характеръ и казалась даже веселѣе обыкновеннаго. Къ-счастію, нѣкоторые сосѣди, пріѣхавшіе къ обѣду, ничего не заключая, ѣли каждый за двоихъ, и помогали ей своимъ равнодушіемъ прикрыть странное расположеніе хозяевъ. За то, послѣ обѣда, Петръ Алексѣевичъ, взбѣшенный до крайности, разбранилъ Анюту, разбилъ чашку съ кофеемъ и велѣлъ собираться въ отъѣзжее поле, въ-слѣдствіе чего Софья Павловна замѣтила, что тётушка можетъ оскорбиться его отъѣздомъ. Петръ Алексѣевичъ вышелъ изъ себя, сказалъ женѣ, что она только и знаетъ, что ему прекословить, что она создана для его мученія, и попросилъ ее замолчать и убираться къ тётушкѣ, если она такъ дорожитъ ею. === XVII. === Впрочемъ, горячность Петра Алексѣевича была нѣсколько-извинительна. Софья Павловна точно была не права. Охота, на которую собирался Петръ Алексѣевичъ, была не внезапною какою-нибудь мыслію: онъ давно уже условился съ нѣкоторыми сосѣдними помѣщиками выѣхать поохотиться за русаками, какъ это обыкновенно случалось каждую осень; только на этотъ разъ они ѣхали не болѣе, какъ дня на три, на четыре. А какъ Татьяна Васильевна пріѣхала не на короткое время, то отъѣздъ Петра Алексѣевича и не могъ показаться страннымъ. Но Софьѣ Павловнѣ не хотѣлось оставаться одной съ тётушкою; вотъ почему ей и вздумалось удерживать мужа. На этой охотѣ долженъ былъ находиться Илашевъ и большая часть сосѣднихъ помѣщиковъ, за исключеніемъ Ладошина, который дня за три до того уѣхалъ въ городъ по дѣламъ и не возвращался еще. Съѣздъ былъ назначенъ къ шести часамъ у Кортомина, откуда всѣ вмѣстѣ должны были отправиться въ Юнгоровку, деревню Петра Алексѣевича, гдѣ назначалась временная резиденція охотниковъ. Отданы были приказанія, чтобъ приготовить помѣщеніе для собакъ и отвести избы для охотниковъ и псарей; отправили поваровъ, вина и другую провизію; повѣстили десятскихъ, чтобъ сбили народъ для облавы; охотники располагались ночевать въ деревнѣ, чтобъ съ зарею выѣхать въ поле. Между-тѣмъ, Петръ Алексѣевичъ, которому, можетъ-быть, хотѣлось показать тётушкѣ и другимъ, что вниманіе его къ Илашеву основано не на какихъ-нибудь личныхъ видахъ для дочери, и потому не могло измѣниться отъ извѣстій, привезенныхъ тётушкою, при всѣхъ отдалъ приказаніе послать нарочнаго къ Илашеву, чтобъ напомнить ему обѣщаніе его заѣхать къ нему и потомъ вмѣстѣ отправиться къ Кортомину. Посланный, однакоже, скоро воротился вмѣстѣ съ варочнымъ Длашева, который ѣхалъ въ Сергіевское съ письмомъ отъ барина. Леонтій Андреевичъ писалъ, что онъ, къ большому своему сожалѣнію, долженъ отказаться отъ охоты по причинамъ, которыя предполагаетъ объяснить при свиданіи. Итакъ, темный осенній вечеръ, спустясь надъ Сергіевскимъ, засталъ въ гостиной Сарапаевыхъ одно семейное общество, и то только женщинъ. Татьяна Васильевна сидѣла на своей подушкѣ, въ большихъ креслахъ, у стола, и раскладывала гранпасьянсъ; Анюта возлѣ нея съ какою-то работою; по другую сторону Мавра Даниловна, въ очкахъ и съ вѣчнымъ чулкомъ; напротивъ Софья Павловна, за пяльцами. Всякій, кто хотя мимоходомъ взглянулъ бы на этихъ четырехъ особъ, сказалъ бы, что имъ, вѣроятно, было бы лучше, еслибъ онѣ могли разойдтись по разнымъ угламъ: такъ казались принужденными и разговоръ ихъ, и положеніе. Софья Павловна говорила почти одна; она относилась то къ тётушкѣ, то къ Маврѣ Даниловнѣ, то къ Анютѣ. Но тётушка отвѣчала односложно и по-временамъ бросала бѣглый, но проницательный взглядъ на молодую женщину. Мавра Даниловна, при всякомъ покушеніи Софьи Павловны ввести ее въ разговоръ, вопросительно взглядывала на Татьяну Васильевну; но, не находя никакого отвѣта въ ея глазахъ, устремленныхъ въ разложенныя карты, въ совершенномъ невѣдѣніи, что дѣлать, рѣшалась отдѣлываться однимъ молчаніемъ или самыми незначительными отвѣтами. Анюта довольствовалась тѣмъ, что обращала на мачиху большіе голубые глаза свои, какъ-будто спрашивая съ удивленіемъ, почему именно сегодня относятся къ ней съ разговоромъ. Софья Павловна рѣшительно не знала что дѣлать. Въ душѣ ея тѣснилось столько чувствъ, въ головѣ столько мыслей, что одно постоянное усиліе казаться веселою и могло поддержать ее. Одна минута слабости, одно мгновенное возвращеніе на самое-себя, одинъ взглядъ въ глубину души — и твердость ея исчезла бы, и съ трудомъ удерживаемыя чувства овладѣли бы душою, и тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неукротимѣе, чѣмъ болѣе были стѣснены. Въ обществѣ постороннихъ и совершенно чуждыхъ происшествіямъ, занимавшимъ семейство, положеніе ея было бы сноснѣе: тамъ она нашла бы силы въ той условной веселости, въ той выученой безпечности, которую люди приносятъ съ собою въ свѣтскую гостиную; но здѣсь, гдѣ каждый видимо былъ занятъ однимъ и тѣмъ же предметомъ, гдѣ самое молчаніе вызывало обращеніе къ самому-себѣ, Софья Павловна рѣшительно потерялась бы, еслибъ улыбка Татьяны Васильевны и ея косвенные взгляды, которые, казалось, искали проникнуть въ глубину души молодой женщины, не напоминали ей необходимости наблюдать за каждымъ своимъ движеніемъ. Измученная, растерзанная, уничтоженная, она возвратилась въ свою комнату послѣ ужина, который былъ только продолженіемъ вечерней пытки. Она расчесала на-скоро свои густые волосы и отпустила Парашу, которая стояла, ожидая приказаній барыни. Параша повиновалась, вышла, но тотчасъ воротилась, подошла къ столу, перебрала какіе-то лоскутки, разбросанные на туалетѣ, робко посмотрѣла на барыню, и опять принялась перебирать. Она казалась смущенною, такъ-что Софья Павловна невольно обратила на нее вниманіе. — Что тебѣ надобно? — Мнѣ показалось, что вы изволили спрашивать. — Нѣтъ, оставь меня. Я стану писать. Параша поспѣшно поставила на столъ чернилницу, положила перья, бумагу и вышла, бросивъ еще бѣглый взглядъ на туалетъ. Софья Павловна безотчетно слѣдовала глазами за взоромъ любимой горничной и по уходѣ ея подошла къ туалету. Сердце ея разрывалось. Въ первый разъ еще со времени пріѣзда Татьяны Васильевны, Софья Павловна оставалась совершенно одна и могла свободно предаться чувствамъ. Боже мой, какая перемѣна въ душѣ ея! Еще недавно покойная, если не счастливая, она равнодушно смотрѣла въ будущее, и, оканчивая долгій, однообразный день, засыпала, если безъ надежды на завтра, то и безъ страданія, иногда съ одной усталостью… Было время, когда она желала и искала любви, когда стала надѣяться счастія, позволеннаго каждой женщинѣ — счастія исполнить свое назначеніе, быть супругою и матерью, любить и быть любимою. Тогда дни проходили между надеждою и томительнымъ ожиданіемъ; но это время прошло; давно отказалась она отъ всякой надежды, стараясь въ гордости безупречной жизни найдти возмездіе за лишенія сердца, и какъ-будто нашла его. И вдругъ онъ явился. Опять забилось сердце, опять улыбнулось знакомое счастіе. Не смѣло встрѣтила она его, боязливо: она не была облечена прекрасными покровами невинности. Но очарованіе его было неодолимо, и она предалась ему, предалась со всею полнотою чувства, со всею довѣрчивостью любящей женщины, со всѣмъ отчужденіемъ отъ всего, что не было этою любовію, — отъ свѣта, отъ общества, — со всею готовностью вступить за нее въ неравную борьбу съ этимъ самымъ обществомъ, сильная только свидѣтельствомъ совѣсти своей и чистотою ея. И что же?.. Обманута? обманута имъ-самимъ, тѣмъ, котораго сдѣлала она своимъ провидѣніемъ, для кого принесла въ жертву и вѣрованія, и убѣжденія, въ комъ заключила все бытіе свое… Понимаете ли вы это? Дурную склонность, порокъ, самое преступленіе, — все это женщина думаетъ простить, прикрыть блестящею призмою любви своей; но оскорбленіе ея сердца, но обманъ… пусть эта свадьба, о которой говорятъ, будетъ одинъ только разсчетъ, сдѣлка изъ корысти или честолюбія… Сдѣлка? И… эта дѣвочка, которую она любила, какъ сестру, эта Лидія… онъ обманетъ ее? принесетъ ей сердце, занятое другою?.. А если это сердце никогда не было занято этою ''другою?'' Если онъ только шутилъ, игралъ съ ея довѣрчивою душою?.. Ужасная, невыносимая мысль!.. А видѣть его въ эту минуту, вывѣдать тайну сердца его, осыпать упреками, уничтожить презрѣніемъ, или… или услышать, что все это клевета, гнусная клевета! За это Софья Павловна отдала бы жизнь свою. Въ эту минуту глаза ея остановились на корзинкѣ съ работою, которая стояла на туалетѣ. На днѣ ея лежало еще нераспечатанное письмо, котораго она до-сихъ-поръ не замѣтила. Можетъ-быть, сама она бросила его въ корзинку и потомъ забыла? Она взяла письмо; но рука ея дрожитъ и сердце бьется. Она прочла первую строчку и поспѣшно сжала въ рукѣ бумагу, въ сильномъ волненіи окинула глазами комнату, подошла на-ципочкахъ къ дверямъ: онѣ плотно затворены и все тихо извнѣ. Она воротилась къ столу, прижала руку къ груди, какъ-бы думая остановить трепетъ сердца, и опять открыла письмо. "Я знаю все; до васъ дошло извѣстіе о связяхъ моихъ съ княземъ Баксановымъ; вы слышали о невѣстѣ и, быть-можетъ, осудили меня, осудили не выслушавъ. Еслибъ я менѣе зналъ васъ, я подумалъ бы, что вы даже не удостоили меня и осужденіемъ, и теперь, въ эту минуту, смѣетесь надъ притязаніемъ моимъ занять васъ собою хотя на одно мгновеніе. Но я знаю васъ: вы не могли бы указать мнѣ небо, еслибъ я былъ совершенно чуждъ душѣ вашей. Нѣтъ, я вѣрю въ васъ, и эта вѣра мое благо, мое достояніе: она одна имѣетъ цѣну въ глазахъ моихъ. «Выслушайте меня. Я долженъ ѣхать, долженъ оставить мѣста, гдѣ встрѣтилъ васъ, гдѣ узналъ, что идеалъ, который воображеніе мое не переставало преслѣдовать посреди свѣтскихъ разочарованій, существуетъ, и существуетъ для моего счастія… О! не сердитесь! Никакія силы человѣческія не отнимутъ у меня увѣренности, что не во снѣ, не въ мечтахъ однѣхъ были тѣ немногія минуты, которыми вы подарили меня. Не-уже-ли же я долженъ уѣхать унеся съ собою ваше осужденіе? Еслибъ вы захотѣли располагать моею жизнію, я сказалъ бы вамъ: возьмите ее и отдайте мнѣ ваше доброе мнѣніе. Безъ него я не понимаю жизни. Дайте мнѣ возможность оправдаться… скажите ''да'' и я благословлю имя ваше, какъ небесную благодать. Чего я прошу у васъ? завтра вечеромъ, когда все уснетъ, позвольте явиться у окна вашего… Я не войду, я не смѣю думать объ этомъ. Нѣтъ, только видѣть васъ сквозь стекло, только услышать голосъ вашъ и унести съ собою воспоминаніе этой минуты, какъ голосъ моего оправданія.» За минуту передъ тѣмъ, Софья Павловна отдавала цѣлую жизнь, чтобъ видѣть Илашева, чтобъ слышать его оправданіе, или наказать своимъ презрѣніемъ. Теперь… вотъ средство… и между-тѣмъ, она съ ужасомъ отступаетъ передъ нимъ. Это роковое «да»… и онъ прійдетъ… видѣть его, одного… условленное свиданіе… Никогда, никогда Софья Павловна не рѣшится на это! Но онъ уѣдетъ, и она никогда не увидитъ его! Боже мой! сколько различныхъ чувствъ волнуютъ душу ея, и всего явственнѣе сердце слышитъ одно: никогда, никогда не видать его! никогда болѣе не встрѣтить этого взора, проникающаго душу живымъ огнемъ, никогда не слушать звука этого голоса! Но что же ужаснаго, если она позволила бы ему прійдти подъ окно, только подъ окно? Не ребячество ли бояться?.. Вѣдь если онъ въ-самомъ-дѣлѣ любитъ, отказъ убьетъ его. И какую мысль объ унесетъ съ собою о ней-самой? Не покажется ли она ему, въ-самомъ-дѣлѣ, ничтожною кокеткой, которая играетъ любовію и холодно смѣется, когда успѣла увѣрить въ небываломъ чувствѣ?.. Но эта невѣста… онъ ни слова не говоритъ въ опроверженіе; онъ хочетъ оправдаться: стало-быть, можетъ?.. Человѣкъ равнодушный многое нашелъ бы въ письмѣ Илашева, что и въ голову не могло прійдти Софьѣ Павловнѣ: для нея онъ былъ оправданъ уже. Она быстро пробѣжала мыслью всю жизнь свою отъ самой колыбели: гдѣ было счастіе? какими дарами небо искупило право сказать ей: «довольно, теперь все долгу. Въ дѣтствѣ — одно сиротство; въ домѣ князя — обманъ и эгоизмъ; въ замужствѣ…» Она припомнила всѣ вины Петра Алексѣевича: всѣ онѣ возстали передъ нею въ какихъ-то гигантскихъ образахъ. Его вспыльчивость, грубость, отсутствіе всякаго живаго чувства… онъ такъ часто оскорблялъ ея самолюбіе своею неделикатностью, такъ мало понималъ ея сердце, ея душу… И кто здѣсь понимаетъ ее! Не осуждена ли она на вѣчное одиночество? Только одинъ, одинъ понялъ ее, подалъ ей руку съ привѣтомъ любви, и этого одного она должна отвергнуть, оскорбить! Осуждайте ее какъ хотите, только далеко послѣ полуночи дверь ея тихонько отворилась, и Параша, робко, на-ципочкахъ, безъ башмаковъ, вошла, остановилась и бросила быстрый взглядъ на постель. Софья Павловна спала отвернувшись къ стѣнѣ. Параша подошла къ столу, осторожно взяла корзинку: тамъ, на мѣстѣ письма, лежала маленькая записочка. Параша взяла ее и проворно спрятала; потомъ тихонько подошла къ лампадѣ, поправила свѣтильню и вышла такъ же осторожно, какъ вошла. Софья Павловна, казалось, ничего не слыхала. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, въ боковой аллеѣ, ведущей къ рощѣ, при слабомъ свѣтѣ мѣсяца, только-что встающаго изъ-за рощи, можно было видѣть черную тѣнь, мелькавшую между деревьями. Тѣнь быстро удалялась отъ дома и вдругъ остановилась. Тогда изъ-за куста показалась другая, и въ тишинѣ ночи раздался шопотъ. — Ваня, ты? — Кому же быть, кромѣ меня, Парашинька; ну, что добренькаго скажешь? — Что? записка, вотъ на. — Ахъ, ты моя душечка! не дѣвушка, а золото. — Ну, полно же; поскорѣе. Чтобъ кто не увидалъ. Слышишь? сторожа проснулись, бьютъ въ доску. — Пускай себѣ надсажаются, а ты меня поцалуй. — Ну, до того ли? страхъ какой! И то души нѣтъ. Иди скорѣе. — Что сегодня больно труслива? А что въ запискѣ? Ты посмотрѣла. — Запечатана; да я посмотрѣла насквозь; бумага тонка. Только и есть два слова: въ двѣнадцать. — Будетъ съ насъ и этого. Ну, а теперь полно же жеманиться. Черезъ минуту, обѣ тѣни разошлись въ разныя стороны. Вскорѣ послѣ того, на той же самой боковой дорожкѣ, ведущей къ садовой калиткѣ, показалась третья тѣнь, которая вышла изъ-за куста, недалеко отъ мѣста, гдѣ происходилъ разговоръ, и торопливо пошла къ калиткѣ. === XVIII. === Вы, конечно, угадали, что эта третья тѣнь, бывшая свидѣтельницею разговора между Парашею и каммердинеромъ Илашева, была — Мавра Даниловна. Тайна, которую узнала она изъ этого разговора, не дала во всю ночь сомкнуть глазъ услужливой иваньковской барынѣ. За то, заря чуть-чуть занялась, а она успѣла уже сбѣгать къ старостѣ, къ десятскому, и еще кое къ кому изъ знакомыхъ мужичковъ; Мавра Даниловна искала, не пойдетъ ли кто на базаръ въ Иваньково: ей нужно было вѣрнаго человѣка, который взялся бы завезти по дорогѣ письмецо въ Кленовку, на барскій дворъ. По счастію, Петруха Лысый, мужикъ трезвый и обстоятельный, какъ-то въ этотъ день дома провозился съ лошадью ли, на гумнѣ ли, и позапоздалъ, такъ-что Мавра Даниловна успѣла захватить его тогда, какъ другіе всѣ давно уже уѣхали. И то, когда, вся запыхавшись, она прибѣжала ко двору его, старшая сноха вынимала подворотню, а самъ Петруха, забравъ возжи, уже потрогивалъ своего сѣрко. Мы желали бы представить здѣсь въ вѣрной копіи письмо, ввѣренное Петрухѣ Лысому, чтобъ показать образецъ письменнаго слога иваньковскихъ барынь; но, къ-сожалѣнію, это письмо должно было остаться тайною для всѣхъ, кромѣ особы, которой было назначено. Мы можемъ только сказать, что оно было написано на поллистѣ сѣрой бумаги, изъ той, которую Дарья Лукинична держала для кухни, для бисквитъ и котлетъ въ папильйоткахъ, и запечатано сургучомъ, полученнымъ также отъ почтенной экономки, и который употреблялся у нея для запечатыванія кадочекъ съ мочеными яблоками при отдачѣ ихъ ключницѣ. Адресъ, сдѣланный нѣсколько-криво, съ перваго взгляда напоминалъ формою буквъ надписи на китайскихъ ящикахъ. Онъ былъ написанъ такимъ образомъ «Милостивѣйшей государыни ея высокородія, почтеннѣйшей Вѣри Дмитривни госпоже Кибсевой, собственоручно». Мавра Даниловна, по отправленіи письма, зашла на минуту въ избу, поговорила съ хозяюшкою и снохами Петрухи Лысаго, объ ихъ житьѣ-бытьѣ, скушала ржаную лепешку на маслѣ, только-что вынутую изъ печи, и отправилась на барскій дворъ ожидать пробужденія Татьяны Васильевны такъ покойно, какъ-будто-бы и не трудилась такимъ образомъ цѣлое утро на пользу ближняго. Между-тѣмъ, Петруха Лысый добрался по-легоньку до Кленовки, остановился противъ избы свата и постучалъ въ окно кончикомъ кнутовища. Окно раздвинулось, и въ отверстіе его выглянула сватья — сватъ давно уже былъ на базарѣ. Послѣ короткаго разговора, письмо было передано въ окно и тотчасъ же отослано съ парнишкой на барскій дворъ; а Петруха, пожелавъ счастливо оставаться, поѣхалъ далѣе. Вѣра Дмитріевна въ это время только-что просыпалась. Она имѣла привычку читать съ вечера, и потому вставала поздно, да и проснувшись, еще довольно-долго лежала въ постели. Она только-что открыла глаза, когда Даша, горничная ея, вошла въ комнату. Вѣра Дмитріевна, нѣсколько-недовольная этимъ безвременнымъ приходомъ, съ неудовольствіемъ обратила на нее глаза, еще отягощенные сномъ; но одинъ взглядъ на позапачканное письмо, которое горничная держала въ рукахъ, разсѣялъ въ одно мгновеніе и неудовольствіе и дремоту прекрасной вдовы. Она поспѣшно взяла письмо, пробѣжала его и положила на столъ съ примѣтнымъ волненіемъ. «Какая ты неповоротливая!», говорила она съ досадою: «поскорѣе, обуваться мнѣ, и капотъ». Даша, видя, что барыня не въ-духѣ, торопливо бросилась за чулками, но дѣло не спорилось. Вѣра Дмитріевна сердилась, ворчала и тѣмъ еще болѣе мѣшала горничной. Наконецъ, утренній туалетъ былъ кое-какъ оконченъ. Даша побѣжала исполнить какія-то приказанія барыни, а Вѣра Дмитріевна, оставшись одна, съ безпокойствомъ начала ходить по комнатѣ. На лицѣ прекрасной вдовы изображалась сердечная тревога; казалось, всѣ страсти боролись въ душѣ ея: иногда она задумывалась, но задумывалась такъ, какъ человѣкъ, который въ одну минуту долженъ рѣшиться на что-нибудь, чтобъ избѣжать угрожающей гибели. Потомъ, вдругъ глаза ея опять оживлялись, губы сжимались судорожно; наконецъ, она остановилась; въ глазахъ мелькнула мгновенная радость, и лицо прояснилось, какъ-будто-бы она вдругъ нашла то, чего давно искала. И въ-самомъ-дѣлѣ, она нашла; одна счастливая мысль — и цѣлый планъ родился въ дѣятельномъ умѣ молодой женщины. Чего таить? Взаимная любовь Илашева и Софьи Павловны, эта любовь, въ которой теперь не было уже возможности сомнѣваться, какъ образъ совершеннаго преступленія, какъ страшный укоръ совѣсти, отравляла все существованіе Вѣры Дмитріевны. Эта любовь такъ внезапно, такъ неожиданно разрушила всѣ желанія, всѣ надежды ея сердца, — надежды, которыя, по мнѣнію ея, такъ близки были къ исполненію. Давно уже доброе имя Софьи Павловны, уваженіе, которымъ она пользовалась въ обществѣ и даже богатые наряды, въ которыхъ никогда не отказывалъ женѣ Петръ Алексѣевичъ, тревожили сердце ея пріятельницы; но она скрывала это чувство, прятала его въ самые глубокіе тайники души своей. Когда же Софья Павловна, съ своею скромною наружностью смиренницы, стала на дорогѣ, по которой съ такою увѣренностью шла прекрасная вдова, когда своей неопытной рукою коснулась цѣли, къ которой такъ давно, съ такимъ стараніемъ шла она, и при ней, въ ея глазахъ, разрушила, уничтожила самую надежду когда-нибудь достигнуть этой цѣли, — тогда негодованіе ея вышло изъ границъ, и желаніе отмстить, сдѣлалось единственнымъ, преобладающимъ ея чувствомъ. Но отмстить — какъ? О, не бойтесь! Къ-счастію, кинжалъ и ядъ не въ правахъ нашего общества. Вѣра Дмитріевна прибѣгла къ средствамъ менѣе-энергическимъ и не столько опаснымъ для нея самой. Она вызвала Татьяну Васильевну, надѣясь, что хитрая старуха, уже предупрежденная Маврою Даниловною, легко угадаетъ, что происходитъ въ домѣ и нанесетъ первый ударъ Софьѣ Павловнѣ, разлуча любовниковъ, а потомъ поможетъ ей сорвать съ головы пріятельницы блестящій вѣнецъ доброй славы, которымъ украсило ее снисходительное мнѣніе. Для лучшаго достиженія этой цѣли, она послала къ Сарапаевымъ Мавру Даниловну, какъ домашняго шпіона; но дѣла шли гораздо-скорѣе, чѣмъ думала Вѣра Дмитріевна, и письмо повѣренной ея, присланное, какъ мы сказали, уже съ Петрухою, показывало ясно, что должно было искать рѣшительнѣйшихъ мѣръ. И вотъ, что теперь такъ много занимало Вѣру Дмитріевну. Впрочемъ, тѣ средства, которыя нашла она въ изобрѣтательномъ умѣ своемъ, были очень-просгы; но мы лучше сдѣлаемъ, если пойдемъ въ кабинетъ ея. Вѣра Дмитріевна сидѣла передъ открытымъ бюро, на которомъ было набросано множество писемъ и бумагъ. Десятый томъ Свода Законовъ, заложенный распечатаннымъ письмомъ, лежалъ на толстой тетради во весь листъ, кругомъ исписанной. Хозяйка казалась озабоченною; она дописывала письма, дѣлала конверты, надписывала. Недалеко отъ нея, на стулѣ, сидѣла пожилая женщина, изъ иваньковскихъ, нѣчто въ родѣ Мавры Даниловны. Въ дверяхъ стояли два человѣка, одинъ въ синемъ суконномъ сюртукѣ, съ умнымъ и сметливымъ взглядомъ, другой, нѣсколько позади, обстриженный въ кружальцо и въ армякѣ. — Я думаю, что съ ума сойду съ этими дѣлами, говорила Вѣра Дмитріевна, откладывая конвертъ и принимаясь за другой. — Огня мнѣ! Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ и иваньковская барыня бросились къ туалету, на которомъ стояла восковая свѣча. Иваньковская барыня была однако счастливѣе: ей удалось услужить. — Что это вы тревожитесь, Варвара Савишна? Благодарствуйте. — Вотъ и еще одно письмо. Теперь осталось только запечатать. Это несносное межеванье! особливо для насъ, женщинъ: гдѣ намъ съ этимъ ладить! Еслибъ кто-нибудь посмотрѣлъ въ это время на Вѣру Дмитріевну, онъ подумалъ бы, что ее рѣшительно ничто не занимало, кромѣ межеванья. Такъ мало оставалось на лицѣ ея слѣдовъ утренней тревоги. — Ужь помогай вамъ Богъ, матушка, Вѣра Дмитріевна! отвѣчала иваньковская, повернувъ проворно шерстяной башмакъ, который вязала на продажу. — Другая точно бы, такъ-сказать; а вы, матушка, Вѣра Дмитревна, вы ужь подлинно, такъ-сказать, Вѣра Дмитревна… — Какъ бы не ошибиться, сказала улыбаясь Вѣра Дмитріевна, и вынула изъ конверта письмо, пробѣжала его и начала запечатывать, продолжая говорить: — мнѣ разъ случилось отправить къ мужу моему письмо, писанное къ Щегловой, знаете? съ которою мы были такъ дружны. Ошиблась надписью. Хорошо еще, что у меня секретовъ никогда не бывало. Дмитрій Васильевъ! Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ выдвинулся впередъ. — А это еще тамъ кто? Человѣкъ въ армякѣ встряхнулъ кудрями и пошатнулся, какъ-бы намѣреваясь выступить. Первый отвѣчалъ за него: Степашка-съ, садовникъ. — Это за чѣмъ? — Приказывали позвать. Куда-то изволите посылать. — Господи! да не-уже-ли же никого нѣтъ поумнѣе его? — Наблюдатель замѣтилъ бы, что Вѣра Дмитріевна, говоря о Степашкѣ, смотрѣла въ сторону и вообще казалась удивленною и недовольною, какъ бываютъ удивлены и недовольны актёры-аматёры на благородномъ театрѣ. Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ отвѣчалъ: — Дарья Ивановна позвала Стспашку-съ. — Даша всегда глупости дѣлаетъ. Даша! — Она позвонила. Вошла горничная, которая утромъ принесла письмо. Не-уже-ли ты никого не нашла, кромѣ Степашки? — Да вы, сударыня, сами… да вѣдь некого-съ. Изволите знать. Василій кучеръ въ кузницѣ, Яшка съ управляющимъ поѣхалъ; Семенъ… — Ну ужь ты всегда права! пожалуйста, перестань. Мнѣ потому это очень-непріятно, продолжала она, обращаясь къ иваньковской барынѣ: — что Степашку никогда и никуда не посылаютъ, а теперь мнѣ надобно послать письмо къ Сарапаевымъ. Туда у меня всегда ѣздитъ Яшка, и знаетъ ужь, какъ и кому что отдать. А этотъ все перепутаетъ… И Богъ-знаетъ, съ чего взялъ этотъ управляющій увезти Яшку… — Матушка, Вѣра Дмитревна, вѣдь я слышала, что вы сами приказали ему взять Яшк… Иваньковская барыня имѣла привычку всегда, что бы она ни говорила, смотрѣть на горничную, или лакея, которые были въ комнатѣ, какъ-бы ища ихъ одобренія. Въ эту минуту, взглянувъ на Дашу, которая стояла у дверей, ведущихъ въ спальную, она замѣтила, что Даша знакомъ останавливаетъ ее, и очень смѣшалась. Вѣра Дмитріевна, какъ-бы не вслушавшись въ слова ея, продолжала: — Какъ ты думаешь, Дмитрій, съумѣетъ ли онъ сладить съ этимъ? онъ такой глупый. — Помилуйте, сударыня, какъ не съумѣть. Сказать ему только. — Да, я скажу. Но ты, Дмитрій… мнѣ нужно, чтобъ ты съѣздилъ въ городъ. Возьми эти письма. Вотъ это надобно отдать Ивану Данилычу. — Слушаю-съ. — А эти на почту. Отъ Ивана Данилыча мнѣ нуженъ отвѣтъ. Я пишу ему о нашемъ дѣлѣ; попроси его хорошенько отъ моего имени, и спроси, не готова ли та просьба, которую онъ мнѣ обѣщалъ. Да, пожалуйста, воротись скорѣе. Нѣтъ, постой; растолкуй хорошенько Стёпкѣ, какъ ему ѣхать. Знаетъ ли онъ Юнгоровку? — Помилуйте-съ, какъ не знать. Знаешь, на Зимовки, а тамъ мимо рощи… — Знаемъ-съ. Не разъ тамъ бывали. — Ну, да я думаю, тебя посылывалъ Гаврилычъ, къ Ивану Гурьичу, садовнику-то юнгоровскому. Вѣдь онъ пріятель съ вашимъ-то, да никакъ и кумъ еще, сказала иваньковская, которая очень любила вставить словечко въ разговоръ. — Да знаемъ-съ, нетерпѣливо отвѣчалъ Степанъ. — То-то же; на Зимовки, а тамъ мимо рощи. Ну, да, если бывалъ, такъ знаешь, мимо рощи… — Ну, такъ слушай же, перебила Вѣра Дмитріевна, къ большому неудовольствію иваньковской, которая очень любила поучить. — Вотъ два письма, одно Петру Алексѣичу, а другое Софьѣ Павловнѣ. Поѣзжай какъ-можно-скорѣе и отдай въ собственныя руки. Петръ Алексѣевичъ теперь въ Юнгоровкѣ: постарайся его застать и отдай какъ-можно-вѣрнѣе. Ну, ступай же скорѣй! прибавила она строго, видя, что Степанъ тряхнулъ опять головой, приготовляясь говорить. — А ты, Дмитрій, разскажи Ивану Данилычу, я въ письмѣ всего не могла описать… И Вѣра Дмитріевна начала объяснять очень-подробно своему повѣренному дѣло, до котораго намъ нѣтъ никакой нужды, и потому мы умолчимъ о немъ, — потомъ вышла къ старостѣ, долго толковала съ нимъ, и наконецъ, отпустя его, возвратилась въ свой кабинетъ и начала убирать бумаги, говоря съ Варварою Савишною о своемъ межеваньѣ, о благодарности своей къ Ивану Данилычу, секретарю уѣзднаго суда, и Петру Алексѣичу, безъ котораго она никакъ не сладила бы съ сосѣдями. — Вотъ и теперь я писала къ нему о томъ же, сказала она, и вдругъ остановилась въ большомъ безпокойствѣ, какъ-будто-бы вспомнивъ что-то ужасное. — Господи! сказала она: — что это мнѣ кажется, будто-бы я не сказала Степашкѣ… Даша, Даша! — Чего изволите? — Вели скорѣе скакать верхомъ воротить Степашку. Даша бросилась изъ комнаты. Вѣра Дмитріевна, казалось, была въ большомъ безпокойствѣ. — Представьте, что я забыла сказать Степашкѣ, чтобъ онъ ѣхалъ съ письмомъ Софьи Павловны въ Сергіевское, сказала она, ходя по комнатѣ. — Это такое несчастіе! проклятыя дѣла! голова у меня такъ смѣшана… Обыкновенно у меня ѣздитъ Яшка и знаетъ, что писемъ никому не надобно отдавать, кромѣ самой Софьи Павловны, или Параши. Этотъ самъ не догадается; а я, кажется, не сказала ему о Сергіевскомъ. Даша, Даша! что же? — Уѣхали, сударыня. Серёжка верхомъ поскакалъ. — Я боюсь, что не догонитъ. Давно уѣхалъ Степашка? — Недавно, сударыня. — Давно ли, матушка, только вышелъ, повторила иваньковская со словъ горничной. — Вотъ забывчивость! И это все ты, Даша; послала дурака: другой самъ проѣхалъ бы въ Сергіевское. — Да какъ не проѣхать, сударыня; вѣдь вы изволили сказать, чтобъ отдалъ въ собственныя руки. — Да вѣдь не о Софьѣ Павловнѣ сказ…. замѣтила-было иваньковская, обращаясь къ горничной, но по знаку ея перемѣнила рѣчь: — а мнѣ показалось, что вы изволили сказать, точно, въ собственныя руки… Вѣра Дмитріевна тревожилась; она ходила отъ окна къ окну; по время летѣло, а Серёжка не возвращался. Наконецъ, вотъ верховой, на дворъ; лошадь вся въ мылѣ… это онъ. — Бѣги, Даша, узнай, что? Даша возвратилась, но съ горькою вѣстію: не догналъ. Вѣра Дмитріевна была въ отчаяніи, бранила Дашу и Сережку: по ея мнѣнію, онъ долженъ былъ ѣхать до самой Юнгоровки. Варвара Савишна не знала, что и дѣлать и чѣмъ успокоить бѣдную Вѣру Дмитріевну. — Матушка, Вѣра Дмитріевна, говорила она: — да вы все безпокоитесь. Ужь подлинно я не знаю, что это такое. Повѣрьте, Степашка малой не глупый: онъ самъ догадается. Вѣдь его всегда посылаютъ и къ Гурьичу, вотъ и къ намъ… — Я все стараюсь вспомнить, сказала ли я ему о Сергіевскомъ или нѣтъ, говорила Вѣра Дмитріевна, смотря въ землю. — Какъ не сказать, сударыня! ужь вѣрно изволили сказать, замѣтила горничная. — И мнѣ кажется, что вы точно изволили сказать, повторила иваньковская, смотря на горничную. — Вамъ кажется? — Вотъ мнѣ помнится: вы изволили стоять на этомъ мѣстѣ, а этакъ Дмитрій Васильичъ, а вотъ такъ Степашка. И вы обернулись къ Степашкѣ, да и говорите: «Да смотри же, непремѣнно въ Сергіевское проѣзжай и отдай въ собственныя руки, самой Софьѣ Павловнѣ». — Нѣтъ, Варвара Савишна, это вы такъ только меня успокоить хотите. — Стану ли я вамъ лгать, матушка! Господи твоя воля! да изъ чего же это бы мнѣ, да и зачѣмъ же?.. Между-тѣмъ, день почти прошелъ, и Степашка не возвращался, что, казалось, подтверждало слова Варвары Савишны. Въ-самомъ-дѣлѣ, развѣ Степашка не могъ самъ догадаться, наконецъ, и проѣхать въ Сергіевское? Ему давно надобно было бы возвратиться, еслибъ онъ не поѣхалъ туда. Вѣра Дмитріевна въ-самомъ-дѣлѣ начала безпокоиться. === XIX. === Скажемъ ли нѣсколько словъ объ Илашевѣ? Что значило письмо его, и какъ вздумалось писать любовное письмо ему, свѣтскому человѣку, да еще и пропитать его реторикой? Не-уже-ли онъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ влюбленъ, слѣдственно, въ состояніи, чрезвычайно-расположенномъ къ иперболамъ, или писалъ такъ потому, что писалъ къ провинціалкѣ, и зналъ чѣмъ понравиться? Наконецъ, что значилъ этотъ отъѣздъ и эти толки о невѣстѣ? Не-ужели, въ-самомъ-дѣлѣ, тутъ была какая-нибудь невѣста? Говорятъ, будто-бы прежде отцы, по корыстолюбивымъ видамъ, или чтобъ поддержать фамильные гербы, тамъ, гдѣ гербы могли имѣть какую-нибудь цѣну, соглашались между собою женить дѣтей своихъ, предоставляя имъ право повиноваться безропотно, или плакать сколько душѣ угодно, если выборъ не по сердцу. Это положеніе породило не одинъ презанимательный романъ. Съ Илашевымъ было что-то подобное, хотя, къ-несчастію, романъ его, можетъ-быть, и не покажется занимательнымъ. Только здѣсь тираномъ былъ не отецъ, а собственная воля героя. Илашевъ былъ изъ стариннаго дворянства, но такъ-какъ и отецъ его, и дѣдъ вѣчно жили въ деревнѣ, или служили въ губерніи, то семейство его не имѣло ни связей, ни знакомства въ большомъ свѣтѣ. Состояніе у нихъ было прекрасное, но отецъ Илашева, по странной безпечности, почти проигралъ довольно значительную тяжбу и оставилъ сыну не болѣе восьми-сотъ душъ, однакожь безъ долга. Молодой человѣкъ былъ честолюбивъ и дѣятеленъ; онъ скоро понялъ, что, слѣдуя примѣру отца, онъ можетъ прожить въ деревнѣ и покойно, и счастливо, но не выйдетъ въ люди. Онъ поѣхалъ въ Петербургъ, нашелъ тамъ какихъ-то родныхъ, вступилъ въ службу и началъ сорить отцовскими деньгами. Говорятъ, что надобно только умѣть желать, а счастье за умѣющаго. Видно, Илашевъ дѣйствительно зналъ эту науку. Служба ему посчастливилась; онъ не считалъ себѣ еще и тридцати лѣтъ, а занималъ уже хорошую должность и былъ каммер-юнкеромъ, а это много значило для человѣка, у котораго не ворожила ни одна бабушка. Зато Илашевъ попалъ въ большой свѣтъ и былъ принятъ довольно-хорошо. ''У'' него была карета, хорошенькая квартира на Морской; онъ игралъ въ большую игру, не боялся ни лотерейныхъ, ни концертныхъ билетовъ, самъ пѣлъ, и очень-пріятно, бывалъ на музыкальныхъ вечерахъ у княгини Е., у графини В., и одѣвался съ неоспоримымъ совершенствомъ. Правда, имѣніе было заложено въ казнѣ и въ частныхъ рукахъ; но что до этого? Кто хочетъ многое имѣть, тотъ многимъ и рискуетъ. Между-тѣмъ, Илашевъ не пренебрегалъ и своею тяжбою, которая приняла, по его старанію, совсѣмъ-другое направленіе. Между многими знатными домами, гдѣ былъ представленъ Илашевъ, онъ былъ принятъ въ домѣ князя Баксанова — того самого, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Князь, какъ мы знаемъ, былъ богатъ, въ связяхъ и на хорошей дорогѣ по службѣ. У него были двѣ уже взрослыя дочери. Илашевъ, который отъ времени до времени присматривался и къ богатымъ невѣстамъ и къ батюшкамъ, на которыхъ можно было бы опереться на скользкомъ паркетѣ придворныхъ залъ, замѣтилъ не безъ удовольствія, что его принимаютъ у князя съ особенною любезностью. Въ высокой своей житейской мудрости онъ безъ труда сообразилъ, что для него будетъ не безвыгодно войдти въ родство съ такимъ домомъ, и началъ прилежно посѣщать князя. Исканія его были приняты благосклонно, такъ-что въ цѣломъ городѣ заговорили о помолвкѣ Илашева. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ представленъ какъ женихъ молодой княжнѣ и получилъ ея слово; только по нѣкоторымъ домашнимъ обстоятельствамъ князь не хотѣлъ объявлять о помолвкѣ и отложилъ свадьбу на годъ. Княгиня на этотъ годъ уѣхала съ невѣстою за границу, а Илашевъ отправился съ порученіемъ въ губернію. Въ это-то время Леонтій Андреевичъ явился въ сосѣдствѣ Вѣры Дмитріевны. Вы находите, можетъ-быть, что отношенія его къ прекрасной вдовѣ были нѣсколько-безнравственны въ его положеніи? Я думаю, что онъ и самъ не сталъ бы спорить. Это былъ одинъ изъ тѣхъ грѣховъ, въ которыхъ любятъ каяться и раскаиваться. Не то, чтобъ Илашевъ былъ какимъ-нибудь Ловеласомъ; нѣтъ, Ловеласы невозможны въ наше время и при нашихъ нравахъ. Намъ недосугъ, да и лѣнь терять столько времени и трудовъ для того только, чтобъ пріобрѣсти благосклонность женщины, какъ бы ни была прекрасна эта женщина. Однакожь, Илашевъ былъ и не изъ такихъ, которые готовы отворотиться отъ счастія, когда оно само идетъ къ нимъ на встрѣчу. Прекрасная женщина, въ какомъ бы состояніи ни была она, всегда имѣла цѣну въ глазахъ его и право на его вниманіе, особенно, если эта женщина такъ снисходительна и любезна, какъ Вѣра Дмитріевна. Впрочемъ, любовь къ прекрасной сосѣдкѣ, если можно назвать этимъ именемъ чувство Илашева, не могла быть опасною для его невѣсты, потому-что совершенно подчинялась разсудку и, смотря по обстоятельствамъ, была страстна, взъискательна, холодна и стремительна. Другое дѣло — Софья Павловна. Конечно, Вѣра Дмитріевна была… какъ-бы сказать? увлекательнѣе своей пріятельницы; но, благодаря разсказамъ услужливыхъ друзей, красота ея очень-недолго сохраняла настоящую цѣну въ глазахъ Илашева, такъ-что эта побѣда, въ послѣдствіи времени, очень уже посредственно льстила самолюбію господина каммер-юнкера, а это много значитъ въ подобныхъ дѣлахъ. Къ-тому же, Вѣра Дмитріевна занималась какими-то матримоньяльными притязаніями, что показалось даже смѣшнымъ Илашеву. Принять эту женщину, еслибъ она пошла къ нему на встрѣчу, съ сердцемъ, очищеннымъ отъ прежнихъ заблужденіи безграничною къ нему любовію; подать ей руку, когда она обратила бы къ нему страстный, умоляющій взоръ; наконецъ, осчастливить ее искрою любви, бѣдною платою за бездну самоотверженія — это ужь такъ и быть; можетъ-быть, къ этому-то и шелъ господинъ каммер-юнкеръ путемъ, имъ избраннымъ; но на бѣду или на счастіе прекрасной вдовы, онъ встрѣтилъ на распутіи Софью Павловну. Мы видѣли, что онъ обратилъ на нее вниманіе потому только, что ему на нее указали; но она должна была возбудить его любопытство. Илашевъ хвалился, что зналъ хорошо женщинъ; онъ, какъ самъ говорилъ, изучилъ ихъ во всѣхъ возможныхъ оттѣнкахъ кокетства; даже, думаю, могъ бы классифировать ихъ, какъ классифируютъ раковины или букашекъ, и конечно пріобрѣлъ бы славу не хуже какого-нибудь Ламарка или Бланвиля, еслибъ только захотѣлъ привести въ систему свои глубокія свѣдѣнія по этой части; но Софья Павловна, какъ показалось ему, отличалась отъ всѣхъ извѣстныхъ ему типовъ. Въ ней нашелъ онъ то, что начиналъ уже почитать баснею прежнихъ вѣковъ, какимъ-то философскимъ камнемъ нашего времени: истинное чувство и неподдѣльную чистоту нравовъ. Онъ не спрашивалъ, что такое была эта чистота нравовъ, — слѣдствіе ли твердыхъ правилъ, посѣянныхъ воспитаніемъ и добрыми примѣрами, или случайность, можетъ-быть, плодъ уединенной жизни, можетъ-быть, гордости или даже отсутствія соблазна; дѣло было въ томъ, что Софья Павловна дѣйствительно была чужда порока, что имя ея до-сихъ-поръ произносилось въ обществѣ съ уваженіемъ, подобающимъ женщинѣ безупречной; что въ чистомъ взорѣ ея отражалось все ея прошедшее, свѣтлое, ясное, какъ повѣсть младенческой жизни. И эта женщина любила его, его перваго вводила въ святилище души своей, въ немъ одномъ искала счастія, которое такъ щедро обѣщаетъ намъ жизнь въ дни нашей молодости!.. Прибавимъ къ этому, что Софья Павловна была дѣйствительно хороша, и, что еще болѣе, соединяла въ себѣ то условное изящество формъ, котораго съ такою разборчивостью ищетъ избалованный вкусъ. Ея плечи, маленькая ножка, рука какъ на рафаэлевой картинѣ, — все это удивительно говорило воображенію и придавало ей, посреди ея провинціальной гостиной, видъ знаменитости, низведенной рокомъ. Мудрено ли, послѣ этого, что Илашевъ нашелъ ее образцомъ совершенства? Мы вообще любимъ преувеличивать опасность, которую одолѣли, и достоинства женщины, которой нравились: это возвышаетъ собственное наше достоинство. Илашевъ, послѣ вечера, проведеннаго съ Софьею Павловною въ степи, былъ увѣренъ, что открылъ сокровище, рѣдкій цвѣтокъ, какой еще никогда не поражалъ взоры знатока: подлинно, было отъ чего закружиться головѣ! Но Илашевъ былъ человѣкъ опытный, привычный; ему смѣшно было бы позволить себѣ закружиться отъ женщины, какъ какому-нибудь новичку. Илашевъ нашелъ только достойнымъ себя оцѣнить, понять эту женщину и заняться ею; иначе это было бы неблагодарностію за любовь такого милаго созданія. Теперь, сидя передъ каминомъ и вдыхая запахъ благовонной сигары, онъ любилъ развивать въ воображеніи своемъ маленькій романъ, который судьба приготовила ему въ глухой степи, гдѣ ждалъ онъ одной скуки. Онъ улыбался, слушая мысленно милый лепетъ любви, принимая робкія ласки прекрасной провинціалки, посвященной имъ въ тайну счастія. Иногда обращался онъ мысленно на прошедшее, гдѣ представлялась ему Вѣра Дмитріевна раздраженная, въ слезахъ… Въ одно утро, когда, занимаясь такимъ образомъ, онъ съ особенною любовію ласкалъ свой степной романъ, вошедшій каммердинеръ подалъ ему связку писемъ, привезенныхъ съ почты. Илашевъ положилъ письма на столъ и началъ распечатывать одно за другимъ, продолжая курить. Каммердинеръ стоялъ въ дверяхъ. — Ты… ѣхалъ на Сергіевское? спросилъ Илашевъ, развёртывая письмо. — На Сергіевское-съ. — Петръ Алексѣичъ уѣхалъ вчера же? — Уѣхалъ-съ, только очень не въ духѣ-съ. — Не въ духѣ? Что жь это? Илашевъ дѣлалъ всѣ эти вопросы не переставая читать и съ такимъ видомъ, который показывалъ, что отвѣты очень-мало его интересуютъ. — Изволите знать, что у нихъ тётушка, Татьяна Васильевна-съ, пріѣхала изъ города, отвѣчалъ каммердинеръ. — Говорятъ, что Петръ Алексѣевичъ повздорилъ съ нею за барышню, Анну Петровну. — А! — Да еще-съ… Татьяна Васильевпа изволила привезти вѣсти, которыя не очень поправились Петру Алексѣичу. Илашевъ перевернулъ страницу, поправилъ сигару, и спросилъ безъ всякаго вниманія: — Что же это? — Да она сказывала, что будто у васъ въ Петербургѣ есть невѣста-съ. — А! такъ вотъ что, сказалъ Илашевъ улыбнувшись и поправилъ сигару. — Что же Петръ Алексѣевичъ? — Богъ-знаетъ-съ. Прасковья Васильевна… изволите знать горничную-съ… — Знаю, знаю. Я думаю, что и вѣсти отъ нея? — Помилуйте-съ; я, кажется… — Ну, что же, Прасковья, какъ?.. — Васильевна-съ… говоритъ, что баринъ очень гнѣвается, избилъ Гришку, разбранилъ барышню, а барыня всю ночь проплакала. — И есть отъ-чего, когда мужъ бѣсится… Илашевъ вдругъ остановился; письмо, которое онъ распечаталъ въ это время, привлекло все его вниманіе. Оно было отъ князя Баксанова, будущаго его тестя. Князь увѣдомлялъ, что жена его возвращается изъ-за границы и просилъ его пріѣхать къ нимъ въ полтавскую деревню, гдѣ все семейство пробудетъ нѣсколько недѣль. Князь прибавлялъ, что очень желаетъ пріѣзда Илашева, который почитаетъ тѣмъ болѣе «возможнымъ», что дѣла по порученію его должны скоро кончиться, какъ сказывали ему въ министерствѣ. Женясь хотя и не по любви, мы принимаемъ на себя обязанность дѣйствовать какъ влюбленные; а какой влюбленный не бросилъ бы и дѣла и деревню, чтобъ летѣть къ невѣстѣ! Но дѣла, деревня, все это оставляется довольно-легко; Софья Павловна же… вотъ съ этимъ какъ быть? Илашевъ отпустилъ знакомъ каммердинера и началъ ходить скорыми шагами. Странное дѣло! только теперь онъ понялъ, что Софья Павловна была ему гораздо-дороже, чѣмъ онъ думалъ. Чѣмъ болѣе разсѣевалось первое впечатлѣніе, произведенное на него письмомъ князя, чѣмъ ровнѣе и тише началъ биться пульсъ его, тѣмъ яснѣе видѣлъ онъ, какъ глубоко врѣзалось въ сердце его чувство, которымъ онъ думалъ, можетъ-быть, шутить. Онъ видѣлъ, что ему тяжело будетъ разстаться съ милою провинціалкою, тяжело будетъ отвыкнуть каждую свободную минуту находить образъ ея въ своемъ воображеніи, тяжело отказаться отъ надежды… зачѣмъ же отъ надежды? скажемъ лучше, отъ тихаго счастія, съ которымъ онъ свыкся въ послѣднее время, счастія видѣть ее, ловить взоръ ея, который въ одно и тоже время и ищетъ и убѣгаетъ его, однимъ словомъ, брошеннымъ въ незначущій, общій разговоръ, поселять тревогу или радость въ этой послушной душѣ, знать, что его ждутъ, что считаютъ минуты его отсутствія, что издали еще завидятъ экипажъ его, ее первую привѣтствовать взоромъ и чувствовать трепетъ сердца при ея приближеніи, — словомъ, счастія пожить на нѣсколько минутъ молодостью и для ея легкихъ бредней… Болѣе всего тревожила Леонтья Андреевича мысль, что Софья Павловна узнала о его помолвкѣ. Подобное извѣстіе должно было привести въ ужасъ ея чистую, любящую душу. Онъ глубоко задумался; въ головѣ его тѣснилось много мыслей; вдругъ одна счастливая, какъ свѣтлая искра, мелькнула, и длинная цѣпь происшествій, легко, игриво развилась въ его воображеніи. — Что же? сказалъ онъ: — еще все можетъ уладиться, и даже къ лучшему. Только нужно уговорить Софью Павловну увидѣться со мною безъ свидѣтелей; обстоятельства вынуждаютъ подобную просьбу съ моей стороны: развѣ не должно искать возможности оправдаться? — это будетъ не трудно, если только я увижу ее. Вѣдь я не зналъ ея, когда обязался словомъ съ княжною… а тамъ… письмо князя ничего не значитъ; развѣ не могутъ задержать меня дѣла службы, собственныя, наконецъ болѣзнь?.. Всего труднѣе будетъ уговорить Софью Павловну на это свиданіе, и какъ уговорить? гдѣ видѣть ее? Разумѣется, всего удобнѣе было бы ѣхать къ ней; но прошу покорно пріѣхать при тётушкѣ, и еще къ оскорбленной, въ душѣ оскорбленной провинціалкѣ, которая непремѣнно облечется солидностью и, въ чувствѣ своего достоинства, поставитъ себѣ за долгъ удалить всякую возможность не только объясненія, но и разговора! Да не будь и этого, есть ли средство сказать хотя два слова при тётушкѣ, которой присутствіе неотвратимо, какъ судьба, при Анютѣ, — при какой-нибудь Маврѣ Даниловнѣ, которая высматриваетъ каждый шагъ хозяйки? Всего лучше — писать. Оно опасно, но неизбѣжимо въ провинціи. И онъ сѣлъ писать. === XX. === Ладошинъ возвратился изъ города въ тотъ самый день, когда Петръ Алексѣевичъ поѣхалъ на охоту, но возвратился уже очень-поздно вечеромъ. Его встрѣтили извѣстіемъ о пріѣздѣ Татьяны Васильевны, которая прислала къ нему нарочнаго просить повидаться съ нею. Подобное предложеніе совсѣмъ было непротивно Владиміру Григорьевичу, и онъ вѣрно отправился бы съ зарею въ Сергіевское, но съ нимъ пріѣхалъ изъ города исправникъ; а какъ господинъ-исправникъ особенно любилъ сливянку, которую превосходно дѣлала экономка Владиміра Григорьевича, то отпустить его безъ обѣда было невозможно. За то тотчасъ послѣ стола, къ крыльцу подали дроги исправника и за ними тарантасъ хозяина. Татьяна Васильевна, по обыкновенію своему, сидѣла въ гостиной у круглаго стола, на которомъ лежали двѣ разсыпанныя колоды картъ. Татьяна Васильевна только-что окончила какой-то гранпасьянсъ, который, вѣроятно, вышелъ, потому-что она была весела и улыбалась препріятно. Ладошинъ въ креслахъ возлѣ нея. Анюта и Софья Павловна, по-прежнему, — одна на диванѣ съ работою, другая за пяльцами. Мавра Даниловна съ чулкомъ у печки; у самыхъ дверей управляющій Татьяны Васильевны, едва держась на кончикѣ стула и вытянутый въ струнку. — Слышите, Савелій Яковлевичъ, говорила Татьяна Васильевна, обращаясь къ своему управляющему. — Вотъ какъ хозяева-то! Греча вся обмолочена и ужь въ сусѣкахъ. Управляющій всталъ. — Я ничего не скажу противъ Савелья Яковлевича, продолжала Татьяна Васильевна: — но онъ слишкомъ-слабъ, а мужики такой народъ, что строгость съ ними необходима. Это лѣнтяи; дай имъ потачку, такъ они и своего не запашутъ… Садись, Савелій Яковлевичъ. — Вашему Савелью Яковлевичу хорошо, сказалъ Ладошинъ. — Ему остается только исполнять ваши приказанія; вы сами все видите, все знаете. — Нѣтъ, батюшка; куда ужь мнѣ теперь! Прежде, точно, и любила хозяйство, и знала-таки кое-что; а теперь гдѣ ужь мнѣ! Я стара и слаба стала. Не повѣрите, какъ слаба! Знаете, иногда проснусь поутру, такъ съ постели встать силы нѣтъ. — Это не старость, Татьяна Васильевна. Какія же ваши лѣта? а вы всегда были сложенія слабаго… — Нѣтъ, съ-молоду я была здорова. У меня такой заботливый характеръ, Владиміръ Григорьевичъ, а вѣдь это хуже старости. Конечно, за себя мнѣ нечего Бога гнѣвить. Да вотъ эти сокрушили (она указала на Анюту). Что дѣлать! своихъ дѣтей Богъ не далъ, такъ объ этихъ сокрушаюсь. — Хорошо, Татьяна Васильевна, когда есть о комъ сокрушаться, да хорошо, когда есть кому по насъ потужить. А вотъ извольте-ка на меня посмотрѣть: вѣдь круглый сирота! — Какъ жалко! сказала Татьяна Васильевна, засмѣявшись. — И вподлинну сирота! — Ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. — Ахъ, батюшка! Женитесь, такъ и будетъ и родъ и племя, осмѣлилась вымолвить Мавра Даниловна, выдернувъ спицу и поправя очки. — Ахъ, еслибъ вашими устами да медъ пить, Мавра Даниловна! Душою бы радъ, да гдѣ невѣсты взять? Вотъ вы не пойдете; хоть бы постарались за меня, — такъ и того не дѣлаете. — Слышишь, Мавра Даниловна! А что бы не пойдти? Подумай-ка, сказала Татьяна Васильевна. — Женихъ хорошій, и съ состояніемъ; противиться же тутъ некому. — Какъ некому, матушка? сказала Мавра Даниловна, которая всегда умѣла кстати поддержать шутку. — Дѣти не отдадутъ. — Не отдадутъ? Ну такъ что жь? Владиміръ Григорьевичъ и увезетъ, а добрые люди помогутъ. Представь, Софьюшка, что недалеко отъ насъ — вотъ Савелій Яковлевичъ сказывалъ, — въ Выползовѣ, крестьянская дѣвка убѣжала отъ отца съ какимъ-то парнемъ и обвѣнчалась; вѣдь это рѣдкость. Вотъ все говорятъ, что въ ихъ быту любви не бываетъ. — Какъ можно, чтобъ не было! сказала Софья Павловна, которая, какъ казалось, слышала только послѣднія слова тётушки. — А у насъ, бабушка, сказала Анюта: — такъ безъ позволенія никто не идетъ замужъ. Папенька самъ всегда долженъ назначить кого за кого отдать. — Это отъ-того, что папенька твой любитъ вмѣшиваться не въ свои дѣла. Вотъ вы знаете, Савелій Яковлевичъ, какъ у насъ свадьбы дѣлаются. Да мы и не знаемъ ничего, какъ они тамъ сходятся. Вотъ у меня недавно вдовецъ сосватался съ невѣстою черезъ недѣлю послѣ смерти первой жены, пришелъ просить: дѣловая, говоритъ, пора приходитъ. Ахъ, батюшка! говорю я: вѣнчайся, если совѣсть не зазритъ. — А что же дѣлать, сказалъ Ладошинъ. — Онъ зналъ, что ему нужна помощница. Вотъ, посмотрите! нашъ предсѣдатель гражданской палаты, какую Богъ далъ ему помощницу. Татьяна Васильевна захохотала. — Этакой ты злой! — Помилуйте, гдѣ тутъ злость? онъ человѣкъ очень-занятой; бѣдный проситель прійдетъ съ посильною благодарностью — его и не пускаютъ къ нему. А помощница какъ-тутъ; она женщина чувствительная и пріиметъ. Татьяна Васильевна находила, что Ладошинъ чрезвычайно-любезенъ, и смѣялась отъ всего сердца. Между-тѣмъ, пріѣхали еще кое-кто изъ сосѣдей; подали самоваръ. Разговоръ сдѣлался оживленнѣе. Самоваръ былъ поставленъ на ломберномъ столѣ, разложенномъ противъ боковаго дивана. Анюта разливала чай. Человѣкъ разносилъ чашки и стаканы на большомъ подносѣ. Многіе изъ присутствующихъ подходили сами къ столу, брали булки, крендели, лимоны, или смородинный морсъ, поставленные на столѣ, и говорили нѣсколько словъ прекрасной хозяюшкѣ, или Маврѣ Даниловнѣ, которая подсѣла къ столику съ своею чашкою, вѣроятно для того, чтобъ Аннѣ Петровнѣ было не такъ скучно, Ладошинъ, выпивъ первый стаканъ, также подошелъ къ столу. — Вы такъ щедры, Анна Петровна, что я долженъ просить васъ класть поменьше сахара. — Вы вѣрно пьете со сливками? — Никогда! развѣ только лѣтомъ, когда сливки особенно хороши. — Ахъ! не говорите этого. — Что же тутъ для васъ непріятнаго? — Это мнѣ напоминаетъ, что лѣто ужь прошло. — Какъ-будто вы не любите зимы! А балы? — Да, если еще поѣдутъ въ городъ. Да вѣдь до того какъ еще долго, а теперь — эта несносная осень. — Осень, какъ нынѣшняя! Грѣхъ вамъ, Анна Петровна. Тепло, какъ въ маѣ. Вы не гуляете? — Какъ можно! бабушка боится простуды. — Какъ-будто все надобно съ нею? — Я цѣлый день съ нею. — А вечеромъ? Ныньче чудесные, теплые, свѣтлые вечера… Ладошинъ смотрѣлъ пристально на молодую дѣвушку и съ какимъ-то совершенно особеннымъ выраженіемъ. Онъ стоялъ такъ, что никто изъ общества, кромѣ Анны Петровны и, можетъ-быть, Мавры Даниловны, не могъ видѣть лица его. — Не-уже-ли вы никогда не выходите въ садъ полюбоваться лунной ночью? продолжалъ онъ. — Да… Анюта поставила чашку на подносъ, который держалъ передъ нею человѣкъ, и хотѣла наливать сливки. — Барышня… вѣдь это… гостю-съ, прошепталъ человѣкъ. Анюта поставила молочникъ на столъ. — Барышня! сливки-съ… — Господи Боже мой, да что ты? — Сливки изволили забыть-съ. Мавра Даниловна вступилась въ дѣло и поставила молочникъ на подносъ. — Да, продолжала Анюта, накладывая сахаръ въ другія чашки: — теперь съ-тѣхъ-поръ, какъ бабушка здѣсь, я выхожу иногда походить… съ Агаѳьей Ивановной… когда бабушка заснетъ… Лицо Ладошина выразило необыкновенное удовольствіе. — И прекрасно дѣлаете, сказалъ онъ: — воздухъ такъ хорошъ… это очень-здорово… Въ это время Татьяна Васильевна громко позвала его. — Не правда ли, Владиміръ Григорьичъ, что Софьюшка сегодня необыкновенно-блѣдна! сказала она. — Право, мнѣ кажется, что она нездорова. — Я всегда блѣдна, тётушка. — Да не такъ же. Это правда, что ты часто пугаешь меня своею блѣдностью; но сегодня это ужь изъ-рукъ-вонъ, не правда ли, Владиміръ Григорьичъ? — Софья Павловловна, можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ нездорова? — Головная боль, но совершенно-незначащая. Я не знаю, что это такъ тревожитъ тётушку. — Признаюсь, не люблю блѣдныхъ лицъ. Она обратилась къ Анютѣ, которая, не замѣчая того, заботливо наливала въ чашки, наклона личико, въ-самомъ-дѣлѣ въ эту минуту румяное, какъ заря. Татьяна Васильевна съ торжествующимъ видомъ взглянула на дѣвушку, потомъ на Софью Павловну и, обращаясь къ Ладошину, продолжала: — люблю свѣжія личики. Что дѣлать! выросла и состарѣлась въ деревнѣ. Ладошинъ былъ въ довольно-затруднительномъ положеніи. — Свѣжесть уже тѣмъ мила, что она признакъ здоровья, сказалъ онъ… — И веселаго, открытаго нрава, примолвила Татьяна Васильевна. — Я не знаю, были ли вы на экспозиціи 18.. года, продолжалъ Ладошинъ, обращаясь къ Софьѣ Павловнѣ и какъ-будто не вслушавшись въ послѣднія слова Татьяны Васильевны: — тамъ былъ портрету дамы необыкновенно-блѣдной, но столько выразительной, что передъ нимъ всегда была толпа… — Можетъ-быть, знатная какая, замѣтила Татьяна Васильевна. Софья Павловна улыбнулась. — Или портретъ работы хорошаго художника? Вы не помните… — Вотъ ужь вздоръ-то, сказала Татьяна Васильевна. — Ваши хорошіе художники иногда такъ пишутъ, что просто ни на что не похоже. Кисть хороша! да мнѣ-то что до этого? По мнѣ было бы похоже. Вотъ я отдала мальчика къ живописцу, — я терпѣть не могу держать дворовыхъ ребятишекъ дома; были двое сиротокъ; я и отдала одного къ сапожнику въ годы, другаго къ живописцу: вѣдь все дома нужно. Этотъ живописецъ написалъ портретъ нашего священника приходскаго: ну, просто живой. Мнѣ говорятъ, что это гадко написано. Ахъ, мои батюшки! да мнѣ-то что за дѣло, если всякій, кто ни взглянетъ, въ мигъ узнаетъ? — Я не знаю, что вамъ вздумалось отдавать живописному учиться, Татьяна Васильевна, замѣтилъ одинъ изъ гостей. — Это совсѣмъ не выгодное ремесло. — Э, батюшка! въ домѣ все нужно; я люблю, чтобъ все дѣлалось дома. Это вѣдь ныньче все у Нѣмцевъ, да у Нѣмцевъ. Мы старинные къ этому не привыкли. — Да вотъ у Кортоминыхъ недавно сдѣлали дрожки-пролётку дома, а право, не хуже нѣмецкой работы. Превосходныя! — Немножко-тяжеленьки, замѣтивъ Ладошинъ. — Да что же-съ? Лошади есть. А по нашимъ дорогамъ, легонькія-то, смотришь, и не годятся. Вотъ петербургскія-то, какъ у Леонтья Андреича намеднясь: поѣхалъ черезъ гать, а они и кракъ! Софья Павловна вздрогнула и еще ниже опустила къ пяльцамъ голову. === XXI. === Ни одно облако не закрывало темнаго осенняго неба, усѣяннаго миріадами звѣздъ, когда неполный уже мѣсяцъ, поднимаясь изъ-за окраины степи, косвеннымъ, невѣрнымъ лучомъ проникъ въ чащу сада, еще сохранившаго пышныя осеннія одежды. Въ это время, стуча по каменному помосту, подъѣхалъ къ крыльцу тарантасъ Ладошина и остановился, потомъ опять застучалъ, покатился, и скоро все замолкло. Люди начали тушить огни; Татьяна Васильевна, проводя любезнаго гостя, пошла въ свою комнату, опираясь на руку Мавры Даниловны, и на порогѣ остановилась, чтобъ проститься съ Софьею Павловною и Анютою, которыя казались очень-у томленными. Въ это самое время, молодой человѣкъ, закутанный въ плащѣ, пробирался темною боковою аллеею къ садовой калиткѣ, служившей входомъ для тѣхъ, которые не хотѣли бы идти въ садъ черезъ комнаты и террасу, сходившую въ цвѣтникъ. Изъ калитки показались двѣ тѣни и осторожно пошли по той же аллеѣ, тихо пробираясь между кустарниками. Молодой человѣкъ остановился. Это былъ Ладошинъ. Онъ узналъ по біенію сердца своего Анюту, которая шла съ своею спутницею, Агаѳьею Ивановною. Ладошинъ молча подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Онъ чувствовалъ, какъ она, опираясь на него, дрожала, подобно былинкѣ отъ прикосновенія вѣтерка. Оба молча пошли по дорожкѣ; Агаѳья Ивановна за ними; но скоро, находя, что по лѣтамъ ея ей можно отдохнуть, она сѣла на первой скамьѣ. Молодые люди пошли далѣе. Нужно ли пересказывать, что говорили они? Это были несвязныя рѣчи, между которыми слышались и благодарность, и боязнь, и увѣренье. Сердце билось у обоихъ, и языкъ не находилъ нужнаго слова. Давно говорили они о чувствахъ своихъ въ письмахъ, подъ шумомъ бала; но въ первый разъ еще находились такимъ-образомъ совершенно наединѣ. Это положеніе казалось обоимъ необыкновенно-неловко, такъ-что Ладошинъ, смѣлый за минуту передъ тѣмъ, совершенно растерялся, чувствовалъ самъ, что становится смѣшнымъ своею неловкостью и терялся тѣмъ еще болѣе. У обоихъ въ головѣ вертѣлись слова Татьяны Васильевны о побѣгѣ; они не знали, съ намѣреніемъ или просто они были сказаны, но оба ихъ замѣтили. Это была готовая тэма для обоихъ; но Ладошинъ рѣшительно не зналъ, какъ за нее взяться. Наконецъ, Анютѣ сдѣлались необыкновенно-смѣшны и ихъ несвязныя фразы, и смущеніе Ладошина. — Не находите ли вы, что мы очень-довольно уже налюбовались мѣсячной ночью? сказала она голосомъ, въ которомъ отзывалась насмѣшка. — Признаюсь вамъ. Я еще и не начиналъ. Я слушалъ вашъ голосъ и былъ счастливъ. Я было-думалъ даже, что и вы не вздумаете любоваться мѣсяцемъ. — Чѣмъ же прикажете? — Я надѣялся, Анна Петровна, что это свиданіе будетъ имѣть вліяніе на судьбу нашу. Не-уже-ли же вы не захотите рѣшить ее? — Какъ мнѣ рѣшить ее? Вы знаете, что бабушка совершенно расположена въ вашу пользу, но папенька… Слова замерли на губахъ ея, и рука крѣпко сжала руку Ладошина… Они стояли уже нѣсколько минутъ въ большой аллеѣ, прямо противъ главнаго фасада дома, но такъ, что боковая терраса подъ окнами маленькаго кабинета Софьи Павловны была видна одному Ладошину. Слабый свѣтъ изъ оконъ этого кабинета падалъ прямо на террасу и невольно привлекалъ вниманіе Ладошина. Этотъ свѣтъ безпокоилъ его до того, что, слушая Анюту, онъ не спускалъ глазъ съ террасы. Вдругъ, при послѣднихъ словахъ молодой дѣвушки, на этой, террасѣ показались двѣ тѣни, быстро мелькнули въ блѣдной полосѣ свѣта, падавшаго изъ окна, и скрылись, одна въ дверяхъ, въ то же мгновеніе отворившихся на балконъ, другая въ темнотѣ, покрывавшей противоположный конецъ террасы. Не смотря, однакожъ, на то, что это движеніе продолжалось не болѣе секунды, Ладошинъ узналъ въ тѣни, исчезнувшей въ дверяхъ кабинета, Илашева. Въ то же самое мгновеніе Анюта крѣпко сжала руку молодаго человѣка, и, указывая ему на чащу деревьевъ, недалеко отъ нихъ, глухо сказала: «папенька»… Въ-самомъ-дѣлѣ, Ладошинъ увидѣлъ человѣка, который, вышедъ изъ чащи, скорыми шагами пошелъ къ террасѣ. Ладошинъ умѣлъ только показать испуганной дѣвушкѣ тропинку, по которой она могла скрыться, не будучи примѣченною. === XXII. === Посланный Вѣры Дмитріевны не засталъ уже Петра Алексѣевича и, вѣрный данному приказанію отдать письма въ собственныя руки, поѣхалъ за нимъ въ поле, какъ указали ему люди, остававшіеся въ деревнѣ. Онъ нашелъ его уже послѣ полудня, въ то время, когда охотники, на привалѣ, подкрѣпляли силы свои походными закусками. Онъ подалъ Петру Алексѣевичу письмо, адресованное на его имя, и, не видя между охотниками Софьи Павловны, спросилъ, что прикажутъ дѣлать съ другимъ письмомъ. Петръ Алексѣевичъ, у котораго безпрестанно посылались люди въ Сергіевское, велѣлъ подать письмо къ себѣ и, сказавъ посланному, что вечеромъ дастъ отвѣтъ, велѣлъ ему ѣхать въ деревню. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеромъ, возвратясь на временную квартиру, онъ вспомнилъ свое обѣщаніе и, спросивъ листъ бумаги, принялся писать. Но для этого надобно было перечитать письмо Вѣры Дмитріевны; вмѣстѣ съ нимъ, онъ вынулъ и другое, адресованное на имя Софьи Павловны. Очень-натуральная мысль посмотрѣть, нѣтъ ли какихъ-нибудь поясненій по дѣлу, о которомъ писала Вѣра Дмитріевна, въ письмѣ ея къ женѣ, заставила его сорвать печать и пробѣжать первыя строки, ища глазами того, что могло относиться къ дѣлу; пробѣжавъ до конца, онъ прочиталъ въ другой разъ. Вотъ, что было въ этомъ письмѣ: «Прости мнѣ, Софья, если дружба дѣлаетъ меня нескромною. Съ нѣкотораго времени душа твоя для меня закрыта; отъ чего? этого я не съумѣю понять» (слѣдуетъ объясненіе въ самой нѣжной и постоянной привязанности съ незапамятныхъ временъ). "Я не могла не замѣтить, что происходило въ душѣ твоей: и могло ли это укрыться отъ меня? Одинъ разъ я даже намекнула тебѣ о томъ, у Кортоминыхъ, но ты приняла слова мои такъ странно, "что я рѣшилась не говорить тебѣ болѣе. Я видѣла ясно, что ты не желаешь откровенности. Быть-можетъ, боишься? чего? нескромности? Богъ тебѣ судья, Софья! Осужденія? — такъ, правда, я не могу оправдывать подобнаго чувства. Но можетъ ли быть страшенъ судъ дружбы? Кто скорѣе ея найдетъ оправданіе и, если еще можно, кто скорѣе предостережетъ? сколькихъ слезъ стоила мнѣ твоя скрытность! Я видѣла твои страданія и не смѣла говорить; я ждала одного твоего слова… "Вдругъ, узнаю, что онъ ѣдетъ, говорятъ, что онъ помолвленъ… Не сердись на меня, Софья: это объясненіе было для меня живѣйшимъ лучомъ радости. ''Его'' отъѣздъ раздиралъ сердце моей Софьи, но онъ спасалъ ее. ''Его'' присутствіе, не смотря на всю твердость твою, погубило бы тебя, потому-что любящее сердце твое могло вовлечь тебя въ проступокъ, а ты не перенесла бы того, я знаю тебя. Душа твоя изнемогла бы подъ бременемъ и малѣйшаго укора. Но теперь, молчаніе было бы для меня преступленіемъ; я должна говорить… Софья! я знаю, ''онъ'' дерзокъ, ''онъ'' предпріимчивъ, ''онъ'' не уѣдетъ, не увидѣвшись съ тобою, можетъ-быть, тайно. Я даже слышала, что сегодня въ двѣнадцать часовъ онъ долженъ быть въ саду твоемъ… Милый другъ! если это правда, умоляю тебя небомъ, на колѣняхъ прошу тебя, откажись отъ этого свиданія. Пускай уѣдетъ онъ! Знаю, ужасна разлука; но, Софья! цѣлая жизнь будетъ тебѣ наградою за минуту твердости. Я хотѣла сама ѣхать къ тебѣ; но присутствіе мое будетъ ли тебѣ пріятно? твоя скрытность со мною заставляетъ меня всего бояться… Призови меня, Софья! позволь мнѣ дѣлить съ тобою твою горесть, плакать съ тобою; не хочешь ты этого — все равно, позволь только пріѣхать къ тебѣ, видѣть тебя… я буду молчать, если ты этого желаешь; имя И*** никогда не сорвется съ языка моего, я не скажу ни слова о немъ, развѣ ты только сама того пожелаешь… Милая Софья, вся жизнь моя принадлежитъ тебѣ. «Жду твоего отвѣта.» Не беремся описывать, что чувствовалъ Петръ Алексѣевичъ при чтеніи этого письма, которое сначала показалось ему довольно-непонятнымъ. Какъ ни мало тревожился онъ мелочными дѣлами сердца, занятый положительною и серьёзною стороною жизни, однако содержаніе письма было таково, что кровь бросилась ему въ голову. Нерѣдко случалось, что онъ бывалъ недоволенъ женою, ея упрямствомъ, вѣчнымъ противорѣчіемъ и капризами; случалось даже, особливо въ первые годы, что онъ безпокойно смотрѣлъ, когда молодые люди ухаживали за нею. Но въ такомъ случаѣ онъ сердился болѣе на ихъ дерзость, не на нее, и хотя онъ не требовалъ особенной нѣжности отъ своей супруги, однако мысль, что она не любитъ его, или еще менѣе, что можетъ любить другаго, рѣшительно не входила ему въ голову. Всѣ помѣщики, окружавшіе его, равно какъ и городскіе чиновники и даже офицеры, пріѣзжавшіе въ отпускъ, казались ему только ничтожными, и самъ онъ столько былъ доволенъ собою, что эта мысль дѣйствительно не могла ему представиться. И вдругъ, Илашевъ… каммер-юнкеръ, придворный… всего ужаснѣе было то, что Петръ Алексѣевичъ никакъ не могъ втоптать его въ то же ничтожество, въ которое облекалъ и городскихъ чиновниковъ, и сосѣднихъ помѣщиковъ. Какъ онъ ни думалъ, а Илашевъ съ своимъ свѣтскимъ навыкомъ, Илашевъ придворный, котораго онъ даже прочилъ въ зятья себѣ, какъ грозный призракъ возставалъ въ его воображеніи. — Но это чудовищность, это преступленіе, говорилъ онъ: — тогда-какъ я ласкалъ его, принималъ какъ роднаго, онъ… но что же скажетъ объ этомъ цѣлая губернія, что скажетъ князь Баксановъ?.. И говорятъ, что онъ еще женится на дочери князя!.. и какую же роль заставляли играть меня-самого во всей этой исторіи!.. Въ-самомъ-дѣлѣ, какая роль для Петра Алексѣевича, помѣщика, доселѣ уважаемаго цѣлою губерніею, кандидата въ губернскіе предводители! Послѣ глубоко-оскорбленнаго самолюбія, сказалось и сердце Петра Алексѣевича. Вѣдь онъ въ-самомъ-дѣлѣ любилъ Софью Павловну. Онъ иногда любовался ею, какъ любуется отецъ своимъ дѣтищемъ, рядилъ ее, утѣшалъ. Онъ думалъ: «На старости, когда отдамъ замужъ Анюту, дѣтей отправлю въ службу и останусь одинъ, она успокоитъ меня, не оставитъ меня, если буду боленъ; умру — она закроетъ глаза». Жалѣлъ ли онъ когда-нибудь чего для нея? оскорбилъ ли чѣмъ? «Виноватъ я противъ нея» продолжалъ Петръ Алексѣевичъ, совершенно растроганный: «правда: тамъ кое-какія шалости… но мужчинѣ извинительно, да она и не знаетъ. За что же, Боже мой, послано мнѣ такое наказаніе, чтобъ жена отдала меня на посмѣшище цѣлой губерніи?..» И Петръ Алексѣевичъ плакалъ, такъ-что жалко было смотрѣть на старика. — А Татьяна Васильевна? что будетъ говорить она? сказалъ онъ наконецъ. — Но нѣтъ, вскричалъ онъ громко, вскочивъ съ мѣста: — этого не будетъ. Хоть и придворный, но у меня не прогнѣвайся: посмотримъ еще, чья возьметъ… И Петръ Алексѣевичъ поспѣшно велитъ закладывать коляску, объявляетъ гостямъ, что нетерпящее отлагательства дѣло требуетъ его присутствія въ Сергіевскомъ, обѣщаетъ возвратиться на другой день какъ-можно-ранѣе и проситъ гостей между-тѣмъ хозяйничать у него какъ дома. Онъ сѣлъ въ коляску и отдалъ приказаніе ѣхать какъ-можно-скорѣе. Понеслись. Богъ-знаетъ какія мысли тѣснились въ головѣ Петра Алексѣевича; слова Вѣры Дмитріевны: «двѣнадцать часовъ, въ саду…» какъ фантасмагорическая точка росли въ его воображеніи, увеличивались и принимали страшныя формы. Петръ Алексѣевичъ не замѣчалъ дороги; по-временамъ кричалъ кучеру: «пошелъ скорѣе!» и опять углублялся въ свои тяжелыя думы. Иногда ему казалось, будто кучеръ оглядывается на него, что люди шепчутся между собою и, вѣроятно, о причинахъ этой странной поѣздки. «Они знаютъ» думалъ несчастный помѣщикъ, и кровь горячею струею била ему въ голову. Но вотъ они у сада. Петръ Алексѣевичъ не замѣтилъ, что нѣсколько-далѣе, за рощею, стоялъ тарантасъ; не слыхалъ, какъ люди, толкнувъ другъ друга локтемъ, шепнули: «ладошинскій!» Онъ приказалъ остановиться у калитки, которая вела изъ сада на дорогу, вышелъ и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ садъ. Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, раскачнулся на козлахъ, лѣниво осмотрѣлся кругомъ и, наклонясь къ человѣку, запиравшему дверцу, сказалъ: «Не знаю, здѣсь что ли стоять, или домой?» — А чортъ его знаетъ, отвѣчалъ тотъ. — Инъ стой, коли ничего не сказалъ. Знать, здѣсь надобно. Другой же, соскочивъ съ запятокъ, тоже посмотрѣлъ кругомъ и покачалъ головой. — Никакъ что-то нездорово, сказалъ онъ, подойдя ближе къ коляскѣ. — Пойдемъ-ка, Иванъ, тихонько за нимъ. Неравно спроситъ. — И оба пошли. Но обратимся къ Софьѣ Павловнѣ. Возвратясь въ свою комнату, она была необыкновенно разстроена. Параша тотчасъ принялась за вечерній туалетъ барыни. Легкая блуза одѣла ея стройную талію; волосы расчесаны и заплетены въ косу, которую закрылъ маленькій батистовый чепчикъ. Софья Павловна хороша въ этомъ простомъ нарядѣ; но лицо ея блѣдно, и живѣйшее безпокойство изображено въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи. Никогда ловкая воспитанница Кузнецкаго-Моста не была ни такъ проворна, ни такъ осторожна. Она, казалось, видѣла, что госпожа ея была не въ духѣ или нездорова, и потому не позволила себѣ ни одного слова, ни одного лишняго взгляда. Едва походка ея была слышна на мягкомъ коврѣ, едва руки касаются до кисеи и тюлей, которые она снимаетъ съ плечъ молодой женщины. Можно было бы подумать, что невидимые духи прислуживаютъ при ночномъ туалетѣ помѣщицы, и между-тѣмъ никогда присутствіе Параши не было еще такъ тяжело для Софьи Павловны. Она не смѣла взглянуть на нее; ей казалось, что маленькіе черные глаза горничной слѣдуютъ за каждымъ ея движеніемъ, что они пытливо заглядываютъ въ душу ея, что сама Параша смѣлѣе съ нею обыкновеннаго. Софья Павловна готова была разсердиться, вспылить; но мысль: «она знаетъ», сжала ей сердце. Ужасная тоска овладѣла ея душою. Какъ! она должна стыдиться своей Параши, — она, которая до-сихъ-поръ могла смѣло глядѣть въ глаза всякому и не боялась самаго проницательнаго взора?.. Нѣтъ, этого не будетъ; она положитъ этому конецъ. Съ этой мыслію она обернулась назадъ, по горничной уже не было. Ночная лампа горѣла на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ; вотъ книга, которую Параша всегда клала возлѣ постели; Параша уже ушла, какъ обыкновенно уходила всякій вечеръ, и не возвратится болѣе… Часы на колокольнѣ медленно бьютъ двѣнадцать; вслѣдъ за тѣмъ раздались двѣнадцать ударовъ сторожа въ чугунную доску, и все затихло. Въ саду темно; только по лугу въ немногихъ мѣстахъ свѣтлою полоскою пробирается лучъ восходящаго мѣсяца, прорѣзываясь сквозь чащу сада. Софья Павловна бросилась въ кресла. Она закрыла лицо руками. По щекамъ ея текли обильныя слезы. Грудь сильно волновалась. До-сихъ-поръ чистая, непорочная, она знавала горе, имѣла враговъ; быть-можетъ, въ свою очередь несла клевету и нареканіе; но она была покойна, она съ гордостью поднимала голову, чувствуя себя выше самаго мнѣнія свѣта, котораго столько страшилась… да, страшилась. Это мнѣніе было съ самаго дѣтства ея единственнымъ путеводителемъ; съ нимъ однимъ совѣтовалась она, когда сердце и разсудокъ были въ разладѣ; давно ли она трепетала малѣйшей неосторожности, лишняго слова, — и теперь… теперь она рѣшилась… ужасно подумать!.. Но кто же узнаетъ это? Илашевъ не само ли благородство? въ немъ ли сомнѣваться? Другіе всѣ спятъ… все тихо. Вотъ часъ… быть-можетъ, онъ тамъ, въ саду… въ саду! такъ близко отъ нея!.. Боже, Боже мой! по гдѣ же силы выдержать подобную минуту!… Все тихо; ни малѣйшаго шороха… А если онъ не прійдетъ? обманетъ? Если это письмо было только… чтобъ испытать, какъ далеко можетъ занести ее сердце?.. Но нѣтъ, нѣтъ; это было бы слишкомъ-ужасно; онъ неспособенъ къ подобному поступку. Можетъ-быть, ему помѣшали? дошла ли записка? Но что же писала она въ этой запискѣ? въ смущеніи не ошиблась ли?.. Боже мой! не сонъ ли это все, наконецъ? Онъ, быть-можетъ, уже уѣхалъ, его нѣтъ? Нѣтъ силы выносить этой неизвѣстности… И Софья Павловна упала на колѣни передъ иконою… Въ это время послышался легкій шумъ въ кабинетѣ. Она вздрогнула; быстро смотритъ впередъ; встаетъ… нѣтъ, это не мечта: тамъ, въ дверяхъ… это онъ, Илашевъ, точно онъ… онъ не сдержалъ слова, вошелъ… но онъ блѣденъ, взоръ умоляетъ о прощеніи… Не смѣя дышать, удерживая восклицаніе, она стоитъ неподвижно; онъ приближается… Но въ это самое мгновеніе на террасѣ, подъ самымъ окномъ, раздались голоса… съ другой стороны дверь въ спальню скоро отворилась, и Параша, блѣдная какъ полотно, вбѣжала, произнеся одно только слово: «баринъ!» === XXIII. === Ладошинъ узналъ Петра Алексѣевича и въ одно мгновеніе понялъ все. Ему живо представилась опасность неосторожной молодой женщины и сцена, которая должна произойдти между раздраженнымъ супругомъ и Илашевымъ, и которая на утро же сдѣлается добычею праздныхъ языковъ цѣлаго уѣзда. Не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, и слѣдуя единственно первому влеченію, онъ бросается за Петромъ Алексѣевичемъ, и въ ту самую минуту, когда тотъ уже готовъ ступить на послѣднюю ступеньку террасы, хватаетъ его за обѣ руки. Мы сказали уже, что Ладошинъ былъ очень-силенъ. Петръ Алексѣевичъ, остановленный такъ неожиданно, быстро обернулся, но не узналъ Ладошина. Раздраженный въ высшей степени, онъ рванулся изъ всѣхъ силъ, но его держали мощныя руки. — Не противтесь! сказалъ Ладошинъ такъ, чтобъ его могли слышать въ комнатѣ. — Я не пущу васъ. Петръ Алексѣевичъ узналъ голосъ. — А! вы здѣсь на стражѣ? сказалъ онъ. — Этого только не доставало. — Завтра я буду вамъ отвѣчать на это. Въ эту минуту въ окнѣ спальной быстро мелькнула тѣнь и скрылась въ глубинѣ комнаты. — Теперь я васъ пущу, сказалъ Ладошинъ: — но подумайте: завтра весь уѣздъ узнаетъ объ этомъ: вотъ ваши люди, они шли за вами. И онъ пустилъ его. Петръ Алексѣевичъ, почувствовавъ себя свободнымъ, обернулся, чтобъ расплатиться какъ слѣдовало съ дерзкимъ мальчишкою; но его уже не было. Онъ бросился къ дверямъ — заперты. Онъ поглядѣлъ на окна: тамъ, какъ обыкновенно, теплилась лампада въ спальной Софьи Павловны, и все было тихо и покойно. Онъ опустилъ голову на грудь… Илашева уже не было, это вѣрно; онъ скрылся. А это безвременное возвращеніе, ночью, черезъ садъ, эта встрѣча съ Ладошинымъ, и при свидѣтеляхъ, которые, можетъ-быть, также видѣли и то, что Петръ Алексѣевичъ желалъ бы скрыть отъ всего свѣта — все это разскажется, разнесется; пойдутъ толки; доберутся до истины, или выдумаютъ ложь хуже самой истины, и Сарапаевъ, этотъ колоссъ, уважаемый цѣлою губерніею, сдѣлается посмѣшищемъ всякаго ребенка!.. Все это какъ страшный призракъ представилось воображенію старика. Онъ нѣсколько мгновеній молчалъ; потомъ, какъ-будто вдругъ опомнясь, поднялъ голову, и въ эту минуту замѣтилъ своихъ людей, которые, вышедъ за нимъ изъ чащи, стояли въ нерѣшимости, не зная, назадъ ли идти, или подойдти къ барину. — Чортъ возьми! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — что вамъ надобно? — Спросить о лошадяхъ-съ. — Дураки! Откладывать. И Петръ Алексѣевичъ, проворчавъ что-то про себя, пошелъ скорыми шагами къ садовой калиткѣ. === XXIV. === На другое утро по всей дворнѣ шли толки и перешептыванья. Видимо всѣ тревожились, хотя, по наружности, все шло обыкновеннымъ порядкомъ. Каммердинеръ чистилъ въ сѣняхъ платье Петра Алексѣевича; поваръ пришелъ забирать запасы и стоялъ съ чашками у кладовой, гдѣ Дарья Лукинишна рылась въ кадушкахъ съ мукою; въ залѣ натирали полъ, въ гостиной сметали пыль. Только по-временамъ то тамъ, то сямъ, сходились двое, трое, останавливались и шептали съ видимымъ безпокойствомъ. Всѣхъ занимали странныя вечернія происшествія и еще болѣе утреннія. Рано на зарѣ — можно ли это было когда-нибудь подумать? рано на зарѣ, Параша, — эта любимая горничная Софьи Павловны, эта воспитанница Кузнецкаго-Моста и французскихъ магазиновъ, — вышла на крыльцо, повязанная платкомъ, въ ваточномъ капотѣ и кацавѣйкѣ, накинутой на плеча, съ узелкомъ въ рукѣ и съ заплаканными глазами. У крыльца стояла подвода, то-есть, тележонка, запряженная крестьянскою лошадью. Въ телегѣ изъ-подъ сѣна выглядывалъ небольшой сундучокъ, выкрашенный голубою краскою, лежалъ большой узелъ и двѣ подушки. Крестьянинъ въ сѣромъ чапанѣ, довольно-изорванномъ, оправлялъ что-то около лошади. На дворѣ все было тихо; только по флигелямъ изъ нѣкоторыхъ оконъ робко выглядывали головы, да дворовая собака, махая хвостомъ, стояла у крыльца и смотрѣла вверхъ своими умными глазами, какъ-бы желая угадать, для чего такъ рано появилась на крыльцѣ обыкновенно нѣсколько-лѣнивая дѣвушка. Параша медленно сошла съ лѣстницы, вскарабкалась одна-одинёхонька на телегу; крупныя слезы катились по щекамъ ея; она взглянула на окна барскаго дома, гдѣ все спало еще, заплакала еще пуще и подвода тронулась. Никто изъ подругъ не провожалъ Параши; только на околицѣ ее ждала Агаша, горничная Анюты, да старуха-стряпка, которая почему-то любила особенно дѣвушку. Куда везли Парашу? Этого не знала ни Агаша, ни стряпка, ни сама Параша. Въ дворнѣ только догадывались, потому-что знали обыкновеніе Петра Алексѣевича ссылать провинившихся въ одно изъ отдаленныхъ своихъ помѣстій, екатеринославское ли, нижегородское ли, какое бы то ни было, лишь бы далеко отъ лица своего. Разспрашивали, догадывались, какая была вина Параши, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Потомъ, однакожь, кто-то разъяснялъ, что одинъ изъ сторожей видѣлъ, какъ Параша, поздно вечеромъ, говорила съ какимъ-то мужчиною и потомъ пошла съ нимъ крадучись въ садъ; вспомнили о тарантасѣ, который люди, ѣхавшіе съ Петромъ Алексѣевичемъ, видѣли за рощею, сообразили дѣло, и вышло, что Параша провела въ садъ Ладошина для свиданія съ барышнею, что Петру Алексѣевичу дали о томъ знать, что онъ засталъ и дочь и Ладошина въ саду и, должно-быть, порядочно побилъ послѣдняго. Это заключеніе еще болѣе подтвердилось, когда Агаша разсказала потихоньку, что ночью, по возвращеніи уже барина, ей передали записку отъ Ладошина къ барышнѣ, и что онъ въ этой запискѣ писалъ, что-де нечего ужь таиться, надобно идти къ папенькѣ и разсказать все, какъ были вмѣстѣ въ саду и прочее, и попросить, чтобъ покончилъ все своимъ согласіемъ. Потомъ разсказали, что барышня чѣмъ-свѣтъ пошла къ барину въ кабинетъ и долго съ нимъ говорила и все плакала, что потомъ пріѣхалъ Ладошинъ, и что и теперь еще всѣ вмѣстѣ, запершись, толкуютъ въ комнатѣ Татьяны Васильевны. А Софья Павловна одна въ своей спальной и все, слышно, плачетъ. Только въ комнаткѣ Дарьи Лукиничны, ключницы Софьи Павловны, шли другіе толки. Тамъ сидѣла Мавра Даниловна. На маленькомъ столѣ, накрытомъ салфеткою, кипѣлъ самоваръ, очень-давно нечищеный. На камфоркѣ стоялъ чайникъ, на подносѣ двѣ чашки, молочникъ и жестяная сахарница. Дарья Лукинична бережно раскладывала ложечки и сахаръ, боясь застучать, и обѣ говорили шопотомъ, какъ въ комнатѣ больнаго. Лица обѣихъ показывали великую заботу. — Выкушай, матушка, чашечку, говорила Дарья Лукинична, подставляя чашку Маврѣ Даниловнѣ. — Вотъ сливочки; или не угодно ли съ лимонцемъ? Вѣдь теперь и не знай когда дождешься ихнего-то. — Ужь до чаю ли теперь, Дарья Лукинична; что-то и въ душу-то не ''и''детъ, говорила Мавра Даниловна, принимая чашку. — Пойдетъ ли въ душу, матушка? продолжала Дарья Лукинична, откусивъ сахару и наливая на блюдичко чай: — этакая печаль! Сродясь такой бѣды не видывала. — Ты была, что ли, у самой-то? — Гдѣ, матушка! только въ дверь послушала, все плачетъ. Баринъ всю ночь не входилъ, а ужь утромъ вошелъ, бросилъ передъ ней какое-то письмо распечатанное; «на, читай», говоритъ, «отъ пріятельницы» и очень послѣ шумѣлъ; не приведи Богъ слышать! — А дворня-то, Дарья Лукинична, толкуетъ, что Парашку за Ладошина сослали. — Говори себѣ! Какой тутъ Ладошинъ! Она, бестія, все это надѣлала. Вѣдь между нами сказать, Мавра Даниловна, продолжала она осматриваясь: — соколъ-то былъ спрятанъ у нея въ чуланѣ; какъ все позатихло, она его сама и за деревню выпроводила. — Какой соколъ? петербургскій-то? — То-то оно и есть. — Ахъ, батюшки свѣты! вотъ оно, магазины-то, Дарья Лукинична. Не даромъ говорила Татьяна Васильевна, что добра не будетъ. Погубили дѣвчонку, да и барыню-то. — Конечно, Парашка кругомъ виновата, что говорить. Какъ-бы старая барыня-покойница, она бы знала, что съ нею дѣлать. А ныньче вѣдь у насъ все по модѣ. Да и то сказать, Мавра Даниловна, сама-то не больше ли виновата? Вѣдь у нихъ не съ сегодня завелось… — Ужь и не говори! Я давно все вижу, да не хотѣлось говорить. И вотъ объ этомъ-то я и хотѣла посовѣтоваться съ тобою, Дарья Лукинична. Вѣдь Татьяна Васильевна ничего этого не знаетъ; она догадывается, отъ нея трудно утаить; но все же навѣрное ничего до нея не дошло. А она вѣдь моя благодѣтельница; истинно, какъ Богъ святъ, чту ее больше отца роднаго. Какъ же мнѣ? сказать ли ей о томъ, что дѣлается, или молчать? Какъ-будто совѣстно оставлять ее, мою благодѣтельницу, въ такомъ обманѣ. Дарья Лукинична поставила блюдичко на столъ, вынула изъ боковаго кармана круглую табакерку съ дамскимъ портретомъ, открыла, медленно взяла табаку и, держа его между двумя пальцами надъ открытою табакеркою, устремила глаза въ землю и качала головою съ видомъ глубокаго размышленія. — Мавра Даниловна, сказала она наконецъ, не перемѣня положенія: — вы сами умные люди, дворянскаго происхожденія и лучше насъ знаете, какъ и что ведется; ужь не намъ учить васъ. А я такъ, по моему глупому разсужденію, думаю вотъ какъ; если вы доведете это дѣло до Татьяны Васильевны — она, вы знаете, человѣкъ крутой, несносчивый, и между нами сказать, Софью Павловну не долюбливаетъ, — она непремѣнно станетъ говорить объ этомъ барину, а ужь тотъ, виновата ли жена, нѣтъ ли, а ея не выдастъ. Начнется ссора; что же изъ этого выйдетъ? — Конечно, ужь добра немного, Дарья Лукинична. — Станетъ доискиваться, отъ кого-де вышло?.. — Ну, ужь Татьяна Васильевна не выдастъ. — Богъ то знаетъ, можетъ, съ горяча и проговорится. А тогда намъ и всѣмъ достанется, и Петръ Алексѣевичъ вѣкъ этого не проститъ, хоть бы и вамъ. А посудите: вѣдь и онъ, да и Софья Павловна, какова она ни есть, а вамъ еще пригодятся. — Правда твоя, Дарья Лукинична; да вотъ чего боюсь. Агаѳья Ивановна вѣдь у! какъ хитра; она спровѣдаетъ какъ-нибудь и ужь разскажетъ Татьянѣ Васильевнѣ, — ужь я знаю, непремѣнно доведетъ до нея, а та и скажетъ: ты-де знала да потаила. — Теперь не узнаетъ еще, не посмѣетъ говорить. А тамъ, попройдетъ время, хотя и выйдетъ что, скажете не знала и не слыхала. Да и сама Татьяна Васильевна, спустя время, не вступится такъ горячо. Ну что! мало ли что болтаютъ. Не то повѣрятъ, не то нѣтъ, а хотя и повѣрятъ, то съ нашихъ словъ говорить не станутъ, особливо въ глаза, а тамъ за глаза — и Богъ не судитъ. === XXV. === Къ обѣду всѣ слуги были въ парадѣ. Комнаты убраны какъ для праздника, мебель безъ чехловъ. Татьяна Васильевна разодѣта, въ новомъ капотѣ, новомъ чепцѣ и бархатной мантильѣ, весела и любезна, такъ-что Мавра Даниловна, сидя въ своемъ уголку, не спускала съ нея глазъ и, нѣсколько разъ подходя къ ней, цаловала въ плечо, говоря шопотомъ: «Не нагляжусь-то я на васъ. Красавица да и только. Право, не хуже внучки». — Петръ Алексѣевичъ, Анюта, Ладошинъ и еще нѣсколько сосѣдей… Вдругъ въ залѣ зашумѣло, и въ комнату вошла Вѣра Дмитріевна. — А! Вѣра Дмитревна! закричалъ Петръ Алексѣевичъ, съ большою любезностью идя на встрѣчу гостьѣ. — Это совершенно кстати, потому-что мы сейчасъ хотѣли къ вамъ посылать. — Ужь точно кстати, прибавила Татьяна Васильевна. — Одной тебя и не доставало мнѣ, моя милая, любезная. Поди, раздѣли нашу общую радость. — Позвольте представить вамъ жениха и невѣсту, сказалъ Петръ Алексѣевичъ, подводя Ладошина и Анюту къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ. — Мы увѣрены, что вы пріймете участіе въ нашемъ счастіи… Въ эту минуту вошла Софья Павловна, одѣтая со всею изъисканностію; ни малѣйшаго слѣда слезъ и съ улыбкою, совершенно-приличною случаю. Начались поздравленія, желанія и проч. Вѣра Дмитріевна казалась въ совершенномъ восхищеніи, ласкова съ невѣстою, привѣтлива даже и съ Ладошинымъ; объ извѣстномъ письмѣ — будто его и не бывало. Всѣ были чрезвычайно-счастливы. — Къ этой радости, сказалъ съ большою любезностью одинъ изъ гостей: — не достаетъ только одного Леонтья Андреича. Онъ такъ преданъ вамъ, Петръ Алексѣичъ, и всему семейству вашему. — Леонтій Андреичъ уѣхалъ въ Петербургъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ громко и совершенно-покойнымъ голосомъ. Мнѣ чрезвычайно-жаль, что его нѣтъ съ нами на этотъ случай. Но что дѣлать! его вызываетъ министръ: вотъ письмо, которое я сейчасъ получилъ отъ самого Илашева. {{right|'''М. ЖУКОВА.'''}} {{right|''"Отечественныя Записки", № 5, 1847''}} [[Категория:Повести]] [[Категория:Мария Семеновна Жукова]] [[Категория:Литература 1847 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Мария Семеновна Жукова]] mr6gpr8c1snikf9his0zz3o2chq22lj 5185162 5185161 2024-10-18T13:16:02Z Sergey kudryavtsev 265 5185162 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Мария Семёновна Жукова | НАЗВАНИЕ = Эпизод из жизни деревенской дамы | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1847 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/z/zhukowa_m_s/text_1847_epizod_iz_zhizni_oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ЖИЗНИ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАМЫ. === <center>ПОВѢСТЬ.</center> Хорошенькая петербургская коляска, въ четыре лошади, стояла у подъѣзда большаго каменнаго дома; это было въ деревнѣ, въ послѣднихъ числахъ августа. Легкія облачка застилали, какъ флеромъ, свѣтлую лазурь, и умѣряли жаръ солнечныхъ лучей; но воздухъ былъ тепелъ, пріятенъ, и поля, одѣтыя со всею пышностью лѣтнихъ уборовъ, манили къ прогулкѣ. Съ крыльца сбѣжалъ лакей въ щегольской ливреѣ, отворилъ дверцы коляски, откинулъ подножку и сталъ какъ вкопанный, ожидая господъ. На верхней площадкѣ лѣстницы показались двѣ дамы. Обѣ были одѣты съ тою деревенскою простотою, которая, не допуская излишняго, позволяетъ изящное. Простыя легкія мантильи, соломенныя сквозныя шляпки, украшенныя букетами полевыхъ цвѣтовъ… вы подумали бы, что это двѣ обитательницы Каменнаго-Острова, — и ошиблись бы. Это были двѣ степныя помѣщицы. Одна, высокая, стройная, съ темнокаштановыми волосами, которые гладко спускались по обѣимъ сторонамъ высокаго лба, съ темноголубыми задумчивыми глазами; другая — свѣжая брюнетка, довольно полная, съ тѣми блестящими черными глазами, которыхъ выраженія терпѣть не могутъ женщины, и которые приводятъ въ восторгъ мужчинъ. Дама съ голубыми глазами остановилась на послѣдней ступенькѣ и обернулась назадъ. Это движеніе было просто и вмѣстѣ съ тѣмъ исполнено граціозности, которая вездѣ отличаетъ женщину хорошаго тона. Она звала: «Анюта! Анюта! не слушай Мавры Даниловны; возьми ее непремѣнно съ собою». — Непремѣнно, непремѣнно! кричала другая дама, и обѣ сѣли въ коляску, смѣясь и посылая людей одного за другимъ за Маврою Даниловною. Наконецъ, съ крыльца сбѣжала бѣлокурая дѣвушка, въ полной красотѣ семьнадцатой весны; за нею спускалась по ступенямъ пожилая женщина небольшаго роста, въ бѣломъ кисейномъ чепцѣ, въ большой шерстяной вязаной косынкѣ, заколотой подъ самою душкою, и въ ситцевомъ темномъ капотѣ. — Скорѣе, скорѣе, Мавра Даниловна! повторили дамы. — Какія вы упрямыя! Знаете, что безъ васъ нельзя. — Господи! ну, на что я вамъ! сказала Мавра Даниловна, остановясь на ступенькѣ и ударивъ руками по бокамъ, и тотчасъ же побѣжала къ подножкѣ, ухватилась руками за край кузова и вскарабкалась довольно-проворно, не требуя помощи лакея, который, впрочемъ, о томъ и не заботился. Она сѣла возлѣ молодой дѣвушки, напротивъ дамъ; дверцу захлопнули, и коляска со стукомъ покатилась со двора. Деревня была прекрасна въ это время; коляска ѣхала почти возлѣ самаго сада, котораго кудрявыя деревья свѣшивали за заборъ свои широкія вѣтви, свидѣтельствуя, что они, какъ и самый барскій домъ, пережили не одного владѣльца. По другую сторону дороги тянулись поля, покрытыя скирдами еще несвоженаго хлѣба; по мѣстамъ пустыя фуры, запряженныя парами круторогихъ воловъ; тамъ крестьяне, разсѣянные по нивѣ въ живописномъ безпорядкѣ полевой работы, а здѣсь, по бороздамъ, въ мягкой травѣ, и блѣдно-розовая скабіоза съ наклоненною головкою, и душистый шалфей съ своими яхонтовыми цвѣтами, полузакрытыми малиновыми подцвѣтными листочками. Но дамы, ѣхавшія въ коляскѣ, и не думали любоваться цвѣтами или деревьями. Казалось, природа не имѣла ни красокъ, ни формъ, достойныхъ ихъ вниманія. Сильныя лошади неслись; поля мелькали; молодыя дамы шутили съ Маврою Даниловною, разспрашивали ее о сосѣдяхъ, объ ея мужѣ, даже объ ея горничной, Палашкѣ, которая, по словамъ Мавры Даниловны, была и дура, и лѣнивица, и соня, такая соня, что она, одинъ разъ, Ивану Ивановичу, покойному супругу Мавры Даниловны, набила трубку кашею вмѣсто табаку. Дамы очень смѣялись. Потомъ говорили о городѣ, откуда одна изъ нихъ только-что пріѣхала, о знакомыхъ… — Должно признаться, говорила черноглазая дама: — что всѣ наши дамы необыкновенно-скучны. Каждая воображаетъ, что она одна только и знаетъ и приличія, и моды, а ни одна ничего несмыслитъ. Помѣшаны на знатности и изъ всѣхъ силъ корчатъ аристократокъ. Хороши аристократки! на ливреяхъ басоны съ чужими гербами, съ толкучаго; въ гостиной — воскъ, а въ спальной — сальная свѣча. — Да и деревенскія-то наши помѣщицы! съѣздятъ въ Петербургъ на два дня, да и воображаютъ, что и знакомства нѣтъ по нихъ. — Вотъ, какъ наша Кортомина. Она думаетъ теперь, что кромѣ тебя, потому-что ты петербургская, ей и ѣздить не къ кому. — Нѣтъ, всего смѣшнѣе, что она познакомилась тамъ съ какими-то Фафоркиными, Фуфаркиными что ли то, и выписываетъ чрезъ нихъ наряды. Тѣ засылаютъ ее шляпками съ Гороховой-Улицы, а эта и радуется, и увѣрена, что весь Петербургъ въ такихъ же шляпкахъ, складка въ складку. Пускай бы себѣ рядилась какъ хотѣла, лишь бы избавила отъ концертовъ. А то заставитъ играть свою Елену; такая скука, хоть умереть! — Ну, что же? нѣтъ; Елена недурно играетъ. — Э! что это!.. а знаешь ли, что я слышала? говорятъ, что она смертельно влюблена въ… Ладошина, прибавила она, наклонясь на-ухо пріятельницы. — Какой вздоръ! это такое же сочиненіе, какъ твоя свадьба съ Илашевымъ. — Какое тутъ сравненіе! Для Елены это былъ бы прекрасный женихъ. — А для тебя, Илашевъ? — Полно, Софи; ты знаешь мое мнѣніе о замужствѣ. Это хорошо въ первой молодости, когда мы совершенно незнакомы съ жизнію. Да и вообще, надо же выйдти замужъ. Старая дѣвка — это какъ-то смѣшно. Но, разъ узнавъ, что такое замужство, кто захочетъ опять этихъ цѣпей! Еленѣ надобно выйдти: вѣдь ей ужь за тридцать. — Э, нѣтъ еще. — Повѣрь, что такъ; впрочемъ, это, кажется, напрасная мечта: ея не допустятъ. — И она указала на Анюту. Надобно замѣтить, что съ нѣкотораго времени дамы говорили на языкѣ, котораго, какъ видно было, не понимала ни Анюта, ни сосѣдка ея. — О! этого нечего бояться, отвѣчала дама съ голубыми глазами. — Здѣсь совершенно все кончено. — Что же? отказано? — Рѣшительно. — И какъ же это приняла невѣста? — Мнѣ кажется, очень-хладнокровно. Это престранное созданіе; прежде я думала, что она любитъ ''его.'' Но равнодушіе, съ которымъ она приняла отказъ отца, убѣдило меня въ противномъ. — Да точно ли ты увѣрена, что между ними все кончено? не надѣется ли она на бабушку? — Не знаю. Впрочемъ, чего же надѣяться? Петръ Алексѣичъ и слышать о томъ не хочетъ. — Но мнѣ кажется, что прежде онъ совсѣмъ не былъ такъ противъ этого жениха. — Это правда. Но съ-тѣхъ-поръ, какъ мы возвратились изъ Украйны, это совершенно перемѣнилось. Ты знаешь, мы пріѣхали послѣ него, и признаюсь, я очень была удивлена перемѣною, которую нашла въ немъ. — А знаешь ли ты, что въ городѣ многіе говорятъ, будто ты не хотѣла отдавать падчерицы. — Я? да для чего же мнѣ это? — Будто бы тебѣ не хотѣлось разстаться съ богатымъ приданымъ ея матери… — Которое я вижу только когда просушиваютъ сундуки. Но вѣдь я знаю, кто это говоритъ: любезнѣйшая тётушка, Татьяна Васильевна. И это мало, что говоритъ другимъ: она то же самое напѣваетъ и Петру Алексѣичу. — Какъ-будто онъ повѣритъ ей! — Ахъ! ты не можешь себѣ представить, какое вліяніе имѣетъ на него эта женщина. Конечно, онъ очень-хорошо знаетъ, что я рѣшительно не вмѣшиваюсь въ распоряженія его во всемъ, что относится до дѣтей его; а между-тѣмъ, эти навѣты невольно запали ему въ душу. Онъ питаетъ предубѣжденіе противъ меня и во всякомъ случаѣ подозрѣваетъ въ недоброжелательствѣ къ Анютѣ. Злой навѣтъ, Вѣра, рѣдко остается безъ плода. — Кто лучше меня знаетъ это! Кажется, я довольно терпѣла отъ злыхъ языковъ. — Ты можешь пренебрегать ими. Что тебѣ въ мнѣніи свѣта? У тебя есть счастіе, которое можетъ замѣнить и свѣтъ и все — дѣти. Ахъ, еслибъ у меня были дѣти! — У тебя есть также дѣти… чужія, правда, но тѣмъ важнѣе обязанность, возложенная на тебя. Знаешь, Софи, ничто столько не возвышаетъ душу, какъ исполненіе своей обязанности! — Да… но объ этомъ долго говорить. Мнѣ кажется, я исполняю свои обязанности, какъ этого отъ насъ требуютъ. Мнѣ н''е'' чѣмъ упрекнуть себя противъ мужа; я стараюсь быть полезною его дѣтямъ; но знаешь… это не мѣшаетъ мнѣ скучать, ужасно скучать. Душа пуста… — Пуста? — Да, конечно. Читаю, работаю… Мужъ вѣчно за картами, или съ собаками… Говорятъ, что онъ любитъ меня; да, помилуй! эта любовь все равно, что для нищаго богатства великаго могола. — Ты несправедлива, Софи. Отказываетъ ли онъ тебѣ въ чемъ-нибудь? Посмотри, какъ онъ старается предупредить всякое твое желаніе. — Да, обновы, балы… И ты это говоришь, Вѣра? Уже-ли въ этомъ счастіе? Черноглазая дама отвернулась, можетъ-быть, для того, чтобъ скрыть вздохъ, вырвавшійся изъ груди ея. — Мнѣ кажется, сказала она, помолчавъ нѣсколько: — что намъ, женщинамъ, позволено одно счастіе: отсутствіе страданія. — Можетъ-быть; но и оно возможно только тѣмъ, которыя свободны, какъ ты. А я — когда я не могу получить письма даже отъ тебя, чтобъ его не прочитали иногда прежде меня! — Какъ-скоро есть страданіе, то душа уже не пуста; тогда религія… — Ахъ! это слишкомъ-высоко для меня… Конечно, я молюсь… Но полно объ этомъ. Скажи лучше, нѣтъ ли еще чего новаго въ городѣ? — Новаго? Гдѣ же тамъ быть новому! Вѣчный застой во всемъ. Развѣ чиновника какого переведутъ въ другое мѣсто, или какая сплетня… Да! вотъ, на-примѣръ: хочешь ли, я скажу тебѣ, для чего мужъ твой не хотѣлъ отдать дочери за Ладошина? — Да вѣдь говорятъ, что я не хотѣла. — Да, одни; а другіе говорятъ, что у мужа твоего есть другой женихъ на примѣтѣ. — Кто же это? — Да тотъ самый, котораго ты такъ великодушно жалуешь мнѣ въ женихи, — Илашевъ. Молодая женщина пожала плечами. — Для меня это странно, сказала она: — въ городѣ всегда знаютъ, что думаетъ мужъ мой, прежде его-самого. Только, кажется, намъ не перебить у тебя, продолжала она смѣясь. — Опять! да перестань, Софи. — Чего перестань! Вѣдь и у насъ тоже говорятъ кое-что; напримѣръ, что Илашевъ у тебя съ утра до вечера. — Нѣтъ, даже и не уѣзжаетъ никогда. Право, Софи, будто ты меня не знаешь! — И легкая грусть, какъ облако, затуманила на мгновеніе выразительное личико прекрасной вдовы. Пріятельница съ нѣжностію пожала ей руку; потомъ, указывая глазами на Анюту, сказала: — Мы, кажется, даже и не говорили съ нимъ. Впрочемъ, это такое скрытное существо, что я ни за что не ручаюсь. Между-тѣмъ, Анюта, бывшая постоянно предметомъ разговора, совершенно не замѣчала этого и смотрѣла по сторонамъ, или отъ времени до времени обмѣнивалась односложными словами съ Маврою Даниловною. Обѣихъ, кажется, мало забавляла прогулка; но объ этомъ никто и не заботился. === II. === Двѣ пріятельницы, разговаривавшія такъ дружески во время прогулки, были, какъ мы сказали уже, помѣщицы и сосѣдки, то-есть, жили на разстояніи двадцати верстъ одна отъ другой. По степному, это сосѣдки. Одна изъ нихъ — молодая вдова Вѣра Дмитріевна Кибеева, другая — Софья Павловна, вторая жена богатаго и очень-уважаемаго въ губерніи помѣщика, Петра Алексѣевича Сарапаева, кандидата въ губернскіе предводители по послѣднимъ выборамъ. Первая жена Петра Алексѣевича была богатая женщина и очень была любима какъ родными его, такъ и всѣми сосѣдями. Она оставила по себѣ двоихъ сыновей и дочь, Анюту, о которой мы только-что говорили; сыновья же учились въ Юнкерской Школѣ, въ Петербургѣ. Петръ Алексѣевичъ вполнѣ заслуживалъ то уваженіе, которымъ пользовался въ губерніи. Онъ обладалъ многими достоинствами; но мы скажемъ здѣсь только объ одномъ, которое избавитъ насъ отъ труда говорить о всѣхъ другихъ: у Петра Алексѣевича было около ста тысячь годоваго дохода. Правда, на имѣніи его были долги; но что же значатъ долги въ наше время? Сто тысячь годоваго дохода! Знаете ли, что это очень-пріятная жизнь въ губерніи? Одинъ изъ первыхъ голосовъ на балотировкѣ, а въ обществѣ одно изъ первыхъ лицъ. Петръ Алексѣевичъ только поручикъ въ отставкѣ, а пріѣхалъ куда — встрѣчаютъ, будь хоть нѣсколько генераловъ тутъ же, и въ эполетахъ, и съ генеральшами, какъ равнаго имъ. Въ праздникъ, мелкое дворянство, да многіе и изъ чиновниковъ, пріѣдутъ поздравить до обѣдни; визитовъ требовать съ Петра Алексѣевича — Боже сохрани! Лишь бы удостоилъ позвать къ себѣ, когда даетъ вечеръ для всего города; а если случится, что позоветъ кого на небольшой пріятельскій обѣдъ, посмотрѣли бы вы, съ какимъ видомъ говорятъ на другой день: «Мы вчера обѣдали у Сарапаева, губернаторъ, генералъ С., я, и еще кое-кто изъ мелочи». Да, хорошо тому, о чьихъ обѣдахъ говорятъ съ такимъ видомъ! А у себя дома, въ деревнѣ — что онъ! Владѣтельный князь, да и только. Чего у него нѣтъ! Лошади, экипажи, богатая псарня, сотни три дворовыхъ, не считая женщинъ, дѣтей, да съ полсотни мастеровыхъ, распущенныхъ по оброку по экономическимъ разсчетамъ. Мѣдники, кузнецы, портные, башмачники, — все у него есть; все, какъ у римскаго патриція, работается дома, разумѣется, кромѣ того, что нужно собственно для Петра Алексѣевича и его супруги, потому-что для нихъ все выписывается изъ столицы. У него оранжерея, теплицы; онъ первый знаетъ политическія новости; перемѣна въ министерствѣ или въ губернскихъ властяхъ, новое положеніе, — все это вѣрно только тогда, когда вышло отъ него; дѣло ли есть у кого изъ сосѣдей — не залежится, если только Петръ Алексѣевичъ взялся замолвить словечко. За то, есть казенное взъисканіе на имѣніи Петра Алексѣевича, недоимка — исправникъ десять разъ проѣдетъ мимо прежде, нежели рѣшится напомнить управителю, что есть-де недоимка; подводы ли нужны — съ сосѣдняго казеннаго села пять разъ сряду возьмутъ за его крестьянъ. А передъ балотировкою! Какъ всѣ эти родовые и личные дворяне увиваются около Петра Алексѣевича! Какъ суетится исправникъ, чтобъ достать Софьѣ Павловнѣ фрукты, которые она жалуетъ! какъ прямо сидитъ онъ на стулѣ у дверей въ гостиной, какъ подобострастно вскакиваетъ, когда Петръ Алексѣевичъ изъ-за картъ удостаиваетъ его вопросомъ! А становые… но о нихъ кто же говоритъ, когда сами предводители съ особеннымъ уваженіемъ къ Петру Алексѣевичу? За то и онъ — горой за своихъ! Ему самому давно было бы быть губернскимъ предводителемъ, но интриги… И то на послѣднихъ выборахъ противная партія только тремя шарами перевѣсила; однакожь онъ остался кандидатомъ. Никто не могъ понять, какъ вздумалось Петру Алексѣевичу жениться на Софьѣ Павловнѣ. Между нами сказать, за нею рѣшительно ничего не было. Конечно, она была недурна, даже хороша, воспитана въ Петербургѣ, образована, — но и только. Петру Алексѣевичу было 50… ну, много 52 года, когда онъ овдовѣлъ; его лѣтъ нельзя было утаить, потому-что ихъ знала вся губернія; да въ это время за него пошла бы любая невѣста. Изъ себя онъ былъ молодецъ, высокаго роста, — толстоватъ немного, волосы на лбу очень становились рѣденьки, — но что же это! За то какое уваженіе, какой почетъ женѣ Петра Алексѣевича! Что ни говори, а вѣдь послѣ губернаторши почти первая дама, — да и точно первая по уваженію, которымъ пользовался Петръ Алексѣевичъ. Впрочемъ, никто даже и не думалъ, чтобъ онъ могъ жениться; спустя года два по смерти покойной, онъ поѣхалъ въ Петербургъ, да и возвратился оттуда съ молодою женою. Вотъ ужь можно сказать, это сразило Татьяну Васильевну, родную тётку Петра Алексѣевича, которая была чрезвычайно къ нему привязана; да и посудите, могла ли быть для нея пріятна эта женитьба: у Петра Алексѣевича было трое дѣтей, которыхъ она любила безъ памяти, особенно меньшую, Анюту; всѣ уже на возрастѣ; могла ли же быть имъ пріятна мачиха, да еще и бѣдная, у которой, разумѣется, будутъ свои дѣти и возьмутъ изъ отцовскаго имѣнія такую же часть, какъ и они? Къ-тому же, Петръ Алексѣевичъ женился, не спросясь ни чьего совѣта, не поговоря ни съ кѣмъ, ни даже съ Татьяной Васильевной… какъ хотите, а это больно!, Говорили, что у Софьи Павловны хорошее родство, что она близкая родственница князя Баксацова, у котораго и воспитывалась — но вѣдь Богъ-знаетъ какъ тамъ это бываетъ. Татьяна Васильевна сильно подозрѣвала, что это родство было съ лѣвой стороны. Впрочемъ, она этого никому и чувствовать не давала, ни даже самому Петру Алексѣевичу. Что ужь говорить! Дѣло было сдѣлано. Какъ ни была оскорблена Татьяна Васильевна, но она была такъ добра, что отъ души простила и даже рѣшилась принять Софью Павловну какъ-нельзя-лучше, но… Но есть люди, которыхъ поступки кажутся намъ какъ-будто безмолвнымъ укоромъ, нѣмою цензурою нашихъ дѣйствій. Они молчатъ, даже иногда хвалятъ насъ, а намъ все кажется, что въ душѣ своей они насъ осуждаютъ. Такіе люди никакъ не могутъ нравиться, и между-тѣмъ такое именно дѣйствіе производила Софья Павловна на Татьяну Васильевну. Садилась ли Татьяна Васильевна обѣдать, по обыкновенію своему, въ два часа, она говорила Софьѣ Павловнѣ: «ну, не прогнѣвайся, матушка; мы деревеньщина, не привыкли обѣдать по модѣ, когда куры спать ложатся». Она въ душѣ была убѣждена, что ни у кого нѣтъ такого обѣда, какъ у нея; но при всякомъ блюдѣ ей казалось, что петербургской дамѣ странны и кулебяки, и ботвинья, и поросенокъ съ кашею. Татьяна Васильевна любила поговорить съ Агафьею Ивановною, ключницею и домоправительницею своею; любила, чтобъ безъ гостей она сидѣла съ нею въ гостиной съ своимъ чулкомъ и очками на носу; любила и сама посидѣть въ дѣвичьей, или позвать Агапку-кучера поразспросить, что слышно новаго на базарѣ; любила и разнощиковъ и торговокъ; разбирала у нихъ товары, торговалась, а между-тѣмъ слушала и вѣсти; Софья Павловна, случайно заставъ тётушку въ подобныхъ занятіяхъ, приводила ее въ замѣшательство. Агафья Ивановна значительно взглядывала на барыню и начинала убирать и чулокъ, и табакерку, и платокъ, и уходила изъ гостиной, а торговки и разнощики отсылались до удобнѣйшаго времени. Да и мало ли что было! Софья Павловна называла горничныхъ Машею, Дашею, водила ихъ въ шляпкахъ и кисеяхъ, хвалила наемныхъ людей, и всякому лавочнику въ гостиномъ дворѣ говорила «вы». Трудно представить себѣ впечатлѣніе, которое произвела Софья Павловна на другихъ городскихъ жителей по пріѣздѣ своемъ въ губернію. Жена помѣщика, столько уважаемаго всѣми, по этому одному должна уже была занимать воображеніе каждаго. Прежде нежели появилась она, молва превознесла ее красавицею и чудомъ образованности. Она говорила на всѣхъ европейскихъ языкахъ, знала, я думаю, всѣ науки въ мірѣ, и къ тому же — не играла въ карты. Всѣ эти подробности, привезенныя однимъ помѣщикомъ, которому случилось быть въ Сергіевскомъ у Петра Алексѣевича и видѣть Софью Павловну, волновали все женское населеніе города. Наконецъ, Софья Павловна, столько ожидаемая, пріѣхала и сдѣлала визиты — и тутъ-то начались всеобщіе толки. Надобно правду сказать, Софья Павловна была хороша; но лицо ея не всегда нравилось съ перваго взгляда. Это была картина Перуджино, передъ которой останавливался только знатокъ. Нарядъ ея не поражалъ ни пышностью, ни излишествомъ украшеній, столько драгоцѣннымъ провинціалкамъ-львицамъ: обращеніе было нѣсколько-холодно, а задумчивый взоръ придавалъ ей въ глазахъ многихъ видъ женщины скучающей. И вотъ люди щекотливые, то-есть тѣ, которые, по положенію своему въ свѣтѣ, несоотвѣтствующему ихъ желанію, вѣчно боятся незаслуженнаго униженія, или люди, которымъ по какимъ-нибудь причинамъ молодая Сарапаева не сдѣлала визита, приписали холодность ея — неумѣстной гордости, и рѣшительно нашли, что она далеко не красавица, далеко не чудо, и что Петръ Алексѣевичъ, женясь на ней, съ ума сошелъ, или обойденъ бабами. Напротивъ, тѣ, которымъ было не въ диковину посѣщеніе, не только Сарапаевыхъ, но даже и губернатора, превозносили Софью Павловну до небесъ, находя, что холодность ея была признакомъ достоинства, которое знаетъ себѣ цѣну, что въ короткости, и ''съ равными себѣ'', она необыкновенно мила, и только потихоньку, на-ухо друзьямъ, сообщали сожалѣніе, что въ городѣ не умѣли ни понять, ни оцѣнить такой милой женщины; что та и та не находятъ ея даже и хорошенькой, и не вѣрятъ ея знанію всѣхъ европейскихъ языковъ, а тотъ и тотъ говорятъ, что она вовсе не такого знатнаго происхожденія, и проч. Между-тѣмъ, Софья Павловна нашла, что въ городѣ ужасно скучно, что дамы жеманны и чванны до невѣроятности, а мужчины… лучше, кажется, чтобъ ихъ и не было. Ей даже болѣе нравилось въ деревнѣ, гдѣ скоро она познакомилась съ Вѣрою Дмитріевною Кибеевою, о которой мы уже говорили. Веселость, вкрадчивость и оживленный разговоръ молодой вдовы совершенно плѣнили Софью Павловну. Вѣра Дмитріевна, подобно ей, скучала провинціальнымъ обществомъ, и находила, что мужчины въ губерніи не должны бы даже носить и европейскаго фрака, чтобъ не вводить въ обманъ добрыхъ людей, которые съ перваго взгляда готовы ихъ принять за что-то порядочное; что всѣ они — одинъ и тотъ же чиновникъ въ разныхъ экземплярахъ и рѣдко даже годны въ управляющіе. Женщинамъ доставалось неменѣе. Сама Вѣра Дмитріевна не носила другихъ шляпокъ, кромѣ петербургскихъ; выписывала, кромѣ французскихъ и англійскихъ книгъ, даже и русскіе журналы, и все это, — и книги, и журналы, и время, и цвѣты, которыхъ много было у Вѣры Дмитріевны, — было къ услугамъ Софьи Павловны. И Софья Павловна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе привязывалась къ своей пріятельницѣ. Конечно, она начала свыкаться съ провинціальною жизнію, даже садилась уже и за преферансъ; но только въ обществѣ Вѣры Дмитріевны находила истинное удовольствіе. Ей говорила она о своемъ прошедшемъ, которое, не смотря на ея молодость, уже было такъ богато и несбывшимися надеждами, и разочарованіями! съ ней одной позволяла себѣ скромныя жалобы на одиночество, на которое осуждала ее жизнь мужа, бывшаго вѣчно на охотѣ, съ управителемъ въ кабинетѣ, или за картами, — на характеръ Анюты, которая была и вѣжлива, и ласкова даже, но не показывала ни малѣйшей искренности, ни малѣйшаго дружескаго сочувствія мачихѣ, и охотнѣе оставалась съ Парашею, ея горничною, чѣмъ съ нею, — на Татьяну Васильевну, и наконецъ на мужа, часто грубаго, неделикатнаго, наконецъ… сколько причинъ къ жалобамъ можетъ подать мужъ молодой, прекрасной и слишкомъ-чувствительной женщины! Да, слишкомъ… Петръ Алексѣевичъ былъ добрый помѣщикъ, который думалъ, что все уже сдѣлалъ, если жена его не знаетъ ни въ чемъ отказа, если у нея шляпка, браслеты и мантилья лучше всѣхъ, если выѣздъ ея ставится въ образецъ, если, наконецъ, кабинетъ ея и гостиная убраны такъ очаровательно, что были причиною не одной ссоры между губернскими супругами по возвращеніи ихъ отъ Сарапаевыхъ. Все это, конечно, было совсѣмъ не противно Софьѣ Павловнѣ; но бѣдный помѣщикъ не зналъ, что сердце женщины имѣетъ еще другія потребности; что оно, бѣдное, жертва празднаго ея воображенія, какъ причудливая царевна въ русской сказкѣ, требуетъ «того, сама не знаетъ чего», и посылаетъ «туда, сама не знаетъ куда». Къ-тому же, добрый помѣщикъ держался старины: когда не въ духѣ, то на жену и закричитъ, и велитъ ей замолчать, и, пожалуй, скажетъ что она и — глупа… Рѣшительно, Петръ Алексѣевичъ былъ мужъ, глава, повелитель, а не товарищъ, не другъ; ни вкусы его, ни привычки, ни даже понятія не соотвѣтствовали понятіямъ и привычкамъ молодой женщины. Но все это находила она въ Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ этомъ другѣ, посланномъ ей Провидѣніемъ, этой женщинѣ, которая даже безъ зависти, казалось, видѣла и богатые наряды, и рѣшительное превосходство, которое имѣла надъ нею въ обществѣ Софья Павловна, какъ жена помѣщика, столько уважаемаго въ губерніи. Можетъ-быть, одно только понравилось Софьѣ Павловнѣ въ ея пріятельницѣ: это чрезвычайная строгость ея правилъ. Были вещи, о которыхъ она несмѣла говорить съ нею; были книги, которыя очень забавляли Софью Павловну, и которыя оскорбляли нравственное чувство молодой вдовы; наконецъ, Вѣра Дмитріевна была набожна, возвышенна въ понятіяхъ своихъ о религіи и обязанностяхъ человѣка; — Софья Павловна во всемъ этомъ была дитя, которое лепечетъ за другими, что выучило только по насдышкѣ. === III. === Вѣра Дмитріевна, послѣ утренней прогулки своей, осталась ночевать у Сарапаевыхъ; она далеко за полночь проговорила съ Софьею Павловною; за то на другое утро, вся деревня была уже на работѣ, а двѣ молодыя женщины спали еще крѣпкимъ спомъ. Однакожь, Вѣра Дмитріевна встала первая, и, не желая тревожить хозяйки, прошла въ кабинетъ ея, примыкавшій къ спальнѣ; тамъ была библіотека Софьи Павловны; къ-тому жь, стекольчатая дверь вела оттуда прямо на небольшую террасу, сходившую ступенями къ цвѣтнику. Вѣра Дмитріевна была въ бѣломъ утреннемъ платьѣ; легкая кисейная мантилья, вышитая искусными руками горничныхъ, какъ утренній туманъ, облекала ея полныя плечи и талію; маленькій чепчикъ чуть держался на густой, черной косѣ, свитой въ два ряда кольцомъ. Она подошла къ зеркалу и, казалось, была довольна образомъ, который отражался въ чистомъ стеклѣ. Въ это самое время, изъ глубины боковой аллеи, которая вела изъ цвѣтника въ густую рощу, выходили двѣ молодыя дѣвушки, одна въ шляпкѣ и въ простыхъ шведскихъ перчаткахъ, другая съ открытою головою и голыми руками, но очень-щеголевато одѣтая. Это была Анюта и любимица ея, Параша, горничная Софьи Павловны. Вышедъ изъ рощи, Анюта пошла въ цвѣтникъ, а Параша побѣжала боковою дорожкою къ садовой калиткѣ. Славная дѣвочка была эта Параша! Бѣла, румяна, что-называется кровь съ молокомъ; глаза такіе быстрые, что, кажется, и мертваго разбудятъ. Софья Павловна, въ первый же годъ своего замужства, отдала ее учиться въ Москву, на Кузнецкій-Мостъ, въ магазинъ, разумѣется. Дѣвочка очень удалась, и теперь Софья Павловна, взявъ ее оттуда, приставила къ себѣ и очень ее полюбила, рядила какъ барышню, и даже постель ей сдѣлала, что, между нами сказать, очень не нравилось Татьянѣ Васильевнѣ, которая вообще не любила баловства, особенно подобнаго. Вѣра Дмитріевна замѣтила Анюту, когда та входила въ цвѣтникъ. Молодая дѣвушка шла распѣвая какую-то пѣсенку съ тѣмъ безпечнымъ весельемъ, которое такъ идетъ къ молодости. Лучи солнца играли на свѣжемъ личикѣ дѣвушки. Она была хороша въ эту минуту, какъ можно быть хорошей только въ шестнадцать лѣтъ. Вѣра Дмитріевна нахмурилась и опять взглянула въ зеркало. Однакожь, когда молодая дѣвушка приблизилась къ террасѣ, лицо прекрасной вдовы выражало уже одно удовольствіе. — Какъ! ужь и нагулялась, Анюта? сказала она, ласково улыбаясь: — ты встаешь такъ рано? — Я ходила къ своей кормилицѣ; только не сказывайте маменькѣ, а то она меня побранитъ. — За что же? — Я ходила ѣсть сливки съ творогомъ. Прелесть, что за сливки! прегустыя! Маменька воображаетъ, что все это вредно и не любитъ, чтобъ я ходила къ кормилицѣ. — Будто маменька такъ строга? — О, совсѣмъ нѣтъ! но, знаете, маменька не привыкла къ нашей деревенской жизни. — А ты и бѣгаешь такъ, тихонько отъ маменьки? — Вѣдь тутъ ничего нѣтъ дурнаго, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. Дурно будетъ, если маменька узнаетъ, потому-что это ее огорчитъ. Но кто же скажетъ ей? Вѣрно не вы же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. — Ты такъ надѣешься на меня? а если ошибешься? — О, нѣтъ! вѣдь я знаю васъ. Вотъ, посмотрите: я еще задобрю васъ. Хотите я вамъ нарву цвѣтовъ? — У васъ, этотъ годъ, чудесные цвѣты. — Папенька выписываетъ сѣмена изъ Петербурга. — У васъ теперь есть сосѣдъ, у котораго прекрасные цвѣты; это не отъ него ли? — Отъ кого это? — Ты не знаешь? Анюта слегка покраснѣла. — Право, нѣтъ. Вѣра Дмитріевна наклонилась къ цвѣтку. — Вотъ это, на-примѣръ, вѣрно отъ него. — Почему же это?.. и отъ кого же? — Ахъ, Боже мой! развѣ я не сказала? отъ Илашева. — Почему же ''вѣрно'' отъ него? — Потому-что очень-хорошъ. — Вотъ какъ много чести для Илашева! — Ты находишь? — Вы такъ странно на меня смотрите. Что мнѣ до Илашева? Я его почти не знаю. — А до Ладошина? — Совершенно столько же, сказала молодая дѣвушка, скорчивъ презрительную рожицу, которая къ ней очень шла въ эту минуту, и наклонилась къ цвѣтку, чтобъ скрыть слишкомъ алую краску, выступившую на щекахъ ея. — Послушай, душечка Анюта, сказала Вѣра Дмитріевна, пропуская руку свою подъ руку молодой дѣвушки. Но въ эту минуту движеніе, которое сдѣлала Анюта приподнимаясь, разстроило складки ея платья и изъ кармана ея выпало маленькое и очень-укромно сложенное письмецо. Анюта вспыхнула и поспѣшно бросилась на бумагу, которую Вѣра Дмитріевна также хотѣла схватить. — Что это? спросила Вѣра Дмитріевна. — А! это вѣрно пригласительный билетъ кормилицы на творогъ. Лицо Вѣры Дмитріевны выражало убійственную насмѣшку. — Билетъ! это… это стихи, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна. — Стихи? покажи-ка. Я очень люблю поэзію. — О, это не стоитъ труда. — Однакожъ, если ты переписывала? — Э! какъ вы любопытны. Такъ не покажу же. — Послушай, Анюта; притворство тутъ совсѣмъ не годится. Я знаю, что это не стихи, и хочу видѣть. — Хотите видѣть? А если я не хочу показать? — Ты таишься отъ меня, Анюта, и худо дѣлаешь. Подумай: я знала тебя малюткою и всегда тебя любила; я была дружна съ покойною твоею матерью, хотя она была и очень-много старѣе меня. Можетъ-быть, и съ мачихою твоею я сдружилась только для того, чтобъ быть тебѣ хоть нѣсколько полезною. Будь увѣрена, что я знаю о тебѣ гораздо-болѣе, чѣмъ ты думаешь. Ты молода, неопытна; тебя могутъ вовлечь въ большія непріятности: вѣрь мнѣ, ты не можешь найдти друга искреннѣе меня, ни лучше къ тебѣ расположеннаго. Въ голосѣ, въ выраженіи лица Вѣры Дмитріевны было столько искренности, чистосердечія и, можно сказать, любви, что молодая дѣвушка поколебалась. Грудь ея волновалась, щеки пылали; она смотрѣла въ землю. — Ты сомнѣваешься, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна: — ты раскаешься въ томъ, особливо когда увидишь, что я, вмѣсто того, чтобъ предупредить твою мачиху или отца, какъ, можетъ-быть, я должна была бы поступить… но, нѣтъ, Анюта, мнѣ жаль тебя… ахъ! очень-жаль. Анюта была совершенно растрогана; она залилась слезами и бросилась на грудь Вѣры Дмитріевны; крупныя слезы также текли по щекамъ прекрасной вдовы; она съ нѣжностью матери поцаловала молодую дѣвушку, и обѣ пошли къ широкой скамьѣ, полузакрытой деревьями и кустарниками. — Это неосторожно, милый другъ, сказала Вѣра Дмитріевна голосомъ самаго нѣжнаго материнскаго упрека. — Если ты любишь ''его…'', — Ахъ, да нѣтъ! кто вамъ сказалъ, что я люблю ''его?'' — А это что? И она указала на письмо. — Какъ-будто вы не знаете! Бабушка очень желаетъ, чтобъ я вышла за ''него'', вотъ ''онъ'' и пристаетъ. Вы знаете, что папенька отказалъ ему, и даже запретилъ мнѣ говорить съ нимъ; а онъ воображаетъ, что я сама этого не хочу, потому-что перемѣнилась къ нему, — и вотъ, посмотрите сами, пишетъ, чтобъ я въ доказательство несправедливости его подозрѣній сказала ему, гдѣ онъ можетъ меня видѣть. Она подала письмо. Вѣра Дмитріевна быстро пробѣжала письмо; лицо ея было серьёзно и даже показывало безпокойство. «Скажите одно слово» читала она вполголоса: «и я полечу за вами хоть на край свѣта, чтобъ только увидѣть васъ на одну минуту». То-есть, поѣдетъ даже и къ Кортоминымъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ горькою усмѣшкою. — Владиміръ Григорьевичъ очень-нѣженъ. Ахъ, Анюта! какъ ты неопытна! Ты ужасаешь меня своею неосторожностью. — Да чѣмъ же, мой ангелъ Вѣра Дмитріевна? пускай-себѣ пишетъ что хочетъ. Вѣдь ужь конечно я не стану отвѣчать. — И никогда не отвѣчала? спросила Вѣра Дмитріевна, пристально смотря на молодую дѣвушку. Та выдержала этотъ испытующій взглядъ съ спокойствіемъ невинности. — О! могу васъ увѣрить, что никогда. — Но… это не первое письмо? — Нѣтъ; видите, какъ я откровенна. Онъ писалъ ко мнѣ еще до поѣздки нашей въ Украйну; и тогда я отдала бабушкѣ письмо его… Въ эту минуту послышался шорохъ. Это была Софья Павловна, которая уже искала свою пріятельницу. Вѣра Дмитріевна успѣла только сказать: «мы скоро увидимся на праздникѣ у Кортоминыхъ; до-тѣхъ-поръ, обѣщай мнѣ не ходить къ кормилицѣ и не имѣть никакихъ сношеній съ ''нимъ».'' — О! это для меня легче всего на свѣтѣ! отвѣчала дѣвушка. — Но, Анюта, честное слово? — Вотъ вамъ рука моя, и съ этимъ словомъ обѣ пошли на встрѣчу Софьѣ Павловнѣ. === IV. === На другое утро всѣ собрались въ гостиную; Вѣра Дмитріевна уѣхала еще наканунѣ, и хозяева были совершенно одни. Петръ Алексѣевичъ, по обыкновенію своему, сидѣлъ раскинувшись въ большихъ, покойныхъ креслахъ, сложа ногу на ногу, и держалъ надъ самымъ носомъ листокъ русской газеты; передъ нимъ, на маленькомъ столикѣ, стояла большая чайная чашка; онъ курилъ прихлебывая по-временамъ чай и затягиваясь душистымъ дымомъ. Софья Павловна, за чайнымъ столикомъ, пила кофе, и въ то же время читала какой-то романъ. Въ дверяхъ стоялъ, вытянувшись въ струнку, лакей съ подносомъ, и нѣсколько далѣе мальчикъ, одѣтый казачкомъ, приспособленный нарочно къ раскуриванію трубокъ для Петра Алексѣевича и гостей его. Анюта, возвратясь съ обыкновенной утренней прогулки, вошла, поцаловала руку у отца и поздоровалась съ матерью, которая, ласково улыбнувшись ей, спросила о погодѣ и опять принялась читать. Анюта сѣла за пяльцы. Въ деревнѣ скучно безъ чужихъ. Мы, кажется, и веселость, и любезность бережемъ, какъ бѣднякъ праздничное платье — для гостей. Въ своей семьѣ молчимъ… О чемъ говорить? Кажется, все переговорили уже; развѣ ссориться? но этого уже избѣгаютъ порядочные люди. Въ гостиной Сарапаевыхъ молчаніе прерывалось только голосомъ Петра Алексѣевича, который по-временамъ подзывалъ мальчика и отдавалъ ему трубку, да шелестомъ листовъ въ книгѣ Софьи Павловны. Анютѣ оставалось только зѣвать за пяльцами или мечтать. Она избрала послѣднее. Мы охотно сказали бы, какого рода были эти мечты; но для тѣхъ, кто не былъ предварительно знакомъ съ прошедшею жизнію молодой дѣвушки, эти мечты, можетъ-быть, показались бы не совсѣмъ понятными, почему и считаемъ необходимымъ обратиться нѣсколько назадъ. Мы знаемъ уже, что у Анюты не было матери; но судьба, всегда благосклонная къ сиротамъ, вознаградила потерю, давъ ей другую мать въ Татьянѣ Васильевнѣ, тёткѣ Петра Алексѣевича, о которой мы уже упоминали. Татьяна Васильевна любила Анюту безъ памяти, даже назначала своею наслѣдницею въ духовной, которую сдѣлала тотчасъ послѣ женитьбы Петра Алексѣевича. Она, кажется, жила только для счастія своей любимой внучки, старалась доставлять ей всѣ возможныя удовольствія, рядила ее, дарила, называла своею милою, бѣдною сироткою, и при всякомъ случаѣ извиняла нѣжность свою къ ней, говоря: «кому же ее и побаловать, какъ не мнѣ?» и при этихъ словахъ глядѣла на внучку съ такою любовію, что Анюта, сильно-тронутая, бросалась на шею любезной бабушкѣ. Анюта была добрая дѣвушка и сама много любила старушку. Не проходило ни однихъ именинъ, ни одного праздника, чтобъ она не готовила ей какого-нибудь сюрприза. Да чего ей! Анюта никогда не забывала даже Агафъи Ивановны, ключницы бабушкиной, старушки, которая пользовалась ея особенною довѣренностью. Были, однакожъ, злые люди, которые говорили, будто Татьяна Васильевна потому только любила Анюту, что ненавидѣла другихъ родныхъ, и что отдавала ей имѣніе для того, чтобъ оно не досталось другимъ, особенно же Петру Алексѣевичу, на котораго сердилась за женитьбу… но всѣхъ злыхъ людей переслушаешь ли! Главнымъ желаніемъ Татьяны Васильевны было пристроить Анюту, то-есть, выдать замужъ, и выдать при себѣ; она, по слабости своего здоровья, безпрестанно опасалась оставить ее совершенною сиротою, и, что всего хуже, на рукахъ мачихи, «какъ бы ни была она хороша», прибавляла Татьяна Васильевна, при чемъ глаза ея всегда наполнялись слезами, особенно въ присутствіи Анюты, которое, конечно, должно было еще сильнѣе возбуждать ея чувствительность. Но ей хотѣлось отдать Анюту по своему выбору, а не такъ, какъ вздумается Петру Алексѣевичу. Въ-самомъ-дѣлѣ, съ нѣкотораго времени, всѣ дѣйствія Петра Алексѣевича были очень-странны: съ молодою женою у него было все какъ-то по модѣ, онъ даже поговаривалъ и за границу ѣхать, на воды, — видите, лечиться здѣсь нельзя. Такъ не отдать же такому человѣку выборъ жениха, особенно для такой дѣвушки, какъ Анюта. Въ сосѣдствѣ съ Петромъ Алексѣевичемъ жилъ помѣщикъ Ладошинъ, человѣкъ не бѣдный, и, какъ говорили, хорошій хозяинъ. Татьяна Васильевна еще въ дѣтствѣ была знакома съ его матерью, даже послѣ, вышедъ замужъ, обѣ онѣ, да и мужья ихъ, жили, что-называется, душа-въ-душу. Молодой Ладошинъ воспитывался въ Царскосельскомъ-Лицеѣ, учился, какъ всѣ говорили, блистательнѣйшимъ образомъ, но почему-то не кончилъ курса и пріѣхалъ къ матери. Она тогда жила въ ярославской деревнѣ; Ладошинъ опредѣлился въ канцелярію губернатора, былъ принятъ въ лучшихъ домахъ, танцовалъ на всѣхъ балахъ и подавалъ отличнѣйшія надежды къ повышенію, — какъ вдругъ мать его умерла; онъ долженъ былъ по дѣламъ наслѣдства ѣхать въ степную деревню, пріѣхалъ, началъ сѣять пшеницу, и видно такъ свыкся съ степною жизнію, что вышелъ въ отставку губернскимъ секретаремъ, и съ-тѣхъ-поръ уже не оставлялъ деревни. Въ губернскихъ обществахъ безпрестанно встрѣчаются люди, которые ничему не учатся и очень-мало знаютъ; потомъ люди, которые кое-чему учились и все знаютъ, обо всемъ говорятъ, какъ съ каѳедры, и наконецъ люди, которые многому и порядочно учились, но, послужа, поживъ въ деревнѣ, такъ отстали, что все равно, какъ-будто они и вѣкъ ничему не учились. Владиміръ Григорьевичъ Ладошинъ, повидимому, принадлежалъ къ числу послѣднихъ. Онъ бывалъ во всѣхъ обществахъ, но никто не слыхалъ, чтобъ онъ говорилъ о чемъ-нибудь, кромѣ охоты и картъ; да еще любилъ онъ разсказывать анекдоты о сосѣднихъ помѣщикахъ и чиновникахъ, и разсказывалъ такъ хорошо, что мы, конечно, не осмѣлимся повторить ни одного изъ его разсказовъ. Сосѣди говорили, что хозяйство у него шло хорошо; но онъ и о хозяйствѣ не любилъ говорить. Въ обществахъ игралъ онъ въ карты, получалъ журналы, — это разсказывали и почтмейстеръ, и пріятели Ладошина, которые пользовались ими безъ отказа; но читалъ ли онъ ихъ, и читалъ ли вообще что-нибудь, это оставалось на благонамѣренныя догадки публики. Впрочемъ, его очень любили; онъ былъ хорошій знакомый, принималъ радушно, и если давалъ пирушку, такъ-ужь на славу. На попойкѣ, онъ не отставалъ ни отъ кого; напротивъ! А начнутъ хвалиться силою — любаго силача схватитъ въ охапку, пронесетъ всѣмъ домомъ и броситъ въ сугробъ какъ мячикъ, къ великому удовольствію общества. Лихой наѣздникъ, славный охотникъ, онъ билъ бекаса и вальшнепа безъ промаха, держалъ псовую охоту и не жалѣлъ денегъ ни на рысака, ни на гончую. Ладошинъ былъ не хорошъ собою, но и не безобразенъ. Онъ былъ средняго роста, съ широкими плечами, и вообще могъ скорѣе обратить на себя вниманіе силою мускуловъ, чѣмъ красотою формъ. Одѣвался онъ нѣсколько на свой фасонъ, что, однакожь, въ немъ не было смѣшнымъ. Можетъ-быть, особенно не понравились бы въ немъ живописцу или скульптору его маленькіе глаза, очень-поднятые на углахъ къ вискамъ, что, вмѣстѣ съ выдавшимися широкими скулами и вѣчнымъ загаромъ на охотѣ и по ''брызгамъ'' и по порошѣ, сильно напоминало калмыцкій типъ; однакожь, все это вмѣстѣ было не совсѣмъ-дурно, тѣмъ болѣе, что смягчалось быстрымъ и умнымъ взглядомъ, и веселою улыбкою прямодушнаго человѣка, которая каждый разъ открывала два ряда прекраснѣйшихъ зубовъ. На этого-то человѣка Татьяна Васильевна и обратила свое вниманіе, и вотъ какъ это случилось. Владиміръ Григорьевичъ былъ уже лѣтъ около тридцати, но до-сихъ-поръ никто не замѣчалъ въ немъ ни малѣйшей склонности къ женитьбѣ, и всѣ ласки матушекъ и бабушекъ, всѣ стрѣлы губернскихъ и уѣздныхъ красавицъ оставались тщетными. Вообще женщины, если не въ цѣпи творенія, то по-крайней-мѣрѣ въ обществѣ, были для него до-сихъ-поръ существами совершенно-лишними. Пріѣхавъ въ городъ, Владиміръ Григорьевичъ дѣлалъ всѣмъ визиты, да этимъ и ограничился, — ни въ одномъ домѣ не сдѣлался короткимъ, нигдѣ не бывалъ дальше кабинета хозяина, разумѣется, кромѣ званыхъ праздниковъ и карточныхъ вечеровъ. У Татьяны Васильевны былъ онъ наряду со всѣми, не смотря на то, что она была другомъ его матери. Но молодые люди помнятъ ли дружбу стариковъ! Татьянѣ Васильевнѣ это было очень-непріятно, даже горько; да дѣлать было нечего. Какъ вдругъ, по прошествіи пяти или шести лѣтъ, Владиміру Григорьевичу вздумалось вспомнить старинныя материнскія связи и пріѣхать къ Татьянѣ Васильевнѣ. Его приняли довольно-сухо; но видно на этотъ разъ нѣжность къ памяти матери была такъ сильна, что онъ не обратилъ вниманія на пріемъ, пріѣхалъ въ другой и въ третій разъ; его пригласили на преферансъ; онъ не замедлилъ явиться, сѣлъ играть, наставилъ ремизовъ, проигрался, насмѣшилъ старушку и ея гостей, и получилъ приглашеніе постоянно уже, на всѣ вечера, когда только ему вздумается. Это было въ то самое время, когда Сарапаевы уѣзжали въ Москву по дѣламъ, а Анюта оставалась у бабушки. Татьяна Васильевна жила не совсѣмъ-весело для молодой дѣвушки. Домъ у нея былъ прекрасный, но принимала она мало, — разумѣется, по визитамъ принимала весь городъ; по обыкновенно у нея было свое общество: старшій совѣтникъ губернскаго правленія съ женою и тёщею; секретарь дворянскаго собранія, за которымъ обыкновенно посылали, когда не доставало четвертаго; предсѣдатель гражданской палаты, искренній другъ Татьяны Васильевны, и еще нѣсколько столько же почтенныхъ особъ, да докторъ два раза въ день. Все это очень-полезныя знакомства, но не совсѣмъ же достаточно-пріятныя для молодой дѣвушки, и потому появленіе Ладошина было принято съ большимъ удовольствіемъ. Все-таки это было новое, хотя и калмыцкое лицо. Къ-тому же, онъ такъ смѣшно разсказывалъ бабушкѣ объ исправникѣ, о секретарѣ уѣзднаго суда, объ Аннѣ Степановнѣ и Степанѣ Сидоровичѣ! Конечно, когда входилъ новый и особенно-значительный гость, Владиміръ Григорьевичъ переставалъ говорить; но тогда для Анюты бывало едва-ли не веселѣе еще. Бабушка занималась значительнымъ гостемъ, а Ладошинъ подсаживался къ пяльцамъ внучки и въ-полголоса опять умѣлъ занять ее, но теперь уже не анекдотами. — Не правда ли, что ваша гостья прехорошенькая? — Что жь? совсѣмъ не дурна (гостья была безобразна). — Нѣтъ, безъ шутки. Впрочемъ, вѣдь у насъ въ городѣ много такихъ хорошенькихъ дамъ. — Кто же, на-примѣръ? — Чумина, Акурина, Язева… — Какіе вы злые! Язева совсѣмъ недурна и премилая. — Особливо у нея талія хороша; вамъ она должна нравиться, потому-что напоминаетъ вамъ вашу гувернантку, Клару Ивановну. — Прошу не говорить о ней; вы ея не знаете и не могли знать. — Помилуйте! очень-хорошо знаю. Вѣдь она живетъ въ Москвѣ, у моей кузины. — Ну, такъ что же? очень-великодушно смѣяться надъ природными недостатками! Она никогда не скрывала, что кривобока, не такъ, какъ нѣкоторыя изъ вашихъ дѣвицъ. — Кто же бы это? Представьте, я не замѣтилъ! — Станемте лучше говорить о Степанѣ Сидорычѣ. Вы такъ хорошо о немъ разсказываете. — А вамъ это скучно? простите великодушно. Что дѣлать! это нравится вашей бабушкѣ, а мнѣ надобно загладить передъ нею большую вину. Подумайте, я не былъ у нея цѣлыя шесть лѣтъ. — И вы думаете, что на васъ сердятся? — Представьте, что я столько самолюбивъ. Впрочемъ, какъ же мнѣ было не подумать, когда я узналъ изъ вѣрныхъ источниковъ, что меня чуть-было не предали анаѳемѣ на всѣхъ соборахъ. — И вы можете мнѣ это говорить о бабушкѣ? — Помилуйте! почему же? анаѳема — дѣло очень важное. — И вы испугались? — Видите: вотъ уже цѣлый мѣсяцъ ѣзжу изо-дня-въ-день. Анюта покраснѣла — неизвѣстно, отъ досады ли за бабушку, или отъ страха, потому-что маленькіе, калмыцкіе глазки Владиміра Григорьевича смотрѣли на нее въ эту минуту такъ, какъ-будто обѣщали огромный томъ комментарій на послѣднія слова его. Огромный томъ! тогда-какъ Анюта имѣла рѣшительное отвращеніе отъ огромныхъ томовъ. Дѣла, казалось, шли совершенно по желанію Татьяны Васильевны; она какъ-будто ничего не замѣчала; но втайнѣ съ удовольствіемъ видѣла, что молодые люди съ каждымъ днемъ встрѣчаются все съ большимъ удовольствіемъ. Анюта краснѣла уже, когда мимо оконъ пронесутся легкія санки Ладошина; онъ, что вошелъ въ комнату, первую ее привѣтствуетъ взоромъ, и будто вопьется своими маленькими глазами въ ея хорошенькое личико. Съ каждымъ днемъ онъ все чаще и чаще у Татьяны Васильевны и точно добрый сынъ. Скажутъ ли, что въ лавкѣ у такого-то появилась чудесная икра — на другой же день Ладошинъ привозитъ цѣлую банку; захватитъ ли полиція мужика Татьяны Васильевны, примѣченнаго на базарѣ въ плутовствѣ; Ладошинъ ѣдетъ самъ къ полиціймейстеру; словомъ, все показывало, что желаніе Татьяны Васильевны должно было скоро увѣнчаться успѣхомъ. Между-тѣмъ, Анюта уѣхала къ отцу; но вѣдь въ деревнѣ не все же сидѣть затворницами. Ѣздили къ Кортоминымъ, Юрзуфовымъ, и тамъ встрѣчались съ старымъ знакомымъ, этимъ несноснымъ спорщикомъ, Ладошинымъ. Одинъ разъ, на вечерней зарѣ, мимо сада проѣхалъ охотникъ съ ружьемъ и собакою; маленькіе глазки его быстро смотрѣли въ садъ. Анюта сама видѣла его съ боковой дорожки. Въ другой разъ, Петра Алексѣевича и Софьи Павловны не было дома; Анюта оставалась одна, и отъ скуки — шалунья! вздумала уйдти въ поле, одна съ Парашею, этою балованною горничною Софьи Павловны, воспитанницею Кузнецкаго-Моста, которой дали постель какъ барышнѣ. На дорогѣ онѣ встрѣтили того же охотника, но уже верхомъ; онъ сошелъ съ лошади и проводилъ двухъ дѣвушекъ до самыхъ гуменъ. Наконецъ, охотникъ пріѣхалъ къ Петру Алексѣевичу, и все это Анюта подробно разсказывала бабушкѣ. Но, ахъ! здѣсь, неодолимая какъ судьба, возстала желѣзная воля отца и разрушила, можетъ-быть, навсегда надежды любовниковъ и Татьяны Васильевны. Ладошину было отказано; Петръ Алексѣевичъ, особенно со времени возвращенія своего изъ Украйны, и слышать о немъ не хотѣлъ. Онъ говорилъ, что Ладошинъ дрянь, лѣнивецъ, который только и дѣлаетъ, что ѣздитъ съ собаками; что изъ него никогда не выйдетъ ничего порядочнаго; что въ немъ нѣтъ никакого благороднаго самолюбія. "Что! мальчишка такъ, пустой; нигдѣ не служилъ и служить не хочетъ. Впрочемъ, " прибавилъ Петръ Алексѣевичъ: «Анюта еще молода и всегда будетъ имѣть жениха не хуже Ладошина.» Между-тѣмъ, Дарья Лукинична, старушка, которая ходила въ ключахъ еще при покойной матери анютиной, да и теперь исправляла ту же должность, однажды, когда Анюта забѣжала къ ней въ кладовую за яблоками, сказала ей: — А что, матушка барышня? каковъ тебѣ показался нашъ гость? — Какой гость, Дарья Лукинична? — Ну, вотъ, какой? что обѣдалъ сегодня? — Да сегодня много гостей обѣдало, Дарья Лукинична. — Охъ ты, воструха! будто и не знаетъ. Извѣстно, я говорю о петербургскомъ сосѣдѣ. — Объ Илашевѣ-то? — А что? Не хорошъ, скажешь? — Не знаю, я не посмотрѣла на него хорошенько. — Напрасно; надобно бы посмотрѣть. — А для чего же это? — Да такъ. — Полно же секретничать, Дарья Лукинична; ты такъ говоришь, какъ-будто бы у тебя было что-то на умѣ? — Сказала бы я тебѣ, да боюсь, проговоришься. — Ну, вотъ! какъ это можно! — Хорошо, такъ и быть; только ты смотри у меня, не проговорись, особенно маменькѣ-то. Вѣдь папенька прочитъ тебѣ этого сосѣда въ женихи. — Какой вздоръ! почему это ты знаешь? — Почему бы то ни было, а это не вздоръ. Онъ очень на это метитъ, я это навѣрно знаю. — Ну, такъ мнѣ что жь за дѣло? — Какъ, что за дѣло? Вѣдь у него, матушка, 800 душъ, да вѣдь имѣнье-то какое — золотое дно! Однимъ медомъ мужики на праздникъ закидаютъ. Все вѣдь богатые… Вскорѣ послѣ того Анюта подслушала разговоръ мачихи своей съ Вѣрой Дмитріевной, которая говорила точно то же. Все это заставило задумываться Анюту. Илашевъ давно уже возбудилъ ея любопытство. Она знала о немъ еще въ Украйнѣ изъ писемъ своихъ пріятельницъ, которыя всѣ единодушно писали о пріѣзжемъ, какъ о чудѣ, явившемся въ ихъ пустынѣ. Она возвратилась уже съ желаніемъ видѣть это чудо, конечно безъ всякой неблагопріятной для Ладошина мысли, а такъ, изъ ребячьяго любопытства: какъ же не посмотрѣть чуда? Чудо не замедлило явиться въ Сергіевское, но сначала не произвело особеннаго впечатлѣнія на Анюту. Она нашла даже, что пріятельницы слишкомъ преувеличили достоинства, по обыкновенному пристрастію ко всему новому и особенно петербургскому. Между-тѣмъ, вся дворня толковала уже потихоньку о женихѣ, а Агаша, горничная Анюты, даже и чваниться начала: мы-де за генерала идемъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, Илашевъ былъ славный женихъ для Анюты; 800 душъ, — заложенныхъ, правда, ну, да у кого же теперь не заложено имѣніе? Коллежскій совѣтникъ и давно уже каммер-юнкеръ. Это ужь не Ладошину чета; никому не стыдно будетъ сказать за кого отдалъ дочку Петръ Алексѣевичъ… Но обратимся къ Анютѣ. Анюта, какъ мы сказали, сидѣла за пяльцами и мечтала. Теперь уже намъ не трудно будетъ угадать, о чемъ мечтала дѣвушка. Ладошинъ, иногда Илашевъ… А вѣдь ''онъ'' пріѣдетъ къ Кортоминымъ, говорила она мысленно, вдѣвая шерсть въ иголку. Я, кажется, довольно ясно вчера сказала кормилицѣ, да и сегодня еще пошлю къ ней Парашу. Какая смѣшная эта Вѣра Дмитріевна: «не имѣй никакихъ сношеній съ нимъ». Какъ-будто бы это было возможно! человѣкъ нарочно познакомился съ кормилицею, съ крестьянкою, чтобъ только знать обо мнѣ! Ну, да что до нея! вѣдь она не узнаетъ… И для чего она говоритъ мнѣ безпрестанно объ Илашевѣ? Что мнѣ до того? Право, мнѣ кажется, что они всѣ съ ума сошли. Папенька прельщается его каммер-юнкерствомъ, какъ-будто бы мнѣ было это чрезвычайно дорого! У этого Илашева такая непріятная улыбка, пренасмѣшливая… Онъ долженъ быть очень золъ. Ни за что не пойду за него… Какъ, право, досадно, что Владиміръ такой чудакъ! Что бы ему не носить волосы, какъ носитъ Илашевъ? Но у Владиміра они не станутъ такъ лосниться. У Илашева необыкновенно-глянцовиты волосы. Это отъ-того, что они очень-черны, да и отъ помады. Надобно сказать Владиміру, чтобъ непремѣнно покупалъ французскую помаду. Мой милый Владиміръ! какъ я люблю его! Конечно, онъ не богатъ, не придворный, не живетъ въ Петербургѣ, а все я ни за кѣмъ не буду, кромѣ его… Какъ бы я желала знать, какой у каммер-юнкера мундиръ; не-уже-ли лучше гусарскаго? Право, здѣсь въ глуши живешь и не видишь ничего… Говорятъ, что у Илашева мундиръ весь шитый золотомъ; какъ, я думаю, хорошо, когда у двора соберутся всѣ придворные! Вѣдь есть же счастливицы, которыя съ самаго рожденія при дворѣ!.. Изъ воображеніи Анюты раскинулся длинный рядъ картинъ: богатыя залы, мраморы, золото, и вездѣ эполеты, аксельбанты, кресты и звѣзды; а дамы?.. длинный шлейфъ изъ темнаго бархата, шитый золотомъ, газовое, усѣянное блестками покрывало, кокошникъ блеститъ брильянтами, какъ зимняя ночь звѣздами… «А что, еслибъ въ этомъ кокошникѣ показаться здѣшнимъ дамамъ, хоть бы Вѣрѣ Дмитріевнѣ, на-примѣръ?» говоритъ Анюта, пріятно улыбаясь мечтѣ своей: "ужь она не такъ измѣнилась бы въ лицѣ, какъ въ послѣдній разъ, когда маменька показывала ей свой новый уборъ. Какъ она завистлива! А маменька ничего не замѣчаетъ. Проста, ужасно проста!.. Ну, а, напримѣръ, написать бы Кортоминой, — вѣдь и эта хороша! — «Ma chère, я падаю отъ усталости. Сегодня все утро была при дворѣ. На кокошникъ мой столько нашили брильянтовъ, что и теперь отъ тяжести ломитъ голову; а вечеромъ еще балъ при дворѣ… я танцовала до упаду…» Еще недавно мечты Анюты были гораздо-скромнѣе; въ нихъ не было ни бархатныхъ шлейфовъ, ни дворцовъ. Конечно, не было въ нихъ также и зеленыхъ лужковъ, ни свѣтлыхъ ручейковъ, нѣтъ: Анюта была дѣвушка положительная, и эклоги не очень любила; однакожь… Да и въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, Анюта дурно дѣлала, что еще думала о Ладошинѣ; а Петръ Алексѣевичъ былъ правъ въ своей упрямой волѣ не отдавать за него дочери. Что ей за женихъ былъ Ладошинъ? Она не бѣдная невѣста, дочь одного изъ первыхъ дворянъ въ губерніи, чуть-чуть не губернскаго предводителя; а онъ что? губернскій секретарь, у котораго много-много что 200 душъ, и то половина въ Костромской ли, въ Ярославской ли губерніи, малоземельныя. Къ тому же, Богъ-знаегъ еще, что такое былъ этотъ Ладошинъ. Вотъ Вѣра Дмитріевна, женщина очень-умная и основательная, а она никогда не отзывалась о немъ хорошо, и даже, по-видимому, не любила его. А такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не любить человѣка безъ причины. Тутъ была какая-то престранная исторія, о которой Вѣра Дмитріевна никогда не говорила охотно. Это было еще при покойномъ мужѣ ея, въ первый годъ по пріѣздѣ Ладошина. У Вѣры Дмитріевны жила въ то время бѣдная дѣвушка, изъ мелкопомѣстныхъ дворяночекъ, которыхъ въ уѣздѣ обыкновенно звали «иваньковскими». Вѣра Дмитріевна очень любила эту дѣвушку, старалась образовать ее, всюду возила съ собою, рядила и даже дала ей особенную комнату, возлѣ дѣтской, — словомъ, содержала ее, какъ родственницу. Вдругъ узнаютъ, что эта дѣвушка завела связи, и даже принимаетъ тайкомъ кого-то, въ комнатѣ, смежной съ своею, и изъ которой длинный корридоръ велъ прямо въ спальную Вѣры Дмитріевны. Посудите, какая опасность для репутаціи молодой женщины! Вѣдь чего не могли сказать, особливо въ провинціи, гдѣ столько злыхъ и праздныхъ языковъ! Къ-счастію, однакожь, все открылось. Покойный мужъ Вѣры Дмитріевны, возвратясь одинъ разъ изъ города довольно-поздно и неожиданно, самъ увидѣлъ человѣка, который вылѣзъ изъ окна помянутой комнаты и потомъ убѣжалъ черезъ садъ. Исторія надѣлала шума; дѣвушку отослали къ ея матери; мать чуть не прокляла ее и валялась въ ногахъ у Вѣры Дмитріевны, чтобъ испросить прощеніе виновной дочери. Конечно, та добра, простила, а между-тѣмъ было много злыхъ людей, которые разсказывали дѣло совсѣмъ-иначе. Никто не узналъ человѣка, убѣжавшаго черезъ садъ; но нѣкоторые называли потихоньку Ладошина, особливо, когда вскорѣ послѣ того дѣвушка вышла замужъ съ порядочнымъ приданымъ, тогда-какъ матери не гдѣ было взять его… Да чего же таить? вѣдь это была дочка Мавры Даниловны. Справедливо ли обвиняли Ладошина, или нѣтъ, этого нельзя знать; вѣрно только то, что Вѣра Дмитріевна съ-тѣхъ-поръ не могла его терпѣть и не скрывала своей ненависти, а это бросало сильное подозрѣніе на молодаго помѣщикѣ, особливо въ глазахъ тѣхъ, которые хорошо знали прекрасную вдову. === VI. === Кажется, будетъ неизлишнимъ, если мы скажемъ теперь нѣсколько словъ о Вѣрѣ Дмитріевнѣ, тѣмъ болѣе, что это дастъ намъ случай поговорить также и объ Илашевѣ. Вѣра Дмитріевна осталась вдовою двадцати-трехъ лѣтъ, съ хорошенькимъ имѣніемъ, позапутаннымъ тяжбами и долгами, съ двумя маленькими сыновьями и съ совершеннымъ незнаніемъ ни хозяйства, ни дѣлъ. Всѣ сосѣди говорили, что ей непремѣнно должно было выйдти замужъ; нашлись и женихи, и сострадательные люди, которые, входя въ ея положеніе, сватали ее то за того, то за другаго. Но Вѣра Дмитріевна и слышать не хотѣла о замужствѣ — надѣла траурную шляпку съ длиннымъ вуалемъ и поѣхала въ городъ хлопотать по тяжбамъ. Молодая женщина, вдова и къ тому же прекрасная, не могла не интересовать и собою и своимъ безпомощнымъ состояніемъ. Вѣра Дмитріевна говорила всякому, что рѣшительно ничего не смыслитъ въ дѣлахъ, ѣздила къ своимъ знакомымъ, къ Татьянѣ Васильевнѣ и другимъ старушкамъ, равно достойнымъ всякаго уваженія, сидѣла у нихъ по цѣлымъ вечерамъ, обѣдала у нихъ, особливо по середамъ и по пятницамъ (она была очень-набожна и всегда соблюдала посты), бывала часто у губернаторши, вице-губернаторши. У Татьяны Васильевны познакомилась съ другомъ ея, предсѣдателемъ гражданской палаты, играла съ нимъ въ карты, которыя онъ любилъ до страсти, и вѣчно проигрывала, между-тѣмъ, разумѣется, не забывала и секретарей, и хлопотала по дѣламъ, какъ умѣла, бѣдная женщина! Но судьба не всегда же, однако, гонитъ вдовъ и сиротъ; въ-теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, дѣла бѣдной Вѣры Дмитріевны какъ-то пораспутались; одинъ изъ помѣщиковъ-сосѣдей нашелъ ей очень-хорошаго управляющаго; Вѣра Дмитріевна съ весною переѣхала въ деревню и совершенно посвятила себя дѣтямъ и домашнимъ занятіямъ, оставя по себѣ въ городѣ, особенно между старушками, единодушныя похвалы. Молодыя поговаривали, что она вовсе и не такъ набожна, и не такъ простодушна, какъ кажется, припоминали кой-какія исторіи еще изъ замужней жизни ея, намекали о кокетствѣ; но Вѣра Дмитріевна была хороша, очень-хороша, и потому источникъ всѣхъ подобныхъ разсказовъ легко угадать: разумѣется, зависть. Женщины такъ завистливы! Прошло пять лѣтъ со времени кончины покойнаго мужа Вѣры Дмитріевны: его и прежде никогда иначе не называли. Имѣнье ея было устроено, долги почти уплачены, выстроенъ домъ-игрушка, съ оранжереею, со всѣми причудами милой, образованной женщины. Женихи то-и-дѣло навертывались; но Вѣра Дмитріевна и слышать о нихъ не хотѣла. Вся совершенно въ дѣтяхъ, она думала только о нихъ, занималась только ими, хозяйствомъ и своими цвѣтами. Вотъ можно сказать, трудно было, безъ особеннаго недоброжелательства, найдти хоть малѣйшее пятно въ поведеніи этой женщины. Она принимала у себя часто, и даже мужчинъ, но никто еще не замѣчалъ ни малѣйшей неосторожности въ ея поступкахъ; никто не заставалъ ее одну, никто не видалъ одну ни даже за три шага отъ дома. У нея всегда были чужіе: казалось, эта женщина хотѣла, чтобъ вся жизнь ея, какъ свѣтлый и прозрачный ручей, протекала въ глазахъ у всѣхъ. Двѣ, иногда даже и три дамы, серьёзныхъ лѣтъ, изъ «иваньковскихъ», постоянно бывали у нея, и въ этомъ, можетъ-быть, столько же участвовала осторожность, необходимая для молодой вдовы, сколько и благотворительность. Надобно вамъ сказать, что такое были «иваньковскіе». Въ уѣздѣ, гдѣ было имѣніе Вѣры Дмитріевны, было очень-много мелкопомѣстныхъ дворянъ, и всего болѣе въ Иваньковѣ, большомъ казённомъ селеніи, съ каменною церковью и базаромъ, верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны. Тамъ, кромѣ казенныхъ крестьянъ, были также и господскіе, и при нихъ сорокъ помѣщиковъ, которые всѣ жили въ Иваньковѣ и съ семействами. Между этими помѣщиками были и такіе, что имѣли по 20 и даже по 25 душъ; но большею частію считали на трёхъ братьевъ по 2 ревизскія души, изъ которыхъ одна оказывалась еще иногда умершею. Всѣ эти помѣщики назывались обыкновенно общимъ именемъ ''иваньковскихъ'', и такъ были извѣстны цѣлому уѣзду. Были и въ другихъ селеніяхъ мелкопомѣстные дворяне; но о нихъ какъ-то никто не зналъ, потому ли, что «иваньковскіе» происходили большею частію изъ хорошихъ, какъ русскихъ, такъ и татарскихъ фамиліи, обѣднѣвшихъ въ-слѣдствіе великаго ихъ размноженія, и всѣ владѣли документами, въ которыхъ и сама Герольдія ничего не могла бы открыть сомнительнаго, или потому, быть-можетъ, что они были образованнѣе и выше понятіями другихъ мелкопомѣстныхъ дворянъ. Какъ бы то ни было, но «иваньковскіе» съ-поконъ-вѣку были въ постоянномъ сношеніи со всѣмъ лучшимъ, то-есть, богатымъ дворянствомъ уѣзда. Скучала ли помѣщица, она посылала въ Иваньково, и къ ней являлась немедленно компаньйонка на три, на четыре дня и болѣе, если ей это было угодно; занемогла ли она, — нигдѣ лучше нельзя было найдти сосѣдки, какъ въ Иваньковѣ; уѣзжала ли въ городъ на нѣсколько дней безъ дѣтей, или къ сосѣдямъ, — опять посолъ въ Иваньково; иваньковской барынѣ можно было повѣрить безъ страха и дѣтей, и мужа, и домъ: такъ чиста была нравственность «иваньковскихъ». Нужно ли послать въ городъ на-скоро, или продать нитки, шитый воротничокъ, или старую шляпу, — все въ Иваньково; «иваньковскія» на все пригодны. За то лѣтомъ, и сѣно ихъ уберутъ, и въ жатвѣ помогутъ, а въ нуждѣ такъ и пришлютъ возокъ другой съ зернышкомъ; а случится дѣло въ судѣ, такъ и похлопочутъ. Вѣра Дмитріевна была одною изъ самыхъ ревностныхъ благотворительницъ «иваньковскихъ» и постоянно принимала у себя нѣкоторыхъ, что было также своего рода благодѣяніемъ. Изъ этихъ нѣкоторыхъ, иныя ѣзжали только къ ея дворечихѣ, другія къ экономкѣ, смотря по ихъ достоинству, а двѣ или три, въ числѣ которыхъ была и Мавра Даниловна, къ самой Вѣрѣ Дмитріевнѣ. Впрочемъ, она это и заслуживала. Нельзя было найдти женщины болѣе-преданной, болѣе-признательной. Доказательствомъ могло бы служить приключеніе съ ея дочерью. Подобная исторія навѣрное охладила бы преданность всякой другой женщины; но Мавра Даниловна была выше всего подобнаго; ничто, ни самые побои, я думаю, не могли бы уменьшить приверженности ея къ благодѣтелямъ: это называлось въ уѣздѣ благодарностію… Вотъ здѣсь можно бы поговорить о злобѣ и несправедливости людской; но это тэма столько всѣмъ извѣстная и столько уже избитая! Посудите, что, не смотря на строгость правилъ Вѣры Дмитріевны, на благочестіе ея и осторожность въ поступкахъ, нашлись люди, которые и о ней говорили дурно и давали ей на счетъ и Ладошина и другихъ, и даже самого Илашева. Впрочемъ, надобно сознаться, сами мужчины такъ недобросовѣстны, что всегда готовы хвалиться благосклонностью женщины, если эта женщина сколько-нибудь выше другихъ. Илашевъ недавно еще появился въ губерніи. Онъ служилъ въ Петербургѣ, не знаю въ какомъ-то министерствѣ, и былъ присланъ въ губернію, вѣроятно, для какой-нибудь ревизіи. У него было имѣніе верстахъ въ восьми отъ Вѣры Дмитріевны, довольно-значительное, но чрезвычайно-запущенное и разстроенное. Какъ человѣкъ дѣятельный, онъ, не пренебрегая возложеннаго на него порученія, занимался и собственными дѣлами: поправилъ какъ могъ старинный каменный домъ, выстроилъ ригу, смѣнилъ управляющаго и самъ занялся пашнею. Но нельзя же все заниматься дѣлами и хозяйствомъ. Онъ познакомился съ сосѣдями и между прочими съ Вѣрой Дмитріевной. Онъ встрѣтился съ нею въ первый разъ на вечерѣ у вице-губернатора. Такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, не могла не обратить на себя вниманія пріѣзжаго, будь онъ изъ Петербурга и придворнымъ, какъ Илашевъ. Она играла въ карты въ то время, какъ вошелъ Илашевъ. Согласитесь, что нѣтъ ничего въ мірѣ болѣе прозаическаго, какъ женщина за картами, особливо, если эта женщина, какъ говорится, вся въ игрѣ. Прости тогда, прекрасный идеалъ, который мы любимъ въ женщинѣ! Чистосердечіе, безкорыстіе, преданность, любовь, — все исчезаетъ. Женщина за картами — это банкиръ въ чепцѣ, разсчитывающій копейки въ своей конторѣ; это вся черная сторона человѣческаго рода олицетворенная, вся на виду, хоть и подъ прекрасною наружностью. Но не такъ играетъ Вѣра Дмитріевна; на прекрасномъ лицѣ ея не видно ни безпокойства, ни особеннаго удовольствія. Она говоритъ: «восемь въ червяхъ» или «безъ трехъ», ставитъ ремизы, или записываетъ выигрышъ съ одинаковымъ равнодушіемъ. Она не раскраснѣлась; глаза ея не мечутъ искръ, губа не трясется, — словомъ, она играетъ только потому, что это кажется ей лучшимъ занятіемъ въ обществѣ, въ которомъ она находится. Илашевъ, который, какъ водится, пріѣхалъ съ мыслію посмѣяться надъ провинціальными глупостями, или скучать, — тотчасъ замѣтилъ Вѣру Дмитріевну. Она была одѣта не такъ, какъ другія дамы; говорила иначе; у нея были такіе чудные глаза и взоръ — какихъ мало! Въ концѣ вечера, онъ зналъ уже, что дама, обратившая на себя его вниманіе, была его сосѣдкою, и, какъ сосѣдъ, представился и былъ приглашенъ. Разумѣется, онъ не заставилъ себя просить, пріѣхалъ, и съ-тѣхъ-поръ все чаще и чаще бывалъ у сосѣдки. Онъ находилъ въ домѣ ея все, что сдѣлалось необходимостью для человѣка, привыкшаго къ гостинымъ порядочнаго общества: и кабинетъ съ мягкими диванами, и матовый свѣтъ алебастровой лампы, и зелень, и рѣдкій экзотическій цвѣтокъ; хорошій, очень-хорошій обѣдъ и даже недурное вино; журналы, новый романъ съ рисунками Гаварни, петербургскія сигары и — хозяйку, которая, послѣ хорошаго обѣда, раскинувшись на шелковомъ диванѣ, съ пахитоскою въ бѣлой, пухленькой ручкѣ, бросала иногда взоры, отъ которыхъ поворачивалось все сердце бѣднаго каммер-юнкера, какъ-будто бы въ дни первой весны его, когда еще тысяча успѣховъ, дѣла и петербургскій климатъ не поохолодили его кипучей крови. Но этотъ взоръ, вы понимаете, бросался безъ намѣренія: нельзя же винить Вѣру Дмитріевну, что Богъ наградилъ ее взоромъ, отъ котораго поворачивается сердце петербургскихъ пріѣзжихъ! Въ деревнѣ, добрый сосѣдъ — сокровище. Конечно, къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ ѣзжало много сосѣдей, и она принимала всѣхъ и хорошо и ласково; но нельзя же ей было не отличить такого человѣка, какъ Илашевъ, съ которымъ она могла говорить не объ одномъ урожаѣ. Это же случилось именно въ то время, когда Вѣра Дмитріевна была лишена общества Софьи Павловны, которая уѣзжала съ мужемъ и дочерью въ Украйну, оставивъ пріятельницу свою одну съ сосѣдями и «иваньковскими», --а это было, право, незавидное общество, не смотря на всѣ ихъ неотрицаемыя достоинства. Вотъ и пошли толки по всему уѣзду. Не только у кого другихъ, даже у Кортоминыхъ, искреннихъ друзей Вѣры Дмитріевны, говорили очень-двусмысленно о частыхъ посѣщеніяхъ Илашева. Кортомина, женщина очень-строгой нравственности и извѣстная прочностію своего знакомства, вступилась за Вѣру Дмитріевну. Завязался споръ; долго толковали, и наконецъ рѣшили, что такъ-какъ Вѣра Дмитріевна была уже не въ той порѣ, когда влюбляются безъ ума и жертвуютъ добрымъ именемъ первой прихоти, то справедливѣе будетъ предположить, что, конечно, она принимаетъ у себя Илашева на такой ногѣ, какъ говорятъ, только для того, чтобъ выйдти за него замужъ. — Что же? говорила Кортомина: — тутъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Илашевъ коллежскій совѣтникъ и, можетъ-быть, скоро будетъ каммергеромъ, а это не бездѣлица. Онъ можетъ быть полезенъ дѣтямъ Вѣры Дмитріевны, и она, жертвуя, ему своею свободою, поступаетъ какъ попечительная и благоразумная мать. — Совершенно-справедливо, замѣтилъ одинъ изъ гостей: — однакожъ, согласитесь, что черные глаза будущаго каммергера и его петербургскій фракъ могли также сдѣлать впечатлѣніе на вдовствующее сердце. — Я думаю, что оно такъ и есть; только изъ этого ничего не будетъ, отвѣчалъ самъ Коргоминъ, который, замѣтимъ мимоходомъ, вообще говорилъ очень-мало. — Можетъ ли быть, чтобъ такой человѣкъ, какъ Леонтій Андреевичъ, у котораго почти тысяча душъ, женился на вдовѣ съ двумя дѣтьми, безъ связей и, сравнительно, почти безъ состоянія? Все это вздоръ, бредни. — Почему же бредни? У тебя сейчасъ и бредни, возражала Кортомина. — Главное дѣло только, чтобъ Илашевъ влюбился, а, право, Вѣры Дмитріевны станетъ, чтобъ свести съ ума и получше его, лишь бы она захотѣла. — А я такъ думаю, что за послѣднимъ-го дѣло никогда не стало бы, замѣтилъ Кортоминъ, къ большому неудовольствію своей супруги, и, улыбнувшись, началъ насвистывать пѣсенку, чтобъ кончить споръ. Но вотъ что разсказывалъ одинъ разъ самъ Илашевъ, въ часъ дружеской откровенности, Ладошину, съ которымъ былъ знакомъ еще по Лицею, гдѣ оба они воспитывались, хотя и не совсѣмъ въ одно время… Вѣра Дмитріевна, какъ всѣ поэтическія души, чрезвычайно любила садоводство и цвѣты. Она была безпрестанно въ саду, работала тамъ, читала; послѣ же обѣда обыкновенно ходила гулять по всему саду съ гостями, какіе у нея случались, и непремѣнно съ дѣтьми, которыя неотлучно всегда были при ней. Впрочемъ, дѣти Вѣры Дмитріевны не могли никого безпокоить — не такъ, какъ дѣти другихъ помѣщиковъ, которыя завертываются въ юбку къ маменькѣ и того-и-гляди заревутъ. У Вѣры Дмитріевны были милыя, благовоспитанныя дѣти, которыя капризничаютъ и дерутся только въ своей дѣтской. Въ саду Вѣры Дмитріевны была бесѣдка, довольно-удаленная отъ дома и до того закрытая разными цвѣтущими кустарниками, что самое существованіе ея казалось тайною. Это мѣсто особенно любила Вѣра Дмитріевна: тамъ она собрала любимые цвѣты свои, не пренебрегая и туземною флорою; тамъ любила читать, между-тѣмъ, какъ дѣти рѣзвятся на ближнемъ лугу. Вотъ, случилось, что Вѣрѣ Дмитріевнѣ, въ одинъ вечеръ, вздумалось показать Илашеву новую, только-что расцвѣтшую магнолію, принесенную, по ея приказанію, въ бесѣдку. Они вошли. Дѣти остались на лугу; Мавра Даниловна, по извѣстной своей къ нимъ привязанности, а можетъ-быть и плѣнясь красотою вечера, осталась съ ними и, сѣвъ на траву, хлопала въ ладоши, грозя поймать то того, то другаго, плела вѣнки изъ цвѣтовъ и прочее, что обыкновенно наблюдается при играхъ съ умными и благовоспитанными дѣтьми. Есть минуты, въ которыя окружающіе насъ предметы необыкновенно дѣйствуютъ на нашу душу. Илашевъ самъ разсказывалъ, что онъ нѣсколько разъ бывалъ въ этой бесѣдкѣ, но никогда она не производила на него такого впечатлѣнія, какъ въ этотъ разъ. Впрочемъ, можетъ-быть, и въ-самомъ-дѣлѣ было что-нибудь обаятельное въ полусвѣтѣ, царствовавшемъ во внутренности бесѣдки, въ ея уединеніи и самомъ воздухѣ, наполненномъ душистыми испареніями цвѣтовъ. Иногда кажется, что вся природа говоритъ съ нашею душою. Такъ было и теперь. Надъ самымъ входомъ свѣшивались густыми плетеницами гибкія асклепіи и шелестомъ листьевъ, казалось, нашептывали какую-то тайну; въ дверяхъ тихо качалась на стеблѣ пышная роза, убаюкивая въ благовонной чашечкѣ своей изумрудную цетонію; по стѣнамъ разноцвѣтные колокольчики ипомеи, этого цвѣтка-эмблемы скоротечности, отъ которой самое растеніе въ народѣ зовется «человѣческою жизнію», — кажется, ловили послѣдніе лучи свѣта, съ которымъ должно было окончиться ихъ эфемерное существованіе; и все, казалось, говорило наслажденію: спѣши! спѣши!.. Вѣра Дмитріевна ходила отъ цвѣтка къ цвѣтку, приподнимала фіолетовый колокольчикъ кобеи, или пестрыя кисти азалеи; Илашевъ молчалъ. — Посмотрите на эти кларкіи, сказала она, наклонясь къ маленькому растенію, скромно притаившемуся между другими. — Это совсѣмъ не пышный цвѣтокъ; но какъ онъ милъ! Я особенно люблю его. — Она подняла голову и взглянула на Илашева: онъ стоялъ прислонясь къ колоннѣ и смотрѣлъ на нее — не на цвѣты. Яркая краска выступила на лицѣ ея. Она опять опустила глаза на цвѣтокъ. — Нѣтъ, право, вы не отдаете справедливости моимъ цвѣтамъ. — Я? напротивъ. Никогда я не находилъ ихъ столько прекрасными. — Вы смѣетесь. Вамъ кажется, что этотъ блѣднорозовый цвѣтокъ съ четырьмя лепесточками не заслуживаетъ вниманія; вамъ непремѣнно надобны великолѣпныя магноліи… И она подошла къ только-что распустившейся магноліи, которая красовалась возлѣ дивана на горкѣ, уставленной зеленью и цвѣтами, и, смотря съ любовію на прекрасный цвѣтокъ, сѣла на диванъ. — Какъ же вы хотите, чтобъ можно было не любоваться прекраснымъ? сказалъ онъ, садясь возлѣ Вѣры Дмитріевны. Они говорили о цвѣткѣ, любовались яркими лепестками его, красивою формою… и Богъ-знаетъ какъ это случилось, только черезъ нѣсколько минутъ рука Илашева, какъ гибкая ипомея, обвила станъ молодой женщины, и губы, какъ изумрудная цетонія въ чашечку розы, впились въ ея розовыя уста. Но это было на одно мгновеніе. Какъ-будто внезапно пробудившись отъ страшнаго сна, Вѣра Дмитріевна вырвалась изъ рукъ молодаго человѣка. Глаза ея сверкали, грудь волновалась, — она была истинно-хороша въ эту минуту. — Это уже слишкомъ, Леонтій Андреичъ! Я вамъ этого никогда не прощу, говорила она, ухватясь руками за столъ, какъ-бы ища опоры. Но увлеченіе Илашева уже прошло, или такъ казалось по-крайней-мѣрѣ. Я не знаю, какъ бы онъ долженъ былъ поступить въ этомъ случаѣ по мнѣнію Вѣры Дмитріевны, только онъ… онъ сидѣлъ покойно, какъ-будто-бы сейчасъ только прослушалъ ботаническій урокъ, и хотя легкая краска, непривычное явленіе на смугломъ лицѣ его, и измѣняла внутреннему волненію, — улыбка его, взоръ, свободное положеніе говорили противное. — Прежде растолкуйте мнѣ великость вины моей, сказалъ онъ голосомъ совершенно-спокойнымъ. Вѣра Дмитріевна посмотрѣла на него пристально. Ее поразило скептическое выраженіе, съ которымъ онъ смотрѣлъ на гнѣвъ ея. Внезапная мысль озарила ея душу. — Послушайте, сказала она съ живостію: — увлекаются, когда любятъ, или… Она закрыла лицо руками, и голосомъ, въ которомъ слышалась жалоба растерзанной души, сказала: — о! я знаю, что это значитъ. — Наконецъ? — Да, знаю. Клевета дошла и до васъ, и вы повѣрили ей. Она бросилась въ кресла и заплакала. — Послушайте, Вѣра Дмитревна, мы съ вами не дѣти. Вы такъ же хорошо знаете жизнь, какъ и я… — Не хотите ли вы мнѣ читать уроки вашей свѣтской философіи? Мы здѣсь, въ деревнѣ, незнаемъ ея. — Я думаю, что вы не имѣете нужды ни въ какихъ урокахъ, Вѣра Дмитревна, сказалъ Илашевъ тономъ самой тонкой свѣтской вѣжливости. — Я просилъ, напротивъ, чтобъ вы взяли на себя трудъ научить меня и объяснить важность моего преступленія. Положимъ, оно велико; но… — Оставьте этотъ тонъ, сказала Вѣра Дмитріевна, вставъ и подойдя къ дивану, на которомъ сидѣлъ Илашевъ. Казалось, гнѣвъ ея исчезъ совершенно. Лицо ея выражало только горесть, и свѣтлая слеза, какъ капля росы, трепетала на рѣсницѣ. Она сѣла подлѣ Илашева. — Послушайте, сказала она, сжимая въ рукахъ сорванный листокъ: — я уважала васъ… нѣтъ, болѣе: я вообразила себѣ, что могла осуществить всегдашнюю мечту мою и найдти въ васъ друга… Видите, я такъ простодушна, что думала, будто вы можете быть другомъ женщинѣ! Я была также увѣрена, прибавила она скоро, видя, что онъ хотѣлъ говорить: — что вы не легко повѣрите первому, кто вздумалъ бы клеветать на эту женщину. — И вы не ошиблись. — Нѣтъ, ошиблась, и всего больнѣе то, что я не умѣю перенести этого равнодушно. Я должна бы принять васъ такъ, какъ вы есть, съ вашимъ благоразуміемъ и съ тѣмъ мнѣніемъ, какое вамъ угодно имѣть обо мнѣ; но посудите же, какъ я глупа! Я и теперь желала бы еще вашего добраго мнѣнія. — Но съ чего вы думаете противное? не-уже-ли отъ-того, что я, какъ ребенокъ, поддался очарованію, — потому-что вы очаровательны, Вѣра Дмитревна, это истина, — и на минуту забылъ, что не имѣю никакого права надѣяться счастія, которое въ эту минуту показалось мнѣ возможнымъ? О, я готовъ на колѣняхъ просить вашего прощенія… И онъ въ-самомъ-дѣлѣ готовъ былъ стать на колѣни. Она улыбнулась, но это не была еще улыбка торжества. Подъ нею только скрывалась увѣренность, что въ ней видятъ актриссу. — Не нужно, сказала она. — Я знаю, что въ вашихъ глазахъ все, что приписываютъ мнѣ добрые ваши и ''мои'' пріятели, не кажется большою виною въ женщинѣ, вамъ посторонней; быть-можетъ, напротивъ, эта женщина кажется вамъ тѣмъ привлекательнѣе: такъ принято въ свѣтѣ. Но, Леонтій Андреичъ, прибавила она съ горькой усмѣшкою: — я не хочу присвоивать себѣ прелести, которой не имѣю. Нѣтъ, я просто деревенская барыня, помѣщица, которая такъ проста, что свидѣтельство совѣсти своей предпочитаетъ всѣмъ успѣхамъ въ свѣтѣ, — такъ проста, что желала бы, чтобъ люди, которыхъ она уважаетъ, любили ее, не смотря на ея простоту. — Вы меня совершенно уничтожаете… Но не-уже-ли же прекрасная помѣщица, въ высокой простотѣ своей, не найдетъ ни одного слова въ извиненіе… — Не станемъ говорить объ этомъ. Вы видите, что помѣщица угадала, что было причиною проступка. Ахъ, еслибъ вы захотѣли сказать мнѣ все, что черная клевета шепнула вамъ въ уши! еслибъ вы захотѣли выслушать… — Вамъ оправдываться! О, нѣтъ! не усиливайте вины моей. Я вѣрю всему, что вамъ угодно, хотя бы, признаюсь, не хотѣлъ вѣрить. — Не хотѣли бы? — Конечно. На этомъ высокомъ пьедесталѣ добродѣтели, вы для меня недоступны. Я нѣсколько эпикуреецъ, Вѣра Дмитревна. Жизнь имѣетъ для меня цѣну тогда только, когда она усѣяна цвѣтами, а они такъ рѣдки и такъ недолго цвѣтутъ, что нельзя не жалѣть объ утратѣ и самаго ничтожнаго. Какъ же вы хотите, чтобъ я былъ равнодушенъ къ потерѣ лучшихъ, какими только когда-нибудь польстила мнѣ надежда! — Вы ужасный, безнравственный человѣкъ, сказала Вѣра Дмитріевна съ такимъ взоромъ, который могъ бы вскружить голову самому хладнокровному. — За что жь вы хотѣли уважать меня, какъ сами сказали сейчасъ же? — О нѣтъ, нѣтъ! Я отказываюсь. Но я хотѣла бы любить васъ какъ человѣка, съ которымъ время проходитъ невидимкою, — никакъ не болѣе. — Принимаю приговоръ. Будемте пріятелями. Я буду сокращать для васъ дни моею, какъ вы говорите, любезностью; а вы… нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу вашей дружбы съ условіями, которыя вы предписываете. Вы… скоро опять разсердились бы на меня — говорю искренно. Даже и теперь — я благословляю Мавру Даниловну, которая идетъ къ намъ, благословляю! прибавилъ онъ, вставая, и, бросивъ очень-вразумительный взглядъ на прекрасную хозяйку, пошелъ на встрѣчу дѣтямъ, которыя тотчасъ, какъ къ короткому знакомому, бросились ему на шею. Говорятъ, будто-бы Вѣра Дмитріевна всегда обвиняла Ладошина въ развязкѣ этой сцены, которая, безъ его наговоровъ Илашеву, должна была, по ея мнѣнію, кончиться совсѣмъ-иначе. Какъ бы то ни было, но отношенія сосѣдей съ-тѣхъ-поръ очень перемѣнились. Илашевъ всегда воображалъ, что Вѣра Дмитріевна прочитъ его въ женихи себѣ, а онъ, съ своей стороны, все настойчивѣе и настойчивѣе искалъ случая — опять полюбоваться магноліями въ бесѣдкѣ. Наконецъ, Вѣра Дмитріевна разсердилась не въ шутку; Илашевъ сказалъ: какъ хотите, — и пересталъ ѣздить. Это было въ то самое время, когда Сарапаевы возвратились изъ Украины, то-есть, за нѣсколько дней до кортоминскаго праздника. === VII. === Праздникъ въ деревнѣ! это не то, что городской балъ. Въ городѣ приготовляютъ наряды для одного вечера, и все тутъ; а здѣсь — надобно пріѣхать по-крайней-мѣрѣ наканунѣ. Навѣрное можно полагать, что, кромѣ хозяевъ, въ домѣ будутъ уже и чужіе, что дѣлаетъ необходимымъ порядочный дорожной костюмъ. Потомъ вечернее платье не слишкомъ — нарядное, но и не простое: въ это время съѣзжаются гости. Необходимы также вечернее деза-бильё, ночная кофточка, чепчикъ; потомъ, на другой день — утренній нарядъ для церкви, другой для завтрака, третій для обѣда и наконецъ — бальный. Какое обширное поле для воображенія! сколько вкуса, изящества, сколько знанія можетъ показать женщина въ этой серіи нарядовъ! Право, городскія красавицы могутъ нѣсколько позавидовать деревенскимъ. Представьте себѣ, на-примѣръ, послѣ ужина нѣсколько молодыхъ женщинъ, восемь, десять, собрались въ довольно-большой комнатѣ, гдѣ, однакожь, три, четыре кровати, не болѣе, изъ чего можно заключить, что многія изъ дамъ пришли изъ сосѣднихъ комнатъ. Посмотрите на эту картину: одна молодая женщина уже въ постели; ночной чепчикъ съ узенькою оборкою обнимаетъ хорошенькое личико, оживленное удовольствіемъ настоящей минуты и надеждою завтрашняго веселья; легкіе кисейные воланы окружаютъ грудь и плечи; противъ нея, на ея же кровати, двѣ или три молодыя женщины, также въ ночныхъ костюмахъ, блестящихъ только бѣлизною. Тамъ у туалета, хорошенькая блондинка, сидитъ въ большихъ креслахъ, закутанная, какъ въ облако, въ кисею и кружева и распустя длинную косу, которая переливается золотистыми волнами въ рукахъ горничной; у ногъ ея, на табуретѣ, черноглазая пріятельница ея, обвивъ голову пунцовымъ фуляромъ, изъ-подъ котораго выбѣгаютъ пряди черныхъ какъ смоль волосъ, сидитъ положа руки на ея колѣни и уставя на нее большіе черные глаза свои; далѣе, въ углу, другая группа не менѣе-граціозная. И вотъ, входитъ пожилая женщина, въ короткой бумазейной юбкѣ, въ тафтяномъ салопчикѣ, повязанная бѣлымъ платкомъ. Она смѣется надъ кисеею и кружевами дамъ, хвалитъ удобство своего полотнянаго платка… Слышите ли смѣхъ, разсказы, эти звонкіе голоса, сливающіеся въ громкомъ говорѣ? Это одно время, когда всѣ эти женщины кажутся друзьями, всѣ искренны и нецеремонны… Не напоминаютъ ли подобныя картины другія, болѣе роскошныя, расцвѣченныя солнцемъ востока, украшенныя его живыми, яркими красками?.. Но обратимся къ нашей исторіи. Еще утро; густой звукъ колокола разносится по полямъ и собираетъ прихожанъ; пестрыя толпы валятъ въ церковь; на площади разбросаны разнообразныя группы крестьянъ и крестьянокъ; по бревнамъ, сложеннымъ по близости церкви, прыгаютъ ребятишки, карабкаются, бѣгаютъ… вотъ одинъ упалъ… Разнохарактерные экипажи подъѣзжаютъ къ церкви. Вотъ новенькая петербургская карета съ гербами… Вы знаете всѣ русскіе дворянскіе гербы; вы по какой-то странной прихоти изучили ихъ и не узнаёте этого? Вы не слѣдите за временемъ. Это гербъ новаго помѣщика, недавно купившаго съ аукціона пятьсотъ душъ въ уѣздѣ. Родоваго у него ни души; все благопріобрѣтенное, и отъ-того, что жена хозяйка. За нею было не болѣе пятнадцати душъ, но между-тѣмъ, какъ онъ сѣдѣлъ на службѣ, она хозяйничала, и вотъ, въ короткое время — они помѣщики. Эта коляска тоже новаго владѣльца: отецъ былъ сперва поднощикомъ, потомъ откупщикомъ. Все это аристократы, губернская знать. А вотъ этотъ тарантасъ, запряженный тройкою лихихъ — это здѣшняго исправника. Этотъ изъ старинныхъ дворянъ, да промотался. У отца было душъ сотни три, у сына — хуже, чѣмъ ничего, и еслибъ на послѣднихъ выборахъ не помогъ Сарапаевъ и не вынесъ его на плечахъ, то пришлось бы хоть въ петлю… Но вотъ коляска за коляскою, кареты, дроги, весь колымажный дворъ — ухъ, какой съѣздъ! Между-тѣмъ, и въ барскомъ домѣ довольно уже гостей. Многіе изъ мужчинъ не пошли въ церковь и ходятъ по залѣ; другіе разбрелись по саду. На дворѣ суетятся слуги, повара, ключницы; въ гостиной накрываютъ столъ для закуски. — Что это? не-уже-ли и ты былъ у обѣдни? говорилъ мужчина, по-видимому, лѣтъ тридцати, высокаго роста, съ черными бакенбардами, подавая руку другому, только-что вошедшему въ залу. — Э, нѣтъ. Мы пробовали ружья. У Кортомина есть одна винтовка славная. — Ты здѣсь давно? — Со вчерашняго дня. — И меня звали также, но я терпѣть не могу ночевать въ чужомъ домѣ, особенно на праздникъ. Вѣчно набьется множество народа въ одну комнату, ни одѣться, ни заснуть. Да что это такое? Я проѣзжалъ мимо церкви, тамъ много экипажей. Ужь не свадьба ли здѣсь? — Нѣтъ, батюшка Леонтій Андреичъ, къ-несчастію нѣтъ. Хотя и есть здѣсь невѣста, но вотъ уже мы нѣсколько лѣтъ ждемъ, а свадьбы нѣтъ-какъ-нѣтъ. — Да что жь? разборчивы что ли очень? — Кажется, выбирать-то не изъ кого. — Такъ, видно, молятся, чтобъ Богъ послалъ? — Здѣсь храмовой праздникъ. — Такъ насъ-то зачѣмъ созвали? — А вотъ — послушать хозяйскихъ пѣвчихъ, поѣсть пирога, пообѣдать. Здѣсь много хорошенькихъ дамъ, что, я думаю, вамъ не противно будетъ. — Право? а вашей милости? — Что наша милость! Мы степняки. Намъ была бы добрая гончая. — Однакожъ, степняки вѣдь не прочь отъ хорошенькой невѣсты? — Куда намъ, батюшка, Леонтій Андреичъ! Это хорошо людямъ понятливымъ, кому идутъ въ прокъ уроки ботаники, хоть о магноліяхъ, напримѣръ. А о насъ кто подумаетъ? Оба засмѣялись. Въ это время, около церкви показалось движеніе; на крыльцахъ зачернѣлись густыя толпы народа; экипажи зашевелились, тронулись и понеслись къ дому. У подъѣзда зашумѣли; мужчины, ходившіе по залѣ, выстроились въ двѣ шеренги. Сколько дамъ! одна за другою! Вотъ Софья Павловна; она идетъ впереди съ старушкою, матерью хозяйки; шляпка, платье, все просто на ней, а между-тѣмъ кажется, что никто не одѣтъ щеголеватѣе ея. За нею Вѣра Дмитріевна — ослѣпительно-хороша и свѣжимъ румянцемъ, и блескомъ глазъ, и изъисканнымъ нарядомъ; за нею — цѣлая толпа дамъ и дѣвицъ всѣхъ возрастовъ. Далѣе, впереди также густой толпы мужчинъ, Петръ Алексѣевичъ. Какъ хорошо быть значущимъ человѣкомъ! Какъ всѣ наперерывъ бѣгутъ къ Петру Алексѣевичу, кланяются, спѣшатъ съ рукою; а онъ — какъ важенъ! Онъ, кажется, очень-веселъ. Но вотъ онъ мимо всѣхъ идетъ къ молодымъ людямъ, которыхъ разговоръ былъ прерванъ приходомъ дамъ. Не знаю, угадали ли вы, что это были Илашевъ, и пріятель его, Ладошинъ. Бѣдный Ладошинъ! Ему суждено было довольствоваться холоднымъ поклономъ, между-тѣмъ, какъ Илашеву подали руку, да еще съ какою любезною улыбкою, съ какими привѣтствіями! — Вотъ, можетъ-быть, и Леонтій Андреичъ изволили слышать, сказалъ въ эту минуту тоненькій голосокъ, и между Илашевымъ и Сарапаевымъ очутился маленькій, кругленькій помѣщикъ, только-что возвратившійся изъ губернскаго города. — Что такое? спросилъ Илашевъ. — Должно быть пустое, отвѣчалъ Петръ Алексѣевичъ. — Представьте, здѣсь разнесся слухъ, будто нашъ губернаторъ выходитъ въ отставку, и на мѣсто его опредѣляется — знаете ли кто? — Я ничего не слыхалъ. — Князь Петръ Михайловичъ Баксановъ. Это потому не можетъ быть, что князь написалъ бы мнѣ объ этомъ тотчасъ самъ, а въ послѣднихъ письмахъ онъ ничего не говоритъ объ этомъ. — Позвольте, Петръ Алексѣевичъ, сказалъ помѣщикъ: — можетъ-быть, письмо ихъ сіятельства къ вамъ было писано прежде, чѣмъ состоялось опредѣленіе. — Но министръ не опредѣлилъ бы князя, не поговоря съ нимъ о томъ предварительно. — Впрочемъ, тутъ ничего нѣтъ невозможнаго, сказалъ Илашевъ: — министръ могъ говорить съ княземъ послѣ уже послѣдняго письма его къ вамъ. Для меня только странно, что князь принялъ это мѣсто. — Да не можетъ быть! У него въ виду гораздо-болѣе, чѣмъ мѣсто губернатора въ степной губерніи. — Онъ могъ принять по желанію министра, замѣтилъ Илашевъ. — Впрочемъ, я буду очень-радъ. Мы съ нимъ недальняя родня и давно знакомы; можно сказать друзья. Князь Петръ прекраснѣйшій человѣкъ; прямой, и, знаете, Русскій въ душѣ. Жена моя воспитывалась у него въ домѣ. Вы знаете княгиню? — Я бывалъ у нихъ въ домѣ, отвѣчалъ Илашевъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія. — Она, кажется, за границею теперь? — Да; но она къ зимѣ будетъ. Ее ожидаютъ, прибавилъ Петръ Алексѣевичъ съ неподражаемою важностью. — Вы вѣрно получили, письма изъ Петербурга? Тамъ много перемѣнъ. Ко мнѣ пишутъ… и онъ пошелъ съ Илашевымъ и уѣзднымъ предводителемъ, который подошелъ къ нимъ же, на другой конецъ залы. Между-тѣмъ, комнаты наполнялись; дамы прошли въ гостиную, дѣвицы за ними и скрылись въ диванной; мужчины образовали различныя группы. Извѣстіе о новомъ губернаторѣ занимало всѣ умы. Не смѣли еще вѣрить, однако посматривали на Петра Алексѣевича и говорили между собою: князь родня Петру Алексѣевичу; это тотъ родственникъ, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Смотря на этихъ господъ, можно было подумать, что Петръ Алексѣевичъ самъ вдругъ сдѣланъ губернаторомъ. Впрочемъ, уваженіе, которымъ онъ всегда пользовался, было столь велико, что, казалось, и губернаторство не могло бы ничего къ тому прибавить. Не знаю, до чего дошли бы эти толки; но, къ-счастію, въ это самое время двери въ прихожую отворились настежь, и два лакея, въ синихъ фракахъ и бѣлыхъ вязаныхъ перчаткахъ, явились, держа въ рукахъ два блюда съ огромными кулебяками, которыя и понесли поспѣшнымъ шагомъ и стуча каблуками, прямо въ гостиную. Благовонный паръ кулебякъ, пріятно коснувшись обонянія гостей, перемѣнилъ направленіе умовъ и повлекъ всѣхъ вслѣдъ за собою въ гостиную. Тамъ все было въ большомъ движеніи. Хозяйка сама начала раздавать пироги и, разумѣется, первые куски были поданы Софьѣ Павловнѣ и потомъ Петру Алексѣевичу. Съ большимъ удовольствіемъ можно было замѣтить тонкое знаніе приличій и общественной іерархіи, которое показала при этомъ случаѣ Катерина Ивановна (хозяйка), подавая каждому, кажется, безъ разбора, и однако ни разу не обойдя старшаго по чину или по состоянію для младшаго. Случилось, наконецъ, что она почувствовала себя утомленною и сѣла возлѣ Софьи Павловны, прося молодёжь и уѣздныхъ чиновниковъ, еще неполучившихъ своей доли, самихъ распорядиться около пирога, о чемъ они и не заставили себя просить. — Ахъ, Боже мой! Я и забыла, сказала Катерина Ивановна, замѣтивъ, что пироги почти уже исчезли подъ усиліями осаждающихъ. — Елена! подай пирога Маврѣ Даниловнѣ. — Дѣвушка, невысокаго роста, худая и блѣдная, но съ большими выразительными глазами, подошла къ столу и, сложивъ въ тарелку остатки пирога, оборотилась, чтобъ идти съ тарелкою; но Мавра Даниловна, услышавъ свое имя, выскочила уже изъ своего угла и, подбѣжавъ съ поклонами къ столу, стояла позади дѣвушки. Между-тѣмъ, Илашевъ, какъ-то ускользнувъ изъ кружка, составившагося около Петра Алексѣевича, стоялъ въ дверяхъ и внимательно смотрѣлъ на оживленную картину, которую представляла гостиная. Недалеко отъ него, въ простѣнкѣ между дверьми и огромною израсцовою печкой, передъ небольшимъ диваномъ, стоялъ столъ, уставленный бутылками и графинами съ жидкостями разнаго цвѣта; далѣе, то-есть, отъ самаго дивана, начинался пестрый рядъ дамъ, которыя въ эту минуту сидѣли всѣ вооруженныя ножами и тарелками съ пирогомъ, и пестрою каймою окружали всю переднюю часть гостиной, вплоть до другаго дивана, у противоположной двери, противъ котораго также стоялъ столъ съ бутылками и графинами. Здѣсь начинались толпы мужчинъ, которые также всѣ, кто съ пирогомъ, кто съ ломтями хлѣба, намазаннаго икрою, занимали всю средину комнаты, сидѣли по угламъ, подъ окнами и болѣе всего тѣснились около столовъ, уставленныхъ графинами. Въ дверяхъ, отворенныхъ въ диванную, мелькали бѣлыя платья дѣвицъ и по-временамъ молоденькія, дурныя и хорошенькія личики. Противъ самаго балкона составился кружокъ, надъ которымъ возвышалась голова Петра Алексѣевича. Онъ держалъ за пуговицу предводителя и говорилъ очень-громко и съ жаромъ; другіе, обступивъ кругомъ, слушали съ тѣмъ выраженіемъ глубокаго вниманія, съ какимъ обыкновенно слушаютъ человѣка замѣчательнаго. — Я сказалъ ему, говорилъ Петръ Алексѣевичъ, не выпуская изъ рукъ пуговицы предводителя: — что онъ понятія не имѣетъ объ игрѣ; ну, какъ, вмѣсто того, чтобъ провести масть, какъ слѣдовало, вы понимаете?.. — Совершенно! помилуйте!.. Возлѣ стола съ графинами, недалеко отъ Илашева, Ладошинъ, наливъ рюмку настойки, показывалъ ее издали Илашеву и говорилъ сосѣдямъ, что никогда не пьетъ вина, потому-что вино — отрава, а настойка — одно достойное человѣка питье, изобрѣтенное для исцѣленія всѣхъ недуговъ, при чемъ одинъ острякъ назвалъ настойку жизнеподдержательною эссенціею. Противъ большаго дивана, на которомъ сидѣло нѣсколько дамъ, опираясь руками на столъ, еще уставленный остатками завтрака, стоялъ какой-то господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, и разговаривалъ съ дамами о Петербургѣ и итальянской оперѣ. Одна изъ дамъ этою весною только-что возвратилась изъ Петербурга; другая слышала Рубини въ Москвѣ, слѣдственно, обѣ страстно любили музыку и были въ состояніи судить о ней. Господинъ, пріѣхавшій изъ губерніи, зналъ и понималъ все, толковалъ о Гризи и Лаблашѣ и скучалъ только тѣмъ, что въ провинціи такъ мало людей, умѣющихъ цѣнить искусство, при чемъ первая дама сказала: «Вотъ ужь въ Петербургѣ — представьте, что я сама видѣла въ оперѣ дамъ лучшаго круга въ 5-мъ ярусѣ! А въ райкѣ, мнѣ навѣрное говорили, генералы и генеральши — сплошь.» — Что въ райкѣ! сказала другая: — я такъ обожаю музыку, что, право, пошла бы выше райка, если можно, ужь если бы нигдѣ не было болѣе мѣста. — Господинъ, пріѣхавшій изъ губернскаго города, былъ очень-доволенъ. Вдругъ Катерина Ивановна замѣтила, что первый гость ихъ, Леонтій Андреевичъ, стоитъ въ дверяхъ и въ рукахъ у него — нѣтъ пирога! Она ужаснулась, окинула глазами комнату, видитъ, что мужъ тихонько сидитъ-себѣ въ уголкѣ и слушаетъ помѣщика-сосѣда, который разсказываетъ ему что-то съ большимъ жаромъ. Катерина Ивановна подбѣжала къ нему. — Василій Сергѣичъ, помилуй! Извините, сказала она, обращаясь къ гостю, который долженъ былъ замолчать: — Помилуй, Василій Сергѣичъ! Леонтій Андреичъ — ты ничѣмъ не хочешь заняться, другъ мой, Леонтью Андреичу не подали пирога. — Матушка, ты вѣдь раздавала пирогъ. — Это странно, всегда я! Надобно смотрѣть, вы хозяинъ, Василій Сергѣичъ. Подите, сударь. Лицо Катерины Ивановны, не смотря на мягкій тонъ голоса, имѣло такое повелительное выраженіе, что Василій Сергѣевичъ тотчасъ отправился, не возражая далѣе, и черезъ минуту Катерина Ивановна съ самою пріятною улыбкою уже разрѣзывала горячій, какъ-будто чародѣйствомъ явившійся пирогъ, и подавала гостю огромную часть, говоря: — Вы, можетъ-быть, смѣетесь надъ нашими деревенскими кулебяками; но попробуйте, отвѣдайте эту, прошу васъ. — Смѣюсь? прошу извинить; у меня совсѣмъ не такой дурной вкусъ. Я нахожу, что такой пирогъ имѣетъ свою пріятность, и вы увидите доказательство… Онъ осмотрѣлся и, замѣтивъ пустое кресло въ ряду между дамами, усѣлся и, какъ-будто нарочно это случилось — возлѣ Вѣры Дмитріевны. Катерина Ивановна долго не могла успокоиться. Мысль о подобной оплошности приводила ее въ отчаяніе. Забыть такого гостя, какъ Илашевъ! каммер-юнкера! Она простить этого не могла Василью Сергѣевичу и даже черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того, вспоминая этотъ несчастный случай, чувствовала, что кровь бросалась ей въ голову. Между-тѣмъ, пришли священники съ крестомъ; потомъ крестьяне съ поздравленіями; многіе изъ гостей послѣдовали за хозяевами на крыльцо, гдѣ ожидалъ ихъ староста со всѣмъ міромъ; другіе усаживались за карты. Дамы начинали уже думать объ обѣденномъ туалетѣ, а Вѣра Дмитріевна еще бесѣдовала съ сосѣдомъ. Наконецъ, и она замѣтила, что ей пора также подумать о своемъ нарядѣ. — Счастливо ли охотились, Владиміръ Григорьичъ? сказала она, остановясь мимоходомъ противъ Ладошина, который стоялъ въ дверяхъ съ картою въ рукахъ и разговаривалъ съ какимъ-то пріятелемъ. — Не могу похвалиться. — Что же это? такой необыкновенный охотникъ! Развѣ дичи мало? — Нельзя сказать, какъ и прежде; но счастье не равно. Сегодня удача мнѣ, а завтра другому. Все перемѣнчиво и переходчиво, Вѣра Дмитріевна. — Очень жалѣю о васъ, сказала Вѣра Дмитріевна, и черные глаза ея блеснули такой молніей, что, казалось, бѣдный Ладошинъ долженъ бы былъ обратиться въ прахъ. — Какой нестерпимый этотъ Ладошинъ! сказала Вѣра Дмитріевна дамѣ, съ которой встрѣтилась въ дверяхъ. — А вотъ нравится же! отвѣчала та: — говорятъ, что Анюта Сарапаева безъ ума въ него влюблена. — Право? Я такъ слышала совсѣмъ другое — и съ этими словами глаза ея, конечно случайно, остановились на Илашевѣ. Дама схватила ее подъ руку, и онѣ обѣ ушли. === VIII. === Когда же въ городѣ можно провести такъ весело цѣлый день? Всѣ вмѣстѣ съ утра до глубокой ночи, часто съ увѣренностью на другое утро встрѣтиться въ той же самой гостиной, или лучше — въ саду на утренней прогулкѣ. Однако, въ-продолженіе дня все еще не такъ весело, особливо для дѣвицъ. Церемонный и длинный обѣдъ, потомъ карты; еще же мужчины вздумаютъ, въ свободное время, стрѣлять въ цѣль; всѣ какъ-то скованы приличіемъ, или въ разбродѣ; если же и вмѣстѣ, то, какъ растенія въ травникѣ, раздѣлены по классамъ и по родамъ. Вотъ вечеромъ весело, и особливо если есть музыка. Что до того, какъ освѣщена зала, лампами или воскомъ? что до того, выглядываетъ ли изъ дверей прихожей и корридоровъ безчисленное множество горничныхъ и дворовыхъ ребятишекъ? что до того даже, что и какъ терзаютъ музыканты? Зала оживлена какъ-бы на лучшемъ столичномъ балѣ. Вотъ посреди пестраго круга мужчинъ и дамъ — не на паркетѣ, на крашеномъ полу — но что до этого? — летитъ въ галопѣ, склоня головку къ полнымъ плечамъ, гибкая, какъ тростникъ, Анюта Сарапаева. Глаза потуплены, щеки пышутъ удовольствіемъ, согнулась, какъ цвѣтокъ подъ дыханіемъ полуденнаго вѣтра, и бѣлая, округленная молодостью рука какъ-будто ищетъ опоры на плечѣ кавалера; и вотъ рѣзва, жива, какъ дитя игрива, перепорхнула она на другую сторону и летитъ шаля, шутя… Но галопъ не любятъ дамы, особливо солидныя, какъ, напримѣръ, Вѣра Дмитріевна. Онъ не приличенъ, онъ бѣшенъ, онъ будитъ воображеніе, какъ кисть Тиціана въ картинахъ его нимфъ, какъ Корреджіо въ картинахъ его Данай. Вѣра Дмитріевна любитъ танцы болѣе-степенные, особливо гдѣ можно посидѣть, поговорить, — французскую кадриль, мазурку, и то изрѣдка. Но кадриль также оживляетъ залу; люблю смотрѣть на ея пеструю, подвижную картину, люблю замѣчать случайно-брошенный взглядъ, бѣглую улыбку при мгновенной встрѣчѣ; любила бы подслушать — но, Боже мой! за одно нѣсколько-интересное слово, сколько пошлостей, сколько толковъ о залѣ и духотѣ пришлось бы выслушать! Не всѣ же кавалеры такъ милы, какъ кавалеръ Анюты, на-примѣръ. Это, кажется, засѣдатель уѣзднаго суда. Вытянулся безъ малѣйшаго упрека въ наклонности двухъ прямыхъ линій, которыми обрисована его талія, и сидитъ въ блаженномъ спокойствій, предоставя и даму и мѣсто возлѣ нея Ладошину, который великодушно взялъ на себя обязанность занимать ее. Вѣра Дмитріевна танцуетъ напротивъ. Хороша какъ день, по день, угрожающій бурею. Въ-самомъ-дѣлѣ, она что-то встревожена: она не спускаетъ глазъ съ Анюты; иногда взглядываетъ на Софью Павловну, которая танцуетъ въ той же кадрили. Вѣра Дмитріевна улыбается, но улыбка ея такая зловѣщая! она оживлена, но трудно сказать, удовольствіе или тайная тревога оживляетъ ее. Она необыкновенно-любезна съ своимъ кавалеромъ, тѣмъ губернскимъ чиновникомъ, который говорилъ съ дамами объ итальянской оперѣ; шутитъ также и съ Софьей Павловною, встрѣчаясь съ нею. Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ. «Какъ оба несносны!» говоритъ шутя Вѣра Дмитріевна: «забываютъ фигуры и тогда только опомнятся, когда къ нимъ подойдутъ, — ну, точно будто-бы учрежденіемъ новаго министерства заняты. Софья Павловна съ своими задумчивыми голубыми глазами точно райской птички заслушалась.» — Что за чудесный бюстъ у Софьи Павловны! сказала Катерина Ивановна, по долгу хозяйки остановись мимоходомъ возлѣ Вѣры Дмитріевны. — Знаете, я все любуюсь ея плечами. — И какъ хорошо, что есть знатоки! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — посмотрите на ея кавалера; съ какимъ вниманіемъ онъ изучаетъ ихъ античныя формы. — Вѣдь, въ-самомъ-дѣлѣ, глазъ не спускаетъ. — О! да вѣдь это его ни къ чему не поведетъ. Моя Софи — прелесть, что за женщина! она ничего не замѣчаетъ. Это совершенное дитя. Не повѣрите, какъ я люблю ее. Хозяйка пошла къ другой дамѣ разсказывать объ античныхъ формахъ Софьи Павловны. Но что же это? какое облако затуманило свѣтлый горизонтъ нашей вдовы? что тревожитъ ее? Она сама нѣсколько виновата. Въ то время, когда Илашевъ, утромъ, такъ неумышленно очутился возлѣ Вѣры Дмитріевны съ пирогомъ, которымъ надѣлила его Катерина Ивановна, ей вздумалось, Богъ-знаетъ изъ какихъ видовъ, намекнуть ему о городскихъ слухахъ на-счетъ его и Сарапаевыхъ. Илашевъ, котораго голова рѣшительно, кажется, не вмѣщала на этотъ разъ ни одной благочестивой идеи, ошибся и подумалъ, что ему говорятъ о Софьѣ Павловнѣ. Онъ, по собственному его признанію, пріѣхалъ на праздникъ единственно для того, чтобъ помириться съ прекрасною вдовою и возобновить прежнія дружескія отношенія на прежнихъ правилахъ и надеждахъ. Будучи занятъ единственно мыслью, что сосѣдка, не смотря на свою строгость, не совсѣмъ-равнодушна къ нему, онъ вообразилъ, что устами ея говоритъ ревность; а какъ ревность давно извѣстна за всѣми-одобряемое средство для приведенія въ исполненіе такихъ плановъ, какіе занимали Леонтья Андреевича, то онъ и ухватился за эту лучезарную мысль. Онъ рѣшился позаняться Софьей Павловной, чтобъ помучить сосѣдку, и началъ тѣмъ, что сдѣлался очень-любезенъ съ Вѣрою Дмитріевною, но любезенъ какъ добрый сосѣдъ, у котораго и въ головѣ никогда не было ничего такого, зачто могла бы сердиться самая строгая вдова, а между-тѣмъ, при первомъ случаѣ, онъ обратилъ вниманіе на Софью Павловну, которая въ этотъ день, какъ нарочно, была необыкновенно-хороша. Послѣ обѣда, въ самые сумерки, большая часть дамъ ушли въ свои комнаты, чтобъ приготовиться къ балу; нѣкоторыя еще доигрывали партіи, другія отдыхали. Въ это время, старшая дочь хозяйки, Елена, Софья Павловна и еще нѣсколько дѣвицъ вошли въ боковую столовую, гдѣ стояло фортепьяно. Елена Васильевна открыла доску и взяла нѣсколько аккордовъ. — Вы это знаете? спросила она, взглянувъ на Софью Павловну, и начала играть. — Нѣтъ. Ахъ, какъ это хорошо! что это? Я такъ отстала отъ музыки, что ничего уже не знаю. Дѣвушка перестала играть. — Это «Фонтанъ» Гензельта, сказала она. — Пожалуйста, съиграйте. Это прелестно. — Я боюсь, что услышатъ въ гостиной. — Мы затворимъ двери, сказала одна изъ молодыхъ дѣвицъ и побѣжала къ дверямъ. — Хорошо; я буду играть, только съ условіемъ. — Что? — Послѣ скажу. Теперь играю по вашему желанію, Софья Павловна. — Какъ я люблю Гензельта! сказала Софья Павловна, когда послѣдняя нота замерла подъ пальцами дѣвушки. — Сколько въ немъ чувства! какая милая душа! — А я такъ люблю вотъ это, и Елена быстро пробѣжала по клавишамъ, которые разсыпались живыми, итальянскими звуками. — Ахъ, это изъ «Анна Боленъ»! сказала Софья Павловна. — И вы мнѣ это споете? — Я! Какъ это можно! Да я уже съ годъ не пѣла. — А въ послѣдній разъ, когда я была у васъ? — Да; но тогда мы были однѣ. Вы всегда умѣете меня заставить. — Потому-что умѣю васъ цѣнить. — Ну, такъ я пріѣду къ вамъ нарочно и стану пѣть, если хотите. — Почему же не теперь? — Нѣтъ, теперь такъ много… У меня же, право, сегодня совершенно голоса нѣтъ… Въ эту минуту двери въ столовую отворились, и хозяйка, объ руку съ губернскимъ чиновникомъ, вошла и прямо къ фортепьяно. За ними все общество, бывшее въ гостиной, разумѣется, за исключеніемъ тѣхъ, которые играли въ карты. — Упрашивай, упрашивай, Елена, сказала она дочери, и потомъ, обратясь къ Софьѣ Павловнѣ, продолжала: — я не смѣю, Софья Павловна, просить васъ собственно отъ себя; но еслибъ просьбы цѣлаго общества могли значить что-нибудь… — Цѣлаго общества, подхватилъ губернскій чиновникъ: — точно, отъ лица цѣлаго общества я осмѣливаюсь просить васъ, Софья Павловна, осчастливить насъ… да, точно осчастливить… Не знаю, убѣдилась ли бы Софья Павловна краснорѣчіемъ хозяйки и господина губернскаго чиновника; но въ эту минуту явилось имъ пособіе, противъ котораго Софьѣ Павловнѣ рѣшительно нельзя было устоять. «Софьюшка, я надѣюсь, что ты станешь пѣть» сказалъ Петръ Алексѣевичъ, который, окончивъ партію въ самое это время, вошелъ въ залу съ Илашевымъ. «Леонтій Андреичъ очень-хорошо поетъ, и ты доставишь намъ удовольствіе слушать его. Онъ согласился на наши просьбы и будетъ пѣть съ тобою». Что было тутъ дѣлать? Супружеская воля — должно было повиноваться. Елена Васильевна сидѣла уже за фортепьяно и перебирала ноты. — Что же мы станемъ пѣть? спросила Софья Павловна, смотря въ ноты, а не на Илашева. — Вотъ этотъ дуэтъ, Леонтій Андреичъ, сказала Елена, обращаясь къ Илашеву, который стоялъ у фортепьяно: — вы не откажетесь? Аккомпаньеманъ мнѣ знакомъ, и я, кажется, могла бы сладить съ нимъ. Илашевъ никогда не слыхалъ, чтобъ Софья Павловна пѣла; со времени ея пріѣзда онъ былъ не болѣе двухъ разъ въ домѣ Петра Алексѣевича, видѣлъ хозяйку и, можетъ-быть, нашелъ ее очень-недурною, но и только. Вообще она не имѣла чести обратить на себя его особенное вниманіе. И теперь предлагаютъ ему пѣть съ этой женщиной! Разумѣется, онъ не могъ ожидать чего-нибудь порядочнаго отъ пѣвицы-помѣщицы, но это пѣніе согласовалось съ планами его на-счетъ Вѣры Дмитріевны, и къ-тому же онъ начиналъ находить пѣвицу-помѣщицу очень-недурною. Не станемъ говорить, какъ былъ исполненъ дуэтъ. Софья Павловна, можетъ-быть, пѣла и не безъ грѣха, но что до этого? Общество было въ восторгѣ, особенно губернскій чиновникъ, а Илашевъ, стоя близко пѣвицы-помѣщицы, замѣтилъ, что у нея такія плечи, какихъ нѣтъ и у самой Вѣры Дмитріевны, — а это, какъ извѣстно, чрезвычайно возвышаетъ музыкальный талантъ въ женщинѣ. Что же до Софьи Павловны, то вы позволите разсказать въ короткихъ словахъ исторію первой ея молодости, и тогда сами будете судить, какое дѣйствіе должна была произвести на нее музыка. === IX. === Молоденькая сиротка, съ небольшимъ, очень незначительнымъ состояніемъ, оставшимся послѣ отца, росла въ домѣ богатаго родственника, князя Баксанова. Она училась съ дѣтьми князя, вышивала подушки и ковры для княгини; при гостяхъ сидѣла смиренно за пяльцами въ углу, и когда была послушна и вела себя хорошо, то ѣздила съ княгинею гулять и въ русскій театръ, что случалось, впрочемъ, довольно-часто. Со-стороны, конечно, жизнь сиротки показалась бы очень-счастливою; не знаю, такъ ли было бы это въ глазахъ внимательнаго наблюдателя. Существованіе дѣвочки, кажется, принадлежало всѣмъ, кромѣ ея-самой. Исключительно-привязанная къ княгинѣ, она угождала Англичанкѣ и выслушивала жалобы горничной; ее кормили, одѣвали, учили, доставляли ей даже нѣкоторыя удовольствія; но никто и никогда не думалъ заглянуть въ душу ея, узнать, что чувствуетъ, что думаетъ она, какое впечатлѣніе производятъ на нее окружающіе ее предметы, и какія сѣмена западаютъ въ ея душу. Она выросла не зная дружескаго участія, не подозрѣвая даже, что и она имѣетъ на него право. Цѣлый день занимаясь исполненіемъ чужой воли, она засыпала съ мыслію, не забыла ли чего изъ того, что было ей приказано, — просыпалась, думая о томъ, что надобно было сдѣлать. Въ одно утро, князь куда-то собирался; но лошади были неготовы еще, и онъ, въ ожиданіи ихъ, вошелъ въ гостиную, изъ которой двери вели въ кабинетъ, гдѣ обыкновенно работала княгиня. Онъ остановился у окна, и, глядя на экипажи, мелькавшіе на улицѣ, припоминалъ въ умѣ музыкальную фразу, которую никакъ не могъ затвердить въ-продолженіе утренняго урока; князь былъ страстный музыкантъ. Вдругъ свѣжій дѣтскій голосъ, какъ далекая флейта, вѣрно и чисто повторилъ изъ ноты въ ноту докучливую фразу, и такъ пріятно, что князь былъ удивленъ. Онъ приподнялъ занавѣсъ, еще закрывавшій дверь въ кабинетъ, и вошелъ, чтобъ видѣть пѣвицу, но тамъ никого не было, кромѣ сиротки. — Кто здѣсь пѣлъ? спросилъ князь. Дѣвочка, съ которою князь почти никогда не говорилъ, покраснѣла, какъ шалунья, пойманная на мѣстѣ преступленія, и едва осмѣлилась выговорить робкое: «я-съ». Князь былъ страстный меломанъ. Соничка, блѣдная и худая дѣвочка, на которую онъ до-сихъ-поръ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, вдругъ показалась его сіятельству драгоцѣннымъ алмазомъ, скрытымъ въ корѣ. Огранить, очистить, показать во всемъ блескѣ этотъ алмазъ было дѣломъ, достойнымъ князя, и онъ предался ему всею душою. Были наняты учителя; всѣмъ роднымъ и знакомымъ возвѣстили открытіе необыкновенныхъ способностей дѣвочки, обѣщающихъ чуть-ли не геніальный талантъ, — и вотъ Соничка любимица князя. Прошли два года, и кто узнаетъ сиротку, бывшую на посылкахъ у всѣхъ, отъ княгини до горничной! Молодость украсила ее своими дарами; худоба, блѣдность, безжизненный взоръ, все исчезло. Она развилась какъ роза, какъ пышная лилія. И самая жизнь ея перемѣнилась. Теперь, у князя гости, музыкальное утро, или вечерній концертъ, — Соничка тутъ, и одѣта какъ-нельзя-лучше. Ее просятъ пѣть; съ нею говорятъ о музыкѣ, ее находятъ хорошенькою и даже любезною; даетъ ли вечеръ, или концертъ кто изъ знакомыхъ князя, — она приглашена, ее окружаютъ, хвалятъ. Князь съ гордостью говоритъ: «это моя ученица; ужь точно я могу сказать, что этотъ талантъ мое произведеніе». И дѣйствительно, онъ занимается Соничкою, учитъ ее; къ каждому концерту она твердитъ, подъ надзоромъ князя, разумѣется, съ учителемъ, выбранныя пьесы… Счастливое время, когда жизнь кажется и гладка и ровна, а свѣтскій салонъ храмомъ, украшеннымъ цвѣтами, гдѣ люди чтутъ въ благоговѣніи красоту, достоинство и талантъ, когда неравенство состояній и отношеній скрываетъ свои острыя иглы въ радужномъ блескѣ праздника, когда мы вѣримъ и похваламъ, и дружескимъ увѣреніямъ, когда еще не сомнѣваемся въ себѣ! Блаженъ, кто, наученный опытомъ, умѣетъ ясно видѣть истину и съ покорностью принимаетъ ее!.. Соничкѣ было далеко до того. Окруженная похвалами, лестію и роемъ молодыхъ и старыхъ поклонниковъ таланта, столько привлекательнаго въ лицѣ молодой и хорошенькой дѣвушки, она переходила отъ одного успѣха къ другому, довѣрчиво мѣрила свой талантъ по восторгамъ пріятелей, и въ мечтахъ своихъ видѣла себя едва-ли не равною первѣйшимъ пѣвицамъ въ мірѣ и, слѣдственно, равною всему, что было лучшаго и знатнѣйшаго въ столичныхъ обществахъ. И это ''слѣдственно'' казалось чрезвычайно-логическимъ въ глазахъ ея. Бѣдная дѣвушка! Какую прекрасную будущность обнимала смѣлая мечта ея! Что могло казаться ей невозможнымъ? Самая лучшая мечта дѣвушки — любовь, имѣла ли для нея что-нибудь обманчивое? Въ домѣ князя ее окружало лучшее столичное юношество, и каждый находилъ для нея и слово привѣтствія, и взоръ любви; можетъ-быть, сама Соничка не разъ чувствовала въ сильно-бьющемся сердцѣ своемъ первый трепетъ ея… Не разъ? Что же? Вѣдь только въ романахъ мы любимъ одинъ разъ и навсегда. Сердце дѣвушки ищетъ любви, какъ рѣзвая бабочка въ лѣтнее утро пищи на пестромъ лугу. Не вдругъ же, счастливая, находитъ цвѣтокъ, который долженъ остановить ее… Соничка, однако, искала недолго. На одномъ вечерѣ она встрѣтила молодаго человѣка, котораго видъ произвелъ на нее впечатлѣніе, какого она еще не испытывала. Ему было только двадцать лѣтъ; онъ былъ Нѣмецъ и музыкантъ. Они вмѣстѣ пѣли, находили особенное удовольствіе вмѣстѣ пѣть, и, не думая о слѣдствіяхъ увлекавшаго ихъ чувства, предались ему со всѣмъ ослѣпленіемъ первой молодости. Теперь не мѣсто говорить объ этой любви — юношеской, свѣжей, чистой, объ этой лучшей, можетъ-быть, страницѣ въ жизни Софьи Павловны. Въ ней душа ея, уже восторженная жизнью искусства, можетъ-быть, готова была достигнуть высшей точки своего развитія… Но эту любовь почли за нужное смять, загнать въ самые сокровенные изгибы сердца дѣвушки, и нельзя осуждать этого. Посудите сами. Съ нѣкотораго времени, князь очень-усердно занимался службою; давалъ и балы, но это не мѣшало ему быть въ наилучшихъ отношеніяхъ съ господиномъ начальникомъ… не все ли равно, директоръ ли, министръ ли, или что другое былъ этотъ начальникъ. Дѣло въ томъ, что этотъ начальникъ умѣлъ цѣнить заслуги, а можетъ-быть и балы князя, и предоставилъ ему много выгодъ по службѣ, обѣщалъ еще болѣе. Представьте же, что молодой человѣкъ, въ котораго вздумала влюбиться Соничка, былъ старшій сынъ этого начальника, любимецъ его, надежда, въ которой сосредоточивались всѣ честолюбивые планы отца, и къ-тому же барона. Молодой человѣкъ тогда только-что еще вышелъ изъ университета, носилъ гвардейскій мундиръ, но былъ истинный артистъ въ душѣ и совершенный новичокъ въ обществѣ. Свое баронство, всѣ честолюбивыя надежды отца онъ готовъ былъ бросить къ ногамъ прекрасной дѣвушки, не спрашивая, что принесетъ она въ приданое, кромѣ своего свѣжаго, чистаго mezzo soprano, только для него восхитительнаго? Послѣ онъ очень исправился. Княгиня, какъ предусмотрительная женщина, тотчасъ поняла опасность, грозившую дружбѣ ихъ съ г-мъ барономъ. Давно уже ей не правились блистательные успѣхи молодой дѣвушки; она находила, что они портятъ ея сердце; но здѣсь опасность была гораздо-страшнѣе. Старый баронъ могъ подумать, что они сами, какъ близкіе родственники дѣвушки, помогли ей завести молодаго человѣка, и рѣшительно разорвалъ бы всѣ связи свои съ ними, что было бы очень-непріятно князю. Почему она рѣшилась тотчасъ принять дѣйствительныя мѣры, то-есть, отправила Соничку въ Украйну, къ дальней своей родственницѣ, очень-почтенной и преблагочестивой старушкѣ. Соничка уже болѣе не возвращалась въ Петербургъ. Теперь, въ деревнѣ, ей оставалось только любоваться украинскою природою и вспоминать прошедшее, да на досугѣ протверживать знакомыя аріи. Но мы видѣли уже, что Софья Павловна была небольшая охотница до природы; а знакомыя аріи… къ-несчастію, тётушка терпѣть немогла итальянской музыки, да и Соничкѣ наконецъ прискучило бы повторять одно и то же, потому-что новое Софья Павловна неохотно разбирала безъ учителя. Для этого нужно было бы ученье поосновательнѣе и не столько скороспѣлые успѣхи на паркетѣ музыкальныхъ залъ, каковы были ея успѣхи. Конечно, теперь, въ уединеніи, она могла бы заняться, изучать; но ученье скучно, да и тётушка не любитъ. И потому бѣдной Софьѣ Павловнѣ скоро пришлось распѣвать съ утра до вечера, на новомъ для нея нарѣчіи, одно — <center>Так''а'' доля моя!..</center> <center>. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .</center> Посудите же, какое впечатлѣніе должно было произвести на нее это пѣніе на кортоминскомъ вечерѣ, особливо, когда голосъ Илашева, его манера, его восторженныя похвалы и громкія рукоплесканія, которыми вслѣдъ за нимъ покрыло ее общество, вдругъ, по прошествіи столькихъ лѣтъ, напомнили ей тѣ упоительные вечера, гдѣ подъ громомъ рукоплесканій такъ радостно билось самолюбивое сердце дѣвушки, и все улыбалось ей, и будущность, и любовь! Какъ ни живо счастіе, впервые открывшееся душѣ, но опять найдти его, потерявъ… это знаютъ только тѣ, чье сердце испытало подобную минуту. Мы любимъ прошедшее счастіе, какъ любовницу: кто не знаетъ, съ какою радостью сердце встрѣчаетъ ее послѣ долгой, быть-можетъ, грозившей сдѣлаться вѣчною, разлуки! Но было еще особенное обстоятельство, о которомъ нельзя умолчать. Софьѣ Павловнѣ, еще при первомъ свиданіи съ Илашевымъ, показалось, что въ голосѣ его было что-то, напоминавшее другой голосъ, нѣкогда милый ей. Въ пѣніи это сходство еще болѣе поразило ее. Конечно, это былъ случай, ничего незначащій случай, но онъ имѣлъ большое вліяніе на расположеніе Софьи Павловны. Кому неизвѣстно, какое впечатлѣніе дѣлаетъ напасъ запахъ цвѣтка, или далекій напѣвъ пѣсни, которыхъ воспоминаніе случайно слилось въ памяти нашей съ воспоминаніемъ одной изъ счастливѣйшихъ минутъ нашей молодости, давно утонувшихъ для насъ въ безднѣ прошедшаго? Кажется, этотъ цвѣтокъ, или эти звуки, удержали въ себѣ часть того прошедшаго счастія, наилучшую, чистѣйшую часть, и возвращаютъ намъ ее при первой встрѣчѣ. Судите же, что значатъ звуки, напоминающіе намъ голосъ милаго, этотъ голосъ, который съ такимъ наслажденіемъ слушало сердце! И вотъ отъ-чего Софья Павловна танцуетъ съ Илашевымъ, вотъ отъ-чего ихъ разсѣянность, и этотъ вѣчный, нескончаемый разговоръ, вотъ отъ-чего и послѣ они сидятъ вдвоемъ и говорятъ, конечно, то, что могли бы слышать всѣ, но есть случаи въ жизни, когда слова, такъ-сказать, машинально слетаютъ съ языка, какъ-будто повинуясь инстинктивному чувству приличія, между-тѣмъ, какъ душа ведетъ другой разговоръ и вся въ краснорѣчивомъ взорѣ. Вотъ отъ-чего безпокойна и Вѣра Дмитріевна; вотъ что тревожитъ ее цѣлый вечеръ… === X. === Была, однакожь, и другая причина безпокойству Вѣры Дмитріевны. Мы сказали уже, что г-нъ засѣдатель, танцовавшій кадриль съ Анютою, предоставилъ Ладошину обязанность свою занимать ее. Вѣра Дмитріевна это замѣтила и тотчасъ по окончаніи кадрили увела Анюту въ гостиную, гдѣ было гораздо-прохладнѣе, потому-что тамъ никого не было, кромѣ играющихъ, и то только на два стола; къ-тому же, одно изъ оконъ, отворявшихся на балконъ, было поднято. Вѣра Дмитріевна и Анюта ходили по комнатѣ. — Что это за жаркій разговоръ, Анюта? спросила Вѣра Дмитріевна. — Какой разговоръ? — Кажется, объ этомъ нечего спрашивать. — Ахъ! въ кадрили-то? — Да, въ кадрили. Или ты думала, что я могла не замѣтить, съ какимъ вниманіемъ ты слушала и говорила? — Еслибъ вы слышали этотъ разговоръ, то нисколько не удивились бы, что я говорила не совсѣмъ-равнодушно; но, право, тутъ и тѣни не было того, о чемъ вы думаете. — Однако, что же это было? — Это было… что мы, кажется, навсегда разстанемся. — Право? — Посудите сами, мой ангелъ Вѣра Дмитревна. Представить себѣ нельзя, что это за человѣкъ! Увѣряетъ, что онъ страстно любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ; а пріѣзжаемъ сюда, онъ былъ уже здѣсь, я сама его видѣла, выходя изъ кареты: онъ стоялъ съ какими-то мужчинами надворѣ, у флигеля; просили въ гостиную, не идетъ; поѣхали въ церковь: скажите, какъ бы не прійдти, узнавъ, что я тамъ? и не подумалъ! Изволилъ стрѣлять въ цѣль съ какими-то господами! И бабушка хочетъ, чтобъ я вышла за такого человѣка! Да онъ гораздо-болѣе любитъ свое ружье, чѣмъ меня. — Ты мнѣ смѣшна, Анюта! Какой же ты хочешь отъ него любви! Между нами сказать, это человѣкъ безъ всякаго образованія, или до того загрубѣлый, что въ немъ рѣшительно ничего не осталось изъ достоинствъ образованнаго человѣка. Онъ просто степной помѣщикъ, въ полномъ смыслѣ слова. Его дѣло скакать за зайцами, пить до упаду, да хвастаться богатырствомъ… Любовь… такимъ людямъ, милый другъ, нужна не любовь, а жена, то-есть, хозяйка, которая солила бы имъ ветчину и провесную рыбу. Я всегда удивлялась, какъ ты могла полюбить такого человѣка. — Я его любить? повѣрьте, я никогда не любила его. Это было такъ… въ угодность бабушкѣ. — Ты такъ послушна? А теперь, въ угодность папеньки — что ты сдѣлаешь? Въ это время онѣ подошли къ окну, которое было поднято; Вѣра Дмитріевна сѣла; Анюта возлѣ нея. — Ахъ, вы опять объ этомъ! сказала она. — Вѣдь ты не дитя, Анюта, продолжала Вѣра Дмитріевна. — Ты, конечно, очень-хорошо замѣтила, что Илашевъ только тобою и занятъ? — Маменькой гораздо-больше. — Маменькой! такъ это для тебя же. Извѣстно, если ищутъ въ дочери, то стараются нравиться матери. А у васъ это гораздо-нужнѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь. — Право, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, все это кажется мнѣ пустою мечтою. Повѣрьте мнѣ, ни папенька, ни Илашевъ не думаютъ обо мнѣ. — Тебѣ не вѣрится? Бѣдный Ладошинъ! А какъ онъ писалъ: «скажите только одно слово, и я готовъ летѣть хоть на край свѣта, чтобъ увидѣть васъ на одну минуту». Такъ, кажется? — Охъ!, что это! кажется, кто-то есть на балконѣ. Что-то зашумѣло подъ окномъ, сказала испуганная Анюта. — Никого нѣтъ; съ чего ты это взяла? и кому же быть? Неуже-ли твоему нѣжному Ладошину? — О! онъ не будетъ! въ этомъ я могу быть увѣрена. Онъ опять пробуетъ ружья. — А! ты на него сердишься? сказала Вѣра Дмитріевна, погрозивъ пальцемъ. — Это не добрый знакъ для бѣднаго каммер-юнкера. не знаю, нужно или нѣтъ вашему каммер-юнкеру знать, что ''я'' думаю о Ладошинѣ; могу только увѣрить васъ, что самъ Ладошинъ былъ бы тѣмъ не очень-доволенъ. — Въ такомъ случаѣ, былъ бы доволенъ каммер-юнкеръ? — Не говорите мнѣ о немъ, мой ангелъ Вѣра Дмитревна, если только любите меня. Подумаетъ ли вашъ каммер-юнкеръ обо мнѣ, бѣдной провинціалкѣ! — ''Мой!'' почему же мой? Я ручаюсь, что онъ будетъ твой, если ты только сама этому не станешь противиться. Но я этого не думаю, потому-что ты благоразумна и поймешь свою пользу. Что же до Илашева — я знаю, онъ очень занятъ тобою. — Ну, хорошо; а пока надобно идти плясать, сказала Анюта, и, бросивъ грустный взглядъ на прекрасную вдову, подала руку губернскому чиновнику, но въ ту же минуту вздрогнула: ей показалось, что на балконѣ, подъ самымъ окномъ, мелькнула человѣческая фигура и — помечталось ей или нѣтъ, только эту человѣческую фигуру приняла она за Ладошина. Возвратясь въ залу, Вѣра Дмитріевна опять нашла Софью Павловну, и возлѣ нея — Илашева. Нѣкоторыя дамы начинали уже переглядываться, и шутя говорили, что петербургскій гость рѣшился, кажется, завладѣть на этотъ вечеръ всѣми уѣздными красавицами, такъ-что и сама степенная Софья Павловна… — Не ошибитесь, милая! замѣчала другая: — у каммергера есть свои планы. Онъ, говорятъ, попросился въ Петербургѣ; имѣнье все въ долгу какъ въ шелку: такъ, полно, не нравится ли приданое анютино? — А, видно, слышалъ ладошинскую исторію и знаетъ, что надобно прежде подбиться къ матушкѣ, чтобъ добраться до дочки… — Кажется. Бѣдная дѣвушка! Такая кроткая и добрая… А Софья Павловна и не подозрѣвала, что была предметомъ разговоровъ. Она была такъ счастлива! счастіе же имѣетъ свою повязку, какъ и любовь; да и было ли бы оно счастіемъ, еслибъ въ самыя первыя минуты очарованія душа, наполненная имъ, могла обращать тревожный взоръ вокругъ себя! Послѣ ужина, между-тѣмъ, какъ собирали со стола и гости понемногу выбирались изъ гостиной, Софья Павловна стояла въ амбразурѣ балконной двери и играла вѣткою геліотропа, единственнаго остатка изъ букета живыхъ цвѣтовъ, подаренныхъ ей въ тотъ вечеръ Еленою Кортоминою. По залѣ ходили взадъ и впередъ разныя группы; нѣсколько дѣвицъ невдалекѣ уговаривались вмѣстѣ отправиться въ спальныя. Илашевъ, не спуская глазъ съ хорошенькаго личика Софьи Павловны, наклоненнаго къ цвѣтку, слѣдилъ за малѣйшимъ измѣненіемъ слабаго румянца, покрывавшаго ея щеки. Нѣсколько-поодаль, Вѣра Дмитріевна, окруженная толпою молодыхъ женщинъ, смѣялась съ ними отъ души, между-тѣмъ, какъ глаза ея постоянно искали небольшой группы въ амбразурѣ балконной двери. Казалось, душа ея была болѣе тамъ, чѣмъ въ разговорѣ, какъ-будто бы ей хотѣлось вслушаться въ каждое слово, уловить каждое измѣненіе голоса; по въ залѣ было шумно, и къ-тому же, въ-самомъ-дѣлѣ, было тутъ что слушать, — Вы не любите геліотроповъ? — Почему вы это думаете? — Вы такъ терзаете этотъ бѣдный цвѣтокъ. — Развѣ это называется терзать? Мнѣ кажется, геліотропы очень-рѣдки въ теперешнее время, и я смотрю на этотъ съ сожалѣніемъ: онъ такъ скоро завялъ, а другихъ скоро ли дождешься? — Вамъ жаль его? — Конечно; какъ все хорошее. — Я жалѣю только о томъ, чего возвратить нельзя; на-примѣръ, нынѣшній вечеръ… — Вы нашли его хорошимъ? — Хорошимъ? этого мало для меня. — Вы повторите то же, говоря въ Петербургѣ объ этомъ вечерѣ? — Не-уже-ли провинціальныя привычки такъ заразительны, что и вы не избѣгли ихъ? Замѣтьте, провинціалы ничего такъ не боятся, какъ показать, что они идутъ въ уровень съ жизнію ихъ окружающею, и потому, говоря съ пріѣзжимъ изъ столицы, предупреждаютъ ожидаемыя насмѣшки предположеніемъ насмѣшекъ — только для того, чтобъ показать, что они не хуже другихъ умѣютъ замѣтить смѣшное въ провинціальной ихъ жизни. — И изъ этого общаго приговора надъ нами, бѣдными провинціалами, ничего не удѣлите столичнымъ? — О, все, что вамъ угодно! только позвольте мнѣ хвалить сколько душѣ хочется этотъ вечеръ. — Послушайте, сказала Софья Павловна, вдругъ принявъ скучающій и разсѣянный видъ: — мнѣ кажется, что всѣ балы въ мірѣ, столичные какъ и деревенскіе, равно пусты, скучны… — О, не всѣ! — И это простое слово заставило молодую женщину опять обратится къ своему цвѣтку. Она хотѣла казаться спокойною, по сердце ея билось и грудь волновалась… можетъ-быть, потому-что это простое слово сопровождалось такимъ взоромъ, было сказано такимъ голосомъ, что проникало душу. Но шумъ и шарканье въ залѣ напомнили молодымъ людямъ, что вечеръ дѣйствительно оконченъ. Илашевъ вышелъ за другими. Софья Павловна осталась на томъ же мѣстѣ. Она смотрѣла на удаляющуюся толпу не видя ея; вдругъ круглая женская ручка обняла станъ ея. Она оборотила голову: это была Вѣра Дмитріевна. Прекрасная вдова казалась растроганною; на глазахъ ея, какъ алмазы, свѣтились двѣ крупныя слезы. Она съ жаромъ поцаловала Софью Павловну. — Что это значитъ, Вѣра? что съ тобою? Вѣра Дмитріевна крѣпко сжала ея руку. — Но ты меня пугаешь. Бога ради, скажи, что съ тобой? — Со мною, Софи? ничего пока; но, милый другъ, прійдетъ время — и тогда вспомни, что твое горе всегда будетъ моимъ собственнымъ. — Я не понимаю тебя; говори яснѣе, прошу тебя, продолжала Софья Павловна, удерживая пріятельницу, которая хотѣла уйдти. — Не понимаешь? Я вѣрю тебѣ, Софи. Но, милый другъ, остерегись; замѣтятъ и другіе, но я одна скажу тебѣ: ты не равнодушна къ нему. И съ этимъ словомъ она скрылась изъ комнаты. === XI. === Деревня Кортоминыхъ была только въ пяти верстахъ отъ имѣнія Сарапаевыхъ, и потому Петръ Алексѣевичъ, тотчасъ послѣ ужина, со всѣмъ семействомъ отправился домой. На другой день, мужчины должны были опять съѣхаться у Кортоминыхъ, чтобъ вмѣстѣ ѣхать на охоту и потомъ обѣдать у Петра Алексѣевича. Сами Кортомины и дамы, которыя оставались у нихъ ночевать, обѣщали пріѣхать къ обѣду. Заря ярко уже горѣла на востокѣ, когда Софья Павловна отпустила горничную и легла въ постель; но на этотъ разъ напрасно она призывала желанный сонъ. Голова ея горѣла; сердце билось; въ душѣ отзывались послѣднія слова Вѣры Дмитріевны: «ты не равнодушна къ нему». Не равнодушна? почему же не равнодушна? говорила Софья Павловна: съ чего могла это взять Вѣра? Почему сказала она, что другіе также могли замѣтить? И она упрекала себя, что не удержала Вѣры Дмитріевны и не заставила ея объясниться. Иногда она думала, что все это было только шуткою со стороны Вѣры Дмитріевны; она клала руку на сердце, но оно билось сильно, и тайный голосъ изъ глубины души возставалъ противъ этой утѣшительной мысли. Тогда она съ ужасомъ спрашивала сама себя, не-уже-ли, въ-самомъ-дѣлѣ, была она неравнодушна? припоминала каждое движеніе сердца своего въ-продолженіе этого вечера, каждое малѣйшее ощущеніе, каждое слово, каждый взглядъ; но, увы! своевольное воображеніе припоминало ей вмѣстѣ съ ея словами другія слова, другіе взгляды, и противъ воли видѣла Илашева, его улыбку, его взоръ, слышала его голосъ, и все это такъ живо, такъ ясно, что сердце ея начинало биться еще сильнѣе, и вчерашнія ощущенія, живыя, какъ были наканунѣ, опять наполняли трепетомъ душу. Она быстро приподнималась съ изголовья и закрывала лицо руками, какъ-бы желая не видать того, что за минуту сама вызывала изъ глубины памяти. Напрасное усиліе! Каждая мысль становилась живымъ образомъ, и въ свою очередь осаждала ея воображеніе. Прижавъ руки къ груди, со взоромъ, воспламененнымъ тревогою и волненіемъ, она повторяла: «но я этого не хочу! я не люблю, я не могу любить!..» и въ тоже самое мгновеніе видѣла Вѣру Дмитріевну съ ея неумолимымъ: «ты не равнодушна къ нему!» и за нею цѣлую перспективу женскихъ лицъ, которыя всѣ съ злобно-радостною улыбкою смотрѣли на нее, какъ на свою добычу, и какъ чудовища во снѣ Татьяны повторяли: «мое! мое!» Бѣдная Софья Павловна! она вышла за Петра Алексѣевича совсѣмъ не по любви. Когда, вмѣсто блеска гостиныхъ большаго Свѣта, и общества, избраннаго изъ цвѣта столицы, она увидѣла себя въ деревянномъ домикѣ украинской помѣщицы, которая кормитъ ее варениками и совѣтуетъ отъ скуки заняться рукодѣльемъ; когда, вмѣсто разсѣянья и блеска утонченной роскоши, вѣчная тишина деревенской жизни обняла ее своими безконечными вереницами однообразныхъ дней, и довольная посредственность, съ полнымъ желудкомъ, покойно усѣлась возлѣ нея, не понимая, что сердце и умъ имѣютъ тоже свои нужды, тогда она поняла, что съ княжескимъ домомъ потеряла не одну любовь: она поняла, что безъ любви она могла бы еще прожить, но что ей были необходимы какъ воздухъ, хорошій домъ, театръ, модный магазинъ, учитель музыки и общество, въ которомъ все такъ свѣтло, такъ ярко, все такъ радужно. Тысячу разъ упрекала она себя въ минутномъ заблужденіи своемъ; тысячу разъ раскаявалась въ заносчивыхъ мечтахъ своихъ, и готова была пожертвовать самою лучшею изъ нихъ, чтобъ только опять дышать воздухомъ, въ которомъ развилась, чтобъ опять вздохнуть хоть разъ посреди блеска огней, алмазовъ и цвѣтовъ, въ искусственной атмосферѣ гостиной, гдѣ звуки музыки сливаются съ шумнымъ говоромъ и улыбка цвѣтетъ на всѣхъ лицахъ. Но время проходило; два раза богатыя украинскія поля оживились весною, а для Софьи Павловны все та же скука, тѣ же однообразно-длинные дни. Наконецъ, письмо изъ Петербурга. Княгиня не забывала своей воспитанницы, и между-тѣмъ, какъ чистый воздухъ Украйны лечилъ ее отъ любви и отъ заносчивыхъ мечтаній, она пеклась о ея счастіи и приготовила ей жениха. Этотъ женихъ былъ Петръ Алексѣевичъ. Княгиня надѣялась, что Соничка не обманетъ ожиданія ея и съ радостію прійметъ это новое доказательство любви ея благодѣтелей; съ этимъ условіемъ она приглашала ее въ Петербургъ. Женихъ! идти замужъ за человѣка неизвѣстнаго! Но этотъ человѣкъ богатъ, а Соничка уже узнала цѣну богатства; къ-тому же, это было единственнымъ средствомъ избавиться Украйны… Соничка полетѣла въ Петербургъ. Нѣсколько мѣсяцевъ замужней жизни съ Петромъ Алексѣевичемъ, и въ деревнѣ, нѣсколько измѣнили надежды, съ которыми молодая дѣвушка оставила ненавистную ей Украйну. Она была свободна, богата; но ни театра, ни учителя музыки, ни магазиновъ, ни даже общества, о которомъ она мечтала, — ничего этого не было. Впрочемъ, все это было, однакожь, лучше, чѣмъ деревянный домикъ украинской помѣщицы. Теперь у нея было не только довольство, но и роскошь; глаза ея останавливались на мёбеляхъ, къ какимъ она привыкла съ дѣтства; рука находила тысячи бездѣлицъ, необходимыхъ въ жизни свѣтской женщины; она дышала воздухомъ, въ которомъ выросла, и, главное, имѣла значеніе въ свѣтѣ, уваженіе, скажемъ болѣе — подобострастіе, какимъ окружало ее общество, возвращало ей часть тѣхъ живыхъ ощущеній, съ которыми самолюбіе ея когда-то познакомилось въ пышныхъ залахъ князя. Но теперь, когда первыя потребности избалованной жизни были удовлетворены, Софья Павловна вспомнила, что сердце ея имѣло также свои нужды. Прошедшее живо возстало въ душѣ; она припомнила прежнюю жизнь, мгновенный сонъ любви, когда душа была такъ полна и такъ счастлива; припомнила свои надежды и мечты, изъ которыхъ ни одной не должно было осуществиться. Тогда жизнь показалась ей опять пустынею; она хотѣла бы имѣть дѣтей, ребенка, на которомъ она могла бы сосредоточить всю нѣжность души своей, всю полноту чувства, — въ дѣтяхъ ей было отказано. Любовь… но любовь была теперь эдемомъ, который не могъ уже отвориться для бѣдной пэри. Любовь была бы для нея преступленіемъ, а самая мысль о преступленіи не могла коснуться чистой души Софьи Павловны. Кокетство… но эта жалкая игра въ любовь, здѣсь, въ провинціи, была несовмѣстна съ ея аристократическими воспоминаніями, да и вообще, кокетства не было въ ея характерѣ. Софьѣ Павловнѣ оставалось одно: уваженіе свѣта, и она заключила въ немъ все свое счастіе. Имя чистое отъ всякаго пятна; слава женщины непорочной, превосходной, — вотъ все, чѣмъ еще дорожила она. И что же? эту славу, столь дорого цѣнимую, у ней теперь хотятъ похитить! «И другіе могли замѣтить», сказала Вѣра Дмитріевна: — «замѣтили?..» Это значитъ, что имя ея, чистое до сего времени, столько всѣми уважаемое имя, въ эту самую минуту, можетъ-быть, уже сдѣлалось добычею злыхъ языковъ, ихъ игрушкою, и завтра же, какъ бѣдное перекати-поле, понесется изъ одного общества въ другое, собирая весь соръ и дрязгъ, которые встрѣтятся на пути!.. Солнце приближалось уже къ полудню, когда Софья Павловна проснулась. Небо было ясно, чисто; поля будто нѣжились подъ легкими волнами голубаго пара; дерева, въ полномъ блескѣ осенней одежды, тихо качали широкія вѣтви надъ свѣжимъ лугомъ, испещреннымъ золотыми головками того полеваго цвѣтка, которому природа дала чудный даръ любитъ и цвѣсть осенью, какъ любилъ и цвѣлъ онъ весною, — даръ, которому завидуютъ пышныя розы, и, конечно, не однѣ розы. Софья Павловна открыла окно. Есть таинственная связь между нами и міромъ, насъ окружающимъ. Конечно, часто во внѣшнемъ мірѣ мы видимъ только отраженіе внутренняго состоянія души нашей; нерѣдко, однакожь, и внѣшній міръ подчиняетъ себѣ внутреннее существо наше, и душа, какъ свѣтлое зеркало, отражаетъ его картины. Софья Павловна была небольшая почитательница красотъ природы, хотя и нерѣдко увѣряла, что никто полнѣе ея не чувствуетъ ихъ вліянія. Особенно любила она, по словамъ ея, лунныя ночи и тихое утро. Но послѣднимъ она очень-рѣдко наслаждалась, за тѣмъ, что вставала поздно, а первыя… между нами сказать, ей случалось очень-часто, занявшись работою, просидѣть за пяльцами цѣлый вечеръ, ни разу не спохватясь, темная ли ночь какъ бархатомъ застилаетъ окна, или ставни мѣшаютъ видѣть великолѣпную картину восхода мѣсяца. На этотъ разъ, однакожь, безмятежное величіе полей, тишина природы и чудесная гармонія ея, какъ согласные звуки тихой музыки, овладѣли ея душею; казалось, ясность небесной лазури отразилась въ ней чиста и безмятежна. Ни малѣйшаго слѣда вечернихъ тревогъ; все разсѣялось, исчезло, какъ исчезаютъ отъ утренняго луча тучи, клубившіяся съ вечера на горизонтѣ. Ни одна безпокойная мысль, никакое непріятное чувство, не помрачили яснаго взора Софьи Павловны; грудь ея подымалась свободно и легко. Она вспомнила вчерашній вечеръ и улыбнулась. Но въ этой улыбкѣ было что-то грустное и необыкновенно прелестное. О, еслибъ Илашевъ видѣлъ ее въ эту минуту! Она была несравненно-лучше, чѣмъ на балѣ. «Мечта, мечта!» сказала она. "Не-уже-ли я буду всегда ребенкомъ? Чѣмъ я встревожилась? И эта Вѣра! Боже мой! какъ женщины, со всѣмъ ихъ благоразуміемъ, увлекаются воображеніемъ. Я не равнодушна къ Илашеву! Ну, да; онъ былъ очень любезенъ вчера. Онъ мнѣ напомнилъ прошедшее. Я точно увлеклась; я была даже счастлива. Но какъ же она, моя всезнающая Вѣра, не видѣла, что это былъ только отблескъ навсегда потеряннаго счастія, о которомъ я не умѣю забыть, заря когда-то свѣтлаго, прекраснаго дня… Ахъ, этотъ голосъ! Когда я слушала Илашева, мнѣ казалось, что слышу ''его.'' Да, я вчера въ Илашевѣ любила… того, кого и называть теперь не смѣю. "Какое ребячество! право, я въ этомъ не смѣла бы сознаться и самой Вѣрѣ… Вѣрѣ? Ей меньше, чѣмъ кому-нибудь. У нея все и вездѣ разсудокъ. «Впрочемъ, это точно было очень безразсудно. Илашевъ могъ такъ же ошибиться, какъ и Вѣра, и принять на свой счетъ то, что было дѣломъ этого разительнаго сходства. Боже мой! что же мнѣ дѣлать, когда я не могу забыть… это такое счастіе — любовь!.. это одно только, что можетъ назваться жизнію…» И она задумалась. — Нѣтъ, Леонтій Андреичъ, сказала она: — какъ вы ни кажетесь неотразимы всѣмъ нашимъ красавицамъ, для меня вы можете быть опасны только по воспоминанію… Но точно ли это было по одному воспоминанію? Еслибъ Софья Павловна не хотѣла обманывать себя, въ-слѣдствіе обыкновенной привычки нашей лицемѣрить даже и съ собою, то, конечно, сказала бы совсѣмъ другое. Она позвонила. Въ эту минуту дверь комнаты ея тихо отворилась, и свѣжее личико Анюты, блестящее удовольствіемъ, выглянуло и опять спряталось. Затѣмъ, дверь отворилась настежъ, и дѣвушка вошла, съ торжествомъ неся обѣими руками большой горшокъ съ прекраснымъ геліотропомъ, совершенно усѣяннымъ маленькими скорпіонообразными вѣточками душистыхъ цвѣтовъ. — Посмотрите, мамаша, какая прелесть! — Ахъ, какой геліотропъ! откуда это, Анюта? — Илашевъ прислалъ, мамаша, сейчасъ, и проситъ, чтобъ поставить въ вашъ кабинетъ; папаша велѣлъ… — Ахъ, нѣтъ, Анюта… въ столовую. — Для чего же, мамаша? Онъ такъ душистъ и хорошъ; въ вашей комнатѣ ему будетъ лучше. — Да; но этотъ запахъ слишкомъ силенъ; я не могу выносить его. Въ эту минуту вошелъ Петръ Алексѣевичъ въ полномъ охотничьемъ нарядѣ. Онъ слышалъ послѣднія слова жены, и, казалось, былъ ими очень недоволенъ. «По-крайней-мѣрѣ на этотъ день поставь къ себѣ, матушка», сказалъ онъ: «Леонтій Андреичъ будетъ сюда вечеромъ; надобно же показать вниманіе къ его подарку.» Софья Павловна съ трудомъ могла скрыть душевное волненіе. Положеніе это показалось ей очень страннымъ. Она рѣшилась выдержать характеръ и прикинулась капризною. — Но я не могу сносить этого запаха, Петръ Алексѣичъ. Эти цвѣты такъ сильно пахнутъ. Пожалуйста, вели поставить въ столовой. — Вѣдь это капризъ, Соничка. Ты всегда особенно любила душистые цвѣты, а теперь вдругъ не можешь выносить запаха геліотропа. Вѣдь это странно, мой другъ. — Да скажи, пожалуйста, не все ли равно для тебя, будутъ ли они въ столовой или у меня въ комнатѣ? — Но вѣдь ты слышала, что они присланы тебѣ, для твоего кабинета. Надобно ли показать, что тебѣ подарокъ нравится? — Онъ можетъ мнѣ нравиться и въ столовой. — И это только потому-что я хочу, чтобъ онъ былъ въ кабинетѣ. — Господи! всегда обвиненія! Когда же я что дѣлала противъ твоей воли, Петръ Алексѣичъ? — Ну, матушка, оставимъ это. Я вѣдь очень понимаю, что это значитъ. Анюта, отнеси горшокъ въ гостиную, и сдѣлай милость, убирайся въ свою комнату. Анюта между-тѣмъ стояла съ бѣднымъ геліотропомъ, поглядывая то на отца, то на мать. Услыша приказаніе маменьки, она вышла, печально смотря на цвѣтокъ. Софья Павловна, встревоженная, уже готовая плакать, продолжала: — Но что же ты понимаешь, Петръ Алексѣичъ? Ты всегда говоришь загадками. — Сдѣлай милость, перестанемъ. Съ тобой вѣкъ не сговоришь. Илашевъ пріѣдетъ вечеромъ; я прошу тебя, по-крайней-мѣрѣ, не дѣлать ему невѣжливостей и быть сколько умѣешь любезною. — Невѣжливостей? я?.. Но Петръ Алексѣевичъ хлопнулъ дверью, и поспѣшные шаги его по корридору показывали, что онъ принялъ твердое намѣреніе удалиться для избѣжанія бури. Софья Павловна залилась слезами. Въ эту минуту Параша бережно отворила дверь и проскользнула въ комнату, оглядываясь и прислушиваясь къ шагамъ барина. Она подала Софьѣ Павловнѣ записку, которую вынула изъ-подъ платья. Софья Павловна отерла слезы. — А! это отъ Вѣры? а баринъ не видалъ? — Помилуйте, сударыня! — Да посланный не встрѣтился ли ему? — Вѣра Дмитріевна приказала сказать, что не будетъ къ обѣду; я такъ и доложила-съ. — Вотъ видишь; стало быть, онъ замѣтилъ посланнаго. Лучше, еслибъ онъ его не видалъ, Параша. Конечно, теперь ничего. Но въ другой разъ… она развернула записку. «Я не могу быть у тебя, Софья», писала Вѣра Дмитріевна. «Ты, можетъ-быть, вспомнишь, что завтра память покойнаго моего мужа, и что я эти дни обыкновенно провожу дома, въ совершенномъ уединеніи. Итакъ я ѣду, хотя бы теперь болѣе, чѣмъ когда-нибудь желала бы быть съ тобою. Скажу тебѣ одно: ''онъ будетъ'' у васъ сегодня. Будь осторожна. Теперь я навѣрное знаю, что мужъ твой имѣетъ на него виды для Анюты». Итакъ, вотъ объясненіе этого страннаго приказанія, этого вниманія къ подарку Илашева, этой боязни, что его-самого пріймутъ не довольно-ласково! Это слѣдствіе наговоровъ почтенной тётушки Татьяны Васильевны. Это она напѣла Петру Алексѣевичу, что Софья Павловна не терпитъ Анюты, что не хочетъ выдавать ее замужъ и проч. Господи Боже мой! отъ-чего человѣкъ всегда такъ охотно вѣритъ дурному, и въ самыхъ близкихъ людяхъ такъ охотно предполагаетъ зло тамъ, гдѣ, можетъ-быть, нѣтъ и тѣни его? Для него мало дѣйствительныхъ недостатковъ, отъ которыхъ ему приходится страдать: онъ ищетъ еще воображаемыхъ… Итакъ, ловятъ жениха. Петръ Алексѣевичъ, въ отеческой нѣжности, беретъ на себя эту обязанность за недостаткомъ матери. Что жь? Илашевъ завидный женихъ для Анюты. Но какую же роль играетъ здѣсь самъ Илашевъ? Не-уже-ли эти долгіе разговоры, это вниманіе, угожденія — не-уже-ли все это относилось къ ней, какъ къ маменькѣ, которую хотятъ задобрить? или не-уже-ли и до него дошли обвиненія Татьяны Васильевны, и онъ… Она содрогнулась при этой мысли: не-уже-ли этотъ вкрадчивый взоръ, этотъ задушевный голосъ, этотъ нѣмой языкъ… любви, да, любви, все это было, чтобъ только отвлечь ея вниманіе? Она закрыла лицо руками. Боже мой! Каково должно быть общество, когда подобное подозрѣніе могло войдти въ душу молодой женщины? Стало-быть, это подозрѣніе не ново для нея; стало-быть, она видѣла что-нибудь подобное? Но не-уже-ли же ''онъ'' могъ быть способенъ къ тому? онъ, который такъ напоминалъ ей то… что должно было забыть? Но кто же сказалъ, что онъ зналъ что-нибудь о планахъ Петра Алексѣевича? Быть-можетъ, онъ совсѣмъ и не думалъ объ Анютѣ. Бѣдная Софья Павловна! не будь этихъ тревожныхъ сомнѣній, не будь приказанія Петра Алексѣевича, — быть-можетъ, впечатлѣніе, произведенное Илашевымъ, прошло бы, какъ проходитъ въ молодости столько другихъ впечатлѣній. === XII. === Когда-то, много времени спустя послѣ описываемыхъ нами происшествій, Софьѣ Павловнѣ вздумалось писать свои воспоминанія. Говорятъ, что перечитывать въ памяти прошедшее — все равно, какъ-будто бы переживать его. Въ праздной жизни, это должно быть очень-пріятно. Вотъ, что писала Софья Павловна въ этихъ запискахъ о вечерѣ, послѣдовавшемъ за утреннею сценою за геліотропъ, о которой мы говорили. "Когда я думаю, какъ мало мы можемъ понимать собственныя чувства, мнѣ становятся смѣшными притязанія наши разгадывать чувства и поступки другихъ. Конечно, никогда еще я не бывала подъ вліяніемъ сильнѣйшаго впечатлѣнія, какъ въ то время, о которомъ говорю, и между-тѣмъ, какъ была я далека отъ истины, когда думала, что читаю ясно въ душѣ моей! Я была встревожена, раздосадована, разсержена, и, разумѣется, весь мой гнѣвъ изливался на мужа. Я не могла простить ему его вспыльчивости, его несправедливыхъ подозрѣній, и болѣе всего — коварства, съ которымъ онъ таилъ отъ меня замыслы свои на Илашева. Я увѣряла себя, что въ этихъ замыслахъ всего болѣе огорчало меня обидное намѣреніе обмануть меня, и особенно причина, для которой хотѣли обмануть. Какъ человѣкъ столько близкій, какъ мужъ, могъ такъ дурно понимать меня! Въ этомъ одномъ поступкѣ я видѣла цѣлую цѣпь несправедливостей, которыя мнѣ суждено было переносить во всю жизнь, отъ которыхъ не было средства избавиться. А Илашевъ! О, онъ казался мнѣ человѣкомъ, достойнымъ одного презрѣнія! Я была увѣрена, что онъ участвуетъ въ планахъ моего мужа, что знаетъ его замыслы и вмѣстѣ съ нимъ обманываетъ меня, конечно, не сговорясь, этого не могло быть; но его заставили понять необходимость обманывать меня, и онъ дѣйствуетъ въ-слѣдствіе этой необходимости. Кто заставилъ? Петръ Алексѣевичъ? Сосѣди? Тётушка? какъ могла я узнать, кто именно, и не довольно ли было съ меня того, что онъ искалъ обмануть меня? "Я не хотѣла сознаться, что была другая причина моему страданію. Романическая восторженность, заставляющая насъ думать, что сердце любитъ одинъ разъ только въ жизни, не позволяла мнѣ сознаться, что впечатлѣніе, произведенное на меня Илашевымъ, было не однимъ только слѣдствіемъ сходства его голоса съ другимъ нѣкогда мнѣ милымъ! И какъ было сознаться въ томъ? Какъ рѣшиться добровольно сойдти съ того пышнаго пьедестала, на который мы громоздимся въ высокомъ мнѣніи о нашей добродѣтели? Какъ сознаться, что и наше сердце имѣло слабость — забиться въ другой разъ? Какъ, безъ спора сбросить великолѣпныя драпировки романической героини? Мы любимъ вѣру въ эту единственную любовь, какъ вѣру въ наше совершенство, и обманываемъ себя этою мечтою до-тѣхъ-поръ, пока возможно, а когда уже нѣтъ средства, — тогда… тогда мы выдумываемъ извиненія и говоримъ, что первая любовь наша была не любовь, а дѣтская шалость… "Я не знаю, что была первая моя любовь, знаю только, что ни одинъ человѣкъ не производилъ на меня такого впечатлѣнія, какъ Илашевъ. Никогда я не забуду перваго нашего свиданія. Я сидѣла за работою, когда Петръ Алексѣевичъ представилъ мнѣ его. Я уже ожидала его и приготовилась встрѣтить, какъ встрѣчаютъ пріѣзжаго съ родной намъ стороны. Илашевъ пріѣхалъ изъ Петербурга, изъ того общества, которое было мнѣ такъ знакомо! Онъ вошелъ, и я забыла все, что хотѣла сказать. Леонтій обладалъ тѣмъ быстрымъ взглядомъ, который при первой встрѣчѣ, кажется, хочетъ проникнуть въ глубину души нашей и вызнать ея слабыя стороны, между-тѣмъ, какъ мы напрасно стали бы искать во всей физіономіи человѣка, изучающаго насъ такимъ образомъ, малѣйшей черты, которая могла бы открыть хотя частицу души его. Всегда одна и та же холодность, равнодушіе и легкая насмѣшка въ улыбкѣ, какъ-будто бы этотъ человѣкъ былъ столько выше другихъ, что могъ только производить впечатлѣніе, не принимая никакого. Это выраженіе было непріятно; оно смутило меня при первой встрѣчѣ и смутило до того, что я потерялась, какъ настоящая провинціалка, — хотѣла говорить, и сказала какую-то глупость. Мнѣ стало досадно на самое-себя. Не-уже-ли же пять лѣтъ деревенской, затворнической жизни отняли у меня всю свѣтскость? Казалось, Леонтій ничего не замѣчалъ, и это такъ должно быть: чего же лучшаго могъ онъ ожидать отъ деревенской помѣщицы? Я ушла въ ужасной тоскѣ; но неодолимая сила влекла меня опять въ гостиную. Неодолимая?.. Я не знаю. Можетъ-быть, мнѣ хотѣлось показать Леонтію, что я была лучше того, какъ показалась ему, или, быть-можетъ, онъ производилъ на меня то же дѣйствіе, какое гремучія змѣи, говорятъ, производятъ на жертвы свои. Мнѣ тяжело было въ присутствіи Леонтія, по я не могла оторваться отъ него. "И такъ было всякій разъ, какъ я его видѣла. Я вообразила себѣ, что ненавижу его; хотѣла увѣрить себя, что чувствую къ нему то, что называютъ антипатіею; но онъ пріѣзжалъ, и я, какъ очарованная, оставалась въ той комнатѣ, гдѣ онъ былъ, слушала его, и все желала слушать. Правда, разговоръ Илашева былъ разнообразенъ, живъ, и хотя онъ видимо старался удерживать его въ границахъ, наиболѣе-доступныхъ людямъ, съ которыми говорилъ, привычка увлекала его, и, можетъ-быть, самъ того не замѣчая, онъ выходилъ изъ тѣснаго круга нашей обыкновенной бесѣды. Выборъ выраженій, оригинальность идей, ихъ смѣлость, — все въ немъ было для меня увлекательно, но я не хотѣла этого видѣть, я обманывала себя даже и тогда, когда Вѣра ясно открыла мнѣ состояніе души моей своимъ: «ты не равнодушна къ нему!» И теперь еще я думаю иногда, что такое было чувство мое къ Леонтію. Было ли это родство душъ, то тайное влеченіе двухъ существъ, созданныхъ одно для другаго, которому не хотятъ болѣе вѣрить, а это тревожное чувство, которое я испытывала въ его присутствіи — тайнымъ голосомъ сердца, которое узнаетъ судьбу свою? Кто знаетъ? быть-можетъ, вдвоемъ мы должны были найдти то счастіе, которое становится уже баснею между людьми, и можетъ быть эта такъ ярко вспыхнувшая любовь сдѣлалась бы тѣмъ истиннымъ чувствомъ, которое сводитъ небо въ жилище двухъ любящихся и гаснетъ только съ ихъ жизнію, потому-что вѣчная привязанность возможна, я этому вѣрю, возможна между двумя существами, понимающими свою обязанность и святость чувства, ихъ соединяющаго… или все это, и моя любовь, и мои надежды, были только плодомъ празднаго воображенія, скуки? Можетъ-быть, при другихъ обстоятельствахъ, въ другое время, въ другомъ мѣстѣ, Леонтій не сдѣлалъ бы на меня никакого впечатлѣнія и незамѣтно прошелъ бы въ моей жизни? Я тогда еще не совсѣмъ свыклась съ участію, которую послала мнѣ судьба; въ душѣ еще были живы воспоминанія прошедшаго, еще не умерли желанія лучшаго; меня томила однообразная жизнь, спокойствіе, этотъ застой души, которую не волнуетъ ни одно чувство, ни одно живое впечатлѣніе, эта жизнь безъ наслажденія и безъ поэзіи. Леонтій представился мнѣ, какъ вѣстникъ лучшаго. Онъ говорилъ знакомымъ мнѣ языкомъ, говорилъ о предметахъ, близкихъ душѣ; сердце привѣтствовало въ немъ чувство, волненіе, жизнь души, счастіе… "Ахъ, это счастіе!.. "Я провела самый несносный день, — должна была казаться веселою, занимать, усаживать въ карты, слушать пустые пересуды и насмѣшки, самой смѣяться и выдумывать эпитеты допотопнымъ чепцамъ моихъ сосѣдокъ, и все это въ то время, когда душа занята одною мыслію, однимъ образомъ. Я ждала Леонтія. Мнѣ хотѣлось видѣть его, не для того, чтобъ по-вчерашнему слушать его голосъ и читать любовь и счастіе въ глазахъ его, нѣтъ; я хотѣла видѣть его, чтобъ наказать моимъ презрѣніемъ; я разсчитывала съ какою холодностью встрѣчу его, что скажу, какъ невнимательно взгляну, или лучше… да, конечно. Я буду поступать, какъ матушка, которая ловитъ женишка. Я надоѣмъ ему похвалами моей дочкѣ и дочкою. Это будетъ прекрасно… Но вечеръ длился цѣлую вѣчность, и съ каждою минутою сердце замирало все болѣе и болѣе; руки холодѣли. "Въ залѣ играли на нѣсколько столовъ, въ гостиной также. У стола сидѣли двѣ или три неиграющія дамы и разсматривали картинки въ журналахъ. Дѣвицы ходили въ большой залѣ. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло. Мнѣ казалось, что вечеръ не кончится. "Наконецъ, зашумѣло на дворѣ… пріѣхали. Боже мой, что сдѣлалось со мною? Лихорадочная дрожь пробѣгала по жиламъ; я не понимала, что дѣлала, что говорила. Въ глазахъ темнѣло… Охотники вошли, но его не было съ ними. Новое безпокойство! Ужели онъ не заѣхалъ къ намъ? Не захотѣлъ даже видѣть меня? Я отдала бы въ эту минуту весь остатокъ бѣдной жизни моей, чтобъ онъ пришелъ только на полчаса, на одну минуту. Мнѣ надобно было видѣть его, надобно было показать, что я разгадала его. "И онъ пришелъ. Я стояла у карточнаго стола и говорила съ однимъ изъ игравшихъ. Я услышала имя Илашева, произнесенное въ столовой. Сердце у меня замерло; по я выдержала и продолжала говорить — о чемъ? этого я и тогда не знала. "Я слышала шаги его. Онъ вошелъ въ гостиную; но я обернулась тогда только, когда мужъ мой назвалъ меня. Леонтій стоялъ передо мною. "Это былъ тотъ же быстрый, проницательный взоръ, который смутилъ меня при первомъ свиданіи, то же выраженіе лица и то же дѣйствіе. Взоръ Леонтія, казалось, проникъ въ глубину души моей. Урокъ мой пропалъ совершенно; я забыла, что хотѣла сказать, смѣшалась какъ дитя, чувствовала свою неловкость и тѣмъ болѣе еще смутилась. Мнѣ кажется, я опять сказала какую-то глупость. Онъ отошелъ, и я готова была плакать съ досады на самое-себя. "Я видѣла, что онъ подошелъ къ дѣвицамъ, которыя стояли въ дверяхъ балкона, тамъ, гдѣ былъ поставленъ мой геліотропъ. Леонтій началъ говорить съ Анютою; вся душа моя обратилась во вниманіе. Я не могла разслышать словъ, но понимала, о чемъ говорили. Оба смотрѣли на геліотропъ; Илашевъ, конечно, спрашивалъ, почему не исполнили его просьбы? Мнѣ показалось, что при отвѣтѣ Анюты, лицо его, столько непроницаемое, измѣнилось, какъ-будто-бы легкая тѣнь закрыла его на одно мгновеніе. Онъ отошелъ къ карточному столу; я не спускала съ него глазъ: онъ не взглянулъ на меня ни одного раза; онъ, казалось, совершенно забылъ о моемъ существованіи; говорилъ съ моимъ мужемъ, съ охотниками; даже шутилъ, а меня какъ-будто-бы не было для него на свѣтѣ! Гдѣ вчерашнее вниманіе? гдѣ этотъ взоръ, холодный для всѣхъ, говорливый для одной меня, который искалъ меня вездѣ, слѣдилъ за мною, казалось, хотѣлъ угадать каждую мысль мою? Ничего нѣтъ! Но что жь это? Онъ сердится на меня? за геліотропъ? за такую малость? Но развѣ это было бы возможно съ тѣми планами, которые ему приписывало… мое воображеніе? Ища во мнѣ для Анюты, онъ, долженъ былъ поступать иначе… но не ошиблась ли я? эта досада не была ли также дѣломъ моего воображенія? Въ этомъ надобно было увѣриться. Если бездѣлица могла дѣйствительно разсердить Леонтія, бездѣлица также должна его успокоить. Но что дѣлать теперь? Леонтія посадили за карты, то-есть, онъ погибъ для меня на весь вечеръ. Я рѣшилась искать пособія въ самомъ виновникѣ всей моей тревоги — въ бѣдномъ моемъ геліотропѣ. Я подошла къ дѣвицамъ какъ-будто-бы для того, чтобъ поговорить съ ними. Леонтій игралъ въ карты, но я чувствовала, что въ эту минуту взоръ его слѣдовалъ за всѣми моими движеніями. Я заговорила съ младшею Кортоминою. Она стояла возлѣ самаго геліотропа; душистые цвѣтки его блестѣли на темной зелени; я наклонилась, чтобъ подышать ихъ упоительнымъ запахомъ: это была моя примирительная жертва, мое извиненіе Леонтію. О! я знала, что на меня смотрятъ. Но… Боже мой! что сдѣлалось съ бѣднымъ растеніемъ? нижнія вѣточки его опустились, листочки завяли, душистыя вѣточки цвѣтовъ свернулись. Въ испугѣ я наклонилась посмотрѣть не суха ли земля, не нужна ли поливка — земля была сыра; но нѣжный стволъ прекраснаго растенія былъ срѣзанъ, совсѣмъ срѣзанъ, отдѣленъ отъ корня, а сверху зеленѣлъ и цвѣлъ еще остаткомъ жизни. Я не могла удержать восклицанія. Дѣвицы окружили меня. По всей гостиной въ одно мгновеніе разнеслась вѣсть объ ужасномъ злодѣяніи, совершенномъ надъ моимъ геліотропомъ. Всѣ разспрашивали, доискивались виноватаго. Общее подозрѣніе называло двоихъ маленькихъ сыновей Кортомина, которые все вертѣлись въ гостиной и особливо около Илашева, потому-что онъ игралъ съ ними во весь вечеръ. Глаза мои искали Леонтія. Онъ одинъ сидѣлъ покоенъ, равнодушенъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на то, что происходило вокругъ него. Сердце говорило мнѣ, что онъ одинъ могъ быть преступникомъ, котораго искали, и признаться ли? эта мысль приводила меня въ восхищеніе. Такое женское, дѣтское мщеніе въ человѣкѣ столько серьёзномъ, какъ Илашевъ, могло только показать, до какой степени душа его была увлечена тѣмъ чувствомъ, которое одно дѣлаетъ насъ полубогами или дѣтьми. "Я вмѣшалась въ общій разговоръ, толковала вмѣстѣ съ другими о случившемся; но, видно, лицо мое измѣняло тайнымъ чувствованіямъ души моей и отражало то удовольствіе, которое наполняло ее, потому-что мужъ мой, проходя мимо меня, остановился и, крѣпко сжавъ мою руку, сказалъ: «полно, Софья, не притворяйся. Я знаю виноватаго. Это ужь такое ребячество, что я не могу и сердиться на тебя». Въ первую минуту, эти слова встревожили меня. Я подумала, что онъ угадалъ настоящаго виновника. Но я ошиблась. Мужъ мой, въ-слѣдствіе господствующей своей мысли, подумалъ, что геліотропъ срѣзала я, потому-что все еще капризничаю, срѣзала для того, чтобъ досадить и мужу и Илашеву за данное приказаніе принять повѣжливѣе гостя. И на меня не сердились, потому-что нашли это уже слишкомъ-дѣтскимъ! "О геліотропѣ поговорили и забыли. Но общество сдѣлалось оживленнѣе… мнѣ такъ казалось, или, можетъ-быть, дѣйствительно счастіе, которое наполняло душу мою, сообщалось другимъ. "Игра продолжалась до самаго ужина. Я ни разу не подходила къ игравшимъ, ни разу даже не взглянула на Илашева; но мнѣ казалось, что я хожу, говорю, дѣйствую подъ вліяніемъ его взора, что тайная, невидимая сила соединяется въ одно наше мыслящее бытіе, такъ-что теперь мы не могли ни мыслить, ни чувствовать отдѣльно. "Наконецъ сказали, что столъ готовъ. Леонтій всталъ и подалъ мнѣ руку. "Можно ли быть безразсуднѣе? идучи въ столовую, я сказала ему тихо, такъ-что другіе не могли насъ слышать: «я сердита на васъ; это вы погубили мой геліотропъ». Онъ не измѣнился въ лицѣ, не смутился, не покраснѣлъ, и съ тою же убійственною холодностію, которую лицо его выражало цѣлый вечеръ, отвѣчалъ: «кто бы это ни сдѣлалъ, мнѣ кажется, что онъ угодилъ вамъ». Съ языка моего сорвалось: «о, нѣтъ!» и видно голосъ мой или взоръ придали необыкновенное значеніе этому слову, только лицо Илашева вдругъ оживилось. Въ глазахъ его блеснула радость, онъ сжалъ мнѣ руку… Въ эту минуту мы подошли къ столу. "Онъ сѣлъ подлѣ меня. Никогда еще я не видала его столько любезнымъ, столько очаровательнымъ. Лицо его, всегда безстрастное, непроницаемое, дышало счастіемъ; насмѣшливая улыбка уступила мѣсто выраженію кроткой веселости. Онъ говорилъ со мною не болѣе какъ съ другими, не сказалъ ни одного слова, котораго не могли бы слышать всѣ; но все, что ни говорилъ онъ, было для меня, — для меня онъ былъ веселъ, оживленъ; онъ казался счастливымъ, и каждый взоръ его благодарилъ меня за это счастіе. "Послѣ ужина мы пошли въ залу. Онъ сѣлъ за фортепьяно и пѣлъ. Никто лучше его не поетъ романса. Этотъ человѣкъ, всегда холодный, всегда готовый встрѣтить насмѣшкою всякое душевное движеніе, кажется, перерождается съ первою музыкальною нотою, какъ-будто-бы душа его всю чувствительность свою сохранила для одной музыки, или лучше, какъ-будто-бы одна музыка имѣла силу пробуждать эту душу, добровольно осудившую себя на вѣчный сонъ. Леонтій за фортепьяно — артистъ. Онъ пересоздаетъ музыку самую обыкновенную, придавая каждому слову, каждому звуку выраженіе, котораго другіе не умѣли бы открыть. Въ этотъ разъ онъ пѣлъ выразительнѣе обыкновеннаго. Каждое слово его, казалось, было сказано сердцемъ; каждая нота — живымъ голосомъ души. И я чувствовала, и я знала, что все это было для меня, что мнѣ, не другому кому, говорила душа его, что для меня, не для другихъ, былъ такъ краснорѣчивъ взоръ его… "О, какой вечеръ, какой вечеръ! одна любовь можетъ дарить подобными минутами. Для чего же ты, небесная, какъ изгнанница, таишься отъ людей? Для чего твое явленіе, какъ губительная тайна, должно скрываться во мракѣ? Для чего взоръ, измѣняющій тайнѣ твоего божественнаго присутствія, какъ клеймо осужденія между людьми? Для чего изъ нихъ никто понять не хочетъ, что есть возвышающаго въ твоемъ прикосновеніи? «Для того, что немногіе знаютъ тебя; для того, что человѣкъ не умѣетъ приготовить храма, достойнаго для твоего принятія, и потому ты, какъ-бы испугавшись жилища, которое онъ предлагаетъ тебѣ, такъ скоро и покидаешь его, не открывъ красоты своей, не оставя ни малѣйшаго слѣда твоего святаго присутствія…» === XIII. === Конечно, вамъ случалось проѣздомъ изъ губернскаго города въ столицу, или изъ столицы въ вашу степную, отдаленную вотчину, видѣть, по деревнямъ, въ концѣ длиннаго порядка, иногда даже въ двухъ, трехъ мѣстахъ, маленькіе господскіе домики, деревянные, съ тесовою, островерхою кровлею, съ маленькими окнами, съ почернѣвшими наличниками, съ широкими воротами и большимъ дворомъ, огороженнымъ тесовымъ заборомъ, потемнѣвшимъ отъ сырости и дождя? По другую сторону дома обыкновенно большой огородъ, обнесенный частоколомъ и обсаженный ивами или березами; нѣсколько поодаль — гумно; кругомъ ни души. Все тихо, пусто. Невольная грусть овладѣваетъ душою, особливо осенью. Тогда обнаженныя деревья, грязь, слякоть на дворѣ, почернѣлыя отъ сырости стѣны, — все смотритъ какъ-то еще печальнѣе. Невольно спрашиваешь, какъ тутъ живутъ, и въ воображеніи раскидывается длинный рядъ дней, посвященныхъ однѣмъ заботамъ о насущномъ и скучному труду безпрерывнаго надзора, объ-руку съ тяжелымъ недовѣріемъ, — и все это безъ отдохновенія, безъ малѣйшаго луча поэзіи, безъ изящества, безъ малѣйшей прихоти… Можетъ-быть, эту мрачную картину рисуетъ дорожная скука и въ дѣйствительности краски ярче; дѣло въ томъ, что намъ трудно вообразить осенній вечеръ въ этихъ домикахъ, когда вѣтеръ воетъ въ полѣ и мелкій дождь со снѣгомъ бьетъ въ худопритворенный ставень. Что дѣлать тамъ въ эту пору? Сосѣди не поѣдутъ въ такое время; въ семьѣ напились чаю, поговорили со старостою, записали умолотъ и выдачу, въ десятый разъ пересчитали на сколько въ этотъ годъ продадутъ овса; дѣти спятъ и старшая дочь разъ пять уже зѣвнула за чулкомъ… Долгимъ воспоминаніемъ живетъ въ такихъ вечерахъ съѣздъ, какъ былъ, напримѣръ, у Кортоминыхъ, или охота, какъ была у Сарапаевыхъ. Сколько разсказовъ, догадокъ, заключеній и предвѣщаній! Мать съ дочерью, сестры не наговорятся, и пока глава семейства толкуетъ съ десятскимъ, или докуриваетъ десятую трубку въ углу, покачивая ногою, дѣвушки припоминаютъ и ленточки, и оборки, и взгляды, и слова. Послѣ кортоминскаго бала, на-примѣръ, и особенно вечера, послѣдовавшаго за тѣмъ у Сарапаева, весь уѣздъ совершенно былъ занятъ Анютою, Ладошинымъ и Илашевымъ. Необыкновенное вниманіе Петра Алексѣевича къ пріѣзжему сосѣду и любезничанье самого Илашева съ Софьею Павловною и съ Анютою подавали поводъ ко многимъ толкамъ. Иные пророчили въ немъ жениха, другіе — что-то недоброе для самого Петра Алексѣевича. Не было ни одного самаго бѣднѣйшаго помѣщика, изъ небывавшихъ никогда у Петра Алексѣевича, въ домѣ котораго не обсуживали бы на тысячу ладовъ дѣлъ Петра Алексѣевича и его семейства. Бѣднякъ не любитъ богача; завидуетъ ему; послушаешь, такъ и поклониться бы ему не хотѣлъ, а только и разговоровъ, и сухоты, что о дѣлахъ богача! Но нигдѣ и никого сарапаевскія дѣла, и вообще оба вечера, кортоминскій и сарапаевскій, не занимали такъ много, какъ хозяйку одного господскаго дома, въ довольно-значительномъ селеніи, на самой большой дорогѣ. Это, однакожь, былъ не одинъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, на которые такъ грустно бываетъ смотрѣть осенью. Это былъ довольно-большой сельскій домъ, въ какомъ-то причудливомъ вкусѣ, въ родѣ небольшой итальянской виллы, съ широкими окнами, съ террасою, цвѣтниками и англійскимъ затѣйливымъ садомъ. Въ самыхъ комнатахъ — ковры, легкіе занавѣсы у оконъ, цвѣты въ вазахъ, цвѣты на окнахъ, тамъ-и-сямъ зеленыя группы померанцовыхъ деревьевъ; на столахъ журналы, новый романъ, иллюстраціи Гаварни; здѣсь богатый рояль, а тамъ щегольскія пяльцы съ начатою работою, и возлѣ, на креслахъ, брошенъ послѣдній романъ Эжена Сю. Словомъ, это домъ Вѣры Дмитріевны. Ужь поздно. Гостиная освѣщена одною лампою; Вѣра Дмитріевна, въ траурномъ платьѣ, лежитъ на диванѣ, по-временамъ нюхая спиртъ. Передъ нею на столѣ корзинка съ работою, серебряный колокольчикъ и лампа съ матовымъ стекломъ. По другую сторону стола извѣстная намъ Мавра Даниловна, въ своемъ кисейномъ чепцѣ и шерстяной косынкѣ, съ чулкомъ въ рукахъ. Вѣра Дмитріевна нездорова. Утромъ она была въ церкви (это былъ день кончины ея мужа), что ее всегда очень разстроиваетъ. Мавру Дмитріевну привезли прямо отъ Сарапаевыхъ. Чтобъ разсѣять хозяйку, она разсказываетъ ей, кто уѣхалъ послѣ нея отъ Кортоминыхъ, кто поѣхалъ къ Сарапаевымъ; какъ были одѣты Софья Павловна и Анюта; веселы ли были гости, кто съ кѣмъ игралъ, кто съ кѣмъ говорилъ, о чемъ. Тутъ ничто не было забыто — ни обѣдъ, ни ужинъ, ни приключеніе съ бѣднымъ геліотропомъ, приключеніе, которое, къ-несчастію, должно было остаться необъяснимымъ для Мавры Даниловны, не смотря на всю ея проницательность. — Странное происшествіе! замѣтила Вѣра Дмитріевна: — и цвѣтокъ былъ подаренъ Илашевымъ? — Онъ, матушка, онъ; ранехонько еще прислалъ. — На кого же пало подозрѣніе? — Богъ-знаетъ, матушка. Никто не видалъ. Говорили, будто кортоминскія дѣти; въ-самомъ-дѣлѣ, они такіе шалуны. Не то, что ваши матушка, Вѣра Дмитріевна; ваши ужь подлинно сказать… — Я думаю, что Софью это очень огорчило? — Нѣтъ, какъ-будто не очень. Она была такая веселая весь вечеръ, и послѣ ужина такъ распѣлась, что я налюбовалась на нее. — Распѣлась? Вотъ какъ. — Какъ же! Съ придворнымъ-то, матушка; она-то, правда, мало пѣла, только очень развеселилась. Такъ разгорѣлась и была такая хорошенькая! Глазки такъ и свѣтятся. — А Леонтій Андреичъ… былъ также веселъ? — Веселёхонекъ, точно, будто-бы былъ такъ, простой. И съ Софьей Павловной, и съ Анной Петровной такъ и перебиваетъ, и смѣется, и не узнаешь, чтобъ былъ придворный. — А Анюта? — Что-то она мнѣ показалась не очень-весела, Богъ ее знаетъ отъ-чего. — Мавра Даниловна посмотрѣла испытующимъ взоромъ на хозяйку; та поднесла къ носу сткляночку съ одеколономъ, потомъ потерла виски. — Ваша головка все не унимается, видно, матушка? спросила Мавра Даниловна. — Это ничего, пройдетъ. У меня нервы очень-разстроены, и когда я думаю объ этой бѣдной Анютѣ… Она замолчала. — Сиротство, матушка, великое несчастіе! замѣтила Мавра Даниловна. — Точно, великое. Конечно, Софья Павловна прекраснѣйшая женщина, добра какъ ангелъ; я истинно люблю ее; но развѣ можетъ она замѣнить мать? — Матери, матушка, никто не замѣнитъ… Вотъ хоть бы ладошинская исторія: будь жива покойница, не то бы было. Конечно, можетъ-быть, оно и къ лучшему… — Почему же къ лучшему? — Вѣра Дмитріевна! да вѣдь всѣ говорятъ, что Леонтій-то Андреичъ сватаетъ ее. — Ну, за этимъ, кажется, ей не бывать. — Ахъ, матушка! да ужь лучше жениха, я думаю, ей во снѣ не видать. Вѣдь подумайте: придворный! Ужь это вѣдь грѣхъ будетъ… — Тамъ какъ хотите; но если Татьяна Васильевна не вступится въ дѣло, то этому не бывать. — Я понимаю, матушка, какъ съ Ладошинымъ же, а можетъ-быть и хуже. Я вѣдь все знаю. Только не мое дѣло говорить. Съ вами — ну, это другое дѣло; съ вами я какъ съ духовникомъ; отъ васъ ничего не могу утаить, а съ другими — Боже меня сохрани! Мы, бѣдные люди, видимъ, да не видимъ, слышимъ, да не слышимъ… А ужь вамъ скажу, матушка, — не хорошее дѣло. — Да что же такое? — Ужь хоть она вамъ и другъ, а скажу вамъ, нехорошо. Вчера, послѣ ужина-то, всѣ пошли въ залу, и я также; вижу, садятся за фортепьяно, и я сѣла къ стѣнкѣ, такъ, въ бокъ отъ нихъ; а передо мною стала Анна Петровна, такъ-что мнѣ изъ-за нея все видно, а меня не видать. Вотъ смотрю, что-то неладно. Онъ поетъ, а самъ смотритъ на Софью Павловну, да такъ смотритъ, что вотъ, кажется, такъ бы и съѣлъ! А она-то и краснѣетъ, и потупитъ глазки, а грудь такъ и колышется. А станутъ разбирать ноты, такъ наклонятся другъ къ другу, что вотъ того и смотри… — Э, Мавра Даниловна! вамъ это показалось. Ну, посудите сами: вы говорите, что онъ сватаетъ Анюту… — Не распустили ли нарочно слухъ-отъ, матушка? — Нѣтъ, я навѣрное знаю, что Петръ Алексѣевичъ очень этого желаетъ. — Да ужь онъ такъ желаетъ, что и сказать нельзя! Посмотрѣли бы, какъ онъ за нимъ ухаживаетъ. И «Леонтій Андреичъ, пожалуйте сюда», и «Леонтій Андреичъ, покушайте», и Анюту позоветъ. Вы знаете, какъ онъ тяжелъ на подъемъ, а къ нему безпрестанно ѣздитъ. Недавно ему собаку подарилъ, знаете, что въ Петербургѣ-то триста рублей заплатилъ. За собаку триста рублей! легко ли! — И я знаю навѣрное, что со стороны Илашева дѣло очень шло на ладъ. — Шло, да вотъ вышло другое. — Такъ вотъ видите ли, Мавра Даниловна: еслибъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда, то дѣло могло бы еще устроиться. Знаете ли что? — Что такое, матушка? — Завтра мой прикащикъ ѣдетъ въ городъ дня на два, не больше. Съѣздите съ нимъ къ Татьянѣ Васильевнѣ; вѣдь она, кажется, очень-хороша къ вамъ? — Какъ же, матушка! И она, да еще и матушка ея покойная, царство ей небесное, никогда не оставляла насъ. Я почти отъ нихъ и замужъ шла; да не онѣ ли полно и холсты, и полотна, и все что нужно для приданаго, какое спрашивали по бѣдности, дали, покойной матушкѣ. И теперь Татьяна Васильевна много не оставляетъ насъ. — Она точно васъ очень любитъ, и поэтому-то мнѣ кажется, что вамъ и надобно было бы предупредить ее объ Анютѣ. Вѣдь здѣсь не шутка: дѣло идетъ о счастіи дѣвушки; а вы знаете, какъ она любитъ Анюту. — Ахъ, матушка! да мнѣ кажется, что мать родная не можетъ такъ любить. — Вотъ видите. Такъ поговорите же ей; я увѣрена, что она не захочетъ упустить такого жениха, какъ Илашевъ… — Да какъ это можно, матушка! Вѣдь ужь и знатенъ и богатъ. Конечно, не красавецъ, смугленекъ немного; но вѣдь и недуренъ, мужчина видный. Вѣра Дмитріевна вспыхнула. — Поѣзжайте, Мавра Даниловна, сказала она съ необыкновенною живостью. — Надобно сдѣлать, чтобъ Татьяна Васильевна сама пріѣхала сюда. Это ужасно… лишать Анюту такого жениха! — Господь сохрани и помилуй! — Только… продолжала Вѣра Дмитріевна успокоиваясь: — пожалуйста, Мавра Даниловна, ни слова о Софьѣ; не давайте чувствовать, что вы что-нибудь замѣтили. Я совершенно увѣрена, что вы ошиблись. — Ничего не скажу, матушка, будьте покойны. Ну, можно ли, чтобъ я сказала! Развѣ я не знаю… — Всего нужнѣе, чтобъ Татьяна Васильевна пріѣхала сюда и узнала о сватовствѣ Илашева. Только смотрите же: ни слова о Софьѣ. Повторяю вамъ, что вы ошиблись. Тутъ ничего и похожаго нѣтъ. — Ахъ, Вѣра Дмитріевна! сказала улыбаясь Мавра Даниловна: — вы, по своей святой душѣ, никогда злу не хотите вѣрить. Вы настоящій ангелъ! О васъ всѣ это говорятъ… Прощаясь, Вѣра Дмитріевна, — между-тѣмъ, какъ Мавра Даниловна цаловала ее въ плечи и грудь, — сказала: «Итакъ, любезная моя Мавра Даниловна, завтра вы пораньше напьетесь чаю и поѣдете. Прикащикъ будетъ васъ ждать, и вы съ нимъ нее и возвратитесь. Онъ не пробудетъ въ городѣ болѣе двухъ дней. А я пошлю къ вашимъ маслица, да велю сказать, чтобъ везли рожь на мою мельницу. Теперь свободно, такъ смелютъ.» — Благодѣтельница моя! повторяла Мавра Даниловна, осыпая жаркими поцалуями бархатную мантилью Вѣры Дмитріевны. По уходѣ Мавры Даниловны, прекрасная вдова осталась одна. Лицо ея вдругъ измѣнилось, какъ-будто тяжелое бремя упало на ея душу. Богъ-знаетъ, о чемъ она думала. Зная Илашева, она не могла, кажется, предполагать, чтобъ онъ могъ когда-нибудь жениться на Анютѣ; не могла также надѣяться, чтобъ и Татьяна Васильевна отказалась отъ любимой мечты своей — отдать за Ладошина любимую внучку… Для чего же желала она пріѣзда Татьяны Васильевны? Что вызывала она? помощь ли для Анюты, или грозу на бѣдную Софью Павловну, въ которой видѣла соперницу, женщину, перешедшую дорогу и разстроившую ея любимые планы?.. === XIV. === Въ самое, это время, Леонтій Андреевичъ Илашевъ въ своемъ вновь-отдѣланномъ деревенскомъ домѣ дружески бесѣдовалъ съ Ладошинымъ, и вотъ по какому случаю. Можетъ-быть, вы вспомните разговоръ, который имѣла Вѣра Дмитріевна съ Анютою въ гостиной, на кортоминскомъ балѣ, и какъ Анютѣ, во время этого разговора, показалось, что она видѣла Ладошина на балконѣ близь окна, подъ которымъ она сидѣла съ Вѣрою Дмитріевною. Анюта не ошиблась: Ладошинъ дѣйствительно былъ на балконѣ и слышалъ весь разговоръ ея съ прекрасною вдовою. Онъ вышелъ на балконъ въ то самое время, когда онѣ входили въ комнату, и замѣтивъ, что молодыя женщины расположились поговорить, сталъ подъ окно, въ надеждѣ поймать какое-нибудь слово изъ ихъ разговора. Случай, а скорѣе сама Вѣра Дмитріевна, видѣвшая его на балконѣ прежде Анюты, благопріятствовала ему, потому-что она не замедлила сѣсть подъ то самое окно, подъ которымъ онъ находился. Онъ слышалъ снисходительные отзывы на его счетъ Вѣры Дмитріевны и легко понялъ, что она старается отдалить отъ него Анюту, уьѣривъ дѣвушку, что ее ожидаетъ такой женихъ, какъ Илашевъ. Ладошинъ былъ увѣренъ, что Вѣра Дмитріевна дѣйствуетъ такимъ-образомъ изъ ненависти къ нему, для того, чтобъ отнять у него счастіе, которое онъ почиталъ такъ близкимъ. Онъ не скрывалъ отъ себя, что такая женщина, какъ Вѣра Дмитріевна, вкравшись, какъ можно было видѣть изъ слышаннаго имъ разговора, въ довѣренность Анюты, легко могла вскружить голову молодой дѣвушки и заставить ее дѣлать, что она хотѣла. Это опасеніе подтверждалось самыми поступками Анюты, которая во весь день была очень-холодна съ Ладошинымъ, и самыми словами ея, когда она говорила съ Вѣрою Дмитріевною объ Илашевѣ. Ладошину показалось, что въ этихъ словахъ была какая-то грусть, какъ-будто Анюта желала, но боялась еще вѣрить обѣщаніямъ своего коварнаго друга. Но Ладошинъ былъ не такой человѣкъ, котораго можно было заставить отказаться отъ однажды-принятаго намѣренія единственно потому-что какой-нибудь вдовушкѣ вздумалось бы разстроить его свадьбу, а невѣстѣ закружиться отъ каммер-юнкера. Первое могло только подстрекнуть его дѣйствовать настойчивѣе, а послѣднее… любовь его была не такъ разборчива, чтобъ оскорбиться какою-нибудь минутной перемѣной въ дѣвушкѣ, за которою было по-крайней-мѣрѣ триста душъ въ степной губерніи. Къ-тому же, эта дѣвушка ему нравилась. Такъ что тутъ было думать? Женщина непостоянна и легкомысленна по своей природѣ, — это онъ давно уже гдѣ-то вычиталъ и затвердилъ; такъ какъ же бы онъ сталъ требовать совершенства отъ Анюты? Вотъ иное дѣло, когда она будетъ его женою: ну, тогда онъ возьметъ свои мѣры… Вамъ не нравится подобный образъ мыслей въ молодомъ человѣкѣ, въ женихѣ и влюбленномъ, какъ мы его видали? Что дѣлать! Мы разсказываемъ исторію молодаго человѣка, а не романическаго героя, и здѣсь особенно разсказываемъ не то, что говорилъ онъ, а что думалъ. Одно безпокоило Владиміра Григорьевича — Илашевъ. Какъ ни ясно казалось ему, что Вѣра Дмитріевна подставила здѣсь Илашева единственно для того, чтобъ отвлечь отъ него вниманіе Анюты, однако онъ не могъ быть покоенъ. Вѣдь онъ былъ же влюбленъ въ Анюту, а какой влюбленный не страшится и самой тѣни, на минуту скрывающей отъ глазъ его любезную? Да и вообще, кто же, стремясь къ чему-нибудь всей душою, не готовъ былъ принять за дѣйствительность самый легкій призракъ, угрожающій достиженію его желанія? «Кто же знаетъ» говорилъ Ладошинъ: «можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ тутъ есть что-нибудь похожее на правду. Анюта очень-недурна: развѣ не могла она понравиться? Ну, а если Илашевъ вздумаетъ за нею ухаживать — чортъ возьми! это будетъ нехорошо.» Владиміръ Григорьевичъ былъ человѣкъ не очень-терпѣливый; онъ не любилъ неизвѣстности, а какъ мы сказали уже, что онъ былъ давно и дружески знакомъ съ Илашевымъ, то онъ и рѣшился ѣхать къ нему. Теперь заглянемъ въ комнату, прихотливо-убранную и довольно-большую, гдѣ передъ пылающимъ каминомъ сидѣли Леонтій Андреевичъ Илашевъ и гость его. Между ними, на маленькомъ столикѣ, стояла на серебряномъ подносѣ бутылка съ пробкою, оправленною въ серебро и привѣшенною на такой же цѣпочкѣ, и два стакана, наполненные краснымъ виномъ, котораго колеръ чистыми рубиновыми просвѣтами показывалъ, что вино привезено не изъ губернскаго города. У ногъ ихъ дремала, пригрѣтая камелькомъ, прекрасная лягавая собака. Все въ этой комнатѣ показывало, что она отдѣлана недавно и не для старобытнаго хозяина. Ни счетовъ, ни бутылей съ настойкою, ни старой конторки, на которой собраны въ кучку и веревочки, и пробки, и подпилокъ, и клещи; ни печальной наготы стѣнъ, ни даже течи съ окошекъ, безъ которой рѣдко стоитъ деревенскій домъ. Напротивъ, хорошенькіе обои съ золотыми багетками, на полу коверъ во всю комнату; красивый письменный столъ, подъ которымъ брошена барсовая кожа; покойные диваны, кресла, а на этажеркахъ, на столѣ, книгъ, журналовъ, чертежей хозяйственныхъ машинъ столько, что у инаго сосѣда сердце поворачивалось при входѣ въ этотъ кабинетъ и «не скопитъ денежки, какъ отцы» такъ и вертѣлось на языкѣ. Огонь весело перебирался по березовымъ дровамъ, свивая въ трубку бѣлую кору, которая трещала и дымилась; яркіе отсвѣты играли по мебелямъ и по-временамъ зажигали блестящія искры въ стаканахъ молодыхъ людей. Хозяинъ опорожнилъ свой. — Хотя это и не ''жизнеподдержательное'', сказалъ онъ улыбаясь и дополняя изъ бутылки стаканъ гостя: — однако не совѣтую отъ него отказываться. — Ну, это не кортоминское, отвѣчалъ тотъ, отвѣдывая изъ стакана съ видимымъ удовольствіемъ. — Что дѣлать! Здѣсь нельзя пить вина. Это совершенная отрава, и поневолѣ пріймешься за жизнеподдержательное. Мнѣ привезли нынѣшнею весною изъ Москвы, заплатили дорого — и никуда не годится. Чортъ знаетъ! поручить никому нельзя. — Если хочешь хорошаго вина, то надобно брать по знакомству. Я всегда беру въ англійскомъ магазинѣ и до-сихъ-поръ очень-доволенъ. Вотъ я велю подать бутылочку лафита, и ты посмотришь каково. — Онъ позвонилъ. А хорошо, я думаю, въ осеннія сумерки, послѣ сочнаго ростбифа, передъ каминомъ, за стаканомъ добраго лафита, забывать съ пріятелемъ житейскія бури и невзгоды. Все равно, въ степной ли деревнѣ, или въ Большой-Мильйонной пригрѣлъ васъ такъ радушный огонекъ. Хорошо… но не всѣмъ же такъ хорошо и на Мильйонной и въ степи. Молодые люди все становились разговорчивѣе и довѣрчивѣе. Дымъ сигарокъ вился голубою струйкою, вино алѣло въ стаканахъ. — Послушай, Илашевъ, сказалъ наконецъ Ладошинъ: — ты не догадываешься, а вѣдь я пріѣхалъ къ тебѣ за дѣломъ. — Очень-радъ, если могу чѣмъ быть полезенъ. Что же это? — И много и мало, какъ посудишь. Мнѣ нужно, чтобъ ты былъ со мною искрененъ, знаешь, какъ товарищъ. — Только-то? за этимъ, батюшка, дѣло не станетъ. — Право? — Ты сомнѣваешься? мнѣ кажется, что при нашихъ отношеніяхъ это неизвинительно. — Есть обстоятельства, когда позволяется быть скрытнымъ, даже и съ другомъ. — Иногда это бываютъ очень-пріятныя обстоятельства, Владиміръ Григорьичъ; только мнѣ кажется, что мы съ вами не можемъ похвалиться ничѣмъ подобнымъ, по-крайней-мѣрѣ я. — Нѣтъ, не шутя. — Такъ говори же. Ладошинъ началъ зажигать сигарку, которая и безъ того курилась еще, и смотря пытливо на хозяина, сказалъ: — Здѣсь всѣ увѣряютъ, будто ты думаешь жениться. При этихъ словахъ, едва-примѣтное безпокойство на минуту показалось на лицѣ Илашева. Однако онъ отвѣчалъ не измѣня ни мало ни голоса, ни положенія: — Да комуже до этого какое дѣло? — Такъ это правда? — Я желалъ бы знать, почему это тебя такъ тревожитъ? — Какъ почему? Тебѣ, кажется, извѣстны отношенія мои къ этому дому. — Твои?.. да, наконецъ, на комъ же я женюсь? — Всѣ говорятъ, что ты сватаешься къ Сарапаевой. — Къ Сарапаевой! такъ вотъ что! — Ты знаешь, что я самъ искалъ въ этой дѣвушкѣ; знаешь также, что и до-сихъ-поръ между нами ничто еще не кончено. Теперь говорятъ, что она тебѣ правится. Я подумалъ: Леонтіи Андреичъ благородный человѣкъ; онъ со мною хитрить не станетъ, и рѣшился спросить тебя, потому-что если Сарапаева тебѣ нравится, то мнѣ остается только — убираться по-добру, по-здорову. — Прошу покорно! да мнѣ кажется, что ты и въ-самомъ-дѣлѣ влюбленъ, сказалъ Илашевъ, и, не переставая курить, смотрѣлъ на пріятеля съ своимъ обыкновеннымъ, нѣсколько-насмѣшливымъ выраженіемъ, въ которомъ не оставалось уже ни малѣйшей тѣни безпокойства. — Наконецъ, Илашевъ, да или нѣтъ? Ты видишь, что я поступилъ съ тобою, какъ человѣкъ прямодушный. Надѣюсь, ты мнѣ заплатишь тѣмъ же. Илашевъ перемѣнилъ тонъ, и съ видомъ совершенной искренности сказалъ, подавая руку Ладошину: — Если такъ, то я говорю тебѣ, какъ честный человѣкъ, нѣтъ, и не можетъ быть. — Не можетъ быть? — Нѣтъ; я имѣю на это много основательныхъ причинъ, о которыхъ поговоримъ послѣ. Довольно, если теперь я объясню тебѣ мое мнѣніе на счетъ женитьбы, и ты убѣдишься, что я не могу имѣть никакихъ притязаній на Сарапаеву. — Онъ закурилъ сигару и, принявъ прежнее, полулежачее положеніе, продолжалъ: — По моему мнѣнію, женитьба должна быть для каждаго благоразумнаго человѣка чистою спекуляціею… — Которая должна же имѣть въ виду счастіе? — Да, но конечно не то, о которомъ, можетъ-быть, ты напѣваешь своей невѣстѣ. Женитьба, Владиміръ Григорьичъ, должна быть рѣшительнымъ шагомъ въ нашей жизни, къ какой бы цѣли мы ни стремились. Она должна непремѣнно улучшить положеніе наше въ свѣтѣ. Теперь я спрашиваю тебя, что мнѣ доставитъ Сарапаева? Да мнѣ съ нею невозможно будетъ даже поддержаться въ обществѣ, въ которомъ я живу, потому-что для холостаго мое состояніе еще идетъ, но съ женою… — За нею, однакоже, отецъ дастъ около двухъ-сотъ, да послѣ бабушки… — Да, послѣ. Ну, да хорошо, еслибъ и теперь: что это значитъ для Петербурга въ томъ кругу, къ которому я уже привыкъ? Это прекрасно здѣсь; но, признаюсь, корчить грансеньёра въ провинціи совсѣмъ для меня незавидная доля. — Однакожь, дѣвушка можетъ же понравиться? — А ты влюбился бы въ Сарапаеву, еслибъ за нею ничего не было, или еслибъ она была дочерью какого-нибудь секретаря?.. — Ну, вотъ еще, съ которой стороны ты берешь! Разумѣется, вѣдь мы не дѣти же, чтобъ влюбляться безъ ума; однакоже, если правила дѣвушки… — А ты вѣришь въ правила дѣвушекъ? — Однакожь, если попадется Вѣра Дмитріевна. — Что же? мы также будемъ умѣть принимать за гостей компаньйонки тѣхъ, которые будутъ посѣщать ее черезъ садъ въ наше отсутствіе; тутъ нѣтъ ничего ни новаго, ни особеннаго. А гости послѣ, изъ великодушія, станутъ давать приданое компаньйонкамъ. — Смѣйся, но мнѣ кажется, что это единственное доброе дѣло, которое мнѣ случилось сдѣлать въ жизнь мою. — А, на-примѣръ, съ Сарапаевымъ, какъ ты съ нимъ сладишь? — Если станетъ упрямиться, я увезу Анюту. — Нѣтъ? и ты увѣренъ, что она поѣдетъ? — Да, если тебѣ не вздумается мѣшать мнѣ — онъ пристально посмотрѣлъ на Илашева; но тотъ, казалось, не замѣтилъ этого испытующаго взгляда. Онъ продолжалъ: — ''У меня есть ея'' письма. — Твоя любовь разсчитываетъ и эти средства? — До этого не допустятъ, повѣрь мнѣ… === XV. === Нѣсколько дней непрерывнаго ненастья прекратили всѣ сообщенія между помѣщиками. Сарапаевы никуда не выѣзжали; конечно, у нихъ никогда не бывало безъ людей, но это были кое-кто изъ самыхъ близкихъ, и то мужчины, въ числѣ которыхъ былъ и Илашевъ. Между-тѣмъ, Вѣра Дмитріевна писала къ Софьѣ Павловнѣ, что она нездорова; и, странное дѣло, ни въ одномъ изъ писемъ ея не было ни слова о томъ, что всего болѣе занимало Софью Павловну. Казалось, прекрасная вдова приняла рѣшительное намѣреніе молчать — быть-можетъ, выжидая довѣренности своей пріятельницы. Наконецъ, осеннее солнце въ полномъ блескѣ взошло на горизонтъ, тучи разсѣялись, и Софья Павловна рѣшилась навѣстить друга. Но станетъ ли она говорить съ нею откровенно? скажетъ ли о томъ, что происходило въ душѣ ея?.. Нѣтъ! Софья Павловна никогда не рѣшится на это. Вѣра Дмитріевна такъ строга въ непреклонной добродѣтели своей: какъ говорить ей о слабостяхъ сердца! Въ этотъ же самый день, только-что начало смеркаться, въ Сергіевскомъ, на вершинѣ горы, по которой вилась проѣзжая дорога, показались два экипажа, приблизились, вотъ слышенъ стукъ колесъ; на дворѣ зашумѣло, и отъ передней до дѣвичьей разнеслось: «Татьяна Васильевна пріѣхала». Анюта бросилась стремглавъ на крыльцо; Петръ Алексѣевичъ, который въ это время доигрывалъ партію въ преферансъ, поспѣшно бросилъ карты, записалъ выигрышъ, стеръ ремизъ, спросилъ, кто сдаетъ, и пошелъ скорыми шагами къ передней. Между-тѣмъ, къ крыльцу подъѣхала огромная четырехмѣстная карета въ шесть лошадей. Двое дюжихъ слугъ отворили дверцу и стали у подножки. Въ каретѣ показалось движеніе; какая-то масса, составленная изъ атласовъ разныхъ цвѣтовъ, придвинулась къ дверцѣ, потомъ на подножку опустилась нога, довольно-значительнаго размѣра, въ широкомъ башмакѣ со спущенною пяткою; за тѣмъ атласная масса заколебалась, и появилась широкая голова пожилой женщины въ темномъ капорѣ; двѣ толстыя руки ухватились за стѣнки кареты, потомъ опустились на плеча двухъ слугъ, и Татьяна Васильевна вышла вся на первую ступень, остановилась, сказала нѣсколько словъ кучеру и спустилась прямо въ объятія Анюты, которая въ то же время бросилась къ бабушкѣ и утонула своимъ хорошенькимъ личикомъ въ капишонахъ и мантильяхъ, закрывавшихъ весь бюстъ почтенной дамы. Петръ Алексѣевичъ съ другой стороны цаловалъ ручки тётушки. За тѣмъ изъ кареты выпрыгнули, одна за другою, дѣвочка, дѣвушка и извѣстная намъ Мавра Даниловна, — всѣ три съ дорожными мѣшками; дѣвочка, сверхъ того, несла еще подушку, которую барыня обыкновенно подкладывала подъ себя, и маленькую собачонку; послѣднюю, однакожъ, Анюта тотчасъ приняла въ свое завѣдываніе, при радостныхъ восклицаніяхъ: «ахъ, мимка, мимочка!» Татьяну Васильевну повели на лѣстницу. Черезъ нѣсколько минутъ, тётушка сидѣла въ гостиной на своей подушкѣ и въ большихъ креслахъ, положа ноги въ спущенныхъ башмакахъ на шитую скамейку; Анюта съ собачкою усѣлась возлѣ нея на табуретѣ, Петръ Алексѣевичъ на диванѣ, положа руки на столъ, и, какъ свѣтскій человѣкъ, внимательно слушалъ тётушку, не обращая ни одного взгляда на карточный столъ, за которымъ партнёры его сидѣли съ чувствомъ просителя въ передней министра, и для разсѣянья били по столу зарю пальцами. Татьяна Васильевна снимала съ шеи одинъ за другимъ платочки, шарфики и все это складывала передъ собою на столъ. — Какая дорога! Господи твоя воля! говорила Татьяна Васильевна. — Отроду не видывала такой. Ну, ужь исправникъ! поблагодарю, какъ увижу. Вотъ извольте хлопотать за такихъ людей. Въ Бакаевѣ вздумали мостъ загородить: новый-де; не приказано ѣздить. Поѣхали въ объѣздъ да и завязили карету выше ступицы. Всей деревней насилу вытащили. — Что съ ними станешь дѣлать! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — вездѣ мошенничество. — Ну, увижу правящаго губерніей, скажу: хороша, батюшка, дорожка у васъ въ губерніи. Новому губернатору будетъ на что порадоваться. — А мимка-то, бабушка, сказала Анюта, лаская хорошенькую мышеловку, которая покоилась на ея колѣняхъ: — и ее растрясло, бабушка? Какъ она была дорогой? — Всю дорогу все смотрѣла въ окно, уставивъ глаза и навостривъ уши, точно знаетъ, мерзкая. — Мимка точно преумная собачка, тётушка, замѣтилъ Петръ Алексѣевичъ. — Человѣкъ! что же чаю? да спросить, послали ли къ барынѣ. — Куда? зачѣмъ? развѣ Софьюшки нѣтъ дома? — Она поѣхала сегодня утромъ навѣстить Вѣру Дмитревну. Та нездорова. — Нездорова! Ахъ, Боже мой! слышишь, Мавра Даниловна? видно хуже стало? Я, батюшка, привезла къ вамъ съ собою полный мой штатъ, и Агаѳью Ивановну мою, тамъ въ бричкѣ ѣдетъ, и дѣвчонокъ, и вотъ Мавру Даниловну тоже. Она пріѣхала въ городъ, а я и удержала ее. Да что же это съ Вѣрой Дмитревной? Спаси ее Богъ! — Должно быть простуда; я не знаю, право. — Сохрани ее Господи! Отъ простуды не мудрено и горячку схватить. А у нея дѣти. Да зачѣмъ же ты, батюшка, послалъ за Софьюшкою? вѣдь она вѣрно поѣхала ночевать? — Это все равно, тётушка. Она никогда не простила бы, еслибъ мы къ ней не послали. — Да теперь ужь поздно; дорога же такая дурная. — Нѣтъ, тутъ только въ одномъ мѣстѣ дурно. А то все степь. — Нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу. Анюта! бѣги, скажи, чтобъ не смѣла сегодня пріѣзжать. Я не приказываю. Такъ вели сказать: тётушка-де не приказала. Анюта побѣжала. Татьяна Васильевна опять начала: — Да есть ли докторъ у Вѣры Дмитревны? Я такъ люблю эту женщину. Вотъ ужь, можно сказать, примѣрная! Какая мать, какая хозяйка! Осталась вдовою въ ея лѣта, устроила дѣла и живетъ единственно для дѣтей. Вѣдь покойный оставилъ ей семьдесятъ тысячь одного партикулярнаго долга. — Я не думаю, тётушка, чтобъ на немъ былъ партикулярный долгъ. Одинъ казенный… — Что ты, батюшка! Я навѣрное знаю, болѣе семидесяти тысячь. Она все уплатила, да еще и дѣтямъ даетъ такое воспитаніе, что, право, на рѣдкость. Нѣтъ, признаюсь, я очень-рада, что Софыошка съ нею дружна. У ней есть чему понаучиться. Эта ужь не промотаетъ попустому. Да что ты, батюшка, не играешь? Садись, доигрывай. У васъ, кажется, партія начата. А мы съ Анютою пойдемъ. Я думаю, моя горенка не занята? — Всегда готова для васъ, тётушка. — Ну, такъ я пойду, отдохну. Переломало всю отъ этой дороги. А ты вели намъ чаю туда подать, Мавра Даниловна. Петръ Алексѣевичъ подалъ руку тётушкѣ, и оба вышли. Мавра Даниловна проворно побѣжала въ дѣвичью. Представьте же себѣ, какое дѣйствіе долженъ былъ произвести верховой, который прискакалъ въ деревню Вѣры Дмитріевны въ то самое время, когда пріятельницы, въ дружескомъ разговорѣ, сидѣли на диванѣ, въ той самой гостиной, гдѣ незадолго передъ тѣмъ мы видѣли Вѣру Дмитріевну съ Маврою Даниловною, и гдѣ недавно еще такъ часто сиживалъ общій знакомецъ нашъ, Илашевъ. Первыя минуты свиданія, даже и между друзьями, бываютъ часто принужденныя; разговоръ не вяжется, какъ-будто душа не имѣла силы вдругъ разорвать привычки дремать подъ свѣтскій говоръ, которую приняла въ бесѣдѣ съ посторонними. Но подъ вечеръ, когда нѣсколько часовъ никѣмъ-непрерываемаго разговора разбудятъ прошедшее, и сердце отворится для довѣренности, бесѣда становится живѣе, откровеннѣе. Это называется у французовъ переломить льдинку; здѣсь эта льдинка, по нѣкоторымъ причинамъ, была крѣпче обыкновенной. Но Вѣра Дмитріевна была такъ любезна, весела, мила, что льдинка наконецъ изломилась. Софья Павловна предалась очарованію, которое всегда умѣла на нее наводить прекрасная вдова; она слушала ее и втайнѣ упрекала себя, для чего не въ ея силахъ было платить полною довѣренностью за нѣжную дружбу этой очаровательной женщины. И въ это-то самое время вдругъ говорятъ: «тётушка пріѣхала и не приказала вамъ пріѣзжать». — Не приказала пріѣзжать! вскричала Софья Павловна. — На языкѣ тётушки это значитъ: вѣкъ тебѣ не прошу, если не пріѣдешь. — Но это невозможно, Софи! На Шумѣйкино ѣхать нельзя: тамъ прорвало плотину, а на Иваньково — ты и днемъ насилу проѣхала на Варгинской-Горѣ. Тутъ очень-дурно. — Да что же дѣлать? Ты знаешь тетушку, да и Петръ Алексѣичъ станетъ сердиться. Ты знаешь, какъ онъ уважаетъ ее. — Скажи лучше, какъ боится, чтобъ она не лишила Анюту наслѣдства. — Да тамъ что бы ни было, а онъ разсердится, если я не покажу вниманія тётушкѣ. — Какъ хочешь, а я тебя не пущу. Напишешь тётушкѣ, что я просто заперла твоихъ лошадей. — Но еще рано, Вѣра, и мѣсяцъ. Нѣтъ, лучше ѣхать. Спросимъ кучеровъ, можно ли будетъ проѣхать. — Я знаю, и они скажутъ, что невозможно. Послали; но кучера сказали: «какъ не проѣхать! по такой ли дорогѣ ѣзжали». Должно было рѣшиться. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеръ былъ чудесный; заря ярко догорала на западѣ, между-тѣмъ, какъ на чистой синевѣ востока яснѣе и яснѣе рисовался еще неполный кругъ мѣсяца, обѣщая свѣтлую, прекрасную ночь. Но… судьба не захотѣла наградить ни родственной привязанности, ни супружеской покорности Софьи Павловны. Уже она проѣхала Иваньково, уже видны были на горѣ варгинскія мельницы. Вотъ длинный косогоръ къ оврагу, на днѣ котораго мостъ — какіе только встрѣчаются на проселочной дорогѣ и то въ этомъ только уѣздѣ, по словамъ Татьяны Васильевны. Лакеи соскочили, идутъ по обѣ стороны коляски. Колеса скользятъ по сырой дорогѣ; кузовъ перегнулся на сторону. «Не выйдти ли?» спрашиваетъ въ испугѣ Софья Павловна. — Ничего-съ! кричатъ и кучеръ и лакей, подпирая плечомъ коляску, и въ эту минуту колесо въ рытвину и коляска на бокъ. Горничная летитъ черезъ барыню, за нею дорожный мѣшокъ, шкатулка, подушка. Кучеръ Богъ-знаетъ гдѣ… Къ-счастію, лошади стали какъ вкопанныя, и только переднія перепутались въ постромкахъ. Къ-счастію… да, точно, потому-что Софья Павловна отдѣлалась однимъ испугомъ; ушиблись горничная и кучеръ, но послѣднему было не до ушиба: онъ думалъ о будущемъ наборѣ… Но вотъ бѣда: коляска, представьте! колесо разсыпалось такъ, что и думать нельзя ѣхать. Будь это блаженный тарантасъ, еще бы, можетъ-быть, какъ-нибудь уладили, и то какъ? Кругомъ ни прута лѣса, а у кучера въ запасѣ ни веревки, ни ножа. Что прикажете дѣлать? Софья Павловна совершенно пришла въ отчаянье. Мѣсяцъ покойно катился по небу, разливая кругомъ серебряныя волны свѣта, какъ-будто-бы и не случилось несчастія съ коляскою Софьи Павловны; куда ни посмотришь, безконечная степь тянется однообразна и пуста, только бѣдное перекати-поле, свернувшись, катится невѣдомо куда. Кучеръ стоялъ повѣся голову; одинъ лакей потрогивалъ то свернувшійся на бокъ кузовъ, то изломанное колесо, другой вѣжливо помогалъ Парашѣ отряхаться. «Что же станемъ дѣлать?» сказала наконецъ Софья Павловна. Кучеръ вдругъ какъ-бы проснулся и бросился въ ноги къ Софьѣ Павловнѣ, говоря умоляющимъ голосомъ: — Не погубите, матушка, Софья Павловна! Я ей-Богу, я… — Да встань, Бога-ради, что мнѣ до тебя? Надобно что-нибудь придумать. — Да развѣ ужь прикажете съѣздить въ Варгино, сказалъ одинъ лакей, который занимался коляскою. — Къ кому же тамъ? — Къ Чижовымъ-съ; у нихъ можно взять для васъ дрожки-съ или что другое. — Да чему же быть у Чижовыхъ? Это бѣдные люди, и потомъ онъ больной; какъ ихъ безпокоить! Спросите лучше у крестьянъ, хоть телегу; мнѣ все равно. — Помилуйте, матушка, какъ телегу! сказалъ кучеръ. — Спросимъ у Чижовыхъ дроги; у нихъ есть новенькія. — Ну, что-нибудь, да только скорѣе. Далеко ли это? — Недалеко-съ. Такъ, съ версту, вотъ за горкой. — Такъ поскорѣе же, и форейторъ поскакалъ. Долго еще въ степи виднѣлась черная тѣнь, долго слышался конскій топотъ. Наконецъ, все пропало. Преблагопріятное время для размышленій, еще лучше для мечты, особенно мечты влюбленныхъ. Блѣдный свѣтъ мѣсяца и звѣзды надъ пустынной степью… но… но мечтала ли въ это время или нѣтъ Софья Павловна, мы этого не знаемъ, только ей казалось, что форейторъ ужасно долго не возвращается, что въ степи невообразимо-холодно, что ужасно будетъ, если прійдется такъ ночевать; она начинала уже сердиться, какъ вдругъ раздался далекій гулъ, топотъ лошадей… стукъ колесъ. Вотъ видна въ дали черная масса… приближается. Это экипажъ. Вотъ отдѣлился верховой, ближе, ближе, подъѣхалъ и скокъ съ лошади… — Простите, Софья Павловна; я былъ въ деревнѣ въ то время, когда человѣкъ вашъ пріѣхалъ къ Чижову. Меня ужаснула мысль, что вы одни, въ это время, въ степи… можетъ-быть, ушиблись? Я не могъ оставаться тамъ… — Вы, Леонтій Андреичъ, у Чижова? Какъ это могло случиться? — Очень-просто. У меня здѣсь есть крестьяне; одинъ изъ нихъ порубилъ ногу, и я пріѣхалъ съ лекаремъ, узналъ, что бѣдный старикъ Чижовъ болѣнъ и вошелъ къ нему… Я привезъ къ вамъ дроги Чижова. Не прогнѣвайтесь, какія случились. Но вы не ушиблись? — Нисколько. — И вы не таитесь? — Боже мой! Для чего же? — Такъ вы доѣдете на этихъ дрогахъ до Чижова? Тамъ все семейство уже ожидаетъ васъ. Между-тѣмъ, я послалъ за своею коляскою. Это недалеко. Если вамъ только будетъ угодно взять ее? — Вы очень-добры, Леонтій Андреичъ. Особенно теперь, посмотря на эти дроги, трудно отказаться отъ вашей коляски. Однакожъ, поѣдемте. Это прелесть, что за дроги. Въ нихъ, мнѣ кажется, усядутся десять человѣкъ. Это что-то совершенно-новое… Софья Павловна, Параша, горничная ея, и Илашевъ усѣлись въ длинныя, старинныя дроги. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ этомъ экипажѣ и въ самой поѣздкѣ было что-то совершенно-новое для Софьи Павловны. Она смѣялась какъ ребенокъ; Илашевъ не отставалъ. Длинныя дроги, между-тѣмъ, катились по гладкой степи, и вотъ, наконецъ, деревня. Чижовъ былъ одинъ изъ тѣхъ помѣщиковъ съ пятью или десятью душами, о которыхъ мы говорили, упоминая объ Иваньковѣ. Такихъ помѣщиковъ, какъ мы сказали уже, было много и не въ одномъ Иваньковѣ. Это былъ человѣкъ лѣтъ подъ шестьдесятъ, съ семьею, состоящею изъ пяти дочерей и двоихъ сыновей, изъ которыхъ одинъ учился въ гимназическомъ пансіонѣ на казенный счетъ, а другой еще у приходскаго дьякона. Теперь представьте себѣ небольшую комнату, съ двумя огромными печами, отъ которыхъ пышетъ жаромъ. Въ простѣнкѣ между ними соломенный диванъ, выкрашенный черною краскою; такія же кресла, по обѣимъ сторонамъ и круглый столъ почти въ половину комнаты, на которомъ поставлено нѣсколько блюдичскъ съ вареньемъ, пастилою, мочеными яблоками, и двѣ сальныя свѣчи въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ. Въ отворенныя двери въ столовую видѣнъ огромный кипящій самоваръ на столѣ, накрытомъ синею скатертью; старшая дочь хозяина разливаетъ чай. Передъ нею съ большимъ подносомъ одинъ изъ лакеевъ Софьи Павловны. Хозяйка въ безпрерывномъ движеніи, то выбѣжитъ изъ комнаты, то присядетъ на кончикъ стула, то потчуетъ вареньемъ, то извиняется, что заставила Софьи Павловны человѣка послужить и подать чай; двѣ старшія дочери хозяина, закутанныя въ большіе платки, не уступаютъ маменькѣ въ суетливости, и то-и-дѣло выбѣгаютъ то къ сестрѣ, то въ комнату больнаго; трое дѣтей, довольно-запачканныхъ, выглядываютъ изъ дверей. Посреди всей этой тревоги, Софья Павловна за столомъ, на соломенномъ диванѣ, одна покойна, тиха, нѣсколько блѣдна, но хороша живымъ чувствомъ, которое блеститъ въ глазахъ ея, хороша своей неподдѣльной веселостью, и, можетъ-быть, счастьемъ, которое какъ-бы своевольно напросилось въ ея душу. Подлѣ нея — Илашевъ, любезенъ и веселъ, какъ только бывалъ когда-нибудь въ самыхъ блестящихъ гостиныхъ. Но Софья Павловна заботится о больномъ. Докторъ выходитъ изъ его комнаты. Еслибы хозяйка и не успѣла еще разсказать, по какому случаю и врачъ, и Илашевъ были въ ея домѣ, то Софья Павловна угадала бы это по словамъ доктора, который относился къ одному Илашеву, отдавая ему отчетъ о состояніи больнаго. Нѣтъ, ни докторъ, ни Илашевъ здѣсь не случайно. Леонтій Андреевичъ нарочно для больнаго привезъ его изъ города. Хозяйка говоритъ со слезами о благодѣтельномъ поступкѣ петербургскаго сосѣда, прибавляя: «ужь подлинно видно, что знатный; наши куда! и знать бы не захотѣли…» Какой вечеръ, Софья Павловна! какъ онъ не похожъ на тѣ скучно-этикетные вечера, которые вы проводите въ вашихъ богатыхъ залахъ. Этотъ бѣдный домикъ, это угощенье, это подобострастіе къ ней, знатной гостьѣ, для которой забываютъ даже самого больнаго, и наконецъ, самая новость положенія, одной въ этомъ незнакомомъ домѣ, гдѣ все смотритъ какимъ-то другимъ вѣкомъ, гдѣ равнаго себѣ она видитъ одного Илашева… Все это такъ странно, такъ увлекательно для нея. Однако, коляска Илашева готова; по уже десять часовъ; мѣсяцъ скоро сядетъ, а еще восемь верстъ ѣзды, и дорога подъ деревнею очень-дурна, говорятъ. Илашевъ боится отпустить Софью Павловну одну; она позволитъ ему проводить ее верхомъ, хотя только за деревню? Давно проѣхали дурное мѣсто; дорога, гладкая какъ лента, вьется по степи; Илашевъ ѣдетъ возлѣ коляски, повторяя безпрестанно кучеру: тише! Одною рукою удерживаетъ онъ лошадь, которая рвется впередъ, другою по временамъ опирается на край коляски и, наклонясь къ спутницѣ, то слушаетъ, то говоритъ. Лучъ мѣсяца скользитъ по смуглому лицу его; черныя кудри, вырываясь изъ-подъ фуражки, блестятъ синеватыми отсвѣтами; глаза какъ-то чудно-хорошо говорятъ; никогда еще Софья Павловна не находила Илашева столько прекраснымъ, никогда, можетъ-быть, и онъ не испытывалъ еще чувства, подобнаго тому, которое теперь наполняло его душу; для Илашева была не новость положеніе, въ которомъ онъ теперь находился: молодъ, хорошъ, любезенъ, онъ былъ нѣсколько избалованъ женщинами и никогда, однакожь, не встрѣчалъ ничего подобнаго Софьѣ Павловнѣ. Такъ чисто, такъ истинно сіяло чувство въ голубыхъ глазахъ ея; такъ простодушно слышалось оно въ каждомъ звукѣ ея голоса, такъ измѣняло себѣ въ каждомъ взорѣ, въ каждой улыбкѣ. Это была женщина, которой было чуждо кокетство, или разсчитанное преступленіе — женщина, которая могла бы забыть себя для любимца души своей и измѣнить для него завѣтнымъ убѣжденіямъ и вѣрованіямъ, но женщина, которая пришла бы въ ужасъ отъ одной мысли о подобномъ паденіи… О чемъ говорили они? я думаю, что этого не пересказала бы и сама Софья Павловна, хотя этотъ разговоръ врѣзался неизгладимыми чертами въ ея душу. Можетъ-быть, этотъ разговоръ очень-мало значилъ бы для другихъ, но Софья Павловна припоминаетъ его еще и теперь, когда внѣшняя жизнь оставляетъ ее на минуту самой-себѣ, или когда внутренній голосъ, заговоря посреди свѣтской суетливости, поглощающей жизнь, напомнитъ ей, что душа проситъ другой жизни, другой пищи. Когда случается, что она долго и тихо плачетъ въ саду, въ любимой бесѣдкѣ своей, или на балѣ, смотря на пестрыя толпы, вдругъ задумается, какъ-бы унесясь въ другой міръ, тогда она припоминаетъ этотъ разговоръ… Должно, однакожь, отдать ей справедливость и сказать, что это случалось съ ней все рѣже и рѣже… Но что жь было въ этомъ разговорѣ? что? Спросите, какія слова выговариваютъ цвѣты, когда теплый полуденный вѣтерокъ ласкаетъ ихъ блестящія чашечки и эти стоголовыя тычинки съ такою нѣгою склоняются къ открытымъ пестикамъ; что шепчетъ рѣзвая стрекоза, кружась на берегу рѣчки около розоваго кипрейника, къ которому прильнула ея подруга? Вы слышали ль ихъ рѣчи, поймали ли хотя одинъ звукъ? Между-тѣмъ, смотрите: вотъ оба насѣкомыя уже надъ лугомъ, кружатся, вьются, блещутъ въ эѳирѣ изумрудными крыльями, и вотъ пропали изъ вида… Такъ, есть минуты, когда душа не имѣетъ нужды въ словахъ, когда слова становятся только тѣнью, убаюкивающею осторожность. Тогда, вмѣсто ихъ, говоритъ взоръ, мертвый для всего окружающаго, сосредоточенный только въ другомъ взорѣ; тогда говоритъ голосъ, эта музыка души, понятная только для другой, одинаково настроенной; тогда говоритъ самый воздухъ, раздѣляющій два существа, соединенныя одною мыслію… Но вотъ уже коляска у крыльца; тогда только, когда изъ-за садовой рощи засверкали огоньки въ барскомъ домѣ, молодые люди вспомнили, что дорога хороша и что Софья Павловна можетъ доѣхать безопасно и одна… — Это все ты виноватъ, Петръ Алексѣичъ, говорила Татьяна Васильевна, сидя за ужиномъ въ большихъ креслахъ, на обыкновенномъ мѣстѣ хозяйки. Софья Павловна, только-что пріѣхавшая, сидѣла между ею и Анютою, нѣсколько поодаль отъ стола; легкій румянецъ игралъ на щекахъ молодой женщины. Хотя она и казалась разсѣянною или утомленною, но, можетъ-быть, болѣе-внимательный наблюдатель прочелъ бы въ ея разсѣянности не усталость, не слѣды испуга, а ту тихую задумчивость, которую оставляетъ счастіе. — Посмотри на Софьюшку, продолжала Татьяна Васильевна. Какъ она устала, бѣдная! Зачѣмъ было посылать за нею? и тебѣ, Софьюшка, какъ вздумалось ѣхать ночью по здѣшнимъ дорогамъ? — Какъ же было не ѣхать, тётушка, когда я узнала, что вы здѣсь? Могла ли я лишить себя удовольствія видѣть васъ? — Велико удовольствіе! Будто бы не увидѣлись завтра. Спасибо еще этому, какъ его, все забываю, каммер-юнкеру-то: что бы ты сдѣлала безъ его коляски, одна-одинёхонька, въ степи! — Что жь, тётушка, доѣхала бы на дрогахъ. — Ахъ, матушка! спаси Боже! на дрогахъ восемь верстъ! да есть отъ чего Богу душу отдать. Я воображаю себѣ, что это такое дроги чижовскія; я думаю, что твоя телега. Мнѣ разъ случилось проѣхать на телегѣ, — у насъ тоже изломалась карета — и то только версты три, не больше, да я была больна цѣлую недѣлю. — Матушка, да вѣдь какое здоровье-то ваше, замѣтила Мавра Даниловна. — Ужь объ васъ что и говорить! — Бабушка, а я такъ очень люблю ѣздить въ дрогахъ, сказала Анюта. — Особенно, когда сядутъ много… — Да, въ папенькиныхъ или моихъ дрогахъ. Посадила бы я тебя въ чижовскія. Вѣдь еще хорошо, Софьюшка, что ты собралась къ Вѣрѣ Дмитревнѣ ночевать; а то бы, я думаю, и дѣвушки съ собою не взяла. Вѣдь вы, модныя, ныньче все такъ. Говорятъ, изъ Москвы въ Петербургъ ѣздятъ теперь безъ дѣвки. Вотъ мы такъ встарину, бывало, на версту однѣ не поѣдемъ. Да я и теперь даже и въ городѣ — все съ собой дѣвку. Да вотъ, на этакой случай все лучше, какъ не одна. — Когда же мы ѣздимъ однѣ, тётушка?.. — Ахъ, матушка! всегда однѣ. Вамъ дѣвка точно будто лишняя. Да, я думаю, и впрямь бываетъ иногда лишняя. Это, конечно, не о тебѣ, Софьюшка. — Помилуйте, тётушка! да вѣдь всегда же лакеи тутъ. — Э, матушка! дѣвка все какъ-то лучше. Вотъ я люблю Вѣру Дмитревну. Ни на шагъ одна. Или Мавра Даниловна, или кто другой, а ужь все кто-нибудь съ нею да есть. — Матушка, ужь ей нельзя безъ того. Вдовье дѣло, ни отца, ни брата, а извольте-ка посмотрѣть: вѣдь на нее всѣ точно змѣи шипятъ. — Зависть, мой другъ, Мавра Даниловна: это Господь въ испытаніе ей посылаетъ. — Полноте, тётушка, что за испытаніе! сказалъ Петръ Алексѣевичъ; — я очень люблю Вѣру Дмитревну; она хорошая намъ знакомая, но надобно правду сказать, иногда она и сама виновата. — Что, чай кокетка, скажешь? Я за Вѣру Дмитревну головой, батюшка, поручусь. Да хоть бы и такъ, такъ что за бѣда?.. — Никакой, тётушка, я совершенно этого мнѣнія. — Да, точно никакой. Она вдова, свободна. Вотъ нехорошо, какъ замужнія-то глазки продаютъ первому встрѣчному. А ей что? Я первая сказала бы: поди, матушка, замужъ. — Вѣра не пойдетъ замужъ, сказала Софья Павловна, какъ-будто вслушиваясь только въ послѣднія слова. — Гдѣ ей! она деревенщина, моднаго свѣта не знаетъ. Дѣти, видите. А кто же ныньче думаетъ о дѣтяхъ? — Тётушка, покушайте осетринки, вчера мнѣ свѣжаго осетра привезли. Кажется, хорошъ. И ботвинья тоже не дурна, съ хрѣномъ… — Охъ, батюшка, на ночь боюсь. Развѣ только отвѣдать. Я ныньче такъ стала слаба, что изъ-рукъ-вонъ. — И вѣдь ничего не кушаете, матушка, это еще хуже, прибавила Мавра Даниловна съ видомъ сердечнаго сокрушенія. Между-тѣмъ, старушка наполняла тарелку осетриной съ ботвиньей. — Ахъ, вотъ память! сказала она: — хотѣла спросить, да и забыла. Правда ли это — вотъ, Софьюшка, ты должна это знать, говорятъ, что будто… какъ его? сосѣдъ-то вашъ? да, Илашевъ… Женится? — На комъ это? спросилъ Петръ Алексѣевичъ. Софья Павловна пристально смотрѣла на старуху, которая, казалось, хотѣла проникнуть до глубины души ея своими будто безъ намѣренія бросаемыми взглядами. — Ты не слыхала, Софьюшка? — Вы знаете, тётушка, что о такихъ вещахъ, если что и есть, то не говорится. Я ничего не слыхала. — Я думала, что онъ отъ тебя не потаится… потому-что женится, говорятъ, на твоей родственницѣ, на дочери будущаго нашего губернатора. — На Лидіи!.. но она такъ молода. — Этого быть не можетъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь написалъ бы къ намъ. — Можетъ-быть, онъ и писалъ Софыошкѣ; но такъ-какъ у нихъ положено молчать, то она и не говорила тебѣ. — Отъ меня она не потаила бы. — Э, батюшка! это по старинѣ. Ныньче говорятъ, что и неблагородно даже открывать мужу тайны своихъ друзей. — Мы, тётушка, съ женою живемъ по-старинному, сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — У нея отъ меня тайны не можетъ быть. На лицѣ Петра Алексѣевича изображалось неудовольствіе. — Развѣ ты не видишь, что тётушка шутитъ? сказала Софья Павловна, и потомъ, наклонясь къ старухѣ, вкрадчиво продолжала: — не правда ли, другъ мой? Старушка мигнула однимъ глазомъ въ знакъ того, что поняла намѣреніе Софьи Павловны, и развеселясь продолжала: — а ужь ты сейчасъ и вспылить радъ. Эхъ, вы, мужья! Извольте не имѣть отъ нихъ секретовъ! — Это, тётушка, въ-слѣдствіе моды же? — Нѣтъ, батюшка, по нашему, по старинному: чужой тайны у насъ нѣтъ отъ мужа, а своихъ — не прогнѣвайтесь. Кому охота на себя бѣду накликать! Ты что, Анюта, уткнула голову въ тарелку да слушаешь? У дѣвушекъ, знаешь, ушки золотомъ завѣшены. — Я, бабушка, не слушаю. — Или тебѣ завидно, что люди женятся? Погоди, и до тебя очередь дойдетъ. — Ахъ, бабушка, другъ мой. А я-было совсѣмъ съ горя погибла… — Да, скажите, тётушка, откуда вышло это извѣстіе? сказалъ Петръ Алексѣевичъ. — Князь еще не пріѣхалъ, да и будетъ ли губернаторомъ, не извѣстно. — Навѣрное, батюшка. А объ этой свадьбѣ весь городъ знаетъ. Максимъ Степановичъ, и вы, я думаю, слышали, продолжала она, обращаясь къ одному изъ гостей. — Я слышалъ точно-съ. Изъ Петербурга пишутъ-съ, и, кажется, очень-вѣрные люди. Впрочемъ, если Петру Алексѣичу объ этомъ не писали, то можно сомнѣваться… === XVI. === Не смотря на то, что Анюта казалась совершенно-покойною за ужиномъ, извѣстіе Татьяны Васильевны очень ее встревожило. Возвратясь въ свою комнату, она позвала Парашу, горничную Софьи Павловны, Агашу, и другихъ еще кое-кого, пользовавшихся ея особеннымъ расположеніемъ, и разспрашивала, не слыхали ли чего отъ людей Илашева о петербургской невѣстѣ. По справкамъ оказалось, что слышали отъ Якова, илашевскаго кучера, будто точно есть невѣста; но что Иванъ Ѳедоровичъ, каммердинеръ Илашева, — очень-хорошій человѣкъ и такой модный, — не говоритъ ни того, ни сего, а видно, что и онъ что-то знаетъ. Анюта говорила и съ Агаѳьею Ивановною; та подтвердила извѣстіе бабушки изъ-слова-въ-слово, и притомъ искусно давала чувствовать барышнѣ, чтобъ она выкинула изъ головы лишнюю дрянь и не противилась тётушкѣ, которая и спитъ и видитъ отдать ее за Ладошина. — Господи Боже мой! сказала при этомъ Анюта: — да я и ни за кого не хочу. Что мнѣ въ замужствѣ? Еслибъ покойная маменька была жива, она подумала бы обо мнѣ; а теперь кому нужно мое счастіе? хоть бы уже оставили меня въ покоѣ, а то мучатъ своими попеченіями и каждый думаетъ только о себѣ. Анюта горько заплакала, а Агаѳья Ивановна начала представлять, что грѣхъ ей сомнѣваться въ «бабенькѣ», которая только для нея и живетъ. Мы знаемъ уже, что сердце бабеньки очень лежало къ Ладошину. Конечно, мысль отдать внучку за придворнаго, въ первую минуту, можетъ-быть, и польстила самолюбію Татьяны Васильевны; но, какъ женщина съ здравымъ смысломъ, она скоро разочла, что это дѣло едва-ли сбыточное, потому-что ея триста душъ, хотя и незаложенныхъ, не могли быть значительною приманкою для человѣка, какъ Илашевъ, а сердечнымъ склонностямъ бабенька не очень вѣрила. Да еслибъ и предположить, что дѣло точно возможно, но какая въ немъ дѣйствительная-то польза? Илашевъ, будучи на такой хорошей дорогѣ и привыкнувъ къ петербургской жизни, конечно, не захочетъ остаться въ деревнѣ: а что же за выгода Татьянѣ Васильевнѣ въ томъ, что внучка будетъ важною дамою въ Петербургѣ, за полторы тысячи верстъ отъ нея, или еще уѣдетъ съ мужемъ за границу? Вотъ иное дѣло, еслибъ Илашевъ остался въ деревнѣ, тогда Татьяна Васильевна могла бы разсказывать пріятельницамъ; «Смотрю, ѣдетъ чудесная англійская карета; думаю: кто бы это? кажется, у здѣшнихъ такой ни у кого нѣтъ. Вдругъ, поворачиваютъ на дворъ: ахъ, матушка, говорю, своихъ не признала. Вѣдь это моя каммер-юнкерша!» или въ соборѣ, напримѣръ, въ царскій день: Татьяна Васильевна идетъ, а передъ нею внучекъ въ шитомъ мундирѣ: «посторонитесь, посторонитесь!» или въ собраньи… Но можно ли этого ожидать? станетъ ли онъ угождать старухѣ изъ-за трехъ-сотъ душъ, и то въ перспективѣ? Ладошинъ — другое дѣло. Хотя у него есть состояніе, но не такое же, чтобъ онъ могъ пренебрегать тремя-стами душами. Этотъ станетъ и по церквамъ, и по собранімъ ѣздить съ бабушкою, и ручки цаловать, и свѣжей икры достанетъ, и по дѣламъ поѣдетъ; на этого, при случаѣ, можно и закричать. Нѣтъ, что ни говори, а всякій благоразумный человѣкъ согласится, что съ Ладошинымъ больше существенной пользы. За него Анюту, за него! — Анюта была дѣвушка не глупая; нерѣдко приходило ей въ голову, что ее любятъ потому только, что надобно же кого-нибудь любить, и отдаютъ имѣнье потому, что надобно же кому-нибудь его отдать; но что было ей до того? Любили ли, нѣтъ ли, но вѣдь дарили, и старались доставлять удовольствіе, какъ умѣли, а въ-слѣдствіе ли правила, что всегда дарятъ и забавляютъ тѣхъ, кого любятъ, иди и въ правду по любви, что до этого? Теперь хотѣли отдать ее замужъ и дать приданое, положимъ, изъ какихъ-то видовъ; что же за бѣда? Анютѣ очень хотѣлось замужъ; жить въ деревнѣ, съ мачихою, съ которою у ней ничего не было общаго, въ вѣчной зависимости отъ всего, что окружаетъ ее, — несносно. То ли дѣло замужемъ! свой домъ, свой выѣздъ; надѣла что хочешь, купила что вздумала, принимаешь кто нравится. Потомъ… есть же человѣкъ, который насъ любитъ, который обязанъ пещись о нашемъ счастіи, который дорожитъ нашимъ взглядомъ, нашею ласкою, страшится огорчить насъ… и наконецъ, самостоятельность, дѣти… Давно уже все это сообразила Анна Петровна; конечно, другая прибавила бы еще къ этой картинѣ — одиночество, жизнь безъ цѣли, жизнь ни для кого ненужную… Но Анна Петровна рѣдко вдавалась въ эти отвлеченности. Она была очень-рада, когда бабушка указала ей на человѣка, котораго она и безъ того готова была выбрать. Потомъ, вдругъ вмѣшался въ дѣло папенька съ другимъ женихомъ. Вѣрная первой любви, Анюта сперва должна была поплакать, но потомъ, какъ покорная дочь, рѣшилась повиноваться долгу, не прерывая, на всякій случай, сношеній съ Ладошинымъ. Была, однакожь, минута, когда она рѣшилась-было сказать ему, что все кончено между ними; но въ это самое время нѣкоторыя обстоятельства, обратившія вниманіе проницательной дѣвушки, заставили ее подумать, что, полно, не въ одномъ ли родительскомъ сердцѣ Петра Алексѣевича, безъ малѣйшаго соучастія Илашева, созрѣла мысль объ этой свадьбѣ? Въ-слѣдствіе такого заключенія, Анюта отложила объясненіе съ Ладошинымъ и стала замѣчать. Открытіе бабушкою петербургской невѣсты защекотало самолюбіе Анюты, которое все еще по-временамъ нашептывало воображенію дѣвушки о петербургскихъ дворцахъ и придворныхъ балахъ, но не нашло ея врасплохъ. «Что же?» сказала она: «я всегда въ душѣ своей любила одного Владиміра; я готова была повиноваться; но мнѣ дорого стоило бы забыть его. Можетъ-быть, даже я не перенесла бы этого. Теперь я свободна и могу надѣяться, что папенька, наконецъ, умилостивится и соединитъ насъ.» Картина Бѣлой Залы Зимняго-Дворца, великолѣпно-освѣщенной, и бархатный кокошникъ, вышитый брильянтами, блеснули-было въ воображеніи молодой дѣвушки; но это было на одно мгновеніе — какъ молнія, какъ минутный возвратъ болѣзни, уже уступающей быстровозвращающемуся здоровью. Дѣвушка съ стоическою твердостью умѣла скрыть этотъ возвратъ отъ самой-себя, заключила глубоко въ сердцѣ вздохъ, который вырвался-было изъ груди, и на друroe утро рѣшилась идти къ бабушкѣ, чтобъ робкимъ признаніемъ любви къ милому Владиміру склонить ее дѣйствовать рѣшительнѣе въ ихъ пользу. Кто знаетъ! можетъ-быть, самолюбіе дѣвушки болѣе, чѣмъ всѣ другія причины, побуждало ее къ этому поступку. Какъ бы то ни было, а она была оскорблена поведеніемъ Илашева. Онъ не могъ не замѣтить заискиваній Петра Алексѣевича и отвергъ ихъ. Если же не онъ, то свѣтъ замѣтилъ ихъ, и ей нужно было теперь показать и Илашеву, и свѣту, что если эти заискиванія и существовали, то это было безъ ея согласія, въ-слѣдствіе тиранской воли отца, и въ самое то время, когда она умирала отъ любви къ Ладошину. Анюта подошла уже къ дверямъ бабушкиной комнаты, когда она услыхала голосъ Татьяны Васильевны, которая говорила очень-громко. — Вѣдь я тебя знаю не съ сегодня, Петръ Алексѣичъ. Ты и спишь, и видишь влѣзть въ знатное родство. Будь голъ, какъ соколъ, да придворный, такъ ты радъ и самъ идти въ приданое за дочерью. Анюта сдѣлала знакъ горничной, чтобъ молчала, и приложила ухо къ дверямъ, потому-что Петръ Алексѣевичъ отвѣчалъ такъ тихо, что почти нельзя было слышать. — Что вы говорите, тётушка, сказалъ онъ: — могло бы относиться къ какому-нибудь выскочкѣ, а мы съ вами и сами довольно-старинные дворяне, и, кажется, всегда пользовались уваженіемъ, такъ я не знаю, право, изъ чего намъ такъ гоняться за придворными. — Батюшка! знаемъ мы, что такое старинное дворянство, отвѣчала Татьяна Васильевна: — вотъ у насъ и князь старинный русскій князь, да служитъ засѣдателемъ. Знатенъ тотъ, на кого солнышко свѣтитъ, да денегъ много. Да не въ томъ дѣло, а въ томъ, что ты взялся не за свое. Гдѣ вамъ, мужчинамъ, дочерей выдавать? За это дѣло не берутся не спросясь, да не посовѣтовавшись. Вотъ ты похитрилъ, а вѣдь вышло же наружу. Сказали добрые люди и мнѣ старухѣ; думаю, что дѣлать? Жаль Анюту… да что же таить? Жаль и тебя самого. Всегда любила васъ: такое ужь глупое сердце. Ну, писать въ Петербургъ, развѣдывать, вотъ и узнала. — Я, право, не понимаю, тётушка, съ чего все это взялось. Какія-нибудь сплетницы выдумали, вотъ и пошла тревога. Я принималъ Илашева, какъ сосѣда, и почему же не принимать? Развѣ только и принимаютъ, что жениховъ? Какъ-будто молодые люди только за тѣмъ и ѣздятъ, чтобъ высматривать невѣстъ! — Нѣтъ, молодые люди не только за этимъ ѣздятъ къ старымъ помѣщикамъ, нѣтъ. — Я не знаю, что вы хотите этимъ сказать; Илашевъ денегъ у меня не просилъ; жена моя… — Сдѣлай милость, батюшка, не примѣшивай тутъ Софьюшки. Я люблю ее какъ дочь родную и вѣрно ужь не я скажу что-нибудь объ ней дурное. Дай Богъ, чтобъ ты жалѣлъ ее, какъ я. Если я была недовольна женитьбою твоею, то это потому, что мнѣ было жаль ея: она слишкомъ-молода для тебя… Да полно сердиться-то; я вижу, что ты кусаешь губы… — Тётушка! — Не горячись, батюшка, а подумаемъ лучше, какъ пособить горю. Вѣдь не заставишь всѣхъ молчать. Всѣ говорятъ, что ты ловилъ Илашева и что онъ насмѣялся надъ тобой. — Ну, тётушка, признаюсь вамъ, что если кто и осмѣлился это сказать, то это меня мало трогаетъ. Кто говоритъ? Ваша городская сволочь, которая каждый праздникъ обиваетъ у меня пороги? или ваши уѣздныя дворянки? Не безпокойтесь; завтра кликну ихъ на обѣдъ, и всѣ слетятся съ поклонами. — Тамъ какъ хочешь, а для дѣвушки нехорошо. — Для моей дочери? — Ничего. — Однако… — Такъ что же вамъ угодно, тётушка? — Да мнѣ кажется, что лучше было бы, еслибъ ты меня послушалъ и отдалъ ее за Ладошина. — Ну ужь, тётушка, этого не будетъ! Посудите сами: какъ отдать за мальчишку, негодяя, который даже и не служитъ нигдѣ! — Все это вздоръ; будутъ деньги, будутъ и чины. — Это могло быть прежде, тётушка. — Полно, батюшка, недалеко мы ушли отъ старины. Что? взятокъ что ли не берутъ, или чиновъ лежа на боку? Посмотри, если вашъ Илашевъ не схватитъ чина за то, что здѣсь собакъ гонялъ. — Оставимте Илашева, прошу васъ. Я вамъ скажу одно и послѣднее слово: сколько бы я ни желалъ вамъ угодить, но за Ладошина Анюты никогда не отдамъ. — Ну, такъ и я тебѣ скажу мое послѣднее слово: Анюта будетъ за Ладошинымъ, или я продаю завтра же свое имѣніе. — Какъ вамъ угодно, тётушка. — И Петръ Алексѣевичъ, который во все продолженіе разговора былъ истинно-великъ въ своей кротости, вышелъ въ сильномъ волненіи. Анюта, которая при послѣднихъ словахъ успѣла спрятаться за ширмы, тотчасъ по уходѣ отца бросилась къ бабушкѣ вся въ слезахъ. Можете себѣ представить, каковъ былъ обѣдъ въ домѣ Сарапаевыхъ. Татьяна Васильевна на свѣтъ Божій не глядѣла и дѣйствительно ничего не ѣла; Петръ Алексѣевичъ сначала показывалъ, что рѣшительно не сохранилъ никакого непріятнаго впечатлѣнія отъ утренняго разговора; но потомъ, видя расположеніе тётушки и покраснѣвшіе отъ слезъ глаза Анюты, которая сидѣла потупя голову и также ничего не ѣла, съ каждою минутою сердился все болѣе и болѣе. Софья Павловна, какъ нерѣдко случается съ женщинами, когда сердце ихъ истинно страдаетъ, одна сохранила свой обыкновенный характеръ и казалась даже веселѣе обыкновеннаго. Къ-счастію, нѣкоторые сосѣди, пріѣхавшіе къ обѣду, ничего не заключая, ѣли каждый за двоихъ, и помогали ей своимъ равнодушіемъ прикрыть странное расположеніе хозяевъ. За то, послѣ обѣда, Петръ Алексѣевичъ, взбѣшенный до крайности, разбранилъ Анюту, разбилъ чашку съ кофеемъ и велѣлъ собираться въ отъѣзжее поле, въ-слѣдствіе чего Софья Павловна замѣтила, что тётушка можетъ оскорбиться его отъѣздомъ. Петръ Алексѣевичъ вышелъ изъ себя, сказалъ женѣ, что она только и знаетъ, что ему прекословить, что она создана для его мученія, и попросилъ ее замолчать и убираться къ тётушкѣ, если она такъ дорожитъ ею. === XVII. === Впрочемъ, горячность Петра Алексѣевича была нѣсколько-извинительна. Софья Павловна точно была не права. Охота, на которую собирался Петръ Алексѣевичъ, была не внезапною какою-нибудь мыслію: онъ давно уже условился съ нѣкоторыми сосѣдними помѣщиками выѣхать поохотиться за русаками, какъ это обыкновенно случалось каждую осень; только на этотъ разъ они ѣхали не болѣе, какъ дня на три, на четыре. А какъ Татьяна Васильевна пріѣхала не на короткое время, то отъѣздъ Петра Алексѣевича и не могъ показаться страннымъ. Но Софьѣ Павловнѣ не хотѣлось оставаться одной съ тётушкою; вотъ почему ей и вздумалось удерживать мужа. На этой охотѣ долженъ былъ находиться Илашевъ и большая часть сосѣднихъ помѣщиковъ, за исключеніемъ Ладошина, который дня за три до того уѣхалъ въ городъ по дѣламъ и не возвращался еще. Съѣздъ былъ назначенъ къ шести часамъ у Кортомина, откуда всѣ вмѣстѣ должны были отправиться въ Юнгоровку, деревню Петра Алексѣевича, гдѣ назначалась временная резиденція охотниковъ. Отданы были приказанія, чтобъ приготовить помѣщеніе для собакъ и отвести избы для охотниковъ и псарей; отправили поваровъ, вина и другую провизію; повѣстили десятскихъ, чтобъ сбили народъ для облавы; охотники располагались ночевать въ деревнѣ, чтобъ съ зарею выѣхать въ поле. Между-тѣмъ, Петръ Алексѣевичъ, которому, можетъ-быть, хотѣлось показать тётушкѣ и другимъ, что вниманіе его къ Илашеву основано не на какихъ-нибудь личныхъ видахъ для дочери, и потому не могло измѣниться отъ извѣстій, привезенныхъ тётушкою, при всѣхъ отдалъ приказаніе послать нарочнаго къ Илашеву, чтобъ напомнить ему обѣщаніе его заѣхать къ нему и потомъ вмѣстѣ отправиться къ Кортомину. Посланный, однакоже, скоро воротился вмѣстѣ съ варочнымъ Длашева, который ѣхалъ въ Сергіевское съ письмомъ отъ барина. Леонтій Андреевичъ писалъ, что онъ, къ большому своему сожалѣнію, долженъ отказаться отъ охоты по причинамъ, которыя предполагаетъ объяснить при свиданіи. Итакъ, темный осенній вечеръ, спустясь надъ Сергіевскимъ, засталъ въ гостиной Сарапаевыхъ одно семейное общество, и то только женщинъ. Татьяна Васильевна сидѣла на своей подушкѣ, въ большихъ креслахъ, у стола, и раскладывала гранпасьянсъ; Анюта возлѣ нея съ какою-то работою; по другую сторону Мавра Даниловна, въ очкахъ и съ вѣчнымъ чулкомъ; напротивъ Софья Павловна, за пяльцами. Всякій, кто хотя мимоходомъ взглянулъ бы на этихъ четырехъ особъ, сказалъ бы, что имъ, вѣроятно, было бы лучше, еслибъ онѣ могли разойдтись по разнымъ угламъ: такъ казались принужденными и разговоръ ихъ, и положеніе. Софья Павловна говорила почти одна; она относилась то къ тётушкѣ, то къ Маврѣ Даниловнѣ, то къ Анютѣ. Но тётушка отвѣчала односложно и по-временамъ бросала бѣглый, но проницательный взглядъ на молодую женщину. Мавра Даниловна, при всякомъ покушеніи Софьи Павловны ввести ее въ разговоръ, вопросительно взглядывала на Татьяну Васильевну; но, не находя никакого отвѣта въ ея глазахъ, устремленныхъ въ разложенныя карты, въ совершенномъ невѣдѣніи, что дѣлать, рѣшалась отдѣлываться однимъ молчаніемъ или самыми незначительными отвѣтами. Анюта довольствовалась тѣмъ, что обращала на мачиху большіе голубые глаза свои, какъ-будто спрашивая съ удивленіемъ, почему именно сегодня относятся къ ней съ разговоромъ. Софья Павловна рѣшительно не знала что дѣлать. Въ душѣ ея тѣснилось столько чувствъ, въ головѣ столько мыслей, что одно постоянное усиліе казаться веселою и могло поддержать ее. Одна минута слабости, одно мгновенное возвращеніе на самое-себя, одинъ взглядъ въ глубину души — и твердость ея исчезла бы, и съ трудомъ удерживаемыя чувства овладѣли бы душою, и тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неукротимѣе, чѣмъ болѣе были стѣснены. Въ обществѣ постороннихъ и совершенно чуждыхъ происшествіямъ, занимавшимъ семейство, положеніе ея было бы сноснѣе: тамъ она нашла бы силы въ той условной веселости, въ той выученой безпечности, которую люди приносятъ съ собою въ свѣтскую гостиную; но здѣсь, гдѣ каждый видимо былъ занятъ однимъ и тѣмъ же предметомъ, гдѣ самое молчаніе вызывало обращеніе къ самому-себѣ, Софья Павловна рѣшительно потерялась бы, еслибъ улыбка Татьяны Васильевны и ея косвенные взгляды, которые, казалось, искали проникнуть въ глубину души молодой женщины, не напоминали ей необходимости наблюдать за каждымъ своимъ движеніемъ. Измученная, растерзанная, уничтоженная, она возвратилась въ свою комнату послѣ ужина, который былъ только продолженіемъ вечерней пытки. Она расчесала на-скоро свои густые волосы и отпустила Парашу, которая стояла, ожидая приказаній барыни. Параша повиновалась, вышла, но тотчасъ воротилась, подошла къ столу, перебрала какіе-то лоскутки, разбросанные на туалетѣ, робко посмотрѣла на барыню, и опять принялась перебирать. Она казалась смущенною, такъ-что Софья Павловна невольно обратила на нее вниманіе. — Что тебѣ надобно? — Мнѣ показалось, что вы изволили спрашивать. — Нѣтъ, оставь меня. Я стану писать. Параша поспѣшно поставила на столъ чернилницу, положила перья, бумагу и вышла, бросивъ еще бѣглый взглядъ на туалетъ. Софья Павловна безотчетно слѣдовала глазами за взоромъ любимой горничной и по уходѣ ея подошла къ туалету. Сердце ея разрывалось. Въ первый разъ еще со времени пріѣзда Татьяны Васильевны, Софья Павловна оставалась совершенно одна и могла свободно предаться чувствамъ. Боже мой, какая перемѣна въ душѣ ея! Еще недавно покойная, если не счастливая, она равнодушно смотрѣла въ будущее, и, оканчивая долгій, однообразный день, засыпала, если безъ надежды на завтра, то и безъ страданія, иногда съ одной усталостью… Было время, когда она желала и искала любви, когда стала надѣяться счастія, позволеннаго каждой женщинѣ — счастія исполнить свое назначеніе, быть супругою и матерью, любить и быть любимою. Тогда дни проходили между надеждою и томительнымъ ожиданіемъ; но это время прошло; давно отказалась она отъ всякой надежды, стараясь въ гордости безупречной жизни найдти возмездіе за лишенія сердца, и какъ-будто нашла его. И вдругъ онъ явился. Опять забилось сердце, опять улыбнулось знакомое счастіе. Не смѣло встрѣтила она его, боязливо: она не была облечена прекрасными покровами невинности. Но очарованіе его было неодолимо, и она предалась ему, предалась со всею полнотою чувства, со всею довѣрчивостью любящей женщины, со всѣмъ отчужденіемъ отъ всего, что не было этою любовію, — отъ свѣта, отъ общества, — со всею готовностью вступить за нее въ неравную борьбу съ этимъ самымъ обществомъ, сильная только свидѣтельствомъ совѣсти своей и чистотою ея. И что же?.. Обманута? обманута имъ-самимъ, тѣмъ, котораго сдѣлала она своимъ провидѣніемъ, для кого принесла въ жертву и вѣрованія, и убѣжденія, въ комъ заключила все бытіе свое… Понимаете ли вы это? Дурную склонность, порокъ, самое преступленіе, — все это женщина думаетъ простить, прикрыть блестящею призмою любви своей; но оскорбленіе ея сердца, но обманъ… пусть эта свадьба, о которой говорятъ, будетъ одинъ только разсчетъ, сдѣлка изъ корысти или честолюбія… Сдѣлка? И… эта дѣвочка, которую она любила, какъ сестру, эта Лидія… онъ обманетъ ее? принесетъ ей сердце, занятое другою?.. А если это сердце никогда не было занято этою ''другою?'' Если онъ только шутилъ, игралъ съ ея довѣрчивою душою?.. Ужасная, невыносимая мысль!.. А видѣть его въ эту минуту, вывѣдать тайну сердца его, осыпать упреками, уничтожить презрѣніемъ, или… или услышать, что все это клевета, гнусная клевета! За это Софья Павловна отдала бы жизнь свою. Въ эту минуту глаза ея остановились на корзинкѣ съ работою, которая стояла на туалетѣ. На днѣ ея лежало еще нераспечатанное письмо, котораго она до-сихъ-поръ не замѣтила. Можетъ-быть, сама она бросила его въ корзинку и потомъ забыла? Она взяла письмо; но рука ея дрожитъ и сердце бьется. Она прочла первую строчку и поспѣшно сжала въ рукѣ бумагу, въ сильномъ волненіи окинула глазами комнату, подошла на-ципочкахъ къ дверямъ: онѣ плотно затворены и все тихо извнѣ. Она воротилась къ столу, прижала руку къ груди, какъ-бы думая остановить трепетъ сердца, и опять открыла письмо. "Я знаю все; до васъ дошло извѣстіе о связяхъ моихъ съ княземъ Баксановымъ; вы слышали о невѣстѣ и, быть-можетъ, осудили меня, осудили не выслушавъ. Еслибъ я менѣе зналъ васъ, я подумалъ бы, что вы даже не удостоили меня и осужденіемъ, и теперь, въ эту минуту, смѣетесь надъ притязаніемъ моимъ занять васъ собою хотя на одно мгновеніе. Но я знаю васъ: вы не могли бы указать мнѣ небо, еслибъ я былъ совершенно чуждъ душѣ вашей. Нѣтъ, я вѣрю въ васъ, и эта вѣра мое благо, мое достояніе: она одна имѣетъ цѣну въ глазахъ моихъ. «Выслушайте меня. Я долженъ ѣхать, долженъ оставить мѣста, гдѣ встрѣтилъ васъ, гдѣ узналъ, что идеалъ, который воображеніе мое не переставало преслѣдовать посреди свѣтскихъ разочарованій, существуетъ, и существуетъ для моего счастія… О! не сердитесь! Никакія силы человѣческія не отнимутъ у меня увѣренности, что не во снѣ, не въ мечтахъ однѣхъ были тѣ немногія минуты, которыми вы подарили меня. Не-уже-ли же я долженъ уѣхать унеся съ собою ваше осужденіе? Еслибъ вы захотѣли располагать моею жизнію, я сказалъ бы вамъ: возьмите ее и отдайте мнѣ ваше доброе мнѣніе. Безъ него я не понимаю жизни. Дайте мнѣ возможность оправдаться… скажите ''да'' и я благословлю имя ваше, какъ небесную благодать. Чего я прошу у васъ? завтра вечеромъ, когда все уснетъ, позвольте явиться у окна вашего… Я не войду, я не смѣю думать объ этомъ. Нѣтъ, только видѣть васъ сквозь стекло, только услышать голосъ вашъ и унести съ собою воспоминаніе этой минуты, какъ голосъ моего оправданія.» За минуту передъ тѣмъ, Софья Павловна отдавала цѣлую жизнь, чтобъ видѣть Илашева, чтобъ слышать его оправданіе, или наказать своимъ презрѣніемъ. Теперь… вотъ средство… и между-тѣмъ, она съ ужасомъ отступаетъ передъ нимъ. Это роковое «да»… и онъ прійдетъ… видѣть его, одного… условленное свиданіе… Никогда, никогда Софья Павловна не рѣшится на это! Но онъ уѣдетъ, и она никогда не увидитъ его! Боже мой! сколько различныхъ чувствъ волнуютъ душу ея, и всего явственнѣе сердце слышитъ одно: никогда, никогда не видать его! никогда болѣе не встрѣтить этого взора, проникающаго душу живымъ огнемъ, никогда не слушать звука этого голоса! Но что же ужаснаго, если она позволила бы ему прійдти подъ окно, только подъ окно? Не ребячество ли бояться?.. Вѣдь если онъ въ-самомъ-дѣлѣ любитъ, отказъ убьетъ его. И какую мысль объ унесетъ съ собою о ней-самой? Не покажется ли она ему, въ-самомъ-дѣлѣ, ничтожною кокеткой, которая играетъ любовію и холодно смѣется, когда успѣла увѣрить въ небываломъ чувствѣ?.. Но эта невѣста… онъ ни слова не говоритъ въ опроверженіе; онъ хочетъ оправдаться: стало-быть, можетъ?.. Человѣкъ равнодушный многое нашелъ бы въ письмѣ Илашева, что и въ голову не могло прійдти Софьѣ Павловнѣ: для нея онъ былъ оправданъ уже. Она быстро пробѣжала мыслью всю жизнь свою отъ самой колыбели: гдѣ было счастіе? какими дарами небо искупило право сказать ей: «довольно, теперь все долгу. Въ дѣтствѣ — одно сиротство; въ домѣ князя — обманъ и эгоизмъ; въ замужствѣ…» Она припомнила всѣ вины Петра Алексѣевича: всѣ онѣ возстали передъ нею въ какихъ-то гигантскихъ образахъ. Его вспыльчивость, грубость, отсутствіе всякаго живаго чувства… онъ такъ часто оскорблялъ ея самолюбіе своею неделикатностью, такъ мало понималъ ея сердце, ея душу… И кто здѣсь понимаетъ ее! Не осуждена ли она на вѣчное одиночество? Только одинъ, одинъ понялъ ее, подалъ ей руку съ привѣтомъ любви, и этого одного она должна отвергнуть, оскорбить! Осуждайте ее какъ хотите, только далеко послѣ полуночи дверь ея тихонько отворилась, и Параша, робко, на-ципочкахъ, безъ башмаковъ, вошла, остановилась и бросила быстрый взглядъ на постель. Софья Павловна спала отвернувшись къ стѣнѣ. Параша подошла къ столу, осторожно взяла корзинку: тамъ, на мѣстѣ письма, лежала маленькая записочка. Параша взяла ее и проворно спрятала; потомъ тихонько подошла къ лампадѣ, поправила свѣтильню и вышла такъ же осторожно, какъ вошла. Софья Павловна, казалось, ничего не слыхала. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, въ боковой аллеѣ, ведущей къ рощѣ, при слабомъ свѣтѣ мѣсяца, только-что встающаго изъ-за рощи, можно было видѣть черную тѣнь, мелькавшую между деревьями. Тѣнь быстро удалялась отъ дома и вдругъ остановилась. Тогда изъ-за куста показалась другая, и въ тишинѣ ночи раздался шопотъ. — Ваня, ты? — Кому же быть, кромѣ меня, Парашинька; ну, что добренькаго скажешь? — Что? записка, вотъ на. — Ахъ, ты моя душечка! не дѣвушка, а золото. — Ну, полно же; поскорѣе. Чтобъ кто не увидалъ. Слышишь? сторожа проснулись, бьютъ въ доску. — Пускай себѣ надсажаются, а ты меня поцалуй. — Ну, до того ли? страхъ какой! И то души нѣтъ. Иди скорѣе. — Что сегодня больно труслива? А что въ запискѣ? Ты посмотрѣла. — Запечатана; да я посмотрѣла насквозь; бумага тонка. Только и есть два слова: въ двѣнадцать. — Будетъ съ насъ и этого. Ну, а теперь полно же жеманиться. Черезъ минуту, обѣ тѣни разошлись въ разныя стороны. Вскорѣ послѣ того, на той же самой боковой дорожкѣ, ведущей къ садовой калиткѣ, показалась третья тѣнь, которая вышла изъ-за куста, недалеко отъ мѣста, гдѣ происходилъ разговоръ, и торопливо пошла къ калиткѣ. === XVIII. === Вы, конечно, угадали, что эта третья тѣнь, бывшая свидѣтельницею разговора между Парашею и каммердинеромъ Илашева, была — Мавра Даниловна. Тайна, которую узнала она изъ этого разговора, не дала во всю ночь сомкнуть глазъ услужливой иваньковской барынѣ. За то, заря чуть-чуть занялась, а она успѣла уже сбѣгать къ старостѣ, къ десятскому, и еще кое къ кому изъ знакомыхъ мужичковъ; Мавра Даниловна искала, не пойдетъ ли кто на базаръ въ Иваньково: ей нужно было вѣрнаго человѣка, который взялся бы завезти по дорогѣ письмецо въ Кленовку, на барскій дворъ. По счастію, Петруха Лысый, мужикъ трезвый и обстоятельный, какъ-то въ этотъ день дома провозился съ лошадью ли, на гумнѣ ли, и позапоздалъ, такъ-что Мавра Даниловна успѣла захватить его тогда, какъ другіе всѣ давно уже уѣхали. И то, когда, вся запыхавшись, она прибѣжала ко двору его, старшая сноха вынимала подворотню, а самъ Петруха, забравъ возжи, уже потрогивалъ своего сѣрко. Мы желали бы представить здѣсь въ вѣрной копіи письмо, ввѣренное Петрухѣ Лысому, чтобъ показать образецъ письменнаго слога иваньковскихъ барынь; но, къ-сожалѣнію, это письмо должно было остаться тайною для всѣхъ, кромѣ особы, которой было назначено. Мы можемъ только сказать, что оно было написано на поллистѣ сѣрой бумаги, изъ той, которую Дарья Лукинична держала для кухни, для бисквитъ и котлетъ въ папильйоткахъ, и запечатано сургучомъ, полученнымъ также отъ почтенной экономки, и который употреблялся у нея для запечатыванія кадочекъ съ мочеными яблоками при отдачѣ ихъ ключницѣ. Адресъ, сдѣланный нѣсколько-криво, съ перваго взгляда напоминалъ формою буквъ надписи на китайскихъ ящикахъ. Онъ былъ написанъ такимъ образомъ «Милостивѣйшей государыни ея высокородія, почтеннѣйшей Вѣри Дмитривни госпоже Кибсевой, собственоручно». Мавра Даниловна, по отправленіи письма, зашла на минуту въ избу, поговорила съ хозяюшкою и снохами Петрухи Лысаго, объ ихъ житьѣ-бытьѣ, скушала ржаную лепешку на маслѣ, только-что вынутую изъ печи, и отправилась на барскій дворъ ожидать пробужденія Татьяны Васильевны такъ покойно, какъ-будто-бы и не трудилась такимъ образомъ цѣлое утро на пользу ближняго. Между-тѣмъ, Петруха Лысый добрался по-легоньку до Кленовки, остановился противъ избы свата и постучалъ въ окно кончикомъ кнутовища. Окно раздвинулось, и въ отверстіе его выглянула сватья — сватъ давно уже былъ на базарѣ. Послѣ короткаго разговора, письмо было передано въ окно и тотчасъ же отослано съ парнишкой на барскій дворъ; а Петруха, пожелавъ счастливо оставаться, поѣхалъ далѣе. Вѣра Дмитріевна въ это время только-что просыпалась. Она имѣла привычку читать съ вечера, и потому вставала поздно, да и проснувшись, еще довольно-долго лежала въ постели. Она только-что открыла глаза, когда Даша, горничная ея, вошла въ комнату. Вѣра Дмитріевна, нѣсколько-недовольная этимъ безвременнымъ приходомъ, съ неудовольствіемъ обратила на нее глаза, еще отягощенные сномъ; но одинъ взглядъ на позапачканное письмо, которое горничная держала въ рукахъ, разсѣялъ въ одно мгновеніе и неудовольствіе и дремоту прекрасной вдовы. Она поспѣшно взяла письмо, пробѣжала его и положила на столъ съ примѣтнымъ волненіемъ. «Какая ты неповоротливая!», говорила она съ досадою: «поскорѣе, обуваться мнѣ, и капотъ». Даша, видя, что барыня не въ-духѣ, торопливо бросилась за чулками, но дѣло не спорилось. Вѣра Дмитріевна сердилась, ворчала и тѣмъ еще болѣе мѣшала горничной. Наконецъ, утренній туалетъ былъ кое-какъ оконченъ. Даша побѣжала исполнить какія-то приказанія барыни, а Вѣра Дмитріевна, оставшись одна, съ безпокойствомъ начала ходить по комнатѣ. На лицѣ прекрасной вдовы изображалась сердечная тревога; казалось, всѣ страсти боролись въ душѣ ея: иногда она задумывалась, но задумывалась такъ, какъ человѣкъ, который въ одну минуту долженъ рѣшиться на что-нибудь, чтобъ избѣжать угрожающей гибели. Потомъ, вдругъ глаза ея опять оживлялись, губы сжимались судорожно; наконецъ, она остановилась; въ глазахъ мелькнула мгновенная радость, и лицо прояснилось, какъ-будто-бы она вдругъ нашла то, чего давно искала. И въ-самомъ-дѣлѣ, она нашла; одна счастливая мысль — и цѣлый планъ родился въ дѣятельномъ умѣ молодой женщины. Чего таить? Взаимная любовь Илашева и Софьи Павловны, эта любовь, въ которой теперь не было уже возможности сомнѣваться, какъ образъ совершеннаго преступленія, какъ страшный укоръ совѣсти, отравляла все существованіе Вѣры Дмитріевны. Эта любовь такъ внезапно, такъ неожиданно разрушила всѣ желанія, всѣ надежды ея сердца, — надежды, которыя, по мнѣнію ея, такъ близки были къ исполненію. Давно уже доброе имя Софьи Павловны, уваженіе, которымъ она пользовалась въ обществѣ и даже богатые наряды, въ которыхъ никогда не отказывалъ женѣ Петръ Алексѣевичъ, тревожили сердце ея пріятельницы; но она скрывала это чувство, прятала его въ самые глубокіе тайники души своей. Когда же Софья Павловна, съ своею скромною наружностью смиренницы, стала на дорогѣ, по которой съ такою увѣренностью шла прекрасная вдова, когда своей неопытной рукою коснулась цѣли, къ которой такъ давно, съ такимъ стараніемъ шла она, и при ней, въ ея глазахъ, разрушила, уничтожила самую надежду когда-нибудь достигнуть этой цѣли, — тогда негодованіе ея вышло изъ границъ, и желаніе отмстить, сдѣлалось единственнымъ, преобладающимъ ея чувствомъ. Но отмстить — какъ? О, не бойтесь! Къ-счастію, кинжалъ и ядъ не въ правахъ нашего общества. Вѣра Дмитріевна прибѣгла къ средствамъ менѣе-энергическимъ и не столько опаснымъ для нея самой. Она вызвала Татьяну Васильевну, надѣясь, что хитрая старуха, уже предупрежденная Маврою Даниловною, легко угадаетъ, что происходитъ въ домѣ и нанесетъ первый ударъ Софьѣ Павловнѣ, разлуча любовниковъ, а потомъ поможетъ ей сорвать съ головы пріятельницы блестящій вѣнецъ доброй славы, которымъ украсило ее снисходительное мнѣніе. Для лучшаго достиженія этой цѣли, она послала къ Сарапаевымъ Мавру Даниловну, какъ домашняго шпіона; но дѣла шли гораздо-скорѣе, чѣмъ думала Вѣра Дмитріевна, и письмо повѣренной ея, присланное, какъ мы сказали, уже съ Петрухою, показывало ясно, что должно было искать рѣшительнѣйшихъ мѣръ. И вотъ, что теперь такъ много занимало Вѣру Дмитріевну. Впрочемъ, тѣ средства, которыя нашла она въ изобрѣтательномъ умѣ своемъ, были очень-просгы; но мы лучше сдѣлаемъ, если пойдемъ въ кабинетъ ея. Вѣра Дмитріевна сидѣла передъ открытымъ бюро, на которомъ было набросано множество писемъ и бумагъ. Десятый томъ Свода Законовъ, заложенный распечатаннымъ письмомъ, лежалъ на толстой тетради во весь листъ, кругомъ исписанной. Хозяйка казалась озабоченною; она дописывала письма, дѣлала конверты, надписывала. Недалеко отъ нея, на стулѣ, сидѣла пожилая женщина, изъ иваньковскихъ, нѣчто въ родѣ Мавры Даниловны. Въ дверяхъ стояли два человѣка, одинъ въ синемъ суконномъ сюртукѣ, съ умнымъ и сметливымъ взглядомъ, другой, нѣсколько позади, обстриженный въ кружальцо и въ армякѣ. — Я думаю, что съ ума сойду съ этими дѣлами, говорила Вѣра Дмитріевна, откладывая конвертъ и принимаясь за другой. — Огня мнѣ! Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ и иваньковская барыня бросились къ туалету, на которомъ стояла восковая свѣча. Иваньковская барыня была однако счастливѣе: ей удалось услужить. — Что это вы тревожитесь, Варвара Савишна? Благодарствуйте. — Вотъ и еще одно письмо. Теперь осталось только запечатать. Это несносное межеванье! особливо для насъ, женщинъ: гдѣ намъ съ этимъ ладить! Еслибъ кто-нибудь посмотрѣлъ въ это время на Вѣру Дмитріевну, онъ подумалъ бы, что ее рѣшительно ничто не занимало, кромѣ межеванья. Такъ мало оставалось на лицѣ ея слѣдовъ утренней тревоги. — Ужь помогай вамъ Богъ, матушка, Вѣра Дмитріевна! отвѣчала иваньковская, повернувъ проворно шерстяной башмакъ, который вязала на продажу. — Другая точно бы, такъ-сказать; а вы, матушка, Вѣра Дмитревна, вы ужь подлинно, такъ-сказать, Вѣра Дмитревна… — Какъ бы не ошибиться, сказала улыбаясь Вѣра Дмитріевна, и вынула изъ конверта письмо, пробѣжала его и начала запечатывать, продолжая говорить: — мнѣ разъ случилось отправить къ мужу моему письмо, писанное къ Щегловой, знаете? съ которою мы были такъ дружны. Ошиблась надписью. Хорошо еще, что у меня секретовъ никогда не бывало. Дмитрій Васильевъ! Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ выдвинулся впередъ. — А это еще тамъ кто? Человѣкъ въ армякѣ встряхнулъ кудрями и пошатнулся, какъ-бы намѣреваясь выступить. Первый отвѣчалъ за него: Степашка-съ, садовникъ. — Это за чѣмъ? — Приказывали позвать. Куда-то изволите посылать. — Господи! да не-уже-ли же никого нѣтъ поумнѣе его? — Наблюдатель замѣтилъ бы, что Вѣра Дмитріевна, говоря о Степашкѣ, смотрѣла въ сторону и вообще казалась удивленною и недовольною, какъ бываютъ удивлены и недовольны актёры-аматёры на благородномъ театрѣ. Человѣкъ въ синемъ сюртукѣ отвѣчалъ: — Дарья Ивановна позвала Стспашку-съ. — Даша всегда глупости дѣлаетъ. Даша! — Она позвонила. Вошла горничная, которая утромъ принесла письмо. Не-уже-ли ты никого не нашла, кромѣ Степашки? — Да вы, сударыня, сами… да вѣдь некого-съ. Изволите знать. Василій кучеръ въ кузницѣ, Яшка съ управляющимъ поѣхалъ; Семенъ… — Ну ужь ты всегда права! пожалуйста, перестань. Мнѣ потому это очень-непріятно, продолжала она, обращаясь къ иваньковской барынѣ: — что Степашку никогда и никуда не посылаютъ, а теперь мнѣ надобно послать письмо къ Сарапаевымъ. Туда у меня всегда ѣздитъ Яшка, и знаетъ ужь, какъ и кому что отдать. А этотъ все перепутаетъ… И Богъ-знаетъ, съ чего взялъ этотъ управляющій увезти Яшку… — Матушка, Вѣра Дмитревна, вѣдь я слышала, что вы сами приказали ему взять Яшк… Иваньковская барыня имѣла привычку всегда, что бы она ни говорила, смотрѣть на горничную, или лакея, которые были въ комнатѣ, какъ-бы ища ихъ одобренія. Въ эту минуту, взглянувъ на Дашу, которая стояла у дверей, ведущихъ въ спальную, она замѣтила, что Даша знакомъ останавливаетъ ее, и очень смѣшалась. Вѣра Дмитріевна, какъ-бы не вслушавшись въ слова ея, продолжала: — Какъ ты думаешь, Дмитрій, съумѣетъ ли онъ сладить съ этимъ? онъ такой глупый. — Помилуйте, сударыня, какъ не съумѣть. Сказать ему только. — Да, я скажу. Но ты, Дмитрій… мнѣ нужно, чтобъ ты съѣздилъ въ городъ. Возьми эти письма. Вотъ это надобно отдать Ивану Данилычу. — Слушаю-съ. — А эти на почту. Отъ Ивана Данилыча мнѣ нуженъ отвѣтъ. Я пишу ему о нашемъ дѣлѣ; попроси его хорошенько отъ моего имени, и спроси, не готова ли та просьба, которую онъ мнѣ обѣщалъ. Да, пожалуйста, воротись скорѣе. Нѣтъ, постой; растолкуй хорошенько Стёпкѣ, какъ ему ѣхать. Знаетъ ли онъ Юнгоровку? — Помилуйте-съ, какъ не знать. Знаешь, на Зимовки, а тамъ мимо рощи… — Знаемъ-съ. Не разъ тамъ бывали. — Ну, да я думаю, тебя посылывалъ Гаврилычъ, къ Ивану Гурьичу, садовнику-то юнгоровскому. Вѣдь онъ пріятель съ вашимъ-то, да никакъ и кумъ еще, сказала иваньковская, которая очень любила вставить словечко въ разговоръ. — Да знаемъ-съ, нетерпѣливо отвѣчалъ Степанъ. — То-то же; на Зимовки, а тамъ мимо рощи. Ну, да, если бывалъ, такъ знаешь, мимо рощи… — Ну, такъ слушай же, перебила Вѣра Дмитріевна, къ большому неудовольствію иваньковской, которая очень любила поучить. — Вотъ два письма, одно Петру Алексѣичу, а другое Софьѣ Павловнѣ. Поѣзжай какъ-можно-скорѣе и отдай въ собственныя руки. Петръ Алексѣевичъ теперь въ Юнгоровкѣ: постарайся его застать и отдай какъ-можно-вѣрнѣе. Ну, ступай же скорѣй! прибавила она строго, видя, что Степанъ тряхнулъ опять головой, приготовляясь говорить. — А ты, Дмитрій, разскажи Ивану Данилычу, я въ письмѣ всего не могла описать… И Вѣра Дмитріевна начала объяснять очень-подробно своему повѣренному дѣло, до котораго намъ нѣтъ никакой нужды, и потому мы умолчимъ о немъ, — потомъ вышла къ старостѣ, долго толковала съ нимъ, и наконецъ, отпустя его, возвратилась въ свой кабинетъ и начала убирать бумаги, говоря съ Варварою Савишною о своемъ межеваньѣ, о благодарности своей къ Ивану Данилычу, секретарю уѣзднаго суда, и Петру Алексѣичу, безъ котораго она никакъ не сладила бы съ сосѣдями. — Вотъ и теперь я писала къ нему о томъ же, сказала она, и вдругъ остановилась въ большомъ безпокойствѣ, какъ-будто-бы вспомнивъ что-то ужасное. — Господи! сказала она: — что это мнѣ кажется, будто-бы я не сказала Степашкѣ… Даша, Даша! — Чего изволите? — Вели скорѣе скакать верхомъ воротить Степашку. Даша бросилась изъ комнаты. Вѣра Дмитріевна, казалось, была въ большомъ безпокойствѣ. — Представьте, что я забыла сказать Степашкѣ, чтобъ онъ ѣхалъ съ письмомъ Софьи Павловны въ Сергіевское, сказала она, ходя по комнатѣ. — Это такое несчастіе! проклятыя дѣла! голова у меня такъ смѣшана… Обыкновенно у меня ѣздитъ Яшка и знаетъ, что писемъ никому не надобно отдавать, кромѣ самой Софьи Павловны, или Параши. Этотъ самъ не догадается; а я, кажется, не сказала ему о Сергіевскомъ. Даша, Даша! что же? — Уѣхали, сударыня. Серёжка верхомъ поскакалъ. — Я боюсь, что не догонитъ. Давно уѣхалъ Степашка? — Недавно, сударыня. — Давно ли, матушка, только вышелъ, повторила иваньковская со словъ горничной. — Вотъ забывчивость! И это все ты, Даша; послала дурака: другой самъ проѣхалъ бы въ Сергіевское. — Да какъ не проѣхать, сударыня; вѣдь вы изволили сказать, чтобъ отдалъ въ собственныя руки. — Да вѣдь не о Софьѣ Павловнѣ сказ…. замѣтила-было иваньковская, обращаясь къ горничной, но по знаку ея перемѣнила рѣчь: — а мнѣ показалось, что вы изволили сказать, точно, въ собственныя руки… Вѣра Дмитріевна тревожилась; она ходила отъ окна къ окну; по время летѣло, а Серёжка не возвращался. Наконецъ, вотъ верховой, на дворъ; лошадь вся въ мылѣ… это онъ. — Бѣги, Даша, узнай, что? Даша возвратилась, но съ горькою вѣстію: не догналъ. Вѣра Дмитріевна была въ отчаяніи, бранила Дашу и Сережку: по ея мнѣнію, онъ долженъ былъ ѣхать до самой Юнгоровки. Варвара Савишна не знала, что и дѣлать и чѣмъ успокоить бѣдную Вѣру Дмитріевну. — Матушка, Вѣра Дмитріевна, говорила она: — да вы все безпокоитесь. Ужь подлинно я не знаю, что это такое. Повѣрьте, Степашка малой не глупый: онъ самъ догадается. Вѣдь его всегда посылаютъ и къ Гурьичу, вотъ и къ намъ… — Я все стараюсь вспомнить, сказала ли я ему о Сергіевскомъ или нѣтъ, говорила Вѣра Дмитріевна, смотря въ землю. — Какъ не сказать, сударыня! ужь вѣрно изволили сказать, замѣтила горничная. — И мнѣ кажется, что вы точно изволили сказать, повторила иваньковская, смотря на горничную. — Вамъ кажется? — Вотъ мнѣ помнится: вы изволили стоять на этомъ мѣстѣ, а этакъ Дмитрій Васильичъ, а вотъ такъ Степашка. И вы обернулись къ Степашкѣ, да и говорите: «Да смотри же, непремѣнно въ Сергіевское проѣзжай и отдай въ собственныя руки, самой Софьѣ Павловнѣ». — Нѣтъ, Варвара Савишна, это вы такъ только меня успокоить хотите. — Стану ли я вамъ лгать, матушка! Господи твоя воля! да изъ чего же это бы мнѣ, да и зачѣмъ же?.. Между-тѣмъ, день почти прошелъ, и Степашка не возвращался, что, казалось, подтверждало слова Варвары Савишны. Въ-самомъ-дѣлѣ, развѣ Степашка не могъ самъ догадаться, наконецъ, и проѣхать въ Сергіевское? Ему давно надобно было бы возвратиться, еслибъ онъ не поѣхалъ туда. Вѣра Дмитріевна въ-самомъ-дѣлѣ начала безпокоиться. === XIX. === Скажемъ ли нѣсколько словъ объ Илашевѣ? Что значило письмо его, и какъ вздумалось писать любовное письмо ему, свѣтскому человѣку, да еще и пропитать его реторикой? Не-уже-ли онъ въ-самомъ-дѣлѣ былъ влюбленъ, слѣдственно, въ состояніи, чрезвычайно-расположенномъ къ иперболамъ, или писалъ такъ потому, что писалъ къ провинціалкѣ, и зналъ чѣмъ понравиться? Наконецъ, что значилъ этотъ отъѣздъ и эти толки о невѣстѣ? Не-ужели, въ-самомъ-дѣлѣ, тутъ была какая-нибудь невѣста? Говорятъ, будто-бы прежде отцы, по корыстолюбивымъ видамъ, или чтобъ поддержать фамильные гербы, тамъ, гдѣ гербы могли имѣть какую-нибудь цѣну, соглашались между собою женить дѣтей своихъ, предоставляя имъ право повиноваться безропотно, или плакать сколько душѣ угодно, если выборъ не по сердцу. Это положеніе породило не одинъ презанимательный романъ. Съ Илашевымъ было что-то подобное, хотя, къ-несчастію, романъ его, можетъ-быть, и не покажется занимательнымъ. Только здѣсь тираномъ былъ не отецъ, а собственная воля героя. Илашевъ былъ изъ стариннаго дворянства, но такъ-какъ и отецъ его, и дѣдъ вѣчно жили въ деревнѣ, или служили въ губерніи, то семейство его не имѣло ни связей, ни знакомства въ большомъ свѣтѣ. Состояніе у нихъ было прекрасное, но отецъ Илашева, по странной безпечности, почти проигралъ довольно значительную тяжбу и оставилъ сыну не болѣе восьми-сотъ душъ, однакожь безъ долга. Молодой человѣкъ былъ честолюбивъ и дѣятеленъ; онъ скоро понялъ, что, слѣдуя примѣру отца, онъ можетъ прожить въ деревнѣ и покойно, и счастливо, но не выйдетъ въ люди. Онъ поѣхалъ въ Петербургъ, нашелъ тамъ какихъ-то родныхъ, вступилъ въ службу и началъ сорить отцовскими деньгами. Говорятъ, что надобно только умѣть желать, а счастье за умѣющаго. Видно, Илашевъ дѣйствительно зналъ эту науку. Служба ему посчастливилась; онъ не считалъ себѣ еще и тридцати лѣтъ, а занималъ уже хорошую должность и былъ каммер-юнкеромъ, а это много значило для человѣка, у котораго не ворожила ни одна бабушка. Зато Илашевъ попалъ въ большой свѣтъ и былъ принятъ довольно-хорошо. ''У'' него была карета, хорошенькая квартира на Морской; онъ игралъ въ большую игру, не боялся ни лотерейныхъ, ни концертныхъ билетовъ, самъ пѣлъ, и очень-пріятно, бывалъ на музыкальныхъ вечерахъ у княгини Е., у графини В., и одѣвался съ неоспоримымъ совершенствомъ. Правда, имѣніе было заложено въ казнѣ и въ частныхъ рукахъ; но что до этого? Кто хочетъ многое имѣть, тотъ многимъ и рискуетъ. Между-тѣмъ, Илашевъ не пренебрегалъ и своею тяжбою, которая приняла, по его старанію, совсѣмъ-другое направленіе. Между многими знатными домами, гдѣ былъ представленъ Илашевъ, онъ былъ принятъ въ домѣ князя Баксанова — того самого, у котораго воспитывалась Софья Павловна. Князь, какъ мы знаемъ, былъ богатъ, въ связяхъ и на хорошей дорогѣ по службѣ. У него были двѣ уже взрослыя дочери. Илашевъ, который отъ времени до времени присматривался и къ богатымъ невѣстамъ и къ батюшкамъ, на которыхъ можно было бы опереться на скользкомъ паркетѣ придворныхъ залъ, замѣтилъ не безъ удовольствія, что его принимаютъ у князя съ особенною любезностью. Въ высокой своей житейской мудрости онъ безъ труда сообразилъ, что для него будетъ не безвыгодно войдти въ родство съ такимъ домомъ, и началъ прилежно посѣщать князя. Исканія его были приняты благосклонно, такъ-что въ цѣломъ городѣ заговорили о помолвкѣ Илашева. Въ-самомъ-дѣлѣ, онъ былъ представленъ какъ женихъ молодой княжнѣ и получилъ ея слово; только по нѣкоторымъ домашнимъ обстоятельствамъ князь не хотѣлъ объявлять о помолвкѣ и отложилъ свадьбу на годъ. Княгиня на этотъ годъ уѣхала съ невѣстою за границу, а Илашевъ отправился съ порученіемъ въ губернію. Въ это-то время Леонтій Андреевичъ явился въ сосѣдствѣ Вѣры Дмитріевны. Вы находите, можетъ-быть, что отношенія его къ прекрасной вдовѣ были нѣсколько-безнравственны въ его положеніи? Я думаю, что онъ и самъ не сталъ бы спорить. Это былъ одинъ изъ тѣхъ грѣховъ, въ которыхъ любятъ каяться и раскаиваться. Не то, чтобъ Илашевъ былъ какимъ-нибудь Ловеласомъ; нѣтъ, Ловеласы невозможны въ наше время и при нашихъ нравахъ. Намъ недосугъ, да и лѣнь терять столько времени и трудовъ для того только, чтобъ пріобрѣсти благосклонность женщины, какъ бы ни была прекрасна эта женщина. Однакожь, Илашевъ былъ и не изъ такихъ, которые готовы отворотиться отъ счастія, когда оно само идетъ къ нимъ на встрѣчу. Прекрасная женщина, въ какомъ бы состояніи ни была она, всегда имѣла цѣну въ глазахъ его и право на его вниманіе, особенно, если эта женщина такъ снисходительна и любезна, какъ Вѣра Дмитріевна. Впрочемъ, любовь къ прекрасной сосѣдкѣ, если можно назвать этимъ именемъ чувство Илашева, не могла быть опасною для его невѣсты, потому-что совершенно подчинялась разсудку и, смотря по обстоятельствамъ, была страстна, взъискательна, холодна и стремительна. Другое дѣло — Софья Павловна. Конечно, Вѣра Дмитріевна была… какъ-бы сказать? увлекательнѣе своей пріятельницы; но, благодаря разсказамъ услужливыхъ друзей, красота ея очень-недолго сохраняла настоящую цѣну въ глазахъ Илашева, такъ-что эта побѣда, въ послѣдствіи времени, очень уже посредственно льстила самолюбію господина каммер-юнкера, а это много значитъ въ подобныхъ дѣлахъ. Къ-тому же, Вѣра Дмитріевна занималась какими-то матримоньяльными притязаніями, что показалось даже смѣшнымъ Илашеву. Принять эту женщину, еслибъ она пошла къ нему на встрѣчу, съ сердцемъ, очищеннымъ отъ прежнихъ заблужденіи безграничною къ нему любовію; подать ей руку, когда она обратила бы къ нему страстный, умоляющій взоръ; наконецъ, осчастливить ее искрою любви, бѣдною платою за бездну самоотверженія — это ужь такъ и быть; можетъ-быть, къ этому-то и шелъ господинъ каммер-юнкеръ путемъ, имъ избраннымъ; но на бѣду или на счастіе прекрасной вдовы, онъ встрѣтилъ на распутіи Софью Павловну. Мы видѣли, что онъ обратилъ на нее вниманіе потому только, что ему на нее указали; но она должна была возбудить его любопытство. Илашевъ хвалился, что зналъ хорошо женщинъ; онъ, какъ самъ говорилъ, изучилъ ихъ во всѣхъ возможныхъ оттѣнкахъ кокетства; даже, думаю, могъ бы классифировать ихъ, какъ классифируютъ раковины или букашекъ, и конечно пріобрѣлъ бы славу не хуже какого-нибудь Ламарка или Бланвиля, еслибъ только захотѣлъ привести въ систему свои глубокія свѣдѣнія по этой части; но Софья Павловна, какъ показалось ему, отличалась отъ всѣхъ извѣстныхъ ему типовъ. Въ ней нашелъ онъ то, что начиналъ уже почитать баснею прежнихъ вѣковъ, какимъ-то философскимъ камнемъ нашего времени: истинное чувство и неподдѣльную чистоту нравовъ. Онъ не спрашивалъ, что такое была эта чистота нравовъ, — слѣдствіе ли твердыхъ правилъ, посѣянныхъ воспитаніемъ и добрыми примѣрами, или случайность, можетъ-быть, плодъ уединенной жизни, можетъ-быть, гордости или даже отсутствія соблазна; дѣло было въ томъ, что Софья Павловна дѣйствительно была чужда порока, что имя ея до-сихъ-поръ произносилось въ обществѣ съ уваженіемъ, подобающимъ женщинѣ безупречной; что въ чистомъ взорѣ ея отражалось все ея прошедшее, свѣтлое, ясное, какъ повѣсть младенческой жизни. И эта женщина любила его, его перваго вводила въ святилище души своей, въ немъ одномъ искала счастія, которое такъ щедро обѣщаетъ намъ жизнь въ дни нашей молодости!.. Прибавимъ къ этому, что Софья Павловна была дѣйствительно хороша, и, что еще болѣе, соединяла въ себѣ то условное изящество формъ, котораго съ такою разборчивостью ищетъ избалованный вкусъ. Ея плечи, маленькая ножка, рука какъ на рафаэлевой картинѣ, — все это удивительно говорило воображенію и придавало ей, посреди ея провинціальной гостиной, видъ знаменитости, низведенной рокомъ. Мудрено ли, послѣ этого, что Илашевъ нашелъ ее образцомъ совершенства? Мы вообще любимъ преувеличивать опасность, которую одолѣли, и достоинства женщины, которой нравились: это возвышаетъ собственное наше достоинство. Илашевъ, послѣ вечера, проведеннаго съ Софьею Павловною въ степи, былъ увѣренъ, что открылъ сокровище, рѣдкій цвѣтокъ, какой еще никогда не поражалъ взоры знатока: подлинно, было отъ чего закружиться головѣ! Но Илашевъ былъ человѣкъ опытный, привычный; ему смѣшно было бы позволить себѣ закружиться отъ женщины, какъ какому-нибудь новичку. Илашевъ нашелъ только достойнымъ себя оцѣнить, понять эту женщину и заняться ею; иначе это было бы неблагодарностію за любовь такого милаго созданія. Теперь, сидя передъ каминомъ и вдыхая запахъ благовонной сигары, онъ любилъ развивать въ воображеніи своемъ маленькій романъ, который судьба приготовила ему въ глухой степи, гдѣ ждалъ онъ одной скуки. Онъ улыбался, слушая мысленно милый лепетъ любви, принимая робкія ласки прекрасной провинціалки, посвященной имъ въ тайну счастія. Иногда обращался онъ мысленно на прошедшее, гдѣ представлялась ему Вѣра Дмитріевна раздраженная, въ слезахъ… Въ одно утро, когда, занимаясь такимъ образомъ, онъ съ особенною любовію ласкалъ свой степной романъ, вошедшій каммердинеръ подалъ ему связку писемъ, привезенныхъ съ почты. Илашевъ положилъ письма на столъ и началъ распечатывать одно за другимъ, продолжая курить. Каммердинеръ стоялъ въ дверяхъ. — Ты… ѣхалъ на Сергіевское? спросилъ Илашевъ, развёртывая письмо. — На Сергіевское-съ. — Петръ Алексѣичъ уѣхалъ вчера же? — Уѣхалъ-съ, только очень не въ духѣ-съ. — Не въ духѣ? Что жь это? Илашевъ дѣлалъ всѣ эти вопросы не переставая читать и съ такимъ видомъ, который показывалъ, что отвѣты очень-мало его интересуютъ. — Изволите знать, что у нихъ тётушка, Татьяна Васильевна-съ, пріѣхала изъ города, отвѣчалъ каммердинеръ. — Говорятъ, что Петръ Алексѣевичъ повздорилъ съ нею за барышню, Анну Петровну. — А! — Да еще-съ… Татьяна Васильевпа изволила привезти вѣсти, которыя не очень поправились Петру Алексѣичу. Илашевъ перевернулъ страницу, поправилъ сигару, и спросилъ безъ всякаго вниманія: — Что же это? — Да она сказывала, что будто у васъ въ Петербургѣ есть невѣста-съ. — А! такъ вотъ что, сказалъ Илашевъ улыбнувшись и поправилъ сигару. — Что же Петръ Алексѣевичъ? — Богъ-знаетъ-съ. Прасковья Васильевна… изволите знать горничную-съ… — Знаю, знаю. Я думаю, что и вѣсти отъ нея? — Помилуйте-съ; я, кажется… — Ну, что же, Прасковья, какъ?.. — Васильевна-съ… говоритъ, что баринъ очень гнѣвается, избилъ Гришку, разбранилъ барышню, а барыня всю ночь проплакала. — И есть отъ-чего, когда мужъ бѣсится… Илашевъ вдругъ остановился; письмо, которое онъ распечаталъ въ это время, привлекло все его вниманіе. Оно было отъ князя Баксанова, будущаго его тестя. Князь увѣдомлялъ, что жена его возвращается изъ-за границы и просилъ его пріѣхать къ нимъ въ полтавскую деревню, гдѣ все семейство пробудетъ нѣсколько недѣль. Князь прибавлялъ, что очень желаетъ пріѣзда Илашева, который почитаетъ тѣмъ болѣе «возможнымъ», что дѣла по порученію его должны скоро кончиться, какъ сказывали ему въ министерствѣ. Женясь хотя и не по любви, мы принимаемъ на себя обязанность дѣйствовать какъ влюбленные; а какой влюбленный не бросилъ бы и дѣла и деревню, чтобъ летѣть къ невѣстѣ! Но дѣла, деревня, все это оставляется довольно-легко; Софья Павловна же… вотъ съ этимъ какъ быть? Илашевъ отпустилъ знакомъ каммердинера и началъ ходить скорыми шагами. Странное дѣло! только теперь онъ понялъ, что Софья Павловна была ему гораздо-дороже, чѣмъ онъ думалъ. Чѣмъ болѣе разсѣевалось первое впечатлѣніе, произведенное на него письмомъ князя, чѣмъ ровнѣе и тише началъ биться пульсъ его, тѣмъ яснѣе видѣлъ онъ, какъ глубоко врѣзалось въ сердце его чувство, которымъ онъ думалъ, можетъ-быть, шутить. Онъ видѣлъ, что ему тяжело будетъ разстаться съ милою провинціалкою, тяжело будетъ отвыкнуть каждую свободную минуту находить образъ ея въ своемъ воображеніи, тяжело отказаться отъ надежды… зачѣмъ же отъ надежды? скажемъ лучше, отъ тихаго счастія, съ которымъ онъ свыкся въ послѣднее время, счастія видѣть ее, ловить взоръ ея, который въ одно и тоже время и ищетъ и убѣгаетъ его, однимъ словомъ, брошеннымъ въ незначущій, общій разговоръ, поселять тревогу или радость въ этой послушной душѣ, знать, что его ждутъ, что считаютъ минуты его отсутствія, что издали еще завидятъ экипажъ его, ее первую привѣтствовать взоромъ и чувствовать трепетъ сердца при ея приближеніи, — словомъ, счастія пожить на нѣсколько минутъ молодостью и для ея легкихъ бредней… Болѣе всего тревожила Леонтья Андреевича мысль, что Софья Павловна узнала о его помолвкѣ. Подобное извѣстіе должно было привести въ ужасъ ея чистую, любящую душу. Онъ глубоко задумался; въ головѣ его тѣснилось много мыслей; вдругъ одна счастливая, какъ свѣтлая искра, мелькнула, и длинная цѣпь происшествій, легко, игриво развилась въ его воображеніи. — Что же? сказалъ онъ: — еще все можетъ уладиться, и даже къ лучшему. Только нужно уговорить Софью Павловну увидѣться со мною безъ свидѣтелей; обстоятельства вынуждаютъ подобную просьбу съ моей стороны: развѣ не должно искать возможности оправдаться? — это будетъ не трудно, если только я увижу ее. Вѣдь я не зналъ ея, когда обязался словомъ съ княжною… а тамъ… письмо князя ничего не значитъ; развѣ не могутъ задержать меня дѣла службы, собственныя, наконецъ болѣзнь?.. Всего труднѣе будетъ уговорить Софью Павловну на это свиданіе, и какъ уговорить? гдѣ видѣть ее? Разумѣется, всего удобнѣе было бы ѣхать къ ней; но прошу покорно пріѣхать при тётушкѣ, и еще къ оскорбленной, въ душѣ оскорбленной провинціалкѣ, которая непремѣнно облечется солидностью и, въ чувствѣ своего достоинства, поставитъ себѣ за долгъ удалить всякую возможность не только объясненія, но и разговора! Да не будь и этого, есть ли средство сказать хотя два слова при тётушкѣ, которой присутствіе неотвратимо, какъ судьба, при Анютѣ, — при какой-нибудь Маврѣ Даниловнѣ, которая высматриваетъ каждый шагъ хозяйки? Всего лучше — писать. Оно опасно, но неизбѣжимо въ провинціи. И онъ сѣлъ писать. === XX. === Ладошинъ возвратился изъ города въ тотъ самый день, когда Петръ Алексѣевичъ поѣхалъ на охоту, но возвратился уже очень-поздно вечеромъ. Его встрѣтили извѣстіемъ о пріѣздѣ Татьяны Васильевны, которая прислала къ нему нарочнаго просить повидаться съ нею. Подобное предложеніе совсѣмъ было непротивно Владиміру Григорьевичу, и онъ вѣрно отправился бы съ зарею въ Сергіевское, но съ нимъ пріѣхалъ изъ города исправникъ; а какъ господинъ-исправникъ особенно любилъ сливянку, которую превосходно дѣлала экономка Владиміра Григорьевича, то отпустить его безъ обѣда было невозможно. За то тотчасъ послѣ стола, къ крыльцу подали дроги исправника и за ними тарантасъ хозяина. Татьяна Васильевна, по обыкновенію своему, сидѣла въ гостиной у круглаго стола, на которомъ лежали двѣ разсыпанныя колоды картъ. Татьяна Васильевна только-что окончила какой-то гранпасьянсъ, который, вѣроятно, вышелъ, потому-что она была весела и улыбалась препріятно. Ладошинъ въ креслахъ возлѣ нея. Анюта и Софья Павловна, по-прежнему, — одна на диванѣ съ работою, другая за пяльцами. Мавра Даниловна съ чулкомъ у печки; у самыхъ дверей управляющій Татьяны Васильевны, едва держась на кончикѣ стула и вытянутый въ струнку. — Слышите, Савелій Яковлевичъ, говорила Татьяна Васильевна, обращаясь къ своему управляющему. — Вотъ какъ хозяева-то! Греча вся обмолочена и ужь въ сусѣкахъ. Управляющій всталъ. — Я ничего не скажу противъ Савелья Яковлевича, продолжала Татьяна Васильевна: — но онъ слишкомъ-слабъ, а мужики такой народъ, что строгость съ ними необходима. Это лѣнтяи; дай имъ потачку, такъ они и своего не запашутъ… Садись, Савелій Яковлевичъ. — Вашему Савелью Яковлевичу хорошо, сказалъ Ладошинъ. — Ему остается только исполнять ваши приказанія; вы сами все видите, все знаете. — Нѣтъ, батюшка; куда ужь мнѣ теперь! Прежде, точно, и любила хозяйство, и знала-таки кое-что; а теперь гдѣ ужь мнѣ! Я стара и слаба стала. Не повѣрите, какъ слаба! Знаете, иногда проснусь поутру, такъ съ постели встать силы нѣтъ. — Это не старость, Татьяна Васильевна. Какія же ваши лѣта? а вы всегда были сложенія слабаго… — Нѣтъ, съ-молоду я была здорова. У меня такой заботливый характеръ, Владиміръ Григорьевичъ, а вѣдь это хуже старости. Конечно, за себя мнѣ нечего Бога гнѣвить. Да вотъ эти сокрушили (она указала на Анюту). Что дѣлать! своихъ дѣтей Богъ не далъ, такъ объ этихъ сокрушаюсь. — Хорошо, Татьяна Васильевна, когда есть о комъ сокрушаться, да хорошо, когда есть кому по насъ потужить. А вотъ извольте-ка на меня посмотрѣть: вѣдь круглый сирота! — Какъ жалко! сказала Татьяна Васильевна, засмѣявшись. — И вподлинну сирота! — Ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. — Ахъ, батюшка! Женитесь, такъ и будетъ и родъ и племя, осмѣлилась вымолвить Мавра Даниловна, выдернувъ спицу и поправя очки. — Ахъ, еслибъ вашими устами да медъ пить, Мавра Даниловна! Душою бы радъ, да гдѣ невѣсты взять? Вотъ вы не пойдете; хоть бы постарались за меня, — такъ и того не дѣлаете. — Слышишь, Мавра Даниловна! А что бы не пойдти? Подумай-ка, сказала Татьяна Васильевна. — Женихъ хорошій, и съ состояніемъ; противиться же тутъ некому. — Какъ некому, матушка? сказала Мавра Даниловна, которая всегда умѣла кстати поддержать шутку. — Дѣти не отдадутъ. — Не отдадутъ? Ну такъ что жь? Владиміръ Григорьевичъ и увезетъ, а добрые люди помогутъ. Представь, Софьюшка, что недалеко отъ насъ — вотъ Савелій Яковлевичъ сказывалъ, — въ Выползовѣ, крестьянская дѣвка убѣжала отъ отца съ какимъ-то парнемъ и обвѣнчалась; вѣдь это рѣдкость. Вотъ все говорятъ, что въ ихъ быту любви не бываетъ. — Какъ можно, чтобъ не было! сказала Софья Павловна, которая, какъ казалось, слышала только послѣднія слова тётушки. — А у насъ, бабушка, сказала Анюта: — такъ безъ позволенія никто не идетъ замужъ. Папенька самъ всегда долженъ назначить кого за кого отдать. — Это отъ-того, что папенька твой любитъ вмѣшиваться не въ свои дѣла. Вотъ вы знаете, Савелій Яковлевичъ, какъ у насъ свадьбы дѣлаются. Да мы и не знаемъ ничего, какъ они тамъ сходятся. Вотъ у меня недавно вдовецъ сосватался съ невѣстою черезъ недѣлю послѣ смерти первой жены, пришелъ просить: дѣловая, говоритъ, пора приходитъ. Ахъ, батюшка! говорю я: вѣнчайся, если совѣсть не зазритъ. — А что же дѣлать, сказалъ Ладошинъ. — Онъ зналъ, что ему нужна помощница. Вотъ, посмотрите! нашъ предсѣдатель гражданской палаты, какую Богъ далъ ему помощницу. Татьяна Васильевна захохотала. — Этакой ты злой! — Помилуйте, гдѣ тутъ злость? онъ человѣкъ очень-занятой; бѣдный проситель прійдетъ съ посильною благодарностью — его и не пускаютъ къ нему. А помощница какъ-тутъ; она женщина чувствительная и пріиметъ. Татьяна Васильевна находила, что Ладошинъ чрезвычайно-любезенъ, и смѣялась отъ всего сердца. Между-тѣмъ, пріѣхали еще кое-кто изъ сосѣдей; подали самоваръ. Разговоръ сдѣлался оживленнѣе. Самоваръ былъ поставленъ на ломберномъ столѣ, разложенномъ противъ боковаго дивана. Анюта разливала чай. Человѣкъ разносилъ чашки и стаканы на большомъ подносѣ. Многіе изъ присутствующихъ подходили сами къ столу, брали булки, крендели, лимоны, или смородинный морсъ, поставленные на столѣ, и говорили нѣсколько словъ прекрасной хозяюшкѣ, или Маврѣ Даниловнѣ, которая подсѣла къ столику съ своею чашкою, вѣроятно для того, чтобъ Аннѣ Петровнѣ было не такъ скучно, Ладошинъ, выпивъ первый стаканъ, также подошелъ къ столу. — Вы такъ щедры, Анна Петровна, что я долженъ просить васъ класть поменьше сахара. — Вы вѣрно пьете со сливками? — Никогда! развѣ только лѣтомъ, когда сливки особенно хороши. — Ахъ! не говорите этого. — Что же тутъ для васъ непріятнаго? — Это мнѣ напоминаетъ, что лѣто ужь прошло. — Какъ-будто вы не любите зимы! А балы? — Да, если еще поѣдутъ въ городъ. Да вѣдь до того какъ еще долго, а теперь — эта несносная осень. — Осень, какъ нынѣшняя! Грѣхъ вамъ, Анна Петровна. Тепло, какъ въ маѣ. Вы не гуляете? — Какъ можно! бабушка боится простуды. — Какъ-будто все надобно съ нею? — Я цѣлый день съ нею. — А вечеромъ? Ныньче чудесные, теплые, свѣтлые вечера… Ладошинъ смотрѣлъ пристально на молодую дѣвушку и съ какимъ-то совершенно особеннымъ выраженіемъ. Онъ стоялъ такъ, что никто изъ общества, кромѣ Анны Петровны и, можетъ-быть, Мавры Даниловны, не могъ видѣть лица его. — Не-уже-ли вы никогда не выходите въ садъ полюбоваться лунной ночью? продолжалъ онъ. — Да… Анюта поставила чашку на подносъ, который держалъ передъ нею человѣкъ, и хотѣла наливать сливки. — Барышня… вѣдь это… гостю-съ, прошепталъ человѣкъ. Анюта поставила молочникъ на столъ. — Барышня! сливки-съ… — Господи Боже мой, да что ты? — Сливки изволили забыть-съ. Мавра Даниловна вступилась въ дѣло и поставила молочникъ на подносъ. — Да, продолжала Анюта, накладывая сахаръ въ другія чашки: — теперь съ-тѣхъ-поръ, какъ бабушка здѣсь, я выхожу иногда походить… съ Агаѳьей Ивановной… когда бабушка заснетъ… Лицо Ладошина выразило необыкновенное удовольствіе. — И прекрасно дѣлаете, сказалъ онъ: — воздухъ такъ хорошъ… это очень-здорово… Въ это время Татьяна Васильевна громко позвала его. — Не правда ли, Владиміръ Григорьичъ, что Софьюшка сегодня необыкновенно-блѣдна! сказала она. — Право, мнѣ кажется, что она нездорова. — Я всегда блѣдна, тётушка. — Да не такъ же. Это правда, что ты часто пугаешь меня своею блѣдностью; но сегодня это ужь изъ-рукъ-вонъ, не правда ли, Владиміръ Григорьичъ? — Софья Павловловна, можетъ-быть, въ-самомъ-дѣлѣ нездорова? — Головная боль, но совершенно-незначащая. Я не знаю, что это такъ тревожитъ тётушку. — Признаюсь, не люблю блѣдныхъ лицъ. Она обратилась къ Анютѣ, которая, не замѣчая того, заботливо наливала въ чашки, наклона личико, въ-самомъ-дѣлѣ въ эту минуту румяное, какъ заря. Татьяна Васильевна съ торжествующимъ видомъ взглянула на дѣвушку, потомъ на Софью Павловну и, обращаясь къ Ладошину, продолжала: — люблю свѣжія личики. Что дѣлать! выросла и состарѣлась въ деревнѣ. Ладошинъ былъ въ довольно-затруднительномъ положеніи. — Свѣжесть уже тѣмъ мила, что она признакъ здоровья, сказалъ онъ… — И веселаго, открытаго нрава, примолвила Татьяна Васильевна. — Я не знаю, были ли вы на экспозиціи 18.. года, продолжалъ Ладошинъ, обращаясь къ Софьѣ Павловнѣ и какъ-будто не вслушавшись въ послѣднія слова Татьяны Васильевны: — тамъ былъ портрету дамы необыкновенно-блѣдной, но столько выразительной, что передъ нимъ всегда была толпа… — Можетъ-быть, знатная какая, замѣтила Татьяна Васильевна. Софья Павловна улыбнулась. — Или портретъ работы хорошаго художника? Вы не помните… — Вотъ ужь вздоръ-то, сказала Татьяна Васильевна. — Ваши хорошіе художники иногда такъ пишутъ, что просто ни на что не похоже. Кисть хороша! да мнѣ-то что до этого? По мнѣ было бы похоже. Вотъ я отдала мальчика къ живописцу, — я терпѣть не могу держать дворовыхъ ребятишекъ дома; были двое сиротокъ; я и отдала одного къ сапожнику въ годы, другаго къ живописцу: вѣдь все дома нужно. Этотъ живописецъ написалъ портретъ нашего священника приходскаго: ну, просто живой. Мнѣ говорятъ, что это гадко написано. Ахъ, мои батюшки! да мнѣ-то что за дѣло, если всякій, кто ни взглянетъ, въ мигъ узнаетъ? — Я не знаю, что вамъ вздумалось отдавать живописному учиться, Татьяна Васильевна, замѣтилъ одинъ изъ гостей. — Это совсѣмъ не выгодное ремесло. — Э, батюшка! въ домѣ все нужно; я люблю, чтобъ все дѣлалось дома. Это вѣдь ныньче все у Нѣмцевъ, да у Нѣмцевъ. Мы старинные къ этому не привыкли. — Да вотъ у Кортоминыхъ недавно сдѣлали дрожки-пролётку дома, а право, не хуже нѣмецкой работы. Превосходныя! — Немножко-тяжеленьки, замѣтивъ Ладошинъ. — Да что же-съ? Лошади есть. А по нашимъ дорогамъ, легонькія-то, смотришь, и не годятся. Вотъ петербургскія-то, какъ у Леонтья Андреича намеднясь: поѣхалъ черезъ гать, а они и кракъ! Софья Павловна вздрогнула и еще ниже опустила къ пяльцамъ голову. === XXI. === Ни одно облако не закрывало темнаго осенняго неба, усѣяннаго миріадами звѣздъ, когда неполный уже мѣсяцъ, поднимаясь изъ-за окраины степи, косвеннымъ, невѣрнымъ лучомъ проникъ въ чащу сада, еще сохранившаго пышныя осеннія одежды. Въ это время, стуча по каменному помосту, подъѣхалъ къ крыльцу тарантасъ Ладошина и остановился, потомъ опять застучалъ, покатился, и скоро все замолкло. Люди начали тушить огни; Татьяна Васильевна, проводя любезнаго гостя, пошла въ свою комнату, опираясь на руку Мавры Даниловны, и на порогѣ остановилась, чтобъ проститься съ Софьею Павловною и Анютою, которыя казались очень-у томленными. Въ это самое время, молодой человѣкъ, закутанный въ плащѣ, пробирался темною боковою аллеею къ садовой калиткѣ, служившей входомъ для тѣхъ, которые не хотѣли бы идти въ садъ черезъ комнаты и террасу, сходившую въ цвѣтникъ. Изъ калитки показались двѣ тѣни и осторожно пошли по той же аллеѣ, тихо пробираясь между кустарниками. Молодой человѣкъ остановился. Это былъ Ладошинъ. Онъ узналъ по біенію сердца своего Анюту, которая шла съ своею спутницею, Агаѳьею Ивановною. Ладошинъ молча подалъ руку молодой дѣвушкѣ. Онъ чувствовалъ, какъ она, опираясь на него, дрожала, подобно былинкѣ отъ прикосновенія вѣтерка. Оба молча пошли по дорожкѣ; Агаѳья Ивановна за ними; но скоро, находя, что по лѣтамъ ея ей можно отдохнуть, она сѣла на первой скамьѣ. Молодые люди пошли далѣе. Нужно ли пересказывать, что говорили они? Это были несвязныя рѣчи, между которыми слышались и благодарность, и боязнь, и увѣренье. Сердце билось у обоихъ, и языкъ не находилъ нужнаго слова. Давно говорили они о чувствахъ своихъ въ письмахъ, подъ шумомъ бала; но въ первый разъ еще находились такимъ-образомъ совершенно наединѣ. Это положеніе казалось обоимъ необыкновенно-неловко, такъ-что Ладошинъ, смѣлый за минуту передъ тѣмъ, совершенно растерялся, чувствовалъ самъ, что становится смѣшнымъ своею неловкостью и терялся тѣмъ еще болѣе. У обоихъ въ головѣ вертѣлись слова Татьяны Васильевны о побѣгѣ; они не знали, съ намѣреніемъ или просто они были сказаны, но оба ихъ замѣтили. Это была готовая тэма для обоихъ; но Ладошинъ рѣшительно не зналъ, какъ за нее взяться. Наконецъ, Анютѣ сдѣлались необыкновенно-смѣшны и ихъ несвязныя фразы, и смущеніе Ладошина. — Не находите ли вы, что мы очень-довольно уже налюбовались мѣсячной ночью? сказала она голосомъ, въ которомъ отзывалась насмѣшка. — Признаюсь вамъ. Я еще и не начиналъ. Я слушалъ вашъ голосъ и былъ счастливъ. Я было-думалъ даже, что и вы не вздумаете любоваться мѣсяцемъ. — Чѣмъ же прикажете? — Я надѣялся, Анна Петровна, что это свиданіе будетъ имѣть вліяніе на судьбу нашу. Не-уже-ли же вы не захотите рѣшить ее? — Какъ мнѣ рѣшить ее? Вы знаете, что бабушка совершенно расположена въ вашу пользу, но папенька… Слова замерли на губахъ ея, и рука крѣпко сжала руку Ладошина… Они стояли уже нѣсколько минутъ въ большой аллеѣ, прямо противъ главнаго фасада дома, но такъ, что боковая терраса подъ окнами маленькаго кабинета Софьи Павловны была видна одному Ладошину. Слабый свѣтъ изъ оконъ этого кабинета падалъ прямо на террасу и невольно привлекалъ вниманіе Ладошина. Этотъ свѣтъ безпокоилъ его до того, что, слушая Анюту, онъ не спускалъ глазъ съ террасы. Вдругъ, при послѣднихъ словахъ молодой дѣвушки, на этой, террасѣ показались двѣ тѣни, быстро мелькнули въ блѣдной полосѣ свѣта, падавшаго изъ окна, и скрылись, одна въ дверяхъ, въ то же мгновеніе отворившихся на балконъ, другая въ темнотѣ, покрывавшей противоположный конецъ террасы. Не смотря, однакожъ, на то, что это движеніе продолжалось не болѣе секунды, Ладошинъ узналъ въ тѣни, исчезнувшей въ дверяхъ кабинета, Илашева. Въ то же самое мгновеніе Анюта крѣпко сжала руку молодаго человѣка, и, указывая ему на чащу деревьевъ, недалеко отъ нихъ, глухо сказала: «папенька»… Въ-самомъ-дѣлѣ, Ладошинъ увидѣлъ человѣка, который, вышедъ изъ чащи, скорыми шагами пошелъ къ террасѣ. Ладошинъ умѣлъ только показать испуганной дѣвушкѣ тропинку, по которой она могла скрыться, не будучи примѣченною. === XXII. === Посланный Вѣры Дмитріевны не засталъ уже Петра Алексѣевича и, вѣрный данному приказанію отдать письма въ собственныя руки, поѣхалъ за нимъ въ поле, какъ указали ему люди, остававшіеся въ деревнѣ. Онъ нашелъ его уже послѣ полудня, въ то время, когда охотники, на привалѣ, подкрѣпляли силы свои походными закусками. Онъ подалъ Петру Алексѣевичу письмо, адресованное на его имя, и, не видя между охотниками Софьи Павловны, спросилъ, что прикажутъ дѣлать съ другимъ письмомъ. Петръ Алексѣевичъ, у котораго безпрестанно посылались люди въ Сергіевское, велѣлъ подать письмо къ себѣ и, сказавъ посланному, что вечеромъ дастъ отвѣтъ, велѣлъ ему ѣхать въ деревню. Въ-самомъ-дѣлѣ, вечеромъ, возвратясь на временную квартиру, онъ вспомнилъ свое обѣщаніе и, спросивъ листъ бумаги, принялся писать. Но для этого надобно было перечитать письмо Вѣры Дмитріевны; вмѣстѣ съ нимъ, онъ вынулъ и другое, адресованное на имя Софьи Павловны. Очень-натуральная мысль посмотрѣть, нѣтъ ли какихъ-нибудь поясненій по дѣлу, о которомъ писала Вѣра Дмитріевна, въ письмѣ ея къ женѣ, заставила его сорвать печать и пробѣжать первыя строки, ища глазами того, что могло относиться къ дѣлу; пробѣжавъ до конца, онъ прочиталъ въ другой разъ. Вотъ, что было въ этомъ письмѣ: «Прости мнѣ, Софья, если дружба дѣлаетъ меня нескромною. Съ нѣкотораго времени душа твоя для меня закрыта; отъ чего? этого я не съумѣю понять» (слѣдуетъ объясненіе въ самой нѣжной и постоянной привязанности съ незапамятныхъ временъ). "Я не могла не замѣтить, что происходило въ душѣ твоей: и могло ли это укрыться отъ меня? Одинъ разъ я даже намекнула тебѣ о томъ, у Кортоминыхъ, но ты приняла слова мои такъ странно, "что я рѣшилась не говорить тебѣ болѣе. Я видѣла ясно, что ты не желаешь откровенности. Быть-можетъ, боишься? чего? нескромности? Богъ тебѣ судья, Софья! Осужденія? — такъ, правда, я не могу оправдывать подобнаго чувства. Но можетъ ли быть страшенъ судъ дружбы? Кто скорѣе ея найдетъ оправданіе и, если еще можно, кто скорѣе предостережетъ? сколькихъ слезъ стоила мнѣ твоя скрытность! Я видѣла твои страданія и не смѣла говорить; я ждала одного твоего слова… "Вдругъ, узнаю, что онъ ѣдетъ, говорятъ, что онъ помолвленъ… Не сердись на меня, Софья: это объясненіе было для меня живѣйшимъ лучомъ радости. ''Его'' отъѣздъ раздиралъ сердце моей Софьи, но онъ спасалъ ее. ''Его'' присутствіе, не смотря на всю твердость твою, погубило бы тебя, потому-что любящее сердце твое могло вовлечь тебя въ проступокъ, а ты не перенесла бы того, я знаю тебя. Душа твоя изнемогла бы подъ бременемъ и малѣйшаго укора. Но теперь, молчаніе было бы для меня преступленіемъ; я должна говорить… Софья! я знаю, ''онъ'' дерзокъ, ''онъ'' предпріимчивъ, ''онъ'' не уѣдетъ, не увидѣвшись съ тобою, можетъ-быть, тайно. Я даже слышала, что сегодня въ двѣнадцать часовъ онъ долженъ быть въ саду твоемъ… Милый другъ! если это правда, умоляю тебя небомъ, на колѣняхъ прошу тебя, откажись отъ этого свиданія. Пускай уѣдетъ онъ! Знаю, ужасна разлука; но, Софья! цѣлая жизнь будетъ тебѣ наградою за минуту твердости. Я хотѣла сама ѣхать къ тебѣ; но присутствіе мое будетъ ли тебѣ пріятно? твоя скрытность со мною заставляетъ меня всего бояться… Призови меня, Софья! позволь мнѣ дѣлить съ тобою твою горесть, плакать съ тобою; не хочешь ты этого — все равно, позволь только пріѣхать къ тебѣ, видѣть тебя… я буду молчать, если ты этого желаешь; имя И*** никогда не сорвется съ языка моего, я не скажу ни слова о немъ, развѣ ты только сама того пожелаешь… Милая Софья, вся жизнь моя принадлежитъ тебѣ. «Жду твоего отвѣта.» Не беремся описывать, что чувствовалъ Петръ Алексѣевичъ при чтеніи этого письма, которое сначала показалось ему довольно-непонятнымъ. Какъ ни мало тревожился онъ мелочными дѣлами сердца, занятый положительною и серьёзною стороною жизни, однако содержаніе письма было таково, что кровь бросилась ему въ голову. Нерѣдко случалось, что онъ бывалъ недоволенъ женою, ея упрямствомъ, вѣчнымъ противорѣчіемъ и капризами; случалось даже, особливо въ первые годы, что онъ безпокойно смотрѣлъ, когда молодые люди ухаживали за нею. Но въ такомъ случаѣ онъ сердился болѣе на ихъ дерзость, не на нее, и хотя онъ не требовалъ особенной нѣжности отъ своей супруги, однако мысль, что она не любитъ его, или еще менѣе, что можетъ любить другаго, рѣшительно не входила ему въ голову. Всѣ помѣщики, окружавшіе его, равно какъ и городскіе чиновники и даже офицеры, пріѣзжавшіе въ отпускъ, казались ему только ничтожными, и самъ онъ столько былъ доволенъ собою, что эта мысль дѣйствительно не могла ему представиться. И вдругъ, Илашевъ… каммер-юнкеръ, придворный… всего ужаснѣе было то, что Петръ Алексѣевичъ никакъ не могъ втоптать его въ то же ничтожество, въ которое облекалъ и городскихъ чиновниковъ, и сосѣднихъ помѣщиковъ. Какъ онъ ни думалъ, а Илашевъ съ своимъ свѣтскимъ навыкомъ, Илашевъ придворный, котораго онъ даже прочилъ въ зятья себѣ, какъ грозный призракъ возставалъ въ его воображеніи. — Но это чудовищность, это преступленіе, говорилъ онъ: — тогда-какъ я ласкалъ его, принималъ какъ роднаго, онъ… но что же скажетъ объ этомъ цѣлая губернія, что скажетъ князь Баксановъ?.. И говорятъ, что онъ еще женится на дочери князя!.. и какую же роль заставляли играть меня-самого во всей этой исторіи!.. Въ-самомъ-дѣлѣ, какая роль для Петра Алексѣевича, помѣщика, доселѣ уважаемаго цѣлою губерніею, кандидата въ губернскіе предводители! Послѣ глубоко-оскорбленнаго самолюбія, сказалось и сердце Петра Алексѣевича. Вѣдь онъ въ-самомъ-дѣлѣ любилъ Софью Павловну. Онъ иногда любовался ею, какъ любуется отецъ своимъ дѣтищемъ, рядилъ ее, утѣшалъ. Онъ думалъ: «На старости, когда отдамъ замужъ Анюту, дѣтей отправлю въ службу и останусь одинъ, она успокоитъ меня, не оставитъ меня, если буду боленъ; умру — она закроетъ глаза». Жалѣлъ ли онъ когда-нибудь чего для нея? оскорбилъ ли чѣмъ? «Виноватъ я противъ нея» продолжалъ Петръ Алексѣевичъ, совершенно растроганный: «правда: тамъ кое-какія шалости… но мужчинѣ извинительно, да она и не знаетъ. За что же, Боже мой, послано мнѣ такое наказаніе, чтобъ жена отдала меня на посмѣшище цѣлой губерніи?..» И Петръ Алексѣевичъ плакалъ, такъ-что жалко было смотрѣть на старика. — А Татьяна Васильевна? что будетъ говорить она? сказалъ онъ наконецъ. — Но нѣтъ, вскричалъ онъ громко, вскочивъ съ мѣста: — этого не будетъ. Хоть и придворный, но у меня не прогнѣвайся: посмотримъ еще, чья возьметъ… И Петръ Алексѣевичъ поспѣшно велитъ закладывать коляску, объявляетъ гостямъ, что нетерпящее отлагательства дѣло требуетъ его присутствія въ Сергіевскомъ, обѣщаетъ возвратиться на другой день какъ-можно-ранѣе и проситъ гостей между-тѣмъ хозяйничать у него какъ дома. Онъ сѣлъ въ коляску и отдалъ приказаніе ѣхать какъ-можно-скорѣе. Понеслись. Богъ-знаетъ какія мысли тѣснились въ головѣ Петра Алексѣевича; слова Вѣры Дмитріевны: «двѣнадцать часовъ, въ саду…» какъ фантасмагорическая точка росли въ его воображеніи, увеличивались и принимали страшныя формы. Петръ Алексѣевичъ не замѣчалъ дороги; по-временамъ кричалъ кучеру: «пошелъ скорѣе!» и опять углублялся въ свои тяжелыя думы. Иногда ему казалось, будто кучеръ оглядывается на него, что люди шепчутся между собою и, вѣроятно, о причинахъ этой странной поѣздки. «Они знаютъ» думалъ несчастный помѣщикъ, и кровь горячею струею била ему въ голову. Но вотъ они у сада. Петръ Алексѣевичъ не замѣтилъ, что нѣсколько-далѣе, за рощею, стоялъ тарантасъ; не слыхалъ, какъ люди, толкнувъ другъ друга локтемъ, шепнули: «ладошинскій!» Онъ приказалъ остановиться у калитки, которая вела изъ сада на дорогу, вышелъ и, не сказавъ ни слова, пошелъ въ садъ. Кучеръ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ, раскачнулся на козлахъ, лѣниво осмотрѣлся кругомъ и, наклонясь къ человѣку, запиравшему дверцу, сказалъ: «Не знаю, здѣсь что ли стоять, или домой?» — А чортъ его знаетъ, отвѣчалъ тотъ. — Инъ стой, коли ничего не сказалъ. Знать, здѣсь надобно. Другой же, соскочивъ съ запятокъ, тоже посмотрѣлъ кругомъ и покачалъ головой. — Никакъ что-то нездорово, сказалъ онъ, подойдя ближе къ коляскѣ. — Пойдемъ-ка, Иванъ, тихонько за нимъ. Неравно спроситъ. — И оба пошли. Но обратимся къ Софьѣ Павловнѣ. Возвратясь въ свою комнату, она была необыкновенно разстроена. Параша тотчасъ принялась за вечерній туалетъ барыни. Легкая блуза одѣла ея стройную талію; волосы расчесаны и заплетены въ косу, которую закрылъ маленькій батистовый чепчикъ. Софья Павловна хороша въ этомъ простомъ нарядѣ; но лицо ея блѣдно, и живѣйшее безпокойство изображено въ каждомъ взглядѣ, въ каждомъ движеніи. Никогда ловкая воспитанница Кузнецкаго-Моста не была ни такъ проворна, ни такъ осторожна. Она, казалось, видѣла, что госпожа ея была не въ духѣ или нездорова, и потому не позволила себѣ ни одного слова, ни одного лишняго взгляда. Едва походка ея была слышна на мягкомъ коврѣ, едва руки касаются до кисеи и тюлей, которые она снимаетъ съ плечъ молодой женщины. Можно было бы подумать, что невидимые духи прислуживаютъ при ночномъ туалетѣ помѣщицы, и между-тѣмъ никогда присутствіе Параши не было еще такъ тяжело для Софьи Павловны. Она не смѣла взглянуть на нее; ей казалось, что маленькіе черные глаза горничной слѣдуютъ за каждымъ ея движеніемъ, что они пытливо заглядываютъ въ душу ея, что сама Параша смѣлѣе съ нею обыкновеннаго. Софья Павловна готова была разсердиться, вспылить; но мысль: «она знаетъ», сжала ей сердце. Ужасная тоска овладѣла ея душою. Какъ! она должна стыдиться своей Параши, — она, которая до-сихъ-поръ могла смѣло глядѣть въ глаза всякому и не боялась самаго проницательнаго взора?.. Нѣтъ, этого не будетъ; она положитъ этому конецъ. Съ этой мыслію она обернулась назадъ, по горничной уже не было. Ночная лампа горѣла на обыкновенномъ своемъ мѣстѣ; вотъ книга, которую Параша всегда клала возлѣ постели; Параша уже ушла, какъ обыкновенно уходила всякій вечеръ, и не возвратится болѣе… Часы на колокольнѣ медленно бьютъ двѣнадцать; вслѣдъ за тѣмъ раздались двѣнадцать ударовъ сторожа въ чугунную доску, и все затихло. Въ саду темно; только по лугу въ немногихъ мѣстахъ свѣтлою полоскою пробирается лучъ восходящаго мѣсяца, прорѣзываясь сквозь чащу сада. Софья Павловна бросилась въ кресла. Она закрыла лицо руками. По щекамъ ея текли обильныя слезы. Грудь сильно волновалась. До-сихъ-поръ чистая, непорочная, она знавала горе, имѣла враговъ; быть-можетъ, въ свою очередь несла клевету и нареканіе; но она была покойна, она съ гордостью поднимала голову, чувствуя себя выше самаго мнѣнія свѣта, котораго столько страшилась… да, страшилась. Это мнѣніе было съ самаго дѣтства ея единственнымъ путеводителемъ; съ нимъ однимъ совѣтовалась она, когда сердце и разсудокъ были въ разладѣ; давно ли она трепетала малѣйшей неосторожности, лишняго слова, — и теперь… теперь она рѣшилась… ужасно подумать!.. Но кто же узнаетъ это? Илашевъ не само ли благородство? въ немъ ли сомнѣваться? Другіе всѣ спятъ… все тихо. Вотъ часъ… быть-можетъ, онъ тамъ, въ саду… въ саду! такъ близко отъ нея!.. Боже, Боже мой! по гдѣ же силы выдержать подобную минуту!… Все тихо; ни малѣйшаго шороха… А если онъ не прійдетъ? обманетъ? Если это письмо было только… чтобъ испытать, какъ далеко можетъ занести ее сердце?.. Но нѣтъ, нѣтъ; это было бы слишкомъ-ужасно; онъ неспособенъ къ подобному поступку. Можетъ-быть, ему помѣшали? дошла ли записка? Но что же писала она въ этой запискѣ? въ смущеніи не ошиблась ли?.. Боже мой! не сонъ ли это все, наконецъ? Онъ, быть-можетъ, уже уѣхалъ, его нѣтъ? Нѣтъ силы выносить этой неизвѣстности… И Софья Павловна упала на колѣни передъ иконою… Въ это время послышался легкій шумъ въ кабинетѣ. Она вздрогнула; быстро смотритъ впередъ; встаетъ… нѣтъ, это не мечта: тамъ, въ дверяхъ… это онъ, Илашевъ, точно онъ… онъ не сдержалъ слова, вошелъ… но онъ блѣденъ, взоръ умоляетъ о прощеніи… Не смѣя дышать, удерживая восклицаніе, она стоитъ неподвижно; онъ приближается… Но въ это самое мгновеніе на террасѣ, подъ самымъ окномъ, раздались голоса… съ другой стороны дверь въ спальню скоро отворилась, и Параша, блѣдная какъ полотно, вбѣжала, произнеся одно только слово: «баринъ!» === XXIII. === Ладошинъ узналъ Петра Алексѣевича и въ одно мгновеніе понялъ все. Ему живо представилась опасность неосторожной молодой женщины и сцена, которая должна произойдти между раздраженнымъ супругомъ и Илашевымъ, и которая на утро же сдѣлается добычею праздныхъ языковъ цѣлаго уѣзда. Не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, и слѣдуя единственно первому влеченію, онъ бросается за Петромъ Алексѣевичемъ, и въ ту самую минуту, когда тотъ уже готовъ ступить на послѣднюю ступеньку террасы, хватаетъ его за обѣ руки. Мы сказали уже, что Ладошинъ былъ очень-силенъ. Петръ Алексѣевичъ, остановленный такъ неожиданно, быстро обернулся, но не узналъ Ладошина. Раздраженный въ высшей степени, онъ рванулся изъ всѣхъ силъ, но его держали мощныя руки. — Не противтесь! сказалъ Ладошинъ такъ, чтобъ его могли слышать въ комнатѣ. — Я не пущу васъ. Петръ Алексѣевичъ узналъ голосъ. — А! вы здѣсь на стражѣ? сказалъ онъ. — Этого только не доставало. — Завтра я буду вамъ отвѣчать на это. Въ эту минуту въ окнѣ спальной быстро мелькнула тѣнь и скрылась въ глубинѣ комнаты. — Теперь я васъ пущу, сказалъ Ладошинъ: — но подумайте: завтра весь уѣздъ узнаетъ объ этомъ: вотъ ваши люди, они шли за вами. И онъ пустилъ его. Петръ Алексѣевичъ, почувствовавъ себя свободнымъ, обернулся, чтобъ расплатиться какъ слѣдовало съ дерзкимъ мальчишкою; но его уже не было. Онъ бросился къ дверямъ — заперты. Онъ поглядѣлъ на окна: тамъ, какъ обыкновенно, теплилась лампада въ спальной Софьи Павловны, и все было тихо и покойно. Онъ опустилъ голову на грудь… Илашева уже не было, это вѣрно; онъ скрылся. А это безвременное возвращеніе, ночью, черезъ садъ, эта встрѣча съ Ладошинымъ, и при свидѣтеляхъ, которые, можетъ-быть, также видѣли и то, что Петръ Алексѣевичъ желалъ бы скрыть отъ всего свѣта — все это разскажется, разнесется; пойдутъ толки; доберутся до истины, или выдумаютъ ложь хуже самой истины, и Сарапаевъ, этотъ колоссъ, уважаемый цѣлою губерніею, сдѣлается посмѣшищемъ всякаго ребенка!.. Все это какъ страшный призракъ представилось воображенію старика. Онъ нѣсколько мгновеній молчалъ; потомъ, какъ-будто вдругъ опомнясь, поднялъ голову, и въ эту минуту замѣтилъ своихъ людей, которые, вышедъ за нимъ изъ чащи, стояли въ нерѣшимости, не зная, назадъ ли идти, или подойдти къ барину. — Чортъ возьми! сказалъ Петръ Алексѣевичъ: — что вамъ надобно? — Спросить о лошадяхъ-съ. — Дураки! Откладывать. И Петръ Алексѣевичъ, проворчавъ что-то про себя, пошелъ скорыми шагами къ садовой калиткѣ. === XXIV. === На другое утро по всей дворнѣ шли толки и перешептыванья. Видимо всѣ тревожились, хотя, по наружности, все шло обыкновеннымъ порядкомъ. Каммердинеръ чистилъ въ сѣняхъ платье Петра Алексѣевича; поваръ пришелъ забирать запасы и стоялъ съ чашками у кладовой, гдѣ Дарья Лукинишна рылась въ кадушкахъ съ мукою; въ залѣ натирали полъ, въ гостиной сметали пыль. Только по-временамъ то тамъ, то сямъ, сходились двое, трое, останавливались и шептали съ видимымъ безпокойствомъ. Всѣхъ занимали странныя вечернія происшествія и еще болѣе утреннія. Рано на зарѣ — можно ли это было когда-нибудь подумать? рано на зарѣ, Параша, — эта любимая горничная Софьи Павловны, эта воспитанница Кузнецкаго-Моста и французскихъ магазиновъ, — вышла на крыльцо, повязанная платкомъ, въ ваточномъ капотѣ и кацавѣйкѣ, накинутой на плеча, съ узелкомъ въ рукѣ и съ заплаканными глазами. У крыльца стояла подвода, то-есть, тележонка, запряженная крестьянскою лошадью. Въ телегѣ изъ-подъ сѣна выглядывалъ небольшой сундучокъ, выкрашенный голубою краскою, лежалъ большой узелъ и двѣ подушки. Крестьянинъ въ сѣромъ чапанѣ, довольно-изорванномъ, оправлялъ что-то около лошади. На дворѣ все было тихо; только по флигелямъ изъ нѣкоторыхъ оконъ робко выглядывали головы, да дворовая собака, махая хвостомъ, стояла у крыльца и смотрѣла вверхъ своими умными глазами, какъ-бы желая угадать, для чего такъ рано появилась на крыльцѣ обыкновенно нѣсколько-лѣнивая дѣвушка. Параша медленно сошла съ лѣстницы, вскарабкалась одна-одинёхонька на телегу; крупныя слезы катились по щекамъ ея; она взглянула на окна барскаго дома, гдѣ все спало еще, заплакала еще пуще и подвода тронулась. Никто изъ подругъ не провожалъ Параши; только на околицѣ ее ждала Агаша, горничная Анюты, да старуха-стряпка, которая почему-то любила особенно дѣвушку. Куда везли Парашу? Этого не знала ни Агаша, ни стряпка, ни сама Параша. Въ дворнѣ только догадывались, потому-что знали обыкновеніе Петра Алексѣевича ссылать провинившихся въ одно изъ отдаленныхъ своихъ помѣстій, екатеринославское ли, нижегородское ли, какое бы то ни было, лишь бы далеко отъ лица своего. Разспрашивали, догадывались, какая была вина Параши, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Потомъ, однакожь, кто-то разъяснялъ, что одинъ изъ сторожей видѣлъ, какъ Параша, поздно вечеромъ, говорила съ какимъ-то мужчиною и потомъ пошла съ нимъ крадучись въ садъ; вспомнили о тарантасѣ, который люди, ѣхавшіе съ Петромъ Алексѣевичемъ, видѣли за рощею, сообразили дѣло, и вышло, что Параша провела въ садъ Ладошина для свиданія съ барышнею, что Петру Алексѣевичу дали о томъ знать, что онъ засталъ и дочь и Ладошина въ саду и, должно-быть, порядочно побилъ послѣдняго. Это заключеніе еще болѣе подтвердилось, когда Агаша разсказала потихоньку, что ночью, по возвращеніи уже барина, ей передали записку отъ Ладошина къ барышнѣ, и что онъ въ этой запискѣ писалъ, что-де нечего ужь таиться, надобно идти къ папенькѣ и разсказать все, какъ были вмѣстѣ въ саду и прочее, и попросить, чтобъ покончилъ все своимъ согласіемъ. Потомъ разсказали, что барышня чѣмъ-свѣтъ пошла къ барину въ кабинетъ и долго съ нимъ говорила и все плакала, что потомъ пріѣхалъ Ладошинъ, и что и теперь еще всѣ вмѣстѣ, запершись, толкуютъ въ комнатѣ Татьяны Васильевны. А Софья Павловна одна въ своей спальной и все, слышно, плачетъ. Только въ комнаткѣ Дарьи Лукиничны, ключницы Софьи Павловны, шли другіе толки. Тамъ сидѣла Мавра Даниловна. На маленькомъ столѣ, накрытомъ салфеткою, кипѣлъ самоваръ, очень-давно нечищеный. На камфоркѣ стоялъ чайникъ, на подносѣ двѣ чашки, молочникъ и жестяная сахарница. Дарья Лукинична бережно раскладывала ложечки и сахаръ, боясь застучать, и обѣ говорили шопотомъ, какъ въ комнатѣ больнаго. Лица обѣихъ показывали великую заботу. — Выкушай, матушка, чашечку, говорила Дарья Лукинична, подставляя чашку Маврѣ Даниловнѣ. — Вотъ сливочки; или не угодно ли съ лимонцемъ? Вѣдь теперь и не знай когда дождешься ихнего-то. — Ужь до чаю ли теперь, Дарья Лукинична; что-то и въ душу-то не ''и''детъ, говорила Мавра Даниловна, принимая чашку. — Пойдетъ ли въ душу, матушка? продолжала Дарья Лукинична, откусивъ сахару и наливая на блюдичко чай: — этакая печаль! Сродясь такой бѣды не видывала. — Ты была, что ли, у самой-то? — Гдѣ, матушка! только въ дверь послушала, все плачетъ. Баринъ всю ночь не входилъ, а ужь утромъ вошелъ, бросилъ передъ ней какое-то письмо распечатанное; «на, читай», говоритъ, «отъ пріятельницы» и очень послѣ шумѣлъ; не приведи Богъ слышать! — А дворня-то, Дарья Лукинична, толкуетъ, что Парашку за Ладошина сослали. — Говори себѣ! Какой тутъ Ладошинъ! Она, бестія, все это надѣлала. Вѣдь между нами сказать, Мавра Даниловна, продолжала она осматриваясь: — соколъ-то былъ спрятанъ у нея въ чуланѣ; какъ все позатихло, она его сама и за деревню выпроводила. — Какой соколъ? петербургскій-то? — То-то оно и есть. — Ахъ, батюшки свѣты! вотъ оно, магазины-то, Дарья Лукинична. Не даромъ говорила Татьяна Васильевна, что добра не будетъ. Погубили дѣвчонку, да и барыню-то. — Конечно, Парашка кругомъ виновата, что говорить. Какъ-бы старая барыня-покойница, она бы знала, что съ нею дѣлать. А ныньче вѣдь у насъ все по модѣ. Да и то сказать, Мавра Даниловна, сама-то не больше ли виновата? Вѣдь у нихъ не съ сегодня завелось… — Ужь и не говори! Я давно все вижу, да не хотѣлось говорить. И вотъ объ этомъ-то я и хотѣла посовѣтоваться съ тобою, Дарья Лукинична. Вѣдь Татьяна Васильевна ничего этого не знаетъ; она догадывается, отъ нея трудно утаить; но все же навѣрное ничего до нея не дошло. А она вѣдь моя благодѣтельница; истинно, какъ Богъ святъ, чту ее больше отца роднаго. Какъ же мнѣ? сказать ли ей о томъ, что дѣлается, или молчать? Какъ-будто совѣстно оставлять ее, мою благодѣтельницу, въ такомъ обманѣ. Дарья Лукинична поставила блюдичко на столъ, вынула изъ боковаго кармана круглую табакерку съ дамскимъ портретомъ, открыла, медленно взяла табаку и, держа его между двумя пальцами надъ открытою табакеркою, устремила глаза въ землю и качала головою съ видомъ глубокаго размышленія. — Мавра Даниловна, сказала она наконецъ, не перемѣня положенія: — вы сами умные люди, дворянскаго происхожденія и лучше насъ знаете, какъ и что ведется; ужь не намъ учить васъ. А я такъ, по моему глупому разсужденію, думаю вотъ какъ; если вы доведете это дѣло до Татьяны Васильевны — она, вы знаете, человѣкъ крутой, несносчивый, и между нами сказать, Софью Павловну не долюбливаетъ, — она непремѣнно станетъ говорить объ этомъ барину, а ужь тотъ, виновата ли жена, нѣтъ ли, а ея не выдастъ. Начнется ссора; что же изъ этого выйдетъ? — Конечно, ужь добра немного, Дарья Лукинична. — Станетъ доискиваться, отъ кого-де вышло?.. — Ну, ужь Татьяна Васильевна не выдастъ. — Богъ то знаетъ, можетъ, съ горяча и проговорится. А тогда намъ и всѣмъ достанется, и Петръ Алексѣевичъ вѣкъ этого не проститъ, хоть бы и вамъ. А посудите: вѣдь и онъ, да и Софья Павловна, какова она ни есть, а вамъ еще пригодятся. — Правда твоя, Дарья Лукинична; да вотъ чего боюсь. Агаѳья Ивановна вѣдь у! какъ хитра; она спровѣдаетъ какъ-нибудь и ужь разскажетъ Татьянѣ Васильевнѣ, — ужь я знаю, непремѣнно доведетъ до нея, а та и скажетъ: ты-де знала да потаила. — Теперь не узнаетъ еще, не посмѣетъ говорить. А тамъ, попройдетъ время, хотя и выйдетъ что, скажете не знала и не слыхала. Да и сама Татьяна Васильевна, спустя время, не вступится такъ горячо. Ну что! мало ли что болтаютъ. Не то повѣрятъ, не то нѣтъ, а хотя и повѣрятъ, то съ нашихъ словъ говорить не станутъ, особливо въ глаза, а тамъ за глаза — и Богъ не судитъ. === XXV. === Къ обѣду всѣ слуги были въ парадѣ. Комнаты убраны какъ для праздника, мебель безъ чехловъ. Татьяна Васильевна разодѣта, въ новомъ капотѣ, новомъ чепцѣ и бархатной мантильѣ, весела и любезна, такъ-что Мавра Даниловна, сидя въ своемъ уголку, не спускала съ нея глазъ и, нѣсколько разъ подходя къ ней, цаловала въ плечо, говоря шопотомъ: «Не нагляжусь-то я на васъ. Красавица да и только. Право, не хуже внучки». — Петръ Алексѣевичъ, Анюта, Ладошинъ и еще нѣсколько сосѣдей… Вдругъ въ залѣ зашумѣло, и въ комнату вошла Вѣра Дмитріевна. — А! Вѣра Дмитревна! закричалъ Петръ Алексѣевичъ, съ большою любезностью идя на встрѣчу гостьѣ. — Это совершенно кстати, потому-что мы сейчасъ хотѣли къ вамъ посылать. — Ужь точно кстати, прибавила Татьяна Васильевна. — Одной тебя и не доставало мнѣ, моя милая, любезная. Поди, раздѣли нашу общую радость. — Позвольте представить вамъ жениха и невѣсту, сказалъ Петръ Алексѣевичъ, подводя Ладошина и Анюту къ Вѣрѣ Дмитріевнѣ. — Мы увѣрены, что вы пріймете участіе въ нашемъ счастіи… Въ эту минуту вошла Софья Павловна, одѣтая со всею изъисканностію; ни малѣйшаго слѣда слезъ и съ улыбкою, совершенно-приличною случаю. Начались поздравленія, желанія и проч. Вѣра Дмитріевна казалась въ совершенномъ восхищеніи, ласкова съ невѣстою, привѣтлива даже и съ Ладошинымъ; объ извѣстномъ письмѣ — будто его и не бывало. Всѣ были чрезвычайно-счастливы. — Къ этой радости, сказалъ съ большою любезностью одинъ изъ гостей: — не достаетъ только одного Леонтья Андреича. Онъ такъ преданъ вамъ, Петръ Алексѣичъ, и всему семейству вашему. — Леонтій Андреичъ уѣхалъ въ Петербургъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ громко и совершенно-покойнымъ голосомъ. Мнѣ чрезвычайно-жаль, что его нѣтъ съ нами на этотъ случай. Но что дѣлать! его вызываетъ министръ: вотъ письмо, которое я сейчасъ получилъ отъ самого Илашева. {{right|'''М. ЖУКОВА.'''}} {{right|''"Отечественныя Записки", № 5, 1847''}} [[Категория:Повести]] [[Категория:Мария Семёновна Жукова]] [[Категория:Литература 1847 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Мария Семеновна Жукова]] 4438tm3d1w3k3k75l1863v38h9h4ef0 0 1028288 5185176 5175107 2024-10-18T13:40:54Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Семеро бродяг (Готорн)/ДО]] в [[Семеро бродяг (Готорн)/РВ 1857 (ДО)]] без оставления перенаправления 5175107 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Семеро бродяг | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = ? | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Seven Vagabonds | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1837 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1837_the_seven_vagabonds-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = <i> Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», № 7, 1857.</i> | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === СЕМЕРО БРОДЯГЪ === <center>РАЗКАЗЪ АМЕРИКАНСКАГО ПИСАТЕЛЯ ГОТОРНА</center> <center>Изъ «Twice told tiles».</center> Скитаясь пѣшкомъ въ весеннюю пору моей жизни и въ лѣтнее время года, я однажды, послѣ полудня, пришелъ къ мѣсту, которое представляло мнѣ на выборъ три направленія. Прямо предо мной, пыльною полосой, тянулась большая дорога къ Бостону; налѣво отъ нея отдѣлялась вѣтвь къ морю и могла бы продлить мое путешествіе, пожалуй миль на двадцать или на тридцать; а направо лежалъ путь, которымъ черезъ горы и озера я добрался бы до Канады, заглянувъ мимоюдомъ въ знаменитый городъ Стамфордъ. На ровной луговинѣ, подлѣ указательнаго столба, стоялъ какой-то предметъ, напомнившій мнѣ переносное жилище Голливера, во дни его пребыванія между Бробдигнагами<ref>Бробдигнаги — гигантское племя людей, созданное сатирическою фантазіею Свифта въ сочиненіи его «Путешествіе Голливера» («Gulliver’s Travels»), между которыми много-опытный герой его, Голливеръ, человѣкъ современнаго намъ штампа и размѣра, жилъ нѣсколько времени въ нѣкотораго рода клѣткѣ, какъ невиданная рѣдкость животнаго царства, любопытная и вмѣстѣ съ этимъ жалкая въ высшей степени, въ особенности при паденіи съ опасностью жизни въ царственный сливочникъ, куда была брошена придворнымъ карликомъ-забіякою.</ref>, но построенный отчасти по инымъ локомотивнымъ началамъ: то была огромная крытая телѣга, или, вѣрнѣе сказать, небольшой домъ на колесахъ, съ дверью на одной сторонѣ и съ окномъ, задернутымъ зеленою сторкою, на другой. Двѣ лошади, жевавшія кормъ изъ корзинокъ, въ видѣ торбочекъ, подвязанныхъ имъ подъ морду, стояли привязанныя близь телѣги, изъ которой до слуха долетали усладительные звуки музыки, подавшей мнѣ поводъ заключить, что все это составляетъ бродячій балаганъ какого-нибудь комедіанта, остановившагося на перекресткѣ дорогъ, для замавки беззаботныхъ, мнѣ подобныхъ прохожихъ. Такъ какъ на западное небо давно всползала туча, а теперь, почернѣвъ, уже нависила надъ предстоявшимъ мнѣ путемъ, то мнѣ и показалось благоразумно поискать здѣсь для себя убѣжища. — Эй! кто тутъ есть? Спитъ что ли у васъ придверникъ? прокричалъ я, взбираясь на три, или четыре ступеньки по откинутой съ телѣги лѣстницѣ. Музыка замолкла, и на мой зовъ показалась въ дверяхъ не та фигура, какою умственно я представлялъ себѣ бродягу-комедіянта, а вышелъ старичокъ до того почтенный, что мнѣ даже стало совѣстно за свои грубыя рѣчи. Онъ былъ одѣтъ въ камзолъ и продолженія табачнаго цвѣта, на немъ были сапоги съ бѣлыми отворотами, и представлялъ онъ такую же кроткую важность своею наружностью и пріемами, какую часто случается встрѣчать въ пожилыхъ деревенскихъ учителяхъ, а иногда въ церковныхъ старшинахъ, въ сельскихъ выборныхъ и въ другихъ властяхъ подобнаго рода. Маленькая серебряная монета послужила мнѣ паспортомъ для входа въ его владѣніе, гдѣ кромѣ его самого, я нашелъ еще одного человѣка, который будетъ описанъ въ послѣдствіи. — Неудачный нынче день для дѣла! сказалъ старикъ, вводя меня во внутренность телѣги. — Впрочемъ, я остановился здѣсь, чтобъ только покормить свою скотинку; пробираюсь же въ лагерь подъ Мифордомъ. Можетъ-статься, передвижной театръ, представленный въ этомъ разказѣ, кочуетъ и до сихъ поръ гдѣ-нибудь по Новой Англіи, а потому, вѣроятно, есть возможность, что читателю какъ-нибудь да предстанетъ случай повѣрить точность моего описанія. Театръ этотъ — я не употреблю недостойнаго названія кукольная комедія — состоялъ изъ множества маленькихъ людей, собранныхъ на маленькой сценѣ. между ними были ремесленники разнаго рода, въ обычныхъ поположеніяхъ своего ремесла; цѣлый кружокъ милыхъ дамъ и ловкихъ кавалеровъ, готовыхъ пуститься въ плясъ; рота солдатъ, вытянутыхъ фронтомъ поперекъ всей сцены, до того суровыхъ, угрюмыхъ и страшныхъ, что вы бы не безъ нѣкотораго удовольствія соображали ихъ ростъ въ три дюйма отъ полу; наконецъ рѣзче всѣхъ представшее тутъ полишинель<ref>Merry-Andren, въ русскомъ простонародномъ кукольномъ мірѣ названный Петрушкою.</ref>, въ своей остроконечной шапкѣ и пестрой одеждѣ. Всѣ жители этого мимическаго міра стояли неподвижно, какъ фигуры въ картинѣ, или какъ люди, когда-то жившіе посреди своихъ занятій и радостей, и внезапно превратившіеся въ статуй, удержавшихъ неизмѣнный видъ работы, теперь поконченной, и удовольствій уже невозвратимыхъ. Скоро, однако же, старикъ завертѣлъ ручку органа, и первый звукъ инструмента произвелъ самое живительное дѣйствіе на всѣ эти фигуры и пробудилъ каждую къ принадлежавшему ей занятію или удовольствію. По одной и той же побудительной причинѣ и портной взмахнулъ иглою, и кузнецъ опустилъ молотъ на наковальню, и танцовщики поднялись легко на цыпочки, и рота солдатъ, построившись по-взводно, ушла со сцены, смѣненная эскадрономъ конницы, вступившей на рысяхъ съ какимъ-то трубнымъ трескомъ и съ такимъ топотомъ копытъ, что даже самъ Донъ-Кихотъ не могъ бы не вздрогнуть, — и произошло это въ ту же минуту, какъ какой-то старикъ-пьянчуга, поведенія самаго неисправимаго, успѣлъ приподнять свою темную бутылочку и изъ горлышка въ горло пропустить сладостный глоточекъ. Пока все это дѣлалось, полишинель не полѣнился откинуть нѣсколько прыжковъ и кувырковъ въ воздухѣ, поводя боками, покачивая головою и примаргивая глазками такъ живо, что, казалось, будто бы онъ подсмѣивается надъ безтолковостью всѣхъ человѣческихъ дѣлъ и подтруниваетъ надъ всею толпою, подъ нимъ шевелящеюся. Наконецъ, старый чародѣй (я тогда сравнивалъ хозяина-комедіянта съ Шекспировскимъ Просперо, забавлявшимъ своихъ гостей маскерадомъ тѣней) остановился какъ бы для того, чтобъ дать мнѣ минутку выразить свое изумленіе. — Что за чудная у васъ тутъ работа! сказалъ я, съ удивленіемъ приподнявъ руки. Дѣйствительно, представленіе мнѣ понравилось; притомъ же важность старика, съ которою онъ занимался имъ, меня какъ-будто бы внутренно щекотала, ибо во мнѣ не было той глупой мудрости, которая осуждаетъ всякое занятіе, не приносящее пользы въ этомъ мірѣ тщеславія. Если во мнѣ есть способность, которою я обладаю болѣе, чѣмъ другіе люди, то это способность умственно ставить себя въ положенія самому мнѣ чуждыя, и радостнымъ глазомъ открывать въ каждомъ изъ нихъ желаемыя обстоятельства. Я даже могъ бы позавидовать жизни этого сѣдовласаго комедіанта, проводимой по стезѣ безопасныхъ и пріятныхъ приключеній въ переѣздахъ, съ его огромнымъ вагономъ, то по пескамъ Капъ-Кода, то по неровнымъ лѣснымъ дорогамъ сѣверныхъ и восточныхъ штатовъ, и въ дневкахъ, то на лугу передъ деревенскою гостинницею, то на вымощенной площади столицы. Какъ должно быть часто сердце его радуется радостью дѣтей, смотрящихъ на его оживленныя фигурки! Какъ удовлетворяется его самолюбіе при витійствованіи, съ замашкою на ученость, передъ лицомъ взрослыхъ людей, которымъ онъ объясняетъ механическія силы, производящія такія чудныя явленія! Какъ разыгрывается его любезность (а въ этомъ качествѣ подобные важные люди не имѣютъ недостатка) при появленіи къ нему хорошенькихъ дѣвушекъ! Наконецъ, съ какимъ освѣженнымъ чувствомъ возвращается онъ, по временамъ, къ себѣ домой, подъ свою собственную крышу! Какъ бы я желалъ упрочить за собою такую же счастливую жизнь, какую онъ себѣ упрочилъ! думалъ я. Телѣга, или правильнѣе вагонъ, комедіанта могъ вмѣстить въ себѣ отъ пятнадцати до двадцати зрителей; но теперь въ немъ находились только онъ самъ, я, да еще третье лицо, на которое я взглянулъ вскользь, при входѣ. Это былъ красивый, щеголеватый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ или трехъ отъ роду; его пуховая сѣрая шляпа и зеленый сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ были франтовскіе, хотя уже давно не новые; а пара зеленыхъ очковъ, казавшихся безполезными для его вертлявыхъ глазокъ, придавала ему какой-то видъ учености и литературности. Давъ мнѣ достаточное время осмотрѣть куклы, онъ приблизился съ поклономъ и обратилъ мое вниманіе на нѣсколько книгъ въ углу вагона. Онъ тотчасъ же началъ восхвалять ихъ съ такимъ удивительнымъ обиліемъ сладкозвучныхъ словъ и съ такою замысловатостью прославленія, что совершенно завладѣлъ моимъ сердцемъ, ибо самъ я принадлежу къ числу самыхъ милосердныхъ критиковъ. Его товаръ дѣйствительно, требовалъ значительныхъ способностей торгашескаго восхваленія: я нашелъ въ немъ нѣсколькихъ старинныхъ друзей своихъ — романъ тѣхъ счастливыхъ дней, въ которые мои сочувствованія колебались между Шотландскими Вождями и между Мальчикомъ съ Пальчикъ; да еще нѣсколько книжонокъ позднѣйшаго выхода, достоинства коихъ не были признаны публикою. Мнѣ было пріятно найдти тутъ небольшую, но вѣчно-милую и уваженія достойную книжку, называемую Букваремъ Новой Англіи, на взглядъ все такъ же, какъ и прежде, античную, хотя она и явилась здѣсь въ новомъ, тысячномъ своемъ изданіи. Связка устарѣлыхъ золотообрѣзныхъ книгъ съ гравюрами до того пробудила во мнѣ ребяческія чувства, что я, частію по причинѣ ихъ блестящихъ переплетовъ, а частію по причинѣ волшебныхъ повѣстей, въ нихъ заключавшихся, купилъ ее всю цѣликомъ. Собраніе балладъ и любимыхъ театральныхъ пѣсенъ поистощило кошелекъ мой еще больше. Чтобъ хотя сколько-нибудь у балансировать свой расходъ, я не обратилъ вниманія ни на проповѣди, ни на науки, ни на нравоученія, хотя мнѣ и были предложены представители всѣхъ этихъ отраслей знанія. Я даже не прикоснулся къ жизни Франклина, напечатанной на самой грубой бумагѣ и заключенной въ такой замысловатый и хитро-придуманный переплетъ, что книжка эта служила какъ бы эмблемою самого доктора, отказавшагося надѣть на себя придворный костюмъ въ Парижѣ<ref>Это было въ періодъ между 1766 и 1783 годами, когда, при возникшихъ несогласіяхъ и войнѣ сѣверо-американскихъ владѣній Англіи съ ихъ метрополіею, жители первыхъ отправили во Францію коммиссію, во главѣ которой стоялъ докторъ Бенджаминъ Франклинъ, для заключенія займовъ и для закупки военныхъ потребностей.</ref>. Азбука Вебстера такъ же, какъ и мелкія стихотворенія Байрона были пройдены мимо. Все мною до сихъ поръ видѣнное въ этомъ печатномъ товарѣ могло быть пріобрѣтено или гдѣ-нибудь въ книгопродавческомъ складѣ, или гдѣ-нибудь вечеркомъ на распахнутомъ настежь аукціонѣ<ref>Въ большихъ городахъ Американскихъ Штатовъ, такъ же какъ и въ Англіи, вечеромъ, когда на улицахъ много праздношатающагося народа, очень часто можно видѣть аукціоны съ растворенными настежь дверьми, подлѣ которыхъ стоитъ многоглаголивый крикунъ, заманивающій во все горло прохожихъ войдти въ слабо-освѣщенную комнату, гдѣ съ молотка сбывается хламъ всякаго рода и достоинства.</ref>. Но между всѣмъ этимъ была еще небольшая брошюрка въ синей оберткѣ, которую продавецъ подалъ мнѣ съ такимъ особеннымъ видомъ, что я тотчасъ же купилъ ее не торгуясь, по цѣнѣ имъ запрошенной, при чемъ мнѣ какъ разъ пришла мысль, что я стою лицомъ къ лицу съ самимъ достопочтеннымъ авторомъ этой книжки. Послѣ этого литераторъ началъ проявлять въ отношеніи ко мнѣ величайшее радушіе, такъ что я даже рѣшился спросить его, куда онъ путешествуетъ. — О! отвѣчалъ онъ, — я сопутствую здѣшнему почтеннѣйшему хозяину, мы вмѣстѣ пробираемся въ лагерь подъ Стамфордомъ. Потомъ онъ мнѣ объяснилъ, что на все время текущаго лѣта нанялъ въ вагонѣ уголокъ для своего книжнаго склада, который, какъ онъ самъ остроумно замѣтилъ, составитъ настоящую ''Оборотную Библіотеку''<ref>Circulating Library — ''оборотная библіотека'' то же, что въ Россіи ''библіотека для чтенія'', названная у насъ такъ потому, вѣроятно, что имѣются, къ сожалѣнію, библіотеки не для чтенія. Въ оборотныхъ библіотекахъ книги не продаются, или продаются только въ небольшомъ числѣ, а отпускаются для прочтенія, копѣйки по три въ сутки съ волюма и, что замѣчательно, безъ всякаго залога, единственно на довѣріи къ подлинности адреса, объявленнаго читателемъ.</ref>, ибо въ Соединенныхъ Штатахъ не много оставалось такихъ закоулковъ, въ которыхъ она не побывала. Такой планъ мнѣ очень понравился, и я началъ сводить въ своемъ умѣ все множество необыкновенно-счастливыхъ случайностей въ жизни книжнаго ходебщика, въ особенности если онъ своими качествами подходилъ подъ образецъ, стоявшій предо мною. Чего стоили ежедневныя, ежечасныя встрѣчи, подобныя той, какова была моя съ нимъ встрѣча, когда онъ вызывалъ удивленіе мимоходнаго странника, давая ему чувствовать, что въ вагонѣ комедіанта изъ страны въ страну путешествуетъ человѣкъ съ литературными наклонностями и даже съ литературными заслугами. Какихъ многоцѣнныхъ, но при этомъ нерѣдкихъ торжествъ достигалъ онъ въ бесѣдахъ съ какимъ-нибудь пожилымъ священникомъ, долгое время прозябающимъ гдѣ-нибудь въ утесистыхъ, лѣсныхъ, многоводныхъ и отдаленныхъ поселеніяхъ Новой Англіи, который, пополняя свою библіотеку изъ ходебщикова запаса проповѣдей, побуждаетъ его похлопотать объ университетскомъ образованіи и стать на ряду первыхъ студентовъ въ аудиторіи. Какъ усладительны, какъ горды должны быть его чувствованія, когда онъ, говоря при продажѣ букварей и азбукъ о поэзіи, очаруетъ умъ, или удачно коснется сердца нѣжной преподавательницы деревенской школы, преподавательницы, которая сама поэтъ, носитъ синіе чулки, на которые, кромѣ его, никто даже и не потрудился заглянуть. Картина же его совершеннѣйшей славы открывается тогда только, какъ вагонъ остановится гдѣ-нибудь на ночь, и все собраніе его книгъ перенесется въ общую залу гостинницы, наполненную народомъ. Тутъ онъ представляетъ разнороднымъ гостямъ — и проѣзжему изъ города, и погонщику изъ горъ, и сосѣднему фермеру, и землевладѣльцу его, и олуховатому конюху — сочиненія, сообразныя съ ихъ вкусомъ и степенью развитія, доказывая во все это время, безъ умолку, тончайшимъ разборомъ ихъ и глубокомысленными своими замѣчаніями, что всѣ свѣдѣнія, заключающіяся въ его книгахъ, далеко не сравняются съ запасомъ знанія, собраннымъ въ его головѣ. Такъ счастливо переходитъ онъ вдоль и поперекъ страны, порою какъ провозвѣстникъ торжественнаго хода разума, порою рука объ руку со вселяющею благоговѣніе литературою, и повсюду собираетъ жатву истинной и сердечной народной признательности, на пріобрѣтеніе которой теряютъ надежду келейные книжные червяки, коихъ трудами живетъ онъ. Если когда-либо придется мнѣ вмѣшаться въ литературу, думалъ я, вооружаясь необоримою рѣшительностью, — то приступлю къ этому въ качествѣ книжнаго ходебщика. Хотя все еще былъ полдень, однако же воздухъ стемнѣлъ вокругъ васъ, и рѣдкія капли дождя начинали постукивать въ крышу нашей телѣги, подобно топоту маленькихъ птичекъ, опустившихся на нее для отдыха. Невнятный звукъ пріятныхъ голосовъ заставилъ насъ прислушаться, и скоро на половинѣ лѣстницы появилось милое личико молодой дѣвушки, румяныя щеки которой горѣли такою веселостью, что даже посреди померкшаго свѣта казалось, будто солнечные лучи все еще заглядывали ей подъ шляпку. За ней мы увидѣли смуглый, но красивый обликъ молодаго человѣка, который съ такою развязною любезностью, какой нельзя и подозрѣвать въ груди свободнаго Американца, помогалъ ей войдти въ вагонъ. Какъ только новопришедшіе вступили въ дверь, мы тотчасъ поняли, что они занимаются ремесломъ, отчасти сроднымъ съ занятіями моихъ пріятелей, и я при этомъ былъ порадованъ добротою, болѣе чѣмъ гостепріимною, скажу даже отеческою, съ которою комедіантъ привѣтствовалъ ихъ обоихъ, въ то время, какъ молодой литераторъ спѣшилъ провесть и усадить дѣвушку на переднюю скамейку. — Вы укрылись въ самую пору, молодые друзья мои, сказалъ хозяинъ вагона. — Еще пять минутъ, и все небо опрокинулось бы на васъ. Отвѣтъ молодаго человѣка обличалъ въ немъ иностранца; но не тѣмъ, чтобъ въ его выраженіяхъ замѣтно было уклоненіе отъ идіотисмовъ и акцента чистаго англійскаго языка, а тѣмъ именно, что онъ говорилъ съ большею осторожностью и точностью, нежели это бываетъ при совершенномъ знакомствѣ съ языкомъ. — Мы видѣли, какъ ливень собирался надъ нами, сказалъ онъ, — и уже совѣтовались какъ бы скорѣе добраться до дома, который стоитъ, вонъ, на томъ пригоркѣ, какъ замѣтили на дорогѣ вашъ вагонъ. — И рѣшились войдти въ него, прервала дѣвушка съ улыбкою, — потому что въ такомъ бродячемъ жилищѣ, какъ ваше, мы скорѣе будемъ у себя дома. Я, между тѣмъ, со многими дикими и неопредѣленными мечтами, разсматривалъ во всѣхъ подробностяхъ этихъ двухъ голубковъ, залетѣвшихъ къ намъ въ ковчегъ. Юноша, высокій, ловкій, крѣпко-сложенный, имѣлъ густые, черные и блестящіе волосы, лежавшіе кудрями вокругъ его смуглаго и выразительнаго лица, которое, если и не имѣло большаго выраженія, чѣмъ въ спокойныхъ лицахъ нашихъ соотечественниковъ, за то было живѣе и скорѣе привлекало вниманіе. При своемъ первомъ появленіи, онъ имѣлъ за спиною красивый ящикъ, почти фута въ два со всѣхъ сторонъ въ квадратѣ, но весьма легкій въ отношеніи къ величинѣ; онъ тотчасъ же отстегнулъ его съ плечъ и поставилъ на полъ вагона. Дѣвушка была почти такъ же бѣлолица, какъ и наши красавицы; но въ ея тѣлѣ проглядывало больше ясности, чѣмъ у многихъ изъ нихъ. Легкость ея стана, который, казалось, былъ разсчитанъ на то, чтобъ дать ей возможность обойдти весь міръ безъ утомленія, вполнѣ согласовалась съ сіяющею радостью ея лица; а ея нарядная одежда, въ которой соединялись радужные цвѣта — и розовый, и зеленый, и густо-оранжевый — была до того кстати ея веселой наружности, что, казалось, она какъ-будто родилась въ ней. Эта милая странница имѣла при себѣ радость-вызывающую скрипку; но ея товарищъ вскорѣ взялъ у нея изъ рукъ инструментъ и началъ его настраивать. Никому изъ насъ, прежнихъ товарищей вагона, не нужно было разспрашивать о ремеслѣ ихъ: оно не могло оставаться загадкою для частыхъ посѣтилей военныхъ смотровъ, выборныхъ сходокъ, хозяйственныхъ выставокъ, строительныхъ закладокъ и другихъ торжественныхъ сборищъ въ нашемъ умномъ отечествѣ. Есть у меня добрый другъ, который, при чтеніи этой страницы, вѣрно улыбнется, припоминая рыцарскій подвигъ нашъ, какъ мы выручали раекъ такой же точно четы отъ нападенія цѣлой артели нашихъ соотчичей съ тяжеловѣсными кулаками. — Ну, моя милая, сказалъ я дѣвушкѣ въ нарядной юбочкѣ, — не отправиться ли намъ вмѣстѣ, посмотрѣть на чудеса міра? Она тутъ же поняла иносказательность моихъ словъ, хотя самъ я былъ бы непрочь и не затруднился бы, еслибъ она согласилась и на буквальное значеніе моей рѣчи. Ящикъ краснаго дерева былъ уставленъ въ надлежащее положеніе, и я сталъ смотрѣть въ небольшое круглое увеличительное стекло, между тѣмъ какъ дѣвушка сѣла подлѣ меня и, въ короткихъ описательныхъ выраженіяхъ, объясняла картины, одна за другою передвигавшіяся передъ моими глазами. Вмѣстѣ посѣтили мы — или, по крайней мѣрѣ, посѣтило наше воображеніе — многое множество славныхъ городовъ, по улицамъ которыхъ мнѣ всегда страхъ какъ хотѣлось погулять и подышать. Помню, сперва мы были въ гавани Барцелоны, смотря изъ нея на городъ; потомъ чародѣйка перенесла меня по воздуху въ Сицилію и дозволила взглянуть на пылающую Этну; далѣе мы перелетѣли въ Венецію и сидѣли въ гондолѣ подъ аркою Ріальто; за этимъ она опустила меня между многочисленныхъ зрителей при коронаціи Наполеона. Была тутъ же еще одна картинка — дѣвушка не могла мнѣ назвать изображенной въ ней мѣстности — картинка, приковывавшая мое вниманіе долѣе, чѣмъ всѣ великолѣпные дворцы и церкви, ибо память моя говорила мнѣ, что я самъ, прошлымъ лѣтомъ, видѣлъ точно такую же бѣдную хижину, точно въ такомъ же, елями обросшемъ, уголкѣ, посреди зеленыхъ нашихъ горъ. Всѣ эти картины были довольно хорошо нарисованы, хотя далеко уступали описательнымъ очеркамъ дѣвушки; да и трудно было понять, какъ могла она въ немногихъ выраженіяхъ — въ выраженіяхъ на языкѣ, какъ мнѣ думалось, для нея чуждомъ, — представлять такъ увлекательно воздушныя копіи съ многообразныхъ видовъ. Когда мы пропутешествовали по всему огромному пространству райка, я взглянулъ на лицо моей спутницы. — "Куда ты идешь, разкажи мнѣ, дѣвица, " спросилъ я словами старинной пѣсни. — Ахъ, сказала смѣясь дѣвушка, — зачѣмъ вы не спросите, куда лѣтній вѣтеръ дуетъ? Мы скитальцы, и здѣсь, и тамъ, и повсюду. Гдѣ радость — туда просится и сердце. Сегодня, впрочемъ, говорили намъ, что въ здѣшнихъ мѣстахъ праздники и много веселья: такъ, можетъ-статься, мы понадобимся въ лагерѣ подъ Стамфордомъ. Это было во дни моей счастливой юности. Пока пріятный голосокъ дѣвушки еще звучалъ въ моихъ ушахъ — я вздохнулъ: никому, я думалъ, кромѣ меня не слѣдовало бы быть товарищемъ въ ея жизни, которая, казалось, осуществляла мои собственныя необузданныя мечты, заботливо лелѣянныя во весь призрачный промежутокъ отъ ребячества и до часа встрѣчи съ нею. Для этихъ двухъ скитальцевъ міръ былъ въ своемъ золотомъ вѣкѣ, не потому, конечно, чтобъ онъ былъ менѣе мраченъ и печаленъ; а потому, что его утомительность и печали не имѣли ничего общаго съ ихъ эѳирными свойствами. Куда бы ни явились они въ своемъ блаженномъ странствованіи, тамъ и юность откликнется ихъ веселію, и заботою подавленное мужество отложитъ на минуту сйой трудъ, и старость, спотыкающаяся между могилами, улыбнется, ради ихъ, увядающею радостью. Уединенная хижина, узкая и мрачная улица, каждый темный уголокъ освѣтятся быстролетнымъ блескомъ, такимъ же, какой свѣтилъ теперь и на насъ, въ то время, какъ мимо ихъ пройдутъ эти ясныя души. Благословенная чета, твой счастливый домъ повсюду на землѣ! Я взглянулъ на свои плеча и подумалъ — они достаточно широки, чтобъ поддержать всѣ эти нарисованные города и горы. У меня же и нога легка и неу томима, какъ крыло райской птички. У меня же и сердце не возмущено и, распѣвая, кинулось бы оно въ радостный путь. — О дѣва! сказалъ я вслухъ, — зачѣмъ ты не одна сюда явилась? Пока веселая дѣвушка и я съ нею были заняты райкомъ, неперемежающійся дождь загналъ въ вагонъ еще одного путника. Онъ съ виду былъ почти однихъ лѣтъ съ хозяиномъ-комедіянтомъ, но ниже его ростомъ, худѣе и гораздо дряблѣе; да и одѣтъ онъ былъ гораздо бѣднѣй, въ какую-то сѣрую пару платья съ заплатами. Лицо онъ имѣлъ узкое, морщиноватое; а маленкіе сѣрые глаза какъ-то черезчуръ зорко выглядывали изъ своихъ глубоко-вдавленныхъ впадинъ. Этотъ старикашка подшучивалъ надъ нашимъ хозяиномъ, такъ что нетрудно было заключить объ ихъ предварительномъ знакомствѣ; но какъ только онъ замѣтилъ, что красавица и я покончили наши занятія съ райкомъ, то тутъ же вынулъ какую-то сложенную бумагу и мнѣ ее представилъ. Это, какъ я и ожидалъ, было свидѣтельство, написанное хорошимъ и четкимъ почеркомъ, за подписью нѣсколькихъ извѣстныхъ особъ, о которыхъ я никогда не слыхивалъ, удостовѣрявшее, что податель претерпѣлъ всѣ возможныя несчастія и рекомендовавшее его милосердію благотворительныхъ людей. Предшествовавшіе расходы оставили въ моемъ карманѣ только одинъ билетъ въ пять долларовъ, изъ которыхъ, однако же, я предложилъ нищему подаяніе, если только у него будетъ съ него сдачи. Предметъ моего благодѣянія посмотрѣлъ пристально мнѣ въ лицо, но не нашелъ въ немъ нисколько того злобнаго духа истыхъ Янки, духа, который находитъ удовольствіе въ изобличеніи малѣйшей, даже безвредной уловки плутовства. — Что жь, сказалъ оборванный старикъ-нищій, — если банкъ пользуется хорошимъ кредитомъ и проченъ, то, можетъ-быть, у меня и наберется столько, чтобъ размѣнять вашъ билетъ. — Это билетъ Соффокскаго банка, отвѣчалъ я, — и лучше всякаго золота. Такъ какъ нищій ничего не могъ сказать противъ этого, то онъ вытащилъ небольшой замшевый мѣшокъ, тщательно увязанный тонкимъ ремешкомъ. Когда мѣшокъ былъ раскрытъ, въ немъ оказалось довольно значительное сокровище серебряныхъ монетъ, всѣхъ сортовъ и величинъ; мнѣ даже показалось, что между ними блеснули золотыя перышки Американскаго Орла, птицы рѣдкой между нашею ходячею монетою. Въ этотъ драгоцѣнный мѣшокъ былъ опущенъ мой банковый билетъ, размѣненный по курсу, для меня значительно невыгодному. Получивъ такимъ образомъ вспомоществованіе, бѣднякъ вынулъ изъ кармана старую, замасленую колоду картъ, которая, по всѣмъ вѣроятностямъ, значительно содѣйствовала къ пополненію замшеваго мѣшка многообразными способами. — Знаете ли, сказалъ онъ, — я подглядываю въ вашемъ лицѣ удивительное счастіе и за двадцать пять центовъ прибавочныхъ готовъ разказать вамъ, въ чемъ будетъ состоять оно. Я никогда не отказываюсь заглянуть въ будущее и потому, смѣшавъ карты и предложивъ милой дѣвушкѣ снять, передалъ колоду гадателю-нищему. Подобно всѣмъ предсказателямъ, онъ прежде, нежели началъ раскрывать предо мною неясныя событія, двигавшіяся мнѣ на встрѣчу, началъ, въ доказательство сверхъестественности своей науки, описывать мнѣ тотъ путь, который я уже успѣлъ пройдти. Тутъ да повѣрятъ тому, что я скажу, какъ вѣрному факту. Когда старикъ, такъ-сказать, прочиталъ одну страницу въ книгѣ судебъ, онъ вперилъ свой проницательный взоръ прямо мнѣ въ глаза и сталъ разказывать, со всѣми малѣйшими подробностями, то, что было тогда самымъ замѣчательнымъ случаемъ въ моей жизни. Это было такое обстоятельство, котораго открывать я не намѣревался никому, до общаго разоблаченія всѣхъ тайнъ; а потому необъяснимое для меня знаніе нищаго, или его удачное соображеніе, показалось мнѣ событіемъ болѣе удивительнымъ, чѣмъ то, когда бы онъ, встрѣтившись со мною сегодня на улицѣ, повторилъ слово въ слово всю исписанную теперь страницу. Гадатель, предсказавъ мнѣ судьбу, которую время какъ-будто бы медлитъ оправдать, собралъ карты, спряталъ мѣшокъ и вступилъ въ разговоръ съ другими присутствовавшими въ вагонѣ. — Послушай-ка, старинный мой пріятель, сказалъ комедіянтъ, — ты намъ еще не объявилъ, куда ты предполагаешь обернуться лицомъ сегодня послѣ полудня. — Я пробираюсь на сѣверъ, пока стоитъ теплая погода, отвѣчалъ гадатель, — сперва чрезъ Конн''е''ктикатъ, потомъ чрезъ В''е''рмонтъ, а оттуда, можетъ-статься, и въ Канаду. Но мнѣ нужно будетъ остановиться и посмотрѣть, какъ снимется лагерь подъ Ст''а''мфордомъ. Я начиналъ думать, что всѣ бродяжники Новой Англіи направлялись къ лагерю и избрали этотъ вагонъ сборнымъ мѣстомъ на своемъ пути. Тутъ комедіянтъ предложилъ идти, какъ только перестанетъ дождь, всѣмъ вмѣстѣ по дорогѣ въ Ст''е''нфордъ, ибо нерѣдко люди подобнаго рода изъ разсчета составляютъ между собою какъ бы какую-то лигу и конфедерацію. — Молодая дѣвушка, замѣтилъ ловкій книгопродавецъ, почтительно ей кланяясь, — и господинъ иностранецъ, если я не ошибаюсь, также направляются къ этому городу. Еслибъ мы могли убѣдить ихъ присоединиться къ нашему обществу, то это чрезвычайно много содѣйствовало бы моему удовольствію, а равно удовольствію моего товарища и его друга. Планъ былъ одобренъ со всѣхъ сторонъ: всѣ, имѣвшіе къ нему отношеніе, столько же чувствовали его выгоды, сколько и я, не имѣвшій никакого права быть въ него включеннымъ. Отдавъ самому себѣ отчетъ въ разныхъ способахъ, которыми четверо изъ прежде-описанныхъ людей достигали счастія, я началъ въ умѣ своемъ изыскивать удовольствія старика «странника», какъ назвали бы сельскіе жители этого скитающагося нищаго-гадальщика. Такъ какъ онъ имѣлъ притязаніе на дружбу съ чортомъ, то мнѣ думалось, что онъ лучше всего могъ слѣдовать по жизненному пути этой особы и находить на немъ удовольствіе, при обладаніи нѣкоторыми умственными и нравственными отличительными способностями, болѣе легкими и болѣе смѣшными, которыми чортъ отличается въ народныхъ сказкахъ. Между этими способностями можно указать на пристрастіе къ обману, собственно для того только, чтобъ обмануть, а не для чего другаго, на желаніе подсмотрѣть человѣческую слабость и смѣшные людскіе недостатки, чтобъ подтрунить надъ ними, и еще на разныя мелочныя хитрости. Такимъ образомъ, для этого старика можетъ быть истиннымъ удовольствіемъ сознаніе, для нѣкоторыхъ умовъ невыносимое, — сознаніе того, что онъ всю жизнь свою обманываетъ весь міръ, и что его маленькія уловки на столько, на сколько онъ имѣетъ отношенія къ людямъ, всегда берутъ верхъ надъ ихъ совокупною мудростью. Каждый день доставляетъ ему цѣлый рядъ мелкихъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и язвительныхъ торжествъ, когда, напримѣръ, онъ докучливостью своею вывертываетъ милостыньку изъ сердца скряги, или когда мое глупое добродушіе переводитъ частичку деньжонокъ изъ моего тощаго кошелька въ его растопырившійся замшевый мѣшокъ, или когда какой-нибудь надутый баринъ кидаетъ монетку оборванному нищему, который богаче его самого; или когда — вѣдь онъ не всегда же до такой степени пропитанъ чертовщиною — ему представляется случай изъ поддѣльныхъ нуждъ своихъ выдѣлить хоть маленькую помощь истинной бѣдности. Въ добавокъ ко всему этому, какая неизчерпаемая бездна наслажденія, дающая ему возможность подсмотрѣть столько глупостей и надѣлать столько проказъ, открывается предъ его насмѣшливымъ умомъ въ то время, какъ онъ выдаетъ себя за предсказателя! Все это составляетъ нѣкотораго рода счастіе, которое я понималъ, хотя не имѣлъ къ нему ни малѣйшаго сочувствія. Еслибъ тогда я могъ допустить такое сочувствіе, то можетъ-быть и нашелъ бы, что скитальческая жизнь больше пристала нищему, нежели которому-нибудь изъ его товарищей; ибо сатана, съ которымъ я сравнилъ нищаго, всегда находилъ удовольствіе, еще со временъ Іова, скитаться по землѣ. Въ самомъ дѣлѣ лукавыя наклонности, дѣйствующія не по глубоко-задуманнымъ планамъ, а только однѣми безсвязными уловками, едвали могутъ имѣть соразмѣрное себѣ поприще, если не будутъ естественнымъ образомъ побуждаемы къ безпрерывной перемѣнѣ мѣстности и общества. Мои размышленія были тутъ прерваны. — Еще посѣтитель! воскликнулъ старикъ-комедіянтъ нашъ. Дверь вагона была плотно затворена по причинѣ бури, которая ревѣла и неистовствовала съ удивительною яростью и съ порывами, сильно врываясь въ вагонъ, какъ бы требуя выдачи всѣхъ сидѣвшихъ въ немъ бездомныхъ людей въ законную себѣ добычу и злобно крутилась вокругъ нашего убѣжища въ то время, какъ мы, нисколько неозабоченные гнѣвомъ стихій, преспокойно сидѣли и разговаривали между собою. Вдругъ дверь стукнула, какъ-будто сдѣлана была попытка отворить ее, и вслѣдъ за этимъ послышался голосъ, бормотавшій какую-то странную, непонятную тарабарщину, которую мои товарищи приняли за греческій языкъ, а я подозрилъ за воровскую латынь<ref>Американскіе и англійскіе воры имѣютъ свой особый языкъ, называемый по-англійски ''Thieves' Latin'' — воровскою латынью, состоящій изъ набора искаженныхъ словъ ихъ роднаго языка и изъ придуманныхъ, имъ только понятныхъ, выраженій, измѣняющихся по мѣстностямъ.</ref>. Комедіантъ, однакожь, поднялся съ мѣста и впустилъ какую-то фигуру, которая заставила меня подумать, что нашъ вагонъ откатился лѣтъ на двѣсти назадъ въ минувшіе вѣка, или, что вокругъ насъ, какъ бы по волшебству, внезапно поднялся лѣсъ съ своими первобытными жителями. Это былъ красный Индѣецъ съ лукомъ и со стрѣлами. Одежда его состояла изъ какой-то шапки, украшенной однимъ перомъ невѣдомой мнѣ дикой птицы, и изъ синей бумажной рубахи, плотно вокругъ него опоясанной. На груди его, какъ орденскіе знаки, висѣли серебряные полумѣсяцъ и кружокъ съ другими украшеніями. Небольшое распятіе, тутъ же висѣвшее, свидѣтельствовало, что отецъ папа успѣлъ уже стать между Индѣйцемъ и Великимъ Духомъ, которому онъ поклонялся въ своемъ простодушіи. Сынъ пустыни, питомецъ бурь, сѣлъ молча между нами. Когда первыя минуты удивленія миновали, я узналъ въ немъ, безошибочно, инородца изъ Пенобкотскаго племени, партіи котораго мнѣ случалось видѣть во время лѣтняго ихъ передвиженія внизъ по нашимъ восточнымъ рѣкамъ, гдѣ они шныряютъ между береговыми шкунами въ своихъ берестовыхъ челнокахъ, или устраиваютъ ''вигвамы''<ref>Wigwams — туземное названіе шалашей, устраиваемыхъ сѣверо-американскими Индѣйцами, усвоившееся въ англійскомъ языкѣ такъ же, какъ русское слово steppe — степь и многія другія.</ref> близь какой-нибудь ревущей мельничной плотины и ведутъ мелкую торговлю корзинками, тамъ, гдѣ отцы ихъ гоняли оленей. Вѣроятно, новый посѣтитель нашъ пробирался изъ области въ область по направленію къ Бостону, питаясь скуднымъ подаяніемъ жителей и отъ времени до времени извлекая кой-какую выгоду изъ искуснаго владѣнія лукомъ, когда случалось ему пускать изъ него стрѣлы, въ центръ, выставляемый для цѣли и на призъ удачнаго прицѣла. Наша веселая дѣвушка не оставила безъ вниманія усѣвшагося Индѣйца и скоро сдѣлала попытку завести съ нимъ разговоръ. Она, дѣйствительно, казалась созданною изъ майскаго солнечнаго блеска, ибо не было ничего такого мрачнаго и угрюмаго, на что она не могла бы набросить радостнаго свѣта, и дикарь, подобно соснѣ своего родимаго лѣса, скоро началъ проясниваться какимъ-то угрюмымъ веселіемъ. Наконецъ она спросила его, имѣетъ ли онъ въ своемъ пути какую особливую цѣль, или какое намѣреніе. — Я шелъ стрѣлять до лагеря Ст''а''мфордъ, отвѣчалъ Индѣецъ. — Вотъ тебѣ еще пятеро, сказала дѣвушка, — которые также пробираются въ лагерь. Ты пойдешь съ нами; всѣ мы идемъ однимъ путемъ и у насъ легко на сердцѣ. Что касается до меня, то я пою веселыя пѣсни, говорю веселыя сказки, думаю веселыя думы и пляшу по дорогѣ. Нѣтъ тому скуки, кто мнѣ товарищъ; одному же тебѣ идти въ Ст''а''мфордъ, право, будетъ скучно! Мои понятія о первобытномъ характерѣ человѣка заставляли меня думать, что Индѣецъ предпочтетъ предложенному ему веселому обществу свое собственное одиночество; но оказалось противное: предложеніе дѣвушки было встрѣчено готовымъ согласіемъ и, казалось, одушевило его неяснымъ ожиданіемъ удовольствія. Я при этомъ предался цѣлому ряду мыслей, которыя, или какъ проистекавшія естественнымъ порядкомъ изъ такого сочетанія обстоятельствъ, или какъ вызванныя какою-то мимолетною мечтою, возбудили въ душѣ моей легкій трепетъ, какъ-будто бы я прислушался къ стройной музыкѣ. Мнѣ представлялось, что человѣчество теперешняго нашего скучнаго, одряхлѣвшаго вѣка влачитъ лѣнивое свое существованіе въ дыму и пыли городовъ, а если и дышитъ болѣе чистымъ воздухомъ, то всеже засыпаетъ къ ночи только съ одною надеждою, что авось какъ-нибудь оно да протянетъ свое завтра; а всѣ эти завтра, составляющія жизнь его, пройдутъ посреди одной и той же скучной обстановки и посреди тѣхъ же унизительныхъ работъ, которыя затмеваютъ солнечный свѣтъ. Но въ это же время представлялись мнѣ еще люди, исполненные первобытнаго инстинкта, сохранившіе свѣжесть юности до послѣднихъ своихъ лѣтъ отъ безпрерывнаго поновленія, производимаго въ нихъ новыми предметами, новыми цѣлями и новымъ сообществомъ, люди, мало заботившіеся о томъ, что родившись въ Новой Англіи, они сойдутъ въ могилу, пожалуй, хоть гдѣ-нибудь въ Средней Азіи. Судьба какъ-будто бы собирала въ нашъ вагонъ свободныя души на совѣщаніе; не сознавая побужденія, которое сближало ихъ къ общему центру, они шли сюда изъ-близка и изъ-далека, и послѣднимъ изъ всѣхъ явился представитель тѣхъ могучихъ скитальцевъ, которые, гоняя оленей въ теченіе тысячелѣтій здѣсь на землѣ, гоняютъ ихъ и теперь въ странѣ Великаго Духа. Изъ вѣка въ вѣкъ переходило дикое племя, а между тѣмъ лѣса исчезали по обѣ стороны его пути, рука его утрачивала отчасти свою силу, нога лишалась своей быстроты, лицо — своего величаваго достоинства, а сердце и умъ — своей дикой добродѣтели и своей невоздѣланной силы; однако же, несмотря на все это, Индѣецъ, несмягченный соприкосновеніемъ съ искусственною жизнію, бродя теперь по пыльной дорогѣ такъ же, какъ когда-то шелъ онъ по опавшимъ листьямъ лѣса, явился передъ нами все тѣмъ же Индѣйцемъ. — Посмотрите-ка, прервалъ мои размышленія старикъ комедіантъ, — какая насъ честная компанія собралась тутъ: одинъ, два, три, четыре, пять, шесть — всѣ идутъ въ лагерь подъ Стамфордомъ. Желательно было бы мнѣ знать, говоря конечно безъ обиды, куда-то направляется вотъ этотъ молодой господинъ? Я очнулся. Какъ попалъ я между этихъ скитальцевъ? Свободный умъ, предпочитавшій свои собственныя заблужденія всякому благоразумію другихъ, открытая душа, находившая себѣ товарищество повсюду, больше же всего безпокойное внутреннее влеченіе, нерѣдко ставившее меня въ самое затруднительное положеніе посреди наслажденій — тутъ было все мое право на ихъ сообщество. — Друзья мои! воскликнулъ я, выступая на средину вагона, — я иду вмѣстѣ съ вами въ лагерь подъ Стамфордомъ. — Но съ чѣмъ же, позвольте спросить? спросилъ старикъ комедіянтъ послѣ минутнаго молчанія. — Изъ насъ шестерыхъ каждый въ состояніи добывать себѣ хлѣбъ какимъ-нибудь непредосудительнымъ образомъ. Всякій честный человѣкъ обязанъ снискивать себѣ пропитаніе честнымъ образомъ. Вы же, сударь, какъ мнѣ сдается, ни кто другой, какъ просто праздношатающійся. Я началъ увѣрять почтеннѣйшую компанію, что природа, влагая въ меня наклонность къ ихъ образу жизни, не совершенно оставила меня лишеннымъ потребныхъ для этого качествъ, хотя я не могъ отвергать, что мой талантъ былъ менѣе уважителенъ и менѣе выгоденъ, чѣмъ самый меньшій изъ ихъ талантовъ. Я, короче сказать, намѣревался подражать разкащикамъ, которыхъ намъ описываютъ путешественники по Востоку, и сдѣлаться бродячимъ повѣствователемъ, разказывая творенія моего собственнаго воображенія тѣмъ слушателямъ, которыхъ мнѣ удастся собрать вокругъ себя. — Если не это мое призваніе, сказалъ я, — то я родился напрасно. Гадальщикъ, моргнувъ лукаво компаніи, предложилъ взять меня къ себѣ въ ученики того или другаго своего ремесла, изъ коихъ каждое, безъ всякаго сомнѣнія, могло представить обширное поприще всякой творческой способности, какою я могъ только обладать. Книгопродавецъ сказалъ нѣсколько словъ къ устраненію моего предложенія, подъ вліяніемъ, какъ кажется, авторской ревности, а частью изъ опасенія, чтобъ изустное повѣствованіе не сдѣлалось общимъ между сочинителями романовъ къ конечной пагубѣ книжной торговли. — «Къ тебѣ взываю, радость — мой дружокъ!» воскликнулъ я, кстати припомнивъ слово L’Allegro, — «прими меня, о радость, въ свой кружокъ!»<ref>L’Allegro — небольшая въ 152 стиха поэма Мильтона. Это воззваніе къ Радости. Приведенный выше конечный стихъ слѣдующій въ подлинникѣ: «Mirth, admit me of thy crew»; начальный же прибранъ авторомъ разказа.</ref> — Будемъ же поснисходительнѣе къ бѣдному юношѣ, отозвалась наша радость съ такою добротою, которая заставила меня полюбить ее еще болѣе, — я вижу въ немъ много обѣщающаго. Правда, на лицѣ его появляется иногда какая-то тѣнь, но она тотчасъ же смѣняется свѣтомъ. Едва родится въ немъ печальная мысль, какъ слѣдомъ за нею, близнецомъ является и радостная. Мы возьмемъ его съ собою; и вы увидите, какъ онъ насмѣшитъ насъ всѣхъ прежде, нежели мы дойдемъ до лагеря подъ Стамфордомъ. Слова ея устранили всѣ сомнѣнія и доставили мнѣ доступъ въ союзъ, согласно съ условіями котораго, безъ раздѣла барышей, мы обязывались подавать другъ другу помощь и устранять одинъ отъ другаго всякую невзгоду, по мѣрѣ своихъ силъ. По окончаніи этого дѣла, чудное веселіе вступило въ кружокъ нашъ, выразившись сообразно съ наклонностями каждаго его сочлена. Старикъ-комедіянтъ, уставивъ свой органъ, взволновалъ души пигмейскаго народца одною изъ самыхъ веселыхъ пѣсенъ, бывшихъ у него въ запасѣ: портные, кузнецы, дамы и кавалеры, казалось, вполнѣ раздѣляли съ нами счастіе; полишинель отличался въ особенности и лучше, нежели когда-либо, кивая и примаргивая преимущественно мнѣ. Молодой иностранецъ выводилъ мастерскою рукой изъ скрипки такія ноты, которыя какъ будто бы вливали вдохновеніе въ пѣсню комедіянта. Книжникъ и милая веселушка пустились въ плясъ: первый выдѣлывалъ невиданные дотолѣ антраша въ воздухѣ, раскидывая ногами и руками во всѣ стороны; вторая, подпершись руками въ бока и охвативъ своими тонкими пальчиками талію, проявляла такую быстроту и легкость своихъ ногъ и такое согласіе во всѣхъ положеніяхъ и въ движеніи, что я рѣшительно не постигалъ, какъ возможно будетъ ей остановиться, и въ то же время думалъ, что природа создала ее, подобно тому, какъ и комедіянтъ устроилъ свои куклы, для того единственно, чтобъ она скакала и плясала. Индѣецъ промычалъ нѣсколько ужасающихъ возгласовъ, пугавшихъ насъ до тѣхъ поръ, пока мы не объяснили ихъ тѣмъ только, что это воинская пѣсня, которою онъ, по примѣру своихъ предковъ, подготавливалъ себя къ нападенію на Стамфордъ. Гадатель же, между тѣмъ, сидѣлъ чинно въ уголкѣ, какъ бы изъ подтишка наслаждаясь всею картиною и, въ подражаніе насмѣшнику полишинелю, устремляя свои примигивавшіе глазки на меня въ особенности. Что касается до меня, то я съ необычайнымъ настроеніемъ воображенія приступилъ къ группировкѣ и разцвѣченію кой-какихъ случайностей для повѣсти, которою предполагалъ позабавить слушателей въ тотъ же самый день вечеромъ; ибо видѣлъ ясно, что товарищи мои немного стыдились меня, и что мнѣ уже не слѣдовало терять времени къ пріобрѣтенію гласнаго признанія моихъ способностей. — Постойте, сотрудники мои, сказалъ наконецъ старикъ-комедіянтъ, избранный нами въ президенты, — дождь пересталъ, и мы должны поспѣшить исполнить свой долгъ въ отношеніи къ бѣдному народу, который собрался въ лагерѣ подъ Стамфордомъ. — Мы явимся къ нему церемоніяльно, съ музыкою и пляскою, кричала веселая дѣвушка. Согласно съ этимъ необходимо замѣтить, что наше шествіе должно было совершиться пѣшкомъ; мы шумно высыпали изъ вагона, при чемъ каждый, не выключая и старичка въ сапогахъ съ бѣлыми отворотами, сдѣлалъ скачокъ на-земь съ верхушки лѣстницы. Надъ нашими головами раскидывалось такое море солнечнаго свѣта и блестящихъ облаковъ, а подъ ногами такая яркая растительность, что — какъ я въ то время скромно замѣтилъ — казалось, природа вымыла себѣ лицо и надѣла лучшія свои драгоцѣнности и свѣжее зеленое платье, въ честь нашей конфедераціи. Обративъ глаза на сѣверъ, мы увидѣли всадника, который ѣхалъ не спѣша, разбрызгивая небольшія лужи на стамфордской дорогѣ. Онъ приближался, торча въ сѣдлѣ окостенѣвшею своею перпендикулярностью: фигура высокая и худощавая, одѣтая въ буровато-черную одежду. Комедіантъ и гадальщикъ тотчасъ же въ немъ узнали — и наружность его свидѣтельствовала — путешествующаго проповѣдника, пользующагося большою славою между методистами. Насъ не мало приводило въ недоумѣніе то, что онъ ѣхалъ по направленію не къ Стамфорду, а отъ Стамфорда. Когда же, однако, этотъ новый представитель бродяжнической жизни подъѣхалъ ближе къ зеленѣвшей луговинѣ, гдѣ стояли указательный столбъ и наша телѣга, всѣ шестеро бродягъ-товарищей, а съ ними и я, побѣжали къ нему на встрѣчу и, окруживъ, закричали ему дружными голосами. — Что новаго, что новаго изъ лагеря подъ Стамфордомъ? Миссіонеръ посмотрѣлъ съ удивленіемъ на странный кружокъ людей, который онъ затруднился бы составить, даже выбирая изъ всѣхъ своихъ разнородныхъ слушателей. Дѣйствительно, если всѣхъ насъ можно было отмѣтить общимъ названіемъ бродягъ, то все-таки между почтеннымъ старикомъ-комедіянтомъ, между лукавымъ предсказателемъ-нищимъ, между скрипачомъ-иностранцемъ и его веселою подругою, между щеголеватымъ книгопродавцемъ, между угрюмымъ Индѣйцемъ и между мною, праздношатающимся разкащикомъ, худенькимъ восьмнадцати-лѣтнимъ юношею, была огромная разница какъ въ наружности, такъ и во всемъ другомъ. Мнѣ показалось даже, что изъ-за неизмѣнной, желѣзной важности губъ стоявшаго посреди насъ проповѣдника, усиливалась выступить улыбка. — Добрые люди, отвѣчалъ онъ, — лагерь подъ Стамфордомъ снялся. Сказавъ это, методистскій пастырь хлыстнулъ лошадь и поѣхалъ на западъ. Союзъ нашъ рушился, оставшись безъ цѣли, и мы вдругъ отданы были на произволъ четырехъ вѣтровъ неба. Гадальщикъ, кивнувъ всѣмъ намъ головою и мигнувъ мнѣ въ особенности, повернулся на сѣверъ и, тихонько смѣясь, пошелъ по стамфордской дорогѣ. Старикъ-комедіянтъ съ своимъ товарищемъ, книгопродавцемъ, сталъ запрягать въ вагонъ лошадокъ, предполагая ѣхать на юго-западъ вдоль морскаго берега. Иностранецъ и его милая, смѣясь, простились съ нами и отправились по восточной дорогѣ, по которой и я шелъ въ этотъ день; отходя, молодой музыкантъ заигралъ веселую пѣсню, а дѣвушка начала свою легкую пляску и такимъ образомъ, какъ бы превращаясь въ солнечный свѣтъ и усладительные звуки, они, счастливые, мало-по-малу исчезли изъ виду. Наконецъ и я, съ грустною думою, засѣвшею въ головѣ и съ завистью въ сердцѣ, вызванною нехитрою философіею моихъ бывшихъ товарищей, присоединившись къ Пенобкотскому Индѣйцу, пошелъ къ отдаленному городу. {{right|''"Русскій Вѣстникъ", № 7, 1857''}} {{примечания|title=}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Тег i в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Литература 1837 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] 399g6gx25n9ead8a4iko0xsmbozhn1b 0 1028289 5185172 5175108 2024-10-18T13:30:45Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Родимое пятнышко (Готорн)/ДО]] в [[Родимое пятнышко (Готорн)/С 1853 (ДО)]] без оставления перенаправления 5175108 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Родимое пятнышко | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = ? | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Birthmark | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1843 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1843_the_birthmark-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Текст издания: журнал «Современникъ», № 7, 1853. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО. <br>''(Натанѣля Готорна.)'' === Во второй половинѣ прошлаго столѣтія жилъ на свѣтѣ ученый, глубоко изучившій всѣ отрасли естествознанія. Не задолго до того времени, къ которому относится нашъ разсказъ, онъ убѣдился, что сила нравственнаго сродства несравненно могущественнѣе всякаго сродства химическаго. Другими словами: онъ оставилъ лабораторію на попеченіе своего помощника, смылъ съ своего красиваго лица слѣды копоти и дыма, свелъ пятна кислоты и другихъ ѣдкихъ веществъ, покрывавшія его руки, и вступилъ въ бракъ съ прелестной молодой дѣвушкою. Въ то время, когда открытіе электричества и другихъ ему подобныхъ явленій природы было еще вновѣ и казалось надежнымъ путемъ къ міру чудесъ, случалось нерѣдко, что любовь къ наукѣ, по своей глубинѣ и всепоглощающей силѣ, соперничествовала съ любовью къ женщинѣ. Умъ, воображеніе, самое сердце находили обильную пищу въ изслѣдованіяхъ, которыя, по мнѣнію тогдашнихъ ученыхъ, должны были расширить кругъ человѣческаго могущества. Мы не знаемъ, былъ ли Альмиръ до такой степени убѣжденъ въ томъ, что настаетъ пора полнаго преобладанія человѣка надъ природою, но, во всякомъ случаѣ, онъ предался наукамъ такъ искренно и глубоко, что врядъ ли какая нибудь другая страсть могла когда либо отвлечь его отъ нихъ совершенно. Любовь къ молодой женѣ, конечно, могла одержать верхъ; но это могло случиться только тогда, когда бы она слилась въ немъ, такъ сказать, съ любовью къ наукѣ и заимствовала у нея новую силу. Какъ бы то ни было, Альмиръ вступилъ въ бракъ, послѣдствія котораго были самыя странныя и необыкновенныя. Разъ както, вскорѣ послѣ свадьбы, сидѣлъ онъ подлѣ жены. Въ немъ замѣтно было сильное волненіе; волненіе это возростало все болѣе и болѣе и наконецъ сдѣлалось такъ велико, что онъ вынужденъ былъ заговорить. — Жоржина, сказалъ онъ: — приходила ли тебѣ когда нибудь въ голову мысль избавиться отъ значка, который у тебя на щекѣ? — Рѣшительно никогда, отвѣчала Жоржина съ улыбкою; но, замѣтивъ, что онъ смотритъ пасмурно и угрюмо, она покраснѣла и прибавила: — сказать правду, мнѣ такъ часто говорили, что это пятнышко служитъ украшеніемъ, что я и теперь имѣю глупость вѣрить этому. — На всякомъ другомъ лицѣ, можетъ быть, — но ужь никакъ не на твоемъ. Милая Жоржина, ты создана такъ прекрасно, что этотъ ничтожный недостатокъ — я, впрочемъ, не знаю, можно ли еще его назвать недостаткомъ: можетъ быть, это также своего рода красота — оскорбляетъ меня, потому что служитъ лучшимъ доказательствомъ того, что на землѣ нѣтъ полнаго совершенства. — Оскорбляетъ васъ! вскричала Жоржина, глубоко Обиженная. — Сначала она покраснѣла отъ досады, потомъ заплакала. — Зачѣмъ же вы взяли меня изъ родительскаго дома? сказала она, заливаясь слезами. Вы не можете любить того, что васъ оскорбляетъ. Чтобы объяснить этотъ разговоръ, мы должны замѣтить, что у молодой женщины, на самой срединѣ лѣвой щеки, былъ странный знакъ. Когда она была совершенно спокойна и ничто не возмущало ея лица, этотъ розоваго цвѣта знакъ почти сливался съ цвѣтомъ щеки. Когда Жоржина краснѣла, онъ становился еще незамѣтнѣе и наконецъ исчезалъ совершенно, когда приливъ крови оживлялъ ея щоки яркимъ румянцемъ. Но когда она блѣднѣла отъ страха или волненія, знакъ обозначался ярко, какъ красное пятно на бѣломъ снѣгѣ, и приводилъ Альмира въ тайный трепетъ. Онъ имѣлъ видъ ручки, — ручки пигмея самой мелкой породы. Обожатели Жоржины говорили, что Фея коснулась своей маленькой ручкой щеки ребенка въ ту минуту, когда онъ родился, и оставила на ней легкій слѣдъ, какъ таинственный залогъ той магической власти, которую красавица должна была пріобрѣсти надъ всѣми сердцами. Многіе изъ нихъ цѣною жизни готовы были купить завидное право прижать къ устамъ эту таинственную ручку. Мы должны, впрочемъ, сказать правду: знакъ этотъ производилъ впечатлѣніе весьма различное, смотря но характеру тѣхъ, которые видѣли его. Были особы такія взыскательныя — разумѣется, между женщинами — которыя увѣряли, что эта кровавая ручка — такъ обыкновенно онѣ называли ее — уничтожала совершенно всю прелесть лица Жоржины и даже дѣлала его безобразнымъ. Но, по мнѣнію этихъ строгихъ судей, голубоватыя жилки, встрѣчающіяся въ мраморахъ самой чистѣйшей бѣлизны, могутъ, пожалуй, сдѣлать изъ превосходнѣйшей античной статуи безобразное чудовище. Что же касается до цѣнителей другого пола, то одни изъ нихъ въ родимомъ пятнышкѣ находили новый предметъ удивленія; другіе же, не раздѣляя этого удивленія, желали, чтобы пятнышка не было, потому что тогда бы Жоржина могла служить идеаломъ совершеннѣйшей красоты, безъ малѣйшей тѣни недостатка. Послѣ свадьбы — до тѣхъ поръ Альмиръ не обращалъ на родинку никакого вниманія — онъ почувствовалъ, что принадлежитъ къ числу послѣднихъ. Если бы Жоржина была не такъ прекрасна, если бы демонъ зависти могъ открыть въ ней еще другой какой нибудь недостатокъ, то странная прелесть миніатюрной ручки, то обрисованной чуть-чуть, то совершенно исчезавшей и снова выступавшей ярче и живѣе, смотря по впечатлѣніямъ, волновавшимъ сердце красавицы, могла бы еще увеличить любовь Альмира. Но, видя, что жена его могла бы служить образцомъ безукоризненной красоты, если бы не родинка, Альмиръ никакъ не могъ помирится съ этимъ недостаткомъ: съ каждымъ днемъ онъ становился для него все болѣе и болѣе невыносимымъ. Это былъ роковой знакъ, который природа, такъ или иначе, безпощадно и неизгладимо налагаетъ на всѣ свои произведенія, чтобы показать, что всѣ они созданы только на время, исчезнутъ, уничтожатся, и что всякое совершенство на землѣ достигается трудомъ и страданіемъ. Красная ручка казалась ему страшнымъ символомъ неизбѣжныхъ и тяжкихъ объятій, въ которыхъ смерть сжимаетъ все, что только есть на землѣ прекраснаго и благороднаго, все низводя на степень ничтожества и праха. Роковой знакъ какъ будто говорилъ ему, что и его жена, его прекрасная Жоржина, подчинена грѣху, заботамъ, разрушенію и смерти; скоро его мрачное воображеніе придало родимому пятнышку страшное значеніе, и никогда душевная красота Жоржины не доставляла ему столько наслажденій, сколько страданій и мученій доставала ему эта роковая родинка. Въ минуты самыя счастливыя и сладкія, невольно и даже вопреки принятой рѣшимости, онъ возвращался къ одному и тому же предмету. Сначала родимое пятнышко не имѣло въ его глазахъ особенной важности, но потомъ, мало по малу, мысль о немъ слилась со всѣми его идеями и стремленіями и наконецъ сдѣлалась исключительною, преобладающею мыслью. Съ самого утра, открывая глаза, онъ замѣчалъ на прелестномъ лицѣ жены роковой знакъ несовершенства; а вечеромъ, когда они сидѣли у огня, глаза его невольно и украдкой обращались на ея лицо, и передъ нимъ, какъ дрожащее пламя огня, мелькала роковая ручка, и ему казалось, что ''смерть'' наложила свою печать на прелестное лице обожаемой имъ женщины. Отъ этихъ взглядовъ Жоржинѣ становилось страшно. Замѣтивъ, что онъ наблюдаетъ за нею, молчаливый и мрачный, она блѣднѣла какъ смерть, И, посреди этой матовой бѣлизны, красная ручка выступала ярко, какъ рубиновый барельефъ на бѣломъ мраморномъ полѣ. Разъ вечеромъ, въ ту позднюю пору, когда свѣтъ лампы такъ ослабѣлъ, что родимое пятнышко на щекѣ бѣдной женщины было только чуть-чуть замѣтно, она сама, въ первый разъ, рѣшилась заговорить о немъ. — Помнишь ли ты, милый Альмиръ, сказала она, стараясь улыбнуться: — страшный сонъ, который ты видѣлъ прошедшую ночь? Тебѣ приснилась моя несчастная родинка. — Нѣтъ, совершенно не помню, отвѣчалъ Альмиръ, вздрогнувъ. Потомъ, желая скрыть внутреннее волненіе, онъ прибавилъ, сухимъ и холоднымъ тономъ: — Очень можетъ быть, впрочемъ, что она дѣйствительно мнѣ приснилась, потому что передъ тѣмъ я много о ней думалъ. — Тебѣ снилось, продолжала Жоржпна поспѣшно: она боялась, чтобы слезы не помѣшали ей говорить: — о, это было страшное сновидѣніе!… Я удивляюсь, какъ ты забылъ его. Какъ можно забыть эти слова: ''она проникаетъ до самого сердца…. а между тѣмъ ее нужно вырвать, стереть….'' Подумай хорошенько, другъ мой; мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты вспомнилъ этотъ сонъ. Болѣзнь души очевидна, когда сонъ не можетъ удержать страшныхъ призраковъ въ границахъ своихъ мрачныхъ владѣній, когда они вырываются на волю и отравляютъ нашу жизнь, открывая тайны, которыя насъ тревожатъ. Альмиръ вспомнилъ свое сновидѣніе. Ему снилось, что онъ, при помощи Аминадаба, пробовалъ снять родинку со щеки Жоржины. Но чѣмъ глубже вонзалъ онъ ножъ, тѣмъ глубже опускался роковой знакъ, такъ что наконецъ онъ проникъ до самого сердца: неумолимый, онъ хотѣлъ вырвать его и оттуда. Когда всѣ подробности страшнаго сновидѣнія возникли въ памяти Альмира, онъ смутился какъ преступникъ. Истина часто является намъ подъ покровомъ сна и безжалостно раскрываетъ передъ нами то, чего мы не замѣчали и въ чемъ она боялась показаться на яву. До тѣхъ поръ Альмиръ и не подозрѣвалъ, какую неотразимую власть пріобрѣла эта мысль надъ его умомъ, и какъ трудно будетъ ему возстановить свое прежнее спокойствіе и счастіе. — Альмиръ, сказала Жоржина, торжественнымъ голосомъ: — я не знаю, чѣмъ можетъ кончиться эта операція. Можетъ быть, слѣдствіемъ ея будетъ неизлечимая болѣзнь, можетъ быть, эта родинка неразрывно связана съ моимъ существованіемъ; но я на все готова. Скажи же мнѣ, есть ли средство свести, во что бы то ни стало, роковой знакъ, который напечатлѣлся на моей щекѣ прежде, чѣмъ я увидѣла свѣтъ Божій? — Милая Жоржина, я много думалъ объ этомъ предметѣ, сказалъ Альмиръ съ живостію: — и совершенно убѣдился, что есть возможность свести эту родинку. — Если это возможно, то попробуй, какъ бы ни было это опасно. Я не боюсь опасности, потому что жизнь — до тѣхъ поръ, пока этотъ роковой знакъ будетъ возбуждать въ тебѣ отвращеніе и ужасъ — будетъ для меня тяжкой ношей, отъ которой я избавлюсь съ радостію. Сними же съ меня этотъ страшный знакъ или лиши меня жизни. Ты великій ученый: какъ же не снять тебѣ ничтожнаго, маленькаго пятнышка, которое я могу закрыть двумя пальцами? Ты долженъ это сдѣлать для твоего собственнаго спокойствія; ты долженъ спасти разсудокъ твоей несчастной Жоржиныі… — Благородный, безцѣнный, милый другъ! вскричалъ Альмиръ въ порывѣ восторга: — не сомнѣвайся въ моемъ искусствѣ. Я посвятилъ на это лучшія силы души и ума. Жоржина! ты заставила меня проникнуть въ самое сердце науки: я чувствую теперь себя въ силахъ сдѣлать изъ тебя идеалъ совершенства… и какая радость, какое торжество будетъ тогда, когда я исправлю недостатокъ, который природа допустила въ прекраснѣйшемъ изъ своихъ произведеній! Пигмаліонъ, въ ту минуту, когда оживилась его статуя, не испытывалъ восторга, который суждено испытать мнѣ. — Итакъ, это рѣшено, сказала Жоржина, стараясь улыбнуться. — Смотри же, Альмиръ, не щади меня, если бы даже роковой знакъ укрылся ко мнѣ въ самое сердце. Альмиръ нѣжно поцаловалъ ее въ щоку — правую щоку, а не ту, на которой отпечатлѣлась красная ручка. На другой день Альмиръ сообщилъ Жоржинѣ придуманный имъ планъ: онъ рѣшился посвятить все свое время и всѣ свои силы этому важному занятію и въ то же время хотѣлъ, чтобы Жоржина пользовалась совершеннымъ спокойствіемъ, необходимымъ для успѣха. Съ этой цѣлью они положили перейти въ огромные покои, гдѣ прежде помѣщалась лабораторія Альмира. Тамъ, во время трудолюбивой молодости, совершилъ онъ тѣ открытія, которыя возбудили удивленіе во всѣхъ ученыхъ обществахъ Европы. Тамъ, въ уединенной тишинѣ лабораторіи, блѣдный физикъ трудился надъ изученіемъ явленій самыхъ возвышенныхъ слоевъ атмосферы небесной и самыхъ глубокихъ пластовъ земли; тамъ онъ открылъ причины образованія волкановъ, проникъ въ тайны происхожденія ключей и источниковъ, опредѣлилъ, отчего одни изъ нихъ вытекаютъ изъ нѣдръ черной земли горячей и чистой струею, а другіе заключаютъ въ себѣ благотворныя, цѣлебныя свойства. Тамъ же, въ самую раннюю эпоху юности, изучалъ онъ строеніе человѣческаго тѣла. Альмиръ давно уже отказался отъ этихъ послѣднихъ изслѣдованій, невольно сознавъ ту истину, передъ которой рано или поздно становится втупикъ каждый ученый: онъ убѣдился, что наша общая мать-природа, работая и трудясь весело и беззаботно, при яркомъ дневномъ свѣтѣ, въ то же время заботится хранить свои тайны и, несмотря на свою видимую, безпечную откровенность, скрываетъ отъ насъ все, кромѣ результатовъ. Правда, она даетъ намъ полную свободу разрушать, но рѣдко дозволяетъ возстановлять разрушенное. Альмиръ снова принялся за покинутыя наблюденія, но уже не съ той цѣлью, какъ прежде: онъ взялся теперь за нихъ только потому, что они заключали въ себѣ много физіологическихъ истинъ и лежали на пути, по которому онъ долженъ былъ слѣдовать для достиженія новой цѣли. Жоржина содрогнулась отъ ужаса въ ту минуту, когда должна была переступить черезъ порогъ лабораторіи. Чтобы успокоить ее, Альмиръ весело посмотрѣлъ на нее; но, замѣтивъ, что родимый знакъ на ея блѣдной щекѣ обозначился съ поразительной яркостію, онъ не могъ подавить въ себѣ судорожнаго движенія. Жоржина упала въ обморокъ. — Амниадабъ! Аминадабъ! вскричалъ Альмиръ, топая ногами. На крикъ его явился человѣкъ небольшого роста, но необыкновенно сильнаго сложенія; жосткіе, косматые волосы длинными прядями ниспадали на его лицо, почернѣвшее отъ дыма и копоти. Аминадабъ — такъ его звали — былъ помощникъ Альмира съ самого начала его ученой каррьеры. Механическая точность и изумительная ловкость, съ которой онъ исполнялъ самые сложные опыты, нимало не понимая ихъ цѣли и назначенія, были необходимы Альмиру при его практическихъ занятіяхъ. Его изумительная сила, косматые волосы и закоптѣлое лицо, носившее невыразимую печать глубокаго матеріализма, дѣлали изъ него представителя физической природы человѣка, между тѣмъ какъ Альмиръ, стройный и высокій, съ лицомъ блѣднымъ и полнымъ ума и выраженія, могъ служить типомъ природы нравственной. — Отвори двери будуара, сказалъ Альмиръ: — и зажги курительную свѣчку, Аминадабъ поспѣшилъ исполнить его приказаніе. Комната тотчасъ же наполнилась восхитительнымъ и возбуждающимъ ароматомъ, который привелъ въ чувство Жоржину. Она открыла глаза, оглядѣлась крутомъ и увидѣла очаровательную картину. Альмиръ превратилъ мрачныя и закоптѣлыя комнаты, въ которыхъ провелъ лучшіе года своей жизни надъ изученіемъ таинственныхъ явленій природы, въ великолѣпный будуаръ, достойный быть жилищемъ красавицы. Голыя стѣны покрылись роскошными тканями, придающими комнатамъ видъ величія и красоты, котораго никакое другое украшеніе не въ состояніи придать имъ; широкія складки этихъ тяжелыхъ тканей, разстилаясь сверху до низу, скрывали рѣзкія линіи угловъ и, казалось, заключали въ себѣ пространство, взятое изъ безконечности. Жоржина могла подумать, что она несется на облакахъ по воздуху. Альмиръ удалилъ солнечный свѣтъ, потому что онъ могъ мѣшать химическимъ процессамъ, и замѣнилъ ихъ матовымъ блескомъ лампъ, разноцвѣтные огни которыхъ разливали слабое розовое сіяніе. Въ ту минуту, когда Жоржина открыла глаза, онъ стоялъ передъ нею на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее внимательно, но безъ всякаго страха: онъ былъ увѣренъ въ себѣ. — Гдѣ я?… Да, знаю — помню, сказала Жоржина слабымъ и дрожащимъ голосомъ. И она поднесла руку къ щекѣ, чтобы скрыть отъ глазъ мужа роковой знакъ. — Успокойся, милый другъ, сказалъ Альмиръ. — Не бойся меня. Повѣрь мнѣ, Жоржина, я доволенъ, что въ тебѣ есть хоть одинъ недостатокъ: я уничтожу его, онъ исчезнетъ, и тогда какъ мы будемъ счастливы, веселы! — Сжалься, сжалься надо мною, продолжала она умоляющимъ голосомъ. — Ради Бога, не гляди на меня такъ. Я не могу забыть, какъ ты содрогнулся отъ ужаса и отвращенія! Чтобы успокоить ее и облегчить ея умъ отъ тягостныхъ мыслей, Альмиръ сталъ показывать ей разныя интересныя явленія, открытыя имъ на трудномъ пути науки. Воздушные образы, призраки, лишенные опредѣленныхъ формъ, замелькали и закружились передъ ея глазами, оставляя легкій, смутный слѣдъ въ лучахъ розоваго полу-свѣта, озарявшаго комнату. Жоржина понимала, впрочемъ, отчасти, какимъ образомъ производятся эти оптическія явленія. Когда она насмотрѣлась на это зрѣлище, Альмиръ попросилъ ее взглянуть на вазу, наполненную землею. Жоржина взглянула неохотно, разсѣянно; но она была пріятно изумлена, когда изъ земли вдругъ выступилъ отростокъ… потомъ вытянулся тонкій стебель… постепенно распустились листья…. и посреди нихъ развернулся восхитительный цвѣтокъ. — Это просто колдовство! вскричала Жоржина: — я не смѣю дотронуться до него. — Сорви поскорѣй, сказалъ Альмиръ: — и понюхай, пока онъ еще цвѣтетъ. Черезъ нѣсколько секундъ цвѣтокъ завянетъ. Но едва только Жоржина прикоснулась къ цвѣтку, какъ онъ завялъ и свернулся: лепестки его сдѣлались черны какъ уголь, точно ихъ опалило огнемъ. — Растворъ былъ слишкомъ силенъ, сказалъ Альмиръ задумчиво. Чтобы поправиться, онъ предложилъ женѣ снять съ нея портретъ посредствомъ снаряда, придуманнаго имъ самимъ. Снарядъ состоялъ изъ полированной металлической дощечки, на которой, отъ дѣйствія солнечныхъ лучей, долженъ былъ обозначиться образъ Жоржины. Она согласилась очень охотно — когда портретъ былъ конченъ, она взглянула и ужаснулась: черты ея лица обозначались смутно черными пятнами, а вмѣсто щеки вышла одна маленькая ручка. Альмиръ схватилъ дощечку и бросилъ въ сосудъ, наполненный кислотою. Скоро, впрочемъ, Альмиръ забылъ объ этихъ неудачныхъ опытахъ. Въ минуты, свободныя отъ трудовъ и занятій, усталый и измученный, приходилъ онъ къ Жоржинѣ и въ ея присутствіи почерпалъ новыя силы. Онъ говорилъ ей много и горячо о могуществѣ своей науки и разсказалъ исторію длиннаго ряда алхимиковъ, столько вѣковъ трудившихся надъ открытіемъ философскаго камня, посредствомъ котораго они надѣялись извлекать золото изъ самыхъ жалкихъ и негодныхъ веществъ. Альмиръ, по видимому, былъ вполнѣ убѣжденъ, что открытіе универсальнаго начала, столь долго и тщетно отъискиваемаго, вовсе не выходило изъ предѣловъ возможности; но въ то же время онъ полагалъ, что достигнуть этого могущества можетъ только человѣкъ глубоко ученый и одаренный возвышенной мудростію, которая никогда не допуститъ его воспользоваться имъ. То же самое думалъ онъ и о жизненномъ элексирѣ. Онъ намекалъ, что отъ него совершенно зависитъ составить напитокъ, который можетъ продлить жизнь человѣческую на много лѣтъ, можетъ быть, даже навсегда; но это произвело бы въ природѣ такой безпорядокъ, что тотъ, кто вкусилъ бы этого напитка, сталъ бы проклинать его таинственную силу. — Альмиръ, ужели ты говоришь это не шутя? спросила Жоржина, смотря на мужа съ удивленіемъ и страхомъ. — Ужасно обладать такой тайной, и даже мечтать о достиженіи такого могущества страшно! — Не бойся, добрый другъ. Я не хочу цѣной всеобщаго безпорядка продлить нашу земную жизнь. Но ты поймешь теперь, что мнѣ нетрудно найти средство снять съ твоей щеки родимое пятнышко. При этихъ словахъ Жоржина вздрогнула, какъ отъ прикосновенія раскаленнаго желѣза. Альмиръ возвратился въ лабораторію. Лабораторія была отдѣлена нѣсколькими комнатами отъ той горницы, гдѣ находилась Жоржина; несмотря на то, она слышала, какъ Альмиръ отдавалъ приказанія Аминадабу, который отвѣчалъ ему голосомъ дикимъ, страннымъ, болѣе похожимъ на рычаніе звѣря, чѣмъ на голосъ человѣческій. Черезъ нѣсколько часовъ Альмиръ снова пришелъ къ Жоржинѣ и предложилъ ей посѣтить его кабинетъ, гдѣ онъ собралъ самые рѣдкіе химическіе продукты и обращики сокровищь, добытыхъ изъ нѣдръ земли. Онъ показалъ ей, между прочимъ, маленькую сткляночку, наполненную веществомъ удивительно ароматнымъ. Вещество это было безцѣнно по своимъ благодѣтельнымъ свойствамъ. Альмиръ бросилъ въ воздухъ нѣсколько капель: въ ту же минуту комната наполнилась восхитительнымъ и укрѣпляющимъ ароматомъ. — А это что такое? спросила Жоржина, указывая на стклянку, наполненную жидкостію золотистаго цвѣта. — Какой прекрасный цвѣтъ! Право, я готова подумать, что это элексиръ жизни… — Это самый сильный изъ ядовъ, когда либо существовавшихъ на землѣ; успокойся, милая Жоржина: благотворная сила этого вещества гораздо важнѣе его гибельныхъ свойствъ… Посмотри лучше на эту жидкость. Нѣсколько капель ея, разведенныхъ въ водѣ, могутъ свести самыя сильныя веснушки; но растворъ болѣе сильный остановитъ притокъ крови и сдѣлаетъ изъ лица розоваго и цвѣтущаго здоровьемъ блѣдный призракъ. — И этимъ-то веществомъ ты хочешь помазать мнѣ щеку? спросила Жоржина съ безпокойствомъ. — Нѣтъ, отвѣчалъ Альмиръ: — оно оказываетъ вліяніе только на поверхность; для тебя нужно средство, которое бы дѣйствовало сильнѣе и проникало гораздо глубже. Во время свиданій съ Жоржиной, Альмиръ тщательно наблюдалъ за впечатлѣніями, которыя производили на нее его слова; онъ замѣчалъ, какъ дѣйствуютъ на нее затворническая жизнь и температура комнаты. Иногда онъ предлагалъ Жоржинѣ такіе странные вопросы, что ей казалось, будто бы она уже испытываетъ вліяніе врачебныхъ средствъ, что она вдыхаетъ ихъ вмѣстѣ съ ароматами, наполнявшими воздухъ ея комнаты, и принимаетъ ихъ въ кушаньяхъ. Ей казалось также — но это было, можетъ быть, дѣло одного воображенія — что она испытываетъ во всемъ организмѣ раздраженіе, что ощущеніе странное, необъяснимое разливается но всѣмъ ея жиламъ и сжимаетъ сердце и болѣзненно и пріятно. Когда же у нея доставало рѣшимости посмотрѣться въ зеркало, то она замѣчала, что лицо ея блѣдно, какъ бѣлая роза, — только на щекѣ ярко выступала красная ручка. О, тогда она ненавидѣла этотъ роковой знакъ болѣе, чѣмъ самъ Альмиръ! Чтобы наполнить чѣмъ нибудь то время, которое Альмиръ считалъ нужнымъ посвящать ученымъ изслѣдованіямъ и разложеніямъ, Жоржина начала читать. Во многихъ старыхъ и пожелтѣвшихъ книгахъ, которыя составляли библіотеку Альмира, нашла она мѣста интересныя и поэтическія. Это были большею частію произведенія физиковъ среднихъ вѣковъ, каковы, напримѣръ, Альбертъ Великій, Корнелій Агриппа, Парацельзъ и знаменитый творецъ «Бронзовой Головы». Всѣ эти древніе естествоиспытатели стояли впереди своего времени, раздѣляя въ то же время суевѣрныя понятія той эпохи. Но болѣе всего заинтересовалъ Жоржину огромный фоліантъ, въ который мужъ ея подробно записывалъ всѣ свои ученые опыты, обозначая цѣль, которую онъ предположилъ себѣ первоначально, средства, употребленныя имъ для ея достиженія, успѣхи и неудачи и обстоятельства, отъ которыхъ, по его мнѣнію, зависѣло то и другое. Книга эта могла служить исторіей и эмблемой его жизни, пылкой, честолюбивой, мечтательной и въ то же время практической и дѣятельной. Чѣмъ болѣе читала Жоржина, тѣмъ болѣе увеличивались ея любовь и уваженіе къ мужу, хотя она не могла уже такъ безъусловно, какъ прежде, вѣрить въ непогрѣшимость его сужденій. Какъ ни велики были его открытія, она не могла не замѣтить, что самые блистательные его успѣхи почти всѣ были только неудача въ сравненіи съ тѣмъ идеаломъ, котораго онъ предполагалъ достигнуть. Самые блестящіе его брильянты были не что иное, какъ жалкіе камешки передъ настоящими алмазами, самородными, неподражаемыми. Книга эта, наполненная описаніями открытій, прославившихъ Альмира, была въ то же время дневникъ самый грустный и печальный. Она заключала въ себѣ грустную исповѣдь и горькое сознаніе безсилія человѣка. Мысль эта такъ глубоко огорчила Жоржину, что она опустила голову на раскрытую книгу и залилась слезами. Альмиръ засталъ ее въ такомъ положеніи. — Опасно читать книги колдуновъ, сказалъ онъ, улыбаясь, хотя на лицѣ его въ то же время замѣтны были безпокойство и неудовольствіе. — Въ этой книгѣ, Жоржина, есть страшныя страницы: перечитывая ихъ, я боюсь потерять разсудокъ. Берегись: онѣ могутъ повредить тебѣ. — Онѣ возвысили тебя въ моихъ глазахъ, отвѣчала Жоржина. — Подождй конца этихъ опытовъ: тогда можешь удивляться мнѣ, если хочешь. Я буду считать себя достойнымъ удивленія тогда только, когда успѣхъ увѣнчаетъ мои труды…. А теперь я пришелъ послушать тебя: спой мнѣ что нибудь, мой ангелъ. Жоржина поспѣшила исполнить его просьбу: полились звуки ея мягкаго, звучнаго голоса и утомили жажду его томящейся души. Онъ ушелъ отъ нея успокоенный и веселый какъ дитя, говоря, что ея затворническая жизнь скоро кончится, и что онъ совершенно убѣжденъ въ успѣхѣ. Едва только онъ вышелъ, Жоржина почувствовала непреодолимое желаніе слѣдовать за нимъ. Она забыла сказать ему, что въ продолженіе двухъ уже или трехъ послѣднихъ дней она замѣчала въ себѣ что-то необыкновенное въ томъ мѣстѣ, гдѣ у нея была родинка; она испытывала странное ощущеніе: это была не боль, а какое-то раздраженіе, распространявшее безпокойство во всемъ ея организмѣ. Она послѣдовала за Альмиромъ и въ первый разъ вошла сама въ его лабораторію. Прежде всего поразила ея взоры огромная печь — неутомимый, пылкій, весь раскраснѣвшійся отъ огня работникъ, который, повидимому, калился на очагѣ нѣсколько вѣковъ сряду: такъ много сажи накопилось на всей его поверхности. Въ ту минуту на очагѣ стоялъ аппаратъ для перегонки жидкостей. Вся комната была уставлена ретортами, кубами, цилиндрами, ступками и другими химическими снарядами. Тутъ же стояла, на случай надобности, и электрическая машина. Воздухъ былъ тяжелъ, удушливъ и наполненъ газами, извлеченными изъ веществъ, терзаемыхъ и мучимыхъ наукою. Строгая простота въ убранствѣ, голыя стѣны, каменный полъ — странно поразили Жоржину, привыкшую къ фантастической роскоши своего будуара. Но болѣе всего поразилъ ее самъ Альмиръ: онъ приковалъ къ себѣ все ея вниманіе. Онъ былъ блѣденъ какъ смерть, встревоженъ, взволнованъ и, наклонясь къ огню, слѣдилъ за ходомъ процесса съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто бы жидкость, которую онъ перегонялъ, слилась съ его жизнью и должна была превратиться въ напитокъ вѣчнаго блаженства или вѣчныхъ страданій. Не было въ немъ и слѣдовъ той увѣренности и веселаго вида, которые онъ принималъ на себя, чтобы ободрить Жоржину. — Будь теперь внимательнѣе, Аминадабъ! Осторожнѣе, жалкая машина! Осторожнѣе! шепталъ Альмиръ про себя. — Ге! ге! прорычалъ Аминадабъ: — посмотри, господинъ…. Альмиръ быстро поднялъ голову и, замѣтивъ Жоржину, покраснѣлъ, а потомъ поблѣднѣлъ еще болѣе прежняго. Онъ бросился къ ней и схватилъ ее за руку такъ сильно, что на ея нѣжной, розовой ручкѣ остались слѣды его пальцевъ. — Зачѣмъ ты пришла сюда? вскричалъ онъ, съ гнѣвомъ. — Ты сомнѣваешься, ты не довѣряешь мнѣ! Ты хочешь, чтобы и сюда проникло твое роковое вліяніе и уничтожило мои труды!… Это дурно, Жоржина! Удались, любопытная…. уйди сейчасъ же! — Нѣтъ, Альмиръ, сказала Жоржина, съ благородною гордостію: — не ты, а я должна жаловаться. Ты сомнѣваешься и не довѣряешь женѣ своей. Ты тщательно скрывалъ отъ меня безпокойство, съ которымъ слѣдишь за ходомъ опытовъ. Напрасно, другъ мой, ты составилъ обо мнѣ такое жалкое мнѣніе. Открой мнѣ опасности, угрожающія намъ, въ случаѣ неудачи; я не страшусь ихъ: мои опасенія гораздо легче твоихъ. — Нѣтъ, Жоржина, возразилъ Альмиръ, съ нетерпѣніемъ. — Этого никогда не будетъ. — Пусть будетъ по твоему, отвѣчала она, спокойно. — Я выпью все, что тебѣ угодно; даже я выпила бы и ядъ, который твоя рука поднесла бы мнѣ. — Жоржина, ангелъ мой! вскричалъ Альмиръ, глубоко тронутый. — До сихъ поръ я еще не зналъ всей силы и величія твоей души. Теперь я не хочу ничего скрывать отъ тебя. Знай же, что твоя родинка — это маленькое пятнышко на поверхности кожи, по видимому, такое ничтожное, слилось совсѣмъ твоимъ существомъ и соединено съ нимъ такъ сильно, какъ я никогда не полагалъ. Я давалъ уже тебѣ разныя средства, сильныя и дѣйствительныя; но они не произвели на тебя никакого, дѣйствія. Теперь остается испытать еще одно только средство. Если оно не удастся, мы погибли. — Зачѣмъ же прежде ты не сказалъ мнѣ этого? — Средство это очень опасно, Жоржина, отвѣчалъ Альмиръ, тихимъ голосомъ. — Опасно! Я страшусь только одного — чтобы этотъ страшный знакъ не остался на моей щекѣ вѣчно. Сними его, сними, во что бы то ни стало — а не то мы оба сойдемъ съ ума!… — Ты говоришь правду, сказалъ Альмиръ, печально. — Теперь, другъ мой, ступай къ себѣ. Еще нѣсколько времени, и мы сдѣлаемъ послѣдній опытъ. Альмиръ проводилъ жену до ея комнаты и простился съ ней тихо и печально; грусть эта лучше всякихъ словъ свидѣтельствовала о важности приготовленій, которыми онъ хотѣлъ заняться. Когда онъ ушелъ, Жоржина предалась мечтамъ. Она желала отъ всей души, чтобы мечта Альмира осуществилась — хоть на одно мгновеніе. Она поняла, что только на одно мгновеніе это и возможно. Шумъ приближавшихся шаговъ вывелъ Жоржину изъ задумчивости. Въ комнату вошелъ Альмиръ, держа въ рукѣ сосудъ, наполненный жидкостію, безцвѣтной какъ вода, но блестящей и прозрачной. Онъ былъ блѣденъ, но блѣдность эта происходила не столько отъ страха или сомнѣнія, сколько отъ сильнаго умственнаго напряженія. — Перегонка удалась совершенно, сказалъ онъ, отвѣчая на взглядъ Жоржины. — Если наука не обманываетъ меня, успѣхъ будетъ полный. Благотворная сила этого напитка не подлежитъ сомнѣнію. Посмотри, какъ подѣйствуетъ онъ на это растеніе. На окнѣ стоялъ гераніумъ, листья котораго были покрыты жолтыми пятнами. Альмиръ пролилъ нѣсколько капель драгоцѣнной жидкости на изсохшую землю. Черезъ нѣсколько мгновеній, когда корни цвѣтка втянули въ себя благотворную влагу, безобразныя пятна исчезли, листья ожили и ярко зазеленѣли. — Мнѣ ненужно доказательствъ, сказала спокойно Жоржина. — Дай мнѣ сосудъ. Я совершенно полагаюсь на твое слово и готова на все. — Пей же, благородное созданіе! вскричалъ Альмиръ, въ порывѣ восторженнаго удивленія. Жоржина выпила жидкость и отдала сосудъ мужу. — Какой чудесный напитокъ! сказала она, съ тихой улыбкой. — Онъ удивительно сладокъ и ароматенъ. Онъ утолилъ мучительную жажду, томившую меня въ продолженіе нѣсколькихъ дней Теперь, милый другъ, дай мнѣ уснуть. Я устала, мнѣ нужно отдохнуть: голова моя клонится на грудь какъ лепестки розы, припадающіе къ ложу, послѣ солнечнаго заката. Она проговорила послѣднія слова съ трудомъ, какъ будто бы ей стоило большихъ усилій произнести эти медленные, замирающіе звуки, и погрузилась въ глубокій сонъ. Альмиръ сѣлъ подлѣ жены и смотрѣлъ на нее съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ немъ замѣтна была, впрочемъ, легкая тѣнь пытливаго и безстрашнаго любопытства, свойственнаго всѣмъ ученымъ. Ничто не ускользало отъ его зоркаго глаза. Румянецъ на щекѣ, малѣйшая неровность въ дыханіи, дрожаніе рѣсницы, дрожь во всемъ тѣлѣ, — все замѣчалъ онъ и записывалъ въ фоліантъ. Каждая страница этой книги была отмѣчена глубокой мыслію, но на послѣдней страницѣ сосредоточились мысли многихъ лѣтъ. Время отъ времени Альмиръ, съ невольнымъ трепетомъ, посматривалъ на родимое пятнышко и вдругъ, уступая странному и непонятному побужденію, наклонился и поцаловалъ его. Но въ ту же минуту почувствовалъ онъ глубокое отвращеніе. Жоржина сдѣлала безпокойное движеніе, легкій стонъ — какъ упрекъ — вырвался изъ ея груди. Альмиръ продолжалъ наблюдать но прежнему съ напряженнымъ вниманіемъ, и вотъ онъ замѣтилъ, что прекрасная ручка, сначала такъ ярко выступавшая на блѣдной щекѣ Жоржины, начала блѣднѣть, гаснуть, исчезать. Присутствіе этой родинки было ужасно, но еще ужаснѣе она исчезла. Посмотрите на угасающую радугу, и вы поймете, какъ исчезъ этотъ таинственный знакъ. — Онъ исчезаетъ, гаснетъ; вотъ онъ исчезъ почти совершенно, говорилъ Альмиръ, въ порывѣ невыразимаго восторга. — Теперь онъ едва замѣтенъ…. Побѣда! побѣда! Страшный зпакъ потерялъ свою роковую силу. Малѣйшій приливъ крови къ щекѣ, и онъ исчезнетъ совершенно. Но отчего такъ блѣдна Жоржина? Онъ подошелъ къ окну и отдернулъ занавѣсъ: свѣтъ прямо упалъ на лицо Жоржины. Въ эту минуту раздался грубый и дикій смѣхъ Аминадаба: Альмиръ зналъ, что этими дикими звуками онъ выражалъ свою радость. — Смѣйся! вскричалъ Альмиръ, въ изступленіи: — веселись и смѣйся: ты пріобрѣлъ право смѣяться! Этотъ крикъ вызвалъ Жоржину изъ усыпленія. Она медленно раскрыла глаза и посмотрѣла въ зеркало, заранѣе приготовленное Альмиромъ. Легкая улыбка мелькнула на ея губахъ, когда она увидѣла, что роковой знакъ, прежде такъ ярко выступавшій и затмѣвавшій ея счастіе, теперь былъ едва замѣтенъ. Но почти въ ту же минуту она устремила глаза свои на мужа, съ неизъяснимой тоской и безпокойствомъ. — Бѣдный Альмиръ! прошептала она. — Бѣдный!… Нѣтъ, Жоржина, богатый! счастливый! вскричалъ онъ. — Труды мои увѣнчались полнымъ успѣхомъ — Бѣдный Альмиръ! повторила она съ нѣжностію. — Ты преслѣдовалъ опасную мечту — милый Альмиръ! я умираю.. Увы! она говорила правду. Роковой знакъ былъ неразрывно связанъ съ ея жизнью: это была какъ бы таинственная связь, соединявшая ея душу съ смертной оболочкой. Въ ту минуту, когда послѣдній красноватый оттѣнокъ родимаго пятнышка — единственнаго недостатка прекраснаго лица — исчезъ съ ея щеки, душа Жоржины оставила земную оболочку и улетѣла въ небо. Если бы Альмиръ былъ благоразумнѣе, онъ не отвергъ бы добровольно счастія, которое могло бы наполнить жизнь его невыразимымъ блаженствомъ. Къ несчастію, онъ занятъ былъ однимъ Настоящимъ. Онъ ничего не видѣлъ за предѣлами мрачныхъ владѣній Времени и, не умѣя заранѣе жить въ Вѣчности, не могъ найти въ Настоящемъ совершенства Будущаго…. {{right|(Изъ ''L'Institut).''}} {{right|''"Современникъ", № 7, 1853''}} [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Литература 1843 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] fm96g9qmsvd61mdwmj67jxtr7nr7e0j 5185175 5185172 2024-10-18T13:40:03Z Sergey kudryavtsev 265 5185175 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Родимое пятнышко | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Birthmark | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1843 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1843_the_birthmark-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Текст издания: журнал «Современникъ», № 7, 1853. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО. <br>''(Натанѣля Готорна.)'' === Во второй половинѣ прошлаго столѣтія жилъ на свѣтѣ ученый, глубоко изучившій всѣ отрасли естествознанія. Не задолго до того времени, къ которому относится нашъ разсказъ, онъ убѣдился, что сила нравственнаго сродства несравненно могущественнѣе всякаго сродства химическаго. Другими словами: онъ оставилъ лабораторію на попеченіе своего помощника, смылъ съ своего красиваго лица слѣды копоти и дыма, свелъ пятна кислоты и другихъ ѣдкихъ веществъ, покрывавшія его руки, и вступилъ въ бракъ съ прелестной молодой дѣвушкою. Въ то время, когда открытіе электричества и другихъ ему подобныхъ явленій природы было еще вновѣ и казалось надежнымъ путемъ къ міру чудесъ, случалось нерѣдко, что любовь къ наукѣ, по своей глубинѣ и всепоглощающей силѣ, соперничествовала съ любовью къ женщинѣ. Умъ, воображеніе, самое сердце находили обильную пищу въ изслѣдованіяхъ, которыя, по мнѣнію тогдашнихъ ученыхъ, должны были расширить кругъ человѣческаго могущества. Мы не знаемъ, былъ ли Альмиръ до такой степени убѣжденъ въ томъ, что настаетъ пора полнаго преобладанія человѣка надъ природою, но, во всякомъ случаѣ, онъ предался наукамъ такъ искренно и глубоко, что врядъ ли какая нибудь другая страсть могла когда либо отвлечь его отъ нихъ совершенно. Любовь къ молодой женѣ, конечно, могла одержать верхъ; но это могло случиться только тогда, когда бы она слилась въ немъ, такъ сказать, съ любовью къ наукѣ и заимствовала у нея новую силу. Какъ бы то ни было, Альмиръ вступилъ въ бракъ, послѣдствія котораго были самыя странныя и необыкновенныя. Разъ както, вскорѣ послѣ свадьбы, сидѣлъ онъ подлѣ жены. Въ немъ замѣтно было сильное волненіе; волненіе это возростало все болѣе и болѣе и наконецъ сдѣлалось такъ велико, что онъ вынужденъ былъ заговорить. — Жоржина, сказалъ онъ: — приходила ли тебѣ когда нибудь въ голову мысль избавиться отъ значка, который у тебя на щекѣ? — Рѣшительно никогда, отвѣчала Жоржина съ улыбкою; но, замѣтивъ, что онъ смотритъ пасмурно и угрюмо, она покраснѣла и прибавила: — сказать правду, мнѣ такъ часто говорили, что это пятнышко служитъ украшеніемъ, что я и теперь имѣю глупость вѣрить этому. — На всякомъ другомъ лицѣ, можетъ быть, — но ужь никакъ не на твоемъ. Милая Жоржина, ты создана такъ прекрасно, что этотъ ничтожный недостатокъ — я, впрочемъ, не знаю, можно ли еще его назвать недостаткомъ: можетъ быть, это также своего рода красота — оскорбляетъ меня, потому что служитъ лучшимъ доказательствомъ того, что на землѣ нѣтъ полнаго совершенства. — Оскорбляетъ васъ! вскричала Жоржина, глубоко Обиженная. — Сначала она покраснѣла отъ досады, потомъ заплакала. — Зачѣмъ же вы взяли меня изъ родительскаго дома? сказала она, заливаясь слезами. Вы не можете любить того, что васъ оскорбляетъ. Чтобы объяснить этотъ разговоръ, мы должны замѣтить, что у молодой женщины, на самой срединѣ лѣвой щеки, былъ странный знакъ. Когда она была совершенно спокойна и ничто не возмущало ея лица, этотъ розоваго цвѣта знакъ почти сливался съ цвѣтомъ щеки. Когда Жоржина краснѣла, онъ становился еще незамѣтнѣе и наконецъ исчезалъ совершенно, когда приливъ крови оживлялъ ея щоки яркимъ румянцемъ. Но когда она блѣднѣла отъ страха или волненія, знакъ обозначался ярко, какъ красное пятно на бѣломъ снѣгѣ, и приводилъ Альмира въ тайный трепетъ. Онъ имѣлъ видъ ручки, — ручки пигмея самой мелкой породы. Обожатели Жоржины говорили, что Фея коснулась своей маленькой ручкой щеки ребенка въ ту минуту, когда онъ родился, и оставила на ней легкій слѣдъ, какъ таинственный залогъ той магической власти, которую красавица должна была пріобрѣсти надъ всѣми сердцами. Многіе изъ нихъ цѣною жизни готовы были купить завидное право прижать къ устамъ эту таинственную ручку. Мы должны, впрочемъ, сказать правду: знакъ этотъ производилъ впечатлѣніе весьма различное, смотря но характеру тѣхъ, которые видѣли его. Были особы такія взыскательныя — разумѣется, между женщинами — которыя увѣряли, что эта кровавая ручка — такъ обыкновенно онѣ называли ее — уничтожала совершенно всю прелесть лица Жоржины и даже дѣлала его безобразнымъ. Но, по мнѣнію этихъ строгихъ судей, голубоватыя жилки, встрѣчающіяся въ мраморахъ самой чистѣйшей бѣлизны, могутъ, пожалуй, сдѣлать изъ превосходнѣйшей античной статуи безобразное чудовище. Что же касается до цѣнителей другого пола, то одни изъ нихъ въ родимомъ пятнышкѣ находили новый предметъ удивленія; другіе же, не раздѣляя этого удивленія, желали, чтобы пятнышка не было, потому что тогда бы Жоржина могла служить идеаломъ совершеннѣйшей красоты, безъ малѣйшей тѣни недостатка. Послѣ свадьбы — до тѣхъ поръ Альмиръ не обращалъ на родинку никакого вниманія — онъ почувствовалъ, что принадлежитъ къ числу послѣднихъ. Если бы Жоржина была не такъ прекрасна, если бы демонъ зависти могъ открыть въ ней еще другой какой нибудь недостатокъ, то странная прелесть миніатюрной ручки, то обрисованной чуть-чуть, то совершенно исчезавшей и снова выступавшей ярче и живѣе, смотря по впечатлѣніямъ, волновавшимъ сердце красавицы, могла бы еще увеличить любовь Альмира. Но, видя, что жена его могла бы служить образцомъ безукоризненной красоты, если бы не родинка, Альмиръ никакъ не могъ помирится съ этимъ недостаткомъ: съ каждымъ днемъ онъ становился для него все болѣе и болѣе невыносимымъ. Это былъ роковой знакъ, который природа, такъ или иначе, безпощадно и неизгладимо налагаетъ на всѣ свои произведенія, чтобы показать, что всѣ они созданы только на время, исчезнутъ, уничтожатся, и что всякое совершенство на землѣ достигается трудомъ и страданіемъ. Красная ручка казалась ему страшнымъ символомъ неизбѣжныхъ и тяжкихъ объятій, въ которыхъ смерть сжимаетъ все, что только есть на землѣ прекраснаго и благороднаго, все низводя на степень ничтожества и праха. Роковой знакъ какъ будто говорилъ ему, что и его жена, его прекрасная Жоржина, подчинена грѣху, заботамъ, разрушенію и смерти; скоро его мрачное воображеніе придало родимому пятнышку страшное значеніе, и никогда душевная красота Жоржины не доставляла ему столько наслажденій, сколько страданій и мученій доставала ему эта роковая родинка. Въ минуты самыя счастливыя и сладкія, невольно и даже вопреки принятой рѣшимости, онъ возвращался къ одному и тому же предмету. Сначала родимое пятнышко не имѣло въ его глазахъ особенной важности, но потомъ, мало по малу, мысль о немъ слилась со всѣми его идеями и стремленіями и наконецъ сдѣлалась исключительною, преобладающею мыслью. Съ самого утра, открывая глаза, онъ замѣчалъ на прелестномъ лицѣ жены роковой знакъ несовершенства; а вечеромъ, когда они сидѣли у огня, глаза его невольно и украдкой обращались на ея лицо, и передъ нимъ, какъ дрожащее пламя огня, мелькала роковая ручка, и ему казалось, что ''смерть'' наложила свою печать на прелестное лице обожаемой имъ женщины. Отъ этихъ взглядовъ Жоржинѣ становилось страшно. Замѣтивъ, что онъ наблюдаетъ за нею, молчаливый и мрачный, она блѣднѣла какъ смерть, И, посреди этой матовой бѣлизны, красная ручка выступала ярко, какъ рубиновый барельефъ на бѣломъ мраморномъ полѣ. Разъ вечеромъ, въ ту позднюю пору, когда свѣтъ лампы такъ ослабѣлъ, что родимое пятнышко на щекѣ бѣдной женщины было только чуть-чуть замѣтно, она сама, въ первый разъ, рѣшилась заговорить о немъ. — Помнишь ли ты, милый Альмиръ, сказала она, стараясь улыбнуться: — страшный сонъ, который ты видѣлъ прошедшую ночь? Тебѣ приснилась моя несчастная родинка. — Нѣтъ, совершенно не помню, отвѣчалъ Альмиръ, вздрогнувъ. Потомъ, желая скрыть внутреннее волненіе, онъ прибавилъ, сухимъ и холоднымъ тономъ: — Очень можетъ быть, впрочемъ, что она дѣйствительно мнѣ приснилась, потому что передъ тѣмъ я много о ней думалъ. — Тебѣ снилось, продолжала Жоржпна поспѣшно: она боялась, чтобы слезы не помѣшали ей говорить: — о, это было страшное сновидѣніе!… Я удивляюсь, какъ ты забылъ его. Какъ можно забыть эти слова: ''она проникаетъ до самого сердца…. а между тѣмъ ее нужно вырвать, стереть….'' Подумай хорошенько, другъ мой; мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты вспомнилъ этотъ сонъ. Болѣзнь души очевидна, когда сонъ не можетъ удержать страшныхъ призраковъ въ границахъ своихъ мрачныхъ владѣній, когда они вырываются на волю и отравляютъ нашу жизнь, открывая тайны, которыя насъ тревожатъ. Альмиръ вспомнилъ свое сновидѣніе. Ему снилось, что онъ, при помощи Аминадаба, пробовалъ снять родинку со щеки Жоржины. Но чѣмъ глубже вонзалъ онъ ножъ, тѣмъ глубже опускался роковой знакъ, такъ что наконецъ онъ проникъ до самого сердца: неумолимый, онъ хотѣлъ вырвать его и оттуда. Когда всѣ подробности страшнаго сновидѣнія возникли въ памяти Альмира, онъ смутился какъ преступникъ. Истина часто является намъ подъ покровомъ сна и безжалостно раскрываетъ передъ нами то, чего мы не замѣчали и въ чемъ она боялась показаться на яву. До тѣхъ поръ Альмиръ и не подозрѣвалъ, какую неотразимую власть пріобрѣла эта мысль надъ его умомъ, и какъ трудно будетъ ему возстановить свое прежнее спокойствіе и счастіе. — Альмиръ, сказала Жоржина, торжественнымъ голосомъ: — я не знаю, чѣмъ можетъ кончиться эта операція. Можетъ быть, слѣдствіемъ ея будетъ неизлечимая болѣзнь, можетъ быть, эта родинка неразрывно связана съ моимъ существованіемъ; но я на все готова. Скажи же мнѣ, есть ли средство свести, во что бы то ни стало, роковой знакъ, который напечатлѣлся на моей щекѣ прежде, чѣмъ я увидѣла свѣтъ Божій? — Милая Жоржина, я много думалъ объ этомъ предметѣ, сказалъ Альмиръ съ живостію: — и совершенно убѣдился, что есть возможность свести эту родинку. — Если это возможно, то попробуй, какъ бы ни было это опасно. Я не боюсь опасности, потому что жизнь — до тѣхъ поръ, пока этотъ роковой знакъ будетъ возбуждать въ тебѣ отвращеніе и ужасъ — будетъ для меня тяжкой ношей, отъ которой я избавлюсь съ радостію. Сними же съ меня этотъ страшный знакъ или лиши меня жизни. Ты великій ученый: какъ же не снять тебѣ ничтожнаго, маленькаго пятнышка, которое я могу закрыть двумя пальцами? Ты долженъ это сдѣлать для твоего собственнаго спокойствія; ты долженъ спасти разсудокъ твоей несчастной Жоржиныі… — Благородный, безцѣнный, милый другъ! вскричалъ Альмиръ въ порывѣ восторга: — не сомнѣвайся въ моемъ искусствѣ. Я посвятилъ на это лучшія силы души и ума. Жоржина! ты заставила меня проникнуть въ самое сердце науки: я чувствую теперь себя въ силахъ сдѣлать изъ тебя идеалъ совершенства… и какая радость, какое торжество будетъ тогда, когда я исправлю недостатокъ, который природа допустила въ прекраснѣйшемъ изъ своихъ произведеній! Пигмаліонъ, въ ту минуту, когда оживилась его статуя, не испытывалъ восторга, который суждено испытать мнѣ. — Итакъ, это рѣшено, сказала Жоржина, стараясь улыбнуться. — Смотри же, Альмиръ, не щади меня, если бы даже роковой знакъ укрылся ко мнѣ въ самое сердце. Альмиръ нѣжно поцаловалъ ее въ щоку — правую щоку, а не ту, на которой отпечатлѣлась красная ручка. На другой день Альмиръ сообщилъ Жоржинѣ придуманный имъ планъ: онъ рѣшился посвятить все свое время и всѣ свои силы этому важному занятію и въ то же время хотѣлъ, чтобы Жоржина пользовалась совершеннымъ спокойствіемъ, необходимымъ для успѣха. Съ этой цѣлью они положили перейти въ огромные покои, гдѣ прежде помѣщалась лабораторія Альмира. Тамъ, во время трудолюбивой молодости, совершилъ онъ тѣ открытія, которыя возбудили удивленіе во всѣхъ ученыхъ обществахъ Европы. Тамъ, въ уединенной тишинѣ лабораторіи, блѣдный физикъ трудился надъ изученіемъ явленій самыхъ возвышенныхъ слоевъ атмосферы небесной и самыхъ глубокихъ пластовъ земли; тамъ онъ открылъ причины образованія волкановъ, проникъ въ тайны происхожденія ключей и источниковъ, опредѣлилъ, отчего одни изъ нихъ вытекаютъ изъ нѣдръ черной земли горячей и чистой струею, а другіе заключаютъ въ себѣ благотворныя, цѣлебныя свойства. Тамъ же, въ самую раннюю эпоху юности, изучалъ онъ строеніе человѣческаго тѣла. Альмиръ давно уже отказался отъ этихъ послѣднихъ изслѣдованій, невольно сознавъ ту истину, передъ которой рано или поздно становится втупикъ каждый ученый: онъ убѣдился, что наша общая мать-природа, работая и трудясь весело и беззаботно, при яркомъ дневномъ свѣтѣ, въ то же время заботится хранить свои тайны и, несмотря на свою видимую, безпечную откровенность, скрываетъ отъ насъ все, кромѣ результатовъ. Правда, она даетъ намъ полную свободу разрушать, но рѣдко дозволяетъ возстановлять разрушенное. Альмиръ снова принялся за покинутыя наблюденія, но уже не съ той цѣлью, какъ прежде: онъ взялся теперь за нихъ только потому, что они заключали въ себѣ много физіологическихъ истинъ и лежали на пути, по которому онъ долженъ былъ слѣдовать для достиженія новой цѣли. Жоржина содрогнулась отъ ужаса въ ту минуту, когда должна была переступить черезъ порогъ лабораторіи. Чтобы успокоить ее, Альмиръ весело посмотрѣлъ на нее; но, замѣтивъ, что родимый знакъ на ея блѣдной щекѣ обозначился съ поразительной яркостію, онъ не могъ подавить въ себѣ судорожнаго движенія. Жоржина упала въ обморокъ. — Амниадабъ! Аминадабъ! вскричалъ Альмиръ, топая ногами. На крикъ его явился человѣкъ небольшого роста, но необыкновенно сильнаго сложенія; жосткіе, косматые волосы длинными прядями ниспадали на его лицо, почернѣвшее отъ дыма и копоти. Аминадабъ — такъ его звали — былъ помощникъ Альмира съ самого начала его ученой каррьеры. Механическая точность и изумительная ловкость, съ которой онъ исполнялъ самые сложные опыты, нимало не понимая ихъ цѣли и назначенія, были необходимы Альмиру при его практическихъ занятіяхъ. Его изумительная сила, косматые волосы и закоптѣлое лицо, носившее невыразимую печать глубокаго матеріализма, дѣлали изъ него представителя физической природы человѣка, между тѣмъ какъ Альмиръ, стройный и высокій, съ лицомъ блѣднымъ и полнымъ ума и выраженія, могъ служить типомъ природы нравственной. — Отвори двери будуара, сказалъ Альмиръ: — и зажги курительную свѣчку, Аминадабъ поспѣшилъ исполнить его приказаніе. Комната тотчасъ же наполнилась восхитительнымъ и возбуждающимъ ароматомъ, который привелъ въ чувство Жоржину. Она открыла глаза, оглядѣлась крутомъ и увидѣла очаровательную картину. Альмиръ превратилъ мрачныя и закоптѣлыя комнаты, въ которыхъ провелъ лучшіе года своей жизни надъ изученіемъ таинственныхъ явленій природы, въ великолѣпный будуаръ, достойный быть жилищемъ красавицы. Голыя стѣны покрылись роскошными тканями, придающими комнатамъ видъ величія и красоты, котораго никакое другое украшеніе не въ состояніи придать имъ; широкія складки этихъ тяжелыхъ тканей, разстилаясь сверху до низу, скрывали рѣзкія линіи угловъ и, казалось, заключали въ себѣ пространство, взятое изъ безконечности. Жоржина могла подумать, что она несется на облакахъ по воздуху. Альмиръ удалилъ солнечный свѣтъ, потому что онъ могъ мѣшать химическимъ процессамъ, и замѣнилъ ихъ матовымъ блескомъ лампъ, разноцвѣтные огни которыхъ разливали слабое розовое сіяніе. Въ ту минуту, когда Жоржина открыла глаза, онъ стоялъ передъ нею на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее внимательно, но безъ всякаго страха: онъ былъ увѣренъ въ себѣ. — Гдѣ я?… Да, знаю — помню, сказала Жоржина слабымъ и дрожащимъ голосомъ. И она поднесла руку къ щекѣ, чтобы скрыть отъ глазъ мужа роковой знакъ. — Успокойся, милый другъ, сказалъ Альмиръ. — Не бойся меня. Повѣрь мнѣ, Жоржина, я доволенъ, что въ тебѣ есть хоть одинъ недостатокъ: я уничтожу его, онъ исчезнетъ, и тогда какъ мы будемъ счастливы, веселы! — Сжалься, сжалься надо мною, продолжала она умоляющимъ голосомъ. — Ради Бога, не гляди на меня такъ. Я не могу забыть, какъ ты содрогнулся отъ ужаса и отвращенія! Чтобы успокоить ее и облегчить ея умъ отъ тягостныхъ мыслей, Альмиръ сталъ показывать ей разныя интересныя явленія, открытыя имъ на трудномъ пути науки. Воздушные образы, призраки, лишенные опредѣленныхъ формъ, замелькали и закружились передъ ея глазами, оставляя легкій, смутный слѣдъ въ лучахъ розоваго полу-свѣта, озарявшаго комнату. Жоржина понимала, впрочемъ, отчасти, какимъ образомъ производятся эти оптическія явленія. Когда она насмотрѣлась на это зрѣлище, Альмиръ попросилъ ее взглянуть на вазу, наполненную землею. Жоржина взглянула неохотно, разсѣянно; но она была пріятно изумлена, когда изъ земли вдругъ выступилъ отростокъ… потомъ вытянулся тонкій стебель… постепенно распустились листья…. и посреди нихъ развернулся восхитительный цвѣтокъ. — Это просто колдовство! вскричала Жоржина: — я не смѣю дотронуться до него. — Сорви поскорѣй, сказалъ Альмиръ: — и понюхай, пока онъ еще цвѣтетъ. Черезъ нѣсколько секундъ цвѣтокъ завянетъ. Но едва только Жоржина прикоснулась къ цвѣтку, какъ онъ завялъ и свернулся: лепестки его сдѣлались черны какъ уголь, точно ихъ опалило огнемъ. — Растворъ былъ слишкомъ силенъ, сказалъ Альмиръ задумчиво. Чтобы поправиться, онъ предложилъ женѣ снять съ нея портретъ посредствомъ снаряда, придуманнаго имъ самимъ. Снарядъ состоялъ изъ полированной металлической дощечки, на которой, отъ дѣйствія солнечныхъ лучей, долженъ былъ обозначиться образъ Жоржины. Она согласилась очень охотно — когда портретъ былъ конченъ, она взглянула и ужаснулась: черты ея лица обозначались смутно черными пятнами, а вмѣсто щеки вышла одна маленькая ручка. Альмиръ схватилъ дощечку и бросилъ въ сосудъ, наполненный кислотою. Скоро, впрочемъ, Альмиръ забылъ объ этихъ неудачныхъ опытахъ. Въ минуты, свободныя отъ трудовъ и занятій, усталый и измученный, приходилъ онъ къ Жоржинѣ и въ ея присутствіи почерпалъ новыя силы. Онъ говорилъ ей много и горячо о могуществѣ своей науки и разсказалъ исторію длиннаго ряда алхимиковъ, столько вѣковъ трудившихся надъ открытіемъ философскаго камня, посредствомъ котораго они надѣялись извлекать золото изъ самыхъ жалкихъ и негодныхъ веществъ. Альмиръ, по видимому, былъ вполнѣ убѣжденъ, что открытіе универсальнаго начала, столь долго и тщетно отъискиваемаго, вовсе не выходило изъ предѣловъ возможности; но въ то же время онъ полагалъ, что достигнуть этого могущества можетъ только человѣкъ глубоко ученый и одаренный возвышенной мудростію, которая никогда не допуститъ его воспользоваться имъ. То же самое думалъ онъ и о жизненномъ элексирѣ. Онъ намекалъ, что отъ него совершенно зависитъ составить напитокъ, который можетъ продлить жизнь человѣческую на много лѣтъ, можетъ быть, даже навсегда; но это произвело бы въ природѣ такой безпорядокъ, что тотъ, кто вкусилъ бы этого напитка, сталъ бы проклинать его таинственную силу. — Альмиръ, ужели ты говоришь это не шутя? спросила Жоржина, смотря на мужа съ удивленіемъ и страхомъ. — Ужасно обладать такой тайной, и даже мечтать о достиженіи такого могущества страшно! — Не бойся, добрый другъ. Я не хочу цѣной всеобщаго безпорядка продлить нашу земную жизнь. Но ты поймешь теперь, что мнѣ нетрудно найти средство снять съ твоей щеки родимое пятнышко. При этихъ словахъ Жоржина вздрогнула, какъ отъ прикосновенія раскаленнаго желѣза. Альмиръ возвратился въ лабораторію. Лабораторія была отдѣлена нѣсколькими комнатами отъ той горницы, гдѣ находилась Жоржина; несмотря на то, она слышала, какъ Альмиръ отдавалъ приказанія Аминадабу, который отвѣчалъ ему голосомъ дикимъ, страннымъ, болѣе похожимъ на рычаніе звѣря, чѣмъ на голосъ человѣческій. Черезъ нѣсколько часовъ Альмиръ снова пришелъ къ Жоржинѣ и предложилъ ей посѣтить его кабинетъ, гдѣ онъ собралъ самые рѣдкіе химическіе продукты и обращики сокровищь, добытыхъ изъ нѣдръ земли. Онъ показалъ ей, между прочимъ, маленькую сткляночку, наполненную веществомъ удивительно ароматнымъ. Вещество это было безцѣнно по своимъ благодѣтельнымъ свойствамъ. Альмиръ бросилъ въ воздухъ нѣсколько капель: въ ту же минуту комната наполнилась восхитительнымъ и укрѣпляющимъ ароматомъ. — А это что такое? спросила Жоржина, указывая на стклянку, наполненную жидкостію золотистаго цвѣта. — Какой прекрасный цвѣтъ! Право, я готова подумать, что это элексиръ жизни… — Это самый сильный изъ ядовъ, когда либо существовавшихъ на землѣ; успокойся, милая Жоржина: благотворная сила этого вещества гораздо важнѣе его гибельныхъ свойствъ… Посмотри лучше на эту жидкость. Нѣсколько капель ея, разведенныхъ въ водѣ, могутъ свести самыя сильныя веснушки; но растворъ болѣе сильный остановитъ притокъ крови и сдѣлаетъ изъ лица розоваго и цвѣтущаго здоровьемъ блѣдный призракъ. — И этимъ-то веществомъ ты хочешь помазать мнѣ щеку? спросила Жоржина съ безпокойствомъ. — Нѣтъ, отвѣчалъ Альмиръ: — оно оказываетъ вліяніе только на поверхность; для тебя нужно средство, которое бы дѣйствовало сильнѣе и проникало гораздо глубже. Во время свиданій съ Жоржиной, Альмиръ тщательно наблюдалъ за впечатлѣніями, которыя производили на нее его слова; онъ замѣчалъ, какъ дѣйствуютъ на нее затворническая жизнь и температура комнаты. Иногда онъ предлагалъ Жоржинѣ такіе странные вопросы, что ей казалось, будто бы она уже испытываетъ вліяніе врачебныхъ средствъ, что она вдыхаетъ ихъ вмѣстѣ съ ароматами, наполнявшими воздухъ ея комнаты, и принимаетъ ихъ въ кушаньяхъ. Ей казалось также — но это было, можетъ быть, дѣло одного воображенія — что она испытываетъ во всемъ организмѣ раздраженіе, что ощущеніе странное, необъяснимое разливается но всѣмъ ея жиламъ и сжимаетъ сердце и болѣзненно и пріятно. Когда же у нея доставало рѣшимости посмотрѣться въ зеркало, то она замѣчала, что лицо ея блѣдно, какъ бѣлая роза, — только на щекѣ ярко выступала красная ручка. О, тогда она ненавидѣла этотъ роковой знакъ болѣе, чѣмъ самъ Альмиръ! Чтобы наполнить чѣмъ нибудь то время, которое Альмиръ считалъ нужнымъ посвящать ученымъ изслѣдованіямъ и разложеніямъ, Жоржина начала читать. Во многихъ старыхъ и пожелтѣвшихъ книгахъ, которыя составляли библіотеку Альмира, нашла она мѣста интересныя и поэтическія. Это были большею частію произведенія физиковъ среднихъ вѣковъ, каковы, напримѣръ, Альбертъ Великій, Корнелій Агриппа, Парацельзъ и знаменитый творецъ «Бронзовой Головы». Всѣ эти древніе естествоиспытатели стояли впереди своего времени, раздѣляя въ то же время суевѣрныя понятія той эпохи. Но болѣе всего заинтересовалъ Жоржину огромный фоліантъ, въ который мужъ ея подробно записывалъ всѣ свои ученые опыты, обозначая цѣль, которую онъ предположилъ себѣ первоначально, средства, употребленныя имъ для ея достиженія, успѣхи и неудачи и обстоятельства, отъ которыхъ, по его мнѣнію, зависѣло то и другое. Книга эта могла служить исторіей и эмблемой его жизни, пылкой, честолюбивой, мечтательной и въ то же время практической и дѣятельной. Чѣмъ болѣе читала Жоржина, тѣмъ болѣе увеличивались ея любовь и уваженіе къ мужу, хотя она не могла уже такъ безъусловно, какъ прежде, вѣрить въ непогрѣшимость его сужденій. Какъ ни велики были его открытія, она не могла не замѣтить, что самые блистательные его успѣхи почти всѣ были только неудача въ сравненіи съ тѣмъ идеаломъ, котораго онъ предполагалъ достигнуть. Самые блестящіе его брильянты были не что иное, какъ жалкіе камешки передъ настоящими алмазами, самородными, неподражаемыми. Книга эта, наполненная описаніями открытій, прославившихъ Альмира, была въ то же время дневникъ самый грустный и печальный. Она заключала въ себѣ грустную исповѣдь и горькое сознаніе безсилія человѣка. Мысль эта такъ глубоко огорчила Жоржину, что она опустила голову на раскрытую книгу и залилась слезами. Альмиръ засталъ ее въ такомъ положеніи. — Опасно читать книги колдуновъ, сказалъ онъ, улыбаясь, хотя на лицѣ его въ то же время замѣтны были безпокойство и неудовольствіе. — Въ этой книгѣ, Жоржина, есть страшныя страницы: перечитывая ихъ, я боюсь потерять разсудокъ. Берегись: онѣ могутъ повредить тебѣ. — Онѣ возвысили тебя въ моихъ глазахъ, отвѣчала Жоржина. — Подождй конца этихъ опытовъ: тогда можешь удивляться мнѣ, если хочешь. Я буду считать себя достойнымъ удивленія тогда только, когда успѣхъ увѣнчаетъ мои труды…. А теперь я пришелъ послушать тебя: спой мнѣ что нибудь, мой ангелъ. Жоржина поспѣшила исполнить его просьбу: полились звуки ея мягкаго, звучнаго голоса и утомили жажду его томящейся души. Онъ ушелъ отъ нея успокоенный и веселый какъ дитя, говоря, что ея затворническая жизнь скоро кончится, и что онъ совершенно убѣжденъ въ успѣхѣ. Едва только онъ вышелъ, Жоржина почувствовала непреодолимое желаніе слѣдовать за нимъ. Она забыла сказать ему, что въ продолженіе двухъ уже или трехъ послѣднихъ дней она замѣчала въ себѣ что-то необыкновенное въ томъ мѣстѣ, гдѣ у нея была родинка; она испытывала странное ощущеніе: это была не боль, а какое-то раздраженіе, распространявшее безпокойство во всемъ ея организмѣ. Она послѣдовала за Альмиромъ и въ первый разъ вошла сама въ его лабораторію. Прежде всего поразила ея взоры огромная печь — неутомимый, пылкій, весь раскраснѣвшійся отъ огня работникъ, который, повидимому, калился на очагѣ нѣсколько вѣковъ сряду: такъ много сажи накопилось на всей его поверхности. Въ ту минуту на очагѣ стоялъ аппаратъ для перегонки жидкостей. Вся комната была уставлена ретортами, кубами, цилиндрами, ступками и другими химическими снарядами. Тутъ же стояла, на случай надобности, и электрическая машина. Воздухъ былъ тяжелъ, удушливъ и наполненъ газами, извлеченными изъ веществъ, терзаемыхъ и мучимыхъ наукою. Строгая простота въ убранствѣ, голыя стѣны, каменный полъ — странно поразили Жоржину, привыкшую къ фантастической роскоши своего будуара. Но болѣе всего поразилъ ее самъ Альмиръ: онъ приковалъ къ себѣ все ея вниманіе. Онъ былъ блѣденъ какъ смерть, встревоженъ, взволнованъ и, наклонясь къ огню, слѣдилъ за ходомъ процесса съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто бы жидкость, которую онъ перегонялъ, слилась съ его жизнью и должна была превратиться въ напитокъ вѣчнаго блаженства или вѣчныхъ страданій. Не было въ немъ и слѣдовъ той увѣренности и веселаго вида, которые онъ принималъ на себя, чтобы ободрить Жоржину. — Будь теперь внимательнѣе, Аминадабъ! Осторожнѣе, жалкая машина! Осторожнѣе! шепталъ Альмиръ про себя. — Ге! ге! прорычалъ Аминадабъ: — посмотри, господинъ…. Альмиръ быстро поднялъ голову и, замѣтивъ Жоржину, покраснѣлъ, а потомъ поблѣднѣлъ еще болѣе прежняго. Онъ бросился къ ней и схватилъ ее за руку такъ сильно, что на ея нѣжной, розовой ручкѣ остались слѣды его пальцевъ. — Зачѣмъ ты пришла сюда? вскричалъ онъ, съ гнѣвомъ. — Ты сомнѣваешься, ты не довѣряешь мнѣ! Ты хочешь, чтобы и сюда проникло твое роковое вліяніе и уничтожило мои труды!… Это дурно, Жоржина! Удались, любопытная…. уйди сейчасъ же! — Нѣтъ, Альмиръ, сказала Жоржина, съ благородною гордостію: — не ты, а я должна жаловаться. Ты сомнѣваешься и не довѣряешь женѣ своей. Ты тщательно скрывалъ отъ меня безпокойство, съ которымъ слѣдишь за ходомъ опытовъ. Напрасно, другъ мой, ты составилъ обо мнѣ такое жалкое мнѣніе. Открой мнѣ опасности, угрожающія намъ, въ случаѣ неудачи; я не страшусь ихъ: мои опасенія гораздо легче твоихъ. — Нѣтъ, Жоржина, возразилъ Альмиръ, съ нетерпѣніемъ. — Этого никогда не будетъ. — Пусть будетъ по твоему, отвѣчала она, спокойно. — Я выпью все, что тебѣ угодно; даже я выпила бы и ядъ, который твоя рука поднесла бы мнѣ. — Жоржина, ангелъ мой! вскричалъ Альмиръ, глубоко тронутый. — До сихъ поръ я еще не зналъ всей силы и величія твоей души. Теперь я не хочу ничего скрывать отъ тебя. Знай же, что твоя родинка — это маленькое пятнышко на поверхности кожи, по видимому, такое ничтожное, слилось совсѣмъ твоимъ существомъ и соединено съ нимъ такъ сильно, какъ я никогда не полагалъ. Я давалъ уже тебѣ разныя средства, сильныя и дѣйствительныя; но они не произвели на тебя никакого, дѣйствія. Теперь остается испытать еще одно только средство. Если оно не удастся, мы погибли. — Зачѣмъ же прежде ты не сказалъ мнѣ этого? — Средство это очень опасно, Жоржина, отвѣчалъ Альмиръ, тихимъ голосомъ. — Опасно! Я страшусь только одного — чтобы этотъ страшный знакъ не остался на моей щекѣ вѣчно. Сними его, сними, во что бы то ни стало — а не то мы оба сойдемъ съ ума!… — Ты говоришь правду, сказалъ Альмиръ, печально. — Теперь, другъ мой, ступай къ себѣ. Еще нѣсколько времени, и мы сдѣлаемъ послѣдній опытъ. Альмиръ проводилъ жену до ея комнаты и простился съ ней тихо и печально; грусть эта лучше всякихъ словъ свидѣтельствовала о важности приготовленій, которыми онъ хотѣлъ заняться. Когда онъ ушелъ, Жоржина предалась мечтамъ. Она желала отъ всей души, чтобы мечта Альмира осуществилась — хоть на одно мгновеніе. Она поняла, что только на одно мгновеніе это и возможно. Шумъ приближавшихся шаговъ вывелъ Жоржину изъ задумчивости. Въ комнату вошелъ Альмиръ, держа въ рукѣ сосудъ, наполненный жидкостію, безцвѣтной какъ вода, но блестящей и прозрачной. Онъ былъ блѣденъ, но блѣдность эта происходила не столько отъ страха или сомнѣнія, сколько отъ сильнаго умственнаго напряженія. — Перегонка удалась совершенно, сказалъ онъ, отвѣчая на взглядъ Жоржины. — Если наука не обманываетъ меня, успѣхъ будетъ полный. Благотворная сила этого напитка не подлежитъ сомнѣнію. Посмотри, какъ подѣйствуетъ онъ на это растеніе. На окнѣ стоялъ гераніумъ, листья котораго были покрыты жолтыми пятнами. Альмиръ пролилъ нѣсколько капель драгоцѣнной жидкости на изсохшую землю. Черезъ нѣсколько мгновеній, когда корни цвѣтка втянули въ себя благотворную влагу, безобразныя пятна исчезли, листья ожили и ярко зазеленѣли. — Мнѣ ненужно доказательствъ, сказала спокойно Жоржина. — Дай мнѣ сосудъ. Я совершенно полагаюсь на твое слово и готова на все. — Пей же, благородное созданіе! вскричалъ Альмиръ, въ порывѣ восторженнаго удивленія. Жоржина выпила жидкость и отдала сосудъ мужу. — Какой чудесный напитокъ! сказала она, съ тихой улыбкой. — Онъ удивительно сладокъ и ароматенъ. Онъ утолилъ мучительную жажду, томившую меня въ продолженіе нѣсколькихъ дней Теперь, милый другъ, дай мнѣ уснуть. Я устала, мнѣ нужно отдохнуть: голова моя клонится на грудь какъ лепестки розы, припадающіе къ ложу, послѣ солнечнаго заката. Она проговорила послѣднія слова съ трудомъ, какъ будто бы ей стоило большихъ усилій произнести эти медленные, замирающіе звуки, и погрузилась въ глубокій сонъ. Альмиръ сѣлъ подлѣ жены и смотрѣлъ на нее съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ немъ замѣтна была, впрочемъ, легкая тѣнь пытливаго и безстрашнаго любопытства, свойственнаго всѣмъ ученымъ. Ничто не ускользало отъ его зоркаго глаза. Румянецъ на щекѣ, малѣйшая неровность въ дыханіи, дрожаніе рѣсницы, дрожь во всемъ тѣлѣ, — все замѣчалъ онъ и записывалъ въ фоліантъ. Каждая страница этой книги была отмѣчена глубокой мыслію, но на послѣдней страницѣ сосредоточились мысли многихъ лѣтъ. Время отъ времени Альмиръ, съ невольнымъ трепетомъ, посматривалъ на родимое пятнышко и вдругъ, уступая странному и непонятному побужденію, наклонился и поцаловалъ его. Но въ ту же минуту почувствовалъ онъ глубокое отвращеніе. Жоржина сдѣлала безпокойное движеніе, легкій стонъ — какъ упрекъ — вырвался изъ ея груди. Альмиръ продолжалъ наблюдать но прежнему съ напряженнымъ вниманіемъ, и вотъ онъ замѣтилъ, что прекрасная ручка, сначала такъ ярко выступавшая на блѣдной щекѣ Жоржины, начала блѣднѣть, гаснуть, исчезать. Присутствіе этой родинки было ужасно, но еще ужаснѣе она исчезла. Посмотрите на угасающую радугу, и вы поймете, какъ исчезъ этотъ таинственный знакъ. — Онъ исчезаетъ, гаснетъ; вотъ онъ исчезъ почти совершенно, говорилъ Альмиръ, въ порывѣ невыразимаго восторга. — Теперь онъ едва замѣтенъ…. Побѣда! побѣда! Страшный зпакъ потерялъ свою роковую силу. Малѣйшій приливъ крови къ щекѣ, и онъ исчезнетъ совершенно. Но отчего такъ блѣдна Жоржина? Онъ подошелъ къ окну и отдернулъ занавѣсъ: свѣтъ прямо упалъ на лицо Жоржины. Въ эту минуту раздался грубый и дикій смѣхъ Аминадаба: Альмиръ зналъ, что этими дикими звуками онъ выражалъ свою радость. — Смѣйся! вскричалъ Альмиръ, въ изступленіи: — веселись и смѣйся: ты пріобрѣлъ право смѣяться! Этотъ крикъ вызвалъ Жоржину изъ усыпленія. Она медленно раскрыла глаза и посмотрѣла въ зеркало, заранѣе приготовленное Альмиромъ. Легкая улыбка мелькнула на ея губахъ, когда она увидѣла, что роковой знакъ, прежде такъ ярко выступавшій и затмѣвавшій ея счастіе, теперь былъ едва замѣтенъ. Но почти въ ту же минуту она устремила глаза свои на мужа, съ неизъяснимой тоской и безпокойствомъ. — Бѣдный Альмиръ! прошептала она. — Бѣдный!… Нѣтъ, Жоржина, богатый! счастливый! вскричалъ онъ. — Труды мои увѣнчались полнымъ успѣхомъ — Бѣдный Альмиръ! повторила она съ нѣжностію. — Ты преслѣдовалъ опасную мечту — милый Альмиръ! я умираю.. Увы! она говорила правду. Роковой знакъ былъ неразрывно связанъ съ ея жизнью: это была какъ бы таинственная связь, соединявшая ея душу съ смертной оболочкой. Въ ту минуту, когда послѣдній красноватый оттѣнокъ родимаго пятнышка — единственнаго недостатка прекраснаго лица — исчезъ съ ея щеки, душа Жоржины оставила земную оболочку и улетѣла въ небо. Если бы Альмиръ былъ благоразумнѣе, онъ не отвергъ бы добровольно счастія, которое могло бы наполнить жизнь его невыразимымъ блаженствомъ. Къ несчастію, онъ занятъ былъ однимъ Настоящимъ. Онъ ничего не видѣлъ за предѣлами мрачныхъ владѣній Времени и, не умѣя заранѣе жить въ Вѣчности, не могъ найти въ Настоящемъ совершенства Будущаго…. {{right|(Изъ ''L'Institut).''}} [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Литература 1853 года]] [[Категория:Публикации в журнале «Современник»]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] s9pggthu3zkm5ooib23t0lm6bc7uel2 5185214 5185175 2024-10-18T15:23:41Z Sergey kudryavtsev 265 5185214 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Родимое пятнышко | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Birthmark | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1843 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1843_the_birthmark-oldorfo.shtml az.lib.ru] со ссылкой на журналъ {{Современник|год=1853|том=XL|номер=7|отд=VI|страницы={{GBS|MyUYAAAAYAAJ|RA3-PA61|61—71}}}} | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire }} == РОДИМОЕ ПЯТНЫШКО. == <div align="center">(Натанѣля Готорна.)</div> <div class="indent"> Во второй половинѣ прошлаго столѣтія жилъ на свѣтѣ ученый, глубоко изучившій всѣ отрасли естествознанія. Не задолго до того времени, къ которому относится нашъ разсказъ, онъ убѣдился, что сила нравственнаго сродства несравненно могущественнѣе всякаго сродства химическаго. Другими словами: онъ оставилъ лабораторію на попеченіе своего помощника, смылъ съ своего красиваго лица слѣды копоти и дыма, свелъ пятна кислоты и другихъ ѣдкихъ веществъ, покрывавшія его руки, и вступилъ въ бракъ съ прелестной молодой дѣвушкою. Въ то время, когда открытіе электричества и другихъ ему подобныхъ явленій природы было еще вновѣ и казалось надежнымъ путемъ къ міру чудесъ, случалось нерѣдко, что любовь къ наукѣ, по своей глубинѣ и всепоглощающей силѣ, соперничествовала съ любовью къ женщинѣ. Умъ, воображеніе, самое сердце находили обильную пищу въ изслѣдованіяхъ, которыя, по мнѣнію тогдашнихъ ученыхъ, должны были расширить кругъ человѣческаго могущества. Мы не знаемъ, былъ ли Альмиръ до такой степени убѣжденъ въ томъ, что настаетъ пора полнаго преобладанія человѣка надъ природою, но, во всякомъ случаѣ, онъ предался наукамъ такъ искренно и глубоко, что врядъ ли какая нибудь другая страсть могла когда либо отвлечь его отъ нихъ совершенно. Любовь къ молодой женѣ, конечно, могла одержать верхъ; но это могло случиться только тогда, когда бы она слилась въ немъ, такъ сказать, съ любовью къ наукѣ и заимствовала у нея новую силу. Какъ бы то ни было, Альмиръ вступилъ въ бракъ, послѣдствія котораго были самыя странныя и необыкновенныя. Разъ както, вскорѣ послѣ свадьбы, сидѣлъ онъ подлѣ жены. Въ немъ замѣтно было сильное волненіе; волненіе это возростало все болѣе и болѣе и наконецъ сдѣлалось такъ велико, что онъ вынужденъ былъ заговорить. — Жоржина, сказалъ онъ: — приходила ли тебѣ когда нибудь въ голову мысль избавиться отъ значка, который у тебя на щекѣ? — Рѣшительно никогда, отвѣчала Жоржина съ улыбкою; но, замѣтивъ, что онъ смотритъ пасмурно и угрюмо, она покраснѣла и прибавила: — сказать правду, мнѣ такъ часто говорили, что это пятнышко служитъ украшеніемъ, что я и теперь имѣю глупость вѣрить этому. — На всякомъ другомъ лицѣ, можетъ быть, — но ужь никакъ не на твоемъ. Милая Жоржина, ты создана такъ прекрасно, что этотъ ничтожный недостатокъ — я, впрочемъ, не знаю, можно ли еще его назвать недостаткомъ: можетъ быть, это также своего рода красота — оскорбляетъ меня, потому что служитъ лучшимъ доказательствомъ того, что на землѣ нѣтъ полнаго совершенства. — Оскорбляетъ васъ! вскричала Жоржина, глубоко Обиженная. — Сначала она покраснѣла отъ досады, потомъ заплакала. — Зачѣмъ же вы взяли меня изъ родительскаго дома? сказала она, заливаясь слезами. Вы не можете любить того, что васъ оскорбляетъ. Чтобы объяснить этотъ разговоръ, мы должны замѣтить, что у молодой женщины, на самой срединѣ лѣвой щеки, былъ странный знакъ. Когда она была совершенно спокойна и ничто не возмущало ея лица, этотъ розоваго цвѣта знакъ почти сливался съ цвѣтомъ щеки. Когда Жоржина краснѣла, онъ становился еще незамѣтнѣе и наконецъ исчезалъ совершенно, когда приливъ крови оживлялъ ея щоки яркимъ румянцемъ. Но когда она блѣднѣла отъ страха или волненія, знакъ обозначался ярко, какъ красное пятно на бѣломъ снѣгѣ, и приводилъ Альмира въ тайный трепетъ. Онъ имѣлъ видъ ручки, — ручки пигмея самой мелкой породы. Обожатели Жоржины говорили, что Фея коснулась своей маленькой ручкой щеки ребенка въ ту минуту, когда онъ родился, и оставила на ней легкій слѣдъ, какъ таинственный залогъ той магической власти, которую красавица должна была пріобрѣсти надъ всѣми сердцами. Многіе изъ нихъ цѣною жизни готовы были купить завидное право прижать къ устамъ эту таинственную ручку. Мы должны, впрочемъ, сказать правду: знакъ этотъ производилъ впечатлѣніе весьма различное, смотря но характеру тѣхъ, которые видѣли его. Были особы такія взыскательныя — разумѣется, между женщинами — которыя увѣряли, что эта кровавая ручка — такъ обыкновенно онѣ называли ее — уничтожала совершенно всю прелесть лица Жоржины и даже дѣлала его безобразнымъ. Но, по мнѣнію этихъ строгихъ судей, голубоватыя жилки, встрѣчающіяся въ мраморахъ самой чистѣйшей бѣлизны, могутъ, пожалуй, сдѣлать изъ превосходнѣйшей античной статуи безобразное чудовище. Что же касается до цѣнителей другого пола, то одни изъ нихъ въ родимомъ пятнышкѣ находили новый предметъ удивленія; другіе же, не раздѣляя этого удивленія, желали, чтобы пятнышка не было, потому что тогда бы Жоржина могла служить идеаломъ совершеннѣйшей красоты, безъ малѣйшей тѣни недостатка. Послѣ свадьбы — до тѣхъ поръ Альмиръ не обращалъ на родинку никакого вниманія — онъ почувствовалъ, что принадлежитъ къ числу послѣднихъ. Если бы Жоржина была не такъ прекрасна, если бы демонъ зависти могъ открыть въ ней еще другой какой нибудь недостатокъ, то странная прелесть миніатюрной ручки, то обрисованной чуть-чуть, то совершенно исчезавшей и снова выступавшей ярче и живѣе, смотря по впечатлѣніямъ, волновавшимъ сердце красавицы, могла бы еще увеличить любовь Альмира. Но, видя, что жена его могла бы служить образцомъ безукоризненной красоты, если бы не родинка, Альмиръ никакъ не могъ помирится съ этимъ недостаткомъ: съ каждымъ днемъ онъ становился для него все болѣе и болѣе невыносимымъ. Это былъ роковой знакъ, который природа, такъ или иначе, безпощадно и неизгладимо налагаетъ на всѣ свои произведенія, чтобы показать, что всѣ они созданы только на время, исчезнутъ, уничтожатся, и что всякое совершенство на землѣ достигается трудомъ и страданіемъ. Красная ручка казалась ему страшнымъ символомъ неизбѣжныхъ и тяжкихъ объятій, въ которыхъ смерть сжимаетъ все, что только есть на землѣ прекраснаго и благороднаго, все низводя на степень ничтожества и праха. Роковой знакъ какъ будто говорилъ ему, что и его жена, его прекрасная Жоржина, подчинена грѣху, заботамъ, разрушенію и смерти; скоро его мрачное воображеніе придало родимому пятнышку страшное значеніе, и никогда душевная красота Жоржины не доставляла ему столько наслажденій, сколько страданій и мученій доставала ему эта роковая родинка. Въ минуты самыя счастливыя и сладкія, невольно и даже вопреки принятой рѣшимости, онъ возвращался къ одному и тому же предмету. Сначала родимое пятнышко не имѣло въ его глазахъ особенной важности, но потомъ, мало по малу, мысль о немъ слилась со всѣми его идеями и стремленіями и наконецъ сдѣлалась исключительною, преобладающею мыслью. Съ самого утра, открывая глаза, онъ замѣчалъ на прелестномъ лицѣ жены роковой знакъ несовершенства; а вечеромъ, когда они сидѣли у огня, глаза его невольно и украдкой обращались на ея лицо, и передъ нимъ, какъ дрожащее пламя огня, мелькала роковая ручка, и ему казалось, что ''смерть'' наложила свою печать на прелестное лице обожаемой имъ женщины. Отъ этихъ взглядовъ Жоржинѣ становилось страшно. Замѣтивъ, что онъ наблюдаетъ за нею, молчаливый и мрачный, она блѣднѣла какъ смерть, И, посреди этой матовой бѣлизны, красная ручка выступала ярко, какъ рубиновый барельефъ на бѣломъ мраморномъ полѣ. Разъ вечеромъ, въ ту позднюю пору, когда свѣтъ лампы такъ ослабѣлъ, что родимое пятнышко на щекѣ бѣдной женщины было только чуть-чуть замѣтно, она сама, въ первый разъ, рѣшилась заговорить о немъ. — Помнишь ли ты, милый Альмиръ, сказала она, стараясь улыбнуться: — страшный сонъ, который ты видѣлъ прошедшую ночь? Тебѣ приснилась моя несчастная родинка. — Нѣтъ, совершенно не помню, отвѣчалъ Альмиръ, вздрогнувъ. Потомъ, желая скрыть внутреннее волненіе, онъ прибавилъ, сухимъ и холоднымъ тономъ: — Очень можетъ быть, впрочемъ, что она дѣйствительно мнѣ приснилась, потому что передъ тѣмъ я много о ней думалъ. — Тебѣ снилось, продолжала Жоржпна поспѣшно: она боялась, чтобы слезы не помѣшали ей говорить: — о, это было страшное сновидѣніе!… Я удивляюсь, какъ ты забылъ его. Какъ можно забыть эти слова: ''она проникаетъ до самого сердца…. а между тѣмъ ее нужно вырвать, стереть….'' Подумай хорошенько, другъ мой; мнѣ бы хотѣлось, чтобы ты вспомнилъ этотъ сонъ. Болѣзнь души очевидна, когда сонъ не можетъ удержать страшныхъ призраковъ въ границахъ своихъ мрачныхъ владѣній, когда они вырываются на волю и отравляютъ нашу жизнь, открывая тайны, которыя насъ тревожатъ. Альмиръ вспомнилъ свое сновидѣніе. Ему снилось, что онъ, при помощи Аминадаба, пробовалъ снять родинку со щеки Жоржины. Но чѣмъ глубже вонзалъ онъ ножъ, тѣмъ глубже опускался роковой знакъ, такъ что наконецъ онъ проникъ до самого сердца: неумолимый, онъ хотѣлъ вырвать его и оттуда. Когда всѣ подробности страшнаго сновидѣнія возникли въ памяти Альмира, онъ смутился какъ преступникъ. Истина часто является намъ подъ покровомъ сна и безжалостно раскрываетъ передъ нами то, чего мы не замѣчали и въ чемъ она боялась показаться на яву. До тѣхъ поръ Альмиръ и не подозрѣвалъ, какую неотразимую власть пріобрѣла эта мысль надъ его умомъ, и какъ трудно будетъ ему возстановить свое прежнее спокойствіе и счастіе. — Альмиръ, сказала Жоржина, торжественнымъ голосомъ: — я не знаю, чѣмъ можетъ кончиться эта операція. Можетъ быть, слѣдствіемъ ея будетъ неизлечимая болѣзнь, можетъ быть, эта родинка неразрывно связана съ моимъ существованіемъ; но я на все готова. Скажи же мнѣ, есть ли средство свести, во что бы то ни стало, роковой знакъ, который напечатлѣлся на моей щекѣ прежде, чѣмъ я увидѣла свѣтъ Божій? — Милая Жоржина, я много думалъ объ этомъ предметѣ, сказалъ Альмиръ съ живостію: — и совершенно убѣдился, что есть возможность свести эту родинку. — Если это возможно, то попробуй, какъ бы ни было это опасно. Я не боюсь опасности, потому что жизнь — до тѣхъ поръ, пока этотъ роковой знакъ будетъ возбуждать въ тебѣ отвращеніе и ужасъ — будетъ для меня тяжкой ношей, отъ которой я избавлюсь съ радостію. Сними же съ меня этотъ страшный знакъ или лиши меня жизни. Ты великій ученый: какъ же не снять тебѣ ничтожнаго, маленькаго пятнышка, которое я могу закрыть двумя пальцами? Ты долженъ это сдѣлать для твоего собственнаго спокойствія; ты долженъ спасти разсудокъ твоей несчастной Жоржиныі… — Благородный, безцѣнный, милый другъ! вскричалъ Альмиръ въ порывѣ восторга: — не сомнѣвайся въ моемъ искусствѣ. Я посвятилъ на это лучшія силы души и ума. Жоржина! ты заставила меня проникнуть въ самое сердце науки: я чувствую теперь себя въ силахъ сдѣлать изъ тебя идеалъ совершенства… и какая радость, какое торжество будетъ тогда, когда я исправлю недостатокъ, который природа допустила въ прекраснѣйшемъ изъ своихъ произведеній! Пигмаліонъ, въ ту минуту, когда оживилась его статуя, не испытывалъ восторга, который суждено испытать мнѣ. — Итакъ, это рѣшено, сказала Жоржина, стараясь улыбнуться. — Смотри же, Альмиръ, не щади меня, если бы даже роковой знакъ укрылся ко мнѣ въ самое сердце. Альмиръ нѣжно поцаловалъ ее въ щоку — правую щоку, а не ту, на которой отпечатлѣлась красная ручка. На другой день Альмиръ сообщилъ Жоржинѣ придуманный имъ планъ: онъ рѣшился посвятить все свое время и всѣ свои силы этому важному занятію и въ то же время хотѣлъ, чтобы Жоржина пользовалась совершеннымъ спокойствіемъ, необходимымъ для успѣха. Съ этой цѣлью они положили перейти въ огромные покои, гдѣ прежде помѣщалась лабораторія Альмира. Тамъ, во время трудолюбивой молодости, совершилъ онъ тѣ открытія, которыя возбудили удивленіе во всѣхъ ученыхъ обществахъ Европы. Тамъ, въ уединенной тишинѣ лабораторіи, блѣдный физикъ трудился надъ изученіемъ явленій самыхъ возвышенныхъ слоевъ атмосферы небесной и самыхъ глубокихъ пластовъ земли; тамъ онъ открылъ причины образованія волкановъ, проникъ въ тайны происхожденія ключей и источниковъ, опредѣлилъ, отчего одни изъ нихъ вытекаютъ изъ нѣдръ черной земли горячей и чистой струею, а другіе заключаютъ въ себѣ благотворныя, цѣлебныя свойства. Тамъ же, въ самую раннюю эпоху юности, изучалъ онъ строеніе человѣческаго тѣла. Альмиръ давно уже отказался отъ этихъ послѣднихъ изслѣдованій, невольно сознавъ ту истину, передъ которой рано или поздно становится втупикъ каждый ученый: онъ убѣдился, что наша общая мать-природа, работая и трудясь весело и беззаботно, при яркомъ дневномъ свѣтѣ, въ то же время заботится хранить свои тайны и, несмотря на свою видимую, безпечную откровенность, скрываетъ отъ насъ все, кромѣ результатовъ. Правда, она даетъ намъ полную свободу разрушать, но рѣдко дозволяетъ возстановлять разрушенное. Альмиръ снова принялся за покинутыя наблюденія, но уже не съ той цѣлью, какъ прежде: онъ взялся теперь за нихъ только потому, что они заключали въ себѣ много физіологическихъ истинъ и лежали на пути, по которому онъ долженъ былъ слѣдовать для достиженія новой цѣли. Жоржина содрогнулась отъ ужаса въ ту минуту, когда должна была переступить черезъ порогъ лабораторіи. Чтобы успокоить ее, Альмиръ весело посмотрѣлъ на нее; но, замѣтивъ, что родимый знакъ на ея блѣдной щекѣ обозначился съ поразительной яркостію, онъ не могъ подавить въ себѣ судорожнаго движенія. Жоржина упала въ обморокъ. — Амниадабъ! Аминадабъ! вскричалъ Альмиръ, топая ногами. На крикъ его явился человѣкъ небольшого роста, но необыкновенно сильнаго сложенія; жосткіе, косматые волосы длинными прядями ниспадали на его лицо, почернѣвшее отъ дыма и копоти. Аминадабъ — такъ его звали — былъ помощникъ Альмира съ самого начала его ученой каррьеры. Механическая точность и изумительная ловкость, съ которой онъ исполнялъ самые сложные опыты, нимало не понимая ихъ цѣли и назначенія, были необходимы Альмиру при его практическихъ занятіяхъ. Его изумительная сила, косматые волосы и закоптѣлое лицо, носившее невыразимую печать глубокаго матеріализма, дѣлали изъ него представителя физической природы человѣка, между тѣмъ какъ Альмиръ, стройный и высокій, съ лицомъ блѣднымъ и полнымъ ума и выраженія, могъ служить типомъ природы нравственной. — Отвори двери будуара, сказалъ Альмиръ: — и зажги курительную свѣчку, Аминадабъ поспѣшилъ исполнить его приказаніе. Комната тотчасъ же наполнилась восхитительнымъ и возбуждающимъ ароматомъ, который привелъ въ чувство Жоржину. Она открыла глаза, оглядѣлась крутомъ и увидѣла очаровательную картину. Альмиръ превратилъ мрачныя и закоптѣлыя комнаты, въ которыхъ провелъ лучшіе года своей жизни надъ изученіемъ таинственныхъ явленій природы, въ великолѣпный будуаръ, достойный быть жилищемъ красавицы. Голыя стѣны покрылись роскошными тканями, придающими комнатамъ видъ величія и красоты, котораго никакое другое украшеніе не въ состояніи придать имъ; широкія складки этихъ тяжелыхъ тканей, разстилаясь сверху до низу, скрывали рѣзкія линіи угловъ и, казалось, заключали въ себѣ пространство, взятое изъ безконечности. Жоржина могла подумать, что она несется на облакахъ по воздуху. Альмиръ удалилъ солнечный свѣтъ, потому что онъ могъ мѣшать химическимъ процессамъ, и замѣнилъ ихъ матовымъ блескомъ лампъ, разноцвѣтные огни которыхъ разливали слабое розовое сіяніе. Въ ту минуту, когда Жоржина открыла глаза, онъ стоялъ передъ нею на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее внимательно, но безъ всякаго страха: онъ былъ увѣренъ въ себѣ. — Гдѣ я?… Да, знаю — помню, сказала Жоржина слабымъ и дрожащимъ голосомъ. И она поднесла руку къ щекѣ, чтобы скрыть отъ глазъ мужа роковой знакъ. — Успокойся, милый другъ, сказалъ Альмиръ. — Не бойся меня. Повѣрь мнѣ, Жоржина, я доволенъ, что въ тебѣ есть хоть одинъ недостатокъ: я уничтожу его, онъ исчезнетъ, и тогда какъ мы будемъ счастливы, веселы! — Сжалься, сжалься надо мною, продолжала она умоляющимъ голосомъ. — Ради Бога, не гляди на меня такъ. Я не могу забыть, какъ ты содрогнулся отъ ужаса и отвращенія! Чтобы успокоить ее и облегчить ея умъ отъ тягостныхъ мыслей, Альмиръ сталъ показывать ей разныя интересныя явленія, открытыя имъ на трудномъ пути науки. Воздушные образы, призраки, лишенные опредѣленныхъ формъ, замелькали и закружились передъ ея глазами, оставляя легкій, смутный слѣдъ въ лучахъ розоваго полу-свѣта, озарявшаго комнату. Жоржина понимала, впрочемъ, отчасти, какимъ образомъ производятся эти оптическія явленія. Когда она насмотрѣлась на это зрѣлище, Альмиръ попросилъ ее взглянуть на вазу, наполненную землею. Жоржина взглянула неохотно, разсѣянно; но она была пріятно изумлена, когда изъ земли вдругъ выступилъ отростокъ… потомъ вытянулся тонкій стебель… постепенно распустились листья…. и посреди нихъ развернулся восхитительный цвѣтокъ. — Это просто колдовство! вскричала Жоржина: — я не смѣю дотронуться до него. — Сорви поскорѣй, сказалъ Альмиръ: — и понюхай, пока онъ еще цвѣтетъ. Черезъ нѣсколько секундъ цвѣтокъ завянетъ. Но едва только Жоржина прикоснулась къ цвѣтку, какъ онъ завялъ и свернулся: лепестки его сдѣлались черны какъ уголь, точно ихъ опалило огнемъ. — Растворъ былъ слишкомъ силенъ, сказалъ Альмиръ задумчиво. Чтобы поправиться, онъ предложилъ женѣ снять съ нея портретъ посредствомъ снаряда, придуманнаго имъ самимъ. Снарядъ состоялъ изъ полированной металлической дощечки, на которой, отъ дѣйствія солнечныхъ лучей, долженъ былъ обозначиться образъ Жоржины. Она согласилась очень охотно — когда портретъ былъ конченъ, она взглянула и ужаснулась: черты ея лица обозначались смутно черными пятнами, а вмѣсто щеки вышла одна маленькая ручка. Альмиръ схватилъ дощечку и бросилъ въ сосудъ, наполненный кислотою. Скоро, впрочемъ, Альмиръ забылъ объ этихъ неудачныхъ опытахъ. Въ минуты, свободныя отъ трудовъ и занятій, усталый и измученный, приходилъ онъ къ Жоржинѣ и въ ея присутствіи почерпалъ новыя силы. Онъ говорилъ ей много и горячо о могуществѣ своей науки и разсказалъ исторію длиннаго ряда алхимиковъ, столько вѣковъ трудившихся надъ открытіемъ философскаго камня, посредствомъ котораго они надѣялись извлекать золото изъ самыхъ жалкихъ и негодныхъ веществъ. Альмиръ, по видимому, былъ вполнѣ убѣжденъ, что открытіе универсальнаго начала, столь долго и тщетно отъискиваемаго, вовсе не выходило изъ предѣловъ возможности; но въ то же время онъ полагалъ, что достигнуть этого могущества можетъ только человѣкъ глубоко ученый и одаренный возвышенной мудростію, которая никогда не допуститъ его воспользоваться имъ. То же самое думалъ онъ и о жизненномъ элексирѣ. Онъ намекалъ, что отъ него совершенно зависитъ составить напитокъ, который можетъ продлить жизнь человѣческую на много лѣтъ, можетъ быть, даже навсегда; но это произвело бы въ природѣ такой безпорядокъ, что тотъ, кто вкусилъ бы этого напитка, сталъ бы проклинать его таинственную силу. — Альмиръ, ужели ты говоришь это не шутя? спросила Жоржина, смотря на мужа съ удивленіемъ и страхомъ. — Ужасно обладать такой тайной, и даже мечтать о достиженіи такого могущества страшно! — Не бойся, добрый другъ. Я не хочу цѣной всеобщаго безпорядка продлить нашу земную жизнь. Но ты поймешь теперь, что мнѣ нетрудно найти средство снять съ твоей щеки родимое пятнышко. При этихъ словахъ Жоржина вздрогнула, какъ отъ прикосновенія раскаленнаго желѣза. Альмиръ возвратился въ лабораторію. Лабораторія была отдѣлена нѣсколькими комнатами отъ той горницы, гдѣ находилась Жоржина; несмотря на то, она слышала, какъ Альмиръ отдавалъ приказанія Аминадабу, который отвѣчалъ ему голосомъ дикимъ, страннымъ, болѣе похожимъ на рычаніе звѣря, чѣмъ на голосъ человѣческій. Черезъ нѣсколько часовъ Альмиръ снова пришелъ къ Жоржинѣ и предложилъ ей посѣтить его кабинетъ, гдѣ онъ собралъ самые рѣдкіе химическіе продукты и обращики сокровищь, добытыхъ изъ нѣдръ земли. Онъ показалъ ей, между прочимъ, маленькую сткляночку, наполненную веществомъ удивительно ароматнымъ. Вещество это было безцѣнно по своимъ благодѣтельнымъ свойствамъ. Альмиръ бросилъ въ воздухъ нѣсколько капель: въ ту же минуту комната наполнилась восхитительнымъ и укрѣпляющимъ ароматомъ. — А это что такое? спросила Жоржина, указывая на стклянку, наполненную жидкостію золотистаго цвѣта. — Какой прекрасный цвѣтъ! Право, я готова подумать, что это элексиръ жизни… — Это самый сильный изъ ядовъ, когда либо существовавшихъ на землѣ; успокойся, милая Жоржина: благотворная сила этого вещества гораздо важнѣе его гибельныхъ свойствъ… Посмотри лучше на эту жидкость. Нѣсколько капель ея, разведенныхъ въ водѣ, могутъ свести самыя сильныя веснушки; но растворъ болѣе сильный остановитъ притокъ крови и сдѣлаетъ изъ лица розоваго и цвѣтущаго здоровьемъ блѣдный призракъ. — И этимъ-то веществомъ ты хочешь помазать мнѣ щеку? спросила Жоржина съ безпокойствомъ. — Нѣтъ, отвѣчалъ Альмиръ: — оно оказываетъ вліяніе только на поверхность; для тебя нужно средство, которое бы дѣйствовало сильнѣе и проникало гораздо глубже. Во время свиданій съ Жоржиной, Альмиръ тщательно наблюдалъ за впечатлѣніями, которыя производили на нее его слова; онъ замѣчалъ, какъ дѣйствуютъ на нее затворническая жизнь и температура комнаты. Иногда онъ предлагалъ Жоржинѣ такіе странные вопросы, что ей казалось, будто бы она уже испытываетъ вліяніе врачебныхъ средствъ, что она вдыхаетъ ихъ вмѣстѣ съ ароматами, наполнявшими воздухъ ея комнаты, и принимаетъ ихъ въ кушаньяхъ. Ей казалось также — но это было, можетъ быть, дѣло одного воображенія — что она испытываетъ во всемъ организмѣ раздраженіе, что ощущеніе странное, необъяснимое разливается но всѣмъ ея жиламъ и сжимаетъ сердце и болѣзненно и пріятно. Когда же у нея доставало рѣшимости посмотрѣться въ зеркало, то она замѣчала, что лицо ея блѣдно, какъ бѣлая роза, — только на щекѣ ярко выступала красная ручка. О, тогда она ненавидѣла этотъ роковой знакъ болѣе, чѣмъ самъ Альмиръ! Чтобы наполнить чѣмъ нибудь то время, которое Альмиръ считалъ нужнымъ посвящать ученымъ изслѣдованіямъ и разложеніямъ, Жоржина начала читать. Во многихъ старыхъ и пожелтѣвшихъ книгахъ, которыя составляли библіотеку Альмира, нашла она мѣста интересныя и поэтическія. Это были большею частію произведенія физиковъ среднихъ вѣковъ, каковы, напримѣръ, Альбертъ Великій, Корнелій Агриппа, Парацельзъ и знаменитый творецъ «Бронзовой Головы». Всѣ эти древніе естествоиспытатели стояли впереди своего времени, раздѣляя въ то же время суевѣрныя понятія той эпохи. Но болѣе всего заинтересовалъ Жоржину огромный фоліантъ, въ который мужъ ея подробно записывалъ всѣ свои ученые опыты, обозначая цѣль, которую онъ предположилъ себѣ первоначально, средства, употребленныя имъ для ея достиженія, успѣхи и неудачи и обстоятельства, отъ которыхъ, по его мнѣнію, зависѣло то и другое. Книга эта могла служить исторіей и эмблемой его жизни, пылкой, честолюбивой, мечтательной и въ то же время практической и дѣятельной. Чѣмъ болѣе читала Жоржина, тѣмъ болѣе увеличивались ея любовь и уваженіе къ мужу, хотя она не могла уже такъ безъусловно, какъ прежде, вѣрить въ непогрѣшимость его сужденій. Какъ ни велики были его открытія, она не могла не замѣтить, что самые блистательные его успѣхи почти всѣ были только неудача въ сравненіи съ тѣмъ идеаломъ, котораго онъ предполагалъ достигнуть. Самые блестящіе его брильянты были не что иное, какъ жалкіе камешки передъ настоящими алмазами, самородными, неподражаемыми. Книга эта, наполненная описаніями открытій, прославившихъ Альмира, была въ то же время дневникъ самый грустный и печальный. Она заключала въ себѣ грустную исповѣдь и горькое сознаніе безсилія человѣка. Мысль эта такъ глубоко огорчила Жоржину, что она опустила голову на раскрытую книгу и залилась слезами. Альмиръ засталъ ее въ такомъ положеніи. — Опасно читать книги колдуновъ, сказалъ онъ, улыбаясь, хотя на лицѣ его въ то же время замѣтны были безпокойство и неудовольствіе. — Въ этой книгѣ, Жоржина, есть страшныя страницы: перечитывая ихъ, я боюсь потерять разсудокъ. Берегись: онѣ могутъ повредить тебѣ. — Онѣ возвысили тебя въ моихъ глазахъ, отвѣчала Жоржина. — Подождй конца этихъ опытовъ: тогда можешь удивляться мнѣ, если хочешь. Я буду считать себя достойнымъ удивленія тогда только, когда успѣхъ увѣнчаетъ мои труды…. А теперь я пришелъ послушать тебя: спой мнѣ что нибудь, мой ангелъ. Жоржина поспѣшила исполнить его просьбу: полились звуки ея мягкаго, звучнаго голоса и утомили жажду его томящейся души. Онъ ушелъ отъ нея успокоенный и веселый какъ дитя, говоря, что ея затворническая жизнь скоро кончится, и что онъ совершенно убѣжденъ въ успѣхѣ. Едва только онъ вышелъ, Жоржина почувствовала непреодолимое желаніе слѣдовать за нимъ. Она забыла сказать ему, что въ продолженіе двухъ уже или трехъ послѣднихъ дней она замѣчала въ себѣ что-то необыкновенное въ томъ мѣстѣ, гдѣ у нея была родинка; она испытывала странное ощущеніе: это была не боль, а какое-то раздраженіе, распространявшее безпокойство во всемъ ея организмѣ. Она послѣдовала за Альмиромъ и въ первый разъ вошла сама въ его лабораторію. Прежде всего поразила ея взоры огромная печь — неутомимый, пылкій, весь раскраснѣвшійся отъ огня работникъ, который, повидимому, калился на очагѣ нѣсколько вѣковъ сряду: такъ много сажи накопилось на всей его поверхности. Въ ту минуту на очагѣ стоялъ аппаратъ для перегонки жидкостей. Вся комната была уставлена ретортами, кубами, цилиндрами, ступками и другими химическими снарядами. Тутъ же стояла, на случай надобности, и электрическая машина. Воздухъ былъ тяжелъ, удушливъ и наполненъ газами, извлеченными изъ веществъ, терзаемыхъ и мучимыхъ наукою. Строгая простота въ убранствѣ, голыя стѣны, каменный полъ — странно поразили Жоржину, привыкшую къ фантастической роскоши своего будуара. Но болѣе всего поразилъ ее самъ Альмиръ: онъ приковалъ къ себѣ все ея вниманіе. Онъ былъ блѣденъ какъ смерть, встревоженъ, взволнованъ и, наклонясь къ огню, слѣдилъ за ходомъ процесса съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ будто бы жидкость, которую онъ перегонялъ, слилась съ его жизнью и должна была превратиться въ напитокъ вѣчнаго блаженства или вѣчныхъ страданій. Не было въ немъ и слѣдовъ той увѣренности и веселаго вида, которые онъ принималъ на себя, чтобы ободрить Жоржину. — Будь теперь внимательнѣе, Аминадабъ! Осторожнѣе, жалкая машина! Осторожнѣе! шепталъ Альмиръ про себя. — Ге! ге! прорычалъ Аминадабъ: — посмотри, господинъ…. Альмиръ быстро поднялъ голову и, замѣтивъ Жоржину, покраснѣлъ, а потомъ поблѣднѣлъ еще болѣе прежняго. Онъ бросился къ ней и схватилъ ее за руку такъ сильно, что на ея нѣжной, розовой ручкѣ остались слѣды его пальцевъ. — Зачѣмъ ты пришла сюда? вскричалъ онъ, съ гнѣвомъ. — Ты сомнѣваешься, ты не довѣряешь мнѣ! Ты хочешь, чтобы и сюда проникло твое роковое вліяніе и уничтожило мои труды!… Это дурно, Жоржина! Удались, любопытная…. уйди сейчасъ же! — Нѣтъ, Альмиръ, сказала Жоржина, съ благородною гордостію: — не ты, а я должна жаловаться. Ты сомнѣваешься и не довѣряешь женѣ своей. Ты тщательно скрывалъ отъ меня безпокойство, съ которымъ слѣдишь за ходомъ опытовъ. Напрасно, другъ мой, ты составилъ обо мнѣ такое жалкое мнѣніе. Открой мнѣ опасности, угрожающія намъ, въ случаѣ неудачи; я не страшусь ихъ: мои опасенія гораздо легче твоихъ. — Нѣтъ, Жоржина, возразилъ Альмиръ, съ нетерпѣніемъ. — Этого никогда не будетъ. — Пусть будетъ по твоему, отвѣчала она, спокойно. — Я выпью все, что тебѣ угодно; даже я выпила бы и ядъ, который твоя рука поднесла бы мнѣ. — Жоржина, ангелъ мой! вскричалъ Альмиръ, глубоко тронутый. — До сихъ поръ я еще не зналъ всей силы и величія твоей души. Теперь я не хочу ничего скрывать отъ тебя. Знай же, что твоя родинка — это маленькое пятнышко на поверхности кожи, по видимому, такое ничтожное, слилось совсѣмъ твоимъ существомъ и соединено съ нимъ такъ сильно, какъ я никогда не полагалъ. Я давалъ уже тебѣ разныя средства, сильныя и дѣйствительныя; но они не произвели на тебя никакого, дѣйствія. Теперь остается испытать еще одно только средство. Если оно не удастся, мы погибли. — Зачѣмъ же прежде ты не сказалъ мнѣ этого? — Средство это очень опасно, Жоржина, отвѣчалъ Альмиръ, тихимъ голосомъ. — Опасно! Я страшусь только одного — чтобы этотъ страшный знакъ не остался на моей щекѣ вѣчно. Сними его, сними, во что бы то ни стало — а не то мы оба сойдемъ съ ума!… — Ты говоришь правду, сказалъ Альмиръ, печально. — Теперь, другъ мой, ступай къ себѣ. Еще нѣсколько времени, и мы сдѣлаемъ послѣдній опытъ. Альмиръ проводилъ жену до ея комнаты и простился съ ней тихо и печально; грусть эта лучше всякихъ словъ свидѣтельствовала о важности приготовленій, которыми онъ хотѣлъ заняться. Когда онъ ушелъ, Жоржина предалась мечтамъ. Она желала отъ всей души, чтобы мечта Альмира осуществилась — хоть на одно мгновеніе. Она поняла, что только на одно мгновеніе это и возможно. Шумъ приближавшихся шаговъ вывелъ Жоржину изъ задумчивости. Въ комнату вошелъ Альмиръ, держа въ рукѣ сосудъ, наполненный жидкостію, безцвѣтной какъ вода, но блестящей и прозрачной. Онъ былъ блѣденъ, но блѣдность эта происходила не столько отъ страха или сомнѣнія, сколько отъ сильнаго умственнаго напряженія. — Перегонка удалась совершенно, сказалъ онъ, отвѣчая на взглядъ Жоржины. — Если наука не обманываетъ меня, успѣхъ будетъ полный. Благотворная сила этого напитка не подлежитъ сомнѣнію. Посмотри, какъ подѣйствуетъ онъ на это растеніе. На окнѣ стоялъ гераніумъ, листья котораго были покрыты жолтыми пятнами. Альмиръ пролилъ нѣсколько капель драгоцѣнной жидкости на изсохшую землю. Черезъ нѣсколько мгновеній, когда корни цвѣтка втянули въ себя благотворную влагу, безобразныя пятна исчезли, листья ожили и ярко зазеленѣли. — Мнѣ ненужно доказательствъ, сказала спокойно Жоржина. — Дай мнѣ сосудъ. Я совершенно полагаюсь на твое слово и готова на все. — Пей же, благородное созданіе! вскричалъ Альмиръ, въ порывѣ восторженнаго удивленія. Жоржина выпила жидкость и отдала сосудъ мужу. — Какой чудесный напитокъ! сказала она, съ тихой улыбкой. — Онъ удивительно сладокъ и ароматенъ. Онъ утолилъ мучительную жажду, томившую меня въ продолженіе нѣсколькихъ дней Теперь, милый другъ, дай мнѣ уснуть. Я устала, мнѣ нужно отдохнуть: голова моя клонится на грудь какъ лепестки розы, припадающіе къ ложу, послѣ солнечнаго заката. Она проговорила послѣднія слова съ трудомъ, какъ будто бы ей стоило большихъ усилій произнести эти медленные, замирающіе звуки, и погрузилась въ глубокій сонъ. Альмиръ сѣлъ подлѣ жены и смотрѣлъ на нее съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ немъ замѣтна была, впрочемъ, легкая тѣнь пытливаго и безстрашнаго любопытства, свойственнаго всѣмъ ученымъ. Ничто не ускользало отъ его зоркаго глаза. Румянецъ на щекѣ, малѣйшая неровность въ дыханіи, дрожаніе рѣсницы, дрожь во всемъ тѣлѣ, — все замѣчалъ онъ и записывалъ въ фоліантъ. Каждая страница этой книги была отмѣчена глубокой мыслію, но на послѣдней страницѣ сосредоточились мысли многихъ лѣтъ. Время отъ времени Альмиръ, съ невольнымъ трепетомъ, посматривалъ на родимое пятнышко и вдругъ, уступая странному и непонятному побужденію, наклонился и поцаловалъ его. Но въ ту же минуту почувствовалъ онъ глубокое отвращеніе. Жоржина сдѣлала безпокойное движеніе, легкій стонъ — какъ упрекъ — вырвался изъ ея груди. Альмиръ продолжалъ наблюдать но прежнему съ напряженнымъ вниманіемъ, и вотъ онъ замѣтилъ, что прекрасная ручка, сначала такъ ярко выступавшая на блѣдной щекѣ Жоржины, начала блѣднѣть, гаснуть, исчезать. Присутствіе этой родинки было ужасно, но еще ужаснѣе она исчезла. Посмотрите на угасающую радугу, и вы поймете, какъ исчезъ этотъ таинственный знакъ. — Онъ исчезаетъ, гаснетъ; вотъ онъ исчезъ почти совершенно, говорилъ Альмиръ, въ порывѣ невыразимаго восторга. — Теперь онъ едва замѣтенъ…. Побѣда! побѣда! Страшный зпакъ потерялъ свою роковую силу. Малѣйшій приливъ крови къ щекѣ, и онъ исчезнетъ совершенно. Но отчего такъ блѣдна Жоржина? Онъ подошелъ къ окну и отдернулъ занавѣсъ: свѣтъ прямо упалъ на лицо Жоржины. Въ эту минуту раздался грубый и дикій смѣхъ Аминадаба: Альмиръ зналъ, что этими дикими звуками онъ выражалъ свою радость. — Смѣйся! вскричалъ Альмиръ, въ изступленіи: — веселись и смѣйся: ты пріобрѣлъ право смѣяться! Этотъ крикъ вызвалъ Жоржину изъ усыпленія. Она медленно раскрыла глаза и посмотрѣла въ зеркало, заранѣе приготовленное Альмиромъ. Легкая улыбка мелькнула на ея губахъ, когда она увидѣла, что роковой знакъ, прежде такъ ярко выступавшій и затмѣвавшій ея счастіе, теперь былъ едва замѣтенъ. Но почти въ ту же минуту она устремила глаза свои на мужа, съ неизъяснимой тоской и безпокойствомъ. — Бѣдный Альмиръ! прошептала она. — Бѣдный!… Нѣтъ, Жоржина, богатый! счастливый! вскричалъ онъ. — Труды мои увѣнчались полнымъ успѣхомъ — Бѣдный Альмиръ! повторила она съ нѣжностію. — Ты преслѣдовалъ опасную мечту — милый Альмиръ! я умираю.. Увы! она говорила правду. Роковой знакъ былъ неразрывно связанъ съ ея жизнью: это была какъ бы таинственная связь, соединявшая ея душу съ смертной оболочкой. Въ ту минуту, когда послѣдній красноватый оттѣнокъ родимаго пятнышка — единственнаго недостатка прекраснаго лица — исчезъ съ ея щеки, душа Жоржины оставила земную оболочку и улетѣла въ небо. Если бы Альмиръ былъ благоразумнѣе, онъ не отвергъ бы добровольно счастія, которое могло бы наполнить жизнь его невыразимымъ блаженствомъ. Къ несчастію, онъ занятъ былъ однимъ Настоящимъ. Онъ ничего не видѣлъ за предѣлами мрачныхъ владѣній Времени и, не умѣя заранѣе жить въ Вѣчности, не могъ найти въ Настоящемъ совершенства Будущаго…. </div> {{right|(Изъ ''L'Institut'').}} [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Литература 1853 года]] [[Категория:Публикации в журнале «Современник»]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] 9i8vy5upwx4wivq35jv4vcp4oxar01n 0 1028290 5185179 5175109 2024-10-18T13:43:27Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Дочь Рапаччини (Готорн)/ДО]] в [[Дочь Рапаччини (Готорн)/С 1853 (ДО)]] без оставления перенаправления 5175109 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Дочь Рапаччини | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = ? | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1844 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1844_rappaccinis_daughter-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = (Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)<br><b> Rappaccini’s Daughter.</b><br>''Текст издания: журнал «Современникъ», № 10, 1853.'' | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ. <br>''(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)'' === Много лѣтъ назадъ, молодой человѣкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріѣхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университетѣ этого города. Золота у Джіованни въ карманѣ было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнатѣ стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помѣстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмѣстѣ съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ, впервые вышедшемъ изъ круга, гдѣ онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату. — Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при видѣ замѣчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнатѣ болѣе жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неаполѣ. Гуасконти машинально послѣдовалъ совѣту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же весёлое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освѣщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрѣли съ необыкновеннымъ стараніемъ. — Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни. — Пока въ немъ нѣтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвѣчала Лизабетта. — Нѣтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомнѣнія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній дѣлаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видѣть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвѣтовъ, растущихъ въ ихъ саду. Старуха, истощивъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать комнату сколько можно болѣе веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человѣка заступничеству всѣхъ святыхъ. Джіованни не могъ придумать себѣ лучшаго занятія, какъ смотрѣть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тѣхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Падуѣ появились ранѣе, чѣмъ въ остальной части Италіи и даже въ цѣломъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по срединѣ виднѣлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы; но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувѣченъ, что въ этомъ хаосѣ разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнцѣ такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человѣка и навѣвало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пѣснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нѣтъ ему никакого дѣла, что одинъ вѣкъ созидаетъ ему тѣло изъ мрамора, а слѣдующій — ниспровергаетъ на землю это тлѣнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолѣпныхъ цвѣтовъ. Въ особенности замѣчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по срединѣ бассейна, кустарникъ, усѣянный множествомъ пурпуровыхъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ весь блескъ и всю красоту драгоцѣннаго камня; цвѣты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освѣтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной вазѣ однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотрѣ, какъ будто каждая травка имѣла особенныя свойства, хорошо извѣстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лѣпною работою, другія — въ простые горшки; третьи — ползли по землѣ какъ змѣи или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всѣми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сѣткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмѣстѣ могло служить безподобною моделью для скульптора. Джіованни, продолжая смотрѣть въ окно, услышалъ за стѣною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человѣкъ высокаго роста, сухой, блѣдный, болѣзненнаго вида. Онъ былъ; одѣтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лѣтъ; жидкая борода его уже посѣдѣла, какъ и волоса на головѣ: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты. Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрѣчавшееся ему на дорогѣ; казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ имѣетъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвѣтокъ отличается отъ, своего сосѣда цвѣтомъ и запахомъ. И между тѣмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата; такая осторожность непріятно подѣйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные звѣри, или ядовитыя змѣи, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человѣкѣ, занимавшемся воздѣлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человѣка. Когда недовѣрчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдѣлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надѣвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолѣпнаго растенія, котораго красные цвѣты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!… — Здѣсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ. Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвѣтѣ и впечатлѣніе пріятнаго, но тяжелаго запаха. — Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ. — Да, Беатриче, отвѣчалъ садовникъ: — и ты мнѣ нужна. Скоро изъ дома вышла молодая дѣвушка, одѣтая такъ же богато, какъ роскошнѣйшій изъ цвѣтковъ, прекрасная какъ день, съ цвѣтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живѣе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рѣзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипѣли въ ней, и избытокъ всѣхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея дѣвственнымъ поясомъ. Вѣроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нѣжными, пока онъ смотрѣлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлѣніе, какъ видъ ''цвѣтка-человѣка'', брата этихъ растительныхъ цвѣтовъ, такого же прекраснаго…. нѣтъ! еще прекраснѣе, чѣмъ самый роскошный изъ нихъ, — такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвѣтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ. — Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ. — Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мнѣ, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, тебѣ одной ухаживать за нимъ. — И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила дѣвушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолѣпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его. — Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о тебѣ заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надѣлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни! И Беатриче, съ тою же нѣжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себѣ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себѣ отчета — дѣвушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвѣткомъ, или сестра, расточающая сестрѣ нѣжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примѣтилъ въ окнѣ незнакомую фигуру, — только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь; тяжелыя испаренія, казалось, стали отдѣляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна; Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолѣпномъ цвѣткѣ и молодой дѣвушкѣ. Цвѣтокъ и дѣвушка представлялись ему отдѣльно, а составляли какъ будто одно цѣлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свѣтѣ есть вліяніе, которое стремится исправить всѣ заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свѣтѣ луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во снѣ представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нѣсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвѣты и листья; эти росинки, придавая еще болѣе блеска красотѣ рѣдкихъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ вводили всѣ предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человѣкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. «Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себѣ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою». Правда, въ саду не было еще ни болѣзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредѣлить, какъ велика на самомъ дѣлѣ степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ расположенъ видѣть все въ болѣе благоразумномъ свѣтѣ. Днемъ онъ отправился засвидѣтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имѣлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человѣкъ уже пожилыхъ лѣтъ, счастливаго и шутливаго характера; онъ оставилъ Джіованни обѣдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился послѣ одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ городѣ, должны быть на короткой ногѣ между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвѣтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человѣкъ. — Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполнѣ заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовѣстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человѣкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себѣ ложную идею о человѣкѣ, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дѣло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человѣка, ученѣе всѣхъ членовъ факультета, не только въ Падуѣ, но, и въ цѣлой Италіи. Но противъ него много обвиненій. — Что же это за обвиненія? — Развѣ друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болѣзнь тѣла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою. — О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно болѣе заботится о наукѣ, нежели о человѣчествѣ. Его больные занимаютъ его не болѣе, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человѣка — своею столько же, сколько и чужою, или тѣмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія. — О! такъ въ самомъ дѣлѣ, онъ кажется, ужасный человѣкъ! замѣтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. — И между тѣмъ, почтеннѣйшій профессоръ, все-таки онъ человѣкъ ума возвышеннаго…. Развѣ многіе способны къ такой любви къ наукѣ? — И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мнѣнію, всѣ цѣлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздѣлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоноснѣе извѣстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содѣйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ дѣлаетъ менѣе вреда, чѣмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцѣленія. Но личное мое мнѣніе таково, что не слѣдуетъ приписывать слишкомъ много чести успѣхамъ, которые, вѣроятно, не болѣе, какъ дѣло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всѣхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрѣть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дѣйствій. Гуасконти не принялъ бы безусловно мнѣнія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побѣдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовѣриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультетѣ. — Послушайте, почтеннѣйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, послѣ размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наукѣ: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вѣроятно, еще дороже — у него есть дочь. — А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смѣхомъ. — Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой дѣвушкѣ: отъ нея съ ума сходятъ всѣ молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нѣтъ шестерыхъ, которые счастіе видѣть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьорѣ Беатриче, кромѣ того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университетѣ. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каѳедру!… Носятся еще нелѣпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима. Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслѣдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертѣлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встрѣтилъ цвѣточницу и купилъ у нея свѣжій и душистый букетъ. Войдя въ комнату, онъ сѣлъ у окна такъ, что остался въ тѣни, отбрасываемой густою стѣною: Джіованни свободно могъ смотрѣть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грѣлись на солнышкѣ, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По срединѣ виднѣлся великолѣпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздухѣ и отражавшимися, кромѣ того, въ водѣ бассейна, освѣщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порогѣ дома появилась молодая дѣвушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рѣдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тѣхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска; казалось, она озарила собою тѣнистыя мѣста сада — такъ по крайней мѣрѣ находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядѣлъ ея лицо, нежели наканунѣ, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характерѣ. Поэтому онъ снова задалъ себѣ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замѣтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою дѣвушкою и великолѣпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотѣла еще болѣе увеличить это сходство цвѣтами своей одежды и ихъ расположеніемъ. Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себѣ его вѣтви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смѣшались съ цвѣтами. — Дай мнѣ твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мнѣ и цвѣтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу. И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвѣтковъ и хотѣла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скорѣе воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чѣмъ дѣйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвѣта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинкѣ, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрѣть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвѣтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнцѣ. Беатриче увидала это замѣчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помѣшало ей помѣстить злополучный цвѣтокъ у себя на груди. Цвѣтокъ сверкалъ ослѣпительно какъ драгоцѣнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мірѣ не могло замѣнить этого цвѣтка. Джіованни вышелъ изъ тѣни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи: — Не сплю ли я? владѣю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мнѣ назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?… Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стѣною пролетѣла великолѣпная бабочка; вѣроятно, она летала по огороду, не находя ни цвѣтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвѣтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрѣніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тѣмъ, какъ дѣвушка смотрѣла съ дѣтскою радостію на насѣкомое, оно все болѣе и болѣе теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кромѣ дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ насѣкомымъ. Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человѣка — голову скорѣе греческую, чѣмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дѣваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ. — Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвѣты свѣжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти! — Благодарю, синьоръ, отвѣчала Беатриче, голосомъ, который вылетѣлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцѣнный пурпуровый цвѣтокъ; но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ; потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію. Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла дѣвическую скромность и осторожность и отвѣчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замѣтилъ, будто бы, когда дѣвушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. развѣ могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свѣжи ли цвѣты, или нѣтъ?.. Вслѣдствіе этого приключенія Джіованни нѣсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что послѣ разговора съ Беатриче онъ поддался до нѣкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дѣйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрѣть всякій день на Беатриче и привыкнуть видѣть въ ней просто молодую дѣвушку, такую же, какъ и всѣ другія; но Джіованни сдѣлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ; такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дѣйствительности фантазіямъ, постоянно изобрѣтаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое, — по крайней мѣрѣ онъ еще не измѣрялъ его глубины, — но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тѣхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нѣтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвѣтами, страшными при всемъ ихъ великолѣпіи? Вѣрно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой дѣвушки сводила его почти съ ума, — не ужасъ…. нѣтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тѣлѣ; но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себѣ эти двѣ первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послѣдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще менѣе — чего должно ожидать; но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердцѣ, одерживали другъ надъ другомъ побѣду и снова поднимались послѣ пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто, — а слѣдствіе ли оно радости или печали — это все равно; но ужасное смѣшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловѣщее пламя ада. Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тѣмъ, что измѣрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами; но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бѣгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человѣкомъ, который схватилъ его за руку; проходя мимо, человѣкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человѣка и бросился за нимъ; но Джіованни бѣжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его. — Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ. — Развѣ вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измѣнился такъ, какъ вы. То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избѣгалъ, послѣ перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человѣкъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на внѣшній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвѣчалъ, какъ будто во снѣ: — Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня. — Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человѣка, — чтобы я, товарищъ дѣтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чѣмъ мы разстанемся. — Такъ скорѣе же, достойнѣйшій профессоръ, скорѣе! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. — Ваша милость должна ясно видѣть, что я спѣшу! Въ это время по улицѣ прошелъ человѣкъ, одѣтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блѣдно, однако же, оно выражало такой дѣятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видѣть только поразительную энергію духа. Человѣкъ этотъ обмѣнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человѣкѣ. Въ этомъ взглядѣ было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видѣлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человѣчнаго. — Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ. — Видѣлъ онъ васъ гдѣ нибудь? — Не знаю; кажется, не видалъ, отвѣчалъ Джіованни, вздрогнувшій всѣмъ тѣломъ при имени доктора. — Нѣтъ, видѣлъ…. непремѣнно видѣлъ! съ живостію возразивъ Бальони. — У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освѣщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвѣтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа; только въ немъ нѣтъ теплоты и любви, которыя есть въ природѣ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдѣлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини! — Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни. — Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно…. — Терпѣніе, терпѣніе! перебилъ его непоколебимый Бальони. — Говорю тебѣ, бѣдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ тебѣ субъектъ, имѣющій для него ученую цѣль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайнѣ? Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убѣжалъ, прежде чѣмъ профессоръ успѣлъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человѣка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою: — Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученѣйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гдѣ вы этого вовсе не ожидаете! Между тѣмъ Джіованни сдѣлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порогѣ онъ встрѣтилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе, — но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замѣнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замѣтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь. — Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смѣшную фигуру, вырѣзанную изъ дерева и почернѣвшую отъ времени. — Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная! — Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старухѣ. — Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини? — Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою. — Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрѣть всѣ его прекрасные цвѣты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда. Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету. — Покажи мнѣ дорогу, сказалъ онъ. Въ умѣ его промелькнуло сомнѣніе, пробужденное, вѣроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмѣшательство старой Лизабетты имѣло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнѣніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дѣло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все болѣе и болѣе тѣсные, до тѣхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидѣть. И, однако же — странное дѣло! — имъ овладѣло внезапное сомнѣніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дѣйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послѣдствій? не просто ли это прихоть молодого человѣка, которая не имѣетъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ? Онъ остановился…. рѣшимость его оставила…. онъ сдѣлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освѣщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себѣ дорогу сквозь перепутавшіяся вѣтви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини. Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дѣйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ дѣлаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болѣзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лѣниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невѣроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гдѣ, грѣясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердцѣ его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія. Онъ остался недоволенъ видомъ всѣхъ ихъ и каждаго отдѣльно: великолѣпіе ихъ казалось слишкомъ рѣзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при видѣ котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лѣсъ: ему непремѣнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свѣта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидѣтельствовалъ, что тутъ помѣсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человѣка, блестящее красотою зловѣщею и обманчивою. Растенія эти, вѣроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смѣшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлѣнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извѣстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шёлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома. Джіованни не подумалъ о томъ, что сдѣлать ему въ такомъ случаѣ — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслѣдствіе особеннаго желанія, то по крайней мѣрѣ съ вѣдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнѣніи относительно обстоятельства, вслѣдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожкѣ И встрѣтила молодого человѣка у развалинъ фонтана; присутствіе его удивило дѣвушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смѣнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію. — Вы любите цвѣты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни. — Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рѣдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрѣть ее поближе. Жалѣю, что его здѣсь нѣтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная. — Если справедливы слухи, замѣтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всѣхъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомнѣнія, я оказалъ бы успѣхи болѣе быстрые, чѣмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини. — Уже ли же свѣтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свѣжимъ, музыкальнымъ смѣхомъ. — Развѣ говорятъ, что мнѣ извѣстна наука моего батюшки?… Какая смѣшная шутка! Нѣтъ, хотя я выросла среди этихъ цвѣтовъ, однако же, я знаю только ихъ тѣни и запахи, и иногда мнѣ кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здѣсь есть даже цвѣты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мнѣ не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не вѣрьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а вѣрьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами, — А всему ли тому, что я видѣлъ собственными глазами, долженъ я вѣрить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ. — Нѣтъ, синьора, лучше прикажите мнѣ вѣрить только тому, что вы скажете собственными устами! Беатриче, вѣроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки; но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвѣчала на его тревожное подозрѣніе съ гордостію царицы: — Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себѣ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дѣлѣ можетъ быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не умѣетъ притворяться…. и вы можете имъ повѣрить! Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свѣтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ; но молодой человѣкъ, вслѣдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмѣливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвѣтовъ. Развѣ возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ; но эта слабость прошла какъ тѣнь; казалось, въ глазахъ, этой чудесной дѣвушки онъ видѣлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себѣ ни сомнѣній, ни страха. Румянецъ гнѣва, покрывшій щоки Беатриче, разсѣялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесѣдѣ съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать дѣвушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговорѣ съ путешественникомъ, пріѣхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримѣръ, дневной свѣтъ или лѣтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Падуѣ или о дальней родинѣ молодого человѣка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвѣчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свѣжій ручеекъ, впервые увидавшій свѣтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцѣнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пѣны источника. Время отъ времени молодого человѣка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдѣлала такое живое впечатлѣніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дѣйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не болѣе секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дѣйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ. Въ дружеской бесѣдѣ они обошли весь садъ и послѣ многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гдѣ росъ великолѣпный кустарникъ, покрытый ослѣпительными цвѣтами. Отъ нихъ отдѣлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тѣмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче; только запахъ цвѣтка былъ несравненно сильнѣе. Когда дѣвушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье. — Въ первый разъ въ жизни я о тебѣ забыла, прошептала она. — Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти: — что вы когда-то обѣщали мнѣ одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замѣнъ букета, который я имѣлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мнѣ теперь сорвать одинъ цвѣтокъ въ память нашего свиданія. И, протянувъ руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ кустарнику; но молодая дѣвушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нѣжномъ существѣ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всѣмъ тѣломъ. — Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дѣло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно. Потомъ, закрывъ лицо руками, она убѣжала и скрылась въ домѣ. Слѣдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тѣломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій; онъ стоялъ въ сѣняхъ… Долго ли былъ онъ свидѣтелемъ этой сцены?… Только что Джіованни очутился въ своей комнатѣ, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Бёатриче, со всѣми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ со всѣми нѣжными чувствами, столь естественными въ молодой женщинѣ. Она была одарена всѣми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нѣтъ сомнѣнія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Всѣ признаки, на которые онъ смотрѣлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнынѣ были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ болѣе чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдѣлалось восхитительно или скрылось въ неопредѣленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предѣлами тѣхъ, о которыхъ мы имѣемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвѣты въ саду Рапаччини, куда, вѣроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рукѣ — въ правой рукѣ, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотѣлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвѣтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ; знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти. О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимѣющее корней въ сердцѣ — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вѣру до тѣхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсѣется легкимѣ паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль. За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое; скоро встрѣчи въ саду съ Беатриче сдѣлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человѣка и спѣшила къ нему на встрѣчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дѣтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, дѣвушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердцѣ. «Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скорѣе!», говорила дѣвушка, и Джіованни спѣшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвѣтами. Однако же, несмотря на нѣжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всѣмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нѣжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ; никогда — такъ велика была преграда между ними! — никогда платье Беатриче, волнуемое вѣтеркомъ, не прикасалось къ одеждѣ Джіованни. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотѣлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалѣла о ней, дѣлалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнѣніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядѣвшихъ ему прямо въ глаза; любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрѣнія становились прочнѣе и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою дѣвушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свѣтѣ. Прошло довольно времени послѣ свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человѣкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нѣсколько недѣль и не вспомнилъ бы гораздо долѣе. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполнѣ его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи. Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету. — Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индѣйскомъ царѣ, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ; но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія, — ароматъ роскошнѣе того, который вдыхаетъ въ себя человѣкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину; но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну. — Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избѣжать взоровъ профессора. — Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдѣлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія? — Сказка, годная для дѣтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпѣніемъ вставая съ своего мѣста. — Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человѣкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелѣпости? — Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнатѣ! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мнѣ долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвѣтка но я не вижу цвѣтовъ здѣсь. — Не видите потому, что ихъ дѣйствительно нѣтъ, отвѣчалъ Джіованни, поблѣднѣвшій при послѣднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запахѣ, а мы принимаемъ это за самый запахъ. — Это правда; но моему холодному воображенію рѣдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себѣ какой нибудь запахъ, то скорѣе запахъ какой-нибудь аптекарской смѣси, которою, очень вѣроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который болѣе пріятенъ, чѣмъ аравійскіе духи. Нѣтъ сомнѣнія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ дѣвственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему! Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце; однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свѣтомъ тысячу мрачныхъ подозрѣній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и дѣлали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвѣчалъ, со всею довѣрчивостію истиннаго любовника! — Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотѣли быть другомъ и его сына…. Мнѣ не хотѣлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кромѣ почтенія и покорности; но я долженъ замѣтить, что для этого не слѣдуетъ намъ говорить объ одномъ предметѣ. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мѣрѣ, такъ легко… — Джіованни!… мой бѣдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалѣнія: — я знаю эту несчастную дѣвушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери, — да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сѣдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индѣйской женщинѣ олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини! Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками. — Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони: — не могла удержать его отъ искушенія сдѣлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нѣтъ сомнѣнія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще болѣе злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ имѣетъ цѣлью то, что онъ называетъ интересомъ науки. — Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремѣнно сонъ! — Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную дѣвушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавицѣ въ цѣлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочкѣ, не имѣетъ цѣны: нѣсколько капель этой противодѣйствующей жидкости могутъ сдѣлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнѣвайтесь же въ его дѣйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послѣдствій съ надеждою и полною вѣрою. Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дѣйствіе на умъ молодого человѣка. — Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лѣстницѣ и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человѣкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не болѣе, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тѣми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!. Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнѣніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдѣланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невѣроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлѣніями. Но по уходѣ профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высотѣ, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрѣнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нѣтъ! онъ только не довѣрялъ ей. Джіованни хотѣлось имѣть рѣшительное доказательство, которое бы убѣдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природѣ безъ того, чтобы онѣ не отражались въ ея природѣ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрѣніемъ при дальнемъ разстояніи; но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свѣжихъ и здоровыхъ цвѣтовъ внезапно завялъ въ ея рукѣ, тогда сомнѣнія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побѣжалъ къ цвѣточницѣ и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари. Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чѣмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціознѣе, никогда глаза его такъ не блестѣли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни. «По крайней мѣрѣ — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвѣтокъ, который вянетъ въ ея рукѣ.» Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рукѣ. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замѣтила, что цвѣты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканунѣ. Джіованни страшно поблѣднѣлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замѣчаніи Бальони касательно запаха въ комнатѣ…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбенѣнія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дѣятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ насѣкомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу; паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тѣло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій, — вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцѣпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ. — Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себѣ. — Ужели сдѣлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое насѣкомое? Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нѣжности голосъ Беатриче. — Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скорѣе! — Да, проговорилъ Джіованни: — она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!… Гуасконти поспѣшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Дѣвушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмѣстѣ, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвѣтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвѣтовъ. — Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто. — Его составилъ батюшка, отвѣчала простодушно дѣвушка. — Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче? — Это человѣкъ, который проникъ всѣ тайны природы; въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тѣла. Не подходите къ нему! продолжала дѣвушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человѣка. — Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвѣтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человѣческою, потому что — увы! — развѣ ты не подозрѣвалъ?… участь жестокая… Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ. Но, имѣя полную довѣренность къ его нѣжности, она покраснѣла, что на минуту усомнилась въ немъ. — Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наукѣ отдѣлила меня отъ всего свѣта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя! — И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза. — Ея суровость узнала я недавно, отвѣчала она съ нѣжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцѣпенѣніе и потому было покойно. Бѣшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака. — А! уединеніе тебѣ наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрѣнія: — и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама! — Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ; но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее. — Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдѣлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдѣлала меня такимъ же презрѣннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты, — ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалуѣ неслыханной ненависти и умремъ оба! — Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Дѣва! сжалься надо мною, бѣдной, покинутой! — Тебѣ молиться! тебѣ! сказалъ Джіованни съ тѣмъ же презрѣніемъ. — Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнѣвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при видѣ моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смѣшаешься съ тебѣ подобными и забудешь, что по землѣ ползало такое чудовище, какъ твоя бѣдная Беатриче. — И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на дѣвушку. — Гляди! вотъ сила, которую дала мнѣ чистая дочь Рапаччини! Рой мошекъ леталъ въ воздухѣ, отъискивая пастбище, которое обѣщалъ ему запахъ роковыхъ цвѣтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвѣтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мѣрѣ двадцать насѣкомыхъ мертвыя упали на песокъ. — Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. — Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нѣтъ, нѣтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нѣсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердцѣ лишь твой образъ. Вѣрь мнѣ, Джіонанни, хотя тѣло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлѣба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть послѣ словъ, которыя вылетѣли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Развѣ бы могла я это сдѣлать?… Гнѣвъ Джіованни исчезъ вмѣстѣ съ страстною рѣчью дѣвушки и смѣнился чувствомъ сожалѣнія, въ которомъ была и нѣжность, — сожалѣнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидѣть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — развѣ не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти? — Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна. — Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомнѣнна, какъ меня увѣрялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тѣмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмѣстѣ, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнѣздится. — О, дай, дай скорѣе! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана, — потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послѣдствій. И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльцѣ показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блѣдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрѣлъ на нихъ; онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цѣлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дѣтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рѣку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу. — Дочь моя, сказалъ Рапаччини: — ты не одна теперь на землѣ! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцѣнныхъ цвѣтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ тебѣ. Теперь цвѣтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всѣми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всѣми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всѣмъ тѣмъ, кто приблизится къ вамъ. — Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь? — Несчастную! повторилъ Рапаччини: — что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая дѣвушка? Развѣ ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимѣющей средствъ мстить за нихъ? — Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабѣя все болѣе и болѣе. — Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гдѣ зло, которое ты старался смѣшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвѣтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердцѣ; но и они спадутъ…. Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдѣлалось ея смертію и произвело въ ея тѣлѣ дѣйствіе сильнѣйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человѣка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости. Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому: — Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!.. {{right|''"Современникъ", № 10, 1853''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Тег b в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Тег br в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Длина текста в параметре ДРУГОЕ более 100]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Литература 1844 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] 74yg8a2sjmzge30tbmn2osju8fg9w6h 5185180 5185179 2024-10-18T13:54:22Z Sergey kudryavtsev 265 5185180 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Дочь Рапаччини | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = Rappaccini’s Daughter | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1844 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1844_rappaccinis_daughter-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Текст издания: журнал «Современникъ», № 10, 1853. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ. <br>''(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)'' === Много лѣтъ назадъ, молодой человѣкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріѣхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университетѣ этого города. Золота у Джіованни въ карманѣ было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнатѣ стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помѣстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмѣстѣ съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ, впервые вышедшемъ изъ круга, гдѣ онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату. — Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при видѣ замѣчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнатѣ болѣе жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неаполѣ. Гуасконти машинально послѣдовалъ совѣту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же весёлое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освѣщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрѣли съ необыкновеннымъ стараніемъ. — Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни. — Пока въ немъ нѣтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвѣчала Лизабетта. — Нѣтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомнѣнія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній дѣлаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видѣть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвѣтовъ, растущихъ въ ихъ саду. Старуха, истощивъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать комнату сколько можно болѣе веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человѣка заступничеству всѣхъ святыхъ. Джіованни не могъ придумать себѣ лучшаго занятія, какъ смотрѣть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тѣхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Падуѣ появились ранѣе, чѣмъ въ остальной части Италіи и даже въ цѣломъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по срединѣ виднѣлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы; но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувѣченъ, что въ этомъ хаосѣ разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнцѣ такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человѣка и навѣвало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пѣснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нѣтъ ему никакого дѣла, что одинъ вѣкъ созидаетъ ему тѣло изъ мрамора, а слѣдующій — ниспровергаетъ на землю это тлѣнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолѣпныхъ цвѣтовъ. Въ особенности замѣчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по срединѣ бассейна, кустарникъ, усѣянный множествомъ пурпуровыхъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ весь блескъ и всю красоту драгоцѣннаго камня; цвѣты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освѣтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной вазѣ однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотрѣ, какъ будто каждая травка имѣла особенныя свойства, хорошо извѣстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лѣпною работою, другія — въ простые горшки; третьи — ползли по землѣ какъ змѣи или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всѣми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сѣткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмѣстѣ могло служить безподобною моделью для скульптора. Джіованни, продолжая смотрѣть въ окно, услышалъ за стѣною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человѣкъ высокаго роста, сухой, блѣдный, болѣзненнаго вида. Онъ былъ; одѣтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лѣтъ; жидкая борода его уже посѣдѣла, какъ и волоса на головѣ: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты. Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрѣчавшееся ему на дорогѣ; казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ имѣетъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвѣтокъ отличается отъ, своего сосѣда цвѣтомъ и запахомъ. И между тѣмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата; такая осторожность непріятно подѣйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные звѣри, или ядовитыя змѣи, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человѣкѣ, занимавшемся воздѣлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человѣка. Когда недовѣрчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдѣлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надѣвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолѣпнаго растенія, котораго красные цвѣты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!… — Здѣсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ. Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвѣтѣ и впечатлѣніе пріятнаго, но тяжелаго запаха. — Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ. — Да, Беатриче, отвѣчалъ садовникъ: — и ты мнѣ нужна. Скоро изъ дома вышла молодая дѣвушка, одѣтая такъ же богато, какъ роскошнѣйшій изъ цвѣтковъ, прекрасная какъ день, съ цвѣтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живѣе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рѣзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипѣли въ ней, и избытокъ всѣхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея дѣвственнымъ поясомъ. Вѣроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нѣжными, пока онъ смотрѣлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлѣніе, какъ видъ ''цвѣтка-человѣка'', брата этихъ растительныхъ цвѣтовъ, такого же прекраснаго…. нѣтъ! еще прекраснѣе, чѣмъ самый роскошный изъ нихъ, — такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвѣтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ. — Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ. — Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мнѣ, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, тебѣ одной ухаживать за нимъ. — И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила дѣвушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолѣпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его. — Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о тебѣ заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надѣлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни! И Беатриче, съ тою же нѣжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себѣ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себѣ отчета — дѣвушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвѣткомъ, или сестра, расточающая сестрѣ нѣжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примѣтилъ въ окнѣ незнакомую фигуру, — только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь; тяжелыя испаренія, казалось, стали отдѣляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна; Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолѣпномъ цвѣткѣ и молодой дѣвушкѣ. Цвѣтокъ и дѣвушка представлялись ему отдѣльно, а составляли какъ будто одно цѣлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свѣтѣ есть вліяніе, которое стремится исправить всѣ заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свѣтѣ луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во снѣ представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нѣсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвѣты и листья; эти росинки, придавая еще болѣе блеска красотѣ рѣдкихъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ вводили всѣ предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человѣкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. «Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себѣ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою». Правда, въ саду не было еще ни болѣзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредѣлить, какъ велика на самомъ дѣлѣ степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ расположенъ видѣть все въ болѣе благоразумномъ свѣтѣ. Днемъ онъ отправился засвидѣтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имѣлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человѣкъ уже пожилыхъ лѣтъ, счастливаго и шутливаго характера; онъ оставилъ Джіованни обѣдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился послѣ одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ городѣ, должны быть на короткой ногѣ между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвѣтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человѣкъ. — Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполнѣ заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовѣстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человѣкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себѣ ложную идею о человѣкѣ, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дѣло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человѣка, ученѣе всѣхъ членовъ факультета, не только въ Падуѣ, но, и въ цѣлой Италіи. Но противъ него много обвиненій. — Что же это за обвиненія? — Развѣ друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болѣзнь тѣла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою. — О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно болѣе заботится о наукѣ, нежели о человѣчествѣ. Его больные занимаютъ его не болѣе, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человѣка — своею столько же, сколько и чужою, или тѣмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія. — О! такъ въ самомъ дѣлѣ, онъ кажется, ужасный человѣкъ! замѣтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. — И между тѣмъ, почтеннѣйшій профессоръ, все-таки онъ человѣкъ ума возвышеннаго…. Развѣ многіе способны къ такой любви къ наукѣ? — И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мнѣнію, всѣ цѣлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздѣлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоноснѣе извѣстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содѣйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ дѣлаетъ менѣе вреда, чѣмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцѣленія. Но личное мое мнѣніе таково, что не слѣдуетъ приписывать слишкомъ много чести успѣхамъ, которые, вѣроятно, не болѣе, какъ дѣло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всѣхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрѣть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дѣйствій. Гуасконти не принялъ бы безусловно мнѣнія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побѣдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовѣриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультетѣ. — Послушайте, почтеннѣйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, послѣ размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наукѣ: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вѣроятно, еще дороже — у него есть дочь. — А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смѣхомъ. — Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой дѣвушкѣ: отъ нея съ ума сходятъ всѣ молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нѣтъ шестерыхъ, которые счастіе видѣть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьорѣ Беатриче, кромѣ того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университетѣ. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каѳедру!… Носятся еще нелѣпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима. Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслѣдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертѣлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встрѣтилъ цвѣточницу и купилъ у нея свѣжій и душистый букетъ. Войдя въ комнату, онъ сѣлъ у окна такъ, что остался въ тѣни, отбрасываемой густою стѣною: Джіованни свободно могъ смотрѣть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грѣлись на солнышкѣ, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По срединѣ виднѣлся великолѣпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздухѣ и отражавшимися, кромѣ того, въ водѣ бассейна, освѣщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порогѣ дома появилась молодая дѣвушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рѣдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тѣхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска; казалось, она озарила собою тѣнистыя мѣста сада — такъ по крайней мѣрѣ находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядѣлъ ея лицо, нежели наканунѣ, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характерѣ. Поэтому онъ снова задалъ себѣ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замѣтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою дѣвушкою и великолѣпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотѣла еще болѣе увеличить это сходство цвѣтами своей одежды и ихъ расположеніемъ. Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себѣ его вѣтви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смѣшались съ цвѣтами. — Дай мнѣ твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мнѣ и цвѣтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу. И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвѣтковъ и хотѣла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скорѣе воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чѣмъ дѣйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвѣта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинкѣ, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрѣть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвѣтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнцѣ. Беатриче увидала это замѣчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помѣшало ей помѣстить злополучный цвѣтокъ у себя на груди. Цвѣтокъ сверкалъ ослѣпительно какъ драгоцѣнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мірѣ не могло замѣнить этого цвѣтка. Джіованни вышелъ изъ тѣни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи: — Не сплю ли я? владѣю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мнѣ назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?… Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стѣною пролетѣла великолѣпная бабочка; вѣроятно, она летала по огороду, не находя ни цвѣтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвѣтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрѣніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тѣмъ, какъ дѣвушка смотрѣла съ дѣтскою радостію на насѣкомое, оно все болѣе и болѣе теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кромѣ дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ насѣкомымъ. Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человѣка — голову скорѣе греческую, чѣмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дѣваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ. — Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвѣты свѣжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти! — Благодарю, синьоръ, отвѣчала Беатриче, голосомъ, который вылетѣлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцѣнный пурпуровый цвѣтокъ; но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ; потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію. Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла дѣвическую скромность и осторожность и отвѣчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замѣтилъ, будто бы, когда дѣвушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. развѣ могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свѣжи ли цвѣты, или нѣтъ?.. Вслѣдствіе этого приключенія Джіованни нѣсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что послѣ разговора съ Беатриче онъ поддался до нѣкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дѣйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрѣть всякій день на Беатриче и привыкнуть видѣть въ ней просто молодую дѣвушку, такую же, какъ и всѣ другія; но Джіованни сдѣлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ; такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дѣйствительности фантазіямъ, постоянно изобрѣтаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое, — по крайней мѣрѣ онъ еще не измѣрялъ его глубины, — но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тѣхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нѣтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвѣтами, страшными при всемъ ихъ великолѣпіи? Вѣрно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой дѣвушки сводила его почти съ ума, — не ужасъ…. нѣтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тѣлѣ; но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себѣ эти двѣ первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послѣдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще менѣе — чего должно ожидать; но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердцѣ, одерживали другъ надъ другомъ побѣду и снова поднимались послѣ пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто, — а слѣдствіе ли оно радости или печали — это все равно; но ужасное смѣшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловѣщее пламя ада. Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тѣмъ, что измѣрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами; но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бѣгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человѣкомъ, который схватилъ его за руку; проходя мимо, человѣкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человѣка и бросился за нимъ; но Джіованни бѣжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его. — Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ. — Развѣ вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измѣнился такъ, какъ вы. То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избѣгалъ, послѣ перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человѣкъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на внѣшній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвѣчалъ, какъ будто во снѣ: — Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня. — Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человѣка, — чтобы я, товарищъ дѣтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чѣмъ мы разстанемся. — Такъ скорѣе же, достойнѣйшій профессоръ, скорѣе! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. — Ваша милость должна ясно видѣть, что я спѣшу! Въ это время по улицѣ прошелъ человѣкъ, одѣтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блѣдно, однако же, оно выражало такой дѣятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видѣть только поразительную энергію духа. Человѣкъ этотъ обмѣнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человѣкѣ. Въ этомъ взглядѣ было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видѣлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человѣчнаго. — Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ. — Видѣлъ онъ васъ гдѣ нибудь? — Не знаю; кажется, не видалъ, отвѣчалъ Джіованни, вздрогнувшій всѣмъ тѣломъ при имени доктора. — Нѣтъ, видѣлъ…. непремѣнно видѣлъ! съ живостію возразивъ Бальони. — У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освѣщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвѣтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа; только въ немъ нѣтъ теплоты и любви, которыя есть въ природѣ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдѣлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини! — Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни. — Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно…. — Терпѣніе, терпѣніе! перебилъ его непоколебимый Бальони. — Говорю тебѣ, бѣдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ тебѣ субъектъ, имѣющій для него ученую цѣль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайнѣ? Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убѣжалъ, прежде чѣмъ профессоръ успѣлъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человѣка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою: — Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученѣйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гдѣ вы этого вовсе не ожидаете! Между тѣмъ Джіованни сдѣлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порогѣ онъ встрѣтилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе, — но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замѣнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замѣтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь. — Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смѣшную фигуру, вырѣзанную изъ дерева и почернѣвшую отъ времени. — Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная! — Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старухѣ. — Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини? — Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою. — Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрѣть всѣ его прекрасные цвѣты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда. Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету. — Покажи мнѣ дорогу, сказалъ онъ. Въ умѣ его промелькнуло сомнѣніе, пробужденное, вѣроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмѣшательство старой Лизабетты имѣло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнѣніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дѣло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все болѣе и болѣе тѣсные, до тѣхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидѣть. И, однако же — странное дѣло! — имъ овладѣло внезапное сомнѣніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дѣйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послѣдствій? не просто ли это прихоть молодого человѣка, которая не имѣетъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ? Онъ остановился…. рѣшимость его оставила…. онъ сдѣлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освѣщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себѣ дорогу сквозь перепутавшіяся вѣтви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини. Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дѣйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ дѣлаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болѣзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лѣниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невѣроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гдѣ, грѣясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердцѣ его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія. Онъ остался недоволенъ видомъ всѣхъ ихъ и каждаго отдѣльно: великолѣпіе ихъ казалось слишкомъ рѣзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при видѣ котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лѣсъ: ему непремѣнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свѣта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидѣтельствовалъ, что тутъ помѣсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человѣка, блестящее красотою зловѣщею и обманчивою. Растенія эти, вѣроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смѣшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлѣнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извѣстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шёлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома. Джіованни не подумалъ о томъ, что сдѣлать ему въ такомъ случаѣ — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслѣдствіе особеннаго желанія, то по крайней мѣрѣ съ вѣдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнѣніи относительно обстоятельства, вслѣдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожкѣ И встрѣтила молодого человѣка у развалинъ фонтана; присутствіе его удивило дѣвушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смѣнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію. — Вы любите цвѣты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни. — Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рѣдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрѣть ее поближе. Жалѣю, что его здѣсь нѣтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная. — Если справедливы слухи, замѣтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всѣхъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомнѣнія, я оказалъ бы успѣхи болѣе быстрые, чѣмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини. — Уже ли же свѣтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свѣжимъ, музыкальнымъ смѣхомъ. — Развѣ говорятъ, что мнѣ извѣстна наука моего батюшки?… Какая смѣшная шутка! Нѣтъ, хотя я выросла среди этихъ цвѣтовъ, однако же, я знаю только ихъ тѣни и запахи, и иногда мнѣ кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здѣсь есть даже цвѣты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мнѣ не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не вѣрьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а вѣрьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами, — А всему ли тому, что я видѣлъ собственными глазами, долженъ я вѣрить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ. — Нѣтъ, синьора, лучше прикажите мнѣ вѣрить только тому, что вы скажете собственными устами! Беатриче, вѣроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки; но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвѣчала на его тревожное подозрѣніе съ гордостію царицы: — Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себѣ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дѣлѣ можетъ быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не умѣетъ притворяться…. и вы можете имъ повѣрить! Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свѣтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ; но молодой человѣкъ, вслѣдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмѣливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвѣтовъ. Развѣ возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ; но эта слабость прошла какъ тѣнь; казалось, въ глазахъ, этой чудесной дѣвушки онъ видѣлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себѣ ни сомнѣній, ни страха. Румянецъ гнѣва, покрывшій щоки Беатриче, разсѣялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесѣдѣ съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать дѣвушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговорѣ съ путешественникомъ, пріѣхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримѣръ, дневной свѣтъ или лѣтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Падуѣ или о дальней родинѣ молодого человѣка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвѣчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свѣжій ручеекъ, впервые увидавшій свѣтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцѣнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пѣны источника. Время отъ времени молодого человѣка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдѣлала такое живое впечатлѣніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дѣйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не болѣе секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дѣйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ. Въ дружеской бесѣдѣ они обошли весь садъ и послѣ многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гдѣ росъ великолѣпный кустарникъ, покрытый ослѣпительными цвѣтами. Отъ нихъ отдѣлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тѣмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче; только запахъ цвѣтка былъ несравненно сильнѣе. Когда дѣвушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье. — Въ первый разъ въ жизни я о тебѣ забыла, прошептала она. — Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти: — что вы когда-то обѣщали мнѣ одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замѣнъ букета, который я имѣлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мнѣ теперь сорвать одинъ цвѣтокъ въ память нашего свиданія. И, протянувъ руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ кустарнику; но молодая дѣвушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нѣжномъ существѣ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всѣмъ тѣломъ. — Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дѣло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно. Потомъ, закрывъ лицо руками, она убѣжала и скрылась въ домѣ. Слѣдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тѣломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій; онъ стоялъ въ сѣняхъ… Долго ли былъ онъ свидѣтелемъ этой сцены?… Только что Джіованни очутился въ своей комнатѣ, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Бёатриче, со всѣми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ со всѣми нѣжными чувствами, столь естественными въ молодой женщинѣ. Она была одарена всѣми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нѣтъ сомнѣнія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Всѣ признаки, на которые онъ смотрѣлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнынѣ были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ болѣе чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдѣлалось восхитительно или скрылось въ неопредѣленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предѣлами тѣхъ, о которыхъ мы имѣемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвѣты въ саду Рапаччини, куда, вѣроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рукѣ — въ правой рукѣ, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотѣлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвѣтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ; знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти. О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимѣющее корней въ сердцѣ — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вѣру до тѣхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсѣется легкимѣ паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль. За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое; скоро встрѣчи въ саду съ Беатриче сдѣлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человѣка и спѣшила къ нему на встрѣчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дѣтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, дѣвушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердцѣ. «Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скорѣе!», говорила дѣвушка, и Джіованни спѣшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвѣтами. Однако же, несмотря на нѣжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всѣмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нѣжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ; никогда — такъ велика была преграда между ними! — никогда платье Беатриче, волнуемое вѣтеркомъ, не прикасалось къ одеждѣ Джіованни. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотѣлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалѣла о ней, дѣлалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнѣніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядѣвшихъ ему прямо въ глаза; любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрѣнія становились прочнѣе и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою дѣвушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свѣтѣ. Прошло довольно времени послѣ свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человѣкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нѣсколько недѣль и не вспомнилъ бы гораздо долѣе. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполнѣ его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи. Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету. — Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индѣйскомъ царѣ, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ; но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія, — ароматъ роскошнѣе того, который вдыхаетъ въ себя человѣкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину; но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну. — Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избѣжать взоровъ профессора. — Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдѣлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія? — Сказка, годная для дѣтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпѣніемъ вставая съ своего мѣста. — Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человѣкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелѣпости? — Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнатѣ! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мнѣ долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвѣтка но я не вижу цвѣтовъ здѣсь. — Не видите потому, что ихъ дѣйствительно нѣтъ, отвѣчалъ Джіованни, поблѣднѣвшій при послѣднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запахѣ, а мы принимаемъ это за самый запахъ. — Это правда; но моему холодному воображенію рѣдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себѣ какой нибудь запахъ, то скорѣе запахъ какой-нибудь аптекарской смѣси, которою, очень вѣроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который болѣе пріятенъ, чѣмъ аравійскіе духи. Нѣтъ сомнѣнія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ дѣвственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему! Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце; однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свѣтомъ тысячу мрачныхъ подозрѣній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и дѣлали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвѣчалъ, со всею довѣрчивостію истиннаго любовника! — Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотѣли быть другомъ и его сына…. Мнѣ не хотѣлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кромѣ почтенія и покорности; но я долженъ замѣтить, что для этого не слѣдуетъ намъ говорить объ одномъ предметѣ. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мѣрѣ, такъ легко… — Джіованни!… мой бѣдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалѣнія: — я знаю эту несчастную дѣвушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери, — да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сѣдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индѣйской женщинѣ олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини! Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками. — Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони: — не могла удержать его отъ искушенія сдѣлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нѣтъ сомнѣнія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще болѣе злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ имѣетъ цѣлью то, что онъ называетъ интересомъ науки. — Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремѣнно сонъ! — Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную дѣвушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавицѣ въ цѣлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочкѣ, не имѣетъ цѣны: нѣсколько капель этой противодѣйствующей жидкости могутъ сдѣлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнѣвайтесь же въ его дѣйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послѣдствій съ надеждою и полною вѣрою. Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дѣйствіе на умъ молодого человѣка. — Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лѣстницѣ и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человѣкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не болѣе, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тѣми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!. Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнѣніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдѣланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невѣроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлѣніями. Но по уходѣ профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высотѣ, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрѣнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нѣтъ! онъ только не довѣрялъ ей. Джіованни хотѣлось имѣть рѣшительное доказательство, которое бы убѣдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природѣ безъ того, чтобы онѣ не отражались въ ея природѣ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрѣніемъ при дальнемъ разстояніи; но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свѣжихъ и здоровыхъ цвѣтовъ внезапно завялъ въ ея рукѣ, тогда сомнѣнія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побѣжалъ къ цвѣточницѣ и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари. Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чѣмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціознѣе, никогда глаза его такъ не блестѣли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни. «По крайней мѣрѣ — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвѣтокъ, который вянетъ въ ея рукѣ.» Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рукѣ. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замѣтила, что цвѣты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканунѣ. Джіованни страшно поблѣднѣлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замѣчаніи Бальони касательно запаха въ комнатѣ…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбенѣнія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дѣятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ насѣкомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу; паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тѣло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій, — вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцѣпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ. — Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себѣ. — Ужели сдѣлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое насѣкомое? Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нѣжности голосъ Беатриче. — Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скорѣе! — Да, проговорилъ Джіованни: — она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!… Гуасконти поспѣшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Дѣвушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмѣстѣ, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвѣтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвѣтовъ. — Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто. — Его составилъ батюшка, отвѣчала простодушно дѣвушка. — Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче? — Это человѣкъ, который проникъ всѣ тайны природы; въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тѣла. Не подходите къ нему! продолжала дѣвушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человѣка. — Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвѣтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человѣческою, потому что — увы! — развѣ ты не подозрѣвалъ?… участь жестокая… Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ. Но, имѣя полную довѣренность къ его нѣжности, она покраснѣла, что на минуту усомнилась въ немъ. — Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наукѣ отдѣлила меня отъ всего свѣта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя! — И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза. — Ея суровость узнала я недавно, отвѣчала она съ нѣжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцѣпенѣніе и потому было покойно. Бѣшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака. — А! уединеніе тебѣ наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрѣнія: — и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама! — Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ; но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее. — Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдѣлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдѣлала меня такимъ же презрѣннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты, — ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалуѣ неслыханной ненависти и умремъ оба! — Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Дѣва! сжалься надо мною, бѣдной, покинутой! — Тебѣ молиться! тебѣ! сказалъ Джіованни съ тѣмъ же презрѣніемъ. — Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнѣвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при видѣ моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смѣшаешься съ тебѣ подобными и забудешь, что по землѣ ползало такое чудовище, какъ твоя бѣдная Беатриче. — И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на дѣвушку. — Гляди! вотъ сила, которую дала мнѣ чистая дочь Рапаччини! Рой мошекъ леталъ въ воздухѣ, отъискивая пастбище, которое обѣщалъ ему запахъ роковыхъ цвѣтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвѣтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мѣрѣ двадцать насѣкомыхъ мертвыя упали на песокъ. — Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. — Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нѣтъ, нѣтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нѣсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердцѣ лишь твой образъ. Вѣрь мнѣ, Джіонанни, хотя тѣло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлѣба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть послѣ словъ, которыя вылетѣли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Развѣ бы могла я это сдѣлать?… Гнѣвъ Джіованни исчезъ вмѣстѣ съ страстною рѣчью дѣвушки и смѣнился чувствомъ сожалѣнія, въ которомъ была и нѣжность, — сожалѣнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидѣть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — развѣ не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти? — Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна. — Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомнѣнна, какъ меня увѣрялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тѣмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмѣстѣ, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнѣздится. — О, дай, дай скорѣе! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана, — потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послѣдствій. И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльцѣ показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блѣдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрѣлъ на нихъ; онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цѣлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дѣтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рѣку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу. — Дочь моя, сказалъ Рапаччини: — ты не одна теперь на землѣ! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцѣнныхъ цвѣтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ тебѣ. Теперь цвѣтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всѣми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всѣми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всѣмъ тѣмъ, кто приблизится къ вамъ. — Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь? — Несчастную! повторилъ Рапаччини: — что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая дѣвушка? Развѣ ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимѣющей средствъ мстить за нихъ? — Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабѣя все болѣе и болѣе. — Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гдѣ зло, которое ты старался смѣшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвѣтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердцѣ; но и они спадутъ…. Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдѣлалось ея смертію и произвело въ ея тѣлѣ дѣйствіе сильнѣйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человѣка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости. Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому: — Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!.. {{right|''"Современникъ", № 10, 1853''}} [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Литература 1853 года]] [[Категория:Публикации в журнале «Современник»]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] jjvr3q7q3k6x5sq65wrd55l39dwdk0n 5185185 5185180 2024-10-18T14:30:47Z Sergey kudryavtsev 265 5185185 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Дочь Рапаччини | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1853 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = Rappaccini’s Daughter | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1844 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1844_rappaccinis_daughter-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ДРУГОЕ = Текст издания: журнал «Современникъ», № 10, 1853. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire }} == ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ. == <div align="center">(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)''</div> <div class="indent"> Много лѣтъ назадъ, молодой человѣкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріѣхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университетѣ этого города. Золота у Джіованни въ карманѣ было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнатѣ стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помѣстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмѣстѣ съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ, впервые вышедшемъ изъ круга, гдѣ онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату. — Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при видѣ замѣчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнатѣ болѣе жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неаполѣ. Гуасконти машинально послѣдовалъ совѣту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же весёлое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освѣщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрѣли съ необыкновеннымъ стараніемъ. — Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни. — Пока въ немъ нѣтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвѣчала Лизабетта. — Нѣтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомнѣнія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній дѣлаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видѣть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвѣтовъ, растущихъ въ ихъ саду. Старуха, истощивъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать комнату сколько можно болѣе веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человѣка заступничеству всѣхъ святыхъ. Джіованни не могъ придумать себѣ лучшаго занятія, какъ смотрѣть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тѣхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Падуѣ появились ранѣе, чѣмъ въ остальной части Италіи и даже въ цѣломъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по срединѣ виднѣлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы; но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувѣченъ, что въ этомъ хаосѣ разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнцѣ такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человѣка и навѣвало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пѣснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нѣтъ ему никакого дѣла, что одинъ вѣкъ созидаетъ ему тѣло изъ мрамора, а слѣдующій — ниспровергаетъ на землю это тлѣнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолѣпныхъ цвѣтовъ. Въ особенности замѣчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по срединѣ бассейна, кустарникъ, усѣянный множествомъ пурпуровыхъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ весь блескъ и всю красоту драгоцѣннаго камня; цвѣты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освѣтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной вазѣ однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотрѣ, какъ будто каждая травка имѣла особенныя свойства, хорошо извѣстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лѣпною работою, другія — въ простые горшки; третьи — ползли по землѣ какъ змѣи или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всѣми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сѣткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмѣстѣ могло служить безподобною моделью для скульптора. Джіованни, продолжая смотрѣть въ окно, услышалъ за стѣною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человѣкъ высокаго роста, сухой, блѣдный, болѣзненнаго вида. Онъ былъ; одѣтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лѣтъ; жидкая борода его уже посѣдѣла, какъ и волоса на головѣ: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты. Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрѣчавшееся ему на дорогѣ; казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ имѣетъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвѣтокъ отличается отъ, своего сосѣда цвѣтомъ и запахомъ. И между тѣмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата; такая осторожность непріятно подѣйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные звѣри, или ядовитыя змѣи, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человѣкѣ, занимавшемся воздѣлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человѣка. Когда недовѣрчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдѣлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надѣвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолѣпнаго растенія, котораго красные цвѣты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!… — Здѣсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ. Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвѣтѣ и впечатлѣніе пріятнаго, но тяжелаго запаха. — Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ. — Да, Беатриче, отвѣчалъ садовникъ: — и ты мнѣ нужна. Скоро изъ дома вышла молодая дѣвушка, одѣтая такъ же богато, какъ роскошнѣйшій изъ цвѣтковъ, прекрасная какъ день, съ цвѣтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живѣе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рѣзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипѣли въ ней, и избытокъ всѣхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея дѣвственнымъ поясомъ. Вѣроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нѣжными, пока онъ смотрѣлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлѣніе, какъ видъ ''цвѣтка-человѣка'', брата этихъ растительныхъ цвѣтовъ, такого же прекраснаго…. нѣтъ! еще прекраснѣе, чѣмъ самый роскошный изъ нихъ, — такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвѣтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ. — Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ. — Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мнѣ, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, тебѣ одной ухаживать за нимъ. — И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила дѣвушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолѣпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его. — Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о тебѣ заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надѣлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни! И Беатриче, съ тою же нѣжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себѣ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себѣ отчета — дѣвушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвѣткомъ, или сестра, расточающая сестрѣ нѣжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примѣтилъ въ окнѣ незнакомую фигуру, — только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь; тяжелыя испаренія, казалось, стали отдѣляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна; Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолѣпномъ цвѣткѣ и молодой дѣвушкѣ. Цвѣтокъ и дѣвушка представлялись ему отдѣльно, а составляли какъ будто одно цѣлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свѣтѣ есть вліяніе, которое стремится исправить всѣ заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свѣтѣ луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во снѣ представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нѣсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвѣты и листья; эти росинки, придавая еще болѣе блеска красотѣ рѣдкихъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ вводили всѣ предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человѣкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. «Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себѣ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою». Правда, въ саду не было еще ни болѣзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредѣлить, какъ велика на самомъ дѣлѣ степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ расположенъ видѣть все въ болѣе благоразумномъ свѣтѣ. Днемъ онъ отправился засвидѣтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имѣлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человѣкъ уже пожилыхъ лѣтъ, счастливаго и шутливаго характера; онъ оставилъ Джіованни обѣдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился послѣ одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ городѣ, должны быть на короткой ногѣ между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвѣтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человѣкъ. — Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполнѣ заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовѣстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человѣкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себѣ ложную идею о человѣкѣ, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дѣло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человѣка, ученѣе всѣхъ членовъ факультета, не только въ Падуѣ, но, и въ цѣлой Италіи. Но противъ него много обвиненій. — Что же это за обвиненія? — Развѣ друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болѣзнь тѣла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою. — О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно болѣе заботится о наукѣ, нежели о человѣчествѣ. Его больные занимаютъ его не болѣе, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человѣка — своею столько же, сколько и чужою, или тѣмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія. — О! такъ въ самомъ дѣлѣ, онъ кажется, ужасный человѣкъ! замѣтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. — И между тѣмъ, почтеннѣйшій профессоръ, все-таки онъ человѣкъ ума возвышеннаго…. Развѣ многіе способны къ такой любви къ наукѣ? — И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мнѣнію, всѣ цѣлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздѣлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоноснѣе извѣстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содѣйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ дѣлаетъ менѣе вреда, чѣмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцѣленія. Но личное мое мнѣніе таково, что не слѣдуетъ приписывать слишкомъ много чести успѣхамъ, которые, вѣроятно, не болѣе, какъ дѣло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всѣхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрѣть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дѣйствій. Гуасконти не принялъ бы безусловно мнѣнія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побѣдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовѣриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультетѣ. — Послушайте, почтеннѣйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, послѣ размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наукѣ: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вѣроятно, еще дороже — у него есть дочь. — А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смѣхомъ. — Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой дѣвушкѣ: отъ нея съ ума сходятъ всѣ молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нѣтъ шестерыхъ, которые счастіе видѣть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьорѣ Беатриче, кромѣ того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университетѣ. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каѳедру!… Носятся еще нелѣпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима. Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслѣдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертѣлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встрѣтилъ цвѣточницу и купилъ у нея свѣжій и душистый букетъ. Войдя въ комнату, онъ сѣлъ у окна такъ, что остался въ тѣни, отбрасываемой густою стѣною: Джіованни свободно могъ смотрѣть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грѣлись на солнышкѣ, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По срединѣ виднѣлся великолѣпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздухѣ и отражавшимися, кромѣ того, въ водѣ бассейна, освѣщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порогѣ дома появилась молодая дѣвушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рѣдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тѣхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска; казалось, она озарила собою тѣнистыя мѣста сада — такъ по крайней мѣрѣ находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядѣлъ ея лицо, нежели наканунѣ, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характерѣ. Поэтому онъ снова задалъ себѣ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замѣтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою дѣвушкою и великолѣпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотѣла еще болѣе увеличить это сходство цвѣтами своей одежды и ихъ расположеніемъ. Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себѣ его вѣтви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смѣшались съ цвѣтами. — Дай мнѣ твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мнѣ и цвѣтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу. И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвѣтковъ и хотѣла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скорѣе воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чѣмъ дѣйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвѣта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинкѣ, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрѣть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвѣтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнцѣ. Беатриче увидала это замѣчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помѣшало ей помѣстить злополучный цвѣтокъ у себя на груди. Цвѣтокъ сверкалъ ослѣпительно какъ драгоцѣнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мірѣ не могло замѣнить этого цвѣтка. Джіованни вышелъ изъ тѣни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи: — Не сплю ли я? владѣю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мнѣ назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?… Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стѣною пролетѣла великолѣпная бабочка; вѣроятно, она летала по огороду, не находя ни цвѣтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвѣтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрѣніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тѣмъ, какъ дѣвушка смотрѣла съ дѣтскою радостію на насѣкомое, оно все болѣе и болѣе теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кромѣ дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ насѣкомымъ. Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человѣка — голову скорѣе греческую, чѣмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дѣваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ. — Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвѣты свѣжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти! — Благодарю, синьоръ, отвѣчала Беатриче, голосомъ, который вылетѣлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцѣнный пурпуровый цвѣтокъ; но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ; потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію. Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла дѣвическую скромность и осторожность и отвѣчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замѣтилъ, будто бы, когда дѣвушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. развѣ могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свѣжи ли цвѣты, или нѣтъ?.. Вслѣдствіе этого приключенія Джіованни нѣсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что послѣ разговора съ Беатриче онъ поддался до нѣкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дѣйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрѣть всякій день на Беатриче и привыкнуть видѣть въ ней просто молодую дѣвушку, такую же, какъ и всѣ другія; но Джіованни сдѣлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ; такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дѣйствительности фантазіямъ, постоянно изобрѣтаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое, — по крайней мѣрѣ онъ еще не измѣрялъ его глубины, — но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тѣхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нѣтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвѣтами, страшными при всемъ ихъ великолѣпіи? Вѣрно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой дѣвушки сводила его почти съ ума, — не ужасъ…. нѣтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тѣлѣ; но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себѣ эти двѣ первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послѣдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще менѣе — чего должно ожидать; но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердцѣ, одерживали другъ надъ другомъ побѣду и снова поднимались послѣ пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто, — а слѣдствіе ли оно радости или печали — это все равно; но ужасное смѣшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловѣщее пламя ада. Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тѣмъ, что измѣрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами; но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бѣгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человѣкомъ, который схватилъ его за руку; проходя мимо, человѣкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человѣка и бросился за нимъ; но Джіованни бѣжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его. — Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ. — Развѣ вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измѣнился такъ, какъ вы. То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избѣгалъ, послѣ перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человѣкъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на внѣшній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвѣчалъ, какъ будто во снѣ: — Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня. — Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человѣка, — чтобы я, товарищъ дѣтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чѣмъ мы разстанемся. — Такъ скорѣе же, достойнѣйшій профессоръ, скорѣе! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. — Ваша милость должна ясно видѣть, что я спѣшу! Въ это время по улицѣ прошелъ человѣкъ, одѣтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блѣдно, однако же, оно выражало такой дѣятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видѣть только поразительную энергію духа. Человѣкъ этотъ обмѣнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человѣкѣ. Въ этомъ взглядѣ было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видѣлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человѣчнаго. — Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ. — Видѣлъ онъ васъ гдѣ нибудь? — Не знаю; кажется, не видалъ, отвѣчалъ Джіованни, вздрогнувшій всѣмъ тѣломъ при имени доктора. — Нѣтъ, видѣлъ…. непремѣнно видѣлъ! съ живостію возразивъ Бальони. — У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освѣщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвѣтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа; только въ немъ нѣтъ теплоты и любви, которыя есть въ природѣ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдѣлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини! — Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни. — Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно…. — Терпѣніе, терпѣніе! перебилъ его непоколебимый Бальони. — Говорю тебѣ, бѣдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ тебѣ субъектъ, имѣющій для него ученую цѣль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайнѣ? Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убѣжалъ, прежде чѣмъ профессоръ успѣлъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человѣка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою: — Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученѣйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гдѣ вы этого вовсе не ожидаете! Между тѣмъ Джіованни сдѣлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порогѣ онъ встрѣтилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе, — но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замѣнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замѣтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь. — Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смѣшную фигуру, вырѣзанную изъ дерева и почернѣвшую отъ времени. — Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная! — Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старухѣ. — Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини? — Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою. — Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрѣть всѣ его прекрасные цвѣты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда. Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету. — Покажи мнѣ дорогу, сказалъ онъ. Въ умѣ его промелькнуло сомнѣніе, пробужденное, вѣроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмѣшательство старой Лизабетты имѣло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнѣніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дѣло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все болѣе и болѣе тѣсные, до тѣхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидѣть. И, однако же — странное дѣло! — имъ овладѣло внезапное сомнѣніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дѣйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послѣдствій? не просто ли это прихоть молодого человѣка, которая не имѣетъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ? Онъ остановился…. рѣшимость его оставила…. онъ сдѣлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освѣщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себѣ дорогу сквозь перепутавшіяся вѣтви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини. Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дѣйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ дѣлаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болѣзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лѣниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невѣроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гдѣ, грѣясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердцѣ его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія. Онъ остался недоволенъ видомъ всѣхъ ихъ и каждаго отдѣльно: великолѣпіе ихъ казалось слишкомъ рѣзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при видѣ котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лѣсъ: ему непремѣнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свѣта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидѣтельствовалъ, что тутъ помѣсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человѣка, блестящее красотою зловѣщею и обманчивою. Растенія эти, вѣроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смѣшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлѣнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извѣстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шёлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома. Джіованни не подумалъ о томъ, что сдѣлать ему въ такомъ случаѣ — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслѣдствіе особеннаго желанія, то по крайней мѣрѣ съ вѣдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнѣніи относительно обстоятельства, вслѣдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожкѣ И встрѣтила молодого человѣка у развалинъ фонтана; присутствіе его удивило дѣвушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смѣнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію. — Вы любите цвѣты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни. — Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рѣдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрѣть ее поближе. Жалѣю, что его здѣсь нѣтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная. — Если справедливы слухи, замѣтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всѣхъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомнѣнія, я оказалъ бы успѣхи болѣе быстрые, чѣмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини. — Уже ли же свѣтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свѣжимъ, музыкальнымъ смѣхомъ. — Развѣ говорятъ, что мнѣ извѣстна наука моего батюшки?… Какая смѣшная шутка! Нѣтъ, хотя я выросла среди этихъ цвѣтовъ, однако же, я знаю только ихъ тѣни и запахи, и иногда мнѣ кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здѣсь есть даже цвѣты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мнѣ не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не вѣрьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а вѣрьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами, — А всему ли тому, что я видѣлъ собственными глазами, долженъ я вѣрить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ. — Нѣтъ, синьора, лучше прикажите мнѣ вѣрить только тому, что вы скажете собственными устами! Беатриче, вѣроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки; но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвѣчала на его тревожное подозрѣніе съ гордостію царицы: — Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себѣ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дѣлѣ можетъ быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не умѣетъ притворяться…. и вы можете имъ повѣрить! Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свѣтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ; но молодой человѣкъ, вслѣдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмѣливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвѣтовъ. Развѣ возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ; но эта слабость прошла какъ тѣнь; казалось, въ глазахъ, этой чудесной дѣвушки онъ видѣлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себѣ ни сомнѣній, ни страха. Румянецъ гнѣва, покрывшій щоки Беатриче, разсѣялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесѣдѣ съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать дѣвушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговорѣ съ путешественникомъ, пріѣхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримѣръ, дневной свѣтъ или лѣтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Падуѣ или о дальней родинѣ молодого человѣка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвѣчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свѣжій ручеекъ, впервые увидавшій свѣтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцѣнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пѣны источника. Время отъ времени молодого человѣка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдѣлала такое живое впечатлѣніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дѣйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не болѣе секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дѣйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ. Въ дружеской бесѣдѣ они обошли весь садъ и послѣ многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гдѣ росъ великолѣпный кустарникъ, покрытый ослѣпительными цвѣтами. Отъ нихъ отдѣлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тѣмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче; только запахъ цвѣтка былъ несравненно сильнѣе. Когда дѣвушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье. — Въ первый разъ въ жизни я о тебѣ забыла, прошептала она. — Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти: — что вы когда-то обѣщали мнѣ одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замѣнъ букета, который я имѣлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мнѣ теперь сорвать одинъ цвѣтокъ въ память нашего свиданія. И, протянувъ руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ кустарнику; но молодая дѣвушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нѣжномъ существѣ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всѣмъ тѣломъ. — Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дѣло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно. Потомъ, закрывъ лицо руками, она убѣжала и скрылась въ домѣ. Слѣдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тѣломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій; онъ стоялъ въ сѣняхъ… Долго ли былъ онъ свидѣтелемъ этой сцены?… Только что Джіованни очутился въ своей комнатѣ, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Бёатриче, со всѣми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ со всѣми нѣжными чувствами, столь естественными въ молодой женщинѣ. Она была одарена всѣми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нѣтъ сомнѣнія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Всѣ признаки, на которые онъ смотрѣлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнынѣ были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ болѣе чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдѣлалось восхитительно или скрылось въ неопредѣленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предѣлами тѣхъ, о которыхъ мы имѣемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвѣты въ саду Рапаччини, куда, вѣроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рукѣ — въ правой рукѣ, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотѣлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвѣтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ; знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти. О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимѣющее корней въ сердцѣ — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вѣру до тѣхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсѣется легкимѣ паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль. За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое; скоро встрѣчи въ саду съ Беатриче сдѣлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человѣка и спѣшила къ нему на встрѣчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дѣтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, дѣвушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердцѣ. «Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скорѣе!», говорила дѣвушка, и Джіованни спѣшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвѣтами. Однако же, несмотря на нѣжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всѣмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нѣжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ; никогда — такъ велика была преграда между ними! — никогда платье Беатриче, волнуемое вѣтеркомъ, не прикасалось къ одеждѣ Джіованни. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотѣлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалѣла о ней, дѣлалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнѣніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядѣвшихъ ему прямо въ глаза; любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрѣнія становились прочнѣе и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою дѣвушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свѣтѣ. Прошло довольно времени послѣ свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человѣкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нѣсколько недѣль и не вспомнилъ бы гораздо долѣе. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполнѣ его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи. Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету. — Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индѣйскомъ царѣ, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ; но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія, — ароматъ роскошнѣе того, который вдыхаетъ въ себя человѣкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину; но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну. — Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избѣжать взоровъ профессора. — Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдѣлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія? — Сказка, годная для дѣтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпѣніемъ вставая съ своего мѣста. — Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человѣкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелѣпости? — Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнатѣ! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мнѣ долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвѣтка но я не вижу цвѣтовъ здѣсь. — Не видите потому, что ихъ дѣйствительно нѣтъ, отвѣчалъ Джіованни, поблѣднѣвшій при послѣднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запахѣ, а мы принимаемъ это за самый запахъ. — Это правда; но моему холодному воображенію рѣдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себѣ какой нибудь запахъ, то скорѣе запахъ какой-нибудь аптекарской смѣси, которою, очень вѣроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который болѣе пріятенъ, чѣмъ аравійскіе духи. Нѣтъ сомнѣнія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ дѣвственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему! Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце; однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свѣтомъ тысячу мрачныхъ подозрѣній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и дѣлали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвѣчалъ, со всею довѣрчивостію истиннаго любовника! — Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотѣли быть другомъ и его сына…. Мнѣ не хотѣлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кромѣ почтенія и покорности; но я долженъ замѣтить, что для этого не слѣдуетъ намъ говорить объ одномъ предметѣ. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мѣрѣ, такъ легко… — Джіованни!… мой бѣдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалѣнія: — я знаю эту несчастную дѣвушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери, — да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сѣдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индѣйской женщинѣ олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини! Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками. — Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони: — не могла удержать его отъ искушенія сдѣлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нѣтъ сомнѣнія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще болѣе злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ имѣетъ цѣлью то, что онъ называетъ интересомъ науки. — Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремѣнно сонъ! — Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную дѣвушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавицѣ въ цѣлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочкѣ, не имѣетъ цѣны: нѣсколько капель этой противодѣйствующей жидкости могутъ сдѣлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнѣвайтесь же въ его дѣйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послѣдствій съ надеждою и полною вѣрою. Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дѣйствіе на умъ молодого человѣка. — Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лѣстницѣ и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человѣкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не болѣе, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тѣми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!. Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнѣніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдѣланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невѣроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлѣніями. Но по уходѣ профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высотѣ, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрѣнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нѣтъ! онъ только не довѣрялъ ей. Джіованни хотѣлось имѣть рѣшительное доказательство, которое бы убѣдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природѣ безъ того, чтобы онѣ не отражались въ ея природѣ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрѣніемъ при дальнемъ разстояніи; но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свѣжихъ и здоровыхъ цвѣтовъ внезапно завялъ въ ея рукѣ, тогда сомнѣнія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побѣжалъ къ цвѣточницѣ и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари. Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чѣмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціознѣе, никогда глаза его такъ не блестѣли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни. «По крайней мѣрѣ — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвѣтокъ, который вянетъ въ ея рукѣ.» Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рукѣ. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замѣтила, что цвѣты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканунѣ. Джіованни страшно поблѣднѣлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замѣчаніи Бальони касательно запаха въ комнатѣ…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбенѣнія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дѣятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ насѣкомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу; паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тѣло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій, — вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцѣпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ. — Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себѣ. — Ужели сдѣлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое насѣкомое? Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нѣжности голосъ Беатриче. — Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скорѣе! — Да, проговорилъ Джіованни: — она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!… Гуасконти поспѣшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Дѣвушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмѣстѣ, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвѣтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвѣтовъ. — Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто. — Его составилъ батюшка, отвѣчала простодушно дѣвушка. — Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче? — Это человѣкъ, который проникъ всѣ тайны природы; въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тѣла. Не подходите къ нему! продолжала дѣвушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человѣка. — Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвѣтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человѣческою, потому что — увы! — развѣ ты не подозрѣвалъ?… участь жестокая… Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ. Но, имѣя полную довѣренность къ его нѣжности, она покраснѣла, что на минуту усомнилась въ немъ. — Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наукѣ отдѣлила меня отъ всего свѣта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя! — И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза. — Ея суровость узнала я недавно, отвѣчала она съ нѣжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцѣпенѣніе и потому было покойно. Бѣшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака. — А! уединеніе тебѣ наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрѣнія: — и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама! — Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ; но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее. — Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдѣлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдѣлала меня такимъ же презрѣннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты, — ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалуѣ неслыханной ненависти и умремъ оба! — Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Дѣва! сжалься надо мною, бѣдной, покинутой! — Тебѣ молиться! тебѣ! сказалъ Джіованни съ тѣмъ же презрѣніемъ. — Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнѣвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при видѣ моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смѣшаешься съ тебѣ подобными и забудешь, что по землѣ ползало такое чудовище, какъ твоя бѣдная Беатриче. — И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на дѣвушку. — Гляди! вотъ сила, которую дала мнѣ чистая дочь Рапаччини! Рой мошекъ леталъ въ воздухѣ, отъискивая пастбище, которое обѣщалъ ему запахъ роковыхъ цвѣтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвѣтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мѣрѣ двадцать насѣкомыхъ мертвыя упали на песокъ. — Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. — Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нѣтъ, нѣтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нѣсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердцѣ лишь твой образъ. Вѣрь мнѣ, Джіонанни, хотя тѣло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлѣба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть послѣ словъ, которыя вылетѣли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Развѣ бы могла я это сдѣлать?… Гнѣвъ Джіованни исчезъ вмѣстѣ съ страстною рѣчью дѣвушки и смѣнился чувствомъ сожалѣнія, въ которомъ была и нѣжность, — сожалѣнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидѣть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — развѣ не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти? — Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна. — Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомнѣнна, какъ меня увѣрялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тѣмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмѣстѣ, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнѣздится. — О, дай, дай скорѣе! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана, — потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послѣдствій. И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльцѣ показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блѣдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрѣлъ на нихъ; онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цѣлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дѣтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рѣку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу. — Дочь моя, сказалъ Рапаччини: — ты не одна теперь на землѣ! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцѣнныхъ цвѣтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ тебѣ. Теперь цвѣтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всѣми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всѣми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всѣмъ тѣмъ, кто приблизится къ вамъ. — Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь? — Несчастную! повторилъ Рапаччини: — что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая дѣвушка? Развѣ ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимѣющей средствъ мстить за нихъ? — Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабѣя все болѣе и болѣе. — Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гдѣ зло, которое ты старался смѣшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвѣтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердцѣ; но и они спадутъ…. Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдѣлалось ея смертію и произвело въ ея тѣлѣ дѣйствіе сильнѣйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человѣка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости. Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому: — Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!.. </div> {{right|''"Современникъ", № 10, 1853''}} [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Литература 1853 года]] [[Категория:Публикации в журнале «Современник»]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] sixwmufzl539gatdtm13dssfzio83w0 5185213 5185185 2024-10-18T15:20:49Z Sergey kudryavtsev 265 5185213 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Дочь Рапаччини | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1853 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = Rappaccini’s Daughter | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1844 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1844_rappaccinis_daughter-oldorfo.shtml az.lib.ru] со ссылкой на журналъ {{Современник|год=1853|том=XLI|номер=10|отд=VI|страницы={{GBS|851oAAAAcAAJ|PA38-IA49|151—176}}}} | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire }} == ДОЧЬ РАПАЧЧИНИ. == <div align="center">(Фантастическій разсказъ Натаніэля Готорна.)''</div> <div class="indent"> Много лѣтъ назадъ, молодой человѣкъ, по имени Джіованни Гуасконти, родомъ съ самаго юга Италіи, пріѣхалъ въ Падую, чтобы продолжать курсъ наукъ въ знаменитомъ университетѣ этого города. Золота у Джіованни въ карманѣ было немного, поэтому и поселился онъ въ высокой, печальной комнатѣ стариннаго зданія, которое, впрочемъ, достойно было служить палаццо какому нибудь падуанскому баричу, и надъ дверьми котораго красовался герба, давно угасшей фамиліи. Молодой иностранецъ, знавшій великую итальянскую поэму, припомнилъ, что Дантъ помѣстилъ въ своемъ аду, между страдающими въ предсмертныхъ мукахъ, одного изъ членовъ этого семейства, быть можетъ, даже одного изъ старинныхъ обитателей этого самого зданія. Такое воспоминаніе, вмѣстѣ съ наклонностію къ задумчивости, столь естественной въ молодомъ человѣкѣ, впервые вышедшемъ изъ круга, гдѣ онъ родился, заставило Джіованни глубоко вздохнуть, когда онъ обвелъ глазами мрачную комнату. — Мать, пресвятая Богородица! воскликнула старуха Лизабетта, которая, прійдя въ восторгъ при видѣ замѣчательной красоты Джіованни, старалась придать этой комнатѣ болѣе жилой характеръ: — что можетъ значить подобный вздохъ, когда у васъ такое молодое сердце? Этотъ старый палаццо кажется вамъ, быть можетъ, слишкомъ мраченъ? такъ вы выгляньте только въ окно, и Вы увидите такое же чудное солнце, какъ то, которое вы оставили въ Неаполѣ. Гуасконти машинально послѣдовалъ совѣту старухи, но онъ не нашелъ, чтобы солнце Ломбардіи было такое же весёлое, какъ солнце южной Италіи. Однако же, каково бы оно ни было, оно все-таки освѣщало садъ, расположенный подъ окнами, и разливало свою живительную теплоту по множеству растеній, за которыми, по видимому, смотрѣли съ необыкновеннымъ стараніемъ. — Садъ этотъ принадлежитъ къ дому? спросилъ Джіованни. — Пока въ немъ нѣтъ ни одной овощи, такъ упаси насъ Богъ отъ этого! отвѣчала Лизабетта. — Нѣтъ, синьоръ, надъ этимъ садомъ трудится синьоръ Джіакомо Рапаччини, тотъ знаменитый докторъ, о которомъ слухъ, безъ сомнѣнія, дошелъ и до Неаполя. Говорятъ, что онъ изъ этихъ растеній дѣлаетъ лекарства такія же сильныя и могущественныя, какъ чары. Вы часто будете видѣть синьора доктора, а можетъ быть, и синьору дочь его занятыми собираньемъ чужеземныхъ цвѣтовъ, растущихъ въ ихъ саду. Старуха, истощивъ всѣ старанія, чтобы сдѣлать комнату сколько можно болѣе веселою, вышла изъ нея, поручивъ молодого человѣка заступничеству всѣхъ святыхъ. Джіованни не могъ придумать себѣ лучшаго занятія, какъ смотрѣть въ садъ. По виду онъ принялъ его за одинъ изъ тѣхъ ботаническихъ садовъ, которые въ Падуѣ появились ранѣе, чѣмъ въ остальной части Италіи и даже въ цѣломъ свѣтѣ. Можетъ быть, онъ служилъ увеселительнымъ садомъ богатаго семейства, потому что по срединѣ виднѣлись развалины мраморнаго фонтана дивной работы; но теперь онъ былъ до того разбитъ и изувѣченъ, что въ этомъ хаосѣ разбросанныхъ осколковъ невозможна было узнать первоначальнаго рисунка. Вода, однако же, продолжала бить и сверкать на солнцѣ такъ же весело и ясно, какъ и прежде. Легкое журнаніе доносилось до окна молодого человѣка и навѣвало на него мысль, что источникъ есть безсмертный Духъ, постоянно поющій свою небесную пѣснь и незаботящійся о превратности всего его окружающаго…. и нѣтъ ему никакого дѣла, что одинъ вѣкъ созидаетъ ему тѣло изъ мрамора, а слѣдующій — ниспровергаетъ на землю это тлѣнное произведеніе…. Вокругъ бассейна, куда падала вода, росли различныя растенія, требовавшія большой влажности для своихъ гигантскихъ листьевъ и поразительно великолѣпныхъ цвѣтовъ. Въ особенности замѣчателенъ былъ посаженный въ мраморную вазу, возвышавшуюся по срединѣ бассейна, кустарникъ, усѣянный множествомъ пурпуровыхъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ весь блескъ и всю красоту драгоцѣннаго камня; цвѣты эти были такъ блестящи, что если бы не было солнца, то они одни, кажется, могли бы освѣтить весь садъ. Каждый кусокъ земли занятъ былъ травами и растеніями, которыя хотя и не были такъ красивы, какъ кустарникъ въ мраморной вазѣ однако же, ясно говорили о тщательномъ присмотрѣ, какъ будто каждая травка имѣла особенныя свойства, хорошо извѣстныя ученому, за ними ухаживавшему. Одни растенія посажены были въ античныя урны, украшенныя богатою лѣпною работою, другія — въ простые горшки; третьи — ползли по землѣ какъ змѣи или забирались высоко вверхъ, пользуясь для этого всѣми средствами, какія имъ только представлялись. Одно изъ нихъ обвилось около статуи Вертумна, которая, такимъ образомъ, окуталась сѣткою изъ листвы, такъ счастливо расположившеюся, что все вмѣстѣ могло служить безподобною моделью для скульптора. Джіованни, продолжая смотрѣть въ окно, услышалъ за стѣною изъ зелени шорохъ, который сказалъ ему, что въ саду кто-то работаетъ. Работникъ не замедлилъ показаться. Это былъ не простой садовникъ, но человѣкъ высокаго роста, сухой, блѣдный, болѣзненнаго вида. Онъ былъ; одѣтъ въ черное платье, какъ ученый. Онъ уже былъ пожилыхъ лѣтъ; жидкая борода его уже посѣдѣла, какъ и волоса на головѣ: черты лица его выказывали глубокообразованный умъ, но черты эти даже въ молодости никогда не выражали сердечной теплоты. Этотъ ученый садовникъ разсматривалъ съ крайнимъ вниманіемъ каждое растеніе, встрѣчавшееся ему на дорогѣ; казалось, онъ проникалъ взоромъ въ самыя сокровенныя ихъ свойства, наблюдалъ образъ ихъ строенія, открывалъ, почему такой-то листъ имѣетъ такую форму, и почему другой — другую, почему одинъ цвѣтокъ отличается отъ, своего сосѣда цвѣтомъ и запахомъ. И между тѣмъ, несмотря на глубокое знаніе садовника, между нимъ и этими существами растительнаго царства не было никакой короткости: напротивъ, онъ, старался не прикасаться къ нимъ непосредственно рукою и не вдыхать ихъ аромата; такая осторожность непріятно подѣйствовала на Джіованни, потому что садовникъ поступалъ такъ, какъ будто его окружаетъ все зловредное: или дикіе, хищные звѣри, или ядовитыя змѣи, или злые духи, которые, позволь онъ имъ секундную вольность, тотчасъ стрясли бы надъ его головою страшное несчастіе. Такое безпокойство въ человѣкѣ, занимавшемся воздѣлываніемъ сада занятіемъ самымъ простымъ и невиннымъ, какъ-то тяжело пугало воображеніе молодого человѣка. Когда недовѣрчивый садовникъ срывалъ завядшіе листья или отдѣлялъ отпрыски — произведеніе изобильныхъ соковъ, то надѣвалъ на руки толстыя перчатки. Впрочемъ, перчатки не были единственнымъ оборонительнымъ его оружіемъ. Когда онъ дошелъ до великолѣпнаго растенія, котораго красные цвѣты украшали мраморный фонтанъ, то онъ прикрылъ какою-то маскою ротъ и ноздри, какъ будто это растеніе скрывало подъ своею красотою зловредное, смертоносное начало. Найдя, что и маска еще не довольно его обезпечиваетъ, онъ отошелъ на нѣсколько шаговъ, снялъ ее и голосомъ громкимъ, но слабымъ, какъ у чахоточнаго, произнесъ: Беатриче!… Беатриче!… — Здѣсь, батюшка! что угодно? послышался изъ окна противоложнаго дома молодой, роскошный голосъ. Этотъ голосъ, прекрасный какъ закатъ тропическаго солнца, вызвалъ въ Джіоваини, хотя онъ самъ не зналъ почему, представленіе о пурпуровомъ и темно-малиновомъ цвѣтѣ и впечатлѣніе пріятнаго, но тяжелаго запаха. — Вы въ саду? продолжалъ тотъ же голосъ. — Да, Беатриче, отвѣчалъ садовникъ: — и ты мнѣ нужна. Скоро изъ дома вышла молодая дѣвушка, одѣтая такъ же богато, какъ роскошнѣйшій изъ цвѣтковъ, прекрасная какъ день, съ цвѣтомъ лица такимъ блестящимъ и живымъ, что будь этотъ румянецъ еще на каплю живѣе, то онъ бы былъ уже слишкомъ рѣзокъ. Жизнь, сила и здоровье кипѣли въ ней, и избытокъ всѣхъ этихъ даровъ, такъ сказать, сдерживался и смирялся ея дѣвственнымъ поясомъ. Вѣроятно, воображеніе Джіованни питалось идеями слишкомъ нѣжными, пока онъ смотрѣлъ въ садъ, потому что прекрасная незнакомка произвела на него такое же впечатлѣніе, какъ видъ ''цвѣтка-человѣка'', брата этихъ растительныхъ цвѣтовъ, такого же прекраснаго…. нѣтъ! еще прекраснѣе, чѣмъ самый роскошный изъ нихъ, — такого, къ которому, однако же, нельзя прикоснуться иначе, какъ въ перчаткахъ, нельзя подойти къ нему безъ маски. Беатриче, проходя по дорожкамъ сада, трогала растенія и вдыхала запахъ цвѣтовъ, которые отецъ ея такъ тщательно обходилъ. — Иди, Беатриче, сказалъ садовникъ. — Посмотри-ка, сколько работы за нашимъ драгоцѣннымъ сокровищемъ. Но подойти къ нему на столько, сколько требуютъ обстоятельства, мнѣ, такому разслабленному, значило бы рисковать жизнью. На будущее время придется, кажется, тебѣ одной ухаживать за нимъ. — И я съ удовольствіемъ приму на себя эту обязанность, съ живостію возразила дѣвушка, своимъ блестящимъ голосомъ, наклонясь къ великолѣпному растенію и протягивая къ нему руки, какъ будто желая обнять его. — Да, сестрица, да, моя лучезарная, Беатриче одна будетъ о тебѣ заботиться, ухаживать за тобою, а ты, въ вознагражденіе, станешь надѣлять ее своими поцалуями и мраморнымъ дыханіемъ, которое для нея то же, что дыханіе жизни! И Беатриче, съ тою же нѣжностію, какою дышали ея слова, принялась хлопотать около растеній. Что касается до Джіованни, онъ протиралъ себѣ глаза, стоя у окна, и не могъ отдать себѣ отчета — дѣвушка ли передъ нимъ, ухаживающая за любимымъ цвѣткомъ, или сестра, расточающая сестрѣ нѣжныя заботы? Сцена эта продолжалась недолго. Окончилъ ли докторъ Рапаччини свою работу въ саду, или его неусыпный глазъ примѣтилъ въ окнѣ незнакомую фигуру, — только онъ взялъ дочь за руку и увелъ ее. Наступала уже ночь; тяжелыя испаренія, казалось, стали отдѣляться отъ растеній и проноситься мимо открытаго окна; Джіованни затворилъ его, легъ въ постель и сталъ грезить о великолѣпномъ цвѣткѣ и молодой дѣвушкѣ. Цвѣтокъ и дѣвушка представлялись ему отдѣльно, а составляли какъ будто одно цѣлое, и, подъ этими двумя различными формами, это существо, единое и двойственное, грозило какою-то непонятною опасностію. Однако же, въ утреннемъ свѣтѣ есть вліяніе, которое стремится исправить всѣ заблужденія воображенія и даже разсудка, въ которыя мы можемъ впасть при захожденіи солнца, въ продолженіе темной ночи или при свѣтѣ луны. Первымъ движеніемъ Джіованни по пробужденіи было открыть окно и взглянуть на садъ, который во снѣ представлялся ему такимъ таинственнымъ. Онъ былъ удивленъ и даже нѣсколько сконфузился, увидавъ, какъ все было просто и естественно при первыхъ лучахъ солнца, озлащавшаго росинки, оправленныя въ цвѣты и листья; эти росинки, придавая еще болѣе блеска красотѣ рѣдкихъ цвѣтовъ, вмѣстѣ съ тѣмъ вводили всѣ предметы въ границы обыкновеннаго и естественнаго. Молодой человѣкъ очень обрадовался, что онъ, живя въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, можетъ любоваться оазисомъ привлекательной зелени и роскошной растительности. «Этотъ садъ — говорилъ онъ самъ себѣ — будетъ для меня символическимъ языкомъ, посредствомъ котораго я буду общаться съ природою». Правда, въ саду не было еще ни болѣзненнаго старика, ни его прекрасной дочери, такъ что Джіованни не могъ опредѣлить, какъ велика на самомъ дѣлѣ степень той таинственности, въ которую они облечены были его возбужденнымъ воображеніемъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ расположенъ видѣть все въ болѣе благоразумномъ свѣтѣ. Днемъ онъ отправился засвидѣтельствовать свое почтеніе синьору Пьетро Бальони, профессору медицины въ университетъ, ученому, пользовавшемуся громадною славою, къ которому онъ имѣлъ рекомендательное письмо. Профессоръ былъ человѣкъ уже пожилыхъ лѣтъ, счастливаго и шутливаго характера; онъ оставилъ Джіованни обѣдать и очень ему понравился своимъ веселымъ разговоромъ, особенно, когда разговоръ оживился послѣ одной или двухъ бутылокъ тосканскаго вина. Джіованни, полагая, что двое ученыхъ, живущихъ въ одномъ городѣ, должны быть на короткой ногѣ между собою, улучилъ минуту и произнесъ имя доктора Рапаччини. Но отвѣтъ профессора не былъ такъ радушенъ, какъ ожидалъ молодой человѣкъ. — Неприлично бы было преподавателю дивной науки, какова медицина, сказалъ Пьетро Бальони: — отказывать такому искусному доктору, какъ Рапаччини, въ похвалахъ, которыя онъ вполнѣ заслуживаетъ. Но, съ другой стороны, я поступилъ бы недобросовѣстно, еслибъ допустилъ, чтобы такой достойный молодой человѣкъ, какъ вы, синьоръ Джіованни, сынъ моего стариннаго пріятеля, составилъ себѣ ложную идею о человѣкѣ, въ рукахъ котораго, можетъ быть, ваша жизнь и смерть. Дѣло въ томъ, что нашъ почтенный докторъ Рапаччппи, за исключеніемъ одного, быть можетъ, человѣка, ученѣе всѣхъ членовъ факультета, не только въ Падуѣ, но, и въ цѣлой Италіи. Но противъ него много обвиненій. — Что же это за обвиненія? — Развѣ друга моего Джіованни тревожитъ какая нибудь болѣзнь тѣла или сердца, что онъ съ такимъ любопытствомъ разспрашиваетъ о докторахъ? спросилъ профессоръ, съ улыбкою. — О Рапаччини говорятъ (а такъ какъ я его знаю, то могу сказать утвердительно), что онъ несравненно болѣе заботится о наукѣ, нежели о человѣчествѣ. Его больные занимаютъ его не болѣе, какъ субъекты для какого нибудь новаго опыта. Онъ охотно пожертвуетъ жизнью, человѣка — своею столько же, сколько и чужою, или тѣмъ, что ему всего дороже, чтобы хотя на горчичное зернышко увеличить и безъ того уже значительный запасъ своего знанія. — О! такъ въ самомъ дѣлѣ, онъ кажется, ужасный человѣкъ! замѣтилъ Гуаоконти, припомнивъ холодное и чисто интеллектуальное лицо Рапаччини. — И между тѣмъ, почтеннѣйшій профессоръ, все-таки онъ человѣкъ ума возвышеннаго…. Развѣ многіе способны къ такой любви къ наукѣ? — И избави насъ Боже! воскликнулъ профессоръ, съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ: — если только у нихъ такіе же взгляды на медицину, какъ у Рапаччини. По его мнѣнію, всѣ цѣлительныя свойства заключаются въ веществахъ, которыя мы называемъ растительными ядами. Онъ воздѣлываетъ ихъ собственными руками, и даже носятся слухи, что онъ открылъ новые виды ядовъ, которые несравненно смертоноснѣе извѣстныхъ, и которыхъ природа никогда бы ее произвела для наказанія сего міра, если бы онъ не содѣйствовалъ ей. Нельзя отвергать, что синьоръ докторъ дѣлаетъ менѣе вреда, чѣмъ сколько можно ожидать отъ такихъ опасныхъ веществъ, и я долженъ признаться, что время отъ времени ему удавалось совершать дивныя изцѣленія. Но личное мое мнѣніе таково, что не слѣдуетъ приписывать слишкомъ много чести успѣхамъ, которые, вѣроятно, не болѣе, какъ дѣло случая? но, напротивъ, нельзя оставить безъ строгаго вниманія всѣхъ его неудачныхъ врачеваній, и на нихъ надо смотрѣть единственно какъ на плодъ его собственнаго образа дѣйствій. Гуасконти не принялъ бы безусловно мнѣнія доктора Бадьони, если бы зналъ, что между нимъ и докторомъ Рапаччини давнымъ-давно господствуетъ война, и что доктора Рапаччини обыкновенно считали побѣдителемъ. Если читатель самъ захочетъ удостовѣриться въ этомъ, то мы отсылаемъ его къ нѣкоторымъ сочиненіямъ, отпечатаннымъ готическимъ шрифтомъ и хранящимся въ Медицинскомъ Падуанскомъ Факультетѣ. — Послушайте, почтеннѣйшій профессоръ, сказалъ Джіованни, послѣ размышленія о необыкновенномъ рвеніи Рапаччини къ наукѣ: — до какой степени врачъ этотъ любитъ свое искусство — я не знаю, но есть предметъ, который ему, вѣроятно, еще дороже — у него есть дочь. — А, а! воскликнулъ профессоръ, заливаясь смѣхомъ. — Такъ вотъ и секретъ моего друга Джіованни! Вы слышали объ этой дѣвушкѣ: отъ нея съ ума сходятъ всѣ молодые люди Падуи, хотя изъ нихъ нѣтъ шестерыхъ, которые счастіе видѣть черты ея лица. Я ничего не знаю о синьорѣ Беатриче, кромѣ того, что Рапаччини, говорятъ, передалъ ей свою науку, и что она, такая молодая и прекрасная, какъ о ней разсказываютъ, въ состояніи читать лекціи въ университетѣ. Бьдть можетъ, отецъ ея готовитъ ей мою каѳедру!… Носятся еще нелѣпые слухи, но они не заслуживаютъ ни того, чтобы ихъ повторять, ни того, чтобы ихъ слушать, и поэтому, синьоръ Джіованни, выпейте-ка стаканъ лакрима. Гуасконти отправился домой, немножко разгоряченный виномъ, вслѣдствіе котораго въ воображеніи его безпрестанно вертѣлись странные образы доктора Рапаччини и прекрасной Беатриче. Дорогой онъ встрѣтилъ цвѣточницу и купилъ у нея свѣжій и душистый букетъ. Войдя въ комнату, онъ сѣлъ у окна такъ, что остался въ тѣни, отбрасываемой густою стѣною: Джіованни свободно могъ смотрѣть въ садъ, не опасаясь быть уличену въ нескромности. Въ саду царствовала глубокая тишина. Чужеземныя растенія грѣлись на солнышкѣ, посылая время отъ времени одно другому таинственные родственные, симпатическіе поклоны. По срединѣ виднѣлся великолѣпный кустарникъ, испещренный рубиновыми кистями, сверкавшими въ воздухѣ и отражавшимися, кромѣ того, въ водѣ бассейна, освѣщенной ихъ лучезарнымъ блескомъ. Сначала, какъ мы сказали, въ саду никого не было. Но скоро — чего боялся или чего ожидалъ Джіованни — на порогѣ дома появилась молодая дѣвушка. Она сошла со ступенекъ и стала гулять посреди рѣдкихъ растеній, вдыхая ихъ различные запахи, подобно одному изъ тѣхъ существъ, о которыхъ упоминается въ басняхъ и которыя питаются пріятными ароматами. При появленіи Беатриче, Гуасконти затрепеталъ, увидавъ, какъ настоящая красота ея превосходитъ ту, которую онъ приписывалъ ей по воспитанію: казалось, самое солнце не отнимало у нея ея блеска; казалось, она озарила собою тѣнистыя мѣста сада — такъ по крайней мѣрѣ находилъ Джіованни. Онъ теперь лучше разглядѣлъ ея лицо, нежели наканунѣ, и былъ пораженъ его кроткимъ и простодушнымъ выраженіемъ, ибо именно эти качества не входили въ идею, которую онъ составилъ объ ея характерѣ. Поэтому онъ снова задалъ себѣ вопросъ: что она за существо? Не преминулъ онъ также замѣтить или вообразить, что существуетъ аналогія между красивою дѣвушкою и великолѣпнымъ кустарникомъ, наклонившимъ свои рубиновыя кисти къ фонтану…. Беатриче, по странной прихоти, казалось, хотѣла еще болѣе увеличить это сходство цвѣтами своей одежды и ихъ расположеніемъ. Подойдя къ кустарнику, она открыла свои объятія, какъ бы съ страстнымъ жаромъ, и такъ прижала къ себѣ его вѣтви, что ея лицо скрылось на минуту въ зелени, и ея блестящіе локоны смѣшались съ цвѣтами. — Дай мнѣ твое дыханіе, сестрица! воскликнула Беатриче: — обыкновенный воздухъ лишаетъ меня только силы. Дай мнѣ и цвѣтокъ…. Я сорву его дружескою рукою и приложу къ сердцу. И, сказавъ это, дочь Рапаччини сорвала одинъ изъ самыхъ блестящихъ цвѣтковъ и хотѣла украсить имъ свою грудь. Въ эту минуту случилось странное происшествіе — если только читатель не припишетъ его скорѣе воображенію Джіованни, отуманенному и разгоряченному частыми возліяніями, чѣмъ дѣйствительности. Маленькое пресмыкающееся, оранжеваго цвѣта, изъ породы ящерицъ или хамелеоновъ, ползло по тропинкѣ, прямо у ногъ Беатриче. Джіованни показалось — по тому разстоянію, на какомъ онъ находился, онъ никакъ не могъ разсмотрѣть такихъ мелкихъ подробностей — показалось, говоримъ мы, что капля сока упала съ отломленнаго стебля цвѣтка на головку ящерицы. Съ секунду ящерица билась въ конвульсіяхъ и потомъ бездыханная растянулась на солнцѣ. Беатриче увидала это замѣчательное явленіе, печально перекрестилась, но оно, казалось, не удивило ее. Это маленькое приключеніе не помѣшало ей помѣстить злополучный цвѣтокъ у себя на груди. Цвѣтокъ сверкалъ ослѣпительно какъ драгоцѣнный камень, придавая наружности и костюму Беатриче прелесть, которая такъ согласовалась съ ея характеромъ, что ничто въ мірѣ не могло замѣнить этого цвѣтка. Джіованни вышелъ изъ тѣни, потомъ опять углубился въ нее и пробормоталъ въ смущеніи: — Не сплю ли я? владѣю ли я своими чувствами?… Это существо…. какъ мнѣ назвать его — невыразимо прекраснымъ или ужаснымъ до невозможности?… Беатриче, безпечно гуляя по саду, подошла къ окну Джіованни такъ близко, что онъ принужденъ былъ высунуть голову, чтобы удовлетворить непреодолимому и вмѣстѣ съ тѣмъ тяжелому любопытству. Въ эту минуту надъ садовою стѣною пролетѣла великолѣпная бабочка; вѣроятно, она летала по огороду, не находя ни цвѣтовъ, ни зелени среди старинныхъ жилищъ его, и наконецъ была привлечена издалека тяжелымъ запахомъ, который разливалъ въ окрестности садъ Рапаччини. Крылатое существо не опустилось ни на одинъ цвѣтокъ, но, восхищенное красотою Беатриче, стало медленно кружиться надъ ея головою! На этотъ разъ было не возможно, чтобы зрѣніе обмануло Гуасконти. Читатель, думай что хочешь, но ему показалось, что между тѣмъ, какъ дѣвушка смотрѣла съ дѣтскою радостію на насѣкомое, оно все болѣе и болѣе теряло силы и наконецъ упало къ ея ногамъ! его блестящія крылышки судорожно передернулись — бабочка была мертва! она умерла безъ всякой видимой причины, кромѣ дыханія Беатриче, которая снова перекрестилась и тяжело вздохнула, наклоняясь надъ безжизненнымъ насѣкомымъ. Невольное движеніе Джіованни привлекло на него ея вниманіе, и она увидала у окна прекрасную голову молодого человѣка — голову скорѣе греческую, чѣмъ итальянскую — съ лицомъ красоты необыкновенно правильной, съ волосами, облитыми золотистымъ отливомъ. Джіованни, не зная самъ что дѣваетъ, бросилъ букети, который держалъ въ рукахъ. — Синьора, сказалъ онъ: — вотъ цвѣты свѣжіе и безвредные: носите ихъ во имя любви Джіованни Гуасконти! — Благодарю, синьоръ, отвѣчала Беатриче, голосомъ, который вылетѣлъ изъ устъ ея какъ гармоническая волна, и который выражалъ и радость ребенка и удовольствіе женщины. Я принимаю вашъ подарокъ и съ удовольствіемъ дала бы за него этотъ драгоцѣнный пурпуровый цвѣтокъ; но я напрасно стала бы бросать его къ вамъ вверхъ: онъ не долетитъ; потому, синьоръ Гуасконти, вамъ придется удовольствоваться моею благодарностію. Она подняла букетъ, потомъ, какъ бы устыдясь, что забыла дѣвическую скромность и осторожность и отвѣчала на любезности незнакомца, скорыми шагами пошла къ дому. Какъ ни быстръ былъ переходъ, однако же, Джіованни замѣтилъ, будто бы, когда дѣвушка готова была скрыться за дверью, что его букетъ уже сталъ увядать въ ея рукахъ…. Конечно, мысль была безумная…. развѣ могъ онъ разузнать на такомъ разстояніи, свѣжи ли цвѣты, или нѣтъ?.. Вслѣдствіе этого приключенія Джіованни нѣсколько дней не подходилъ къ окну, выходившему въ садъ доктора Рапаччини, какъ будто что нибудь чудовищное и гадкое поразило бы его глаза, еслибъ онъ взглянули, въ ту сторону. Онъ чувствовалъ, что послѣ разговора съ Беатриче онъ поддался до нѣкоторой степени вліянію неизъяснимой силы. Если сердцу его грозила дѣйствительная опасность, то ему всего лучше было бы оставить свое жилище и даже Падую, или смотрѣть всякій день на Беатриче и привыкнуть видѣть въ ней просто молодую дѣвушку, такую же, какъ и всѣ другія; но Джіованни сдѣлалъ самое худшее: онъ оставался близко отъ этого необыкновеннаго существа и избѣгалъ встрѣчи съ нимъ; такая близость и возможность войти въ сношенія съ Беатриче только придавали видъ дѣйствительности фантазіямъ, постоянно изобрѣтаемымъ его прихотливымъ воображеніемъ. У Гуасконти сердце было не слишкомъ глубокое, — по крайней мѣрѣ онъ еще не измѣрялъ его глубины, — но онъ былъ одаренъ живымъ воображеніемъ и однимъ изъ тѣхъ горячихъ южныхъ темпераментовъ, который безпрестанно увеличивалъ его жгучую лихорадку. Обладала ли Беатриче, или нѣтъ этимъ смертоноснымъ дыханіемъ, этимъ сродствомъ съ цвѣтами, страшными при всемъ ихъ великолѣпіи? Вѣрно только то, что она напитала все существо его тонкимъ и жестокимъ ядомъ. То не была любовь, хотя роскошная красота молодой дѣвушки сводила его почти съ ума, — не ужасъ…. нѣтъ! даже и тогда не ужасъ, когда онъ воображалъ, что душа Беатриче напитана тою же ядовитою матеріею, которая, казалось, разливалась въ ея тѣлѣ; но это былъ дикій плодъ, ужаса и любви, который соединялъ въ себѣ эти двѣ первородныя страсти, приводилъ въ трепетъ, какъ первая, и жегъ огнемъ, какъ послѣдняя. Джіованни не зналъ, чего ему бояться, еще менѣе — чего должно ожидать; но надежда и страхъ постоянно боролись въ его сердцѣ, одерживали другъ надъ другомъ побѣду и снова поднимались послѣ пораженія и снова начинали борьбу. Всякое душевное движеніе есть благо для насъ, если оно просто, — а слѣдствіе ли оно радости или печали — это все равно; но ужасное смѣшеніе двухъ противныхъ ощущеній разжигаетъ зловѣщее пламя ада. Иногда онъ старался утишать воспаленіе ума своего тѣмъ, что измѣрялъ улицы Падуи или гулялъ за городскими воротами; но такъ какъ онъ шагалъ въ тактъ съ біеніями своего сердца, то прогулка обращалась часто въ стремительный бѣгъ. Однажды онъ былъ остановленъ какимъ-то толстымъ человѣкомъ, который схватилъ его за руку; проходя мимо, человѣкъ этотъ, обернувшись, узналъ молодого человѣка и бросился за нимъ; но Джіованни бѣжавъ такъ скоро, что толстякъ почти задохся, прежде нежели догналъ его. — Синьоръ Джіованни!… остановитесь, молодой другъ мой! проговорилъ онъ. — Развѣ вы не узнаете меня? Я бы не удивился этому, еслибъ измѣнился такъ, какъ вы. То былъ Бальони, котораго Джіованни постоянно избѣгалъ, послѣ перваго свиданія, опасаясь, чтобы профессоръ, при своей проницательности, не проникъ въ его тайны. Молодой человѣкъ сдѣлалъ усиліе, чтобы оправиться, бросилъ удивленный взглядъ на внѣшній міръ изъ своего міра внутренняго, потомъ отвѣчалъ, какъ будто во снѣ: — Да, я Джіованни Гуасконти, авы — профессоръ Пьетро Бальони. Теперь пустите же меня. — Нельзя, никакъ нельзя, синьоръ Джіованни Гуасконти, возразилъ съ улыбкою, профессоръ, стараясь угадать мысли молодого человѣка, — чтобы я, товарищъ дѣтства и юности вашего отца, позволилъ сыну его пройти мимо меня, какъ чужому, по стариннымъ улицамъ Падуи? Постойте же, синьоръ Джіованни: намъ надо переговррить кое о чемъ прежде, чѣмъ мы разстанемся. — Такъ скорѣе же, достойнѣйшій профессоръ, скорѣе! возразилъ Джіованни, съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. — Ваша милость должна ясно видѣть, что я спѣшу! Въ это время по улицѣ прошелъ человѣкъ, одѣтый въ черное, сгорбленный, съ трудомъ передвигавшій ноги, какъ больной. Хотя лицо его было страшно блѣдно, однако же, оно выражало такой дѣятельный умъ, что наблюдатель могъ бы не обратить никакого вниманія на эти симптомы физической слабости и видѣть только поразительную энергію духа. Человѣкъ этотъ обмѣнялся холоднымъ поклономъ съ Бальони и устремилъ свои взоры на Джіованни съ такою проницательностію, что, казалось, тотчасъ же открылъ все, что было достойно его вниманія въ молодомъ человѣкѣ. Въ этомъ взглядѣ было особенное спокойствіе, какъ будто прохожій видѣлъ въ Гуасконти предметъ интереса чисто спекулятивнаго, а вовсе не человѣчнаго. — Это докторъ Рапаччини! проговорилъ профессоръ, когда Рапаччини уже прошелъ. — Видѣлъ онъ васъ гдѣ нибудь? — Не знаю; кажется, не видалъ, отвѣчалъ Джіованни, вздрогнувшій всѣмъ тѣломъ при имени доктора. — Нѣтъ, видѣлъ…. непремѣнно видѣлъ! съ живостію возразивъ Бальони. — У него есть свои виды на васъ иначе онъ не сталъ бы такъ всматриваться въ васъ! Я знаю этотъ взглядъ: это тотъ, который холодно освѣщаетъ его лицо, когда онъ наклоняется надъ птичкой, надъ мышью, надъ бабочкою, убитыми запахомъ одного изъ его цвѣтовъ. Взглядъ этотъ такъ же глубокъ, какъ сама природа; только въ немъ нѣтъ теплоты и любви, которыя есть въ природѣ. Синьоръ Джіованни, ручаюсь жизнью, что вы сдѣлались предметомъ какого нибудь опыта Рапаччини! — Вы хотите меня съ ума свести? воскликнулъ заносчиво Джіованни. — Синьоръ профессоръ, предметъ выбранъ очень неудачно…. — Терпѣніе, терпѣніе! перебилъ его непоколебимый Бальони. — Говорю тебѣ, бѣдный Джіованни, что Рапаччини видитъ въ тебѣ субъектъ, имѣющій для него ученую цѣль и занимательность. Ты попалъ въ ужасныя руки! А какую роль играетъ синьора Беатриче въ этой тайнѣ? Но Гуасконти, находя, что упорство Бальони невыносимо, вырвался изъ его рукъ и убѣжалъ, прежде чѣмъ профессоръ успѣлъ снова схватить его. Бальони проводилъ молодого человѣка взглядомъ и сказалъ, покачивая головою: — Этому не бывать. Джіованни сынъ моего стараго друга, поэтому я не хочу, чтобы съ нимъ случилось несчастіе, отъ котораго можетъ предохранить его тайна моего искусства…. И потомъ, какая невыносимая дерзость со стороны Рапаччини — вырывать, такъ сказать, прямо у меня изъ рукъ этаго мальчика и употреблять его для своихъ адскихъ опытовъ! Но дочь!… тутъ нуженъ надзоръ. Быть можетъ, наиученѣйшій синьоръ Рапаччини, посажу я васъ на мель тамъ, гдѣ вы этого вовсе не ожидаете! Между тѣмъ Джіованни сдѣлалъ обходъ и очутился у дверей своего жилища. На порогѣ онъ встрѣтилъ Лизабетту, которая улыбалась какъ будто насильно, очевидно желая привлечь его вниманіе, — но напрасно, потому что волненіе чувствъ Джіованни замѣнилось на минуту печальнымъ и холоднымъ равнодушіемъ. Онъ прямо взглянулъ на морщинистое лицо, которое корчило ему улыбку, но, онъ и не замѣтилъ ея. Тогда старуха схватила его за плащь. — Синьоръ, синьоръ! прошептала она, но прежнему съ улыбкою на широкихъ губахъ, отчего она была похожа на смѣшную фигуру, вырѣзанную изъ дерева и почернѣвшую отъ времени. — Послушайте, синьоръ!… въ саду есть дверь потаенная! — Что ты говоришь? воскликнулъ Джіованни, быстро повернувшись къ старухѣ. — Потаенная дверь въ садъ доктора Рапаччини? — Тс! тс! тише!… пробормотала Лизабетта, закрывъ ему ротъ рукою. — Да, въ садъ достопочтеннаго доктора…. вы можете разсмотрѣть всѣ его прекрасные цвѣты. Многіе молодые люди готовы золота дать, чтобъ ихъ только впустили туда. Джіованни положилъ ей въ руку золотую монету. — Покажи мнѣ дорогу, сказалъ онъ. Въ умѣ его промелькнуло сомнѣніе, пробужденное, вѣроятно, разговоромъ съ Бальони. Вмѣшательство старой Лизабетты имѣло, быть можетъ, соотношеніе съ таинственною интригою, въ которую, какъ полагалъ Бальони, вовлекалъ его Рапаччини. Однако же, это сомнѣніе, смущая Джіованни, не могло остановить его. Лишь только представилась ему возможность приблизиться къ Беатриче, ему показалось, что онъ необходимо долженъ это исполнить. Да и что ему за дѣло, ангелъ это или демонъ! Его непреодолимо влекло въ ея заколдованный кругъ, и онъ не могъ уклониться отъ закона, который заставлялъ его описывать около Беатриче круги все болѣе и болѣе тѣсные, до тѣхъ поръ, пока не дошелъ онъ до результата, котораго и не старалса предвидѣть. И, однако же — странное дѣло! — имъ овладѣло внезапное сомнѣніе: горячее сочувствіе, которое онъ питалъ къ Беатриче, не просто ли мечта, такъ ли оно глубоко и дѣйствительно, что можетъ извинить положеніе, въ которое онъ готовился вступить, не зная его послѣдствій? не просто ли это прихоть молодого человѣка, которая не имѣетъ ничего или почти ничего общаго съ его сердцемъ? Онъ остановился…. рѣшимость его оставила…. онъ сдѣлалъ полу-оборотъ, но все-таки продолжалъ свой путь. Проводница съ сморщеннымъ лицомъ провела его по многимъ темнымъ коридорамъ и наконецъ отворила дверь, въ которую онъ увидалъ трепещущіе листья, освѣщенные солнцемъ. Джіованни переступилъ за порогъ и, расчищая себѣ дорогу сквозь перепутавшіяся вѣтви кустарника, заслонявшаго собою потаенную дверь, очутился подъ своимъ собственнымъ окномъ, въ саду доктора Рапаччини. Когда невозможность бываетъ устранена, когда туманныя мечты воплощаются въ осязаемую дѣйствительность, тогда часто случается, что мы вдругъ дѣлаемся спокойны и хладнокровны среди такихъ обстоятельствъ, о которыхъ одна мысль бросала насъ въ болѣзненный бредъ радости или печали. Судьба любитъ такъ играть съ нами. Страсть выбираетъ минуту, которая ей нравится, чтобы выступить на сцену, и лѣниво остается назади, когда благопріятныя обстоятельства, по видимому, призываютъ ее. Это самое испытывалъ Джіованни. Ежедневно пульсъ его бился съ лихорадочною быстротою при невѣроятной мысли о свиданіи съ Беатриче съ глаза на глазъ, въ саду, гдѣ, грѣясь подъ восточнымъ блескомъ ея красоты, онъ могъ прочитать въ ея очахъ тайну, которую считалъ загадкою своей собственной жизни. Но въ настоящую минуту въ сердцѣ его господствовало необыкновенное и какое-то несвоевременное спокойствіе. Объ обвелъ садъ глазами и, не видя ни Беатриче, ни ея отца, прехладнокровно принялся разсматривать растенія. Онъ остался недоволенъ видомъ всѣхъ ихъ и каждаго отдѣльно: великолѣпіе ихъ казалось слишкомъ рѣзко, вычурно и неестественно. Не было кустарника, при видѣ котораго не испугался бы путешественникъ, проходя черезъ лѣсъ: ему непремѣнно почудилось бы что изъ зелени бросаетъ на него страшные взгляды житель того свѣта. Другія растенія тоже оскорбили бы ваше тонкое чувство своимъ искусственнымъ видомъ, который свидѣтельствовалъ, что тутъ помѣсь растеній разныхъ породъ, такъ Что это не твореніе Бога, а чудовищное порожденіе испорченнаго воображенія человѣка, блестящее красотою зловѣщею и обманчивою. Растенія эти, вѣроятно, были результатомъ опытовъ, посредствомъ которыхъ иногда удавались, черезъ смѣшеніе двухъ различныхъ красивыхъ породъ, новые экземпляры, запечатлѣнные характеромъ зловредности и таинственности, отличавшей все, что росло въ саду. Однимъ словомъ, изъ всей коллекціи Джіованни узналъ только два или три растенія, которыя, какъ ему было извѣстно, были ядовиты. Въ то время, какъ онъ занимался разсматриваніемъ сада, онъ услыхалъ шелестъ шёлковаго платья и, оборотясь, увидалъ, что Беатриче выходила изъ дверей дома. Джіованни не подумалъ о томъ, что сдѣлать ему въ такомъ случаѣ — извиниться ли въ своевольномъ присутствіи въ чужомъ саду, или показать видъ, что онъ въ этомъ саду если не вслѣдствіе особеннаго желанія, то по крайней мѣрѣ съ вѣдома доктора Рапаччини или его дочери. Но поведеніе Беатриче тотчасъ заставило его прійти въ себя, хотя и оставило его въ томъ же сомнѣніи относительно обстоятельства, вслѣдствіе котораго отворилась ему садовая дверь. Беатриче весело шла по дорожкѣ И встрѣтила молодого человѣка у развалинъ фонтана; присутствіе его удивило дѣвушку, но это удивленіе было скоро уничтожено смѣнившимъ его удовольствіемъ и благосклонностію. — Вы любите цвѣты, синьоръ, сказала Беатриче съ улыбкою, намекая на букетъ, брошенный ей Джіованни. — Поэтому я нисколько не удивляюсь, что видъ рѣдкой коллекціи батюшки заставилъ васъ уступить желанію разсмотрѣть ее поближе. Жалѣю, что его здѣсь нѣтъ: онъ разсказалъ бы вамъ престранныя и презанимательныя вещи объ этихъ растеніяхъ, потому что онъ провелъ всю жизнь надъ изученіемъ ихъ свойствъ, и этотъ садъ — его вселенная. — Если справедливы слухи, замѣтилъ Джіованни: — то и вы, синьора, глубоко посвящены въ свойства всѣхъ этихъ великолѣпныхъ цвѣтовъ и проницательныхъ ихъ запаховъ? Если бы вы удостоили меня быть моимъ наставникомъ, то, безъ сомнѣнія, я оказалъ бы успѣхи болѣе быстрые, чѣмъ подъ руководствомъ самого синьора Рапаччини. — Уже ли же свѣтъ занимается такими пустяками? спросила Беатриче, сопровождая свои слова свѣжимъ, музыкальнымъ смѣхомъ. — Развѣ говорятъ, что мнѣ извѣстна наука моего батюшки?… Какая смѣшная шутка! Нѣтъ, хотя я выросла среди этихъ цвѣтовъ, однако же, я знаю только ихъ тѣни и запахи, и иногда мнѣ кажется, что я съ удовольствіемъ избавилась бы и отъ этого небольшого знанія. Здѣсь есть даже цвѣты — и одни изъ самыхъ лучшихъ — которые мнѣ не нравятся и оскорбляютъ мой взоръ. Но прошу васъ, синьоръ, не вѣрьте ничему, что говорятъ о моихъ познаніяхъ, а вѣрьте лишь тому, что вы увидите собственными глазами, — А всему ли тому, что я видѣлъ собственными глазами, долженъ я вѣрить? спросилъ Гуасконти, почувствовавъ дрожь при воспоминаніи о сценахъ, которыхъ былъ свидѣтелемъ. — Нѣтъ, синьора, лучше прикажите мнѣ вѣрить только тому, что вы скажете собственными устами! Беатриче, вѣроятно, поняла смыслъ словъ его. Живой румянецъ покрылъ ея щоки; но она устремила свои глаза въ глаза Джіованни и отвѣчала на его тревожное подозрѣніе съ гордостію царицы: — Да, синьоръ, я вамъ приказываю! Забудьте все, что вы могли вообразить себѣ на мой счетъ. Что казалось истиною вашимъ чувствамъ, на дѣлѣ можетъ быть ложно; но слова Беатриче Рапаччини — это отголосокъ сердца, которое не умѣетъ притворяться…. и вы можете имъ повѣрить! Вся фигура ея озарилась какою-то теплотою, которая для Джіованни была свѣтомъ истины. Пока Беатриче говорила, вокругъ нея разливался роскошный и упоительный, хотя непродолжительный запахъ; но молодой человѣкъ, вслѣдствіе какого-то неизъяснимаго отвращенія, едва осмѣливался вдыхать. Быть можетъ, это былъ запахъ цвѣтовъ. Развѣ возможно, чтобы дыханіе Беатриче напояло ея слова такимъ пріятнымъ ароматомъ? Съ минуту Джіованны готовъ былъ лишиться чувствъ; но эта слабость прошла какъ тѣнь; казалось, въ глазахъ, этой чудесной дѣвушки онъ видѣлъ всю прозрачную глубину души ея и уже не ощущалъ въ себѣ ни сомнѣній, ни страха. Румянецъ гнѣва, покрывшій щоки Беатриче, разсѣялся: она предалась пріятной веселости, и чистое наслажденіе, находимое ею въ бесѣдѣ съ Джіованни, походило на то, которое должна, кажется, испытывать дѣвушка — обитательница пустыннаго острова, въ разговорѣ съ путешественникомъ, пріѣхавшимъ изъ образованной страны. Опытность Беатриче въ жизни очевидно ограничивалась только садомъ: она говорила о предметахъ такихъ простыхъ, какъ, напримѣръ, дневной свѣтъ или лѣтнія облака, и предлагала Джіованни такіе вопросы о Падуѣ или о дальней родинѣ молодого человѣка, о его друзьяхъ, матери, сестрахъ, что онъ отвѣчалъ ей какъ ребенку. Душа ея изливалась передъ нимъ какъ свѣжій ручеекъ, впервые увидавшій свѣтъ и удивляющійся отраженію земли и неба, которыя украшаютъ его воды. У нея, вмѣстѣ съ тѣмъ, вырывались мысли глубокія и образы блестящіе какъ драгоцѣнные камни: можно сказать, что это рубины и брильянты, сверкающіе среди пѣны источника. Время отъ времени молодого человѣка странно какъ-то поражала мысль, что онъ гуляетъ одинъ съ тою, которая сдѣлала такое живое впечатлѣніе на его воображеніе, которую онъ облекъ въ такія мрачныя краски и качества которой проявились въ ней такъ ужасно. Дѣйствительно ли это онъ, Джіованни, говоритъ съ Беатриче, какъ братъ съ сестрою, и находитъ ее такою естественною и такою чистою? Но размышленія эти продолжались не болѣе секунды: вліяніе характера Беатриче было такъ дѣйствительно, что онъ не могъ не примириться съ нимъ. Въ дружеской бесѣдѣ они обошли весь садъ и послѣ многихъ поворотовъ и извилинъ очутились снова у фонтана, гдѣ росъ великолѣпный кустарникъ, покрытый ослѣпительными цвѣтами. Отъ нихъ отдѣлялся ароматъ, и онъ показался Джіованни тѣмъ же самымъ, который онъ приписывалъ дыханію Беатриче; только запахъ цвѣтка былъ несравненно сильнѣе. Когда дѣвушка увидала этотъ кустарникъ, то прижала руки къ сердцу, какъ будто она вдругъ почувствовала въ груди страшное колотье. — Въ первый разъ въ жизни я о тебѣ забыла, прошептала она. — Я помню, синьора, сказалъ Гуасконти: — что вы когда-то обѣщали мнѣ одинъ изъ этихъ рубиновъ въ замѣнъ букета, который я имѣлъ дерзость бросить къ вашимъ ногамъ. Позвольте же мнѣ теперь сорвать одинъ цвѣтокъ въ память нашего свиданія. И, протянувъ руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ кустарнику; но молодая дѣвушка бросилась впередъ съ крикомъ, пронзившимъ какъ кинжалъ сердце Джіованни. Она схватила его за руку и отдёрнула назадъ со всею силою, какая только была во всемъ ея нѣжномъ существѣ. Отъ дрожанія руки Беатриче Гуасконти затрепеталъ всѣмъ тѣломъ. — Не прикасайся! воскликнула она голосомъ, полнымъ невыразимой тоски: — не прикасайся, хотя бы дѣло шло о твоей жизни!… Это растеніе гибельно. Потомъ, закрывъ лицо руками, она убѣжала и скрылась въ домѣ. Слѣдя за нею глазами, Джіованни увидалъ доктора Рапаччини, съ его исхудалымъ тѣломъ, съ лицомъ, поблекшимъ отъ занятій; онъ стоялъ въ сѣняхъ… Долго ли былъ онъ свидѣтелемъ этой сцены?… Только что Джіованни очутился въ своей комнатѣ, какъ въ его воспаленномъ воображеніи поднялся образъ Бёатриче, со всѣми чарами, которыя онъ прежде открылъ въ ней, и вмѣстѣ съ тѣмъ со всѣми нѣжными чувствами, столь естественными въ молодой женщинѣ. Она была одарена всѣми привлекательными качествами женщины: она была достойна любви, и нѣтъ сомнѣнія, что съ своей стороны была способна въ любви на всякое самоотверженіе. Всѣ признаки, на которые онъ смотрѣлъ прежде, какъ на доказательство страшной и необыкновенной ея натуры — физической и нравственной, отнынѣ были имъ забыты, или же утонченная логика любви превратила ихъ въ волшебную золотую корону, въ которой Беатриче являлась во столько разъ болѣе чудесною, во сколько она не походила на другихъ женщинъ. Все, что казалось ему чудовищнымъ, теперь сдѣлалось восхитительно или скрылось въ неопредѣленныхъ идеяхъ, наполняющихъ темныя пространства, которыя разстилаются за предѣлами тѣхъ, о которыхъ мы имѣемъ совершенно ясное представленіе. Такъ провелъ Джіованни ночь и заснулъ не прежде, какъ когда заря начала пробуждать цвѣты въ саду Рапаччини, куда, вѣроятно, перенесъ сонъ влюбленнаго юношу. Солнце взошло въ свой обычный часъ, и Джіованни, облитый его лучами, проснулся съ ощущеніемъ боли: онъ почувствовалъ жгучее щипанье въ рукѣ — въ правой рукѣ, въ той самой, которую схватила Беатриче, когда онъ хотѣлъ сорвать прекрасный пурпуровый цвѣтокъ. На ладони у него былъ красный знакъ, какъ будто оставшійся отъ пожатія четырехъ хорошенькихъ пальниковъ; знакъ отъ пятаго пальца находился на кисти. О! съ какимъ упорствомъ любовь — или даже подобіе любви, возникающее въ нашемъ воображеніи и неимѣющее корней въ сердцѣ — съ какимъ упорствомъ хранитъ она свою вѣру до тѣхъ поръ, пока не настанетъ минута, когда она разсѣется легкимѣ паромъ! Джіованни обвязалъ руку платкомъ, подумалъ, какая муха его укусила, и скоро, въ мечтахъ о Беатриче, забылъ всякую боль. За первымъ свиданіемъ случай привелъ второе, потомъ третье, четвертое; скоро встрѣчи въ саду съ Беатриче сдѣлались для Джіованни уже не событіями въ жизни, а самою жизнью, потому что сначала ожиданіе, а потомъ воспоминаніе объ этихъ восхитительныхъ часахъ наполняли все его существованіе. То же было и съ дочерью Рапаччини: она караулила появленіе молодого человѣка и спѣшила къ нему на встрѣчу съ такого короткостію, какъ будто они были товарищами по играмъ съ самаго ранняго дѣтства, какъ будто товарищество это продолжалось и теперь. Если по какому нибудь необыкновенному случаю его еще не было въ саду въ условную минуту, дѣвушка подходила къ его окну, и до слуха его долетали звуки ея мелодическаго голоса, всегда находившіе отголосокъ въ его сердцѣ. «Джіованни, Джіованни! что же ты медлишь? иди скорѣе!», говорила дѣвушка, и Джіованни спѣшилъ спуститься въ этотъ садъ, наполненный ядовитыми цвѣтами. Однако же, несмотря на нѣжную близость отношеній молодыхъ людей, въ поведеніи Беатриче была воздержность, которую она соблюдала такъ строго и постоянно, что мысль нарушить ее едва представлялась воображенію Джіованни. По всѣмъ видимымъ признакамъ, они любили другъ друга: ихъ взгляды перенесли тайну ихъ любви изъ глубины одного сердца въ другое, какъ будто любовь эта была слишкомъ чиста, чтобы выражать ее словами — ни одного поцалуя, ни пожатія руки, ни одной нѣжной ласки. Ни разу Джіованни не коснулся локона ея пышныхъ волосъ; никогда — такъ велика была преграда между ними! — никогда платье Беатриче, волнуемое вѣтеркомъ, не прикасалось къ одеждѣ Джіованни. Въ рѣдкихъ случаяхъ, когда Гуасконти, казалось, хотѣлъ устранить эту преграду, Беатриче, хотя сама сожалѣла о ней, дѣлалась такая печальная, такая строгая, что ей не нужно было ни одного слова, чтобы остановить своего друга. Тогда онъ приходилъ въ трепетъ при страшныхъ сомнѣніяхъ, выползавшихъ изъ пещеръ его сердца и глядѣвшихъ ему прямо въ глаза; любовь его становилась слабою и легкою какъ утренній туманъ, а подозрѣнія становились прочнѣе и глубже. Но когда, минуту спустя, чело Беатриче прояснялось, она тотчасъ же переставала быть въ его глазахъ таинственнымъ существомъ, на которое онъ взиралъ съ ужасомъ и отвращеніемъ, и снова являлась ему восхитительною, простою дѣвушкою, которую онъ сознательно постигалъ лучше всего на свѣтѣ. Прошло довольно времени послѣ свиданія Джіованни съ Бальони. Однажды утромъ молодой человѣкъ былъ непріятно пораженъ приходомъ профессора, о которомъ онъ не вспоминалъ нѣсколько недѣль и не вспомнилъ бы гораздо долѣе. Будучи подверженъ чрезвычайной раздражительности, онъ не могъ выносить общества людей, которые не сочувствовали вполнѣ его настоящему положенію. Конечно, не отъ профессора Бальони могъ онъ ожидать такой симпатіи. Гость сначала безпечно разсказывалъ ему городскіе и университетскіе слухи, но потомъ перешелъ вдругъ совершенно къ другому предмету. — Недавно читалъ я стариннаго классика, сказалъ онъ: — и нашелъ у него одну исторію, которая меня необыкновенно заинтересовала. Можетъ быть, вы ее помните: это объ одномъ индѣйскомъ царѣ, подарившемъ прекрасную женщину Александру Великому. Она была привлекательна какъ заря и блистательна какъ солнечный закатъ; но что въ особенности отличало ее, такъ это ароматъ ея дыханія, — ароматъ роскошнѣе того, который вдыхаетъ въ себя человѣкъ въ саду изъ персидскихъ розъ. Александръ съ перваго взгляда влюбился въ эту женщину; но мудрый докторъ, который находился при этомъ, открылъ въ ней странную тайну. — Что же это за тайна? спросилъ Джіованни, опустивъ глаза, чтобы избѣжать взоровъ профессора. — Эта прекрасная женщина, продолжалъ Бальони: — съ самаго рожденія питалась ядами и такъ была пропитана ими, что сама превратилась въ ядъ самый смертоносный. Ядъ сдѣлался основнымъ элементомъ ея жизни. Роскошный запахъ ея дыханія заражалъ воздухъ. Любовь ея была бы ядовита! ея ласка причинила бы смерть!. Не правда ли, пречудесная исторія? — Сказка, годная для дѣтей, возразилъ Джіованни, съ нетерпѣніемъ вставая съ своего мѣста. — Удивляюсь, какъ это вы, профессоръ, человѣкъ, занятый такою важною наукою, находите время читать подобныя нелѣпости? — Что это? сказалъ Бальони, озираясь съ безпокойствомъ: — какой странный запахъ въ комнатѣ! Не перчатки ли ваши такъ пахнутъ? Запахъ легкій, но прелестный — и, несмотря на то, непріятный. Если бы мнѣ долго пришлось вдыхать этотъ ароматъ, то у меня бы, кажется, закружилась голова. Точно запахъ цвѣтка но я не вижу цвѣтовъ здѣсь. — Не видите потому, что ихъ дѣйствительно нѣтъ, отвѣчалъ Джіованни, поблѣднѣвшій при послѣднихъ словахъ доктора: — я полагаю также, что и запахъ самый существуетъ лишь въ вашемъ воображеніи. Запахи, будучи соединеніемъ элементовъ чувственныхъ и духовныхъ, часто вводятъ насъ такимъ образомъ въ заблужденіе: въ насъ пробуждается воспоминаніе или даже одна мысль о запахѣ, а мы принимаемъ это за самый запахъ. — Это правда; но моему холодному воображенію рѣдко удается съиграть такую шутку, и къ тому же, еслибъ я вообразилъ себѣ какой нибудь запахъ, то скорѣе запахъ какой-нибудь аптекарской смѣси, которою, очень вѣроятно, и теперь напитаны мои пальцы. Нашъ почтенный другъ Рапаччини сообщаетъ, говорятъ, своимъ лекарствамъ ароматъ, который болѣе пріятенъ, чѣмъ аравійскіе духи. Нѣтъ сомнѣнія, что прекрасная и ученая Беатриче подала бы своимъ больнымъ питье такое же пріятное, какъ дѣвственное дыханіе. Но горе тому, кто прикоснется къ нему! Лицо Джіованни отражало различныя ощущенія, волновавшія его душу. Тонъ, съ которымъ профессоръ намекалъ на чистую и прекрасную дочь Рапаччини, терзалъ его сердце; однако же, это предположеніе озарило внезапнымъ свѣтомъ тысячу мрачныхъ подозрѣній, которыя, какъ демоны, возстали передъ нимъ въ различныхъ образахъ и дѣлали ему чудовищныя гримасы. Но онъ съ усиліемъ оттолкнулъ ихъ и отвѣчалъ, со всею довѣрчивостію истиннаго любовника! — Синьоръ профессоръ, вы были другомъ моего отца быть можетъ, вы хотѣли быть другомъ и его сына…. Мнѣ не хотѣлось бы, синьоръ, питать къ вамъ другихъ чувствъ, кромѣ почтенія и покорности; но я долженъ замѣтить, что для этого не слѣдуетъ намъ говорить объ одномъ предметѣ. Вы не знаете синьору Беатриче, поэтому не можете понять степени оскорбленія, которое вы ей наносите, отзываясь о ней такъ обидно или, по крайней мѣрѣ, такъ легко… — Джіованни!… мой бѣдный Джіованни! перебилъ его профессоръ голосомъ, полнымъ кроткаго сожалѣнія: — я знаю эту несчастную дѣвушку лучше, нежели вы. Я долженъ высказать вамъ всю истину относительно этого отравителя Рапаччини и его ядовитой дочери, — да, столько же ядовитой, сколько прекрасной. Слушайте… и хотя бы вы наругались надъ моими сѣдыми волосами, вы все-таки не заставите меня замолчать. Старинная басня объ индѣйской женщинѣ олицетворилась въ прелестной Беатриче, и этимъ она обязана глубокому и смертоносному знанію Рапаччини! Джіованни вскрикнулъ и закрылъ лицо руками. — Естественная любовь отца къ своему дитяти, продолжалъ Больони: — не могла удержать его отъ искушенія сдѣлать изъ своей дочери жертву своей безумной любви къ искусству. Какая же участь ожидаетъ васъ? Нѣтъ сомнѣнія что онъ избралъ васъ предметомъ какого нибудь новаго опыта, результатомъ котораго можетъ быть смерть или участь еще болѣе злополучная. Рапаччини ничто не можетъ остановить, если онъ имѣетъ цѣлью то, что онъ называетъ интересомъ науки. — Это сонъ! проговорилъ Джіованни: — непремѣнно сонъ! — Но ободритесь, сынъ моего друга! Еще непоздно подать вамъ помощь, и даже, можетъ быть, намъ удастся ввести эту несчастную дѣвушку въ естественныя границы природы, отъ которыхъ отдалило ее безуміе отца. Взгляните на эту серебряную вазочку: она работы Бенвенуто Челлини, и ее не стыдно подарить лучшей красавицѣ въ цѣлой Италіи. Но то, что заключается въ вазочкѣ, не имѣетъ цѣны: нѣсколько капель этой противодѣйствующей жидкости могутъ сдѣлать безвредными самые страшные яды Борджіи. Не сомнѣвайтесь же въ его дѣйствіи на яды Рапаччини. Отдайте Беатриче вазочку съ жидкостію и ожидайте послѣдствій съ надеждою и полною вѣрою. Бальони поставилъ на столъ серебряный сосудъ дивной работы и ушелъ, желая, чтобы слова его произвели желанное дѣйствіе на умъ молодого человѣка. — Мы уничтожимъ-таки Рапаччини! думалъ Бальони, сходя по лѣстницѣ и ухмыляясь: — Надо, однакожь, признаться, это человѣкъ удивительный…. право, удивительный! А все-таки онъ не болѣе, какъ жалкій эмпирикъ, и поэтому не можетъ быть терпимъ тѣми, кто чтитъ добрыя, старыя правила врачебной науки!. Во время свиданій своихъ съ Беатриче Джіованни, какъ мы сказали, терзался иногда мрачными сомнѣніями. Но она являлась передъ нимъ такою естественною, наивною, любящею и чистосердечною, что портретъ, сдѣланный профессоромъ Бальони, показался ему страннымъ и невѣроятнымъ, какъ будто онъ не согласовался съ первыми его впечатлѣніями. Но по уходѣ профессора Джіованни былъ не въ состояніи удержаться на той высотѣ, на которую вознесъ его восторгъ первой любви: онъ упалъ на землю, окунулся въ мрачныя подозрѣнія и такимъ образомъ запятналъ чистоту образа Беатриче. Онъ не отказывался отъ нея: нѣтъ! онъ только не довѣрялъ ей. Джіованни хотѣлось имѣть рѣшительное доказательство, которое бы убѣдило его разъ навсегда въ существованіи этихъ страшныхъ особенностей, которыхъ онъ не могъ допустить въ ея физической природѣ безъ того, чтобы онѣ не отражались въ ея природѣ духовной. Относительно ящерицы, бабочки и букета онъ могъ быть обманутъ своимъ зрѣніемъ при дальнемъ разстояніи; но еслибъ онъ увидалъ, находясь въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Беатриче, что букетъ свѣжихъ и здоровыхъ цвѣтовъ внезапно завялъ въ ея рукѣ, тогда сомнѣнія для него исчезли бы. Онъ тотчасъ же побѣжалъ къ цвѣточницѣ и купилъ букетъ, на которомъ еще сверкали, какъ брильянтики, капли утренней зари. Наступилъ именно часъ его обычнаго свиданія съ Беатриче. Прежде, чѣмъ сойти въ садъ, онъ не забылъ взглянуть на себя въ зеркало и, любуясь собою, сказалъ, что никогда не бывала, онъ граціознѣе, никогда глаза его такъ не блестѣли, никогда щоки не были такъ одушевлены избыткомъ жизни. «По крайней мѣрѣ — подумалъ онъ — ядъ ея еще не перешелъ въ меня. Я не похожъ на цвѣтокъ, который вянетъ въ ея рукѣ.» Въ то же время онъ взглянулъ на букета, остававшійся въ его рукѣ. Дрожь неизъяснимаго ужаса охватила все его существо, когда онъ замѣтила, что цвѣты, еще не задолго покрытые росою, наклонили уже головки, какъ будто они были сорваны наканунѣ. Джіованни страшно поблѣднѣлъ и, устремивъ глаза въ зеркало на свое лицо, стоялъ какъ пораженный громомъ. Онъ вспомнилъ о замѣчаніи Бальони касательно запаха въ комнатѣ…. Это не могло быть что нибуль иное, какъ собственное, ядовитое дыханіе Джіованни! Онъ содрогнулся. Выйдя изъ остолбенѣнія, она, принялся съ любопытствомъ разсматривать паука, дѣятельно разстилавшаго паутину по старинному карнизу. Онъ приблизился къ насѣкомому и глубоко вздохнулъ. Паукъ тотчасъ же прекратилъ свою работу; паутина заколыхалась отъ содроганія, объявшаго тѣло маленькаго работника. Джіованни опять испустилъ вздохъ, длинный и глубокій, — вздохъ, пропитанный ядомъ его сердца. Паукъ съ судорожнымъ движеніемъ собралъ свои ножки, чтобы уцѣпиться за паутину, потомъ упалъ мертвый передъ окномъ. — Проклятіе! проклятіе! пробормоталъ Джіованни, обращаясь самъ къ себѣ. — Ужели сдѣлался ты такъ ядовитъ, что отъ твоего дыханія гибнетъ ядовитое насѣкомое? Въ эту минуту изъ сада послышался мелодическій, полный нѣжности голосъ Беатриче. — Джіованни, Джіованни! говорила она: — часъ насталъ! Что же ты медлишь? или скорѣе! — Да, проговорилъ Джіованни: — она единственное созданіе, для котораго дыханіе мое не смертоносно. О, если бы я могъ то же сказать и о ней!… Гуасконти поспѣшилъ сойти въ садъ, и въ одно мгновеніе онъ былъ уже передъ Беатриче. Дѣвушка, по какому-то предчувствію сердца, тотчасъ поняла, что между ними мрачная, непроходимая бездна. Они гуляли вмѣстѣ, печальные и молчаливые, и такимъ образомъ подошли къ мраморному фонтану и бассейну, посреди котораго росъ кустарникъ съ рубиновыми цвѣтами. Джіованни испугался чувственной радости, непреодолимаго стремленія, съ которымъ онъ вдыхалъ запахъ этихъ цвѣтовъ. — Беатриче, откуда этотъ кустарникъ? спросилъ онъ отрывисто. — Его составилъ батюшка, отвѣчала простодушно дѣвушка. — Составилъ!… какъ составилъ?… повторялъ Гуасконти: — что ты хочешь сказать этимъ, Беатриче? — Это человѣкъ, который проникъ всѣ тайны природы; въ тотъ часъ, когда я въ первый разъ вдохнула въ себя воздухъ, родилось это растеніе, произведеніе его искусства, его ума, тогда какъ — я только дочь его тѣла. Не подходите къ нему! продолжала дѣвушка, съ ужасомъ наблюдая за движеніями молодого человѣка. — Въ немъ есть свойства, которыхъ вы не знаете Милый Джіованни, я росла и разцвѣтала съ нимъ, я была вскормлена его испареніями. Это была моя сестра, и я любила ее любовью человѣческою, потому что — увы! — развѣ ты не подозрѣвалъ?… участь жестокая… Тутъ Джіованни бросилъ на Беатриче такой мрачный взоръ, что она остановилась, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ. Но, имѣя полную довѣренность къ его нѣжности, она покраснѣла, что на минуту усомнилась въ немъ. — Участь моя жестока, продолжала она: — роковая любовь отца моего къ наукѣ отдѣлила меня отъ всего свѣта. О, въ какомъ уединеніи жила твоя Беатриче, пока небо не послало ей тебя! — И эта участь была очень сурова? спросилъ Джіованни, пристально глядя ей въ глаза. — Ея суровость узнала я недавно, отвѣчала она съ нѣжностію: — да, потому что сердце мое погружено было въ оцѣпенѣніе и потому было покойно. Бѣшенство Джіованни брызнуло какъ молнія изъ чернаго облака. — А! уединеніе тебѣ наскучило, воскликнулъ онъ, со всею язвительностію злобы и презрѣнія: — и поэтому ты и у меня отняла жизненную теплоту и вовлекла меня въ обитель неизъяснимаго ужаса, въ которомъ жила сама! — Джіованни! могла только воскликнуть Беатриче, устремивъ на него свои большіе, блестящіе глаза. Смыслъ словъ его была, для нея непонятенъ; но сила, съ которою онъ произнесъ ихъ, почти поразила ее. — Да, ядовитая тварь! продолжалъ Джіованни съ злобою, какъ бы самъ съ собою: — вотъ что ты сдѣлала! ты меня заклеймила! ты наполнила жилы мои кровью! ты сдѣлала меня такимъ же презрѣннымъ, такимъ же гнуснымъ, такимъ же отвратительнымъ, какъ ты сама, а ты, — ты чудовище ужаса! Итакъ, если намъ доступно такое счастіе, чтобы наше дыханіе было такъ же смертоносно для насъ самихъ, какъ оно смертоносно для другихъ, то соединимъ наши уста въ поцалуѣ неслыханной ненависти и умремъ оба! — Что со мною? проговорила Беатриче, съ воплемъ, вырвавшимся изъ самой глубины сердца: — Святая Дѣва! сжалься надо мною, бѣдной, покинутой! — Тебѣ молиться! тебѣ! сказалъ Джіованни съ тѣмъ же презрѣніемъ. — Джіованни! съ кротостію начала Беатриче, потому что скорбь заглушала въ ней гнѣвъ: — твоя правда: я ужасное существо! но ты!… ты, содрогнувшись еще разъ при видѣ моего страшнаго горя, выйдешь изъ сада, смѣшаешься съ тебѣ подобными и забудешь, что по землѣ ползало такое чудовище, какъ твоя бѣдная Беатриче. — И ты притворяешься, что ничего не знаешь? спросилъ Гуасконти, грозно взглянувъ на дѣвушку. — Гляди! вотъ сила, которую дала мнѣ чистая дочь Рапаччини! Рой мошекъ леталъ въ воздухѣ, отъискивая пастбище, которое обѣщалъ ему запахъ роковыхъ цвѣтовъ. Мошки носились надъ головою Джіованни, очевидно привлекаемыя къ нему тою же силою, которая влекла ихъ за минуту къ цвѣтамъ. Онъ дохнулъ на нихъ и горько улыбнулся Беатриче увидавъ, что по крайней мѣрѣ двадцать насѣкомыхъ мертвыя упали на песокъ. — Вижу! вижу! воскликнула Беатриче. — Это произведеніе рокового знанія моего отца. Нѣтъ, нѣтъ, Джіованни, это не я! О, никогда, никогда! Все мое желаніе заключалось въ томъ, чтобы любить тебя, побыть нѣсколько времени съ тобою и потомъ пустить тебя, удержавъ въ сердцѣ лишь твой образъ. Вѣрь мнѣ, Джіонанни, хотя тѣло мое питалось ядами, но душу создалъ Богъ, и она проситъ немножко любви для насущнаго хлѣба. Батюшка!… Да, презирай меня, Джіованни! топчи ногами!… убей!… что смерть послѣ словъ, которыя вылетѣли изъ твоихъ устъ? Но не говори, что это я! Развѣ бы могла я это сдѣлать?… Гнѣвъ Джіованни исчезъ вмѣстѣ съ страстною рѣчью дѣвушки и смѣнился чувствомъ сожалѣнія, въ которомъ была и нѣжность, — сожалѣнія о дружескихъ и необыкновенныхъ отношеніяхъ его съ Беатриче. Какъ бы окруженные людьми, они были разъединены съ ними. Это разъединеніе не должно лл было сблизить ихъ другъ съ другомъ? Еслибъ они стали ненавидѣть одинъ другого, то кто же бы любилъ ихъ? Къ тому же — думалъ Джіованни — развѣ не было у него надежды возвратиться на естественную стезю, рука объ руку съ Беатриче, которую онъ можетъ спасти? — Милая Беатриче, сказалъ онъ: — участь наша еще не такъ отчаянна. — Взгляни: вотъ могущественное лекарство, и сила его несомнѣнна, какъ меня увѣрялъ ученый докторъ. Оно составлено изъ началъ, самыхъ противоположныхъ тѣмъ, посредствомъ которыхъ отецъ твой навлекъ несчастіе на тебя и на меня. Это — растворъ спасительныхъ травъ. Выпьемъ его вмѣстѣ, чтобы очиститься отъ отравы, которая въ насъ гнѣздится. — О, дай, дай скорѣе! проговорила Беатриче, протягивая руку къ сосуду, который Джіованни вынулъ изъ кармана, — потомъ прибавила, съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ: — я выпью, но ты — подожди послѣдствій. И она поднесла сосудъ къ губамъ. Въ эту самую минуту на крыльцѣ показался Рапаччини. Онъ медленно пошелъ къ мраморному фонтану. Приблизившись къ молодымъ людямъ, блѣдный любовникъ науки съ торжествомъ посмотрѣлъ на нихъ; онъ похожъ былъ на художника, который, проведя цѣлую жизнь надъ картиною или статуею, наконецъ остался доволенъ и гордъ своимъ произведеніемъ. Рапаччини остановился…. согбенный станъ его выпрямился…. онъ простеръ руки надъ молодыми людьми, какъ отець, призывающій благословеніе неба на дѣтей своихъ — но это была та же рука, которая всыпала ядъ въ рѣку ихъ жизни! Джіованны дрожалъ, Беатриче судорожно встрепенулась и прижала свою руку къ сердцу. — Дочь моя, сказалъ Рапаччини: — ты не одна теперь на землѣ! Сорви одинъ изъ этихъ драгоцѣнныхъ цвѣтковъ и попроси жениха твоего носить его въ знакъ любви къ тебѣ. Теперь цвѣтокъ этотъ уже не вреденъ для него. Моя наука и ваше взаимное сочувствіе возвысили его надъ всѣми другими людьми, какъ и тебя, дочь мою, мою гордость, мое торжество — надъ всѣми другими женщинами. Продолжайте же путь вашей жизни во взаимной любви, страшные всѣмъ тѣмъ, кто приблизится къ вамъ. — Батюшка, сказала Беатриче, слабымъ голосомъ, продолжая прижимать руку къ сердцу: — за что вы обрекли вашу дочь на такую несчастную участь? — Несчастную! повторилъ Рапаччини: — что хочешь ты сказать этимъ, безумная молодая дѣвушка? Развѣ ты думаешь, что быть облеченною чудесными дарами, передъ которыми сокрушатся сила и власть самыхъ могущественныхъ враговъ, значитъ быть несчастною?… Несчастная, когда однимъ дыханіемъ можетъ сразить силача! Несчастная, когда она столько же страшна, сколько прекрасна! Ужели же ты бы предпочла участь обыкновенной, слабой женщины, постоянно подверженной обидамъ и неимѣющей средствъ мстить за нихъ? — Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ меня любили, а не боялись, про шептала Беатриче, слабѣя все болѣе и болѣе. — Но теперь, батюшка, все равно, потому что я отхожу туда, гдѣ зло, которое ты старался смѣшать съ моимъ существомъ, пройдетъ какъ сонъ…. какъ запахъ этихъ ядовитыхъ цвѣтовъ, который тамъ уже не будетъ отравлять моего дыханія. Прощай…. Джіованни! твои слова, полныя ненависти, какъ свинецъ лежатъ у меня на сердцѣ; но и они спадутъ…. Какъ ядъ былъ жизнью Беатриче, такъ противоядіе сдѣлалось ея смертію и произвело въ ея тѣлѣ дѣйствіе сильнѣйшаго яда! Она умерла, у ногъ отца и Джіованни, несчастною жертвою генія человѣка, испорченной природы и судьбы, которая неразлучна съ усиліями нечестивой мудрости. Въ эту минуту профессоръ Пьетро Бальони показался у окна Джіованни и голосомъ, выражавшимъ торжество и ужасъ, сказалъ пораженному горемъ ученому: — Рапаччини! Рапаччини! такъ вотъ окончательный результатъ твоихъ опытовъ?!.. </div> [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Новеллы]] [[Категория:Литература 1853 года]] [[Категория:Публикации в журнале «Современник»]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] ng19ycmkf9yqd5fs1gy31gkijc1wn93 0 1028293 5185177 5175111 2024-10-18T13:41:41Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Монте-Бени (Готорн)/ДО]] в [[Монте-Бени (Готорн)/РС 1861 (ДО)]] без оставления перенаправления 5175111 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Монте-Бени | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = ? | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Marble Faun, or The Romance of Monte Beni | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1860 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1860_the_marble_faun-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = <i> Текст издния: журнал «Русское Слово», №№ 3-5, 1861.</i> | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === МОНТЕ-БЕНИ. === <center>РОМАНЪ</center> === НАТАНІЕЛЯ ГОТОРНА. === <center>(ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО.)</center> === ГЛАВА I. <br>Миріамъ, Гильда, Киніонъ, Донателло и Фавнъ. === Четыре лица, судьбою которыхъ мы желали бы заинтересовать читателя, стояли въ одной изъ залъ скульптурной галлеріи въ римскомъ капитоліѣ. Въ центрѣ этой залы (первой, какъ взойдете на лѣстницу) преклоняется благородная, поразительная фигура умирающаго гладіатора, уже погружающагося въ смертный сонъ. Вокругъ стѣнъ стоятъ Антиной, Аполлонъ, Юнона, — всѣ знаменитыя произведенія древняго рѣзца, сіяющія неизмѣннымъ величіемъ и красотою своей идеальной жизни, хотя мраморъ пожелтѣлъ отъ времени и можетъ быть проѣденъ сырой землей, въ которой они были погребены втеченіе столѣтій. Здѣсь же находится символъ души человѣка (приличный въ настоящую минуту столько же, какъ и за двѣ тысячи лѣтъ) въ минуту выбора между добромъ и зломъ — прекрасная фигура ребенка, прижимающаго къ груди голубя, и въ то же время преслѣдуемаго змѣею. Изъ одного окна этой залы можно видѣть широкія каменныя ступени, спускающіяся вдоль массивнаго основанія Капитолія къ тріумфальной аркѣ Сетпимія Севера; далѣе взоръ вашъ скользитъ вдоль края опустѣлаго Форума (гдѣ римскія прачки развѣшиваютъ бѣлье), по безобразной массѣ новѣйшихъ построекъ, грубо нагроможденныхъ изъ древняго камня и кирпича, по куполамъ христіанскихъ церквей, возведеннымъ на древнихъ языческихъ храмахъ. Еще далѣе возвышается громадный колизей, и сквозь верхнія арки его проглядываетъ голубое небо. Наконецъ зрѣніе ваше останавливается на албанскихъ горахъ, сохранившихъ тотъ же самый видъ, какими ихъ видѣлъ Ромулъ изъ за своей полувыведенной стѣны. Мы бросаемъ бѣглый взглядъ на это свѣтлое небо, на эти голубыя далекія горы, на этрусскія и римскія развалины, почтенныя своею двойственною древностью, и на эту группу статуй, въ надеждѣ, что этого достаточно, чтобъ вызвать въ читателѣ то чувство, которое всего чаще испытывается въ Римѣ. Неопредѣленный смыслъ тяжелыхъ воспоминаній, ощущенія важности и достоинства давно протекшей жизни, средоточіемъ которой было это мѣсто, подавляютъ или вытѣсняютъ чувство настоящаго, и наши личные интересы и стремленія теряютъ значительную долю своей дѣйствительности; настоящія дѣла и мечты блѣднѣютъ и превращаются въ призраки предъ этою массивностью римскаго прошедшаго. Можетъ быть такое же чувство испытывали выведенныя нами четыре лица. Трое изъ нихъ были артисты и въ настоящую минуту ихъ поразило замѣчательное сходство между одной изъ древнихъ статуй, хорошо извѣстнымъ произведеніемъ греческой скульптуры, и молодымъ Италіанцемъ, четвертымъ членомъ маленькаго общества. — Вы должны сознаться, Киніонъ, сказала молодая черноглазая женщина, которую друзья называли Миріамъ; — вы должны сознаться, что вамъ никогда не удавалось сообщить мрамору болѣе живое сходство съ оригиналомъ, хотя вы и считаете себя искуснымъ скульпторомъ. Черты, выраженіе здѣсь совершенно сходны. Будь это картина, можно было бы вообразить сходство; но это мраморъ — его можно измѣрить. Я утверждаю, что нашъ другъ Донателло совершенный Фавнъ Праксителя. Неправда-ли, Тильда? — Не совсѣмъ, но близко, отвѣчала Тильда, стройная дѣвушка съ темными волосами. Небольшое различіе есть, и я думаю, оно происходитъ оттого, что Фавнъ жилъ въ лѣсахъ и поляхъ, между тѣмъ какъ Донателло нѣсколько знакомъ съ городами и съ такими людями, какъ мы. Но впрочемъ сходство поразительное; это очень странно. — Вовсе не странно, прошептала Миріамъ злобно; ни одинъ фавнъ во всей Аркадіи не былъ глупѣе Донателло. У него нѣтъ человѣческаго смысла или по крайней мѣрѣ менѣе, чѣмъ у всякаго. Жаль, что теперь нѣтъ фавновъ; эти существа были бы ему по-плечу. — Полно-те, возразила Тильда. Вы неблагодарны: у него достаточно смыслу, чтобъ боготворить васъ. — Тѣмъ болѣе онъ глупъ! сказала; Миріамъ такъ жестко, что спокойные глаза юной Американки выразили смущеніе. — Донателло, сказалъ Киніонъ по-италіански, доставьте намъ всѣмъ удовольствіе — станьте въ такую позу, какъ эта статуя. Молодой человѣкъ засмѣялся, но принялъ позу, въ которой фавнъ простоялъ двѣ или три тысячи лѣтъ. Дѣйствительно, еслибы не костюмъ, и еслибы его тальму замѣняла львиная кожа, а палку древесная дудка, онъ вполнѣ представлялъ бы мраморнаго фавна — такъ удивительно было сходство. — Да, чрезвычайное сходство, замѣтилъ Киніонъ, посмотрѣвъ сперва на статую, потомъ на молодаго человѣка. Остается только одинъ или вѣрнѣе два пункта, о которыхъ длинныя кудри нашего друга мѣшаютъ сказать, точно-ли сходство соблюдено во всѣхъ подробностяхъ. — И скульпторъ обратилъ исключительное вниманіе на уши статуи. Но мы считаемъ необходимымъ описать ее, хотя увѣрены, что намъ не удастся передать словами ея магическое выраженіе. Фавнъ Праксителя представляетъ молодаго человѣка, опирающагося правымъ плечемъ на древесный пень; одна рука небрежно опущена, а въ другой онъ держитъ дудку. Львиная кожа, покрывающая его, спускается вдоль спины, оставляя ноги и грудь открытыми. Формы удивительно граціозны, но очертанія гораздо полнѣе, округленнѣе и менѣе мускулисты, чѣмъ обыкновенно въ древнихъ статуяхъ, въ которыхъ скульпторы воплощали мужественную красоту. Характеръ лица соотвѣтствуетъ всей фигурѣ; оно чрезвычайно пріятно; но въ округленныхъ формахъ и особенно въ нѣкоторыхъ чертахъ вокругъ подбородка проглядываетъ сладострастье; носъ почти прямой, но легкій, едва примѣтный выгибъ придаетъ всему лицу неописанную прелесть веселости и юмора. Губы сложены такъ, что, кажется, готовы улыбнуться, и вызываютъ невольную улыбку. Вся статуя возбуждаетъ идею о кроткомъ, чувствительномъ существѣ, склонномъ къ веселости, и въ то же время не лишенномъ серьезной думы. Невозможно, пристально вглядѣвшись въ это каменное изображеніе, не почувствовать къ нему нѣкотораго расположенія, какъ будто это живое существо, способное сознавать нашу симпатію. Можетъ быть человѣческому глазу и нравится эта статуя потому, что мы замѣчаемъ въ ней отсутствіе нравственной строгости и возвышеннаго героизма. Фавнъ не одаренъ никакимъ сильнымъ нравственнымъ принципомъ и не способенъ понять его; но его простота ручается, что онъ былъ бы вѣрнымъ и честнымъ. Отъ такого существа мы не могли бы ожидать никакого пожертвованія ради отвлеченныхъ цѣлей; во всей фигурѣ нѣтъ ни атома, говорящаго о способности сдѣлаться мученикомъ идеи; но. зато видна способность къ сильной, горячей привязанности, способность дѣйствовать по ея внушеніямъ и даже умереть въ случаѣ нужды. Душевныя движенія могли бы воспитать его, подавили бы въ немъ грубую животную сторону, но никогда не истребили бы ея совершенно. Животная природа составляетъ самую существенную часть характера фавна, и Пракситель удивительнымъ образомъ слилъ ее со всѣми характеристическими чертами человѣка. Она высказывается ощутительно только въ ушахъ, оканчивающихся наверху острымъ угломъ, какъ, вообще у животныхъ, и хотя этого не видно на мраморѣ, но кажется они покрыты шерстью. Это единственный признакъ дикой, животной природы фавна. Только скульпторъ съ самымъ живымъ воображеніемъ, съ самымъ утонченнымъ вкусомъ и рѣдкимъ искусствомъ, — короче, только скульпторъ и поэтъ могъ задумать такую фигуру фавна и выполнить ее съ такимъ совершенствомъ. Это не человѣкъ и не животное; однакожъ и не уродъ; это существо, въ которомъ человѣческая природа сливается съ животною. Идея эта въ отвлеченіи кажется груба; но чѣмъ вы болѣе всматриваетесь въ статую, тѣмъ болѣе подчиняетесь ея очарованію: вся прелесть сельской жизни, все веселье, беззаботность, покой и счастіе, характеризующія обитателей лѣсовъ и полей, смѣшалось, слилось неразлучно въ одномъ существѣ со всѣми родственными свойствами человѣческаго духа. Деревья, трава, цвѣты, лѣсной ручеекъ, домашнія животныя, олени — и съ ними простой, безхитростный человѣкъ. Сущность всего этого была сознана давно и теперь она живетъ въ образѣ Праксителева Фавна. Идея эта не мечта, а скорѣе поэтическое воспоминаніе о тѣхъ временахъ, когда человѣкъ былъ ближе къ природѣ и дружба его со всѣмъ живущимъ была тѣснѣе и ощутительнѣе. — Донателло, весело вскричала Миріамъ, не лишайте насъ удовольстія — откройте ваши уши; если они похожи на уши Фавна, вы намъ еще больше понравитесь. — Нѣтъ, нѣтъ, прекрасная синьорина, отвѣчалъ Донателло съ усмѣшкою, но довольно серьезнымъ тономъ. — Умоляю васъ, оставьте въ покоѣ мои уши. — И говоря это, молодой Италіанецъ сдѣлалъ нѣсколько прыжковъ, какъ бы стараясь уклониться отъ протянутой руки, повидимому готовой поднять его темныя кудри. — Я сдѣлаюсь хуже апенинскаго волка, продолжалъ онъ, остановившись по другой сторонѣ умирающаго гладіатора, если вы дотронетесь до моихъ ушей. Изъ моей породы никто этого не дозволитъ. Это былъ самый чувствительный пунктъ и у моихъ предковъ, и у меня. Онъ говорилъ на тосканскомъ нарѣчіи, съ оттѣнкомъ провинціализма, доказывавшимъ, что ему приходилось часто бесѣдовать съ жителями деревень. — Хорошо, хорошо, сказала Миріамъ, вашъ чувствительный пунктъ, или ваши чувствительные пункты, если они есть у васъ, будутъ безопасны; — я за себя ручаюсь. Но какое странное сходство! И какъ бы это было забавно, если бы и уши были такія же, какъ у фавна! — Но это невозможно, продолжала она по-англійски; Донателло слишкомъ дѣйствительное и обыкновенное существо. Однакожъ, вы видите, какъ эта особенность опредѣляетъ характеръ фавна: онъ не сверхъестественное созданіе, но стоитъ уже на самомъ краю природы. Въ этой мысли есть что-то чрезвычайно привлекательное, не правда-ли, Тильда? — Но впрочемъ вы лучше понимаете ее, чѣмъ я. — Она меня смущаетъ, отвѣчала Тильда задумчиво; я ничего опредѣленнаго не могу сказать. — Однакожъ, сказалъ Киніонъ, вы согласны со мной, и съ Миріамъ, что въ фавнѣ есть что-то трогающее васъ, производящее глубокое впечатлѣніе. Въ давно минувшія времена онъ дѣйствительно могъ существовать. Природа нуждалась и еще нуждается въ этомъ прелестномъ созданіи, которое стоитъ между человѣкомъ и животнымъ, сочувствуетъ тому и другому, понимаетъ рѣчь обоихъ и объясняетъ характеръ и человѣка и животнаго. Жаль, что онъ навсегда исчезъ изъ дѣйствительнаго міра, развѣ Донателло, прибавилъ шопотомъ скульпторъ, замѣняетъ его. — Вы не можете представить, какъ меня занимаетъ эта мысль, сказала Миріамъ полу-шутя, полу-серьезно. Вообразите себѣ живое, дѣйствительное существо совершенно похожее на этого вымышленнаго фавна! Ахъ, если бы у насъ у всѣхъ были остроконечныя уши! Вѣдь у фавна не было ни сознанія, ни угрызеній совѣсти, ни сердечныхъ страданій, ни горестныхъ воспоминаній, ни мрачныхъ предчувствій…. — Что за трагическій тонъ, Миріамъ? прервалъ скульпторъ, который, взлянувъ на ея лицо, не могъ не замѣтить, что оно покрылось блѣдностью и потеряло выраженіе веселости. — Почему такая внезапная перемѣна? — Оставьте, это пройдетъ, какъ облако на этомъ чудномъ небѣ, отвѣчала Миріамъ. Рѣшительный отказъ показать уши, кажется, обошелся не даромъ Донателло, потому что онъ подошелъ къ Миріамъ и сталъ смотрѣть на нее съ такимъ видомъ, какъ будто молилъ ее о прощеніи. Безмолвные жесты, которыми онъ выразилъ свою мысль, были искренни и даже патетичны; но ихъ нельзя было видѣть безъ смѣха — такъ много во всей его фигурѣ было сходства съ собакою, сознавшей свою вину и увивающейся передъ своимъ господиномъ. Трудно сказать что нибудь опредѣленное о характерѣ этого человѣка. Несмотря на преобладаніе животнаго элемента, на эту полноту физическаго развитія, онъ не производилъ того тяжелаго впечатлѣнія, какое производитъ уродство, безобразье, ограниченность. Друзья, хорошо знакомые съ нимъ, инстинктивно дозволяли ему отступленія отъ общепринятыхъ правилъ, едва замѣчали его эксцентрическія выходки и всегда ихъ прощали. Та особенность, что Донателло стоялъ внѣ обыкновенныхъ правилъ, можетъ отчасти служить его характеристикой. Онъ схватилъ руку Миріамъ, поцѣловалъ, и сталъ пристально смотрѣть ей въ глаза, не говоря ни слова. Она улыбнулась и подарила его той небрежной лаской, какой обыкновенно обнаруживаютъ вниманіе къ баловницѣ собачкѣ; но и этого, кажется, было ему довольно, по-крайней мѣрѣ онъ съ видомъ живѣйшаго удовольствія началъ прыгать вокругъ деревянной рѣшетки, огораживающей умирающаго гладіатора. — Вотъ настоящій пляшущій фавнъ, сказала Миріамъ, обратясь къ Гильдѣ. Какое дитя, или вѣрнѣе, какой глупецъ этотъ Донателло! Я замѣчаю, что постоянно принуждена обращаться съ нимъ какъ съ птицею, которая еще не можетъ летать; однакожъ онъ уже не имѣетъ права на такія привилегіи; въ его лѣта… Кстати, что вы думаете, сколько ему лѣтъ? — Лѣтъ двадцать, отвѣчала Тильда, бросивъ взглядъ на Донателло. Впрочемъ я этого не утверждаю; можетъ быть, больше, можетъ быть, меньше. У него лицо такое, что, кажется, вѣчно останется молодымъ. — У всѣхъ не совершенно развитыхъ умственно такія, лица, замѣтила насмѣшливо Миріамъ. — Донателло дѣйствительно одаренъ вѣчной юностью; вы справедливо замѣтили, Тильда, вмѣшался Киніонъ. Если судить по древности этой статуи, продолжалъ онъ, смѣясь, которую Пракситель, — я въ этомъ все болѣе и болѣе убѣждаюсь, — снималъ съ него, то ему теперь должно быть по крайней мѣрѣ двадцать пять столѣтій — а онъ все еще смотритъ юношей. — Сколько вамъ лѣтъ, Донателло? спросила Миріамъ. — Синьорина, я право не знаю, сколько мнѣ лѣтъ; во всякомъ случаѣ я еще очень не, старъ, потому что началъ жить только съ тѣхъ поръ, какъ встрѣтился съ вами. — Это правда, потому что едва-ли человѣкъ, давно живущій въ обществѣ, сказалъ бы такой пошлый комплиментъ такъ рѣшительно! воскликнула Миріамъ. — Но какова невинность! онъ не знаетъ, сколько ему лѣтъ. Это признакъ вѣчности. О, еслибъ я могла забыть свои лѣта! — Это не трудно, замѣтилъ скульпторъ. Вѣдь вы, я думаю, не старше Донателло. — Я была бы рада, возразила Миріамъ, если бы могла забыть одинъ день моей жизни. Наша жизнь такъ скучна, что дѣйствительно было бы пріятно сократить хоть одинъ день изъ этого длиннаго счета. Разговоръ продолжался въ томъ тонѣ, къ которому склонны вообще всѣ люди съ сильно развитымъ воображеніемъ, артисты и поэты. Сходство между мраморнымъ Фавномъ и живымъ человѣкомъ произвело глубокое, полу-серьезное, полу-забавное впечатлѣніе и перенесло ихъ въ ту воздушную страну, гдѣ человѣкъ будто перестаетъ чувствовать подъ собой землю и начинаетъ жить дѣйствительной жизнью въ сферѣ фантазіи. Вслѣдствіе такого настроенія, или, можетъ быть, вслѣдствіе обыкновенной въ артистахъ склонности къ критикѣ, Киніонъ сообщилъ нѣсколько замѣчаній объ умирающемъ гладіаторѣ. — Я привыкъ удивляться этой статуѣ, говорилъ онъ; но теперь нахожу, что это очень скучно и просто тяжело столько времени лежать въ предсмертныхъ мукахъ, опершись на руку. Если онъ въ самомъ дѣлѣ смертельно раненъ, то пусть бы себѣ легъ совсѣмъ и умеръ безъ дальнѣйшихъ разговоровъ. Это было бы лучще, неправда-ли? Летучіе моменты, представляющіе случайности, непримѣтный промежутокъ между двумя вздохами не слѣдуетъ облекать въ вѣчно покойный, неподвижный мраморъ; всякій скульптурный сюжетъ долженъ быть нравственно неподвиженъ, иначе его нельзя совмѣстить съ физическою неподвижностью. Вы чувствуете, глядя на эту статую, что она должна склониться, и остаетесь неудовлетворены, потому что она не повинуется обыкновеннымъ естественнымъ законамъ. — Я вижу, вы считаете скульптуру какимъ-то страннымъ ремесломъ, живо возразила Миріамъ. Признаюсь, ни я, ни Тильда не можемъ сочувствовать этому замороженному, неподвижному искуству. Если принять вашъ взглядъ, то и живописи слѣдуетъ сдѣлать то же возраженіе. Но посмотрите, какое искуство въ состояніи вызвать изъ глубины древности такой живой образъ съ такимъ теплымъ и простымъ сердцемъ, какъ у этого Фавна. — Фавнъ! вскричала Тильда съ легкимъ движеніемъ; вотъ я долго смотрю на него и вмѣсто безсмертнаго юноши вижу предъ собою камень, обезображенный временемъ. Такая перемѣна возможна только въ статуѣ. — Съ картинами бываетъ то же самое, могу васъ увѣрить, возразилъ скульпторъ. — Отъ самаго зрителя зависитъ измѣнить идею. Я утверждаю, что ни одинъ живописецъ не произведетъ на меня впечатлѣнія безъ моего согласья и помощи. — Это доказываетъ недостатокъ чувства, отвѣчала Миріамъ. Общество наше переходило изъ одной залы въ другую останавливалось то здѣсь, то тамъ, чтобъ разсмотрѣть ту или другую, статую, въ которыхъ, какъ въ гробницахъ, покоилась жизнь древняго Рима. Осуществленіе фавна въ лицѣ Донателло придало особенную живость каждой статуѣ. Антиной, казалось, поднималъ брови и готовъ былъ разсказать о своей вѣчной печали; Аполлонъ готовился ударить по струнамъ своей лиры, а Фавнъ изъ краснаго мрамора повидимому ожидалъ только перваго звука, чтобы пуститься въ плясъ, увлечь за собою косматыхъ сатировъ и, схвативъ за руки Донателло, составить общій хороводъ. Когда общество наше спускалось съ лѣстницы, его веселое расположеніе духа смѣнилось довольно серьезнымъ и даже мрачнымъ настроеніямъ — такая внезапная и непосредственная перемѣна весьма обыкновенна. — Знаете-ли, сказала Миріамъ, обратясь къ Тильдѣ, я сомнѣваюсь въ дѣйствительности сходства между Донателло и Фавномъ, хотя мы такъ долго говорили объ этомъ. Сказать правду, оно и тогда меня поразило менѣе чѣмъ васъ и Киніона. Я думаю, что намъ только показалось, потому что мы были въ такомъ настроеніи. — Напротивъ, мнѣ кажется, мы были совершенно серьезны, возразила Тильда, оборотившись назадъ и взглянувъ на Донателло, какъ бы желая увѣриться въ сходствѣ, которое Миріамъ подвергла сомнѣнію. Но лица часто мѣняются; съ какою быстротою печальное выраженіе у него смѣняется мрачнымъ… — Гнѣвнымъ, прервала Маріамъ, и даже въ печали его проглядываетъ гнѣвъ. Если вы всмотритесь внимательно въ его лицо, вы замѣтите въ немъ что-то сродное съ выраженіемъ бульдога или другаго животнаго въ этомъ родѣ; подобныя черты едва-ли можно предполагать въ такомъ кроткомъ существѣ, какъ онъ. Вообще Данателло престранный человѣкъ. Впрочемъ мнѣ было бы пріятно, если бы онъ не преслѣдовалъ меня такъ неотступно. — Вы очаровали несчастнаго юношу, сказала Тильда, смѣясь. Вы имѣете способность очаровывать молодыхъ людей; оттого у васъ всегда такое множество поклонниковъ. Вотъ у той колонны, посмотрите, стоитъ одинъ изъ нихъ, потому то лицо Донателло и приняло такое гнѣвное выраженіе. Когда они спускались съ лѣстницы, у одной изъ колоннъ, до половины закрытая ею, стояла фигура, какія попадаются очень часто на улицахъ Рима и нигдѣ больше. Она имѣла такой видъ, какой будто бы только что сошла съ картины и снова готовилась вступить въ раму. Короче, эта фигура была одна изъ тѣхъ живыхъ моделей, мрачныхъ, густобородыхъ, съ дикимъ выраженіемъ и дико костюмированныхъ, съ которыхъ художники пишутъ святыхъ и разбойниковъ. — Миріамъ, прошептала Тильда, это ваша модель! === ГЛАВА II. <br>Воспоминанія и призракъ въ катакомбахъ. === Модель Миріамъ имѣетъ такое тѣсное отношеніе къ нашему разсказу, что необходимо сказать нѣсколько словъ о первомъ появленіи этого лица и о томъ, — какъ оно сдѣлалось замѣтнымъ товарищемъ молодой артистки; но мы чувствуемъ необходимость познакомить читателя прежде съ особенностями положенія самой Миріамъ. Въ положеніи ея было что-то двусмысленное. Не надо однакожъ думать, чтобы въ этой двусмысленности заключалось что нибудь оскорбительное; но во всякомъ другомъ обществѣ, кромѣ римскаго, она имѣла бы неблагопріятное вліяніе на общественное мнѣніе. Дѣло въ томъ, что о Миріамъ никто не могъ сказать ничего ни хорошаго, ни дурнаго. Ее никто не ввелъ въ общество артистовъ; она сама заняла студію, прибила къ дверямъ свою карту и вскорѣ обнаружила замѣчательный талантъ въ живописи. Поклонники строгаго искуства отзывались объ ея картинахъ какъ о произведеніяхъ дилетанта, находили недостатки и въ концепціи, и въ исполненіи; но несмотря на то, онѣ хорошо цѣнились покровителями новаго искуства, быть можетъ, потому, что всѣ эти недостатки она съ излишкомъ вознаграждала живостью и теплотою чувства, понятными всякому. Въ обращеніи она была совершенно свободна; манеры ея позволяли думать, что пріобрѣсти ея знакомство и даже войти съ нею въ короткія отношенія не стоило никакого труда. Таково покрайней мѣрѣ было первое впечатлѣніе; но лица, дѣйствительно домогавшіяся ея дружбы, приходили къ совершенно обратному заключенію. Со всякимъ, вступавшимъ въ ея общество, она обращалась легко, просто, свободно, но вмѣстѣ съ тѣмъ умѣла держать въ отдаленіи всякаго и давать чувствовать, что онъ не принадлежитъ къ ея избранному кругу. Общество сознало наконецъ невозможность сблизиться съ Миріамъ и угрюмо примирилось съ этой невозможностью. Были однакожъ два лица, которыхъ она признавала своими друзьями, въ самомъ точномъ значеніи этого слова, и оба имѣли многія достоинства, оправдывавшія ея выборъ. Эти лица были — молодой американскій скульпторъ, одаренный замѣчательнымъ талантомъ и быстро пріобрѣтавшій извѣстность, и молодая Американка, такая же артистка, какъ сама Миріамъ, но только въ совершенно иной сферѣ искуства. Миріамъ была привязана къ нимъ искренно; она нуждалась въ ихъ обществѣ и дружбѣ, особенно Тильды. Киніонъ и Тильда сознавали привязаность Миріамъ и платили ей такою же искренностью. Что касается до Киніона, то въ его чувствахъ къ артисткѣ не было ничего похожаго на любовь. Къ этому тѣсному кружку впослѣдствіи присоединилось четвертое лицо — молодой Италіанецъ, который, случайно посѣтивъ Римъ, былъ очарованъ красотою Миріамъ. Онъ преслѣдовалъ ее вездѣ, преслѣдовалъ настойчиво, неотступно, и наконецъ добился ея знакомства. Быть можетъ, одна настойчивость была бы недостаточна; но хотя онъ и не былъ одаренъ блистательными умственными способностями, однакожъ имѣлъ нѣкоторыя качества, доставившія ему благосклонное, хотя и полупрезрительное вниманіе Миріамъ и ея друзей. Этотъ молодой человѣкъ былъ Донателло, поразительное сходство котораго съ Фавномъ Праксителя такъ заняло нашихъ героевъ въ предъидущей главѣ. Таково было положеніе Миріамъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ того, какъ она поселилась въ Римѣ. Должно прибавить, что предшествующая жизнь Миріамъ возбуждала въ свѣтѣ самые разнообразные толки и догадки, что очень естественно, если принять во вниманія ея красоту и извѣстность, пріобрѣтенную искуствомъ. Нѣкоторые разсказы имѣли видъ достовѣрности, другіе были очевидною сказкою довольно романтическою, но въ существѣ своемъ дикою. Разсказывали, напримѣръ, будто Миріамъ была дочь и наслѣдница богатаго Еврея банкира (мысль эту внушилъ, вѣроятно, восточный типъ ея лица); будтобы она бѣжала изъ родительскаго дома, потому что не желала выдти замужъ за своего двоюроднаго брата, также наслѣдника несмѣтныхъ богатствъ. Другіе утверждали, что она была германская принцеса, которую изъ политическихъ видовъ прочили въ супруги какого-то стараго короля. Третьи говорили, что она была побочная дочь южно-американскаго плантатора, что отецъ далъ ей хорошее образованіе, снабдилъ ее богатствомъ, но что африканская кровь, въ ея жилахъ, возбуждала къ ней общее презрѣніе, отчего она бросила все и бѣжала. Существовало мнѣніе, — что она была жена англійскаго лорда; но изъ любви къ искуству оставила отечество и рѣшилась жить въ Римѣ, добывая себѣ средства къ жизни работой. Иные же, люди съ болѣе прозаическимъ взглядомъ на жизнь, просто говорили, что она дочь купца, разорившагося во время коммерческаго кризиса, и что теперь принуждена снискивать пропитаніе собственнымъ трудомъ. Какъ бы то ни было, но юная, прекрасная Миріамъ казалась таинственнымъ существомъ и никогда не обнаруживала желанія разсѣять недоумѣнія, возникавшія въ обществѣ на ея счетъ. Даже Киніонъ и Тильда, самыя близкія къ ней лица, оставляли въ сторонѣ этотъ вопросъ. Врожденная доброта откровенность ея рѣчей, искренность характера были таковы, что казались достаточнымъ ручательствомъ за нее, и въ умѣ ея друзей едва-ли возникали какія нибудь сомнѣнія относительно прошедшаго молодой артистки. Обратимся теперь къ нашему разсказу. За нѣсколько мѣсяцевъ до того дня, когда мы встрѣтили группу нашихъ друзей въ скульптурной галлереѣ, они предприняли прогулку по катакомбамъ св. Каликста. Они весело спустились подъ землю и при свѣтѣ факела пошли по извилистому корридору, высѣченному когда-то въ давно забытыя времена въ разсыпчатомъ темнокрасномъ камнѣ; мѣстами остались замѣтные церковные проходы или мрачныя кельи. Съ одной стороны тянулись горизонтальныя ниши, и въ нихъ, при свѣтѣ факела, обрисовывалась фигура человѣка, превратившагося въ бѣлый пепелъ. Среди этого праха виднѣлась иногда берцовая кость, разсып''а''вшаяся отъ одного прикосновенія, или осклабившійся черепъ, который, казалось, смѣялся надъ своимъ собственнымъ состояніемъ. Иногда темный путь затруднялся возвышеніями, образовавшимися вслѣдствіе обваловъ, такъ что сквозь разсѣлину въ потолкѣ проникалъ дневной свѣтъ, или даже лучъ солнца, который, заронившись въ это царство тлѣнія, освѣщалъ ниши; съ этихъ возвышеній они спускались опять внизъ и казалось еще глубже уходили въ землю. По временамъ узкій, извилистый проходъ расширялся и образовывалъ довольно пространную площадку, — это бывшая часовня, нѣкогда, безъ сомнѣнія, украшенная изваяніями и освѣщенная вѣчно горѣвшими лампадами и свѣчами. Но все это давнымъ давно исчезло, кромѣ небольшихъ, низенькихъ крышекъ у алтарей, гдѣ мѣстами сохранилась темная штукатурка съ остатками фресковъ, на которыхъ представлены были библейскія сцены. Въ одной изъ такихъ часовенъ проводникъ указалъ на арку, подъ которой была погребена св. Цицилія; въ другой они увидѣли два саркофага — въ одномъ лежалъ скелетъ, въ другомъ съежившееся тѣло, еще покрытое одеждою давнихъ временъ. — Какъ все это ужасно! сказала Тильда, съ нѣкоторымъ содроганіемъ. Не понимаю, какъ мы ходимъ здѣсь и еще останавливаемся. — Я терпѣть не могу всего этого! вскричалъ Донателло съ особенною энергіею. Пойдемте лучше назадъ, — на свѣтъ. Съ самаго начала Донателло не обнаруживалъ большой охоты къ подземельной экспедиціи; подобно многимъ Италіянцамъ и вообще всѣмъ непосредственнымъ, физически счастливымъ натурамъ, онъ чувствовалъ неопредѣленное отвращеніе къ гробамъ, черепамъ, скелетамъ и всѣмъ возможнымъ аттрибутамъ, которыми средневѣковая фантазія окружила образъ смерти. Онъ поминутно вздрагивалъ, боязливо оглядывался кругомъ и старался держаться какъ можно ближе къ Миріамъ, которая могла ободрить его своимъ вліяніемъ. — Какое вы дитя, Донателло! сказала она. Вы боитесь привидѣній. — Да, синьорина, ужасно боюсь, отвѣчалъ онъ совершенно серьезнымъ тономъ. — Я тоже вѣрю въ привидѣнія, произнесла Миріамъ, и могла бы очень испугаться, особенно въ подобномъ мѣстѣ. Но эти гробницы такъ стары, а черепы и пепелъ такъ сухи, что, я думаю, изъ нихъ уже давно перестали выходить привидѣнія. А что дѣйствительно страшно, такъ это заблудиться въ этомъ темномъ лабиринтѣ, а это очень возможно при такомъ слабомъ освѣщеніи. — А бывали такіе случаи? спросилъ Киніонъ проводника. — О, да, синьоръ, но только очень давно, еще при моемъ отцѣ, отвѣчалъ проводникъ. Первый человѣкъ, который здѣсь заблудился, продолжалъ онъ съ видомъ искренняго убѣжденія, былъ древній язычникъ; онъ былъ шпіонъ, и вошелъ сюда, чтобы подсмотрѣть за святыми, которые здѣсь спасались. Вы слышали эту исторію, синьоръ? Съ нимъ случилось чудо: съ тѣхъ поръ, а ужъ, говорятъ прошло тысячи полторы лѣтъ, какъ это было, онъ постоянно бродитъ въ темнотѣ, все ищетъ выхода изъ катакомбъ. — А его видѣли здѣсь когда нибудь? спросила Тильда, вѣрившая во всѣ подобныя чудеса. — Я его и въ глаза не видѣлъ, синьорина; святые этого не позволяютъ, отвѣчалъ проводникъ. Но всѣмъ извѣстно, что онъ стережетъ всѣхъ, кто входитъ въ катакомбы, особенно еретиковъ; онъ хочетъ заманить кого нибудь въ сторону съ дороги; еслибъ онъ нашелъ себѣ товарища, это было бы для него также пріятно, какъ увидѣть солнечный свѣтъ. — Значитъ, онъ любитъ общество — это говоритъ въ пользу его сердца, замѣтилъ Киніонъ, относясь больше къ дамамъ. Во время этого разговора они вошли въ круглую часовню, которая обширностью своею превосходила всѣ прежнія. Хотя она была высѣчена въ томъ же красномъ песчанникѣ, однакожъ въ ней были рѣзныя колонны, рѣзная крыша и другія архитектурныя украшенія. Высотою она была въ два раза больше обыкновеннаго человѣческаго роста. Хотя, говоря безотносительно, она не была слишкомъ велика, но казалось, что всѣ факелы вмѣстѣ не могли бы разсѣять ея мрака. — Гдѣ же Миріамъ? вскричала Гильда. Всѣ невольно остановились и съ недоумѣніемъ переглянулись. — Конечно, она здѣсь; возразилъ Киніонъ. Я только что слышалъ ея голосъ. — Нѣтъ! нѣтъ! съ ужасомъ отвѣчала Гильда. Она была позади; я уже давно не слышала ея голоса. — Факеловъ! Факеловъ! кричалъ въ отчаяніи Донателло. Я найду ее, посвѣтите только! Но проводникъ началъ увѣрять, что факелы ничего не помогутъ, что остается одно средство — кричать. И дѣйствительно, звукъ могъ расходиться очень далеко по этимъ узкимъ и низкимъ проходамъ и, наконецъ достигнувъ до Миріамъ, навести ее на дорогу, по которой прошли ея друзья. Все общество послѣдовало совѣту проводника. Басъ Киніона, теноръ Донателло, высокій и сильный голосъ проводника, какимъ обладаютъ одни Италіанцы, наконецъ пронзительный крикъ Гильды огласили мертвое подземелье. Черезъ нѣсколько минутъ послышался женскій окликъ. — Это синьорина! радостно воскликнулъ Донателло. — Да, это голосъ Миріамъ! также радостно воскликнула Гильда. Ну, слава Богу! слава Богу! Вотъ она идетъ. И въ самомъ дѣлѣ въ мерцающемъ свѣтѣ факела обрисовалась фигура Миріамъ, которая быстро приближалась къ своимъ друзьямъ: но въ ея движеніяхъ не видно было искренней радости дѣвушки, избѣгнувшей серьезной опасности. На ихъ распросы она не дала ни одного прямаго отвѣта и впослѣдствіи они припоминали, что въ ея поведеніи было что-то скрытое и обдуманное. Она была очень блѣдна и держала свой факелъ судорожно сжатою рукою — это былъ единственный знакъ недавняго волненія и ужаса. — Ахъ, Миріамъ! воскликнула Гильда, взявъ ее за руку и ведя къ мужчинамъ. Куда вы пропали? Благослови Богъ того, кто вывелъ васъ изъ этой ужасной тьмы! — Тише, Гильда! прошептала Миріамъ, по устамъ которой проскользнула странная улыбка. Въ самомъ дѣлѣ это былъ небесный посланникъ. Смотрите, вотъ онъ тутъ стоитъ. Испуганная словами подруги, Гильда посмотрѣла въ ту сторону, куда она указала, и дѣйствительно въ темнотѣ разглядѣла человѣческую фигуру; въ ту же минуту замѣтилъ ее и Киніонъ. Хотя проводникъ старался остановить его, увѣряя, что привидѣніе находится внѣ освѣщённой часовни и потому можетъ разорвать его въ куски, однакожъ онъ приблизился къ фигурѣ такъ, что свѣтъ факела давалъ ему возможность разглядѣть ее съ ногъ до головы. Странный незнакомецъ имѣлъ живописную и даже нѣсколько мелодраматическую наружность. На немъ былъ толстый плащъ изъ буйволовой кожи и козьи панталоны, какія обыкновенно носятъ крестьяне римской Кампаньи, что дѣлаетъ ихъ похожими на античныхъ сатировъ. И дѣйствительно, привидѣніе катакомбъ могло показаться послѣднимъ представителемъ этой отжившей породы, который, укрывшись въ этой странѣ могилъ и тлѣнія, вѣчно оплакиваетъ свободную, но уже давно прошедшую жизнь въ лѣсахъ и у веселыхъ ручьевъ. На головѣ у него была коническая шляпа съ широкими полями; падавшая тѣнь на все его лицо, вмѣстѣ съ черною бородою и усами придавало его лицу дикое выраженіе. Глаза его моргали и жмурились при свѣтѣ факела, какъ будто въ самомъ дѣлѣ они болѣе привыкли къ темнотѣ, нежели къ дневному свѣту. Вся наружность привидѣнія произвела сильное впечатлѣніе на скульптора. Хотя онъ и привыкъ каждый день видѣть подобныя формы, ожидавшія какого нибудь художника, чтобы переселиться въ царство искусства, однакожъ онъ не мало удивился, встрѣтивъ ее такъ неожиданно въ темнотѣ катакомбъ. — Кто вы такой? спросилъ онъ, поднеся еще ближе факелъ. Давно вы здѣсь бродите? — Тысячу пятьсотъ лѣтъ! проворчалъ проводникъ, такъ однакожъ, что всѣ могли слышать. Это тотъ самый язычникъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ; онъ ходилъ шпіонить святыхъ и теперь ищетъ выхода. — Да, это привидѣніе! съ содроганіемъ вскричалъ Донателло. Какіе ужасы происходятъ въ этихъ корридорахъ, синьорина! — Перестаньте, Донателло! сказалъ скульпторъ. Онъ такое же привидѣніе, какъ и вы. Странно только, какъ онъ ходитъ здѣсь одинъ. Эту загадку рѣшитъ нашъ проводникъ. Привидѣніе избрало именно эту минуту, чтобъ обнаружить свою существенность; оно сдѣлало шагъ впередъ и, положивъ руку на плечо Киньона, произнесло рѣзкимъ хриплымъ голосомъ: — Не спрашивайте меня, кто я и какъ давно обитаю въ этой темнотѣ. Отнынѣ я ничто, больше, какъ тѣнь, слѣдующая за нею. Она явилась мнѣ, когда я не искалъ ея. Она вызвала меня и должна перенести всѣ послѣдствія моего появленія на свѣтъ. — Пресвятая Дѣва! воскликнулъ про себя проводникъ. Ушелъ бы онъ только отсюда! Нѣтъ особенной надобности продолжать подробности этой сцены. Дѣло въ томъ, что, отставъ отъ своихъ друзей, Миріамъ встрѣтила какого-то человѣка и вывела его изъ извилистаго прохода, или была имъ выведена сначала на свѣтъ факеловъ, а потомъ на свѣтъ солнца. Особенность этого случая заключалась въ томъ, что знакомство, заключенное во время прогулки по катакомбамъ, не прекратилось вмѣстѣ съ прогулкою. Съ этого дня привидѣніе катакомбъ никогда не теряло изъ вида артистку, какъ будто услуга, оказанная ему или имъ, давала ему неизмѣнное право на вниманіе и покровительство молодой женщины. Онъ преслѣдовалъ ее настойчивѣе, чѣмъ обыкновенно италіянскіе нищіе преслѣдуютъ людей, которыхъ почитаютъ своими благодѣтелями. Правда, онъ время отъ времени исчезалъ на нѣсколько дней; но всегда снова являлся и снова начиналъ свое преслѣдованіе. Наконецъ онъ сталъ довольно часто появляться въ ея мастерской, а потомъ и на ея картинахъ, оставляя на нихъ иногда тѣнь своей фигуры. Нравственная атмосфера этихъ произведеній была такова, что соперники — художники стали обвинять Миріамъ въ несчастной манерности, которая должна была, по ихъ мнѣнію, стать неодолимымъ препятствіемъ къ достиженію чистоты и правильности стиля. Описанное нами приключеніе вскорѣ стали разсказывать въ кружкахъ иностранцевъ, а потомъ и въ италіанскихъ обществахъ, гдѣ общая наклонность къ предразсудкамъ и сверхъестественному, сообщила ему характеръ чудесности. Оттуда чудесная исторія опять перешла въ англо-саксонскій кругъ; отсюда сообщилась германскимъ артистамъ, гдѣ она приняла видъ фантастическаго разсказа, достойнаго пера Гофмана или Тика. Но самая разумная редакція этой легенды принадлежала проводнику. Этотъ человѣкъ или демонъ, или человѣкъ и демонъ вмѣстѣ, былъ шпіономъ во время преслѣдованія первыхъ христіанъ во время Діокликтіана и проникъ однажды въ катакомбы св. Каликста подсмотрѣть за святыми отшельниками и донести на нихъ. Прокравшись незамѣченнымъ по темнымъ корридорамъ, онъ достигъ до небольшой капеллы освѣщенной свѣчами, гдѣ священникъ совершалъ литургію. Это была такая минута, что онъ могъ бы сдѣлаться христіаниномъ, если бы, подобно Меммію, преклонился предъ крестомъ и принялъ въ свою душу божественный огонь. Но онъ не сдѣлалъ этого и свѣтъ церковныхъ лампадъ подѣйствовалъ на его глаза такъ, что съ тѣхъ поръ несчастный человѣкъ никогда не могъ найти пути къ выходу, а сердце его навсегда закрылось для святой вѣры. Этотъ языческій Меммій постоянно искалъ неосторожнаго посѣтителя, котораго могъ бы заставить взять его за руку и вывести на свѣтъ Божій; но если бы ему удалось это, то вѣроятно онъ только минуту оставался бы на поверхности земли. Онъ вѣроятно причинилъ бы какое нибудь зло своему благодѣтелю, можетъ быть, даже возобновилъ бы какое нибудь старое забытое бѣдствіе, отъ котораго страдалъ бы. весь народъ, и потомъ опять воротился бы въ катакомбы, потому что проживши въ нихъ столько времени, онъ не въ состояніи былъ-бы дышать свѣжимъ воздухомъ и смотрѣть на яркій свѣтъ. Сама Миріамъ и ея друзья нерѣдко отъ души смѣялись надъ чудовищными слухами, повторявшимися въ разныхъ обществахъ. Киніонъ и Гильда не разъ просили ее разсѣять тайну этой встрѣчи — а нельзя отрицать, что встрѣча дѣйствительно была таинственна, — но Миріамъ отвѣчала на ихъ распросы такими разсказами, которые могли поспорить со сказками, сочиненными германскими художниками, или италіанскимъ проводникомъ. Такъ напримѣръ, она совершенно серьезно утверждала, что привидѣніе, бывшее при жизни на землѣ живописцемъ, обѣщало сообщить ей давно погибшій, но тѣмъ не менѣе драгоцѣнный секретъ древнихъ Римлянъ рисовать фрески. Обладая такимъ секретомъ, она конечно пріобрѣла бы всесвѣтную извѣстность, сдѣлалась бы главою новой школы; но привидѣніе предложило ей одно условіе, чтобы, совершивъ все это, она возвратилась къ нему въ подземелье. Когда друзья требовали болѣе вѣроятныхъ объясненій, она отвѣчала, что, встрѣтивъ стараго язычника, вступила съ нимъ въ разговоръ, въ надеждѣ обратить его въ христіанство; но чтобы достигнуть такого результата, должна была рискнуть своимъ собственнымъ спасеньемъ, такъ какъ привидѣніе требовало, чтобы она возвратилась вмѣстѣ съ нимъ въ подземелье, если въ теченіе года не успѣетъ убѣдить его въ истинахъ христіанскаго ученія. Но при настоящемъ состояніи общества, говорила она на ухо Тильдѣ, все ужасно благопріятствуетъ привидѣнію и она отказалась отъ своей мысли, такъ какъ была увѣрена, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ей пришлось бы распроститься со свѣтомъ. Замѣчательно, однакожъ, что всѣ ея разсказы оканчивались одинаково, т. е. неизбѣжностью самыхъ ужасныхъ результатовъ, которые непремѣнно возникли бы изъ сношеній съ таинственнымъ жителемъ катакомбъ. Особенность эта сама по себѣ могла бы быть и незамѣчательною, еслибы не была слѣдствіемъ мрачнаго настроенія души, которое въ свою очередь указывало на другіе пункты. Ея друзья безъ труда могли замѣтить, что ея счастіе было смущено. Она часто впадала въ задумчивость, даже меланхолію, стала раздражительна, наклонна къ гнѣвнымъ вспышкамъ, которыя обыкновенно обращались на лица, наиболѣе любимыя ею. Даже и тѣ изъ ея знакомыхъ, къ которымъ она была совершенно равнодушна, не были изъяты отъ подобныхъ непріятностей, особенно если они пытались проникнуть тайну ея модели. Мржетъ быть, читатель думаетъ, что во всемъ этомъ не было никакого положительнаго повода къ толкамъ и догадкамъ и что все могло объясниться просто безъ примѣси чудеснаго. Привидѣніе могло быть просто римскій нищій, укрывавшійся въ катакомбахъ, или одинъ изъ тѣхъ пилигримовъ, которые до-сихъ-поръ приходятъ изъ отдаленныхъ странъ въ святыя мѣста молиться въ мрачныхъ убѣжищахъ первыхъ христіанъ. Или, что могло быть еще вѣроятнѣе, то былъ римскій воръ, или разбойникъ изъ Кампаніи, наконецъ политическій преступникъ, убійца, которому небрежность или потворство полиціи давали возможность укрываться въ темномъ лабиринтѣ, издавна служившемъ убѣжищемъ отъ преслѣдованія. Или, можетъ быть, то былъ какой-нибудь нелюдимъ, инстинктивно убѣгавшій человѣческаго общества и находившій удовольствіе въ жизни среди гробовъ и мрака. Хотя подобная догадка и объяснила бы странность появленія неизвѣстнаго лица, но не объяснила бы поведенія самой Миріамъ — ея скрытности, меланхоліи, раздражительности. Самое сильное и непріятное впечатлѣніе вся эта исторія произвела на душу бѣднаго -Донателло, который, какъ мы уже сказали, былъ очевидцемъ сцены въ катакомбахъ и чувствовалъ особенное отвращеніе къ таинственности, гробамъ и всѣмъ возможнымъ сверхъестественнымъ явленіямъ. Его антипатія походила на то инстинктивное, но почти всегда основательное отвращеніе, которое иногда обнаруживаютъ животныя. Присутствіе тѣни въ сферѣ свѣта, распространяемаго юною артисткою, не причиняло однакожъ ни малѣйшаго безпокойства Донателло, такъ что онъ, благодаря своему счастливому характеру, могъ жить вообще довольно покойно. === ГЛАВА III. <br>Мастерская Миріамъ. === Дворъ и лѣстница дворца, выстроеннаго за триста лѣтъ, болѣе привлекаетъ вниманіе путешественника, чѣмъ многіе предметы, описаніе которыхъ онъ могъ слышать не разъ. Вы идете сквозь высокій, неопрятный проходъ, и видите рядъ мрачныхъ колоннъ, между которыми помѣщены остатки античныхъ статуй — безголовые, безрукіе и безногіе торсы и бюсты, понесшіе утрату, для живаго человѣка, принужденнаго жить въ этой душной атмосферѣ, и не важную — носа. Барельефы, взятые изъ другаго болѣе древняго дворца, вдѣланы въ окружающую стѣну, составленную изъ камней, взятыхъ въ Колизеѣ и въ другой какой-нибудь развалинѣ, которой варварство не стерло съ лица земли. Между двумя колоннами стоитъ древняя гробница, безъ крыши, лишенная всѣхъ прежнихъ скульптурныхъ украшеній, содержавшая, быть можетъ, нѣкогда прахъ историческаго человѣка, теперь наполненная мусоромъ. Въ центрѣ двора, подъ открытымъ небомъ, бьетъ фонтанъ, на который смотрятъ сотни оконъ, обступившія его со всѣхъ сторонъ. Онъ льется изъ одного каменнаго бассейна въ другой, брызжетъ изъ урны наяды, или изъ пасти безъименнаго чудовища. Вашъ слухъ поражаетъ шумъ, плескъ и журчанье. Эти звуки вы можете слышать у скуднаго лѣснаго водопада; но только здѣсь они повторяются эхомъ, которое измѣняетъ ихъ естественный тембръ. Такъ играетъ этотъ фонтанъ уже въ теченіе трехъ столѣтій. Въ одномъ углу между колоннами открывается широкая дверь, въ которой начинается столь же широкая, массивная лѣстница съ мраморными ступенями; по ней нѣкогда ходили принцы и кардиналы, построившіе этотъ дворецъ; съ этой же лѣстницы сходили они, еще болѣе важные и величавые, и шли въ Ватиканъ или Квириналъ, гдѣ мѣняли свои парчевыя шапки на корону. Но всѣ эти великіе люди, пройдя въ послѣдній разъ по своей наслѣдственной лѣстницѣ, оставили ее для входа посланникамъ, англійскимъ нобльменамъ, американскимъ милліонерамъ, артистамъ, купцамъ, прачкамъ, короче, всему человѣчеству разныхъ званій и состояній. Въ одно утро, послѣ сцены въ скульптурной галлереѣ, по такой лѣстницѣ взбѣжалъ Донателло. Онъ быстро перебѣгалъ изъ этажа въ этажъ и наконецъ остановился у дубовой двери, на которой находилась карта съ надписью «Миріамъ Шеферъ»; когда онъ постучалъ, дверь отворилась; пройдя чрезъ небольшую переднюю, онъ увидѣлъ предъ собою хозяйку. — Войдите, войдите, дикій фавнъ, сказала она, и разскажите, что новаго въ Аркадіи. Артистка въ это время сидѣла въ сторонѣ отъ станка и чинила перчатку. Повидимому, она была совершенно погружена въ свою раббту, потому-что, проговоривъ это насмѣшливое привѣтствіе своему посѣтителю, снова занялась ею, оставивъ Донателло съ своими мыслями. Но пальцы ея двигались медленно, лѣниво, и наконецъ перчатка выпала изъ ея рукъ. — Что съ вами, синьорина? Вы, кажется, очень печальны? сказалъ онъ, подойдя къ ней. — Да, немножко, отвѣчала Миріамъ, снова принимаясь за работу. Но это ничего; у людей обыкновенныхъ, особенно у женщинъ, это часто случается. Вы принадлежите къ счастливой породѣ, для которой не существуютъ печали. Но какъ вы пришли сюда, въ мою мрачную комнату? — Развѣ она можетъ быть мрачна, когда вы здѣсь? — Потому-то она и мрачна, что я здѣсь, отвѣчала она; мы, художники, всегда закрываемъ свои комнаты отъ солнечнаго свѣта; намъ надо сдѣлать природу такою, чтобъ можно было ей подражать. Вамъ это кажется страннымъ? Но мы иногда рисуемъ хорошенькія картинки, благодаря нашему искуственному освѣщенію и тѣнямъ. Вотъ посмотрите мою работу. Скоро я примусь за портретъ, о которомъ мы говорили. Мастерская Миріамъ имѣла обыкновенный видъ всѣхъ мастерскихъ художниковъ, пишущихъ масляными красками. По своей внѣшности онѣ едва ли могутъ принадлежать здѣшнему міру; скорѣе онѣ могутъ показаться осуществленіемъ невидимой дѣятельности фантазіи поэта, выражающейся въ легкихъ очеркахъ, полуразвитыхъ намекахъ на предметы и существа, никогда не являющіяся въ дѣйствительности столь прекрасными и величавыми, какими мелькаютъ въ воображеніи художника. Окна были закрыты шторами или совершенно заложены, кромѣ одного, до половины открытаго, сквозь которое проглядывалъ клочекъ неба. Картины были развѣшаны по стѣнамъ и разбросаны на столахъ; иныя безъ рамъ стояли прислоненныя лицевою стороною къ стѣнѣ. Въ самомъ темномъ углу комнаты Донателло замѣтилъ женщину съ длинными, черными волосамй, въ трагической позѣ, выражающей отчаяніе; распростертыя руки ея, казалось, манили зрителя. — Не бойтесь, Донателло, сказала Миріамъ, замѣтивъ, что онъ остановился предъ картиною въ недоумѣніи. Она вамъ ничего не сдѣлаетъ; у нея самыя миролюбивыя наклонности. Она героиня романа, простая дѣвушка — но только для вида; въ сущности же она рождена, чтобъ носить роскошныя шали, брилліанты; въ этомъ настоящая цѣль ея жизни, хотя она претендуетъ на самыя тяжелыя обязанности, на роль въ обществѣ; между тѣмъ ей рѣшительно нечего дѣлятъ на землѣ. Въ этой фигурѣ вы видите девять десятыхъ женщинъ. Я похожа на нее, Донателло? — Въ моихъ глазахъ она совершенно перемѣнилась, какъ я узналъ, что она собирательное лице, сказалъ Донателло. А въ первую минуту, когда я взглянулъ на нее, мнѣ показалось, что она манитъ меня къ вѣрной гибели. — Васъ, кажется, часто пугаютъ фантастическія видѣнія? спросила Миріамъ. Я этого не подозрѣвала. — Вы говорите правду, синьорина, отвѣчалъ онъ простодушно. Я очень склоненъ къ подобнаго рода испугу и особенно въ темнотѣ. Вообще я не люблю темныхъ угловъ, развѣ въ гротѣ, или гдѣ нибудь въ лѣсу, подъ тѣнью деревьевъ. Такихъ мѣстъ много возлѣ моего дома. — Да, это очень естественно, вы фавнъ, сказала артистка смѣясь. Но въ наше время лѣса совершенно измѣнились, ужасно перемѣнились съ тѣхъ поръ, какъ ваша счастливая порода обитала въ лѣсахъ Аркадіи. Бѣдный Донателло, вы слишкомъ поздно явились на землю! — Я васъ не понимаю, возразилъ Донателло, видимо смущенный. Я желалъ бы жить, пока вы живете, и тамъ, гдѣ вы, въ городѣ ли, въ полѣ ли, хотя бы здѣсь. — Не знаю, могу ли я позволять вамъ говорить такимъ образомъ, произнесла Миріамъ, задумчиво глядя на молодаго человѣка. Многіе почли бы такія фразы оскорбленіемъ. Я увѣрена, Гильда никогда не позволила бы вамъ такъ говорить… Но вѣдь онъ еще мальчикъ, прибавила она про себя; простодушный мальчикъ, который отдаетъ свое сердце первой встрѣтившейся ему женщинѣ. Еслибы та фигура встрѣтилась ему въ жизни, она произвела бы на него такое же сильное впечатлѣніе, какъ я. — Вы сердитесь на меня, синьорина? спросилъ Донателло, чуть не сквозь слезы. — Нѣтъ, нисколько, отвѣчала Миріамъ, протягивая ему руку. Вотъ посмотрите эти картинки, пока мнѣ будетъ время поболтать съ вами. Я расположена начать вашъ портретъ сегодня. Донателло повиновался и немедленно погрузился въ разсматриваніе лежавшихъ на столѣ различнаго рода очерковъ, набросанныхъ карандашемъ, или кистью; но они бѣдному юношѣ не доставили большаго удовольствія. Первая картинка, попавшаяся ему, была чрезвычайно выразительный очеркъ. Іаиль, вбивающей гвоздь въ високъ Сисары. Въ немъ высказывалась замѣчательная сила; одна или двѣ черты сообщали ему такую живость и дѣйствительность, что, глядя на него, можно было думать, что Миріамъ стояла возлѣ Іаиль когда раздался первый ударъ смертоноснаго молота или сама была на ея мѣстѣ и сознавала чувства, волновавшія убійцу. Видно было, Іаиль первоначально представилась артисткѣ совершенствомъ женской красоты — съ прекрасными формами, съ героическими выраженіемъ въ столь же прекрасномъ лицѣ; но неудовлетворенная или своей работой, или страшною исторіею, Миріамъ провела одну черту, которая уничтожила героическое выраженіе и сообщила сюжету характеръ обыкновеннаго преступленія. Казалось, что эта женщина готова обшарить карманы своей жертвы, лишь только она испуститъ послѣдній вздохъ. Въ другой картинѣ она пыталась воспроизвести исторію Юдифи, которая такъ часто являлась въ произведеніяхъ древнихъ мастеровъ различныхъ стилей. И этотъ сюжетъ задуманъ былъ серьезно; но потомъ она придала двѣ-три черты, выражавшія совершенное презрѣніе къ чувствамъ, которыя сначала вполнѣ владѣли ея рукою. Отрѣзанная голова Олоферна, выпучивъ глаза, смотрѣла прямо въ лицо. Юдиѳи съ адскою улыбкою торжествующей злобы. Сама Юдиѳь была въ такомъ смущеніи, какое овладѣло бы кухаркою, еслибы ей въ лицо засмѣялась телячья голова, когда она стала вынимать ее изъ кастрюли. Идея женщины, мстящей мужчинѣ, постоянно мелькала въ легкихъ очеркахъ, которые перебиралъ Донателло. Видно было, воображеніе артистки погрузилось въ кровавыя сцены, въ которыхъ женскія руки обагрялись кровью; но въ нихъ, въ различныхъ формахъ, проглядывала та нравственная мысль, что убійство, каковы бы ни были побудительныя причины, должно поразить прежде всего сердце самой преступницы. Одна картина изображала дочь Ирода, принимающую голову Іоанна Крестителя. Общая идея была, кажется, заимствована изъ картины Бернардо Луини, находящейся въ галлереѣ Уфитси во Флоренціи; но Миріамъ сообщила глазамъ Іоанна, устремленнымъ на роскошную дѣву, выраженіе кроткаго упрека, и этотъ взглядъ пробудилъ въ ней замерзшее женственное чувство и безконечныя неутолимыя терзанія совѣсти. Всѣ эти сюжеты произвели самое непріятное впечатлѣніе на Донателло. Онъ невольно содрогался, глядя на нихъ; лицо его приняло выраженіе испуга и замѣшательства; онъ быстро схватилъ картины, бросилъ ихъ на столъ и отступилъ отъ него, закрывъ глаза руками. — Въ чемъ дѣло, Донателло? спросила Миріамъ, поднявъ глаза отъ письма, которымъ была занята. — Ахъ! мнѣ не слѣдовало показывать вамъ эти картины. Это безобразные фантомы, которые украли мою душу; я ихъ не создала, они меня преслѣдуютъ. Вотъ въ этомъ портфелѣ найдете пустяки, которые вамъ больше понравятся. Она подала ему другой портфель. Заключавшіяся въ немъ картины представляли сюжеты, указывавшіе на болѣе счастливое и спокойное расположеніе человѣческаго духа и, можно думать, болѣе вѣрно характеризовали самоё артистку. Не предполагая, что этотъ разрядъ явленій жизни обнаруживаетъ ея личныя наклонности, Миріамъ обладала такимъ запасомъ фантазіи, что невольно переливала свою душу въ тотъ образъ, который ей нравился. Въ этихъ очеркахъ она изобразила сцены обыкновенной домашней жизни, но такъ идеализированныя, что кажется, ихъ можно видѣть всегда и вездѣ. Въ нихъ было нѣчто неопредѣленное, что полагало различіе между скаредною, ничтожною жизнью и земнымъ раемъ. Но по всѣмъ было разлито глубокое, искреннее чувство симпатіи. Тутъ была сцена — обыкновенная въ жизни, — въ которой счастливый любовникъ выслушивалъ сладкое признаніе привязанности застѣнчивой дѣвушки, прекрасная фигура которой опиралась на его руку. Тутъ былъ рядъ послѣдующихъ сценъ, представлявшихъ дальнѣйшее развитіе этого чувства, и въ каждой изъ нихъ замѣтно было присутствіе священнаго огня, который пылаетъ въ юномъ сердцѣ и придаётъ особенно привлекательное выраженіе всякому лицу. Содержаніе одной картинки составлялъ полуизношенный дѣтскій башмачекъ съ обутою въ него ножкою — предметъ, вызывающій или улыбку матери или горькія слезы изъ глубины ея сердца. Ни одна мать не нашла бы въ немъ столько поэзіи, сколько заключила въ него Миріамъ. Знатокъ удивился бы глубинѣ и силѣ, съ какою были задуманы эти сюжеты, простые, но исполненные значенія. Артистка не могла опредѣлить и измѣрить этого значенія собственнымъ опытомъ, за исключеніемъ развѣ первой сцены, которая могла быть воспоминаніемъ о прошломъ, а не пріятнымъ предчувствіемъ будущаго; но кажется ею руководило вѣрное, чистое чувство женскаго сердца, и воображеніе ея создало правильную и живую картину жизни женщины. Но былъ одинъ пунктъ, достойный замѣчанія: артистка какъ будто отказывала себѣ въ томъ счастіи, которое такъ глубоко понимала и такъ вѣрно опредѣляла другимъ. На всякой картинкѣ видѣнъ былъ ея собственный образъ: здѣсь она выглядываетъ изъ-за куста, подъ которымъ сидятъ двое влюбленныхъ; въ другомъ мѣстѣ она смотритъ въ замерзшее окно, между тѣмъ молодая чета сидитъ у новаго очага. И всегда та же самая фигура, похожая на самое артистку, съ тѣмъ же выраженіемъ глубокой печали. — Эти картинки вамъ больше нравятся? спросила Миріамъ. — Да, отвѣчалъ Донателло, нерѣшительно. — Не очень, я думаю, возразила она, смѣясь. И что вамъ можетъ нравиться! Вѣдь вы мальчикъ и притомъ фавнъ; вы ничего не знаете ни о радостяхъ, ни о горестяхъ человѣческой жизни. Я и забыла, что вы фавнъ. Вы не можете глубоко чувствовать, потому вы всегда въ-половину веселы. Ну, вотъ еще картина, она вамъ, вѣроятно, понравится. Она показала ему картину деревенской пляски; никакая задняя мысль не смущала веселья, доходившаго до самозабвенія, только кое-гдѣ мелькалъ призракъ той невольной грусти, которая посѣщаетъ насъ именно въ минуту подобнаго настроенія. — Я нарисую эту картину масляными красками. Только безъ васъ не могу начать; я хочу съ васъ срисовать самаго дикаго плясуна. Вы посидите, то есть попляшете для меня? — О, съ радостью, синьорина! воскликнулъ Донателло. Хоть сейчасъ! Смотрите! И онъ дѣйствительно пустился плясать вокругъ мастерской съ необыкновенною легкостью. — Прекрасно, сказала Миріамъ, одобрительно улыбаясь. Если вы выйдете такъ хороши на полотнѣ, то я буду славной артисткой. Мы попробуемъ на-дняхъ. А теперь, чтобъ наградить васъ за то, что вы показали ваше искусство, я покажу вамъ то, чего никому не показываю. Она подошла къ станку и обернула лицевою стороною находившуюся на немъ картину. Донателло увидѣлъ передъ собою портретъ прекрасной женщины, какія очень рѣдки въ дѣйствительности, но образъ которыхъ, если вы разъ ихъ видѣли, навѣки врѣзывается въ память и преслѣдуетъ васъ неотступно, къ удовольствію вашему или неудовольствію. Она была молода и имѣла черты, которыя почитаются обыкновенно принадлежностью еврейскаго типа. Темные глаза ея были такъ глубоки, что, казалось было невозможно измѣрить эту глубину. У нея были черные, густые волосы, безъ того блеска, который нерѣдко замѣчаемъ у другихъ женщинъ; если было къ этомъ портрет? что нибудь еврейскаго, то именно волосы, которымъ подобныхъ не видимъ на головахъ христіанскихъ женщинъ. Глядя на этотъ портретъ, вы сказали бы, что такою могла быть Рахиль, или Юдиѳь, когда она побѣдила Олоферна своею красотою и потомъ убила его за то, что онъ слишкомъ боготворилъ ее. Миріамъ ожидала, что скажетъ Донателло, и-долго не прерывала его простаго, нѣмаго восторга, отражавшагося на его сіяющемъ лицѣ. — Какъ вы находите эту картину? спросила она наконецъ, съ _у довольною улыбкою. — Превосходно! превосходно! твердилъ юноша; такъ хорошо, что я и сказать не умѣю! — И вы находите сходство? — Синьорина! воскликнулъ онъ, съ удивленіемъ глядя то на артистку, то на ея произведеніе. Да это вы! Донателло сказалъ правду. Это въ самомъ дѣлѣ былъ портретъ артистки, и мы не знаемъ, въ какой мѣрѣ онъ льстилъ оригиналу. Артисты, какъ извѣстно, любятъ рисовать свои собственные портреты, и во Флоренціи есть галлерея, гдѣ найдете сотни ихъ, включая знаменитѣйшихъ художниковъ; на каждомъ портретѣ замѣтите черты, выраженіе, одушевленность, которыя были бы невидимы, еслибъ ихъ не сознавалъ рисующій. Также точно, можетъ быть, поступила и Миріамъ, придавъ своей фигурѣ болѣе граціи и блеску, чѣмъ могли замѣтить въ ней чужіе глаза. Однакожъ истина была сохранена. — И выраженіе вамъ нравится? спросила она. — Да, нерѣшительно отвѣчалъ Донателло. Еслибъ только вы улыбались такъ, какъ иногда улыбаетесь. Нѣтъ, въ этомъ портретѣ больше грусти, чѣмъ мнѣ казалось сначала. Не можете-ли вы улыбнуться, синьора? — Принужденная улыбка всегда безобразна, возразила она, невольно улыбнувшись при этомъ наивномъ вопросѣ. — Вотъ такъ! подождите немного! воскликнулъ Донателла, хлопая въ ладони. Вотъ еслибъ этотъ лучъ былъ на картинѣ… Но онъ опять исчезъ! Вы опять стали печальны, очень печальны, и портретъ смотритъ тоже печально, какъ будто какое нибудь несчастіе случилось. — Какъ вы смущены, мой другъ! замѣтила Миріамъ. Я начинаю думать, что вы въ самомъ дѣлѣ фавнъ; васъ смущаетъ выраженіе, въ которомъ столько же печали, какъ въ спокойномъ лицѣ каждаго человѣка. Я совѣтую вамъ однакожъ смотрѣть на другія лица вашими счастливыми, невинными глазамя, а на меня никогда. — Вы напрасно мнѣ это совѣтуете, живо возразилъ молодой человѣкъ, и въ его словахъ слышалось такое сознательное чувство, какого она въ немъ не предполагала. Прикрывайтесь какимъ хотите мракомъ, я долженъ на васъ смотрѣть. — Хорошо, хорошо, нетерпѣливо проговорила Миріамъ; но теперь оставьте меня, потому что, говоря откровенно, вы становитесь скучны. Вечеромъ я буду въ Боргезе. Мы можемъ тамъ встрѣтиться, если вамъ угодно. === ГЛАВА IV. <br>Рака-Пресвятой Богородицы и загородная вилла. === Вскорѣ по уходѣ Донателло, Миріамъ также ушла изъ своей мастерской. Пройдя нѣсколько улицъ и переулковъ, она вступила на небольшую площадь, въ сосѣдствѣ которой находилась печь булочника, постоянно издававшая запахъ свѣжаго кислаго хлѣба, башмачная лавка, табачная, лавка полотенъ, контора лотереи, караульный домъ для французскихъ солдатъ, съ часовымъ, мѣрно расхаживавшимъ впереди, и фруктовая лавка, въ которой римская матрона продавала каленые орѣхи, каштаны и вчерашніе букеты. Возлѣ, какъ слѣдуетъ, возвышается церковь, фасадъ которой сходится въ величественныя башни и украшенъ двумя или тремя каменными фигурами, изображающими ангеловъ или какія-то аллегорическія лица, трубящія въ такія же какъ они сами каменныя трубы прямо въ верхнія окна стараго дворца съ одряхлѣвшею наружностью. Этотъ дворецъ отличается не совсѣмъ обыкновенною архитектурою. Въ одномъ углу его находится рака Пресвятой Дѣвы, какія можно видѣть на каждомъ перекресткѣ въ Римѣ, но отличающаяся отъ нихъ только тѣмъ, что поставлена выше обыкновеннаго человѣческаго роста. Съ дворцомъ этимъ и ракою соединяется древняя легенда, пересказывать которую намъ теперь недосугъ; замѣтимъ только, что въ теченіе столѣтій предъ изображеніемъ Богородицы здѣсь теплилась лампада. Она должна горѣть вечеромъ, въ полночь, утромъ, во всѣ часы дня и ночи, пока существуетъ дворецъ; иначе онъ самъ и всѣ принадлежащія къ нему имѣнія, согласно древнему обѣту, должны перейти отъ своего наслѣдственнаго владѣльца въ собственность церкви. Подходя къ этому дворцу, Миріамъ обратила вниманіе не на лампаду, померкшую въ лучахъ солнца, падавшихъ прямо на нее и на образъ, но на стаю бѣлыхъ голубей, изъ которыхъ нѣкоторые, сверкая своими крыльями въ прозрачномъ воздухѣ, вились вокругъ высокой башни, завершавшей собою зданіе, между тѣмъ какъ другіе сидѣли на верхнихъ окнахъ и видимо оспаривали другъ у друга мѣсто на этомъ любимомъ сѣдалищѣ. Иные спускались на землю, но немедленно снова подымались кверху къ подоконникамъ, старинныхъ оконъ, до половины отворившихся на своихъ ржавыхъ петляхъ… Прекрасная дѣвушка, въ бѣломъ платьи, показалась на мгновенье и бросила стаѣ столько зеренъ, сколько могли захватить ея миньятюрныя ручки. Вся стая быстро спустилась на мостовую. — Какая милая сцена, подумала Миріамъ; и она сама, должно быть, также мила и чиста, какъ эти голуби. Съ этою мыслью она вошла въ глубокій порталъ дворца, потомъ поворотила налѣво и медленно пошла по лѣстницѣ, которая по своей величественности могла быть лѣстницею Іакова ніи по крайней мѣрѣ вавилонской башни. Городской шумъ, который слышится даже въ Римѣ, стукъ колесъ по неровной мостовой, пронзительные крики, раздающіеся по узкимъ улицамъ, обставленнымъ высокими зданіями, все стало утихать и наконецъ замерло. Выше и выше поднимается она, и вотъ, бросивъ взглядъ въ узкое окно, проливающее свѣтъ на лѣстницу, видитъ только сплошную массу городскихъ крышъ, съ которой слились верхушки самыхъ высокихъ дворцовъ. Вотъ уже только одни куполы церквей виднѣются въ прозрачной лазури, поднявъ свои кресты на одинъ уровень съ ея глазомъ; еще нѣсколько ступеней — и они, спустились внизъ, и только одна колонна Антонія съ фигурою св. Павла осталась въ вышинѣ. Наконецъ Маріамъ ступила на послѣднюю площадку. Съ одной стороны она увидѣла узкій проходъ, за которымъ слѣдовало нѣсколько ступенекъ, ведущихъ подъ крышу башни; съ другой — дверь. Миріамъ постучала въ нее; но это сдѣлала, повидимому, только для того, чтобы предувѣдомить о своемъ присутствіи, а не изъ сомнѣнія въ дружескомъ пріемѣ, потому что, не дожидаясь отвѣта, отворила дверь и вошла. — Въ какую пустыню вы забились, Гильда! воскликнула она. Вы дышете самымъ чистымъ воздухомъ, живя надъ городомъ и даже выше всѣхъ мірскихъ суетъ и страстей: у васъ одни только сосѣди — голуби да ангелы; правда, они соотвѣтствуютъ вашей дѣвственности. Я вовсе не удивилась бы, еслибы католики признали васъ святою, особенно, еслибы вы взяли на себя трудъ поддерживать огонь у раки Богородицы. Это совершенно по-католически. — Нѣтъ, Миріамъ, возразила Гильда. Не называйте меня католичкою. Всякая христіанка, будь она даже дочь пуританина, можетъ преклоняться предъ идеею божественной женственности, не отказываясь отъ религіи своихъ отцовъ…. Но съ вашей стороны это большой подвигъ ради дружбы влѣзть въ мою голубятню. — Это пустое, отвѣчала Миріамъ. Однако, я думаю, ступеней до трехъ сотъ будетъ. — Но знаете, продолжала Гильда, сотня или полторы сотни футовъ надъ поверхностью земли даютъ мнѣ всѣ удобства, за которыми пришлось бы отправляться за пятьдесятъ миль за городъ. Этотъ воздухъ дотого возбуждаетъ дѣятельность моего духа, что иногда я чувствую желаніе попробовать полетѣть вмѣстѣ съ моими голубями. — Но я вамъ совѣтую не пробовать, сказала Миріамъ, смѣясь; если окажется, что вы не ангелъ, то вамъ придется убѣдиться, какъ жестка римская мостовая; а если вы ангелъ, то ужъ никогда не спуститесь къ намъ. Эта юная американка была образцомъ независимости въ жизни, какою могутъ пользоваться только въ Римѣ женщины-артистки. Она жила въ своей башнѣ и, подобно сосѣдямъ своимъ, голубямъ, спускалась въ испорченную атмосферу города, всегда одна, совершенно независимая, безъ всякаго присмотра или покровительства; Тильда жила и дѣйствовала, какъ хотѣла, не внушая никому ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ своей славы. Такую свободу даютъ женщинѣ, поставляемой обыкновенно въ болѣе узкіе предѣлы, особенности жизни артистовъ; и это, кажется, можетъ служить указаніемъ на то, что чѣмъ выше и шире цѣли женщины, тѣмъ дальше должны быть раздвинуты рамки нашихъ обыкновенныхъ житейскихъ правилъ, иначе онѣ были бы невыносимы ни для мужчины, ни для женщины. Эта система, кажется, находитъ полное примѣненіе въ Римѣ. Тамъ очень часто чистота сердца и жизни доказываетъ самое себя и бываетъ для себя болѣе существенною гарантіею, чѣмъ во всякомъ другомъ обществѣ. Въ своемъ отечествѣ Тильда рано обнаружила несомнѣнный талантъ къ живописи. Еще въ школѣ, которую оставила не такъ давно, она написала нѣсколько картинъ, признанныхъ безукоризненными знатоками искуства. Можетъ быть, въ нихъ не доставало реализма, пріобрѣтаемаго только вмѣстѣ съ опытомъ и знакомствомъ съ жизнью; но въ нихъ зато разлито такое нѣжное, такое невинное и искреннее чувство, какъ будто бы она смотрѣла глазами ангела на міръ человѣка. Можно было ожидать, что съ лѣтами она пріобрѣтетъ болѣе силы и произведенія ея станутъ рельефнѣе и выразительнѣе. Оставаясь въ отечествѣ, она, вѣроятно, написала бы нѣсколько оригинальныхъ картинъ, достойныхъ занять мѣсто въ любой галлереѣ американскихъ художниковъ. Но она, сирота, неимѣвшая даже близкихъ родственниковъ, владѣя небольшимъ состояніемъ, нашла въ себѣ столько силы и увѣренности, что рѣшилась ѣхать въ Италію. Прибывъ въ Римъ, она поселилась въ своей одинокой башнѣ, гдѣ голуби были дѣйствительно единственными ея сосѣдями, и вскорѣ пріобрѣла двухъ-трехъ друзей. Бѣлое платье, которое она постоянно носила, составляло аналогію съ бѣлоснѣжною одеждою ея воздушныхъ сожителей, такъ что между артистами она стала извѣстна подъ именемъ Гильды-голубя. Мы не знаемъ, какихъ результатовъ можно было ожидать отъ ея занятій въ Римѣ. Извѣстно только, что, прибывъ въ эту живописную страну, она потеряла всякую охоту къ оригинальнымъ работамъ. Чѣмъ болѣе она знакомилась съ великими произведеніями искуства, которыми такъ богаты римскія галлереи, тѣмъ менѣе считала себя оригинальною артисткою. Въ этой перемѣнѣ нѣтъ ничего удивительнаго. Она была одарена необыкновенно гонкою и чувствительною способностью цѣнить достоинство произведенія; она не смотрѣла на картину, но чувствовала ее насквозь. Этимъ она была обязана нѣжной и здоровой организаціи, силѣ чувства, направляемаго свѣтлымъ умомъ. Съ Тильдою случилось, что случается очень часто. Она отказалась отъ состязанія съ великими людьми, произведенія которыхъ изучала и предъ которыми благоговѣла, отреклась отъ юношескихъ надеждъ, честолюбивыхъ стремленій, забыла свои дорогія мечты, принесенныя изъ-за океана.и сдѣлалась копіисткою. Въ ватиканской Пинакотекѣ, въ галлереяхъ дворца Памфила-Доріа, Боргезе, Корсини, Сціарра можно было видѣть ея станокъ предъ знаменитыми картинами Гвидо-Рени, Доминикино, Рафаэля, и другихъ прославленныхъ артистовъ болѣе древнихъ школъ. Другіе артисты и иностранцы останавливались и, нѣтъ сомнѣнія, внутренно улыбались при видѣ самонадѣянной дѣвушки, пытавшейся перенесть на свое полотно величественное произведеніе могучаго генія. Но еслибы они вглядѣлись въ ея работу, еслибы болѣе понимали, что было передъ ихъ глазами, то увѣрились бы, что духъ древняго мастера виталъ надъ нею и водилъ ея нѣжную бѣлую ручку. И дѣйствительно, копіи ея были изумительны. Слово — точность не идетъ къ нимъ. Она влагала въ нихъ ту неуловимую эѳирную жизнь, которую многіе могутъ чувствовать, но рѣдкій способенъ схватить и перенесть на другое полотно. Она никогда не пыталась воспроизвести всю картину, — она выбирала одну часть ея, въ которой сосредоточивалась сущность произведенія: Пресвятую Дѣву, стоящую въ глубокой печали, парящаго ангела или голову умирающаго святаго, въ лицѣ котораго отражалось предчувствіе неба. Мы вовсе не желаемъ представить Тильду чѣмъ нибудь чудеснымъ; но мы можемъ сказать, что она была несравненною и лучшею копіисткою въ Римѣ. Внимательно разсмотрѣвъ ея работу, самые опытные артисты утверждали, что она достигала своихъ результатовъ тѣмъ именно путемъ, какой былъ избранъ оригинальнымъ живописцемъ для развитія идеи. Другіе копіисты, — если только они заслуживаютъ этого имени, — старались подражать. Такихъ копій древнихъ мастеровъ можно найти тысячи. Есть множество артистовъ, посвятившихъ свою жизнь постоянному перерисовыванью произведеній или даже одного произведенія извѣстнаго древняго мастера; такимъ образомъ они превращаются въ машины, тотъ для снимковъ съ картинъ Гвидо-Рени, другой — съ картинъ Рафаэля. Правда, ихъ поддѣлки часто казались удивительными для невнимательнаго и неопытнаго глаза; но, воспроизводя только поверхность картины и домогаясь только этого, они были увѣрены, что совершаютъ все, потому что не чувствуютъ присутствія той вѣчной жизни и души, проглядывающей иногда сквозь мелкія едва примѣтныя черты, дающей безсмертіе всему творенію. Миріамъ была очень обрадована, найдя дома свою пріятельницу, которая имѣла обыкновеніе уходить изъ дому очень рано и оставаться въ галлереяхъ до сумерекъ. Можно себѣ представить, какое удовольствіе испытывали тѣ, впрочемъ весьма не многіе, кому удавалось совершить прогулку по галлереѣ съ такимъ, можно сказать, геніальнымъ проводникомъ. Она не читала диссертацій о живописи, не засыпала своего слушателя техническими выраженіями; ея простое благоговѣніе, даже невысказанная симпатія такъ могущественно дѣйствовали, что, глядя другой разъ на картину, вы невольно проникались тѣми же чувствами, какія порождало въ ней совершенство произведенія. Гильда скоро стала извѣстна всему англо-саксонскому населенію Рима и безсознательно сдѣлалась предметомъ любопытства иностранцевъ. Сидя у своего станка среди чернобородыхъ молодыхъ людей, старцевъ, убѣленныхъ сѣдиною, и бѣдно одѣтыхъ съ страдальческими лицами женщинъ, срисовывающихъ произведенія знаменитыхъ художниковъ, она привлекала къ себѣ вниманіе иностранцевъ, толпящихся въ римскихъ галлереяхъ. Старики — сторожа знали ее и обращались съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ. Иногда пламенный юноша артистъ вмѣсто того, чтобъ копировать картину, предъ которою помѣщалъ свой станокъ, рисовалъ портретъ Тильды. И это было нелегко: ея прекрасные темнорусые волосы, ниспадавшіе буклями, ея нѣжныя черты, а главное, разлитое въ нихъ чувство и глубокая мысль, сверкавшая въ нихъ, естественность и простота, привлекавшія къ ней всякаго, но соединенная съ нѣкотораго рода сосредоточенностью, — все это требовало не малаго искуства. .Гильда была всѣмъ извѣстна, но сама знала не многихъ. Миріамъ была почти единственнымъ и лучшимъ ея другомъ. Она была старше Тильды двумя или тремя годами, долѣе жила въ Италіи и, обладая большою способностью къ практической жизни, успѣла пріобрѣсти навыкъ въ обращеніи съ хитрыми и себялюбивыми туземцами. Поэтому, когда Гильда прибыла въ Римъ, Миріамъ помогла ей, устроиться и не оставляла ея втеченіе первыхъ недѣль, когда этотъ городъ кажется такимъ скучнымъ и неуютнымъ каждому иностранцу. — Я очень рада, что нашла васъ дома, сказала Миріамъ, продолжая свой разговоръ, начатый на одной изъ предъидущихъ страницъ. А признаться, я не ожидала застать васъ. — Что это за картина? — Смотрите, сказала Тильда, взявъ за руку свою подругу и подводя къ станку. Я желала бы слышать ваше мнѣніе. — Если вамъ посчастливится выполнить ее хорошо, произнесла Миріамъ, узнавшая картину при первомъ взглядѣ, вы совершите великое чудо. Картина представляла женскую голову — прекрасное, юное, дѣвственное¹ лицо, окаймленное бѣлымъ покрываломъ, изъ подъ котораго падалъ одинъ или два локона, намекавшіе на языческую роскошь волосъ. Большіе темные глаза встрѣчались съ глазами зрителя, но казалось, будто бы они хотѣли уклониться отъ вашего взгляда. Легкая краснота вокругъ нихъ производила такое впечатлѣніе, что вы готовы были бы спросить, не плачетъ-ли эта дѣвушка. Все лицо было покойно; ни одинъ мускулъ не обнаруживалъ никакого душевнаго движенія; но въ сущности вся картина была проникнута глубокою грустью, которая выдѣляетъ это лицо изъ сферы человѣчности и уноситъ въ отдаленную сферу идеальности. — Да, задумчиво сказала Миріамъ, послѣ внимательнаго осмотра картины, вы еще ничего не сдѣлали удивительнѣе этой головы. Но скажите, какимъ образомъ вы получили позволеніе снять копію съ Беатриче Ченчи, Гвидо-Рени? вамъ оказали безпримѣрную, неслыханную милость. Вѣдь еще нѣтъ ни одной вѣрной копіи, хотя всѣ картинныя лавки въ Римѣ завалены портретами Беатриче; до на одной копіи она весела, на другой слишкомъ печальна, на третьей кокетка. — Была одна вѣрная копія — Томпсона, возразила Тильда; онъ однакожъ не успѣлъ кончить ее, потому что ему, какъ намъ всѣмъ, не позволили поставить станокъ передъ нею. Что до меня, то я напередъ знала, что князь Барберини ни за что въ мірѣ не позволитъ и мнѣ; осталось изучить оригиналъ. Я много разъ ходила въ галлерею, каждый день просиживала передъ картиною понѣскольку часовъ и потомъ, возвратясь однажды домой, набросала ее на полотно. — Вотъ какъ! произнесла Миріамъ, разсматривая работу Тильды. И дѣйствительно, сколько намъ ни случалось видѣть копій Беатриче, сдѣланныхъ карандашами, масляными красками, гравированныхъ, литографированныхъ, ни одна изъ нихъ не походила на оригиналъ. Вездѣ представляютъ бѣдную дѣвушку съ опухшими глазами, то легкою кокеткою, готовою пуститься въ танецъ, то придаютъ ей выраженіе набожности, какъ будто бы она молилась. Но предъ Миріамъ была настоящая Беатриче Гвидо-Рени, та самая, которая спала въ темницѣ и которую рано разбудили, чтобъ вести на эшафотъ. — Теперь, когда вы кончили ее, Гильда, можете-ли сказать, какое чувство придаетъ этому лицу такую таинственность? Что до меня, то я сознаю его вліяніе, но опредѣлить не могу. — Я тоже не могу опредѣлить его словами, отвѣчала Гильда. Но когда я рисовала ее, мнѣ все казалось, что она пытается уклониться отъ моего взгляда. Она знаетъ, что ея тоска такъ сильна и безмѣрна, что, ради себя и свѣта, она должна быть одна. Вотъ почему мы чувствуемъ разстояніе между Беатриче и нами самими, даже когда глаза наши встрѣчаются съ ея глазами. Вся сила выраженія заключается въ томъ, что, встрѣтивъ эти глаза, вы чувствуете всю невозможность помочь ей или успокоить ее; но и она сама не проситъ ни помощи, ни утѣшенія, потому что лучше насъ понимаетъ безнадежность своего положенія. Она — падшій ангелъ, — падшій, но безгрѣшный, и только эта глубокая печаль связываетъ ее съ землею. — Вы почитаете ее безгрѣшной? спросила Миріамъ; это для меня не совсѣмъ ясно. Въ ея собственныхъ глазахъ видно, что совѣсть ея отягчена чѣмъ-то, чего нельзя забыть. — Печаль ея также давитъ ее, какъ давилъ бы грѣхъ, возразила Гильда. — Такъ вы думаете, живо спросила Миріамъ, что въ поступкѣ, за который она пострадала, не было ничего дурнаго? — Когда я рисовала ее, отвѣчала Гильда, я совсѣмъ забыла исторію Беатриче Ченчи; я думала только о картинѣ, выражавшей ея характеръ. Разумѣется, преступленіе ужасное, неизгладимое преступленіе, и она это чувствуетъ; потому-то она и старается избѣгнуть вашего взгляда и навѣки исчезнуть отъ васъ. Приговоръ, произнесенный надъ нею, справедливъ. — О, Гильда, ваша невинность, какъ острый ножъ! воскликнула Миріамъ. Ваши сужденія часто ужасно строги, хотя и кажется, что вы, произнося ихъ, руководствуетесь только милосердіемъ. Преступленіе Беатриче не могло быть такъ велико: можетъ быть, оно вовсе не было преступленіемъ, но лучшею добродѣтелью, поставленною въ несчастныя обстоятельства. Если она почитала свой поступокъ преступленіемъ, то потому только, что природа ея была слишкомъ слаба и не могла вынести опредѣленной ей судьбы… О! продолжала Миріамъ съ увлеченіемъ, еслибъ я могла проникнуть въ ея сознаніе! еслибы я могла уловить духъ Беатрисы Ченчи и вселить его въ себя! Я бы пожертвовала жизнью, чтобы знать, считала-ли она себя невинною, или преступницею? Когда Миріамъ договаривала послѣднія слова, Гильда, смотрѣвшая до той минуты на свою работу, взглянула на нее и удивилась странному выраженію ея лица, почти сходному съ выраженіемъ Беатриче, какъ будто бы Миріамъ дѣйствительно проникла тайну преступницы. — Ахъ, Миріамъ, не смотрите такъ! вскричала Тильда невольно. Какая вы актриса! Я этого не подозрѣвала. Ну, вотъ теперь вытопятъ на себя похожи, прибавила она, поцѣловавъ свою подругу. Оставимте теперь Беатриче. — Въ такомъ случаѣ закройте свою картину, иначе я на нее буду постоянно смотрѣть. Странно, Тильда, какъ вы, съ вашею чистою, невинною душою, въ состояніи были постичь тайну этой картины; а вы должны были понимать ее, иначе въ работѣ вашей не было бы души. Хорошо, хорошо, оставимъ Беатрису… Знаете-ли, я пришла къ вамъ съ просьбою; вы исполните ее? — Отчего же нѣтъ? отвѣчала Тильда, смѣясь, если только вы скажете, въ чемъ дѣло. — Ничего важнаго: взять этотъ пакетъ и хранить его у себя нѣсколько времени. — Почему же вы не спрячете его у себя? — Потому, что ему безопаснѣе быть у васъ, отвѣчала Миріамъ; Я такъ вообще небрежна въ вещахъ неважныхъ, что могу его затерять; между тѣмъ какъ вы, хоть и живете такъ высоко надъ міромъ, болѣе склонны къ порядку и точности. Этотъ пакетъ имѣетъ для меня нѣкоторую важность; и однакожъ, можетъ быть, что я его не спрошу у васъ. Черезъ недѣлю, или двѣ, вы знаете, я уѣду изъ Рима. Вы оставайтесь себѣ здѣсь и гуляйте по галлереямъ; но не забудьте, пожалуста, черезъ четыре мѣсяца отдать этотъ пакетъ по адресу, если до того времени ничего не услышите обо мнѣ. Тильда взглянула на адресъ и прочла: синьору Лукѣ Барбони, въ палаццо Ченчи. — Отдамъ ему лично, сказала она, ровно чрезъ четыре мѣсяца отъ сегодняшняго дня, развѣ вы возьмете его отъ меня. Можетъ быть, я встрѣчу духъ Беатриче въ этомъ мрачномъ жилищѣ ея предковъ. — Если встрѣтите, не забудьте спросить, какъ она понимаетъ свое дѣло. Бѣдное созданіе! она лучше бы сдѣлала, еслибы высказала свое горе, и я думаю, она рада была бы высказаться, еслибъ была увѣрена въ сочувствіи. Мнѣ какъ-то тяжело дѣлается, когда я думаю, что она скрыла все въ себѣ. Она открыла картину и долго смотрѣла на нее. — Бѣдная сестра! произнесла она наконецъ. Вѣдь она тоже была женщина, какъ мы; она сестра намъ, каковы бы ни были ея грѣхи или печали. Не правда-ли, Тильда? Какъ она хороша! Не знаю, поблагодарилъ ли бы васъ Гвидо за эту копію, или позавидовалъ-бы вамъ. — Позавидовалъ? воскликнула Гильда. Безъ него, я не задумала бы такого сюжета. — Еслибы женщина написала оригиналъ, въ немъ былъ бы какой нибудь пропускъ. Я очень расположена копировать себя и пополнять недостатки… Прощайте, Гильда. Погодите, впрочемъ! Сегодня вечеромъ я иду въ виллу Боргезе; я знаю, вы почтете это глупостью; но я все таки прошу васъ идти вмѣстѣ со мною. Я какъ то спокойнѣе, когда я съ вами. — Только не сегодня, дорогая Миріамъ, отвѣчала Гильда. Мнѣ хотѣлось бы позаняться этой картиной. — До свиданія, въ такомъ случаѣ, сказала Миріамъ. Какую вы однакожъ странную жизнь ведете! Голова ваша занята тайнымъ смысломъ картинъ, сами вы кормите колубей, смотрите за лампадой у раки! А скажите, Гильда, молитесь ли вы Божіей Матери? — Иногда, отвѣчала Гильда, покраснѣвъ и опустивъ глаза, — она тоже была женщина. Вы думаете, что это дурно? — Я предоставляю вамъ самимъ рѣшить это; во всякомъ случаѣ, какъ будете молиться, вспомните меня. Выйдя на улицу, Миріамъ опять увидѣла стаю голубей, перелетающихъ то съ оконъ на мостовую, то съ мостовой на окна. Взглянувъ вверхъ, она увидѣла голову Гильды, надъ которою вилось нѣсколько бѣлоснѣжныхъ голубей. Грусть и смущеніе, которыхъ нельзя было не замѣтить въ Миріамъ, произвели на ея подругу впечатлѣніе. Подъ вліяніемъ его Гильда, открывъ окно, начала слѣдить за Миріамъ и, когда глаза ихъ встрѣтились, послала ей прощальный воздушный поцѣлуй. Проходившій въ это время въ концѣ улицы скульпторъ Киніонъ замѣтилъ этотъ поцѣлуй и радъ былъ бы поймать его. Наступившій вечеръ засталъ Донателло въ виллѣ Боргезе, очень читатель и безъ насъ догадался. Онъ былъ совершенно счастливъ. Ходя по длиннымъ тѣнистымъ аллеямъ, онъ съ восторгомъ вдыхалъ ароматическій, свѣжій воздухъ. Судя по тому удовольствію, какое доставляло ему сельская природа, его можно было дѣйствительно отнести къ одной породѣ дикимъ, веселымъ и счастливымъ созданіемъ, мраморное изображеніе котораго такъ поразило его друзей сходствомъ съ нимъ. Онъ не обращалъ вниманія на обступавшія его со всѣхъ сторонъ произведенія искуства, не чувствовалъ ничего, что необходимо перечувствуетъ всякій другой посѣтитель этого рая; но видѣлъ только деревья, покрытыя свѣжею зеленью, напоминавшія ему лѣса, миръ и свободу деревенской жизни. Античная пыль стараго Рима, душная атмосфера, въ которой онъ жилъ много мѣсяцевъ, жесткая, неровная мостовая, развалины — памятники исчезнувшихъ поколѣній, обветшалые дворцы, монастырскіе колокола, жизнь среди этого мрака, среди узкихъ улицъ, монаховъ, солдатъ, дворянъ, артистовъ, женщинъ, — все это въ сознаніи молодаго человѣка принимало видъ повисшей надъ нимъ тяжелой, черной тучи. Но, здѣсь, среди роскошной растительности не было и намека на всѣ эти предметы столь чуждые его душѣ и ненавистные его глазу, и оттого онъ наслаждался вполнѣ. Онъ самъ съ собою бѣгалъ взапуски по тѣнистымъ темнымъ аллеямъ, прыгалъ чрезъ повисшія вѣтви остролиственника и упивался свѣжимъ ароматическимъ воздухомъ. То вдругъ, въ порывѣ восторга, кидался къ дереву, обхватывалъ его руками съ такою нѣжностью, какъ будто оно было достойно ея и могло отвѣчать ему, какъ будто въ самомъ дѣлѣ онъ былъ фавнъ, встрѣтившій свою лѣсную сожительницу нимфу, которую древность поселила въ дремучихъ лѣсахъ. Потомъ онъ бросался на землю и, чтобы вполнѣ удовлетворить своему странному инстинкту, прижималъ къ ней губы и цѣловалъ фіалки и маргаритки, которыя отвѣчали ему свѣжимъ прикосновеніемъ къ его щекѣ. Проживъ долгое время въ городѣ, мы всѣ ощущаемъ особенное восторженное чувство, разливающееся по всему организму, когда намъ снова удается вдохнуть свободный воздухъ полей и лѣсовъ; но конечно никто не ощущалъ этого чувства сильнѣе Донателло, простаго существа воспитаннаго среди роскошной сельской природы Тосканы и потомъ принужденнаго прожить нѣсколько мѣсяцевъ сряду въ Римѣ, посреди величественной, но мрачной и Тяжелой обстановки. Природа бѣжала отъ этихъ вѣковыхъ каменныхъ громадъ; ни одна черта въ нихъ не намекаетъ на нее, за исключеніемъ развѣ сѣроватой травы, пробивающейся между камнями мостовой, окружающей мало посѣщаемыя палаццо или на углахъ развалинъ. Онъ былъ въ состояніи дитяти, которое, вышедъ изъ дому, заблудилось и потомъ неожиданно встрѣтило материнскія объятія. Наконецъ онъ вспомнилъ, что Миріамъ уже пора придти, и сталъ смотрѣть въ ту "сторону, откуда она могла войти. Завидѣвъ ее издалека, Донателло спрятался въ зелени и, когда она поравнялась съ деревомъ, скрывавшимъ его, онъ выпрыгнулъ изъ своей засады. Эта выходка на мгновенье разсѣяла задумчивость, покрывавшую блѣдное лицо Миріамъ. — Откуда вы взялись? сказала она, смѣясь. Словно съ облаковъ упали. Во всякомъ случаѣ я вамъ рада. И они пошли вмѣстѣ. === ГЛАВА V. <br>Фавнъ и нимфа. === Грустное настроеніе Миріамъ, кажется, произвело на Донателло непріятное впечатлѣніе. Сначала онъ молчалъ; можетъ быть, это молчаніе должно приписать тому, что онъ вообще очень рѣдко высказывался словами, предпочитая естественный языкъ — жесты, инстинктивныя движенія, безсознательную игру физіономіи, которая въ одну минуту высказывала столько чувствъ и душевныхъ движеній извѣстнаго рода, что ихъ стало бы на цѣлые томы. Но мало по малу къ нему возвратилась прежняя беззаботная веселость, которая, повидимому, отразилась на Миріамъ. Онъ попрежнему началъ плясать по дорожкѣ съ особенною комическою граціею; то забѣгалъ впередъ на нѣсколько шаговъ, останавливался и ожидалъ Миріамъ, которая медленно приближалась къ нему. Каждый шагъ ея вызывалъ на лицо его выраженіе радости, сопровождавшейся самыми странными, но очень выразительными тѣлодвиженіями. Глядя на Донателло въ эти минуты, Миріамъ невольно подумала, что онъ не совершенно человѣкъ, но и не дитя, а животное въ высшемъ, прекрасномъ значеніи этого слова, созданіе, достигшее той степени развитія, которая поставляла его между обыкновеннымъ человѣкомъ и животнымъ. Эта мысль наполнила ея живое воображеніе странными представленіями, заставившими ее улыбнуться. — Скажите, Донателло, что вы такое? воскликнула она. Если вы въ самомъ дѣлѣ то, на что вы похожи, то умоляю васъ, познакомьте меня съ своими родственниками. Они вѣроятно и здѣсь живутъ. Бѣгите къ кустамъ, зовите ихъ сюда. Соберите дріадъ, водяныхъ нимфъ, онѣ тамъ у фонтановъ должно быть. Не бойтесь, я не испугаюсь, если какой нибудь кузенъ вашъ, косматый сатиръ, предложитъ мнѣ потанцовать съ нимъ. Донателло сначала только улыбался, потомъ сталъ хохотать отъ души. Но кажется, онъ не совсѣмъ понималъ, что говорила Миріамъ, и вовсе не былъ расположенъ объяснять себѣ, къ какой породѣ принадлежитъ.. Онъ зналъ только то, что Миріамъ прекрасна и шутитъ надъ нимъ и что настоящая минута была для него минутою высочайшаго блаженства. Онъ безпредѣльно вѣрилъ Миріамъ и также безпредѣльно и чисто наслаждался ея присутствіемъ; онъ ничего не требовалъ, ничего не искалъ и вполнѣ удовлетворялся сознаніемъ, что находится возлѣ любимаго существа. Донателло, сказала Миріамъ, задумчиво глядя на него, вы кажется очень счастливы? Скажите, почему вы такъ счастливы? — Потому что я васъ люблю! отвѣчалъ Донателло. Онъ высказалъ это неожиданное признаніе такъ просто, какъ будто бы рѣчь шла о самой естественной вещи въ мірѣ. Миріамъ съ своей стороны выслушала его безъ гнѣва, или волненія, хотя не безъ нѣкотораго чувства симпатіи къ молодому человѣку. — Какъ же вы можете любить меня, глупый мальчикъ! сказала она. Между нами нѣтъ ничего общаго. Двухъ существъ на свѣтѣ нѣтъ менѣе сходныхъ между собою, чѣмъ я и вы! — Вы — вы, а я — Донателло, отвѣчалъ онъ; потому я васъ и люблю. Развѣ нужна еще какая нибудь причина? Дѣйствительно, болѣе основательной или-болѣе объяснимой причины не было. Можно было-бы думать, что простое, безхитростное сердце Донателло способнѣе было привязаться къ женщинѣ болѣе похожей на него, чѣмъ Миріамъ. Но съ другой стороны, можетъ быть, природа его нуждалась въ мрачномъ элементѣ, который онъ находилъ въ ней; сила и энергія воли, иногда сверкавшая въ ея глазахъ, могла побѣдить его; или наконецъ, игра свѣта и тѣней въ ея характерѣ очаровали юношу. Какъ бы мы ни анализировали этотъ вопросъ, а объясненіе, данное самимъ Донателло, останется самымъ удовлетворительнымъ. Миріамъ не могла серьёзно принять признаніе своего друга. Онъ высказалъ его такъ свободно, откровенно, что она сочла это простою шуткою, которую можно сказать и потомъ взять назадъ. Она рѣшила, что въ ея отношеніяхъ къ Донателло нѣтъ и не можетъ быть ничего серьезнаго, что все это ничто иное, какъ невинное препровожденіе времени, и если завтра жизненный путь разведетъ ихъ въ разныя стороны, то конечно въ душахъ ихъ останется впечатлѣніе не сильнѣе того, какое произвели на нихъ сегодня фіялки и маргаритки, растущія вокругъ нихъ. Однакожъ какое-то неопредѣленное чувство заставило ее высказать свои опасенія и предостеречь Донателло отъ угрожавшей будто-бы опасности. — Еслибы вы были благоразумны, Донателло, сказала она, вы считали бы меня очень опасной. Если вы постоянно будете идти за мною, я не доведу васъ ни до чего хорошаго. Вамъ надо бояться меня. — Вы скажете скоро, что мнѣ нужно бояться воздуха, которымъ мы дышимъ! отвѣчалъ онъ. — Да, потому что онъ полонъ заразы, проговорила Миріамъ. Въ эту минуту она находилась въ состояніи человѣка, долго скрывавшаго тяжелую тайну и наконецъ рѣшившагося ввѣрить ее дитяти или"животному, въ полномъ убѣжденіи, что ихъ языкъ не повторитъ ея. — Всякій, продолжала она, кто подходитъ ко мнѣ слишкомъ близко, находится въ большой опасности, увѣряю васъ. То была роковая минута, когда вы рѣшились оставить свой домъ въ Аппенинахъ, пріѣхать въ Римъ и добиться моего знакомства. До сихъ поръ вы были счастливы, не правда-ли? — О, да! воскликнулъ Донателло, и сталъ припоминать сцены изъ своей жизни до пріѣзда въ Римъ. — Я помню, говорилъ онъ, мнѣ случалось танцовать на деревенскихъ праздникахъ, пробовать сладкое свѣжее вино, или старое вино, особенно зимою, въ холодные вечера; или кушать прекрасные большіе абрикосы, фиги, дыни… Въ лѣсу я часто бывалъ счастливъ, съ собаками тоже и лошадьми; мнѣ всегда было очень пріятно разсматривать разныхъ животныхъ, птицъ… Но никогда и въ-половину не былъ я такъ счастливъ, какъ теперь. — Въ этихъ рощахъ? спросила Миріамъ. — Да, здѣсь, съ вами, отвѣчалъ Донателло. — Да, въ какомъ онъ восторгѣ! подумала Миріамъ. — Но, Донателло, какъ долго будетъ продолжаться это счастіе? спросила она послѣ нѣкотораго молчанія. — Какъ долго? повторилъ онъ. Этотъ вопросъ, отбросившій его мысль въ будущее, смутилъ его болѣе, чѣмъ вопросъ о прошедшемъ. — Какъ долго? повторилъ онъ еще разъ. Какъ же оно можетъ кончиться?.. Всегда, всегда, всегда! — Дитя! глупецъ! сказала Миріамъ, внезапно засмѣявшись и также внезапно переставъ смѣяться. Онъ въ самомъ дѣлѣ глупъ.. Онъ смущаетъ меня своею простотою и этимъ глубокимъ убѣжденіемъ въ постоянствѣ счастія; такого убѣжденія не можетъ внушить любовь, а развѣ только сознаніе безсмертія. Когда мысли эти мелькали въ ея умѣ, глаза ея наполнились слезами, хотя на устахъ играла улыбка. — Донателло! вскричала она порывисто, оставьте меня, ради васъ самихъ! Счастіе ваше вовсе не такъ велико, какъ вы думаете. И развѣ бродить по этимъ лѣсамъ съ дѣвушкой, иностранкой, носящей въ груди своей тяжкое бремя, о которомъ она никому не говоритъ, — развѣ это счастіе? Я должна заставить васъ бояться меня — или ненавидѣть, и сдѣлаю это, если увижу, что вы слишкомъ меня любите! — Я ничего не боюсь! сказалъ Донателло, глядя ей прямо въ глаза съ полнымъ довѣріемъ. — Я люблю васъ, и всегда буду любить! — Напрасно я говорю, подумала Миріамъ. Хоть этотъ часъ я буду такою, какою онъ меня воображаетъ; завтра мнѣ еще будетъ время принять свой настоящій видъ, сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ я въ дѣйствительности. Моя дѣйствительность! что она такое? — Неужели нельзя уничтожить прошлаго? неужели будущность непобѣдима? Неужели этотъ тяжелый сонъ, въ которомъ я живу, также неразрушимъ, какъ каменныя стѣны темницы? — Пусть такъ! но у меня найдется достаточно твердости, чтобы быть веселой, даже веселѣе Донателло, хоть на одинъ часъ! Рѣшимость эта мгновенно отразилась на ея лицѣ, которое въ самомъ дѣлѣ просіяло самымъ беззаботнымъ весельемъ. Разумѣется, оно перешло и на Донателло, который принялся выражать свое несравненное счастье еще болѣе дикими и разнообразными движеніями. Они оба отъ души хохотали, потомъ прислушивались съ своему хохоту, повторяемому эхомъ, и снова начинали хохотать, такъ, древняя, торжественно-молчаливая роща наполнилась вдругъ звуками веселаго звонкаго смѣха. Замѣтивъ наконецъ небольшую птичку, Донателло сталъ манить ее; она дѣйствительно спустилась къ нему И начала кружиться вокругъ его головы, какъ будто бы ужъ многіе годы была съ нимъ знакома. — Какъ онъ близокъ къ природѣ, проговорила Миріамъ. Онъ и меня могъ бы теперь сдѣлать такою же естественною, какъ самъ. Ходя въ густой тѣни рощи, Миріамъ, которая въ сущности была впечатлительна и подвижна, все болѣе и болѣе чувствовала на себѣ вліяніе легкаго эластическаго темперамента Донателло. Она незамѣтно увлеклась примѣромъ своего спутника: бѣгала съ нимъ взапуски, кричала и смѣялась, какъ онъ, рвала цвѣты, вила вѣнки для себя и для него, словомъ, они играли какъ дѣти, или какъ существа, непредчувствующія ни горя, ни заботы, ни смерти. — Га! вскричалъ вдругъ Донателло, готовившійся связать руки Миріамъ цвѣтами. Слышите, гдѣ-то играютъ; здѣсь въ рощѣ. — Это вѣроятно вашъ родственникъ панъ играетъ на своей дудкѣ, сказала Миріамъ. Пойдемте искать его. Выведемъ его на свѣтъ. Въ которой сторонѣ вы слышите музыку? — Вотъ по этой дорожкѣ пойдемъ. — Идемте же! Они пошли и съ каждымъ шагомъ музыка внятнѣе и внятнѣе звучала въ ихъ ушахъ. Донателло началъ танцоватъ и увлекъ за собою Миріамъ. Движенія ея были исполнены такой граціи и плавности, что могли-бы послужить сюжетомъ статуи, но въ нихъ замѣтна была нѣкоторая искуственность; дикія, шутовскія на Донателло, также не были лишены граціи, но сверхъ того въ нихъ было нѣчто вызывающее, возбуждающее смѣхѣ, и въ то же время трогающее сердце. Глядясо стороны на эту пару, можно было сравнить Миріамъ съ нимфою точно также, какъ Донателло съ фавномъ; были минуты, когда въ ея фигурѣ и въ лицѣ выражалось столько же деревенской простоты и наивности, какъ и въ его. — Ахъ! Донателло, вскричала она, остановившись, чтобъ перевести дыханіе. Я не могу танцовать такъ, какъ вы. Я не изъ вашей породы. Вы настоящій фавнъ. Если вы поднимете ваши кудри, я увѣрена, что найду шерсть на концахъ ушей. — Танцуйте, Миріамъ, танцуйте! вскричалъ онъ весело, но въ лицѣ его и въ голосѣ замѣтно было опасеніе, что минутная пауза унесетъ отъ него его товарища, котораго онъ ожидалъ въ-теченіе столькихъ ужасныхъ мѣсяцевъ. — Если мы остановимся, мы будемъ такими, какими были вчера. Танцуйте, вотъ и музыка здѣсь, за этими деревьями. Они достигли небольшой площадки, обставленной каменными скамейками, покрытой древнимъ мхомъ. На одной скамейкѣ сидѣли странствующіе музыканты, какихъ въ Римѣ и вообще въ Италіи очень много. Хотя инструменты: скрипка, флейта и арфа и были очень плохи, но сами музыканты въ такой мѣрѣ обладали искуствомъ, что могли играть довольно гармонически. Случилось, что этотъ день былъ праздничный, и потому, вмѣсто того, чтобы играть на облитой солнечными лучами площади, или подъ окнами какого-нибудь безотвѣтнаго палаццо, они вышли за городъ оглашать своими мотивами тихія обиталища древнихъ дріадъ; извѣстно, что церковные праздники высылаютъ всѣхъ римскихъ весельчаковъ за городъ, гдѣ они или танцуютъ или пріискиваютъ другое какое-нибудь, болѣе или менѣе пріятное препровожденіе времени. Когда Миріамъ и Донателло показались изъ-за деревьевъ, музыканты принялись играть съ большею энергіею чѣмъ прежде. Маленькая смуглая дѣвушка, съ черными сверкающими глазами, стояла впереди съ тамбуриномъ и колотила въ него изо всей силы. Донателло подскочилъ къ ней, выхватилъ отъ нея инструментъ и, повернувъ его надъ головой, извлекъ изъ него еще болѣе энергическіе и возбуждающіе звуки. Вѣроятно въ этихъ звукахъ и въ его танцѣ, равно какъ и въ движеніяхъ Миріамъ, которую онъ снова увлекъ за собою, было нѣчто магическое, потому-что подходившій небольшими группами народъ, праздновавшій этотъ день за городомъ, останавливался и немедленно присоединялся къ нашимъ танцорамъ — кто танцовалъ одинъ, кто приглашалъ даму. Тутъ были дѣвушки-плебеянки съ непокрытыми головами, какихъ часто можно встрѣтить на улицахъ Рима; жители Камланьи въ своихъ живописныхъ костюмахъ; Римляне новѣйшихъ временъ изъ Транстеверы, сохранившіе въ своей одеждѣ намекъ на античный костюмъ; три французскіе солдата съ короткими саблями, наконецъ папскій гренадеръ, Швейцарецъ, въ странномъ костюмѣ, составленномъ Микель-Анжело. За ними подошли два англійскіе туриста, молодые люди, и тѣ тоже присоединились къ общей пляскѣ, которою руководилъ Донателло. Арфа громко звучала подъ быстрыми пальцами артистки; скрипачъ ожесточенно пилилъ смычкомъ, флейтистъ, что было мочи, дулъ въ свою флейту, между тѣмъ какъ Донателло выбивалъ тактъ на тамбуринѣ, вертя его надъ головою. Вся эта группа осуществляла одинъ изъ тѣхъ барельефовъ, украшающихъ античныя вазы, на которыхъ изображена пляска нимфъ и сатировъ или неистовыя вакханаліи. Но вдругъ среди самаго буйнаго танца, Донателло остановился — экипажъ на поворотѣ сломался и пассажиры очутились лежащими въ грязи. Пляска остановилась. Дѣло въ томъ, что Миріамъ внезапно была поражена странною фигурою въ фантастическомъ костюмѣ, обрисовавшейся прямо передъ нею въ замиравшемъ дневномъ свѣтѣ. То была модель. Минуту спустя, Донателло замѣтилъ, что Миріамъ вышла изъ круга танцоровъ, и остановился. Увидѣвъ ее сидящею на скамейкѣ, онъ поспѣшилъ къ ней и бросился на траву. Но какая странная, необъяснимая перемѣна произошла во всей ея фигурѣ! Она сидѣла возлѣ него, онъ могъ бы достать ее рукою; но глаза ея, казалось, сверкали также далеко, какъ звѣзды, выступающія между разступившимися облаками; правда, она смотрѣла на него, но уже въ ея взглядѣ не было и тѣни той пріятной симпатической меланхоліи, которая производила такое магическое впечатлѣніе на его душу. — Пойдемъ назадъ! вскричалъ онъ. Неужели это счастіе такъ скоро должно кончиться! — Оно должно кончиться здѣсь, Донателло, сказала она, и такіе часы не повторяются въ жизни. Позвольте мнѣ уйти, мой другъ. Яскроюсь здѣсь въ тѣни этихъ деревьевъ. Смотрите, ужъ всѣ расходятся. Неизвѣстно, утомились ли руки арфиста, или скрипачъ перепилилъ струны, или, можетъ быть, флейтистъ не въ силахъ былъ больше дуть, только музыка внезапно прекратилась, и танцоры также быстро разсѣялись, какъ собрались. — Вы должны оставить меня, сказала Миріамъ болѣе повелительнымъ тономъ, чѣмъ прежде, ''я'' вамъ уже сказала. Ступайте и не оглядывайтесь. — Миріамъ, прошепталъ Донателло, сжавъ ея руку, кто это стоитъ тамъ, въ тѣни, смотрите, онъ васъ манитъ къ себѣ! — Тише, оставьте меня! повторила Миріамъ. Вашъ часъ прошелъ — теперь наступилъ его часъ. Но Донателло не двигался. Онъ смотрѣлъ въ ту сторону, въ которую указывалъ, и лицо его такъ измѣнилось, приняло выраженіе такого безпокойства, можетъ быть, ужаса, смѣшаннаго со злобою и отвращеніемъ, что Миріамъ едва узнала его. Губы его раскрылись и показали два ряда стиснутыхъ зубовъ, что придавало ему звѣрское выраженіе. — Я ненавижу его, прошипѣлъ онъ. — Будьте покойны, и я его также ненавижу, сказала Миріамъ. Она произнесла эти слова безъ всякой мысли; но она такъ глубоко сочувствовала злобному движенію Донателло, что не высказаться было невозможно. — Я задушилъ бы его! попрежнему произнесъ Донателло. — Позвольте мнѣ, и мы навсегда избавимся отъ него. — Ради Бога, успокойтесь! воскликнула Миріамъ, боясь, что утратитъ власть надъ своимъ другомъ, въ которомъ съ необыкновенною быстротою пробудились всѣ злобныя чувства. — Ради всего святаго, умоляю васъ, оставьте меня! Добрый, милый, дорогой другъ, уйдите теперь! Предоставьте меня моей судьбѣ. Воспоминаніе, что я смутила вашу жизнь, сдѣлаетъ меня еще несчастнѣе. Уйдите отъ меня! — Уйти отъ васъ? повторилъ Донанелло голосомъ, въ которомъ уже не было и тѣни прежней злобы. — Уйти отъ васъ? Куда же мнѣ уйти? — Въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ торопливо, — скоро, завтра, когда хотите, только теперь оставьте меня! Донателло наконецъ повиновался и въ рощѣ Боргезе не осталось никого, кромѣ Миріамъ и ея страннаго преслѣдователя. Тишина и уединеніе быстро распространились вокругъ нихъ. Въ томъ вліяніи, которое это таинственное, всегда зловѣщее лицо обнаруживало на Миріамъ, было что то чарующее; оно походило на дѣйствіе, производимое нѣкоторыми хищными животными и. змѣями на ихъ жертвы. Нужно было удивляться, видя, какъ эта женщина, обладавшая въ значительной степени мужествомъ и твердостью, безнадежно боролась съ невыносимымъ рабствомъ. Мы увѣрены однакожъ, что въ такое состояніе Миріамъ была повергнута не тяжкимъ преступленіемъ, но какими-нибудь несчастными обстоятельствами, которыя иногда, дѣйствительно, доводятъ до преступленій самыхъ кроткихъ и чистыхъ людей. Какъ бы то ни было, но въ настоящемъ случаѣ она не нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы оказать рѣшительное сопротивленіе своему преслѣдователю. — Вы ужъ слишкомъ пристально слѣдите за мною, сказала она тихимъ голосомъ. Знаете ли, чѣмъ это кончится? — Да, я положительно знаю, чѣмъ это должно кончиться, отвѣчалъ онъ. — Такъ скажите мнѣ, чтобъ я могла сравнить свои ожиданія съ вашими. Мои самыя худшія. — Вы можете ожидать только одного результата, и очень скоро, отвѣчала модель. Вы должны сбросить маску и явиться тѣмъ, чѣмъ вы на самомъ дѣлѣ. Вы должны совершенно исчезнуть со сцены, уѣхать изъ Рима вмѣстѣ со мною и не оставить по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Вы знаете, что вытребовать отъ васъ согласіе на это мнѣ не трудно; вы знаете также, какого наказанія должны ожидать въ случаѣ отказа. — Не того ли, которымъ вы уже пугали меня? сказала Миріамъ. Есть другое, менѣе ужасное: — Какое? — Смерть! обыкновенная смерть! отвѣчала она. — Смерть? повторилъ онъ. Это не такъ просто, какъ вы думаете. Вы слишкомъ сильны. Постоянныя волненія, которыя вы испытываете втеченіи многихъ мѣсяцевъ; рабство, въ которомъ я васъ держу въ послѣднее время, немного васъ измѣнили. Ваши щеки не блѣднѣе, чѣмъ въ то время, когда вы были дѣвицею. Нѣтъ, Миріамъ, — я не могу произнести другаго имени, отъ котораго задрожали бы листья надъ нашими головами, — вы не можете умереть, Миріамъ. — Чтожъ? развѣ ни кинжалъ, ни ядъ не могутъ прекратить моей жизни? сказала она, въ первый разъ взглянувъ прямо въ глаза своему собесѣднику. Развѣ и Тибръ не приметъ меня? — Приметъ, отвѣчалъ онъ; но, Миріамъ, еще много осталось совершить и выстрадать — у насъ общая судьба, и мы не можемъ избѣгнуть ея. Я не менѣе вашего старался миновать ее; также какъ вы, старался прервать узы, существующія между нами, похоронить все прошлое, никогда не встрѣчаться съ вами — развѣ тамъ, на общемъ судѣ. Вы представить не можете, что я дѣлалъ и готовъ былъ сдѣлать, чтобъ достигнуть этой цѣли, — и что же? наша встрѣча въ подземельи убѣдила меня въ ничтожности всѣхъ моихъ плановъ. — Ахъ, ужасный случай! вскричала Миріамъ, закрывая лицо руками. — Да, ваше сердце содрогнулось отъ ужаса, когда вы узнали меня, возразилъ онъ; а развѣ я не чувствовалъ такого же ужаса? — Отчего тогда земля не обрушилась на наши головы и не похоронила насъ обоихъ! Лучше бы мы заблудились оба въ темнотѣ и погибли въ разныхъ концахъ этого лабиринта, чтобъ не могли смѣшаться наши предсмертные вздохи! — Эти желанія напрасны, отвѣчала модель. Мы выбрали одну дорогу, она привела насъ другъ къ другу, чтобы жить и умереть вмѣстѣ. Насъ судьба связала такимъ узломъ, котораго не развяжутъ ни мои, ни ваши руки. Мы должны покориться! — Молитесь, какъ я молилась! воскликнула Миріамъ. Молитесь, чтобъ освободиться отъ меня, потому-что я вашъ злой геній, также, какъ вы мой! Я знаю, вы когда-то молились! При этихъ словахъ Миріамъ, дрожь пробѣжала по всему его организму; имъ овладѣлъ ужасъ; въ одно мгновеніе онъ сталъ блѣденъ, какъ полотно. Въ памяти этого человѣка было что-то, не позволявшее ему безъ ужаса вспомнить о молитвѣ; она возбуждала въ немъ всѣ муки совѣсти. Можетъ быть, онѣ были слѣдствіемъ врожденной воспріимчивости къ впечатлѣніямъ, производимымъ религіозною идеею, но только изнасилованной, подавленной, униженной, такъ что, наконецъ, она стала источникомъ ужаса, а не утѣшенія. Въ устремленныхъ на Миріамъ глазахъ его выражалось такое внутреннее безпокойство, что она почувствовала къ нему состраданіе. И теперь ее поразила мысль — не сумасшедшій ли онъ? Эта мысль никогда еще не приходила ей въ голову; но теперь она въ одно мгновенье нашла возможность подтвердить ее многими извѣстными ей обстоятельствами. Но увы! сумасшедшій ли онъ, или нѣтъ, а власть его надъ нею оставалась та-же! — Я не буду васъ мучить, сказала Миріамъ болѣе мягкимъ тономъ. Ваша вѣра даетъ вамъ утѣшеніе въ покаяніи; а меня предоставьте мнѣ самой. — Нѣтъ, это невозможно. — Почему же вы думаете, что это невозможно? возразила она. Смотрите, я разстаюсь со всѣмъ прошлымъ. Я создала себѣ новую сферу, нашла новыхъ друзей, новыя удовольствія, надежды. Я была такъ спокойна, какъ будто бы у меня не было никакихъ воспоминаній. Намъ нужно жить порознь, и все будетъ хорошо. Намъ нечего и думать объ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мы жили врознь, однакожъ судьба свела насъ въ подземельи; она опять насъ сведетъ гдѣ-нибудь въ пустынѣ, на вершинѣ горы. Вы напрасно говорите объ этомъ. — Вы ошибаетесь; вы принимаете свое желаніе за неизбѣжную необходимость, сказала Миріамъ. Иначе вы позволили бы мнѣ проскользнуть мимо васъ, даже и теперь пропустили бы меня. — Никогда, отвѣчалъ онъ настойчиво. Ваше появленіе разстроило труды цѣлыхъ лѣтъ. Вы знаете мою власть надъ вами. Повинуйтесь моимъ приказаніямъ, или черезъ нѣсколько времени я употреблю мое право. — Но я не перестану слѣдить за вами, пока не наступитъ время дѣйствовать. — Я предвижу конецъ, сказала Миріамъ спокойно, я уже предупредила васъ о немъ — это будетъ смерть. — Чья смерть? — ваша или моя? спросилъ онъ, устремивъ на нее глаза. — Чтожъ? вы меня почитаете убійцею? сказала она. По крайней мѣрѣ на это вы не имѣете права. — Однакожъ, возразилъ онъ, значительно посмотрѣвъ на нее, люди говорили, что эта рука была запятнана преступленіями. Онъ взялъ руку Миріамъ и, произнося послѣднія слова, держалъ ее въ своей рукѣ, несмотря на усилія ея освободиться. Потомъ онъ поднялъ ее къ свѣту, потому-что между деревьями было темно, и сталъ внимательно разсматривать, какъ будто бы ожидалъ найти на ней пятна крови. — Да, бѣла, сказалъ онъ съ усмѣшкою; но я зналъ такія же бѣлыя руки, съ которыхъ всѣ воды океана не могли бы смыть кровавыхъ пятенъ. — На ней не было пятенъ, презрительно сказала Миріамъ, пока вы не схватили ее своею рукою. Она освободила свою руку и сдѣлала движеніе, обнаружившее намѣреніе идти въ городъ. Они пошли вмѣстѣ и на дорогѣ не переставали говорить о какихъ-то странныхъ происшествіяхъ ихъ прежней жизни, въ которыхъ, повидимому, равно дѣйствовали и этотъ мрачный человѣкъ и эта прекрасная, юная женщина, которую онъ преслѣдовалъ. Ихъ слова отзывались преступленіемъ и кровью. И однакожъ, какъ можно думать, чтобы въ самомъ дѣлѣ Миріамъ была такъ преступна? Или, съ другой стороны, какъ это прекрасное, невинное существо могло подчиниться грубой волѣ человѣка, котораго она сама, какъ привидѣніе вызвала изъ подземнаго мрака? Какъ бы то ни было, но мы положительно знаемъ, что Миріамъ не переставала умолять его идти своею дорогою и предоставить ее своей волѣ. Такимъ образомъ они вышли изъ Боргезе и скоро приблизились къ городской стѣнѣ. Еслибы Миріамъ подняла глаза, то могла бы увидѣть Тильду и скульптора, склонившихся на парапетъ; но она была слишкомъ погружена въ свои собственныя мысли. Когда они вступили въ городъ, спутникъ ея началъ отставать и принялъ видъ совершенно противуположный той повелительной манерѣ, которую онъ обнаруживалъ во время уединеннаго свиданія. Porta del Popolo кипѣла жизнью. Толпы людей, проводившія праздникъ за городомъ, возвращались домой; нѣсколько человѣкъ верхомъ въѣзжали въ арку; за ними медленно ѣхала карета, только-что вы: бравшаяся изъ папской таможни. Обширная площади также была усѣяна народомъ. Но потокъ мыслей Миріамъ не смѣшивался съ потокомъ человѣческой жизни и даже не измѣнилъ своего теченія. Она нашла возможность пасть на колѣна предъ своимъ тираномъ и молить его о свободѣ, — но мольбы ея были тщетны. === ГЛАВА VI. === Окончивъ голову Беатриче Ченчи, Гильда довольно поздно вечеромъ спустилась съ своей голубятни и пошла въ Пинчіо, въ надеждѣ услышать тамъ музыку, и встрѣтила Киніона, который, правду сказать, зналъ обыкновенія артистки и, соображаясь съ ними, расположилъ свои занятія. Пинчіо любимое мѣсто прогулокъ римской аристократіи. Въ настоящее время однакожъ оно, какъ и другія владѣнія Римлянъ, принадлежитъ не столько туземнымъ жителямъ, какъ варварамъ изъ Галліи, Великобританіи, изъ-за Атлантическаго океана, которые мирно завладѣли всѣмъ, что есть достопамятнаго въ вѣчномъ городѣ. Нельзя не удивляться творцамъ общественнаго сада на Монте-Пинчіо: они искусно сравняли вершину горы, окружили ее парапетомъ городской стѣны, провели тропинки, широкія дороги, закрыли ихъ густою тѣнью безчисленныхъ деревьевъ и въ изобиліи разсыпали Цвѣты разнообразныхъ климатовъ по зеленымъ лугамъ; они вырыли и обложили мраморомъ эти бассейны, вѣчно наполненные водою, открыли фонтаны, подняли изъ земли величественный обелискъ, такъ долго скрывавшійся въ ней; поставили вдоль аллей пьедесталы и украсили ихъ бюстами знаменитостей — государственныхъ людей, героевъ, артистовъ, поэтовъ и ученыхъ, украшающихъ собою исторію человѣчества, хотя родина ихъ Италія. И все это устроено руками Римлянъ, дѣйствовавшихъ по указаніямъ и планамъ французскихъ инженеровъ, въ отсутствіе папы, изгнаннаго Наполеономъ I. Здѣсь всегда можно встрѣтить французскихъ солдатъ, сѣдыхъ бородатыхъ ветерановъ съ алжирскою или крымскою медалью на груди. Имъ поручена кроткая обязанность наблюдать, чтобъ дѣти не топтали цвѣтовъ, и влюбленные юноши не рвали ихъ для своихъ дамъ. На мраморной скамейкѣ сидитъ чахоточная дѣвушка, привезенная сюда лѣчиться, и вдыхаетъ незамѣтный ядъ этого предательскаго климата. Каждый день собираются здѣсь мамки съ розовыми младенцами, англійской породы, и приводятъ сюда маленькихъ путешественниковъ, пріѣхавшихъ съ другаго полушарія. Вечеромъ по этимъ тѣнистымъ дорогамъ катятся экипажи всѣхъ родовъ, отъ старомодной, роскошной кардинальской кареты до одноколки новѣйшаго фасона, и скачутъ всадники. Здѣсь катается, ходитъ, бѣгаетъ все скоро — преходящее населеніе Рима. Здѣсь наконецъ можете видѣть прекрасный закатъ солнца и въ какую сторону ни посмотрѣли бы, вездѣ глаза ваши остановились бы на предметѣ, достойномъ вниманія или по историческому или по внутреннему достоинству. Здѣсь также въ извѣстные дни недѣли играетъ по вечерамъ французская военная музыка, оглашая своимъ громомъ бѣдный старый городъ. Тильда и скульпторъ отдѣлились отъ густой толпы гуляющихъ, окружавшей музыкантовъ и пошли въ отдаленнѣйшій конецъ сада. Стоя у парапета, они видѣли Муро Порто, массивный остатокъ древней римской стѣны, повидимому готовый повалиться отъ собственной тяжести, но остающійся постоянно въ одинаковомъ положеніи, какъ будто бы время не имѣло никакого вліянія на это вѣчное произведеніе рукъ человѣка. Въ голубой дали подымался Сорактъ и другія возвышенности, издалека блистающія нашему воображенію, но едва видимыя глазу. А тамъ далѣе стелется Кампанія — не земля, но обширнѣйшая страница исторіи, наполненная великими событіями, уничтожающими другъ друга. Но возвратимся къ нашимъ двумъ друзьямъ, которые теперь любовались сосѣдней виллой Боргезе, покрытой массами зелени, среди которой выглядывали бѣлыя колонны и статуи. Опершись на стѣну, подъ темными вѣтвями остролиственныхъ деревьевъ, Тильда и Киніонъ слышали музыку, смѣхъ и смѣшанные голоса. Мало помалу звуки стали затихать; но два слушателя все еще старались уловить эти звуки среди грома военнаго оркестра. Вскорѣ послѣ они увидѣли одинокаго пѣшехода, медленно подвигавшагося по дорожкѣ, ведущей къ городскимъ воротамъ. — Посмотрите: кажется, это Донателло? спросила Гильда. — Да, это онъ, отвѣчалъ скульпторъ. Но какъ онъ важно идетъ; вотъ остановился и смотритъ назадъ. Онъ или слишкомъ утомленъ, или печаленъ. Я рѣшительно сказалъ бы, что онъ печаленъ, еслибы онъ былъ къ тому способенъ. Однакожъ во все это время, какъ мы его наблюдаемъ, онъ ни разу не прыгнулъ; — это странно: я начинаю сомнѣваться, дѣйствительно-ли онъ фавнъ. — А вы его въ-самомъ-дѣлѣ считали фавномъ? простодушно спросила Гильда. Я въ этомъ увѣрена и, признаюсь, никогда не перестану вѣрить, что фавны существуютъ и въ дѣйствительности, не только въ поэзіи. Скульпторъ сначала только улыбнулся, но потомъ, вполнѣ овладѣвъ идеею, засмѣялся. Въ эту минуту онъ искренно желалъ наградить или наказать Тильду за ея милую нелѣпость самымъ пламеннымъ поцѣлуемъ. — Какая у васъ странная фантазія, Гильда! сказалъ онъ. Такъ по вашему, великій Панъ еще живъ, и всѣ эти миѳологическія созданія еще живутъ на землѣ. Какъ бы хорошо было, еслибы мраморные люди могли прогуливаться здѣсь также, какъ мы. — Зачѣмъ же вы смѣетесь? спросила Гильда, покраснѣвъ. Развѣ я сказала какую нибудь глупость? — Ничего глупаго, возразилъ поспѣшно Киніонъ; я даже нахожу, что ваша мысль должна поразить каждаго своею новизною, особенно если принять во вниманіе положеніе Донателло и нѣкоторыя внѣшнія обстоятельства. Знаете-ли вы, что онъ тосканскій уроженецъ, происходитъ изъ древняго дворянскаго рода и владѣетъ стариннымъ замкомъ въ Аппенинахъ, въ которомъ самъ живетъ и жили его предки. Тамъ у него свои собственные виноградники, фиговыя деревья, такія же древнія, какъ самый замокъ. Ребяческая привязанность къ Миріамъ привлекла его въ Римъ и ввела въ общество художниковъ, а наша республиканская простота поставила его въ такія отношенія къ намъ, въ какихъ мы сами находимся. Но еслибы мы отдавали почтеніе его достоинству и титулу, то должны были бы величать его не иначе, какъ его сіятельство графъ ли Монте Бени. — Это очень забавно, забавнѣе, чѣмъ существованіе фавновъ, сказала Гильда, засмѣявшись въ свою очередь. Но это не вполнѣ удовлетворяетъ меня, такъ какъ вы сами говорите, что нашли въ немъ сходство съ мраморнымъ фавномъ. — Да, и большое, исключая ушей. — Что касается до его сіятельства графа ли Монте Бени, отвѣчала Гильда, невольно засмѣявшись, произнося титулъ, принадлежащій ихъ веселому другу, то вы никогда не увидите его ушей. Я помню, какъ онъ отскочилъ, когда Миріамъ протянула руку, чтобъ поднять его кудри. Какъ вы это объясняете? — О, конечно, я не могу оспоривать этого очевиднаго доказательства, отвѣчалъ Кипіонъ; фавнъ, или Донателло, или графъ ли Монте Бени — очень странное, дикое созданіе и, какъ я замѣтилъ въ другихъ случаяхъ, не любитъ, чтобъ до него дотрогивались. — Говоря серьезно, въ немъ дѣйствительно есть много животнаго, какъ будто бы онъ родился въ лѣсу, провелъ тамъ дѣтство и до сихъ поръ еще не совсѣмъ свыкся съ жизнью обыкновенныхъ людей. Вирбчемъ, жизнь въ. Аппенинахъ до сихъ поръ сохранила еще много первобытной простоты. — Эта склонность людей объяснять чѣмъ нибудь все чудесное и таинственное въ природѣ — вещь очень скучная, возразила Гильда. Зачѣмъ вы не хотите дозволить ни мнѣ, ни себѣ удовольствія вѣрить, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ фавнъ? — О, я вамъ не мѣшаю вѣрить! воскликнулъ скульпторъ. Вѣрьте, если вамъ доставляетъ удовольствіе; я самъ, можетъ быть, со временемъ стану раздѣлять ваше убѣжденіе. Донателло пригласилъ меня провести лѣто у него въ замкѣ; тамъ я постараюсь узнать родословную этихъ деревенскихъ графовъ, и если предки ихъ поведутъ меня въ міръ фантазіи, я охотно послѣдую за ними. Но что касается лично до Донателло, то есть одинъ пунктъ, который мнѣ хотѣлось бы разъяснить. — Можетъ быть я могу помочь вамъ? — Этотъ пунктъ состоитъ въ томъ, какимъ образомъ онъ могъ пріобрѣсти расположеніе Миріамъ? отвѣчалъ Киніонъ. — Расположеніе Миріамъ! вскричала Гильда. Она образована, даровита, а онъ грубый, полудикій мальчикъ — какое же можетъ быть тутъ расположеніе? Нѣтъ! нѣтъ! — Такъ, казалось бы, что это невозможно, отвѣчалъ скульпторъ. Но даровитая женщина иногда привязывается безотчетно. Мы оба знаемъ, что въ послѣднее время Миріамъ была болѣзненна и постоянно въ мрачномъ расположеніи духа. Она еще очень молода, жизнь ея только что начинается, а кажется, она ужъ пережила ее. При такихъ условіяхъ явился Донателло съ своимъ естественнымъ беззаботнымъ, счастіемъ и доставилъ ей случай обновить и сердце, и жизнь. Люди, высшихъ дарованій не ищутъ такихъ же дарованій въ тѣхъ, кого любятъ. Они очень справедливо цѣнятъ прекрасное стремленіе естественнаго чувства, благородную привязанность, простую радость, полноту счастія, и то совершенное довольство, съ какимъ ихъ любятъ; все это Миріамъ видитъ въ Донателло. Правда, она называетъ и можетъ называть его глупцомъ. Но вѣдь иначе и быть не можетъ, потому что человѣкъ теряетъ способность къ подобнаго рода привязанности, по мѣрѣ того, какъ развивается и цивилизуется. — Боже мой! вскричала Тильда, отшатнувшись отъ своего собесѣдника. Такъ это наказаніе за наше развитіе! Извините меня, я этому не вѣрю. Потому что вы скульпторъ, потому что вы хотите окончательно усовершенствоваться, вы должны сдѣлаться такимъ же твердымъ и холоднымъ, какъ мраморъ вашихъ статуй. Я знаю живопись, и убѣдилась, что самое высокое искусство можетъ быть согрѣто глубокимъ искреннимъ чувствомъ. — Да, вы правы, я сказалъ глупость, отвѣчалъ Киніонъ, и удивляюсь этому, потому что могъ извлечь болѣе разумное заключеніе изъ собственнаго опыта. Высшее развитіе вкуса возвращаетъ намъ прежнюю простоту чувства. Во время этого разговора они медленно шли вдоль парапета и наконецъ остановились у крутаго спуска на Piazza del Ророіо. Внизу открывалась обширная площадь, обставленная высокими зданіями; изъ-за нихъ въ перспективѣ обрисовывались куполы церквей и ворота, воздвигнутыя по плану Микель-Аджело. Они видѣли обелискъ изъ краснаго гранита, возвышающійся въ центрѣ площади, самую ветхую древность Рима, и фонтанъ, бьющій съ четырехъ сторонъ у его основанія. Всѣ римскія древности, временъ имперіи, республики и даже царей, теряются предъ этимъ несокрушимымъ монументомъ, представляющимъ одно изъ воспоминаній, вынесенныхъ Моисеемъ и Израильтянами изъ Египта въ пустыню. Можетъ быть, глядя на него, они говорили другъ другу: онъ похожъ на тотъ древній обелискъ, который мы сами и отцы наши такъ часто видѣли на берегахъ Нила. И теперь тотъ же самый обелискъ, безъ малѣйшаго признака разрушенія, представляется новому путешественнику, вступающему въ ворота Фламинія. Нѣсколько на востокъ Тильда и ея товарищъ увидѣли по той сторонѣ Тибра, скрытаго отъ нихъ каменными громадами, замокъ св. Ангела, гигантскую гробницу языческаго императора съ архангеломъ на вершинѣ. Дальше виднѣлось еще нѣсколько громадныхъ построекъ, увѣнчанныхъ куполами, и въ сторонѣ отъ нихъ, нѣсколько ближе къ зрителямъ — куполъ св. Петра, величественнѣйшая постройка, созданная рукою человѣка. Поглядѣвъ на эту картину, хорошо знакомую каждому, кто долго жилъ въ Римѣ, Тильда и Киніонъ опять обратили вниманіе на площадь, разстилавшуюся у ихъ ногъ. Здѣсь они замѣтили Миріамъ, только что вышедшую изъ Porta del Ророіо и остановившуюся у фонтана. Жестомъ, который также не ускользнулъ отъ вниманія скульптора, она повидимому давала знать стоявшей возлѣ нея фигурѣ, что желаетъ остаться одна; но фигура оставалась неподвижна. Онъ замѣтилъ и еще одно движеніе, показавшееся ему до такой степени страннымъ, что онъ не зналъ, какъ объяснить его: Миріамъ опустилась на колѣна на мраморныя ступеньки фонтана. Другіе наблюдатели, если они были, могли подумать, что она по обыкновенію хотѣла только помочить пальцы въ свѣтлой струѣ, бьющей изъ пасти каменнаго льва. Но когда она сложила руки вмѣстѣ и устремила глаза на темную фигуру, въ которой нельзя было не узнать ея модель, въ головѣ Киніона утвердилась мысль, что она въ присутствіи толпы народа пала на колѣна предъ этимъ таинственнымъ лицомъ. — Вы это видѣли? спросилъ онъ Тильду. — Что? спросила въ свою очередь Гильда, нѣсколько удивленная его тономъ. Я видѣла, какъ Миріамъ помочила руки въ водѣ; я сама это часто дѣлаю. — Кажется, я что-то другое видѣлъ, отвѣчалъ Киніонъ, и увѣренъ, что не ошибся. Но если допуститъ, что Киніонъ въ-самомъ-дѣлѣ не ошибся, то какое понятіе объ ея отношеніяхъ къ этому лицу должно было внушить ему ея странное поведеніе. — Гильда, сказалъ онъ быстро, знаете-ли вы, кто такая Миріамъ? Извините меня, но увѣрены-ли вы въ ней? — Увѣрена-ли въ ней? возразила Гильда съ такою же живостью. Я увѣрена, что она добра, благородна, что она мой лучшій другъ, что я ее люблю, и что она меня тоже любитъ. Какой еще нужно увѣренности? — И ваше чувство, вашъ инстинктъ всегда говоритъ въ ея пользу, никогда противъ нея? продолжалъ скульпторъ, не замѣчая волненія Гильды, обнаруживавшагося въ ея тонѣ. Она остается неразгаданною тайною. Мы даже не знаемъ, точно ли она наша соотечественница; можетъ быть, она Англичанка или Нѣмка. Въ ней замѣтна англосаксонская кровь, это всякій скажетъ; по языку она чистая Англичанка; но многое доказываетъ, что она ни Англичанка, ни Американка. Какъ артистка, она заняла мѣсто въ обществѣ, не давъ средства узнать ея прошлое. — Я ее очень люблю, сказала Гильда тономъ, въ которомъ слышалось неудовольствіе, и увѣрена въ ней вполнѣ. — Мое сердце также говоритъ въ ея пользу, какъ и ваше, отвѣчалъ Киніонъ. Но Римъ вовсе не похожъ на Новую Англію, гдѣ мы ничего не можемъ сдѣлать безъ согласія каждаго сосѣда въ отдѣльности, не можемъ сказать слова, заключить новаго знакомства или дружбы. Въ этомъ отношеніи папскій деспотизмъ допускаетъ больше свободы, чѣмъ наше общество. — Музыка кончилась, сказала Гильда. Я теперь пойду. Передъ ними были три улицы, начинающіяся у Piazza del Popolo и ведущія къ центру Рима; влѣво Via del Babuino, вправо Via della Ripetta, а между ними знаменитая улица Corso. Миріамъ со своимъ спутникомъ пошла по первой изъ нихъ и вскорѣ исчезла отъ взоровъ Гильды и скульптора. Они вышли изъ Пинчіо по прекрасной широкой дорогѣ и, когда спустились на площадь, вдругъ раздался звонъ со всѣхъ колоколенъ, какъ будто въ городѣ совершалось какое нибудь торжество. — Я иногда думаю, сказала Гильда, на воображеніе которой подобныя сцены производили сильное впечатлѣніе, я иногда думаю, что Римъ можетъ вытѣснить все изъ моего сердца. — Избави Богъ! произнесъ Киніонъ. Вскорѣ они достигли громадной лѣстницы, которая ведетъ отъ Piazza di Spagna къ самой высшей точкѣ Пинчіо. Старый Беппо, милліонеръ въ кругу своей оборванной братіи (удивительно, какъ ни одинъ художникъ не изобразилъ его калѣкою, котораго исцѣляетъ св. Петръ въ дверяхъ храма) уже навьючилъ своего осла богатою добычею, собранною Христа ради въ теченіе дня. На лѣстницѣ, закрывъ лицо плащомъ, появилась фигура модели, на которую Беппо посмотрѣлъ ревниво, какъ на человѣка, вступающаго въ его законныя владѣнія. Но фигура прошла въ улицу Sistina. Но площади, у подножья лѣстницы стояла Миріамъ, опустивъ глаза въ землю, какъ бы желая сосчитать четвероугольные камни неровной мостовой, по которой ей предстояло идти. Она оставалась въ такомъ положеніи, пока появленіе нищаго не прервало ея задумчивости; тогда она осмотрѣлась кругомъ и прижала руку ко лбу. — Она, кажется, очнулась отъ тяжкаго сна, сказалъ Киніонъ тономъ симпатіи; и даже теперь она какъ заключенная въ клѣтку, желѣзныя полосы которой составляютъ ея собственныя мысли. — Боюсь, что она нездорова, сказала Гильда. Я пойду къ ней. — Прощайте, произнесъ скульпторъ. Все это очень странно. Мнѣ пріятно думать, что вы совсѣмъ безопасны въ вашей башнѣ, въ обществѣ бѣлыхъ голубей подъ покровительствомъ Мадонны. Вы не знаете, какъ далеко видѣнъ свѣтъ лампады, которую вы зажигаете. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо и ужъ издалека увидѣлъ свѣтъ. — Для меня это имѣетъ религіозное значеніе, хоть я и не католичка, отвѣчала Гильда. Они разстались, и Киніонъ поспѣшно пошелъ по Via Sistina, въ надеждѣ догнать модель; ему хотѣлось открыть жилище и объяснить таинственный характеръ этого лица, ради Миріамъ, — которая видимо страдала. Онъ видѣлъ его вдали предъ собою; но прежде чѣмъ достигъ фонтана Тритона, фигура исчезла. === ГЛАВА VII. <br>Мастерская скульптора. === Около этого времени Миріамъ, кажется, страдала безсонницею и потому часто выходила изъ дому. Въ одно утро она зашла въ мастерскую Киніона, куда онъ приглашалъ ее, чтобы показать ей новую статую, почти оконченную вчернѣ, на которой основывалъ многія надежды. Послѣ Гильды, Киніонъ былъ единственнымъ лицомъ, къ которому Миріамъ чувствовала привязанность и довѣріе. Во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ жизни она обращалась къ нему и нерѣдко пользовалась братскимъ совѣтомъ скульптора. Миріамъ не безъ цѣли сблизилась съ ними. Стоя на краю пропасти, она могла протянуть свою руку, но никогда не встрѣтила бы руки, готовой поддержать ее; могла бы звать на помощь, но голосъ ея замеръ бы, не достигнувъ ни до чьего слуха. Чувство неопредѣленнаго, тягостнаго одиночества, въ которомъ теряется человѣческое существо, есть одинъ изъ печальныхъ результатовъ несчастія, преступленія или особеннаго характера, возстановляющаго человѣка противъ всего свѣта. Очень часто въ такихъ случаяхъ является неутолимая потребность дружбы, любви и прямаго, откровеннаго сношенія съ людьми; но эта потребность остается неудовлетворенною, голодное сердце ищетъ пищи, но находитъ одни только ея призраки. Мастерская Киніона находилась въ грязномъ, печальномъ переулкѣ между Corso и Via della Ripetta; нужно однакожъ замѣтить, что этотъ переулокъ, несмотря на грязь, безобразіе высокихъ зданій, нисколько не непріятнѣе девяти-десятыхъ римскихъ улицъ. На двери одного дома можно видѣть мраморную доску, которая гласитъ, что здѣсь была мастерская знаменитаго Кановы. Нашъ скульпторъ поселился въ предѣлахъ, ознаменованныхъ пребываніемъ этого великаго художника. Мастерская Киніона ничѣмъ не отличалась отъ мастерской всякаго другаго скульптора; она имѣла довольно печальный видъ мѣста, гдѣ происходитъ ломка камня. Здѣсь все свидѣтельствовало о процессѣ работы, которою, надо замѣтить, скульпторы мало занимаются въ наше время. Въ Италіи существуетъ особый классъ людей, достигшихъ необыкновеннаго совершенства въ механическомъ искусствѣ; они все могутъ сдѣлать изъ мрамора, лишь бы предъ ихъ глазами была модель. Художникъ отдаетъ имъ гипсовый слѣпокъ, кусокъ мрамора и заказываетъ работу, больше ему нечего и говорить; въ назначенный срокъ является статуя, до которой онъ самъ не прикасался рукою. Такимъ образомъ его творческая мечта осуществляется другими. Миріамъ остановилась на минуту въ передней, чтобъ посмотрѣть на некончейный бюстъ, черты котораго, казалось, вырывались изъ камня. Другой былъ уже почти конченъ и одному изъ довѣреннѣйшихъ помощниковъ скульпторъ поручилъ провести еще нѣсколько линій, которыя должны были окончательно оживить это лицо. — Такъ и судьба наша существуетъ въ вѣчности, какъ эти бюсты въ глыбѣ камня, подумала Миріамъ. Киніонъ былъ въ другой комнатѣ; услышавъ шаги въ передней, онъ набросилъ покрывало на свою работу и вышелъ навстрѣчу посѣтителю. На немъ была свѣтлая блуза и небольшая шапочка; въ этомъ костюмѣ онъ казался еще лучше, чѣмъ въ форменной одеждѣ, которую надѣвалъ, выходя изъ мастерской. Лицо его было такъ хорошо, что могло представить достойный сюжетъ для такого же артиста, какъ онъ самъ; черты его были тонки, правильны, и закончены, какъ будто въ самомъ дѣлѣ были вырѣзаны изъ мрамора. — Я не даю вамъ руки, она вся въ глинѣ моей Клеопатры, сказалъ онъ. — Я не хочу дотрогиваться до глины — это земля, прахъ, отвѣчала Миріамъ. — Я пришла посмотрѣть на то, что выражаетъ покой, холодность, продолжала она; мое искуство слишкомъ страстно, слишкомъ нервозно, исполнено волненія; я не могу работать постоянно, безъ отдыха. Что вы хотѣли мнѣ показать? — Смотрите на все, на что вамъ угодно, отвѣчалъ Киніонъ. Я очень люблю, когда ко мнѣ заходятъ живописцы. Въ ихъ сужденіяхъ нѣтъ предубѣжденій, потому они судятъ справедливѣе, чѣмъ скульпторы, которые никогда не оцѣнили правильно моей работы, точно также, можетъ быть, какъ я ихъ. Въ благодарность за такое довѣріе, Миріамъ посмотрѣла вокругъ и увидѣла нѣсколько статуй изъ мрамора и глины. Киніонъ былъ еще молодъ, и потому не могъ собрать большой галлереи своихъ произведеній. Все, что находилось въ его мастерской, были большею частью попытки въ разныхъ родахъ искуства; нѣкоторыя были не лишены достоинства, которое увеличивалось бѣлизною и блескомъ новаго мрамора. Миріамъ остановилась предъ фигурою прекраснаго юноши, который, ловя жемчугъ на днѣ моря, запутался въ растеніяхъ и умеръ тамъ, среди драгоцѣнныхъ раковинъ. — Бѣдный юноша! онъ погибъ среди богатства, котораго искалъ, замѣтила Миріамъ. Мнѣ нравится эта статуя, хотя въ ней заключено слишкомъ холодное и строгое нравоученіе. Потомъ она перешла къ головѣ Мильтона. Это не была копія съ какого нибудь бюста или картины, и однакожъ превосходила всѣ бюсты вѣрностью, потому что художникъ, приступая къ работѣ изучилъ всѣ извѣстныя изображенія поэта въ этомъ произведеніи соединились особенно вѣрныя черты всѣхъ миніатюръ, портретовъ и бюстовъ. Долгое изученіе поэзіи Мильтона доставило скульптору возможность оживить мраморъ могущественнымъ геніемъ поэта. Это былъ самый трудный и удачный шагъ Киніона. Въ-сторонѣ стояли два-три бюста знаменитыхъ Американцевъ, образъ которыхъ онъ хотѣлъ увѣковѣчить въ потомствѣ. — Да, сказала Миріамъ, голова которой была все еще занята мыслями однородными съ высказанными прежде; хорошо состояніе человѣка довольствующагося мыслью, что послѣ смерти не оставитъ ничего, кромѣ травы на своей могилѣ, если только живые не отнимутъ и этого, прикрывъ ее безплоднымъ мраморомъ. Мнѣ кажется, свѣтъ былъ бы свѣжѣе и лучше, еслибъ сбросилъ съ себя это тяжкое бремя каменныхъ воспоминаній, оставленныхъ вѣками. — Вы говорите противъ всего моего искуства, замѣтилъ Киніонъ. Скульптура и удовольствіе, доставляемое ею человѣку, кажется могутъ служить доказательствомъ, что полезно обращаться къ тому, что было до насъ. — Такъ, такъ! вскричала Миріамъ. Но вѣдь я не хочу ссориться съ вами изъ-за того, что вы бросаете ваши тяжелые камни въ бѣдное потомство, и если правду сказать, я нахожу, что вы способнѣе попасть въ цѣль, чѣмъ кто либо другой. Эти бюсты, хоть я и смѣюсь надъ ними, заставляютъ меня думать, что вы магъ. Вы превращаете горячихъ, пылкихъ людей въ холодный мраморъ; какая счастливая перемѣна! Сдѣлайте и со мною то же! — Съ охотой! вскричалъ Киніонъ, которому давно уже хотѣлось снять это прекрасное и въ высшей степени выразительное лицо. Когда вамъ угодно начать? — Я вовсе не о томъ думаю, отвѣчала Миріамъ. Покажите мнѣ что нибудь другое. — Узнаете вы это? спросилъ скульпторъ. Онъ поднялъ крышку небольшаго старо-моднаго ящика изъ слоновой кости, пожелтѣвшей отъ времени. По стѣнкамъ его стояли вырѣзанныя чрезвычайно тщательно античныя фигуры и вокругъ нихъ висѣли листья; и еслибы Киніонъ сказалъ, что это работа Бенвенуто Челлини, то ни отдѣлка, ни обличавшееся въ ней искуство не возбудили бы сомнѣнія въ его словахъ. Видно однакожъ было, что этотъ ящикъ былъ произведеніе временъ Бенвенуто, а художникъ, сдѣлашвій его, принадлежалъ къ его школѣ, и Можетъ быть, подъ этой крышкою хранились брильянты какой нибудь дамы, красовавшейся при дворѣ Медичи. Но теперь хранились сдѣсь не брильянты; поднявъ хлопчатую бумагу, онъ показалъ маленькую ручку, необыкновенно тонко вырѣзанную изъ мрамора. — Это прекрасно! вскричала Маріамъ, невольно улыбнувшись. Я видѣла во Флоренціи руку Лули, но это лучше, потому что ваша работа дышетъ страстью. — Вы узнаете, чья это рука? спросилъ скульпторъ. — Конечно; это одна изъ самыхъ вѣрныхъ рукъ на свѣтѣ, отвѣчала Миріамъ. Хотя она и маленькая и нѣжная но въ ней видна энергія. Я не разъ видѣла эту ручку во время работы съ кистью; однакожъ я никогда не воображала, чтобъ вы такъ далеко ушли. Какъ вы убѣдили Тильду позволить снять ея руку? — Да она ничего не знаетъ! быстро отвѣчалъ Киніонъ. Я укралъ ее. Эта рука — воспоминаніе. Но я такъ часто видѣлъ ее, что былъ бы ничтожный пачкунъ, еслибы не могъ воспроизвести ее совершенно точно. — Получите-ли вы когда нибудь оригиналъ? сказала Миріамъ ласково. — Я не имѣю основанія надѣяться. Притомъ Тильда такъ удалена отъ нашей сферы, что овладѣть ея сердцемъ также трудно, какъ поймать птицу, летающую подъ самыми облаками. Странно, что при всей своей нѣжности и слабости, она кажется совершенно увѣрена въ себѣ. Нѣтъ, я никогда не овладѣю ею вполнѣ. Она очень способна къ симпатіи, но не нуждается въ любви. — Я отчасти согласна съ вами, отвѣчала Миріамъ. Это совершенно ложная мысль, которую вообще поддерживаютъ мужчины, что природа дала женщинамъ особенную склонность къ тому, что технически называется любовью. Мы въ такой же мѣрѣ чувствуемъ потребность любви, какъ и вы; только намъ нечего больше дѣлать съ нашимъ сердцемъ. Но когда у женщины является другая цѣль въ жизни, она утрачиваетъ готовность любить. Я могу назвать многихъ женщинъ, прославившихся въ искуствѣ, литературѣ ''и'' наукѣ, многихъ даже, которыхъ умъ и сердце были вполнѣ заняты дѣятельностью на менѣе видномъ поприщѣ, никогда несознававшихъ тѣхъ чувствъ и той способности къ пожертвованіямъ, какія обыкновенно приписываются нашему полу. — И Гильда, вы думаете, принадлежитъ къ числу такихъ женщинъ? сказалъ скульпторъ печально. Эта мысль заставляетъ меня опасаться и за нее и за себя. — Можетъ быть, она вывихнетъ свою нѣжную ручку, которую вы такъ хорошо сдѣлали, сказала Миріамъ смѣясь. Тогда вы можете надѣяться. Эти древніе мастеры, поглощающіе теперь всю ея жизнь, единственные ваши соперники. Киніонъ вздохнулъ и положилъ въ ящикъ свое сокровище. — Любовь его къ Гильдѣ переходила въ боготвореніе: онъ никогда не осмѣливался поцѣловать изображеніе, имъ самимъ сдѣланное. — Покажите же теперь вашу новую статую, сказала Миріамъ. — Мою новую статую! повторялъ Киніонъ; занятый мыслями, возбужденными въ немъ рукою Гильды, онъ совершенно забылъ о статуѣ, которую хотѣлъ показатъ Миріамъ. — Она подъ покрываломъ, прибавилъ онъ. — Надѣюсь, это не голая женщина, сказала Миріамъ. Каждый молодой скульпторъ считаетъ, кажется, себя обязаннымъ представить нагую женскую статую, назвавъ ее Еввою, Венерою или Нимфою, чтобы какъ нибудь оправдать ея наготу. Мнѣ досадно и даже стыдно смотрѣть на такія произведенія. Теперь люди привыкли видѣть другъ друга одѣтыми, и нагота въ собственномъ смыслѣ вовсе не существуетъ. Поэтому артистъ — я увѣрена, вы согласитесь со мною — не можетъ съ чистымъ сердцемъ приступить къ подобной работѣ, ужъ потому только, что принужденъ преступнымъ взглядомъ изучать модели. При такихъ условіяхъ мраморъ тёряетъ безъ нужды свою цѣломудренность. Разумѣется, я не отношу этого къ древнимъ скульпторамъ — они находили модели подъ открытымъ небомъ, и оттого нагая статуя древняго художника скромна какъ фіялка и достаточно прикрывается собственною красотою. Но что касается до раскрашенныхъ Венеръ Джипсона, которыя, кажется, выпачканы табачнымъ сокомъ, и до всѣхъ нагихъ статуй новѣйшаго времени, то я не понимаю, что онѣ могутъ сказать этому поколѣнію, и я охотнѣе готова смотрѣть на кучу извести, чѣмъ на нихъ. — Вы слишкомъ строги къ нашимъ профессорамъ, замѣтилъ Киніонъ, полушутя, полусерьезно. Однакожъ вы не совсѣмъ неправы. Мы дѣйствительно должны пріискивать какое-нибудь драпри. Но что прикажете дѣлать? — принять современный костюмъ, одѣть Венеру въ кринолинъ? — Тогда вы точно были бы пачкунъ! возразила Миріамъ, смѣясь. Эта трудность выбора утверждаетъ меня въ томъ мнѣніи, что скульптура уже утратила мѣсто между живыми искуствами, исключая развѣ портретные бюсты. Въ наше время мы не встрѣчаемъ ни одной оригинальной группы, ни даже новой попытки въ этомъ родѣ. Вы сами знаете, что на свѣтѣ нѣтъ болѣе полудюжины оригинальныхъ статуй и группъ, да и тѣ принадлежатъ древности. Кто хорошо знакомъ съ ватиканскою галереею, съ галереею Уфицци, неаполитанскою или луврскою, тотъ въ любомъ новѣйшемъ произведеніи безъ труда откроетъ черты древняго прототипа, который началъ уже выходить изъ моды даже у древнихъ Римлянъ. — Перестаньте, Миріамъ! вскричалъ Киніонъ, или я навсегда брошу рѣзецъ! — Вѣрьте мнѣ, Киніонъ, продолжала Миріамъ, взволнованная душа которой находила успокоеніе въ декламаціи, вѣрьте, что вы, скульпторы, самые большіе воры въ мірѣ; но что же дѣлать! — необходимость! — Я не могу согласиться съ вами вполнѣ, сказалъ Киніонъ; но не могу и отрицать совершенно вашихъ словъ, особенно при настоящемъ состояніи искуства. Но пока въ Каррарѣ будутъ добывать чистый мраморъ, пока у насъ на родинѣ будутъ существовать мраморныя горы, я не перестану вѣрить, что будущія скульпторы оживятъ это благородное искуство и осуществлятъ новые идеалы красоты и величія. А можетъ быть, прибавилъ онъ шутя, человѣчество станетъ одѣваться иначе, или скульпторы найдутъ средство дѣлать видимымъ характеръ человѣка сквозь кринолины и корсеты. — Можетъ быть, сказала Миріамъ. Однакожъ покажите мнѣ вашу статую, которую вѣроятно я слишкомъ строго осудила, не видѣвъ. Но впрочемъ я теперь совершенно способна оцѣнить ее. Киніонъ готовъ былъ открыть модель, но Миріамъ остановила его. — Скажите прежде, какой сюжетъ? сказала она. — Это должна быть Клеопатра, отвѣчалъ скульпторъ; а въ какую эпоху жизни, это вы сами должны сказать. Онъ снялъ наконецъ покрывало, и Миріамъ увидѣла сидящую фигуру женщины, одѣтой въ древній египетскій костюмъ, на столько вѣрный дѣйствительности, насколько остатки древности дозволяютъ воспроизвести его вѣрно. Трудности, представлявшіяся скульптору, казалось, были неодолимы; но онъ рѣшился одолѣть ихъ и достигъ своей цѣли, такъ что Клеопатра являлась нетолько Египтянкою, но дочерью Птоломеевъ дѣйствительно способною перелить-свой тропическій огонь въ холодную кровь Октавія. Чудный покой — это рѣдкое достоинство въ статуѣ — разлитъ былъ во всей фигурѣ. Зритель чувствовалъ, что Клеопатра вступила уже въ горячечный, мучительный періодъ своей жизни и только на мгновеніе успокоилась; но это спокойствіе было спокойствіе отчаянія: ее уже видѣлъ Октавій и остался равнодушенъ къ ея прелестямъ. Она была совершенно покойна, какъ будто ей суждено было ужъ никогда больше не владѣть своими членами; но между тѣмъ въ каждомъ ея мускулѣ выражалась такая энергія, такая сила страсти, что, казалось, вотъ она вскочитъ и какъ тигрица кинется на васъ. Лицо было исполненно удивительно вѣрно. Скульпторъ соединилъ въ немъ всѣ характеристическія черты египетскаго лица. Предъ вами была вся Клеопатра — пылкая, сладострастная, нѣжная, слабая, ужасная, полная восхищающей, но отравляющей прелести. — Что это за женщина! вскричала Миріамъ, послѣ продолжительной паузы. Скажите, она всегда, даже и тогда, какъ вы работали, старается побѣдить силою своей страсти? Вамъ не страшно было прикасаться къ ней, когда она стала оживать подъ вашими руками?… Послушайте, Киніонъ, это великое произведеніе! Какъ и гдѣ вы научились этому? — Это результатъ долгой работы мозга и рукъ, отвѣчалъ Киніонъ, не безъ нѣкотораго сознанія, что его работа дѣйствительно прекрасна. — Я всего больше удивляюсь тому, продолжала Миріамъ, что вы такъ искусно сочетали въ ней всѣ повидимому противорѣчащія черты. Гдѣ вы открыли эту тайну? Ужъ конечно не въ Гильдѣ? — Конечно, не въ ней, сказалъ Киніонъ; она принадлежитъ къ эѳирнымъ типамъ, несовмѣстнымъ ни съ какимъ зломъ. — Да, вы правы, живо сказала Миріамъ. Дѣйствительно, существуютъ женскіе типы эѳирные, какъ вы сказали, и Гильда одна изъ нихъ. Она умерла бы отъ перваго дурнаго дѣла, если предположить на минуту, что она способна на какое-нибудь дурное дѣло. Какъ она, повидимому, ни слаба, но можетъ вынести бремя горести; но она не выдержала бы никакого преступленія. Мнѣ кажется, что, еслибы судьба мнѣ опредѣлила, я вынесла бы и то и другое; хотя въ душѣ я также чиста, какъ Гильда. Вы сомнѣваетесь въ этомъ? — Избави Богъ! вскричалъ Киніонъ. Онъ былъ нѣсколько пораженъ этимъ страннымъ и неожиданнымъ оборотомъ рѣчи и голосомъ артистки, обличавшимъ сильное волненіе и звучавшимъ несовсѣмъ естественно. — О, Киніонъ! вскричала она съ необыкновенною живостью; въ самомъ-ли дѣлѣ вы мой другъ? Я одна, одна, одна! У меня есть тайна, которая жжетъ мое сердце, терзаетъ меня! Иногда я боюсь сойти съ ума отъ нея, иногда я желала бы умереть — но смерть не идетъ. О, еслибы я могла передать ее хоть одному живому существу на свѣтѣ. Вы такъ хорошо знаете женщинъ, вы такъ глубоко видите въ ихъ душахъ можетъ быть, вы поймете меня! Но Богъ знаетъ…. О, позвольте мнѣ говорить! — Миріамъ, говорите, сказалъ скульпторъ, говорите откровенно, какъ брату, и если я могу вамъ помочь…. — Помочь! Нѣтъ! Отвѣтъ Киніона былъ совершенно прямодушенъ и откровененъ; но Миріамъ открыла заднюю мысль и боязнь въ этомъ горячемъ выраженіи готовности услышать ея тайну. Правду сказать, онъ точно сомнѣвался, было-ли бы для него хорошо выслушать, а для нея высказать то, что рвалось наружу. Если въ настоящемъ случаѣ дружба обязывала его къ чему нибудь, то онъ былъ бы готовъ исполнить свой долгъ. Если ея сердце искало только выхода, въ такомъ случаѣ, нѣтъ сомнѣнія, откровенное признаніе облегчило бы его. Но тайна, какова бы она ни была, вырвавшись изъ ея устъ, измѣнила бы существовавшія между ними отношенія. Онъ долженъ былъ бы отдать ей всю свою симпатію и именно тотъ родъ симпатіи, какого потребовали бы обстоятельства, или Миріамъ возненавидѣла бы и его, и себя. Такъ думалъ въ эту минуту Киніонъ, и Миріамъ предугадала его мысли. — Я стану ненавидѣть васъ! вскричала она; да, я вижу, вы также холодны и безжалостны, какъ мраморъ вашихъ статуй. — Я вамъ совершенно сочувствую, видитъ Богъ! возразилъ скульпторъ. — Оставьте ваше сочувствіе для такихъ печалей, которыя оно можетъ утѣшить, сказала Миріамъ, сдѣлавъ усиліе овладѣть собою. А что до меня, то я знаю, какъ помочь моему горю. Все это была ошибка: вы ничего не можете сдѣлать для меня, развѣ только превратить въ камень, какъ Клеопатру; но я не изъ такихъ женщинъ, вѣрьте мнѣ…. Забудьте эту глупую сцену, Киніонъ, и пожалуйста не напоминайте мнѣ о ней, нетолько словомъ, даже взглядомъ. — Если вы этого желаете, я долженъ забыть, сказалъ скульпторъ, держа ея руку, которую она подала ему на прощанье; но если я въ состояніи буду когда нибудь вамъ служить, позвольте мнѣ вспомнить ее. Между тѣмъ, Миріамъ, мы будемъ встрѣчаться съ вами также дружески, какъ прежде. — Вы менѣе искренни, чѣмъ я думала, возразила Миріамъ, если, стараетесь заставить меня думать, что въ нашихъ отношеніяхъ не будетъ никакой перемѣны. Проходя въ переднюю, она остановилась у статуи юноши утонувшаго во время ловли жемчуга. — Моя тайна не жемчугъ, сказала она; однакожъ человѣкъ могъ бы утонуть, стараясь открыть ее. Когда Киніонъ заперъ дверь, гостья медленно стала спускаться съ лѣстницы и на первой площадкѣ остановилась. — Не воротиться-ли? думала она. Я сдѣлала глупость! Я лишилась дружбы честнаго, добраго человѣка и ничего не пріобрѣла. Что, если я ворочусь и разскажу ему все? Она прошла еще три четыре ступени и опять остановилась, прошептала что-то и покачала головой. — Нѣтъ, нѣтъ! произнесла оно почти вслухъ. Удивляюсь, какъ могла придти мнѣ такая мысль! Развѣ его сердце для меня? нѣтъ, я украла бы его у Тильды… Я никогда не передамъ ему моей тайны; она не жемчугъ, но карбункулъ, красный, какъ кровь, слишкомъ дорогой для меня… его нельзя бросить даромъ въ кошелекъ чужаго человѣка. Съ этою мыслью она спустилась съ лѣстницы и увидѣла свою тѣнь, ожидавшую ее на улицѣ. === ГЛАВА VIII. <br>Эстетическое общество. === Вечеромъ того дня, когда Миріамъ посѣтила Киніона, было собраніе эстетическаго общества, образовавшагося изъ художниковъ Англо-Саксонцевъ и главнымъ образомъ Американцевъ. Въ настоящее собраніе явилось сверхъ того нѣсколько туристовъ, оставшихся еще въ Римѣ, хотя св. недѣля уже прошла. Миріамъ, Гильда и скульпторъ были также здѣсь, а съ ними вмѣстѣ явился и Донателло, жизнь котораго измѣнила свое естественное теченіе, такъ какъ онъ, подобно вѣрной собачкѣ, всюду слѣдовалъ за своею госпожею, гдѣ только могъ ее встрѣтить. Мѣстомъ собранія было довольно мрачное жилище одного изъ извѣстнѣйшихъ членовъ общества. Собранія эти отличались простотою и отсутствіемъ всякихъ церемоній, что очень обыкновенно между иностранцами, живущими въ Римѣ. Кто не былъ заинтересованъ искусствомъ, тотъ, конечно, не могъ найти удовольствія въ этомъ обществѣ, гдѣ каждое лицо было поглощено одною общею идеею, одною и тою же цѣлью. Одна изъ главныхъ причинъ, почему Римъ сдѣлался любимою резиденціею артистовъ, ихъ идеальнымъ жилищемъ, которое никто не спѣшитъ оставить, подышавъ однажды его воздухомъ, — заключается въ томъ, что они чувствуютъ здѣсь свою силу, составляютъ свое общество, гдѣ каждый является свободнымъ гражданиномъ, а не чужестранцемъ какъ въ другихъ мѣстахъ. Въ собравшемся въ настоящемъ случаѣ обществѣ было нѣсколько лицъ, имена которыхъ извѣстны всему просвѣщенному міру и много молодыхъ артистовъ, которыхъ ожидала такая же слава. Вниманіе присутствующихъ было обращено на коллекцію древностей, принесеи, ныхъ однимъ изъ гостей и заботливо разложенныхъ по столамъ. Древности эти принадлежали къ разряду тѣхъ произведеній искуства, которыми до сихъ поръ богата почва Рима и его окрестностей — печати, маленькія бронзовыя фигуры, и разныя вещи, рѣзанныя изъ слоновой кости; — все это, конечно, предметы не большой цѣнности, но не лишенные значенія въ коллекціи художника. Но всего интереснѣе было собраніе старинныхъ картинъ; на многихъ изъ нихъ, по мнѣнію владѣльца, замѣтны были слѣды кисти великаго мастера, хотя онѣ и пожелтѣли отъ времени и были попорчены, вѣроятно, позднѣйшими владѣльцами, обходившимися съ ними совершенно безцеремонно. Такимъ образомъ, въ картинахъ этихъ одинъ общій очеркъ и постановка фигуръ сохранила свое первоначальнное достоинство. Всѣ были заняты разборомъ принесенныхъ вещей; наконецъ вниманіе нѣсколькихъ знатоковъ остановилось на одной небольшой картинѣ, которую они приписывали Рафаэлю, будто бы набросавшему на ней первый очеркъ своего любимаго типа Мадонны. Другіе приписывали ее Леонардо да Винчи и утверждали, что это варіація на тему, картины его «Скромность и Тщеславіе», находящейся въ палаццо Скіарра. Было еще съ полдюжины другихъ картинъ, и каждая возбуждала самыя разнообразные толки, Гильда была въ высочайшей степени заинтересована богатымъ портфелемъ. Она такъ долго всматривалась въ одну картину, что Миріамъ наконецъ спросила ее, какое она сдѣлала открытіе. — Посмотрите внимательно на эту картину, отвѣчала Гильда, подавая ее Миріамъ. Если вы дадите себѣ трудъ отдѣлить рисунокъ отъ этихъ пятенъ, сдѣланныхъ кистью, вы найдете, что это очень любопытная вещь. — Я думаю, это будетъ совершенно напрасный трудъ, отвѣчала Миріамъ; мнѣ нужно или, вѣрить вамъ на-слово, или пріобрѣсти вашу способность. Фи! какая грязная!. Дѣйствительно, картина, находившаяся въ рукахъ Гильды, болѣе другихъ пострадала отъ времени и отъ дурнаго употребленія; замѣтно было даже, что кто-то пытался уничтожить рисунокъ. Однакожъ съ помощью Гильды Миріамъ разглядѣла крылатую фигуру съ обнаженнымъ мечомъ и дракона или демона, распростертаго у ея ногъ. — Я убѣждена, сказала Гильда тихо, что это работа Гвидо Рени. Если такъ, то должно быть это оригинальный эскизъ его картины, находящейся въ церкви капуциновъ, — Михаилъ архангелъ, поставившій ногу на демона. Общее расположеніе и концепція одинаковы; разница только въ томъ, что здѣсь лицо демона болѣе en-face и грозитъ-архангелу, который отъ него отворачивается. — Неудивительно! отвѣчала Миріамъ. Это совершенно согласно съ изысканностью и вообще съ характеромъ Михаила, какимъ его представилъ Гвидо. Онъ ни когда не въ состояніи былъ бы взглянуть прямо въ лицо демона. — Миріамъ! вскричала Гильда тономъ упрека. Мнѣ очень грустно слышать, съ кйкимъ презрѣніемъ вы отзываетесь о прекрасномъ, божественномъ образѣ. — Извините, милая Гильда! вскричала Миріамъ. Вы эти вещи разсматриваете болѣе съ религіозной точки зрѣнія. Я согласна, что архангелъ Гвидо прекрасная картина, но на меня она никогда не производила такого впечатлѣнія, какъ на васъ. — Оставимъ это, отвѣчала Гильда. Я хотѣла обратить ваше вниманіе на лицо демона; онъ вовсе не похожъ на демона оконченной картины. Вы знаете, Гвидо утверждалъ, что сходство его съ кардиналомъ. Памфили или случайное, или воображаемое. Но вотъ здѣсь это лицо, какъ было задумано съ самаго начала. — И согласитесь, что здѣсь демонъ гораздо энергичнѣе, чѣмъ на оконченной картинѣ, сказалъ Киніонъ, взявъ рисунокъ изъ рукъ Гильды. Какая необыкновенная сила въ этомъ страшномъ безобразіи, и даю слово, прибавилъ онъ послѣ, паузы, это не невозможное лицо, я видѣлъ гдѣ-то такую голову на плечахъ живаго человѣка. — И я тоже видѣла, сказала Гильда. Это поразило меня съ перваго взгляда. — Донателло, сказалъ Киніонъ, посмотрите на это лицо. Донателло, какъ вѣроятно догадывается читатель, не принималъ большаго участія въ искуствѣ и почти никогда не осмѣливался высказывать своего мнѣнія; но. теперь поглядѣвъ съ минуту на картину, онъ бросилъ ее съ выраженіемъ отвращенія и. ненависти. — Я знаю это лицо! прошепталъ онъ. Это модель Миріамъ! Странное сходство демона съ живымъ человѣкомъ замѣтили и Еильда и Киніонъ, но увѣрились въ немъ окончательно, когда Донателло подтвердилъ вѣрность ихъ замѣчанія. Что могло быть причиною этого сходства — рѣшить не возможно; можетъ быть, Гвидо, силясь представить въ образѣ идею зла, безсознательно намекнулъ на человѣческое лицо; или, можетъ быть, онъ нарисовалъ портретъ человѣка, который такъ же преслѣдовалъ его, какъ преслѣдовала Миріамъ ея модель, который посмерти Гвидо укрылся въ древнихъ катакомбахъ и бродилъ тамъ, какъ призракъ, ожидая новой добычи, пока наша артистка не вывела его на свѣтъ. — Я вовсе не признаю сходства, сказала Миріамъ; я разъ двадцать сама рисовала его лицо и потому могу быть лучшимъ судьею. Начался споръ по поводу архангела Гвидо, окончившійся тѣмъ, что наши друзья положили на другой день утромъ идти въ церковь капуциновъ и тамъ рѣшить вопросъ. Во всякомъ случаѣ сходство той картины съ грязнымъ очеркомъ, находившимся теперь передъ ними, заслуживало вниманія. Около десяти часовънѣсколько человѣкъ, стоявшихъ на балконѣ, объявили, что луна поднялась уже высоко, и предложили пойти посмотрѣть на развалины, которыя особенно эфектны при лунномъ освѣщеніи. Предложеніе было съ восторгомъ принято молодыми людьми. Они немедленно вышли, слабо освѣщаемые восковыми свѣчами, которыми въ Римѣ необходимо запасаться всякому, кому приходится въ ночное время спускаться или подниматься по лѣстницамъ. Вышедъ на улицу, они увидѣли небо, ярко озаренное луною, которая кидала свѣтъ на стѣну противоположнаго палаццо и оттѣняла всѣ его архитектурныя украшенія — карнизы, колонны и рѣшетки темныхъ оконъ, придававшія всему зданію видъ тюрьмы. Починщикъ старой обуви уже закрылъ свою лавку, помѣщенную въ основаніи.дворца; фонарь продавца сигаръ сверкалъ въ тѣни арокъ; французскій часовой мѣрно.ходилъ взадъ нъпередъ вдоль портала и бездомная собака съ громкимъ лаемъ преслѣдовала его, какъ бы оспаривая у него право быть сторожемъ этого мѣста. Со всѣхъ сторонъ слышался шумъ падающей воды, находившейся гдѣ-то недалеко, но совершенно невидимой. Такой шумъ можно слышать во многихъ улицахъ и дворцахъ, когда дневной шумъ умолкаетъ, потому что консулы, императоры, папы и великіе люди разныхъ временъ не находили лучшаго средства обезсмертить свое имя, какъ построить вѣчно новый, неразрушимый бассейнъ и наполнить его водою; — потомство могло убѣдиться, что эти постройки прочнѣе чѣмъ мѣдь и мраморъ. — Донателло, вы можете взять себѣ въ товарищи кого нибудь изъ этихъ юношей, сказала Миріамъ, увидѣвъ его возлѣ себя. Теперь я вовсе не въ такомъ настроеніи, какъ въ тотъ вечеръ, когда мы танцовали въ виллѣ Боргезе. — Я никогда больше не захочу танцовать, отвѣчалъ Донателло. — Какой печальный тонъ! вскричала Миріамъ. Вы совершенно испортились въ этомъ мрачномъ Римѣ; но вы опять будете благоразумны и счастливы, если скоро воротитесь домой, въ Тоскану. Дайте мнѣ руку; только берегитесь — не шалите. Мы сегодня должны вести себя спокойно и важно. Общество раздѣлилась на группы; каждый выбралъ себѣ товарища — живописецъ скульптора, скульпторъ живописца, потому что, какъ извѣстно, артисты чувствуютъ болѣе симпатіи къ тѣмъ, которые трудятся въ другой Сферѣ, нежели къ своимъ собратамъ. Киніонъ охотно предложилъ бы свою руку Тильдѣ и держался бы нѣсколько въ сторонѣ отъ остальнаго общества; но она шла возлѣ Миріамъ и, казалось хотѣла остаться одна. Они скоро прошли узкую улицу, выходящую на площадь, гдѣ въ лунномъ свѣтѣ сверкалъ величественнѣйшій изъ римскихъ фонтановъ. Шумъ его, чтобъ не сказать ревъ, слышенъ былъ гуляющимъ до тѣхъ поръ, пока они оставались на открытомъ воздухѣ. Это фонтанъ Треви, источникъ котораго находится далеко за стѣнами города, и вода стремится оттуда по подземнымъ водопроводамъ. — Я напьюсь воды изъ этого фонтана, сказала Миріамъ. Черезъ нѣсколько дней я уѣду изъ Рима, а говорятъ, что одинъ глотокъ воды изъ фонтана Треви перёдъ отъѣздомъ обезпечиваетъ возвращеніе, какія бы ни встрѣтились препятствія. Вы также напьетесь, Донателло? — Синьорина, я пью, что вы пьете, отвѣчалъ Донателло. Вся компанія подошла къ фонтану; одни пили воду, другіе разсматривали мраморную группу, довольно нелѣпое произведеніе какого-то скульптора школы Бернини. Впрочемъ, теперь при лунномъ свѣтѣ, весь этотъ фронтонъ съ нишами, и выглядывающими изъ нихъ аллегорическими фигурами, Нептуномъ и тритонами у основанія, казался несравненно лучше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. — Чтобы сдѣлали изъ такой страшной силы воды у насъ въ Америкѣ? сказалъ кто-то изъ артистовъ, — ее заставили-бы ворочать колеса машинъ, хлопчато-бумажной фабрики — я увѣренъ. — Народъ сломалъ бы эти божества, сказалъ Киніонъ, и вѣроятно поставилъ бы тридцать одну фигуру — изображающія штаты и серебряные потоки, исходящіе изъ каждой изъ нихъ, соединялись бы въ огромномъ резервуарѣ общаго благосостояніи націи. — Или, еслибы они захотѣли придать оттѣнокъ сатиры, замѣтилъ какой-то англійскій художникъ, то могли бы заставить одну фигуру смывать пятна на національномъ флагѣ. Римскія прачки могли бы служить отличными моделями. — Мнѣ часто хотѣлось взглянуть на этотъ фонтанъ при лунномъ свѣтѣ, сказала Миріамъ, потому что здѣсь было свиданіе Корины съ лордомъ Невиллемъ послѣ разлуки. Подойдите кто нибудь, я посмотрю, можно-ли различать лица въ водѣ. Опершись на край бассейна, она услышала чьи-то тихіе шаги и замѣтила въ водѣ, что.кто-то смотритъ изъ-за ея плеча. Свѣтъ луны освѣщалъ сзади артистку и, падая на Фронтонъ, освѣщалъ всѣ статуи, скалы, и дробился въ постоянно волнующейся поверхности воды. Надо замѣтить, что Корина узнала Невилля по отраженію его лица въ водѣ; но Миріамъ собственная тѣнь мѣшала различить лица. — Три тѣни! вскричала она. Три отдѣльныя тѣни и всѣ такія темныя и тяжелыя, что утонули въ водѣ. Онѣ всѣ рядомъ лежатъ на днѣ бассейна. Одну я узнаю: съ правой стороны Донателло, — я узнала его по волосамъ и по очертанію головы. Но я не могу различить фигуры, которая съ лѣвой стороны; какая-то темная масса, неопредѣленная, какъ предзнаменованіе бѣдствія… Кто же это можетъ быть?… Ахъ! Это восклицаніе невольно вырвалось изъ ея груди, когда она, обернувшись назадъ, увидѣла странную фигуру, преслѣдовавшую ее, хорошо знакомую всему обществу артистовъ. Общій взрывѣсмѣха послѣдовалъ за восклицаніемъ Миріамъ; между тѣмъ фигура наклонилась къ ней и произнесла нѣсколько словъ, которыхъ нельзя было разслышать, за шумомъ воды; однакожъ, судя по жестамъ, можно было заключить, что она приглашала Маріамъ омочить руки въ водѣ. — Онъ, должно-быть, не Италіанецъ, покрайней мѣрѣ не Римлянинъ, замѣтилъ кто-то изъ художниковъ. Я никогда не видѣлъ, чтобъ кто нибудь изъ нихъ такъ заботливо мылъ руки. Посмотрите, онъ третъ ихъ, какъ будто бы хотѣлъ смыть пятна и грязь, нанесенныя цѣлымъ тысячелѣтіемъ. Дѣйствительно, омочивъ руки въ водѣ, онъ теръ ихъ съ необыкновеннымъ усердіемъ, потомъ смотрѣлъ въ воду, какъ будто желая удостовѣриться, не замѣтны-ли во всемъ бассейнѣ слѣды его умовенія. Маріамъ съ ужасомъ глядѣла на него нѣсколько мгновеній, потомъ, овладѣвъ собою, почерпнула горестью воды и, слѣдуя старинной формѣ заклятій, брызнула ею въ лицо своего преслѣдователя. — Во имя всѣхъ святыхъ, вскричалъ она, исчезни, демонъ, и оставь меня навсегда! — Этого недостаточно, сказалъ кто-то изъ артистовъ, въ фонтанѣ не святая вода! Дѣйствительно, заклятіе не произвело никакого дѣйствія на демона. Онъ умылъ еще виски, промылъ глаза/посмотрѣлъ пристально въ воду и опять жестами пригласилъ Маріамъ послѣдовать его примѣру. Зрители громко смѣялись, но въ смѣхѣ ихъ слышалась принужденность, потому что въ фигурѣ точно было что-то отталкивающее и отвратительное. Въ эту минуту Маріамъ почувствовЭла, что кто-то сильно схватилъ ее за руку; она обернулась и увидѣла Донателло, лицо котораго было искажено яростью хищнаго звѣря. — Позвольте мнѣ утопить его, прошепталъ онъ. Вы сейчасъ услышите, какъ онъ захлебнется. — Перестаньте, успокойтесь, Донателло! сказала Маріамъ ласково, видя, что вся душа ея спутника была взволнована неестественнымъ гнѣвомъ и ужасомъ. Оставьте его въ покоѣ. Онъ сумасшедшій, и мы сами будемъ казаться сумасшедшими, если станемъ тревожиться его странностями. Оставимъ его, пусть онъ себѣ моется, если ему это нравится; что намъ до этого? Ну, успокойтесь же, глупый мальчикъ! Тонъ и жесты ея были таковы, какъ будто бы она усмиряла разозлившуюся вѣрную собаку; она погладила его по головѣ, потомъ дотронулась до его щеки своею нѣжною рукою. — Ахъ, синьорина! тяжело вздохнувъ, сказалъ Донателло, который успѣлъ нѣсколько успокоиться когда они пошли дальше, продолжая держаться въ сторонѣ отъ остальнаго общества. Могу-ли я быть теперь такимъ, какимъ вы меня въ первый разъ видѣли? Мнѣ кажется, я очень измѣнился въ теченіе этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и особенно въ послѣдніе дни. Радость исчезла навсегда, все прошло! все прошло! Посмотрите, какъ горятъ мои руки, а еслибы вы знали, какъ горитъ мое сердце! — Мой бѣдный Донателло! вы больны! сказала она тономъ глубокой симпатіи и состраданія. Это Римъ отнялъ у васъ вашу прежнюю счастливую, веселую жизнь. Возвращайтесь, мой другъ, домой; тамъ вы опять будете счастливы, какъ прежде. Нашлй-Ли вы здѣсь что нибудь, чѣмъ бы могли наслаждаться? скажите мнѣ правду. — Да, отвѣчалъ Донателло. — Что? ради Бога скажите! живо произнесла Маріамъ. — Жгучую боль въ сердцѣ, отвѣчалъ Донателло, потому что вы причиною ея. Въ это время они находились уже довольно далеко отъ фонтана Треви. О сценѣ, происшедшей у бассейна, почти никто не говорилъ, потому что всѣ считали преслѣдователя Миріамъ сумасшедшимъ человѣкомъ и едва ли были удивлены странностію его поведенія. Миновавъ нѣсколько узкихъ улицъ, общество прошло черезъ площадь Апостоловъ и наконецъ достигло форума Траяна. На всемъ пространствѣ, гдѣ нѣкогда былъ Римъ, время особенно рѣзко обнаружило свою дѣятельность — оно употребило тутъ усилія, чтобъ похоронить древній городъ и въ теченіи восемнадцати столѣтій закапывало все глубже и глубже могилу. Ту же судьбу испытывалъ и форумъ Траяна, пока французы въ отсутствіи папы не начали раскапывать землю вокругъ гигантской колонны и не открыли ея основанія, украшеннаго барельефами древнихъ императоровъ. На площади предъ нимъ возвышается каменная роща, состоящая изъ полуразвалившихся, неровныхъ столбовъ исчезнувшей базилики, еще сохраняющихъ прежнее величіе и, кажется, уже неспособныхъ къ дальнѣйшему разрушенію. Въ концѣ площади находится громадный гранитный столбъ. Это самый положительный свидѣтель прошлаго; ни исторія, ни эпопеи, ни сила мысли не могутъ сдѣлать существованіе древняго Рима столь ощутительнымъ для самаго отдаленнаго потомства, какъ этотъ громадный остатокъ того, что было создано когда-то великимъ народомъ. — Посмотрите, сказалъ Киніонъ, на этомъ столбѣ сохранилась еще шлифовки. Теперь ужъ довольно поздно, а я чувствую жаръ полуденнаго солнца; этотъ столбъ кажется вѣченъ. Полировка, выдержавшая слишкомъ полторы тысячи лѣтъ, жаръ, сохраняющійся до полуночи, — это почти невѣроятно. — Въ этомъ столбѣ можно найти утѣшеніе, сказала Миріамъ; онъ напоминаетъ, что всѣ человѣческія бѣдствія преходящи. — Также, какъ радости, и счастье, и все прекрасное, возразила Гильда. Мнѣ непріятино думать, что этотъ камень, только потому, что онъ массивный, останется, Богъ знаетъ, какъ долго, между тѣмъ какъ картина, которая заключаетъ въ себѣ душу и должна быть безсмертна, исчезаетъ. — О милая Гильда, сказала Миріамъ, утѣшьтесь общимъ заключеніемъ, которое вывести можно изъ всего на свѣтѣ и совершенно справедливымъ во всѣхъ отношеніяхъ — «все пройдетъ!» — и это когда нибудь исчезнетъ. Разговоръ ихъ былъ прерванъ внезапнымъ крикомъ нѣсколькихъ артистовъ, остававшихся въ сторонѣ и разговаривавшихъ между собою. — Траянъ! Траянъ! кричали они. — Вы хотите оглушить насъ своимъ крикомъ, сказала Миріамъ, смѣясь; что съ вами? Вся площадь огласилась крикомъ — Траянъ! и эхо повторяло это крикъ со всѣхъ сторонъ понѣскольку разъ. — Мы пользуемся случаемъ попробовать свои голоса, отвѣчалъ одинъ изъ артистовъ; а сверхъ того надѣемся вызвать Траяна; пусть онъ посмотритъ на свою колонну, онъ при жизни ея, не видѣлъ, — вѣдь ваша модель бродитъ еще по Риму, а онъ жилъ и грѣшилъ раньше Траяна; почему же не явиться и Траяну? — Я не думаю, чтобъ умершимъ императорамъ могли доставить удовольствіе ихъ колонны, замѣтилъ Киніонъ. Всѣ эти прекрасные барельефы, на которыхъ представлены кровавые подвиги Траяна, едвали понравились бы ему; они вмѣстѣ съ нимъ явятся на страшный судъ и скажутъ, что онъ дѣлалъ при жизни. Еслибы мнѣ пришлось ставить памятникъ какому нибудь герою, я подумалъ-бы, что изобразить на пьедесталѣ. — Вотъ и проповѣдь! сказала Гильда, смѣясь надъ нравственною рѣчью Кинібна. Впрочемъ, эти камни въ самомъ дѣлѣ могутъ внушить мысль, годную для проповѣди. Все общество въ самомъ веселомъ настроеніи духа отправилось далѣе взглянуть на массивные остатки храма Марса гдѣ въ настоящее время помѣщается женскій монастырь. По дорогѣ они остановились на минуту у портика храма Минервы, богатѣйшаго и прекраснѣйшаго произведенія древняго зодчества, но сильно пострадавшаго отъ времени и почти до половины скрывающагося въ наносной почвѣ. Въ этомъ зданіи на мѣстѣ древней богини пріютился булочникъ. — Ужъ булочникъ вынулъ изъ печи свои булки, замѣтилъ Киніонъ. Слышите, какой сильный запахъ? Я думаю, Минерва, въ отмщеніе за такое поруганіе ея храма, подлила бы ему въ тѣсто уксусу, еслибы не знала, что новые Римляне сами льютъ его. Они поворотили, въ Via Alessandria и, достигнувъ храма Мира, прошли подъ его высокими массивными арками на длинную площадь, огороженную плетнемъ. На этомъ мѣстѣ, имѣющемъ въ настоящее время деревенскую наружность, въ древности вѣроятно была одна изъ великолѣпнѣйшихъ улицъ. На всемъ этомъ пространствѣ, поросшемъ травою, лежатъ груды развалинъ, и видѣнъ обнаженный слѣдъ обширнаго храма, построеннаго Адріаномъ. Оно оканчивается довольно крутымъ спускомъ, у подножія котораго разстилается равнина, загроможденная развалинами Колизея. === ГЛАВА IX. <br>Въ Колизеѣ и на краю пропасти. === У входа въ эту величественную развалину, какъ обыкновенно въ лунные вечера, стояло нѣсколько экипажей; но внутри почти никого не было видно. Французскій часовой, стоявшій у главной арки, внимательно осмотрѣлъ группу новыхъ посѣтителей, однако не помѣшалъ имъ идти дальше. Вся внутренность развалинъ была залита луннымъ свѣтомъ, въ которомъ даже слишкомъ рѣзко обрисовывались арки. Величественныя воспоминанія помогаютъ воображенію создать постройку болѣе громадную, чѣмъ Колизей, и разрушить ее въ болѣе живописныя развалины. Знаменитое описаніе Байрона лучше дѣйствительности. Онъ смотрѣлъ на сцену сквозь чарующую призму протекшихъ столѣтій и освѣтилъ ее свѣтомъ звѣздъ, вмѣсто того, чтобъ представить ее въ яркомъ свѣтѣ полной луны. Одни изъ членовъ нашего эстетическаго общества усѣлись на лежащую колонну, другіе на массивную глыбу мрамора, нѣкогда, можетъ быть, служившую подножьемъ жертвенника, иные на ступенькахъ христіанскаго алтаря. Хотя всѣ они были Готы и варвары, однакожъ болтали между собою такъ весело, какъ будто бы принадлежали къ племени, населяющему нынѣшнюю Италію. Здѣсь, гдѣ столько гладіаторовъ и христіанскихъ мучениковъ было истерзано дикими звѣрями, древнее населеніе Рима находило много удовольствія и веселья. И теперь нѣсколько человѣкъ, сидя у подножья чернаго креста, возвышающагося въ центрѣ Колизея, пѣли веселыя пѣсни. Всѣ преступленія, совершенныя на этомъ мѣстѣ, вся пролитая кровь, доставила ему особенную святость. Недаромъ римская церковь обѣщаетъ отпущеніе грѣховъ тому, кто напечатлѣетъ поцѣлуй на черномъ крестѣ. Кругомъ по всему пространству Колизея воздвигнуты алтаря, изъ которыхъ каждый напоминаетъ какое нибудь обстоятельство страданій Спасителя. Пилигримы ползаютъ на колѣнахъ отъ одного алтаря до другаго, и у каждаго склоняясь, терпѣливо читаютъ свои молитвы. — Какъ все это прекрасно! сказала Гильда, вздохнувъ отъ удовольствія. — Да, отвѣчалъ Киніонъ, сидѣвшій подлѣ нея на колоннѣ. Колизей мнѣ кажется теперь, какъ мы его видимъ, лучше, чѣмъ въ то время, когда здѣсь собиралось восемьдесятъ тысячъ народа смотрѣть, какъ львы и тигры разрывали людей. Колизей и былъ построенъ для насъ и надлежащее употребленіе изъ него сдѣлали только спустя двѣ тысячи лѣтъ послѣ его окончанія. — Едва-ли императоръ Вёспасіанъ имѣлъ насъ въ виду, сказала Гильда; но я все-таки ему очень благодарна за эту постройку. — Но я думаю, его не такъ благодарятъ тѣ, чьимъ инстинктамъ онъ потворствовалъ, возразилъ Киніонъ. Представьте себѣ, что здѣсь по ночамъ собираются восемьдесятъ тысячъ духовъ, терзаемыхъ древними воспоминаніями, что они опять тѣснятся въ этихъ аркахъ и каятся въ нечеловѣческомъ наслажденіи, какое они здѣсь нѣкогда испытывали. — Вы населяете эту мирную сцену готическими ужасами, сказала Гильда. — У меня есть основаніе предполагать въ Колизеѣ сборище привидѣній, отвѣчалъ скульпторъ. Вы помните дѣйствительную сцену изъ біографіи Бенвенуто-Челлини, въ которой знакомый ему некроманъ очертилъ магическій кругъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь черный крестъ, и вызвалъ миріады демоновъ! Бенвенуто видѣлъ собственными глазами гигантовъ, пигмеевъ и другихъ чудовищъ, прыгавшихъ и плясавшихъ на стѣнахъ. Эти привидѣнія были Римляне, посѣщавшіе при жизни Колизей. — Я и теперь вижу привидѣніе! сказала Гильда не совсѣмъ спокойно. Посмотрите на этого пилигрима; онъ ползетъ на колѣняхъ отъ одного образа къ другому и, кажется, очень усердно молится. Когда онъ повернулся въ эту сторону и свѣтъ упалъ ему въ лицо — я узнала его. — Я тоже узнаю его, сказалъ Киніонъ. Бѣдная Миріамъ! Думаете вы, что она его видитъ? Они осмотрѣлись кругомъ и замѣтили, что Миріамъ не было. Она незамѣтно отдѣлилась отъ общества и ушла въ темную арку, куда не проникалъ лунный свѣтъ. Донателло, который сторожилъ ее, какъ вѣрная собака, прокрался за нею и сдѣлался невиннымъ свидѣтелемъ сцены, ужасной въ своемъ родѣ. Не зная объ его присутствіи и полагая, что она одна, Миріамъ, эта прекрасная дѣвушка, начала дѣлать самые странные, дикіе жесты, скрежетать зубами и топать ногами, какъ будто-бы она хотѣла скрыть отъ остальнаго общества припадокъ помѣшательства. Но извѣстно, что многія лица подъ вліяніемъ сильнаго напряженія ищутъ успокоенія своихъ душевныхъ страданій въ болѣе или менѣе дикомъ, внѣшнемъ проявленіи ихъ; они часто кричатъ, если это возможно. Въ такія минуты ихъ можно почитать сумасшедшими. — Синьорина! сжальтесь надо мною! вскричалъ Донателло, приблизившись къ ней. Это слишкомъ страшно! — Какъ вы смѣли идти за мною? вскрикнула Миріамъ, вздрогнувъ; за такое оскорбленіе убиваютъ!… — Убейте, если вамъ угодно, или если нужно, отвѣчалъ Донателло покорно, ''я не'' буду противиться смерти. — Донателло, сказала Миріамъ, приблизившись къ нему; она казалась уже покойнѣе, но голосъ ея дрожалъ. Донателло, если вы любите себя, если вы хотите быть счастливы, какъ прежде, оставьте меня! — Она печально посмотрѣла на него, но не двигалась. — Я говорю вамъ, — продолжала она, послѣ паузы, — надо мною виситъ ужасное бѣдствіе — я это знаю, я вижу его, чувствую въ. воздухѣ. Оно обрушится на меня и задавитъ васъ, если вы не оставите меня! Ступайте же и благодарите Бога за спасеніе. Ступайте, или вы погибли! На лицѣ Донателло выразилось такое высокое и глубокое чувство, какого въ немъ и предположить не могла Миріамъ. — Я никогда не оставлю васъ, сказалъ онъ; вы не можете прогнать меня отъ себя. — Бѣдный Донателло! вскричала Миріамъ. Кромѣ васъ, никто не добивается раздѣлить мою судьбу, никто не идетъ за мною; возлѣ меня нѣтъ никого, кромѣ васъ!… Да, они называютъ меня прекрасной, продолжала она, обращаясь нестолько къ Донателло, сколько къ себѣ самой; — и я привыкла думать, что весь міръ будетъ у моихъ ногъ, когда меня постигнетъ бѣда! Теперь, да, теперь наступила эта бѣда, и что же? Моя красота, мои дарованія привлекли ко мнѣ одного простодушнаго мальчика, котораго они называютъ полуумнымъ, котораго они считаютъ способнымъ только наслаждаться жизнью. — Я принимаю его помощь — завтра, завтра я все разскажу ему, все!… Но развѣ это не преступленіе — смутить его чистую, благородную душу такимъ ужаснымъ разсказомъ и передать ему свою муку?!.. Она протянула къ нему руку и, когда онъ прижалъ ее къ губамъ, печально улыбнулась. Выходя изъ темной арки, они замѣтили стоящаго на колѣняхъ пилигрима, достигшаго уже тѣхъ ступеней, на которыхъ за нѣсколько времени передъ тѣмъ сидѣла Миріамъ. Здѣсь онъ остановился и началъ усердно молиться. Но Киніонъ, сидѣвшій невдалекѣ отъ него, замѣтилъ — и это показалось ему очень страннымъ, — что въ лицѣ этого человѣка, равно какъ и въ дѣйствительной его жизни, не видно было признаковъ раскаянія, хотя онъ и совершалъ это колѣнопреклоненное путешествіе, и даже въ то время, когда онъ шевелилъ губами, произнося, по всей вѣроятности, слова молитвы, глаза его блуждали, и Миріамъ вскорѣ почувствовала, что онъ ее замѣтилъ. — Надо полагать, что онъ примѣрный католикъ, тихо сказалъ кто-то изъ присутствовавшихъ. Судя по этому, едва-ли можно принять его за того человѣка, котораго видѣли въ катакомбахъ. — Его обратили католическіе богословы, отвѣчалъ другой; они ужъ тысяча-пятьсотъ лѣтъ убѣждаютъ его. Чрезъ нѣсколько минутъ вся компанія пошла дальше. Выйдя изъ Колизея, они оставили влѣво отъ себя арку Константина, а за нею безобразныя развалины дворца цезарей, части котораго возобновлены и обращены въ монастыри и новыя виллы; потомъ повернули къ городу и прошли чрезъ арку Тита. Луна сіяла такъ ярко, что освѣщала внутри высѣченный изъ мрамора еврейскій подсвѣчникъ о семи вѣтвяхъ, оригиналъ котораго можетъ быть и теперь еще лежитъ на днѣ Тибра. По мѣрѣ того, какъ артисты подвигались впередъ, имъ все чаще и чаще попадались навстрѣчу пары или группы гуляющихъ. Въ лунные вечера Римъ оживляется: со всѣхъ сторонъ слышатся пѣсни, шумъ и сливаются съ вашими сновидѣніями, если вы заблаговременно улеглись спать; но гораздо лучше быть въ то время на улицѣ, потому что томительный жаръ римской атмосферы къ вечеру уменьшается. Наконецъ они достигли форума и скоро приблизились къ краю пропасти. — Отойдемъ отсюда, сказалъ Киніонъ, крѣпко упершись ногой объ край пропасти; это дѣйствительно, что называется стоять на краю пропасти. Въ нее когда-то бросился Курцій со своимъ конемъ. Представьте себѣ страшное отверстіе, недосягаемую для глаза глубину, выглядывающія изъ нея чудовища съ отвратительными физіономіями и кругомъ толпу испуганнаго народа. Въ этой картинѣ смыслъ гораздо глубже, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Здѣсь собрались всѣ пророческія видѣнія — всѣ будущія бѣдствія Рима — тѣни Готтовъ, Галловъ и даже нынѣшнихъ французскихъ солдатъ. Я бы много далъ, чтобъ взглянуть въ такую пропасть. — Я думаю, что всякій человѣкъ, сказала Миріамъ, въ минуты горя и отчаянія смотритъ въ такую же пропасть. — Что же тамъ? спросила Гильда. Я никогда еще туда не заглядывала. — Погодите, откроется она и для васъ, отвѣчала Миріамъ. Такая пропасть не что иное, какъ только одна изъ безчисленныхъ пропастей, разбросанныхъ повсюду подъ нашими ногами. Прочное человѣческое счастіе состоитъ въ томъ, что тонкая скорлупа, покрывающая эти пропасти въ состояніи служить подмостками для тѣхъ сценъ, которыя мы разъигрываемъ въ жизни. Но чтобы открыть пропасть, ненужно землетрясенія: — стоитъ ступить одной тяжелой ногѣ — и все готово. Я нахожу, что героизмъ Курція глупый и совершенно ненужный поступокъ. Чтожъ изъ того, что онъ бросился туда? За нимъ туда же ушелъ весь, Римъ — дворцы цезарей, храмы боговъ, статуи великихъ людей — все провалилось туда! Эти побѣдоносныя арміи и тріумфаторы, съ торжественною музыкою возвращавшіеся съ поля битвы, куда они шли? — все туда же! Все бросалось за этимъ несчастнымъ, глупымъ Курціемъ, который думалъ, что спасетъ ихъ. — Вашъ взглядъ на судьбу человѣческую меня очень печалитъ, Миріамъ, сказала Гильда. Мнѣ кажется, что подъ нашими ногами нѣтъ никакихъ пропастей, кромѣ тѣхъ, которыя мы сами себѣ роемъ. Если такая пропасть открывается, намъ остается наполнить ее добрыми дѣлами и тогда мы безопасно можемъ идти дальше. Эту пропасть открыли преступленія Рима; ее наполнили героическое самоотверженіе и патріотизмъ — высшія добродѣтели, по понятіямъ Римлянъ. Всякое зло снова открывало ее, и такъ какъ въ Римѣ было зла больше, нежели добра, то она поглотила все государство. — И все пришло къ тому же концу, возразила Миріамъ настойчиво. — Конечно, — вмѣшался Киніонъ, воображенію котораго совершенно полно и цѣло представилась картина, нарисованная Тильдою, — конечно, вся кровь, пролитая Римлянами на поляхъ сраженій, въ Колизеѣ, на улицахъ, — всѣ эти политическія и неполитическія убійства — кровь Цезаря и Виргиніи подмыла почву, на которой Римѣ стоялъ, и она провалилась. Виргинію отецъ закололъ на томъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь стоимъ, я въ этомъ увѣренъ. — Значитъ, это мѣсто освящено на-вѣки, сказала Гильда. — Вы приписываете кровопролитію благотворную силу? спросила Миріамъ. Нѣтъ, не возражайте, я поняла васъ правильно. Отъ пропасти они возвратились назадъ, прошли форумъ, и Via Sacra, потомъ между арками храма Мира и дворца цезарей, гдѣ слышались многочисленные голоса гуляющихъ. Разнообразныя мелодіи раздавались въ воздухѣ и разносились далеко. Хорошій примѣръ ободрилъ нашихъ артистовъ, и они запѣли хоральную пѣню «Hail, Columbia, — звуки которой, — мы думаемъ, казались нѣсколько дикими въ этой классической мѣстности. Миріамъ сначала молчала, можетъ быть потому, что не знала, мелодіи и словъ; но наконецъ и она запѣла; голосъ ея сперва звучалъ тихо, потомъ постепенно возвышался и наконецъ покрылъ весь хоръ. Голосъ ея былъ чистъ и силенъ, но въ немъ звучала нота, обнаруживавшая сильное душевное волненіе. Она долго боролась съ нимъ, но не могла побѣдить. Эти громкіе звуки и высокія ноты, казалось, были воплями, исходившими изъ глубины ея больнаго сердца. Съ площади Campidoglio они поднялись на вершину капитолійскаго холма и остановились предъ конною статуею Марка Аврелія. Луна изливала на нее такой яркій свѣтъ, что можно было различить складки императорской тоги. Скульпторъ зналъ, каковъ долженъ быть монархъ, сказалъ Киніонъ; и зналъ человѣческое сердце, которое требуетъ, истиннаго, добраго правителя, съ какимъ бы титуломъ онъ ни былъ. — О, еслибы былъ на свѣтѣ хоть одинъ такой человѣкъ! воскликнула Миріамъ, хоть одинъ въ цѣломъ мірѣ! — какъ скоро и легко избавлялись бы мы отъ своихъ страданій и несчастій. Мы всѣ могли бы прибѣгать къ нему въ горѣ, даже бѣдная женщина съ своимъ больнымъ сердцемъ не была быимъ отвергнута; у его ногъ она могла бы оставить свои муки и навѣки отъ нихъ освободиться. Истинный правитель народа не долженъ отворачиваться; и отъ частныхъ бѣдствій. — Какое понятіе, объ обязанностяхъ правителя! сказалъ Киніонъ, невольно улыбнувшись. Это совершенно женская мысль. Я увѣренъ, Гильда раздѣляетъ ее? — Нѣтъ, отвѣчала она спокойно. Я никогда не стала бы искать помощи у земныхъ царей. — Гильда! Гильда! проговорила Миріамъ тихо; какъ вы счастливы! Я съ радостью отдала бы, всю мою жизнь за одну минуту такой вѣры въ Бога, Вы и не подозрѣваете, какъ я въ ней нуждаюсь. Вы въ-самомъ-дѣлѣ благодарите его за то, что онъ смотритъ и печется о насъ? — Миріамъ, вы пугаете меня! — Тише, тише! чтобъ они не услышали насъ! прошептала Миріамъ. Я васъ пугаю? вы говорите; чѣмъ? скажите, ради Бога. Развѣ въ моемъ поведеніи вы находите что нибудь странное? — Нѣтъ, только въ эту минуту, отвѣчала Гильда, потому что вы, кажется, сомнѣваетесь въ Божьемъ провидѣніи. — Мы въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ; теперь я не могу. Во время этого разговора общество подошло къ прекрасной лѣстницѣ, спускающейся съ капитолійскаго холма къ нижнему Риму, гдѣ находится узкій и довольно длинный проходъ.. Сюда поворотили теперь наши артисты. Дорога постепенно спускалась внизъ подъ стѣнами дворца, потомъ подъ воротами и окончилась небольшимъ мощенымъ дворомъ, окруженнымъ невысокимъ парапетомъ. Это мѣсто почему-то показалось имъ особенно пустыннымъ. Съ одной стороны возвышалась стѣна дворца, въ которой луна освѣщала обнаженныя закрытыя ставнями окна. Ни одинъ человѣческій глазъ не выглядывалъ изъ нихъ, какъ будто въ этомъ пустынномъ дворцѣ не было живаго существа. На всемъ дворѣ ничего не было видно, кромѣ низкаго парапета, построеннаго, повидимому, на краю пропасти. Съ высоты его артисты видѣли массу крышъ, громоздящихся на всемъ пространствѣ между ними и линіею холмовъ, лежащихъ за Тибромъ и обозначающихъ издали направленіе рѣки. Вправо, облитый луннымъ свѣтомъ, возвышался куполъ св. Петра, а далѣе другіе меньшіе куполы. — Какой прекрасный видъ! вскричала Гильда. Я никогда еще не видѣла Рима такъ хорошо, и именно съ этого пункта. — Съ этого пункта должна открываться самая лучшая перспектива, замѣтилъ скульпторъ, потому что съ него многіе знаменитые Римляне въ послѣдній разъ смотрѣли на свой родной городъ и на все земное. Мы стоимъ на Тарпейской скалѣ. Посмотрите внизъ — какой нибудь измѣнникъ нашелъ бы и теперь, что это довольно высоко, несмотря на тридцать футовъ наносной почвы. Всѣ нагнулись внизъ и увидѣли, что скала падала до самаго низу также отвѣсно какъ стѣны находившагося позади нихъ дворца. Крыши бѣдныхъ домовъ, построенныхъ у подошвы и на сторонахъ скалы, не достигали и до половины ея высоты. Но однимъ угломъ она упиралась въ гладкую мощеную площадь. — Мнѣ эта сторона больше всѣхъ нравится, сказалъ Киніонъ; это, вѣроятно, и было то самое мѣсто, откуда древніе Римляне заставляли скакать своихъ политическихъ преступниковъ; — оно соединяется съ высотою, на которой находился сенатъ и храмъ Юпитера — эмблемы ихъ политическихъ и религіозныхъ учрежденій. Этотъ видъ и въ наше время можетъ напомнить политическимъ людямъ, какъ быстръ переходъ отъ величія къ ничтожеству. — Пойдемте, пойдемте! кричало нѣсколько голосовъ. Ужъ полночь! Мы буквально спимъ на краю пропасти. Пора спать, поздно философствовать) — Да, пора домой, сказала Гильда. Скульпторъ надѣялся, что будетъ имѣть удовольствіе проводить Гильду до входа въ ея башню; поэтому, когда общество пустилось въ обратный путь, онъ предложилъ ей руку. Она сначала приняла ее, но черезъ нѣсколько времени, замѣтивъ, что Миріамъ осталась позади, сказала: — Я должна воротиться назадъ; но, пожалуйста, не идите за мною. Я нѣсколько разъ въ теченіе вечера замѣчала, что у Миріамъ есть что-то на душѣ, какая-то печаль или забота; можетъ быть, она поговоритъ со мною объ этомъ. Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, идите впередъ. Донателло насъ обѣихъ проводитъ. Скульпторъ былъ очень опечаленъ и даже нѣсколько разсерженъ такимъ рѣшительнымъ поведеніемъ Гильды; однако повиновался и Гильда ушла одна. Между тѣмъ, Миріамъ, незамѣтившая ухода всего общества, осталась на краю пропасти. — Высоко! сказала она, посмотрѣвъ внизъ и вздрогнувъ невольно, когда глаза ея разглядѣли подошву утеса. Да, конечно, да! тогда всему будетъ конецъ! Въ эту минуту подошелъ къ ней Донателло, который оставался возлѣ нея, но почти не былъ ею замѣченъ. Онъ также, какъ Миріамъ, смотрѣлъ внизъ и дрожалъ отъ страха. Казалось, онъ чувствовалъ пагубную судьбу, угрожающую изъ глубины, и все таки смотрѣлъ внизъ и снова быстро отступалъ назадъ еще въ большемъ ужасѣ. — О чемъ вы думаете, Донателло? спросила Миріамъ. — Я думаю, отвѣчалъ онъ, серьезно глядя ей въ лицо, — кто были тѣ люди, которыхъ бросали отсюда? — Это были люди, которые вредили міру, отвѣчала Миріамъ; люди, жизнь которыхъ была тягостна для ихъ ближнихъ; эти люди отравляли воздухъ, которымъ всѣ дышали, потому что хотѣли достигнуть своихъ личныхъ цѣлей. Съ такими людьми у древнихъ Римлянъ была короткая расправа — ихъ прямо съ торжественной колесницы кидали въ эту пропасть. — Развѣ это было хорошо? простодушно спросилъ молодой человѣкъ. — Да, хорошо, отвѣчала Миріамъ; они спасали невинныхъ людей отъ судьбы, которую заслуживали преступники. Во время этого короткаго разговора Донателло нѣсколько разъ внимательно посмотрѣлъ въ сторону, какъ смотрятъ собаки, когда замѣчаютъ что нибудь подозрительное, и потомъ обратилъ вниманіе на какой-то предметъ, находившійся вблизи. Миріамъ также осмотрѣлась и кажется только въ эту минуту замѣтила, что даже Гильда ушла и она осталась одна съ Донателло. Но они не были одни. Въ основаніи дворцовой стѣны луна оттѣняла глубокую, пустую нишу, въ которой когда-то была статуя; но теперь эта ниша не была пуста, потому что изъ нея вышла темная фигура и стала приближаться къ Миріамъ. Вѣроятно она имѣла причину бояться его приближенія или, можетъ быть, навѣрно знала, что въ эту минуту долженъ наступить кризисъ ея страданія, потому что ею овладѣло такое нѣмое, холодное отчаяніе, что мысли ея помутились и дыханіе остановилось. Она упала на колѣна; но выраженіе ея лица показывало, что движеніе это было безсознательно; она не знала, что ей дѣлать и едвали сознавала свое участіе въ этой сценѣ. Между тѣмъ Гильда, оставивъ скульптора, быстро пошла назадъ въ надеждѣ встрѣтить свою пріятельницу. Издали доносились до ея слуха звуки веселой пѣсни, которую пѣли артисты, спускаясь съ капитолійскаго холма. Калитка небольшаго двора отворилась и снова захлопнулась. Гильда вступила на дворъ; но не пошла дальше, потому что ее поразилъ внезапный шумъ борьбы, прекратившійся въ одно мгновеніе. Вслѣдъ за нимъ послышался громкій ужасный крикъ и тяжелое паденіе чего-то на землю. Потомъ все смолкло. — Такимъ образомъ Гильда была невольною свидѣтельницею случившагося здѣсь происшествія. Еще разъ калитка отворилась и затворилась — и Миріамъ съ Донателло остались одни. Она ломала руки и дико смотрѣла на молодаго человѣка, фигура котораго какъ будто выросла передъ нею, между тѣмъ какъ въ глазахъ его сверкала жестокая энергія: она вдругъ сдѣлала его мужемъ, и мгновенно развила въ немъ сознаніе, котораго не обличала въ немъ прежде ни одна черта характера. Простое, веселое, беззаботное созданіе, какимъ мы знали Донателло, исчезло навсегда. — Что вы сдѣлали? въ ужасѣ прошептала Миріамъ. Глаза Донателло попрежнему сверкали и въ лицѣ еще оставалось выраженіе яростнаго гнѣва. — Я сдѣлалъ то, что нужно было сдѣлать съ измѣнникомъ, отвѣчалъ онъ. Я сдѣлалъ то, о чемъ глаза ваши просили меня, когда я держалъ его надъ пропастью! Послѣднія слова, какъ ударъ грома, поразили Миріамъ. Такъ-ли это? Дѣйствительно-ли она просила Донателло поступить такъ, какъ онъ поступилъ? — Она не знала. Но, припомнивъ подробности сцены, она не могла отрицать, что сердце ея наполнялось дикою радостью, когда она видѣла своего преслѣдователя на краю погибели. Можетъ быть, въ эту минуту шевельнулось и другое какое нибудь чувство; но каково бы ни было ея душевное движеніе, оно сверкало въ ея лицѣ въ то мгновеніе, когда Донателло сбросилъ свою жертву со скалы и когда послышалось паденіе. Но вслѣдъ затѣмъ ею овладѣлъ невыразимый ужасъ. — И мои глаза просили васъ объ этомъ? повторила она. Они оба нагнулись черезъ парапетъ и смотрѣли внизъ такъ пристально, какъ будто бы упало туда неоцѣненное сокровище и его еще можно было поднять. На мостовой лежала темная масса, въ которой едвали можно было отличить человѣка; только руки были распростерты, какъ будто бы хотѣли обхватить маленькіе квадратные камни. Миріамъ долго смотрѣла на безжизненную массу, — но не замѣтила ни малѣйшаго движенія. — Вы убили его, Донателло! Онъ совсѣмъ мертвъ! Мертвъ, какъ камень! Можетъ-ли это быть! — Развѣ вы не думали, что онъ умретъ? сурово спросилъ Донателло. Взвѣшивать дѣло, конечно, было некогда; его судъ продолжался одно мгновеніе и приговоръ заключался въ вашемъ взглядѣ, которымъ вы отвѣчали на мой взглядъ. Если вы будете говорить, что я убилъ его противъ вашего желанія, или что онъ умеръ безъ вашего согласія — черезъ минуту вы увидите меня тамъ же, возлѣ него. — О, никогда! вскричала Миріамъ. Мой добрый, единственный другъ! никогда, никогда! Она оборотилась къ нему — преступная обагренная кровью женщина, — оборотилась къ своему товарищу, такому же преступнику, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ еще невинному, и крѣпко прижала его къ своей груди. Въ этомъ объятіи соединились ихъ сердца; уже соединенныя общимъ чувствомъ ужаса и страданія. — Да, Донателло, вы говорите правду, сказала она. Мое сердце согласилось съ вами. Мы оба его убили. Это дѣло связало насъ на вѣки, какъ кольцо змѣи. Они еще разъ посмотрѣли внизъ, чтобъ убѣдиться, тамъ-ли ихъ жертва; — все дѣло казалось имъ сновидѣніемъ. Потомъ отвернулись отъ роковой пропасти и ушли со двора. Дѣло, совершенное молодымъ человѣкомъ ''и'' принятое Миріамъ соединило ихъ души страшною неотразимою силою. Союзъ ихъ былъ тѣснѣе всякаго человѣческаго союза; въ первыя минуты новая симпатія уничтожила всякія другія узы. Они достигли лѣстницы, спускающейся отъ Капитолія, гдѣ вдали еще слышны были громкія пѣсни и смѣхъ, среди которыхъ едва слышались ихъ собственные голоса. Но теперь не узнали бы ихъ голосовъ — они какъ-то странно звучали; и сами они чувствовали, что не могли бы смѣшаться съ этою толпою: преступленіе отдѣлило ихъ отъ другихъ людей. Но за-то тѣмъ тѣснѣе былъ ихъ союзъ въ этомъ нравственномъ одиночествѣ; онъ заключалъ въ себѣ все, что связываетъ людей и привлекаетъ другъ къ другу. — О, Донателло! вскричала Миріамъ; и въ это восклицаніе она перелила всю свою душу. — О, другъ мой, чувствуете-ли вы, какъ тѣсно соединены наши сердца? — Да, я чувствую, отвѣчалъ онъ. Мы живемъ теперь одною жизнью. — А вчера еще, продолжала Миріамъ, — нѣтъ, не вчера, нѣсколько минутъ тому назадъ я была одна, совершенно одна. Ни друга, ни сестры, никого, къ кому было бы привязано мое сердце. Одна минута — и все перемѣнилось! Нѣтъ больше одиночества! — Да, Миріамъ, нѣтъ одиночества! сказалъ Донателло. — Нѣтъ, мой прекрасный! отвѣчала Миріамъ, глядя ему въ лицо, одушевленное страстью и принявшее почти геройское выраженіе. Нѣтъ, мой невинный! Вѣдь мы не сдѣлали ничего дурнаго. Одну жалкую, недостойную жизнь нужно было принести въ жертву, чтобъ соединить двѣ другія жизни на вѣки. — На вѣки, Миріамъ! На вѣки соединены его кровью! сказалъ Донателло и самъ содрогнулся отъ своихъ словъ. Можетъ быть, онѣ представили его простому воображенію всю гнусность союза, скрѣпленнаго преступленіемъ, о чемъ онъ никогда еще не думалъ. — Забудьте это! забудьте! сказала Миріамъ, которая не могла не замѣтить, что въ душу Донателло стало проникать неизъяснимое мученіе. Дѣло сдѣлано — его ужъ нѣтъ больше! Они проходили по улицамъ Рима, какъ между величественными тѣнями преступниковъ, витающихъ надъ этимъ облитомъ кровью городомъ. — Вотъ и здѣсь совершились великія дѣла, сказала Миріамъ, когда они вступили на помпеевскій форумъ, такія же кровавыя дѣла, какъ наше! Кто знаетъ, можетъ быть, мы встрѣтимъ здѣсь печальныя тѣни убійцъ Цезаря. — Теперь они сдѣлались нашими братьями? спросилъ Донателло. — Да, всѣ они, и многіе другіе, неизвѣстные міру, сдѣлались нашими братьями и сестрами, отвѣчала она. Теперь она въ свою очередь вздрогнула; куда дѣвалось минутное, обманчивое спокойствіе, послѣ совершеннаго преступленія? Миріамъ почувствовала теперь, что она сама и влюбленный въ нее Донателло составляли не -чету счастливыхъ влюбленныхъ, но чету неразрывно связанную преступленіемъ, что при каждомъ взглядѣ другъ на друга они должны содрагаться. — Только не теперь! твердила она про-себя. Только не сегодня! Сегодня нѣтъ никакихъ угрызеній! Погруженная въ свои мысли — увы! тяжелыя, мрачныя мысли! — они шли безъ цѣли, поворачивали то вправо, то влѣво и очутились наконецъ въ концѣ той улицы, гдѣ находилась башня Тильды. Въ окнѣ у нея свѣтился огонь, какъ будто передъ образомъ Мадонны. Миріамъ остановила Донателло, взявъ его за руку. Стоя въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ башни, они видѣли, какъ отворилось верхнее окно, какъ Гильда наклонилась впередъ и подняла руки къ небу. — Доброе, чистое дитя! Смотрите, Донателло, она молится! сказала Миріамъ голосомъ, въ которомъ слышна была неподдѣльная радость. Еще разъ изъ глубины ея души поднялось, какъ черная туча, сознаніе ея преступленія и она громкимъ голосомъ воскликнула: Молись за насъ, Гильда! Намъ нужна твоя молитва! Услышала-ли Гильда это восклицаніе, узнала-ли она голосъ, мы не можемъ сказать; но окно тотчасъ же закрылось и Гильда исчезла за нимъ. Движеніе это мучительно отозвалось въ сердцѣ Миріамъ — она поняла, что ея осужденную душу отвергло небо. === ГЛАВА X. <br>Капуцинъ. === Церковь капуциновъ, гдѣ наши знакомые согласились встрѣтиться на другой день, находится невдалекѣ отъ площади Барберини. Туда въ назначенный часъ слѣдующаго утра послѣ описанной сцены пошли Миріамъ и Донателло. Никогда обыкновенныя человѣческія занятія не кажутся такъ ничтожны и жизнь такимъ пустымъ, безсмысленнымъ общимъ мѣстомъ, какъ въ то время, когда человѣкъ носитъ въ душѣ своей тайну, открытіе которой сдѣлало бы его чудовищнымъ въ глазахъ всего свѣта. Какъ скучны и утомительны кажутся всѣ эти обыкновенные предметы въ сравненіи съ такимъ великимъ событіемъ! Какъ болѣзненно ноетъ и трепещетъ на другое утро духъ человѣка, столь рѣшительный и смѣлый наканунѣ! Какой ужасный холодъ овладѣваетъ его сердцемъ, когда горячка и дикій порывъ страсти проходятъ! Приблизившись къ церкви, Миріамъ и Донателло нашли тамъ только Киніона, ожидавшаго ихъ на ступеняхъ. Гильда еще не являлась, хотя и обѣщала быть тамъ же. Увидѣвъ скульптора, Миріамъ сдѣлала надъ собою усиліе и была такъ естественна, что самый тонкій наблюдатель не замѣтилъ бы въ ея поведеніи ничего искуственнаго. Она съ видимымъ участіемъ говорила объ отсутствіи Гильды и даже наскучила ему намеками на привязанность, которая никогда не была открыто признана; такъ какъ все это говорилось въ присутствіи Донателло, то Киніонъ подумалъ, что Миріамъ переступила границы деликатности. Но мнѣніе это было несправедливо, потому что Миріамъ едва ли могла отвѣчать за свое тщетное усиліе быть веселой. — Видѣли-ли вы ее, послѣ того, какъ мы разстались? спросила Миріамъ, все еще неперестававшая говорить о Гильдѣ. На возвратномъ пути я ее упустила изъ виду. — Въ послѣдній разъ я видѣлъ ее, когда она возвратилась къ вамъ на дворъ палаццо Каффарели, отвѣчалъ скульпторъ. — Не можетъ быть! вскричала Миріамъ. — Такъ вы ея не видѣли? спросилъ Киніонъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. — Нѣтъ, хотя я шла вслѣдъ за всѣмъ обществомъ, отвѣчала Миріамъ. Но мнѣ кажется, что за нее нѣтъ причины опасаться. Я всегда была увѣрена, что Гильда также безопасна на улицахъ Рима, какъ ея бѣлые голуби, которые безвредно летаютъ подъ ногами лошадей. — Я въ этомъ также увѣренъ, возразилъ скульпторъ; но мнѣ хотѣлось бы знать навѣрное, что она возвратилась въ свою башню. — Это нетрудно, отвѣчала Миріамъ. Вчера вечеромъ, возвращаясь домой, я видѣла ее у отвореннаго окна. — Вы, кажется, не въ духѣ, Донателло, замѣтилъ Киніонъ. Эта скучная городская атмосфера васъ должно быть ужъ очень утомила; но вы поправитесь и попрежнему будете веселы, возвратясь домой. Я не забылъ вашего приглашенія провести лѣто у васъ въ замкѣ. Намъ обоимъ будетъ веселѣе въ горахъ. — Можетъ быть, сказалъ Донателло мрачно; когда я былъ ребенкомъ, старый домъ мнѣ казался веселымъ; но сколько я помню, онъ теперь довольно угрюмъ и скученъ. Скульпторъ внимательно смотрѣлъ на Донателло и очень удивился, что въ лицѣ его совершенно пропали и прежнее выраженіе беззаботности и тѣ черты, которыя обличали въ немъ нѣкоторыя животныя наклонности. Вся его юношеская веселость и простота нравовъ исчезли. — Вы кажется нездоровы,Донателло? спросилъ Киніонъ. — Я? Можетъ быть, отвѣчалъ Донателло равнодушно. Я никогда не былъ болѣнъ и не знаю, что это значитъ. — Не смущайте его больше, прошептала Миріамъ, дернувъ за рукавъ скульптора. Онъ въ самомъ дѣлѣ чѣмъ-то разстроенъ. Въ этомъ мрачномъ городѣ никто не можетъ быть постоянно веселъ; а тѣмъ болѣе такое впечатлительное созданіе. Весь этотъ разговоръ произошелъ при входѣ въ церковь капуциновъ; произнося послѣднія слова, Миріамъ отдернула занавѣсъ, закрывающій дверь каждой церкви въ Италіи. — Гильда, должно быть, забыла о нашемъ свиданіи, замѣтила она; или, можетъ быть, проспала. Намъ нечего ее ждать. Они вошли въ церковь. Внутреннее пространство ея не очень обширно; но архитектура ея весьма хороша; потолокъ выведенъ сводами, на столбахъ раздѣляющихъ рядъ капеллъ, гдѣ находились раки, загроможденныя разнаго рода приношеніями; картины алтаря были завѣшаны, хотя и не произведенія знаменитыхъ художниковъ; предъ ними постоянно горѣли свѣчи. Полъ въ церкви мраморный и уже значительно пострадавшій отъ времени. Вдоль стѣнъ тянется рядъ гробницъ, украшенныхъ фигурами и портретами въ барельефахъ съ эпитафіями на латинскомъ языкѣ. Первый предметъ, привлекшій вниманіе вошедшихъ посѣтителей, была дѣйствительная или, какъ можно было подозрѣвать, очень искусно сдѣланная изъ воску фигура умершаго монаха, приличнымъ образомъ драпированная. Она лежала на довольно низкихъ носилкахъ; съ каждой стороны стояло по три свѣчи и по одной въ ногахъ и въ головахъ. Звуки органа совершенно гармонировали съ характеромъ зрѣлища. Изъ-подъ полу церкви слышался низкій хриплый голосъ, какъ будто выходившій изъ могилы; онъ пѣлъ De Profundis. Звуки отражались въ сводахъ и разносились по всему пространству церкви, вдоль гробницъ съ ихъ статуями и эпитафіями. — Нужно посмотрѣть этого монаха, сказалъ скульпторъ. Иногда въ мертвыхъ лицахъ я замѣчалъ такія черты, какихъ удавалось видѣть въ живыхъ. — Да, я могу себѣ представить, отвѣчала Миріамъ. Но прежде посмотримъ картину Гвидо. Теперь она должна быть хорошо освѣщена. Они вошли въ первую часовню направо отъ входа и увидѣли тамъ не картину, а закрывавшій ее занавѣсъ. Священники въ Италіи имѣютъ обыкновеніе закрывать картины знаменитыхъ художниковъ и открываютъ ихъ очень рѣдко, оставляя однакожъ право смотрѣть на нихъ только протестантамъ, которые почитаютъ въ этихъ картинахъ только эстетическое достоинство. Нужно было отыскать кистера, который вскорѣ явился и открылъ юношу архангела, поставившаго ногу на голову павшаго передъ нимъ чудовища. То было изображеніе великихъ будущихъ событій, — изображеніе торжества добра надъ зломъ. — Гдѣ бы могла быть Гильда? сказалъ Киніонъ; такая неточность вовсе не въ ея характерѣ; а сегодня мы собрались здѣсь только для нея; вѣдь мы были согласны. — Да, но мы ошибались, а Гильда была права, какъ видите, возразила Миріамъ, обращая вниманіе скульптора на тотъ пунктъ, который наканунѣ былъ предметомъ спора. Если она изучила какую нибудь картину, то, повѣрьте, въ ея мнѣніи трудно найти ошибку. — И она немного картинъ такъ изучила и немногими восхищается такъ, какъ этою, замѣтилъ скульпторъ. И неудивительно: это едва ли не одно изъ прекраснѣйшихъ произведеній въ мірѣ.. Какое выраженіе небесной строгости въ лицѣ архангела! Въ немъ вы видите и скорбь, и замѣшательство, и отвращеніе, неизбѣжныя во всякой борьбѣ съ грѣхомъ, хотя бы побѣда надъ нимъ была ужъ обезпечена; но надъ всѣми этими земными чувствами гостодствуетъ божественное спокойствіе, выражающееся во всей фигурѣ. — Я никогда не могла находить эту картину въ такой степени прекрасной, какъ находитъ ее Гильда, ни съ нравственной, ни съ эстетической точки зрѣнія, сказала Миріамъ. Еслибы ей труднѣе было быть доброй, еслибы у нея не была такая чистая душа, она не находила бы и половины тѣхъ достоинствъ, какія теперь видитъ. Я сегодня яснѣе, чѣмъ когда либо вижу недостатки этой картины. — Какіе же? спросилъ Киніонъ. — Во-первыхъ, этотъ прекрасный юноша съ сложенными крыльями, съ блестящимъ мечомъ и сіяющимъ вооруженіемъ, надѣлъ слишкомъ изысканную и яркую тунику; во-вторыхъ, онъ съ какою-то полунасмѣшливою деликатностью поставилъ свою прекрасно обутую ножку на голову врага. Но развѣ такой видъ имѣетъ добродѣтель въ борьбѣ со зломъ? Нѣтъ! никогда! Я лучше Гвидо знаю, какъ бы слѣдовало поставить ангела. Нужно было бы выщипать по крайней мѣрѣ третью часть перьевъ; крылья должны быть распростерты также напряженно, какъ у самого сатаны. Мечъ долженъ быть до половины въ крови, вооруженіе изломано, платье изорвано, грудь окровавлена; по грозному лицу должна течь кровь. Онъ долженъ придавить ногою чудовище такимъ образомъ, чтобы видно было, что въ этомъ движеніи вся его душа, что онъ сомнѣвается еще въ исходѣ борьбы, что не знаетъ, побѣдитъ-ли онъ, или будетъ побѣжденъ. Но несмотря на грозный видъ и невыразимый ужасъ, въ глазахъ Михаила должно просвѣчиваться нѣчто высокое, благородное. Тогда бы эта борьба не была дѣтскою игрою, какою она кажется герою Гвидову. — Ради Бога, Миріамъ, вскричалъ Киніонъ, нѣсколько удивленный живостью и энергіею, звучавшими въ голосѣ артистки, — напишите картину по этому плану. Я увѣренъ, это будетъ превосходное, образцовое произведеніе. — Въ картинѣ должна быть истина, возразила Миріамъ; и я боюсь, что побѣда осталась бы на сторонѣ чудовища. Представьте себѣ такого же демона съ свирѣпымъ взглядомъ, съ дымящеюся пастью, наступившаго на ангела, ухватившагося когтями за бѣлое крыло и поражающаго его своимъ гигантскимъ хвостомъ! Вотъ опасность, предстоящая бѣдной душѣ, вступающей въ борьбу съ врагомъ Михаила. Миріамъ замѣтила только теперь, что душевное безпокойство сообщило ей излишнюю живость; она замолчала и отвернулась отъ картины, не сказавъ болѣе ни слова. Между тѣмъ Донателло, находившійся подлѣ нея, но неслышавшій ея словъ, сохранялъ прежній видъ душевнаго разстройства и постоянно бросалъ удивленные вопросительные взгляды на трупъ монаха, какъ будто ни на что другое и смотрѣть не могъ. — Въ чемъ дѣло, Донателло? прошептала Миріамъ. Вы очень взволнованы, мой другъ! Что тамъ? — Я не могу вынести этого ужаснаго пѣнья, отвѣчалъ Донателло. И этотъ мертвый монахъ! онъ давитъ мнѣ грудь! — Будьте смѣлѣе! проговорила она тихо. Мы подойдемъ къ нему ближе. Единственное средство уничтожить страхъ — прямо взглянуть ему въ лицо. Не бойтесь, мой добрый другъ! Положитесь на меня, у меня достаточно твердости. Будьте смѣлѣе и все будетъ хорошо. Донателло остановился на минуту, но потомъ приблизился къ Миріамъ, и она подвела его къ носилкамъ. Скульпторъ послѣдовалъ за ними. Нѣсколько человѣкъ — большею частію женщинъ и дѣтей — стояло вокругъ покойника, и когда наши друзья приблизились, одна мать, стоявшая на колѣнахъ, заставила маленькаго мальчика также стать на колѣна и поцѣловать четки и распятіе. Вѣроятно въ смерти монаха былъ нѣкоторый признакъ святости; во всякомъ случаѣ смерть не лишила его почтенной наружности духовнаго отца. Онъ былъ одѣтъ въ капуцинскую рясу, капишонъ которой прикрывалъ его голову и часть лба, такъ однакожъ, что все лицо и борода были совершенно открыты. Четки и крестъ висѣли у пояса, руки были сложены на груди, а ноги, выходившія изъ-подъ рясы (онѣ были голы, какъ обыкновенно у капуциновъ), казались такими же восковыми, какъ лицо, и были связаны у щиколотокъ чорною лентою. Вѣки не были совершенно закрыты и изъ-подъ нихъ выглядывала часть зрачка, какъ будто бы умершій монахъ бросалъ украдкою взглядъ на окружавшихъ, чтобъ убѣдиться, производитъ-ли на нихъ должное впечатлѣніе торжественность его похоронъ. Густыя брови придавали особенную строгость его взгляду. Миріамъ прошла между двумя подсвѣчниками и остановилась у самыхъ носилокъ. — Боже мой! прошептала она. Что это? Она схватила руку Донателло, и въ ту же минуту онъ почувство» валъ въ ней судорожное содроганіе, произведенное внезапнымъ трепетомъ сердца. Его рука была холодна, какъ ледъ, и безчувственно лежала въ ея рукѣ. Не удивительно, что кровь въ ихъ жилахъ застывала, что сердца ихъ то бились съ ужасною силою, то вдругъ замирали! Умершій монахъ, смотрѣвшій на нихъ своими полузакрытыми глазами, былъ тотъ самый человѣкъ, котораго Донателло вчера вечеромъ бросилъ въ пропасть. Скульпторъ, стоявшій въ ногахъ, не видѣлъ еще лица монаха. — Эти голыя ноги производятъ на меня странное впечатлѣніе, сказалъ онъ, и уже готовился-было развить свою мысль, но оглянулся и увидѣлъ, что ни Миріамъ, ни Донателло возлѣ него не было. — Га! воскликнулъ онъ невольно, приблизившись къ головѣ монаха и увидѣвъ его лицо. Онъ взглянулъ на Миріамъ и замѣтилъ, что она была поражена ужасомъ и глаза ея дико смотрѣли. Мы однакожъ не можемъ сказать, чтобъ въ умѣ его явилось какое нибудь опредѣленное подозрѣніе или даже тѣнь мысли, что на ней, можетъ, хотя до нѣкоторой степени, лежитъ отвѣтственность за внезапную смерть этого человѣка. Самое сходство между умершимъ капуциномъ и человѣкомъ, преслѣдовавшимъ Миріамъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, казалось ему очень страннымъ и дикимъ. Но Киніонъ, вслѣдствіе врожденной способности къ пластическому искуству, очень живо и вѣрно помнилъ черты видѣнныхъ имъ предметовъ и лицъ. Въ то же время послышался ему шопотъ: «тише»! Не задавая себѣ вопроса, откуда и что онъ знаетъ, Киніонъ рѣшился молчать о сдѣланномъ имъ открытіи и предоставить самой Миріамъ объяснить тайну; если же она будетъ молчать, загадка останется неразрѣшенною. Въ эту минуту случилось такое странное обстоятельство, что мы не рѣшились бы упоминать о немъ, еслибы оно не было слишкомъ дѣйствительно и очевидно. Стоя у носилокъ, друзья наши увидѣли, что изъ ноздрей умершаго потекла маленькая струя крови, которая скатилась къ подбородку и потерялась въ его густой бородѣ. — Какъ это странно! вскричалъ Киніонъ. Монахъ умеръ отъ апоплексическаго удара или отъ другой какой нибудь скоропостижной болѣзни, а кровь въ немъ еще не застыла. — И вы находите это достаточнымъ объясненіемъ? спросила Миріамъ съ улыбкою, отъ которой скульпторъ невольно отвернулся. Это васъ удовлетворяетъ? — Какъ? спросилъ онъ. — Вы развѣ не знаете стариннаго повѣрья о крови, выходящей изъ мертваго тѣла? возразила Миріамъ. Можете-ли вы сказать, что убійца этого монаха или просто привиллегированный убійца — его докторъ — въ эту минуту вошелъ въ церковь? — Я не могу шутя говорить о такихъ предметахъ, сказалъ Киніонъ. Это слишкомъ безобразно. — Да, правда, слишкомъ безобразно и ужасно! отвѣчала Миріамъ, посмотрѣвъ на скульптора тѣмъ долгимъ смущеннымъ взглядомъ, который такъ часто обличаетъ страданіе сердца. — Пойдемте отсюда! пойдемъ, Донателло! Подъ открытымъ небомъ вамъ будетъ лучше, чѣмъ въ этой мрачной церкви. Но когда они отвернулись отъ носилокъ и прошли нѣсколько шаговъ, Миріамъ представилось, что поразившее ее сходство лицъ было воображаемое и что оно исчезнетъ, лишь только она пристальнѣе всмотрится въ черты умершаго. Она рѣшилась еще разъ взглянуть на него. — Подождите меня минуту, сказала она своимъ спутникамъ, одну минуту только. Она возвратилась къ покойнику. Да, это то самое лицо, которое было такъ хорошо ей знакомо раньше, чѣмъ полагали самые близкіе ея друзья; то была фигура того самаго злаго духа, который отравилъ ея юность и принудилъ ее къ преступленію. Но было-ли то величіе смерти, или дѣйствительно въ характерѣ умершаго было нѣчто возвышенное и благородное, только Миріамъ была поражена не обычнымъ ужасомъ, внушаемымъ смертью, а какимъ-то другимъ не совсѣмъ опредѣленнымъ чувствомъ, которое овладѣло ею, когда она прочла въ полуоткрытомъ взглядѣ строгій, спокойный упрекъ. — Точно-ли это ты? прошептала она. Ты не имѣешь права грозить мнѣ! Но ты-ли это? или это только призракъ? Она наклонилась надъ умершимъ монахомъ, такъ, что роскошныя кудри ея коснулись его лица, и рукъ. — Да, это ты! сказала она. Вотъ и рубецъ, который я такъ хорошо знаю. Ты не призракъ, я могу дотронуться до тебя. Вся эта сцена и предшествующая развили въ Миріамъ необыкновенную твердость, она ужъ не дрожала болѣе; она спокойно и строго смотрѣла на своего неподвижнаго врага, стараясь какъ будто уловить взглядъ обвиненія и упрека изъ подъ его полуоткрытыхъ вѣкъ. — Нѣтъ, тебѣ нечего грозить мнѣ! сказала она. Мы явимся вмѣстѣ на страшномъ судѣ! Я не боюсь встрѣтить тебя ни здѣсь, ни тамъ!… Прощай, до будущаго свиданія! Сдѣлавъ гордый жестъ рукою, Миріамъ пошла къ своимъ друзьямъ, ожидавшимъ ее у церковной двери. Когда они хотѣли уйти, имъ попался навстрѣчу кистеръ и предложилъ посмотрѣть монастырскій склепъ, гдѣ умершія члены братства покоятся въ святой землѣ, привезенной изъ Іерусалима. — И этого монаха тоже гамъ похоронятъ? спросила Миріамъ. — Брата Антоніо? воскликнулъ служка. Конечно. Могила его уже готова; не угодно-ли вамъ посмотрѣть, синьорина? — Хорошо! отвѣчала она. — Въ такомъ случаѣ извините меня, сказалъ Киніонъ; я васъ оставлю. Съ меня довольно и одного мертвеца; у меня недостанетъ смѣлости смотрѣть на цѣлое кладбище. По взгляду Донателло легко было узнать, что онъ, подобно скульптору, хотѣлъ тоже уклониться отъ посѣщенія знаменитаго кладбища капуциновъ. Поэтому Миріамъ одна пошла за ключаремъ. Склепъ находится подъ церковью, но наровнѣ съ поверхностью земли и освѣщенъ рядомъ оконъ съ желѣзными рѣшетками безъ стеколъ. Длинный корридоръ, тянувшійся вдоль оконъ, въ трехъ или четырехъ мѣстахъ расширяется въ широкія и высокія часовни, полъ которыхъ состоитъ изъ земли, привезенной изъ Іерусалима. Но такъ какъ это кладбище относительно невелико, то обыкновенно изъ древнѣйшихъ могилъ вынимаютъ скелеты и кладутъ на ихъ мѣсто новые трупы, чтобы такимъ образомъ доставить всѣмъ драгоцѣнную привиллегію лежать въ святой почвѣ. Непогребенные или, вѣрнѣе, вынутые изъ могилъ скелеты составляютъ особенно интересный предметъ на этомъ кладбищѣ. Выведенныя въ арки и своды стѣны поддерживаются массивными столбами, составленными изъ костей и череповъ. Вершины арокъ украшены цѣлыми скелетами, которые имѣютъ такой видъ, какъ будто бы были вырѣзаны на барельефѣ. Невозможно описать всего безобразія и странности этого зрѣлища, не лишеннаго своего рода артистическаго достоинства, равно какъ нельзя опредѣлить числа монаховъ, въ теченіе многихъ столѣтій доставлявшихъ матеріалъ для этой постройки. На нѣкоторыхъ черепахъ сдѣланы надписи, извѣщающія, что такой-то монахъ умеръ такого-то числа, мѣсяца и года; но несравненно большее число вошли безразлично въ эту постройку, какъ обыкновенные трофеи общей побѣды смерти. Въ стѣнахъ подѣланы ниши, гдѣ стоятъ и сидятъ скелеты, одѣтые въ темныя рясы, какія носили при жизни, съ ярлыками, на которыхъ означено время смерти. Ихъ черепы, или уже совершенно голые, или еще покрытые пожелтѣвшею кожею и волосами, знакомыми съ сыростью земли, выглядываютъ изъ нишъ, отталкивая отъ себя взоръ посѣтителя. У одного почтеннаго отца челюсти раскрыты, какъ будто бы онъ умеръ въ припадкѣ ужаса и нравственныхъ мученій, вопль которыхъ, кажется, слышится и теперь еще. Вообще кладбище капуциновъ не внушаетъ человѣку идеи объ его безсмертіи, и можноли чувствовать себя безсмертнымъ тамъ, гдѣ всѣ алтари въ часовняхъ составлены изъ кучи человѣческихъ костей. Вышедъ оттуда, поневолѣ поблагодаришь Бога за голубое, чистое небо. Миріамъ печально шла за ключаремъ по корридору, пока наконецъ не достигла свѣжей могилы, вырытой въ послѣдней часовнѣ. — Это для того, который лежитъ теперь въ церкви? спросила она. — Такъ точно, синьорина; тутъ будетъ мѣсто вѣчнаго покоя брата Антонія, который умеръ въ прошлую ночь, отвѣчалъ ключарь. Вотъ видите, въ этой ниши сидитъ братъ — онъ былъ похороненъ здѣсь тридцать лѣтъ тому назадъ; его теперь вынули отсюда, чтобы очистить мѣсто брату Антоніо. — Мнѣ кажется, очень грустно думать, замѣтила Миріамъ, что вы, бѣдные монахи, не можете даже могилы своей назвать своею. Вы должны лежать въ нихъ съ постоянною мыслью, что васъ побезпокоятъ; какъ человѣкъ, который, ложась спать, знаетъ, что его въ полночь разбудятъ. Но нельзя-ли купить для брата Антоніо право навсегда остаться въ этой могилѣ? — Никакимъ образомъ, синьорина; да это и ненужно. Пролежать четверть столѣтія въ іерусалимской землѣ лучше, чѣмъ тысяча лѣтъ въ другой землѣ. Наши братья находятъ здѣсь совершенный покой. Никогда отсюда не выходилъ никакой духъ. — Это хорошо, отвѣчала Миріамъ; вѣроятно и тотъ, котораго вы теперь положите, не будетъ исключеніемъ изъ общаго правила. Выходя изъ склепа, она положила въ руку ключаря деньги, отчего глаза его расширились и заблистали, и просила служить панихиды за упокой души брата Антоніо. === ГЛАВА XII. <br>Садъ Медичи и свиданіе артистокъ. === — Донателло, мой милый другъ, сказала Миріамъ, когда они проходили черезъ площадь Барберини, — что съ вами? Вы дрожите, какъ въ лихорадкѣ. — Да, отвѣчалъ Донателло; — у меня разрывается сердце. Собравшись съ мыслями, она повела молодаго человѣка въ садъ виллы Медичи, въ надеждѣ, что спокойная тѣнь и солнечный свѣтъ оживятъ его. Въ этихъ садахъ посѣтитель находитъ длинныя, зеленыя аллеи, покрытыя густою тѣнью остролиственниковъ и на каждомъ перекресткѣ, покрытыя мхомъ, каменныя скамьи и мраморныя статуи, которыя отчаянно смотрятъ на него, сожалѣя, вѣроятно, о своихъ утраченныхъ носахъ. Въ болѣе открытыхъ мѣстахъ, предъ Фасадомъ дворца, украшеннаго изваяніями, видите фонтаны и цвѣтники, наполненные въ извѣстное время года огромнымъ количествомъ розъ. Но Донателло не восхищался ничѣмъ. Онъ молча ходилъ, погруженный въ апатію, и странно полуоткрытыми, дикими глазами смотрѣлъ на Миріамъ, когда она старалась ободрить его и освободить его сердце отъ тяжкаго бремени. Она посадила его возлѣ себя на скамью, находившуюся на перекресткѣ двухъ аллей, такъ что они могли видѣть все протяженіе обѣихъ дорогъ. — Мой милый другъ, сказала она, взявъ его руку, чѣмъ мнѣ васъ успокоить? — Ничѣмъ! отвѣчалъ Донателло мрачно. — Меня ничто никогда не успокоитъ. — Я признаю свое преступленіе, продолжала Миріамъ; если только было оно; я знаю, что мнѣ дѣлать; но вы, прекраснѣйшее, добрѣйшее созданіе въ мірѣ, до котораго не смѣла прикасаться никакая забота, — что вы станете дѣлать съ вашимъ горемъ или преступленіемъ? — Они пришли ко мнѣ, какъ и къ другимъ людямъ, сказалъ онъ сосредоточенно. Для нихъ я и родился. — Нѣтъ, нѣтъ! они пришли со мною! возразила Миріамъ. На мнѣ лежитъ отвѣтственность за нихъ!… Зачѣмъ я родилась! зачѣмъ намъ было встрѣчаться!… Почему я не оттолкнула васъ, когда я знала, что мое несчастіе обрушится на васъ! Донателло нетерпѣливо двигался, обличая всею своею наружностью совершенное уныніе и упадокъ духа. У ногъ его появилась темная ящерица съ двумя хвостами; — онъ вскочилъ въ испугѣ, но скоро успокоился и снова сѣлъ возлѣ Миріамъ, которая тщетно пыталась перелить въ его сердце свою симпатію и твердость. — Здѣсь тяжело, ужасно тяжело! сказалъ молодой человѣкъ, положивъ на грудь руку, которую держала Миріамъ въ своей рукѣ; когда ея рука прикоснулась къ груди Донателло, ей показалось, что онъ почти непримѣтно дрожалъ. — Успокойтесь, мой добрый, мой милый другъ, говорила она. Оставьте мнѣ всю эту тяжесть; — я въ состояніи снести ее, потому что я женщина, потому что я васъ люблю!… Я люблю васъ, Донателло! Развѣ ужъ и въ этомъ нѣтъ для васъ утѣшенія? Взгляните на меня! Вамъ было прежде пріятно смотрѣть на меня. Посмотрите мнѣ въ глаза, посмотрите въ мою душу! Смотрите въ самую глубь — вы найдете тамъ только любовь къ вамъ! Донателло молчалъ. — Говорите, ради всего святаго, говорите! воскликнула Миріамъ. Обѣщайте мнѣ быть счастливымъ, какъ прежде! — Счастливымъ? повторилъ онъ. Ахъ, никогда, никогда! — Никогда? Это ужасное слово! сказала Миріамъ. Это ужасное слово для женщины, которая любитъ васъ и знаетъ, что она причиною вашего страданія! Если вы любите меня, вы не будете повторять этого слова. Вѣдь вы любите меня? — Да, отвѣчалъ Донателло прежнимъ тономъ. Миріамъ выпустила руку молодаго человѣка, но оставила свою руку возлѣ его руки и ожидала съ минуту, не сдѣлаетъ-ли онъ движенія, чтобъ удержать ее. Отъ этого ничтожнаго маневра все зависѣло. Но Донателло быстро повернулся въ другую сторону и, тяжело вздохнувъ, закрылъ глаза руками. — Въ воздухѣ была разлита живительная теплота южной весны; но когда Миріамъ увидѣла это невольное движеніе и услышала тяжелый вздохъ, по всему ея тѣлу пробѣжала такая дрожь, какъ будто бы на нее дохнулъ декабрскій вѣтеръ Аппенинъ. — Онъ гораздо несчастнѣе, чѣмъ я воображала, подумала она, и въ душѣ ея шевельнулось глубокое чувство состраданія. Я очень ошиблась! Это дѣло могло дать ему блаженство, еслибы къ нему понудила его любовь настолько сильная, чтобъ пережить страшный моментъ; она оправдала бы его и заглушила бы упреки совѣсти. Но этого не было! онъ, можетъ быть, безотчетно сдѣлался убійцею, изъ ребяческаго побужденія. Несчастный! Жаль мнѣ его! Она встала съ своего мѣста и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановилась предъ молодымъ человѣкомъ, устремивъ на него взглядъ, въ которомъ проглядывала ея страждущая душа. — Донателло, сказала она печальнымъ, но твердымъ голосомъ, мы должны разстаться. — Да, оставьте меня. Возвратитесь въ вашъ замокъ; тамъ вы успокоитесь и все, что было, будетъ представляться вамъ только тяжелымъ сномъ, а не дѣйствительностью. Во снѣ совѣсть молчитъ, и мы часто рѣшаемся на такія преступленія, на которыя не рѣшились бы въ минуты полнаго самосознанія. Вчерашнее дѣло — сонъ. Поѣзжайте домой и забудьте его! — Ахъ, это ужасное лицо! сказалъ Донателло, закрывая глаза руками. И вы называете его сномъ! — Да, потому что вы видите его вашимъ воображеніемъ, отвѣчала Миріамъ. Это не дѣйствительность; въ дѣйствительности вы можете теперь видѣть только мое лицо, — когда-то вы находили его прекраснымъ, — теперь оно потеряло свою красоту, но сохранило только несчастную силу приводить вамъ на память прошлое, возбуждать угрызенія совѣсти и муки, которыя омрачили всю вашу жизнь — потому намъ надобно разстаться. Уѣзжайте отсюда и забудьте меня. — Васъ забыть, Миріамъ! сказалъ Донателло, какъ бы опомнившись. О, еслибьь только я могъ припоминать васъ, смотрѣть на васъ и не видѣть этого страшнаго лица, которое смотритъ на меня изъ-за вашихъ плечъ, — это было бы для меня утѣшеніемъ, если не радостью! — Но такъ какъ это лицо въ вашихъ глазахъ неразлучно съ моимъ, возразила Миріамъ, то намъ нужно разстаться. Прощайте! Но если когда нибудь — въ горѣ, въ бѣдности, въ несчастьи, — вы увидите, что нужно пожертвовать всей жизнью, чтобъ хоть не много облегчить васъ, позовите меня. — Вы дорого купили меня и нашли, что я такой цѣны не стою. Бросьте меня, можетъ быть, вы никогда не будете нуждаться во мнѣ. Но я явлюсь къ вамъ по первому вашему слову. Она остановилась и съ минуту ждала отвѣта. Но Донателло, вперивъ глаза въ землю, молчалъ. — Никогда я не услышу такого слова, сказала Миріамъ. — Такъ прощайте, прощайте навсегда! — Прощайте, сказалъ Донателло. Онъ едва въ состояніи былъ произвести это слово; такъ онъ былъ погруженъ въ новыя для него мысли, блуждавшія въ его умѣ подобно чернымъ тучамъ; сквозь нихъ онъ смотрѣлъ и на Миріамъ, которая превращалась въ призракъ, а голосъ ея въ отдаленное едва внятное эхо. Она отвернулась отъ него и пошла. Какъ ни тосковало по немъ ея сердце, но она не профанировала этой тяжелой разлуки ни однимъ объятіемъ, ни даже пожатіемъ руки. Послѣ взрыва такой могущественной любви, наступившаго вслѣдъ за совершеніемъ преступленія, они разстались, повидимому, такъ холодно, какъ будто ихъ знакомство продолжалось не болѣе часу. Когда Миріамъ ушла, Донателло легъ на скамью, закрылъ глаза шляпою и впалъ въ безчувствіе, какого никогда еще не испытывалъ. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя и тоже вышелъ изъ саду. Повременамъ въ ушахъ его раздавался крикъ, и онъ вздрагивалъ; то отступалъ нѣсколько шаговъ, какъ будто страшное лицо ужъ слишкомъ близко подступало къ нему. Въ такомъ состояніи, пораженный новизною преступленія и нравственной муки, онъ утратилъ тѣ свойства и наклонности, которыя дали поводъ тремъ его друзьямъ признать въ немъ дѣйствительнаго фавна Праксителя. Уходя изъ саду, Миріамъ чувствовала себя въ положеніи человѣка заблудившагося и неимѣющаго особенной причины идти въ ту или другую сторону. Долго она бродила по городу и наконецъ остановилась въ концѣ той улицы, гдѣ возвышалась башня Гильды. Люди часто въ минуты самаго глубокаго отчаянія занимаются пустыми вещами; потому неудивительно, что Миріамъ пришло въ голову зайти къ Тильдѣ спросить, почему она не пришла въ церковь капуциновъ. Мы должны замѣтить, что въ настоящемъ случаѣ ее влекло одно любопытство; но она вспомнила, — и сердце ея вздрогнуло при этомъ воспоминаніи — что говорилъ ей Киніонъ о Тильдѣ. Еслибы ей предстоялъ выборъ между безчестьемъ предъ лицомъ цѣлаго свѣта и преступностью въ глазахъ одной Тильды, она, не колеблясь, выбрала бы первое, съ условіемъ остаться чистою въ глазахъ своего друга. Желаніе удостовѣриться, точно-ли Гильда была свидѣтельницею вчерашней сцены, влекло ее къ башнѣ, между тѣмъ какъ мысль, что предположеніе ея справедливо, замедляла ея шаги и повергала въ уныніе. Подходя къ башнѣ, она увидѣла ту же сцену, которая заняла ее, когда она въ послѣдній разъ посѣтила Тильду. Она опять увидѣла голубей — одни хлопотали на мостовой, другіе сидѣли на головахъ, плечахъ и трубахъ ангеловъ, украшавшихъ фронтонъ церкви, и на окнахъ Гильды. Миріамъ посмотрѣла вверхъ — всѣ окна были закрыты бѣлыми шторами, за исключеніемъ одного, въ которомъ она вчера вечеромъ видѣла Тильду. Миріамъ остановилась. — Тише! произнесла она, глубоко вздохнувъ и прижавъ руку къ сердцу. — Неужели у меня недостанетъ силы перенести этого, испытанія, когда я перенесла столько ужасовъ! Какъ ни основательны были ея опасенія, однакожъ она не возвращалась назадъ. А можетъ быть, Гильда ничего не знаетъ, невольно думала она; — можетъ быть, она встрѣтитъ ее, какъ всегда, съ ясною улыбкою и тогда ея спокойствіе смиритъ хоть на минуту ея страданіе. Но въ состояніи ли будетъ Миріамъ — преступница какъ прежде поцѣловать свою подругу, пожать ея руку? Нѣтъ этого никогда не будетъ! сказала она почти вслухъ, поднимаясь по лѣстницѣ. Достигнувъ верхней площадки, Миріамъ остановилась въ размышленіи. Между тѣмъ Гильда сидѣла въ своей рабочей комнатѣ безъ всякаго опредѣленнаго занятія и даже безъ всякой опредѣленной мысли. Еслибы кто нибудь заглянулъ въ эту комнату, то увидѣлъ бы на постели отпечатокъ ея фигуры, показывавшій, что въ прошлую ночь она не раздѣвалась; но подушка была измята и на нее въ эту ночь упала не одна слеза. Гильда знала, что въ свѣтѣ много зла; но она знала это только въ теоріи, которая казалась ей неосуществимою въ дѣйствительности. Теперь она увидѣла осуществленіе его, увидѣла новое паденіе Адама и изгнаніе его изъ рая. Кресло, на которомъ она сидѣла, стояло возлѣ станка, съ котораго еще не была снята картина Беатриче Ченчи, такъ что оба лица отражались въ зеркалѣ, висѣвшемъ на противуположной стѣнѣ. Поднявъ глаза, Гильда увидѣла это отраженіе, и ей показалось, что въ ея лицѣ такое же выраженіе, какъ въ лицѣ Беатриче. — Неужели и я преступна! подумала она и закрыла лицо руками. Хотя Гильда не была преступна, но въ эту минуту она дѣйствительно походила на Беатриче — сознаніе преступности Миріамъ омрачило ея чистую душу, точно такъ же, какъ сознаніе преступленій отца набросило тѣнь на несчастную Беатриче. Гильда подвинула стулъ въ сторону, такъ что лицо Беатриче скрылось, и погрузилась въ задумчивость. Долго она сидѣла такимъ образомъ, почти не двигаясь и не останавливая вниманіи ни на чемъ исключительно; наконецъ уже послѣ полудня услышала шаги Миріамъ на лѣстницѣ. Первое ея движеніе было — запереть дверь; но подумавъ немного, она увидѣла, что такой поступокъ казался бы низкою трусостью, а сверхъ того Миріамъ, которая еще вчера была самымъ близкимъ и единственнымъ другомъ, имѣетъ право на свиданіе. Она слышала потомъ, что шаги затихли у двери. Мы не знаемъ, на что рѣшилась Миріамъ, которую занимала мысль, какую манеру обращенія принять ей въ отношеніи къ своей подругѣ. Наконецъ она отворила дверь и вошла. — Гильда! милая, дорогая Гильда! воскликнула она, бросившись къ ней съ распростертыми объятіями. Гильда стояла по.серединѣ комнаты ина это восклицаніе отвѣчала такимъ жестомъ, что Миріамъ въ одно мгновеніе поняла, что между ею и ея подругою разверзлась пропасть. Онѣ стояли на противуположныхъ сторонахъ ея и чувствовали невозможность приблизиться другъ къ другу. — На лицѣ Миріамъ выразилось глубокое отчаяніе — она сдѣлала одинъ или два шага впередъ. — Не подходите, Миріамъ! сказала Гильда дрожащимъ голосомъ, въ которомъ слышалась грусть и сожалѣніе. — Что же произошло между нами, Гильда? спросила Миріамъ. — Развѣ мы больше не друзья? — Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Гильда. — По крайней мѣрѣ мы были друзьями, продолжала Миріамъ. Я васъ любила, глубоко, искренно любила, какъ сестру, больше, чѣмъ сестру. Отчего вы не хотите прикоснуться къ моей рукѣ? Развѣ я не такая же, какъ вчера? — Нѣтъ, Миріамъ, нѣтъ, вы перемѣнились! — Да, но для васъ я та же! отвѣчала Миріамъ; если вы дотронетесь до моей руки, вы увидите, что она способна къ такому же искреннему пожатію, какъ всегда. Новы смотрите на меня такъ, что каждый вашъ взглядъ выталкиваетъ меня изъ ряда людей. — Не я, Миріамъ; не я это дѣлаю! — Вы, и только вы! отвѣчала Миріамъ. Сегодня я такая же женщина, какою была вчера, съ тою же душею, съ тою же искреннею любовью, какую вы всегда видѣли во мнѣ. Вы не можете отрицать этого, Гильда. Но вѣрьте мнѣ, что, когда человѣкъ избираетъ во всемъ свѣтѣ единственнаго друга, то только вѣроломство можетъ измѣнить ихъ отношенія и оправдать разрывъ. Развѣ я обманула васъ? — Если да, выгоните меня! Когда я оскорбила васъ лично, забудьте меня, если можете. Но если я согрѣшила противъ Бога и человѣка, вы можете остаться моимъ другомъ, потому что я въ васъ нуждаюсь. — Да, Миріамъ, еслибы я была ангелъ небесный, неспособный ко злу, котораго ни что запятнать не можетъ, я осталась бы возлѣ васъ, я неотступно слѣдовала бы за вами и хранила бы васъ отъ всякаго бѣдствія! Но ''я'' бѣдная, одинокая женщина; слабая, какъ всѣ; вашъ магнетизмъ слишкомъ силенъ для меня; потому, Миріамъ, я рѣшилась послѣдовать, пока еще не поздно, внушенію моего сердца; оно требуетъ, чтобъ я избѣгала васъ. — Но это ужасно, Гильда! произнесла Миріамъ, приложивъ руку ко лбу и опустивъ глаза въ землю. Она была блѣдна, какъ смерть. — Да, сказала она, послѣ паузы: я всегда говорила, что вы безжалостны; я чувствовала э-то даже тогда, когда всѣ меня любили. Вы не знаете грѣха, на васъ нѣтъ ихъ, и потому вы такъ немилосердны. Вамъ нужно согрѣшить для того, чтобы смягчиться. — Прости меня Богъ, если я сказала хоть одно ненужное жестокое слово! вскричала Гильда. — Оставьте ихъ, отвѣчала Миріамъ. Я прощаю ихъ вамъ. Но прежде чѣмъ мы разстанемся на вѣки, скажите, что вы видѣли или что вы обо мнѣ узнали въ то время, какъ мы не видѣлись? — Ужасныя вещи, Миріамъ, отвѣчала Гильда, еще болѣе поблѣднѣвъ. — Чтожъ? вы все это видите въ моихъ глазахъ? спросила Миріамъ, замѣтивъ волненіе Гильды. Не могу понять, зачѣмъ судьба послала свидѣтеля, когда мы думали, что мы совершенно одни. Такъ это видѣлъ весь Римъ? или по крайней мѣрѣ все общество художниковъ? Или вы видите на мнѣ кровавыя пятна, слышите отъ меня запахъ трупа? Говорятъ, что чудовищное безобразіе дьявола покрыло тѣ созданія, которыя были когда-то чистыми ангелами. Развѣ и со мною тоже случилось… Говорите, ради нашей прошлой, дружбы, говорите, Гильда, что вы знаете. Гильда была испугана тономъ этой рѣчи и волненіемъ, котораго Миріамъ не могла и повидимому не старалась подавить. Она, сама того не замѣчая, подчинилась ей, стала разсказывать, что видѣла вечеромъ. — Когда все общество пошло въ городъ, начала Гильда, я возвратилась назадъ съ намѣреніемъ поговорить съ вами, потому что, какъ мнѣ казалось, вы вчера были взволнованы и разстроены. Дверь, ведущая во дворъ, была заперта; но мнѣ удалось открыть ее, и я увидѣла васъ, Донателло и третье лицо, которое прежде еще я замѣтила въ тѣни, нишѣ. Этотъ человѣкъ приблизился къ вамъ, и вы бросились передъ нимъ на колѣна. Я видѣла потомъ, какъ Донателло кинулся на него. Я хотѣла-было закричать, но не могла; хотѣла побѣжать къ вамъ, но мои ноги, казалось, вросли въ землю. Все это случилось въ одно мгновеніе. Я замѣтила хорошо, что вы бросилц на Донателло взглядъ — взглядъ…. — Да, да, Гильда! вскричала Миріамъ съ необыкновенною живостью. Не останавливайтесь! Говорите: взглядъ…. — Этотъ взглядъ открылъ ваше сердце, продолжала Гильда. Въ немъ выражалась ненависть, месть и просьба о помощи. — А! Донателло правъ, проговорила Миріамъ. Я просила его! Дальше, дальше, Гильда…. — Все это, я говорю, произошло въ одно мгновеніе, и однакожъ мнѣ. показалось, что Донателло замедлилъ немного; онъ поглядѣлъ…. Ахъ, Миріамъ, пощадите меня! Неужели я должна вамъ все разсказать? — Нѣтъ, довольно, отвѣчала Миріамъ, поникнувъ головою, какъ будто выслушала свой смертный приговоръ. Теперь довольно! Вы удовлетворили меня; теперь и могу быть спокойна! Благодарю васъ, Гильда. Она хотѣла-было уйти, но возвратилась отъ двери. — Это слишкомъ страшная тайна для такой нѣжной натуры, какъ вы, сказала она; что вы думаете дѣлать, бѣдное дитя? — Помоги мнѣ, Боже, унести ее въ землю! сказала Гильда и залилась слезами. — Это, кажется, преступленіе знать такія вещи и молчать о нихъ, проговорила она послѣ долгой паузы. — О, отчего у меня нѣтъ матери! Я поѣхала бы къ ней, чтобы разсказать эту тайну, она научила бы меня…. Но я одна! одна! Миріамъ, вы были моимъ единственнымъ, лучшимъ другомъ, скажите, что мнѣ дѣлать? Такое обращеніе бѣдной дѣвушки къ преступной женщинѣ, которую она отталкивала отъ себя, было конечно довольно странно; но оно нѣсколько успокоило Миріамъ, доказавъ ей, что отношенія, существовавшія между нею и Тильдою, еще несовсѣмъ уничтожились. — Чтобъ очистить свою душу, отвѣчала Миріамъ, вамъ стоитъ только объявить эту тайну всѣмъ, сдѣлать ее офиціально извѣстною, не обращая вниманія на послѣдствія. Но я не думаю, чтобъ это успокоило васъ, потому что, потребовавъ меня къ суду, вы исполните только внѣшнюю формальность. Притомъ никакой судья на землѣ не осудитъ меня справедливо, и вы, можетъ быть, всю жизнь терзались бы сознаніемъ несправедливости. Что же вамъ остается дѣлать? Забыть все! Но я не смѣю требовать, чтобъ вы хранили отъ всѣхъ эту тайну; передайте ее кому хотите, если только это можетъ облегчить вашу душу. У васъ развѣ нѣтъ друга, который замѣнилъ бы меня? — Никого, отвѣчала Гильда печально. — А Киніонъ! возразила Миріамъ. — Онъ не можетъ быть моимъ другомъ; потому что…. потому что, какъ мнѣ кажется, онъ добивается больше, чѣмъ дружбы. — Не бойтесь этого, сказала Миріамъ съ улыбкою, покачавъ головою. Эта исторія испугаетъ его любовь, и даже удалитъ его отъ васъ, если вы того захотите. Разскажите ему все, и поступите такъ, какъ онъ посовѣтуетъ вамъ. Больше я ничего не могу сказать. — У меня не было и тѣни мысли требовать васъ къ суду, сказала Гильда. И какъ вы могли думать объ этомъ? Но я знаю, что мнѣ дѣлать. Мнѣ остается молчать объ этомъ ужасномъ дѣлѣ и умереть отъ него, если Богъ не пошлетъ мнѣ помощи. Ахъ, Миріамъ, Миріамъ! Вы не знаете, какія я испытываю муки! Ваше дѣло омрачило все небо! Она отвернулась отъ своего погибшаго друга и упала на колѣна, не въ состояніи будучи произнести ни слова. Миріамъ, стоя у порога, долго смотрѣла на нее, безмолвно прощаясь съ этимъ чистымъ созданіемъ, котораго лишила покоя и счастія своимъ преступленіемъ. <center>КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.</center> === ЧАСТЪ ВТОРАЯ. === === ГЛАВА I. <br>Древній замокъ и его обитатели. === Въ началѣ іюня скульпторъ Киніонъ пріѣхалъ въ замокъ Донателло, находившійся въ сторонѣ отъ обыкновеннаго пути туристовъ. Съ наступленіемъ лѣта Римъ лишается значительной части своего иноземнаго населенія, которое толпами отправляется въ Швейцарію, на Рейнъ или на родину. Артистъ, намѣревающійся на зиму снова возвратиться въ Римъ, ѣдетъ въ итальянскія провинціи рисовать народныя сцены. Онъ изучаетъ древнія школы искусства въ городахъ, гдѣ онѣ возникли, гдѣ еще можно найти на стѣнѣ какой нибудь церкви фрески Джіотто или Чимабуе, и увидѣть въ полутемной капеллѣ картину Перуджино, тщательно закрытую отъ взоровъ постоянныхъ молельщиковъ. Иные проводятъ лѣтній сезонъ въ галлереяхъ Флоренціи и Венеціи. Киніонъ не послѣдовалъ за общимъ потокомъ, рѣшившись посвятить лѣто своему другу Донателло. Еще за нѣсколько миль съ высоты увидѣлъ Киніонъ старинную виллу или замокъ, расположенный среди обширной равнины. Но когда онъ спустился съ высоты, замокъ скрылся между неровными холмами, пока наконецъ извилистая дорога не привела путника къ желѣзнымъ воротамъ, запертымъ на замокъ. Подъ рукою не было ни колокольчика, ни даже какого нибудь желѣзнаго молотка, которымъ можно было бы дать знать о прибытіи посѣтителя; оставалось кричать. Но пока отворились ворота, Киніонъ имѣлъ достаточно времени разсмотрѣть наружность наслѣдственнаго жилища своего друга. Посреди зданія подымалась высокая, массивная четыреугольная башня, обросшая желтымъ мхомъ, что между прочимъ доказывало ея древность. По всей высотѣ башни въ безпорядкѣ разбросано было нѣсколько оконъ; въ нижнихъ чернѣли массивныя желѣзныя рѣшетки, между тѣмъ какъ въ верхнихъ не было даже обыкновенныхъ рамъ. Кромѣ того въ разныхъ мѣстахъ виднѣлись четыреугольныя отверстія, служившія вѣроятно для освѣщенія лѣстницы, которая, безъ сомнѣнія, вилась внутри по стѣнѣ и вела къ самой вершинѣ башни. Эти бойницы придавали всей.постройкѣ воинственный характеръ, и можно было думать, что въ давноминувшія времена изъ нихъ выпущена была не одна стрѣла. Вправо и влѣво отъ башни тянулось зданіе, опредѣленное повидимому для жилья, построенное уже въ новѣйшемъ вкусѣ. Надъ одною Дверью Киніонъ замѣтилъ крестъ, который вмѣстѣ съ колоколомъ, повѣшеннымъ подъ крышкою, указывалъ, что здѣсь помѣщалась домашняя церковь. Нестерпимый жаръ заставилъ Киніона повторить восклицаніе, и черезъ нѣсколько минутъ онъ увидѣлъ фигуру, свѣсившуюся изъ амбразуры. — Го! синьоръ графъ! вскричалъ Киніонъ, — прикажите вашему привратнику отворить ворота! — Я самъ отворю, отвѣчалъ Донателло. Старый Томасо и Стелла теперь вѣроятно спятъ, а всѣ остальные на работѣ въ виноградникѣ. Я васъ ждалъ, давно ужъ ждалъ! Съ этими словами молодой графъ скрылся и Киніонъ потомъ видѣлъ его фигуру, мелькавшую въ окнахъ и амбразурахъ, когда отъ бѣжалъ внизъ по лѣстницѣ. Когда ворота открылись, скульпторъ замѣтилъ въ Донателло большую перемѣну: онъ сдѣлался важнѣе, степеннѣе и совершенно утратилъ прежнюю живость, отличавшую его отъ обыкновенныхъ людей. Всегда полуоткрытыя губы его сжались, щеки поблѣднѣли и глаза впали. — Я ждалъ васъ давно, сказалъ Донателло, спокойнымъ голосомъ; но улыбка, освѣтившая его лицо, доказывала, что онъ дѣйствительно радовался пріѣзду Киніона. — Я очень, очень радъ! Здѣсь я совершенно одинъ. — Я ѣхалъ къ вамъ медленно, отвѣчалъ Киніонъ, слѣзая съ лошади; мнѣ приходилось нѣсколько разъ сворачивать съ дороги, иногда даже возвращаться назадъ; по дорогѣ я осмотрѣлъ нѣсколько церквей и монастырей. Какая у васъ прекрасная башня! Я думаю, она играла не послѣднюю роль въ исторіи итальянскихъ республикъ? — Я почти ничего не знаю объ этихъ исторіяхъ, отвѣчалъ графъ, взглянувъ вверхъ; но я очень благодаренъ моимъ предкамъ, что они построили такую высокую башню; теперь я почти всегда въ ней сижу. — Жаль, что вы не астрономъ, замѣтилъ Киніонъ. Эта башня выше галилеевой, которую я видѣлъ недѣлю или полторы тому назадъ. — Астрономъ! Я дѣйствительно астрономъ, отвѣчалъ Донателло. Я сплю въ башнѣ и часто очень поздно сижу тамъ наверху. Тутъ есть лѣстница, которая ведетъ къ самой верхушкѣ, и рядъ комнатъ. Когда-то эти комнаты были темницами; объ этомъ вамъ Томасо лучше разскажетъ. — Я очень охотно буду сидѣть вмѣстѣ съ вами, сказалъ гость; особенно въ лунныя ночи. Я думаю, что перспектива этой равнины должна быть прекрасна. Но я вовсе не зналъ, что здѣсь, въ вашей странѣ, господствовали такіе воинственные обычаи. Я воображалъ, что люди здѣсь всегда вели тихую, спокойную жизнь и всегда спали глубокимъ сномъ, не помышляя ни о войнѣ, ни о плѣнникахъ. — Я прежде дѣйствительно такъ жилъ, какъ былъ моложе, отвѣчалъ графъ важно. Теперь я не мальчикъ; время идетъ и все измѣняетъ. Скульпторъ невольно улыбнулся при этомъ замѣчаніи, которое, не смотря на простоту тона, было какъ-то оригинально въ устахъ Донателло; казалось, онъ теперь считалъ себя фактически причисленнымъ къ остальному человѣчеству. Во время этого разговора они вошли въ широкій дворъ, откуда открылась вся вилла ср своими мрачными, многочисленными балконами, и примыкающая къ ней густая роща. — Въ старину ваши предки вели патріархальную жизнь въ этомъ огромномъ домѣ, замѣтилъ Киніонъ. — Да; когда-то въ немъ жило много народу; а теперь я одинъ; вся моя дворня состоитъ изъ трехъ человѣкъ: Томасо, который былъ дворецкимъ еще при моемъ дѣдѣ, Стеллы, которая мететъ и убираетъ комнаты, и повара Джироламо. Надобно однакожъ поставить вашу лошадь въ конюшню. Графъ крикнулъ очень громко, но никто не являлся; онъ долженъ былъ нѣсколько разъ повторить восклицаніе, пока въ окнѣ появилась сѣдая голова старой женщины; а черезъ нѣсколько минутъ изъ-за угла дома вышелъ такой же сѣдовласый дворецкій съ загорѣвшимъ на солнцѣ Мальчикомъ, который повидимому работалъ въ виноградникѣ. Донателло далъ каждому изъ нихъ какое нибудь занятіе и повелъ своего гостя въ домъ. Они вошли въ высокую четыреугольную переднюю, которая своею массивностью походила на этрусскую гробницу; полъ и стѣны ея, сведенныя въ такія же массивные своды, состояли изъ огромныхъ кусковъ камня. Съ двухъ сторонъ находились двери, за которыми слѣдовали длинные ряды покоевъ; съ третьей стороны поднималась широкая, также массивная лѣстница, ведшая во второй этажъ дома, столь же обширный, какъ нижній. Сквозь одну дверь Киніонъ увидѣлъ перспективу комнатъ, напомнившую ему безконечные ряды залъ сказочнаго дворца Тысячи и Одной ночи, и онъ согласился въ душѣ, что, живя одиноко въ этомъ домѣ, дѣйствительно можно впасть въ меланхолію. — И здѣсь нѣтъ ни одного женскаго лица! воскликнулъ онъ, обращаясь къ Донателло. Но глаза Донателло смотрѣли угрюмо и печально и придавали молодому лицу его такое выраженіе, какъ будто бы онъ пережилъ тридцать лѣтъ нравственныхъ мученій. Въ это время въ одной двери появилась Стелла, единственная представительница своего пола въ Монте Бени. — Пойдемте, сказалъ графъ. Я вижу, что вы нашли мой домъ очень мрачнымъ. Теперь я то же нахожу; но въ дѣтствѣ онъ мнѣ очень нравился. Въ старину, мнѣ разсказывали, здѣсь жили всѣ и близкіе и дальніе родственники; здѣсь жило много людей, привязанныхъ другъ къ другу родственною любовью. — Чтобъ оживить этотъ домъ, достаточно было бы и двухъ людей, связанныхъ такою любовью, возразилъ Киніонъ. Одному здѣсь должно быть очень скучно. Но я думаю, у васъ должны быть еще родственники? — Нѣтъ, я послѣдній, отвѣчалъ Донателло. Они всѣ перемерли, еще когда я былъ ребенкомъ. Томасо можетъ вамъ разсказать, что воздухъ Монте Бени въ послѣднее время не такъ благопріятствовалъ здоровью, какъ въ старину. Но впрочемъ быстрое исчезновеніе моего рода не секретъ, — Стало быть, вы знаете другую, болѣе основательную причину? возразилъ Киніонъ. — Я предполагаю одну; она пришла мнѣ въ голову, какъ я сидѣлъ наверху и смотрѣлъ на звѣзды, отвѣчалъ Донателло. Но, извините меня, я не знаю, какъ мнѣ вамъ разсказать… Видите-ли, у моихъ предковъ было обыкновеніе и множество средствъ веселить и себя и своихъ гостей. Теперь у насъ осталось только одно! — Какое? — А вотъ вы увидите, отвѣчалъ молодой хозяинъ и повелъ своего гостя въ салонъ, куда послѣдовала за ними старая Стелла. Получивъ отъ графа нѣсколько приказаній, старушка вскорѣ возвратилась въ залъ съ большимъ подносомъ, на которомъ находился отлично приготовленный омлеттъ, вишни, виноградъ, абрикосы и превосходныя винныя ягоды. Вслѣдъ за нею явился старый дворецкій. — Томасо, принеси намъ солнечнаго свѣта_л сказалъ графъ. Это странное приказаніе объяснилъ Томасо, принесшій небольшую бутылку, обвернутую въ солому. Онъ откупорилъ бутылку, вложилъ въ нее клочокъ хлопчатой бумаги, которая впитала въ себя оливковое масло, предостерегающее драгоцѣнную жидкость отъ вреднаго дѣйствія воздуха, и поставилъ ее на столъ. — Это вино, сказалъ графъ. Секретъ приготовленія его въ теченіе многихъ столѣтій принадлежитъ нашему роду; и украсть его никто не можетъ, развѣ украдетъ и самые виноградники, потому что только на нашей землѣ можетъ родиться такой виноградъ, отвѣдайте и скажите, достойно-ли оно своего имени? Его то и зовутъ солнечнымъ свѣтомъ. Попробуйте, говорилъ Донателло, наполняя стаканъ гостя и наливая себѣ. Но прежде понюхайте, какой запахъ! — Прекрасно! сказалъ Киніонъ. Ни одно вино не имѣетъ такого пріятнаго запаха. Если оно и на вкусъ также хорошо, такъ это чудо! — Прекрасное вино! вскричалъ Киніонъ, отпивъ изъ стакана. Я еще никогда не пилъ ничего подобнаго. Я полагаю, что такая бутылка можетъ стоить не менѣе скудо. Еслибъ вы продавали его, вы сдѣлались бы милліонеромъ. — Продавать нельзя, синьоръ, вмѣшался старый Томасо, наблюдавшій Киніона съ такимъ видомъ, какъ будто бы похвалы относились-къ нему. Нельзя продавать, синьоръ; еще когда я былъ очень молодымъ человѣкомъ, старики говорили, что пропадетъ совсѣмъ наше вино, если мы станемъ продавать его. Графы Монте Бени никогда не отдали за деньги ни одной бутылки. Я помню, какъ здѣсь принимали они герцоговъ, кардиналовъ, однажды даже императора и папу; они пили здѣсь это вино, но никто изъ нихъ не можетъ купить его. И кромѣ того, синьоръ, это вино хорошо только дома; если его перевезти куда нибудь, хоть недалеко, оно дѣлается совершенно кисло. — Вы однакожъ не ждите, пейте ваше вино, прервалъ графъ; оно очень скоро выдыхается. Послѣ закуски Киніонъ сталъ разсматривать античную залу, въ которой они сидѣли. Она отличалась, какъ прочія видѣнныя имъ части замка, массивностью и тяжелою архитектурою. Огромныя колонны поддерживали своды, перекрещивавшіеся между собою. Стѣны были покрыты фресками, которыя когда-то служили дѣйствительнымъ украшеніемъ; но теперь они были уже стары, краски поблекли, мѣстами видна была бѣлая штукатурка, такъ что на нихъ едва едва обрисовывались фигуры Бахуса, пана и другихъ миѳологическихъ существъ. — Судя по изображеніямъ, надо полагать, что эта зала была банкетной, сказалъ Киніонъ. — Да, здѣсь еще на моей памяти давали пиры нѣсколько разъ, отвѣчалъ Донателло, важно глядя на разрисованныя стѣны. Какъ видите, въ Монте Бени были средства веселиться. Я помню, когда я бывалъ веселъ, эти фрески смотрѣли тоже веселѣе; мнѣ кажется, они стали такъ печальны только съ тѣхъ поръ, какъ я возвратился изъ Рима. — Было бы вовсе не дурно, замѣтилъ Киніонъ въ тонъ своему собесѣднику, если бы вы эту залу обратили въ часовню; и когда проповѣдникъ сталъ бы говорить своимъ слушателямъ о непрочности земнаго счастья, эти фрески лучше всего могли бы пояснить его идею. — Это правда, отвѣчалъ графъ; я думаю, что дѣйствительно алтарю прилично стоять тамъ, гдѣ прежде веселились; грѣшный человѣкъ всего искреннѣе можетъ покаяться при такой обстановкѣ. — Я долженъ буду сожалѣть о томъ, что сдѣлалъ такое предложеніе, сказалъ Киніонъ, замѣтивъ; что его слова произвели тяжелое впечатлѣніе на Донателло. Вы смущаете меня своими аскетическими предположеніями. Если вы позволите мнѣ совѣтовать вамъ, прибавилъ онъ, то я вамъ совѣтовалъ бы молиться и каяться столько же, какъ и всѣ другіе люди. Донателло не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ неподвижно, и, казалось, съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ фигуру, которая повторялась на всѣхъ фрескахъ и служила связью между ними; по всей вѣроятности, они имѣли какое нибудь аллегорическое значеніе, которое разгадать въ настоящее время не было возможности. Киніонъ посмотрѣлъ туда же, и ему показалось, что эта фигура походила на самого Донателло. Это обстоятельство напомнило ему одну изъ цѣлей прибытія его въ Монте Бени. — Послушайте, любезный графъ, сказалъ онъ, я хочу сдѣлать вамъ одно предложеніе. Позвольте мнѣ здѣсь на досугѣ сдѣлать вашъ бюстъ. Помните, мы всѣ — т. е. Гильда, Миріамъ и я — мы были поражены вашимъ сходствомъ съ фавномъ Праксителя. Но теперь, когда я всматриваюсь въ ваше лицо, я нахожу, что это сходство вовсе не такъ поразительно. Вашъ бюстъ былъ бы для меня сокровищемъ. Вы мнѣ позволите? — У меня есть слабость, отвѣчалъ графъ, не глядя на скульптора, которую едва ли я въ состояніи буду преодолѣть; мнѣ какъ то страшно смотрѣть на себя. — Я замѣтилъ это теперь, возразилъ скульпторъ; но это только нервное раздраженіе; оно пройдетъ со временемъ, и не можетъ быть препятствіемъ въ этомъ случаѣ. Я постараюсь сохранить и черты и выраженіе ваше собственное, что будетъ гораздо лучше. — Извольте, я согласенъ, сказалъ Донателло, все еще глядя въ другую сторону; сдѣлайте мой бюстъ; но только я васъ предупреждаю вамъ это будетъ очень трудно, потому что я и не хотѣлъ бы, но не могу не избѣгать чужихъ глазъ. Кромѣтого, прибавилъ онъ съ улыбкою, вы не должны открывать моихъ ушей. — О, можете быть покойны; я и не думалъ объ этомъ, отвѣчалъ скульпторъ смѣясь. Я помню, какъ рѣшительно вы отказали Миріамъ показать ваши уши. При имени Миріамъ Донателло дико взглянулъ на скульптора; въ его глазахъ выражался и гнѣвъ, и ужасъ, и недоумѣніе, какъ въ глазахъ звѣря, преслѣдуемаго охотникомъ, который, выбѣжавъ изъ лѣсу, озирается кругомъ, не зная, куда броситься. Послѣдовала довольно продолжительная пауза, въ теченіе которой онъ видимо старался овладѣть собою. — Вы произнесли ея имя, сказалъ онъ наконецъ, измѣнившимся голосомъ; скажите мнѣ все, что вы о ней знаете. — Я знаю очень не много, что вѣроятно вы сами знаете, отвѣчалъ скульпторъ. Она уѣхала изъ Рима почти въ одно время съ вами. Дня черезъ два послѣ нашей встрѣчи въ церкви капуциновъ я заходилъ въ ея мастерскую — но ея уже не было. Куда она уѣхала, не знаю. Донателло больше не спрашивалъ. Наконецъ они встали изъ-за стола и пошли бродить по окрестностямъ; но разговоръ между ними не вязался. Вечеромъ Киніонъ отправился въ отведенную для него комнату, которая, вѣроятно, въ теченіе пяти или шести столѣтій была мѣстомъ рожденія и смерти многихъ поколѣній графовъ Монте Бени. Здѣсь почти съ восходомъ солнца разбудила его криками своими толпа нищихъ, собравшихся на небольшой площадкѣ, на которую выходили окна спальни Киніона, и протягивавшихъ руки за подаяніемъ къ окнамъ сосѣднихъ комнатъ. Киніонъ видѣлъ, какъ всѣ они поочередно получали подаяніе и уходили. — Кто эта благотворительная душа? подумалъ онъ. Донателло спитъ наверху, въ башнѣ; а кромѣ меня здѣсь, кажется, нѣтъ никого. Хотя старинныя италіянскія виллы такъ обширны, что въ нихъ каждый посѣтитель можетъ имѣть особое помѣщеніе, но сколько было извѣстно Киніону, онъ былъ единственный гость въ замкѣ Монте Бени. Въ слѣдующіе дни скульпторъ часто находилъ возможность бесѣдовать съ старымъ дворецкимъ и узналъ отъ него нѣсколько любопытныхъ подробностей о фамиліи графовъ Монте Бени. Они принадлежали безспорно къ числу древнѣйшихъ италіянскихъ фамилій. Писанная генеалогія, а гдѣ она прерывалась, тамъ преданія уносили начало этого рода ко временамъ доисторическимъ, къ эпохѣ Этрусковъ, почему значительное число древнихъ представителей его необходимо почитать миѳами. Эти миѳическія лица, говорило преданіе, положили основаніе башни, половина которой отъ времени опустилась въ землю и образовала подземные апартаменты, гдѣ впослѣдствіи стали хранить знаменитое фамильное вино. Всображеніе скульптора заняла преимущественно одна легенда, очень странная и невѣроятная, но дававшая нѣкоторую возможность объяснить сходство Донателло съ фавномъ Праксителя, которое, какъ помнитъ читатель, поразило друзей нашего героя. По словамъ-этой легенды. Фамилія Монте Бени ведетъ свое начало отъ племени Пелазговъ, которое будто бы было первобытными обитателями Италіи, въ тѣ времена, когда боги и полубоги были на землѣ обыкновеннымъ явленіемъ и смѣшивались съ людьми, какъ съ равными себѣ существами, а рощи и лѣса были населены фавнами, сатирами и другими миѳологическими созданіями. Родоначальникомъ ея было существо, имѣвшее многія человѣческія свойства, но не вполнѣ человѣкъ, какое-то полудѣйствительное, полуфантастическое созданіе, обитавшее въ лѣсахъ, влюбившееся въ смертную дѣву. Эта сказочная чета вела счастливую супружескую жизнь подъ тѣнью деревъ, Покрывавшихъ холмы сосѣдніе съ замкомъ Монте Бени, а потомство ея уже заняло мѣсто между обыкновенными людьми. — Хотя потомъ черты родоначальника и сглаживались въ каждомъ послѣдующемъ поколѣніи, однакожъ остались нѣкоторыя и нравственныя и физическія свойства, которыя даже въ послѣднемъ представителѣ этого рода напоминали фавна. Не знаемъ, вѣрилъ-ли Киніонъ этимъ разсказамъ, но онъ слушалъ ихъ съ большимъ участіемъ. Старый Томасо разсказывалъ съ увлеченіемъ и гордостью; но и то и другое исчезало, когда рѣчь касалась молодаго графа; онъ качалъ головою и тяжело вздыхалъ, такъ, что Киніонъ однажды рѣшился спросить его, не замѣтилъ-ли онъ -какой либо перемѣны въ своемъ молодомъ господинѣ. — О, да, отвѣчалъ старикъ., Съ тѣхъ поръ, какъ графъ возвратился изъ этого несчастнаго города, его узнать нельзя. Я не разъ видѣлъ, какъ онъ по цѣлымъ часамъ сидитъ задумавшись и вздыхаетъ; я не видалъ, чтобъ который нибудь графъ Монте Бени со слезами на глазахъ сидѣлъ за стаканомъ нашего вина. Я и самъ плачу, глядя на него. Да ужъ теперь все какъ-то печально стало на свѣтѣ. — Развѣ прежде было веселѣе? спросилъ Киніонъ. — Конечно, синьоръ, гораздо веселѣе, и графы тогда были тоже люди все веселые. Еще когда я былъ ребенкомъ, мнѣ разсказывалъ дѣдушка, про одного графа, очень веселаго человѣка; онъ выходилъ обыкновенно вечеромъ въ садъ и, говорятъ, собирались къ нему какія-то дѣвушки изъ фонтановъ и изъ кустовъ и онъ танцовалъ съ ними. Я готовъ присягнуть, что это правда, Гдѣ теперь найти такихъ людей! — Да, такихъ ужъ нынче нѣтъ, подтвердилъ скульпторъ. Твоя правда, Томасо; скучно теперь на свѣтѣ. Впрочемъ, прибавилъ онъ успокоительнымъ тономъ, надо надѣяться, что графъ со временемъ попрежнему станетъ веселъ. Можетъ быть, онъ влюбится, женится, тогда все пойдетъ иначе, и самый домъ повеселѣетъ. Тогда все будетъ лучше, какъ думаешь? — Можетъ быть, лучше, синьоръ, отвѣчалъ дворецкій, серьезно глядя на своего собесѣдника, — а можетъ быть хуже. Скульптору показалось, что старикъ не досказалъ своей мысли; однакожъ онъ, не сдѣлавъ никакого замѣчанія, позволилъ ему уйти и не видѣлъ его до самаго обѣда, когда тотъ снова явился съ отборною бутылкою вина. Сказать правду, золотое вино не составляло необходимаго условія, чтобы жизнь Монте Бени могла быть пріятною. Жаль только было, что самъ хозяинъ всегда казался грустнымъ и задумчивымъ, и если иногда по вечерамъ и бывалъ веселъ, то на утро обычная меланхолія снова возвращалась къ нему. Не смотря на то время отъ времени старая вилла оживлялась появленіемъ то странствующихъ музыкантовъ, вокругъ которыхъ собиралось все ея населеніе, то импровизатора, повторявшаго старинныя повѣсти въ стихахъ, то фокусниковъ, приводившихъ въ восторгъ и недоумѣніе безхитростныхъ старцевъ и дѣвушекъ, работавшихъ на фермѣ. Но самъ графъ рѣдко бывалъ въ числѣ слушателей или зрителей. Нищіе аккуратно каждое утро являлись подъ окнами и даже располагались на мраморныхъ ступеняхъ лѣстницы; имъ давали ѣсть, пить, снабжали мелкою монетою, и они уходили, осыпая благословеніями добраго хозяина, и молясь задуши его предковъ. Но добродушный филантропъ, наперекоръ ихъ молитвамъ, оставался по прежнему мраченъ и задумчивъ и по прежнему сидѣлъ на своей башнѣ. === ГЛАВА II. <br>Миѳы. === Нельзя сказать, чтобы присутствіе Киніона не доставляло графу никакого развлеченія. Они часто и долго бродили вдвоемъ по окрестнымъ холмамъ и рощамъ. Донателло водилъ своего друга показывать тѣ мѣста, которыя ему особенно нравились, съ которыми познакомился еще въ дѣтствѣ. Киніону нерѣдко представлялись живописные пейзажи, прелести которыхъ въ равной степени содѣйствовали и природа и искусство. Во время этихъ прогулокъ онъ могъ замѣтить, чти спутникъ его находилъ особенную прелесть въ дикихъ, заросшихъ пустынныхъ мѣстахъ, куда едва проникалъ лучъ солнца. Изъ такихъ уголковъ Киніону понравился преимущественно одинъ. То была узкая, густо поросшая деревьями долина между двумя холмами, примыкавшая къ обширной плодоносной равнинѣ. Здѣсь изъ почвы пробивался обильною, прозрачною струею источникъ, падавшій потомъ съ значительной высоты въ мраморный бассейнъ, покрытый мхомъ. У самаго паденія среди густой растительности, на мшистомъ пьедесталѣ стояла нимфа и видно было, что когда-то, быть можетъ, уже очень давно, вода изливалась въ бассейнъ изъ ея урны; но теперь въ этой урнѣ была трещина и бѣдной нимфѣ осталось только слѣдить за быстрою струею, обдающею ее брызгами и быстро уносящеюся вдаль. — Это было всегда мое любимое мѣсто, сказалъ Донателло. Здѣсь я бывалъ очень счастливъ, когда былъ мальчикомъ. — А теперь, возмужавъ, вы конечно не можете находить такого наслажденія, какое находили тогда, возразилъ Киніонъ. Сколько я васъ понимаю, вы одарены большою общительностью и потому это мѣсто не можетъ быть для васъ привлекательно; оно располагаетъ къ сосредоточенности. Здѣсь можетъ находить удовольствіе мечтатель, поэтъ, который населилъ бы его существами, созданными его воображеніемъ. — Я не поэтъ, отвѣчалъ Донателло; но у этого ручья, возлѣ этой нимфы, я всегда бывалъ счастливъ. Говорятъ, будто мой праотецъ фавнъ привелъ сюду дѣвушку, въ которую онъ влюбился и жилъ здѣсь съ нею. — Это очень, хорошая сказка, возразилъ скульпторъ. — Почему же сказка? спросилъ Донателло простодушно. Съ этимъ мѣстомъ связана и другая исторія, очень печальная. Если бъ могъ, я разсказалъ бы вамъ ее, и увѣренъ, она васъ заинтересовала бы непремѣнно. — О, пожалуйста, разсказывайте! Въ этихъ старыхъ легендахъ иногда гораздо больше красотъ, чѣмъ въ любой новѣйшей поэзіи. И молодой графъ разсказалъ легенду объ одномъ изъ своихъ предковъ, жившемъ за сто или тысячу лѣтъ — этого онъ навѣрное не зналъ, — который познакомился съ прекраснымъ существомъ, обитавшимъ въ этомъ потокѣ. Какими свойствами обладало это существо — неизвѣстно: о немъ только и знали, что вся его душа и жизнь была какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ слиты съ струями потока. Вѣроятно, то была водная нимфа; она любила молодаго рыцаря — такъ называлъ Донателло своего предка, потому что, какъ говоритъ преданіе, онъ принадлежалъ къ родственной ей породѣ существъ. Но какъ бы то ни было, между нимфою и юношею съ косматыми ушами существовали самыя дружественныя отношенія. Она научила его, какъ вызывать ее, и они вмѣстѣ проводили здѣсь много счастливыхъ часовъ, особенно въ жаркіе лѣтніе дни. Часто, когда юноша ожидалъ нимфу, сидя на берегу, она обдавала его свѣжимъ крупнымъ дождемъ; иногда онъ наклонялся къ потоку и лишь только губы его прикасались къ водѣ, онъ чувствовалъ прикосновеніе ея холодныхъ, свѣжихъ устъ. — Такъ онъ находилъ здѣсь самый холодный пріемъ, сказалъ скульпторъ, не скрывая ироніи. — Вы, кажется, смѣетесь надъ моей исторіей, возразилъ Донателло тономъ, въ которомъ нельзя было не замѣтить негодованія; я ничего не нахожу въ ней смѣшнаго. Киніонъ постарался успокоить своего страннаго друга, и тотъ продолжалъ. Дружескія отношенія между рыцаремъ и нимфою оставались неизмѣнны очень долго. Однажды вечеромъ онъ пришелъ скорыми шагами къ ручью и началъ звать нимфу, но, вѣроятно, голосъ его измѣнился — она не являлась и не отвѣчала ему. Онъ бросился къ водѣ, началъ мыть руки, мочить лобъ и лицо, но они оставались сухи и горѣли, какъ прежде. Донателло замолчалъ. — Отчего же это случилось? спросилъ Киніонъ. — Оттого, что онъ хотѣлъ смыть съ своихъ рукъ пятна крови, отвѣчалъ графъ голосомъ, въ которомъ слышался неподдѣльный ужасъ. Преступный человѣкъ осквернилъ чистую воду. Нимфа, можетъ быть, могла утѣшить его въ горѣ и несчастій, но не могла освободить его совѣсть отъ угрызеній. — И послѣ того онъ ужъ ея не видѣлъ? спросилъ Киніонъ. — Никогда, отвѣчалъ Донателло; только на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ мылъ руки, осталось кровавое пятно. Онъ всю жизнь плакалъ о ней; лучшимъ скульпторамъ заказывалъ статуи ея, — но ни одинъ не могъ представить ее веселой и счастливой, какою онъ ее помнилъ; исторія, которую онъ имъ разсказывалъ, производила на нихъ такое сильное впечатлѣніе, что всѣ статуи, не смотря на ихъ усилья, казалось, плакали, вотъ какъ эта. — Вы говорите, что она ужъ никому не являлась, сказалъ Киніонъ, помолчавъ. Мнѣ кажется, что вы могли бы ее вызвать. — Я часто звалъ ее, бывши еще ребенкомъ, отвѣчалъ Донателло; но, благодаря Бога, она не являлась. — Такъ и вы тоже ея не видѣли? — Никогда; хотя здѣсь я бывалъ очень часто и имѣлъ тутъ много друзей. Въ дѣтствѣ я былъ знакомъ съ разными существами, живущими въ лѣсу. Вы смѣялись бы надо мною, если бъ увидѣли меня между ними. Не могу вамъ сказать, какъ я научился ихъ звать; но мнѣ стоило закричать особымъ голосомъ на распѣвъ и ко мнѣ приходили лѣсные жители и, кажется, понимали все; что я говорилъ. — Да, я слышалъ о такой способности, замѣтилъ скульпторъ, но мнѣ никогда не случалось встрѣчать людей, одаренныхъ ею. Попробуйте позвать, а чтобъ не испугать вашихъ друзей, я спрячусь въ чащу кустарника и буду только смотрѣть на нихъ. — Едва-ли они узнаютъ теперь мой голосъ, отвѣчалъ Донателло. Я очень возмужалъ и перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ призывалъ ихъ послѣдній разъ. Однакожъ онъ согласился. Киніонъ отошелъ въ сторону и черезъ нѣсколько минутъ услышалъ дикое завываніе, не лишенное нѣкотораго рода гармоніи; оно становилось громче, яснѣе, и что-то трогающее, преклоняющее звучало въ немъ. Скульптору показалось, что онъ слышалъ первобытный языкъ человѣка, который живетъ еще одною жизнію съ окружающимъ міромъ. Между тѣмъ голосъ Донателло то поднимался до самыхъ высокихъ нотъ, то опускался и совершенно затихалъ на нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ прислушивался: но ни одинъ отвѣтный звукъ не долеталъ до его уха. Онъ снова принимался звать; но въ звукахъ его слышалось уже нетерпѣніе и горесть. Онъ вышелъ изъ-за куста, скрывавшаго отъ него небольшую поляну, по которой разбѣгался ручей, но тамъ было пусто, только на пескѣ у воды неподвижно лежала бурая ящерица. — Что съ вами? вскричалъ Киніонъ, когда возвратился Донателло, котораго онъ не переставалъ наблюдать изъ своей засады. — Смерть! смерть! рыдалъ несчастный графъ. Они все знаютъ! Онъ бросился на траву и далъ волю своему чувству; слезы лились по его блѣднымъ щекамъ и грудь надрывалась отъ рыданій. Напрасно Киніонъ старался успокоить его, обратить его вниманіе на дѣйствительность; онъ не слушалъ его словъ и только твердилъ: «они знаютъ! они все знаютъ!» — Кто знаетъ? спрашивалъ скульпторъ. Что знаютъ? — Они знаютъ, повторялъ Донателло. Они бѣгутъ отъ меня! Вся природа бѣжитъ отъ меня. Я проклятъ, они боятся меня! — Успокойтесь, мой другъ, говорилъ Киніонъ, ставъ возлѣ него на колѣна. Вы раздражены и, Богъ знаетъ, что воображаете. Какое проклятіе! Можетъ быть мое присутствіе пугаетъ Вашихъ друзей. — Теперь они ужъ не друзья мои, возразилъ Донателло. — Мы всѣ удаляемся все болѣе и болѣе отъ природы по мѣрѣ того, какъ становимся старше, продолжалъ скульпторъ. Этимъ мы платимъ за опытъ, который пріобрѣтаемъ въ жизни. — Страшная плата! сказалъ Донателло, поднимаясь на ноги. Но будемъ больше говорить объ этомъ. Забудьте, пожалуйста, эту сцену. Въ вашихъ глазахъ я долженъ быть очень глупъ; но мнѣ очень жаль, что я потерялъ эту способность, пойдемте, прибавилъ онъ рѣшительно, я больше не буду плакать. Когда они возвратились въ замокъ, графъ отправился на верхъ своей башни, а Киніонъ принялся читать Данте, котораго нашелъ въ одной изъ отдаленнѣйшихъ комнатъ между книгами религіознаго содержанія. Проходя въ свою комнату, онъ встрѣтилъ Томасо, который остановилъ его замѣчаніемъ, что графъ сегодня, кажется, особенно печаленъ. — Да, отвѣчалъ Киніонъ. Надо бы придумать что нибудь, чтобъ развлечь его. — Ничего не придумаешь, сказалъ старикъ, качая головою. Мы мужчины, плохія няньки для тѣхъ, у кого болитъ душа и тѣло больное. — Такъ ты думаешь, что графу полезно было бы женское общество? спросилъ Киніонъ. Это, я думаю, возможно устроить. — Надо подождать немного, сказалъ Томасо, какъ обыкновенно покачавъ головою. Черезъ день или два послѣ описанной сцены Киніонъ изъявилъ желаніе осмотрѣть башню.,, — Мнѣ кажется, ее не стоитъ смотрѣть, отвѣчалъ графъ недовольнымъ тономъ, что выражало въ немъ внутреннее волненіе. Да, притомъ вы ее можете всю видѣть. — Снаружи, конечно, она видна издалека, возразилъ скульпторъ. Но именно ея наружность заставляетъ думать, что внутри она еще интереснѣе. Сколько я могу судить, ей не менѣе шестисотъ лѣтъ, а фундаментъ и нижній этажъ, можетъ быть, и старше. Притомъ, вѣроятно, съ нею соединяется множество преданій. — Да, есть много разсказовъ, отвѣчалъ Донателло; но я почти ни одного не знаю, и не могу понять, чтобы, иностранцы, находите въ ней интереснаго. Годъ или два тому назадъ пріѣзжалъ сюда изъ Флоренціи одинъ англійскій синьоръ, — говорили, что онъ магъ, но почтенный человѣкъ, съ бѣлою бородою…-- и только за тѣмъ, чтобъ посмотрѣть мою башню. — А, я видѣлъ его во Флоренціи, замѣтилъ Киніонъ. Онъ некромантъ, это правда, и живетъ въ старомъ домѣ рыцарей Тампліеровъ возлѣ Понте Векіо. У него множество книгъ, картинъ и древностей. Я замѣтилъ у него хорошенькую маленькую дѣвочку, которая служитъ ему. — Я знаю его только по бѣлой бородѣ, сказалъ Донателло; но онъ могъ бы разсказать вамъ обо всѣхъ осадахъ, которыя выдержала эта башня и о всѣхъ заключенныхъ сидѣвшихъ въ ней; онъ собралъ всѣ преданія о нашей фамиліи, и я разсказалъ ему ту исторію, которую разсказывалъ вамъ у ручья. Онъ говорилъ мнѣ, что въ молодости былъ знакомъ со многими поэтами, и что для многихъ изъ нихъ эта легенда была бы прекраснымъ сюжетомъ. — Пойдемте въ башню, сказалъ Киніонъ. Посмотрите, надвигается грозовая туча, оттуда будетъ прекрасный видъ. — Пойдемте; но вы увидите, что тамъ все очень мрачно и голо, отвѣчалъ графъ со вздохомъ. Поднявшись на лѣстницу изъ передней, они прошли чрезъ самую запущенную часть дома по темнымъ корридорамъ и вошли въ низкую, старинную дверь, которая вела къ узкой извилистой лѣстницѣ, освѣщенной окнами съ желѣзными.рѣшетками. Достигнувъ первой площадки, графъ отворилъ источенную червями дубовую дверь, пони вступили въ обширную комнату, занимавшую все пространство башни. Слабый свѣтъ, проникавшій сквозь узкія отверстія въ массивной стѣнѣ, загороженныя желѣзными рѣшетками, падалъ на голый, устланный кирпичемъ полъ и освѣщалъ старинную скамейку, единственную мебель, которая, казалось, дѣлала эту комнату еще печальнѣе. — Это была тюрьма, сказалъ Донателло. Старый некромантъ, о которомъ я вамъ говорилъ, узналъ откуда-то, что пятьсотъ лѣтъ тому назадъ здѣсь былъ заключенъ какой-то знаменитый монахъ. Говорятъ, онъ былъ святой человѣкъ; его потомъ сожгли на площади во Флоренціи. Томасо разсказывалъ мнѣ, что въ дверяхъ этой комнаты, и на лѣстницѣ видѣли когда-то монаха, покрытаго капишономъ. Это, вѣроятно, духъ того, который здѣсь сидѣлъ. Вы вѣрите въ духовъ? — Кажется, нѣтъ, отвѣчалъ Киніонъ. — Я тоже не вѣрю, сказалъ графъ; потому что, если бы дѣйствительно являлись духи, то въ эти два мѣсяца я встрѣтился бы здѣсь съ однимъ. Но духи не выходятъ! прибавилъ онъ рѣшительно. Я этому очень радъ. Поднявшись еще выше по лѣстницѣ, они вошли въ другую комнату почти такихъ же размѣровъ, и такую же пустую, какъ первая; но въ ней обитали два существа, которыя съ незапамятныхъ временъ населяютъ древнія башни. То была пара совъ; повидимому, онѣ привыкли къ хозяину, потому что при входѣ посѣтителей только отступили въ темный уголъ и тамъ остались почти совершенно покойны. — Онѣ не боятся меня, сказалъ графъ съ улыбкою, намекая на сцену у ручья. Когда я былъ дикимъ, веселымъ мальчикомъ, эти совы меня не любили. Здѣсь онъ не останавливался долго, но повелъ своего друга выше; на каждомъ поворотѣ лѣстницы Киніонъ сквозь окно или амбразуру видѣлъ все болѣе и болѣе расширявшійся горизонтъ и чувствовалъ вливавшійся свѣжій воздухъ. Наконецъ они достигли послѣдней комнаты, расположенной подъ самой крышей башни. — Это мое собственное жилище, сказалъ Донателло. Дѣйствительно, комната имѣла видъ просто убранной спальни, снабженной всѣми священными эмблемами, которыя католики почитаютъ необходимыми для возбужденія въ себѣ благоговѣнія. Въ углу висѣло распятіе, по стѣнамъ виднѣлись безобразныя гравюры, изображавшія страданія Христа и разныхъ святыхъ мучениковъ. Надъ распятіемъ висѣла довольно хорошая копія тиціановой Магдалины; въ томъ же углу на столѣ лежалъ человѣческій черепъ; съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ вынутъ изъ какой нибудь древней гробницы; но, разсмотрѣвъ его внимательнѣе, Киніонъ убѣдился, что онъ былъ сдѣланъ изъ сѣраго алебастра. У двери въ вазѣ изъ дорогаго мрамора находилась святая вода; Донателло омочилъ въ нее пальцы и перекрестился. И здѣсь они тоже оставались недолго. По крутой и также извилистой лѣстницѣ они поднялись на самую вершину башни; отсюда открывалась далекая перспектива: вся умбрійская долина была какъ на ладони; отдаленные фермерскіе домики и холмы, казалось, лежали у самаго подножья башни; вглядѣвшись въ этотъ неизмѣримый для человѣческаго глаза пейзажъ, можно было подумать; что вокругъ башни разстилается картина всей Италіи. Бѣлыя виллы, сѣрые монастыри, церковные куполы, деревни города со своими зубчатыми стѣнами выглядывали изъ-за холмовъ и разнообразили картину, которую прорѣзывала извилистая рѣка, сверкавшая на солнцѣ. Темная туча, замѣченная скульпторомъ на краю горизонта, поднялась высоко и раздѣлила пополамъ небо, на другой сторонѣ котораго ярко сіяло солнце. Одну половину пейзажа покрывала тьма, между тѣмъ какъ другая была облита солнечнымъ свѣтомъ. — Какъ хорошо! воскликнулъ Киніонъ. Я много видѣлъ картинъ, но не помню ни одной, которая была бы величественнѣе этой. — Да, дѣйствительно, хорошо, сказалъ Донателло. Смотрите на свѣтлую часть, это для васъ; а мою покрыли тучи. Киніонъ постарался опровергнуть эту мысль и, полюбовавшись еще нѣсколько минутъ ^видомъ, пошелъ къ стѣнѣ, которая зубцами своими возвышалась надъ крышей. Потомъ сбросивъ кусокъ глины, отвалившейся отъ стѣны, сталъ слѣдитъ за имъ, какъ онъ, повертываясь въ воздухѣ, упалъ наконецъ на скалистое основаніе башни и разбился въ дребезги. — Я принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые находятъ удовольствіе стоять у края высоты и измѣрять глубину, сказалъ онъ. Если бы я захотѣлъ послѣдовать моему побужденію, то я самъ бросился бы за этимъ кускомъ глины. Это странное, непонятное влеченіе, но противиться ему очень трудно; я думаю, потому, что это очень легко сдѣлать, а. сверхъ того, можно безъ всякаго труда и борьбы достигнуть немедленнаго и важнаго результата. Испытывали-ли вы когда нибудь такое чувство;вотъ теперь, напримѣръ, я въ такомъ состояніи, какъ будто злой духъ стоялъ у меня за спиною и толкалъ къ пропасти. — Ахъ нѣтъ! вскричалъ Донателло, отступая отъ стѣны. Это страшная смерть! — О нѣтъ, возразилъ Киніонъ;'' если'' человѣкъ падаетъ съ большой высоты, то умираетъ еще на воздухѣ и вовсе не чувствуетъ, какъ ударяется о землю. — Все таки это страшно, живо проговорилъ Донателло; вообразите себѣ человѣка, который дышетъ, смотритъ на васъ, говоритъ, и вдругъ этотъ человѣкъ летитъ внизъ! Онъ не можетъ умереть на воздухѣ. Онъ живой упадетъ на камни и тамъ уже умретъ. Вы готовы были бы отдать жизнь, чтобъ онъ пошевелился!.. Нѣтъ, это ужасно! Я самъ охотно полетѣлъ бы внизъ, чтобъ никогда ужъ больше не думать объ этомъ! — Какъ вы живо представляете себѣ такую сцену, сказалъ скульпторъ, пораженный словами своего друга и еще болѣе дикими жестами и взглядами, обличавшими глубокую душевную тревогу. Если высота башни такъ сильно дѣйствуетъ на ваше воображеніе, то вамъ не слѣдуетъ оставаться здѣсь одному, особенно ночью. Вы не совсѣмъ безопасны въ своей комнатѣ. Вы можете сонъ принять за дѣйствительность и тогда нельзя ручаться за вашу жизнь. Донателло оперся на парапетъ и закрылъ лицо руками. — Не бойтесь, сказалъ онъ послѣ паузы; я слишкомъ трусливъ и никогда не посягну на свою жизнь. Киніонъ завелъ разговоръ о другихъ предметахъ, и Донателло мало по малу совершенно успокоился. Но нравственное состояніе его, высказавшееся въ двухъ, трехъ сценахъ, внушило скульптору чувство состраданія къ бѣдному юношѣ, веселому и беззаботному отъ природы, но теперь погруженному въ мрачныя, тяжелыя мысли, изъ которыхъ не находилъ выхода. Киніонъ подозрѣвалъ, что эта перемѣна была слѣдствіемъ какого нибудь случая, слишкомъ сильно подѣйствовавшаго на кроткую и простую душу молодаго человѣка, который видимо боролся съ какимъ то невысказаннымъ и, можетъ быть, не совсѣмъ сознаннымъ чувствомъ. — И, можетъ быть, ему можно было бы помочь, думалъ скульпторъ, если бы онъ откровенно разсказалъ, что его мучитъ. Съ этою мыслью онъ обернулся къ югу и сталъ смотрѣть вдаль. Воображеніе перенесло Его за предѣлы видимаго ландшафта и нарисовало другукг башню, возвышающуюся надъ крышами Рима, и стаю бѣлыхъ голубей, и образъ Мадонны, предъ которымъ теплится неугасаемая лампада, — Тамъ, за этими горами, Римъ, сказалъ онъ; вы воротитесь туда къ осени? — Никогда! Я ненавижу этотъ городъ! вскричалъ Донателло, и у меня есть причина. — Однакожъ мы провели тамъ пріятную зиму. Вы опять встрѣтились бы тамъ со всѣми прежними друзьями. — Со всѣми? спросилъ Донателло. — Да, я думаю; впрочемъ вамъ нѣтъ надобности ѣхать въ Римъ искать ихъ. Я въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ фаталистъ, и увѣренъ, что отъ тѣхъ людей, съ которыми вамъ судьба опредѣлила жить, вы не скроетесь и въ этой башнѣ. — Здѣсь, кромѣ васъ, никто не нашелъ бы меня, возразилъ графъ, повидимому желая прервать этотъ разговоръ. Между тѣмъ туча миновала Монте Бени и нависла надъ отдаленными холмами, виднѣвшимися на краю горизонта. Мѣстами проглядывали длинныя полосы голубаго неба, освѣщеннаго солнцемъ, но вдали надъ долиною клубились густыя облака, которыя подвигались все дальше къ востоку и принимали самыя разнообразныя формы. — Какъ облака измѣняютъ общую картину, замѣтилъ скульпторъ. — Я люблю смотрѣть на нихъ, сказалъ Донателло. Они часто принимаютъ самыя странныя формы; иныя точно люди. Посмотрите, вотъ тамъ внизу, какая фигура; монахъ стоящій на колѣнахъ, капишонъ у него на головѣ и прикрываетъ часть лица. — Я думаю, мы оба смотримъ на одно и тоже облако, сказалъ Киніонъ; но мнѣ оно представляется женскою фигурою и очень ясно очерченною. — Всмотритесь хорошенько — вы замѣтите въ этой фигурѣ выраженіе отчаянія. — Да, вижу, вижу, кажется, и лицо видно; отвѣчалъ графъ. — Это фигура Миріамъ! прибавилъ онъ тихо. — Нѣтъ, не Миріамъ, возразилъ скульпторъ. Долго еще стояли они, погруженные каждый въ свои воспоминанія, любуясь плывущими облаками, позолоченными лучами солнца, которое уже клонилось къ закату. Повѣяло свѣжимъ вѣтеркомъ, и рои мошекъ, клубившіеся цѣлый день у вершины башни, стали мало по малу рѣдѣть и наконецъ совсѣмъ исчезли. Съ ближняго монастыря раздался колокольный звонъ, и эхо повторило его между холмами и рощами; черезъ нѣсколько минутъ послышался еще колоколъ въ другой сторонѣ, тамъ третій — уже болѣе отдаленный, и всѣ они слились въ одинъ гулъ, который долго носился и дрожалъ въ воздухѣ. Солнце спустилось уже за холмы — еще нѣсколько минутъ — и наступилъ вечеръ, который совы привѣтствовали своимъ унылымъ, мо нотоннымъ крикомъ. — Пойдемте, сказалъ Киніонъ. Становится сыро. — Ступайте а я останусь здѣсь, отвѣчалъ Донателло. Я обыкновенно, прибавилъ онъ нерѣшительнымъ тономъ, молюсь здѣсь; впрочемъ, я думаю, что было бы лучше, если бъ я ходилъ въ сосѣдній монастырь. Иногда, мнѣ кажется, что хорошо было бы обратить эту башню въ келію. Что вы объ этомъ думаете? — Какъ? сдѣлаться монахомъ? вскричалъ Киніонъ. Это ужасная мысль! — Потому то я и хочу ее исполнить, отвѣчалъ Донателло, вздохнувъ. — Избави васъ Богъ! Есть тысячи другихъ способовъ… Стоитъ только взглянуть на физіономію вашего монаха, чтобъ убѣдиться, что это не человѣкъ; что лѣнивая, животная жизнь истребила въ немъ всякое благородное чувство, всякую возвышенную мысль. Нѣтъ, лучше ужъ стоять здѣсь и смотрѣть на звѣзды. — Вы меняпугаете, сказалъ графъ. Какъ можно говорить такъ о людяхъ, которые посвятили себя служенію Богу! — Они не служатъ ни Богу, ни людямъ, а только себѣ, и это единственная цѣль ихъ существованія, выразилъ скульпторъ. Бѣгите монастыря, если не хотите убить свою душу. Что до меня, то если бы на совѣсти у меня былъ какой нибудь тяжкій грѣхъ, я сдѣлалъ бы свѣтъ моею келіею, а добрыя дѣла молитвою. Такъ поступали многіе кающіеся и находили успокоеніе. — Вы еретикъ! сказалъ графъ, вздохнувъ. Однакожъ лицо его нѣсколько просвѣтлѣло. Глядя на него въ эту минуту и на звѣзды, уже выступившія на небѣ, Киніонъ вспомнилъ сцену въ Капитоліи, когда Донателло такъ живо напоминалъ фавна. И теперь онъ опять походилъ на фавна — мысль жить среди людей и для ихъ блага благотворно подѣйствовала на его душу; она заглушила въ немъ на минуту печаль и возвратила ему прежній покой. Но только на минуту. Мысль о долгой жизни, исполненной самоотверженія, лишь только онъ вдумался въ нее, показалась ему слишкомъ грандіозною и испугала его. Италіянцы рѣдко бываютъ филантропами по принципу; они раздаютъ милостыню нищимъ, которые останавливаютъ ихъ на каждомъ шагу; но лучшимъ средствомъ умилостивить небо считаютъ приношенія въ церкви и монастыри, путешествія къ святымъ мѣстамъ и наконецъ монастырскую жизнь. Между тѣмъ въ воздухѣ уже совсѣмъ стемнѣло, а въ долинѣ стали мелькать огоньки. Скульпторъ хотѣлъ было уйти, но внизу, гдѣ то въ отдаленіи послышалась тихая, протяжная пѣсня. Ее пѣлъ женскій голосъ. — Слушайте! сказалъ Киніонъ, взявъ за руку Донателло. — Слушайте! произнесъ тотъ въ ту же минуту. Пѣсня становилась все слышнѣе и слышнѣе; то не была блестящая италіянская мелодія и слова, сколько можно было разслышать, были неприятны для слушателей. И то и другое, казалось, было исполнено глубокой тоски, мучительной любви и напоминало нѣмецкую музыку. Голосъ постепенно поднимался выше и выше, достигалъ до паѳоса и снова. опускался къ низкимъ нотамъ и тихо звучалъ въ темнотѣ. — Донателло,.сказалъ тихо скульпторъ, не для васъ ли эта пѣсня. — Но я не смѣю ее слушать, отвѣчалъ онъ. Тоска, о которой она говоритъ, всегда со мною. Нѣтъ, мнѣ не слѣдуетъ слушать эту пѣсню. Киніонъ съ состраданіемъ посмотрѣлъ на него, и оставилъ бѣднаго кающагося грѣаника молиться. === ГЛАВА III. <br>Бюстъ Донателло. === Мы сказали, что Киніонъ просилъ позволенія снять бюстъ Донателло. Теперь работа подвигалась быстро, и мысли нашего скульптора часто были заняты чертами лица его хозяина. Никогда еще онъ не предпринималъ работы, которая стоила бы ему столько труда, не потому, чтобы трудно было соблюсти сходство, хотя гармонія и нѣжность чертъ, казалось, не согласовались съ общимъ выраженіемъ; его затрудняло, какъ придать этому добродушному, веселому типу лица выраженіе, которое было слѣдствіемъ состоянія его духа. Если скульптору удавалось подмѣтить выраженіе, которое казалось ему естественнымъ и постояннымъ, то въ слѣдующее мгновеніе оно измѣнялось и совершенно исчезало. Эта необыкновенная подвижность лица приводила скульптора въ отчаяніе. Даже общее настроеніе духа Донателло, повидимому, ни. на минуту не измѣнявшееся, не могло придать его чертамъ спокойствія, котораго требуетъ пластическое искусство. Потерявъ надежду на успѣхъ, рѣшился ваятель не обращать вниманія на выраженіе чертъ, полагая, что искусство, безсознательно для него и безъ его участія достигнетъ предположенной имъ цѣли; но вышло еще хуже. Предъ нимъ былъ комъ сѣрой глины, лицо Донателло, по безъ всякаго сходства, и безъ малѣйшаго намека на жизнь. — Это можетъ, свести съ ума! вскричалъ скульпторъ, потерявъ терпѣніе. Ну посмотрите на эту глину, узнаете-ли вы себя? — Нѣтъ, отвѣчалъ Донателло простодушно, и сказалъ правду. Въ лицѣ проглядываетъ что то странное, не принадлежащее мнѣ. Такъ откровенно высказанное мнѣніе задѣло самолюбіе скульптора. Почти не думая о томъ, что можетъ сдѣлать, Киніонъ провелъ двѣ-три черты, нѣкоторыя не много измѣнилъ и обратился къ своему другу съ вопросомъ, лучше-ли теперь. — Стойте! вскричалъ Донателло, взявъ за руку скульптора. Пусть такъ останется! Киніонъ, совершенно не хотя, этими немногими чертами далъ всему лицу выраженіе душевнаго разстройства, соединеннаго съ звѣрскою лютостью и отвращеніемъ. Если бы Гильда или Миріамъ увидѣла бюстъ съ такимъ выраженіемъ, онъ напомнилъ бы имъ лицо Донателло въ ту минуту, какъ тотъ держалъ свою жертву на краю пропасти. — Что я сдѣлалъ? вскричалъ скульпторъ, пораженный своимъ собственнымъ произведеніемъ. Такъ нельзя оставить, ни за что въ мірѣ! Каинъ не могъ быть безобразнѣе. — Потому то и нужно такъ оставить, отвѣчалъ графъ, поблѣднѣвши какъ полотно при видѣ своего лица. Не трогайте теперь и сдѣлайте по этому слѣпку мраморный бюстъ. Я поставлю его въ спальнѣ, чтобъ онъ былъ всегда предъ моими глазами. Это лицо, оживленное моимъ преступленіемъ, страшнѣе мертвой головы, которая досталась мнѣ отъ моихъ предковъ. Но не смотря на возраженія Донателло, скульпторъ уничтожилъ выраженіе, которое поразило ихъ обоихъ. — Вѣрьте мнѣ, сказалъ онъ спокойнымъ но серьезнымъ тономъ; вы не знаете, что вамъ нужно, чтобъ возстановить свои нравственныя силы, если вы ищете успокоенія въ угрызеніяхъ совѣсти. Васъ судьба заставила пройти чрезъ мрачную, темную долину; пройдите ее, но не оставайтесь въ ней долго, иначе ея атмосфера убьетъ васъ. Не уныніе, не постоянная тоска, не усиліе настраивать себя на мистицизмъ, а дѣятельность вамъ нужна. Вамъ грѣшно будетъ, если вы погубите свою жизнь, предавшись унынію; вы имѣете возможность дѣлать добро — дѣлайте его и оно спасетъ васъ отъ погибели, въ которую влечетъ васъ ваше настоящее состояніе. — Вы возбудили во мнѣ такъ много новыхъ мыслей, сказалъ Донателло, прижавъ руку ко лбу; но отъ нихъ у меня голова идетъ кругомъ. Они вышли изъ комнаты, гдѣ Киніонъ устроилъ свою временную мастерскую и, занятые послѣднимъ разговоромъ, не замѣтили, что бюстъ совершенно походилъ на свой оригиналъ, какимъ онъ былъ въ счастливѣйшія минуты жизни. Донателло ушелъ въ свою комнату, а Киніонъ пошелъ бродить по окрестностямъ. Когда онъ вечеромъ возвратился въ замокъ, въ прихожей встрѣтилъ его старый Томасо, съ которымъ у него съ нѣкотораго времени была какая то тайна. — Синьорина хочетъ говорить съ вами, прошепталъ старикъ. — Въ капеллѣ? спросилъ скульпторъ. — Нѣтъ, въ залѣ за капеллою, отвѣчалъ дворецкій; входъ въ нее закрытъ занавѣсомъ; но вы найдеде его — оттуда выйдетъ синьорина. Киніонъ немедленно пошелъ по приглашенію. Въ старинныхъ тосканскихъ виллахъ капелла составляетъ необходимую принадлежность, хотя часто дверь ея постоянно бываетъ заперта и ключъ отъ нея потерянъ. Капелла въ Монте Бени была всѣми забыта; въ дождливый день Киніонъ, бродя по дому, случайно открылъ ее и былъ пораженъ ея необыкновеннымъ величіемъ. Сквозь запыленныя, темныя окна, пробитыя въ сводчатой стѣнѣ, изливался кроткій свѣтъ на алтарь съ картиною, изображавшею послѣднія минуты какого то мученника, и на свѣчи, разставленныя симметрически; видно было, что когда то, можетъ быть, полстолѣтія тому назадъ, ихъ зажигали на часъ или на два. У входа придѣлана была мраморная ваза; въ ней тоже очень давно содержалась святая вода, а теперь дно ея было покрыто слоемъ пыли; со сводовъ висѣли старыя знамена фамиліи графовъ Монте Бени, а въ нишахъ стояли ихъ мраморные бюсты, между которыми находился бюстъ и того несчастнаго рыцаря, о которомъ Донателло разсказывалъ у ручья. Во всемъ домѣ это было единственное мѣсто, хранившее характеръ торжественнаго покоя и строгаго величія. Здѣсь Киніонъ встрѣтился въ первый разъ, тоже неожиданно, съ другимъ гостемъ, присутствія котораго не подозрѣвалъ ни онъ, ни его хозяинъ. Пройдя капеллу, Киніонъ, слѣдуя указанію Томасо, нашелъ узкую дверь и вошелъ въ небольшую залу, превосходившую всѣ видѣнныя имъ до сихъ поръ въ замкѣ своимъ великолѣпіемъ. Такъ какъ въ ней не нашелъ никого, то ему было время разсмотрѣть ее внимательно. Полъ ея былъ устланъ дорогимъ мраморомъ, куски котораго составляли артистически расположенныя фигуры. Стѣны тоже были покрыты мраморомъ; въ высокихъ и глубокихъ нишахъ стояли статуи изъ такого же драгоцѣннаго матеріала. Не бывъ въ Италіи, не возможно составить себѣ идеи о красотѣ и великолѣпіи, достигаемомъ единственно полированнымъ мраморомъ. Но къ числу особенностей этой залы должно отнести двѣ колонны изъ восточнаго алебастра и фрески, занимавшія всѣ пустыя мѣста по стѣнамъ. Одно изъ достоинствъ полированнаго мрамора состоитъ въ томъ, что время не измѣняетъ его. При первомъ взглядѣ скульптору показалось, что въ этой залѣ какимъ то непонятнымъ образомъ заключили солнце. Разсматривая эту величественную комнату, Киніонъ представлялъ себѣ, какъ отворится дверь и войдетъ Миріамъ въ роскошномъ платьи, сіяющая красотою. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ противоположная дверь залы тихо отворилась и вошла Миріамъ; но она вовсе не была похожа на ту величественную даму, какою рисовало ее воображеніе скульптора; она была блѣдна и одѣта въ траурное платье. Походка ея была такъ, слаба, что Киніонъ поспѣшилъ къ ней, боясь, чтобы она не упала на полъ. Но она поблагодарила его за вниманіе, протянувъ ему свою холодную руку, и спокойно сѣла на диванъ, стоявшій у стѣны. — Вы, кажется, очень больны, Миріамъ? сказалъ скульпторъ. Я этого не зналъ. — Нѣтъ; я не такъ больна, какъ вамъ кажется, отвѣчала она. Однакожъ чувствую, что могу умереть, если все останется такъ, какъ теперь. — Что же. васъ безпокоитъ? спросилъ Киніонъ. Какъ вамъ помочь? — Что безпокоитъ? повторила Миріамъ. То, что во мнѣ слишкомъ много жизни и энергіи, и я не знаю, что съ ними дѣлать. У меня нѣтъ того, что я считаю моимъ единственнымъ достояніемъ на землѣ. Я хочу пожертвовать всю себя, но моя готовность къ самопожерствованію остается безъ цѣли. Мнѣ ничего не осталось, какъ сидѣть дни и ночи, думать и томиться тоскою и раскаяніемъ. — Да, это очень печально, сказалъ Киніонъ. — Да, печально, повторила она, усмѣхнувшись. — И какъ вы съ вашею живостью и дѣятельностью, не можете найти средства выйти изъ этого состоянія? — Все теперь пропало — и живость и дѣятельность, отвѣчала Миріамъ равнодушно. Я ничего не могу выдумать, потому что моя голова занята только одною мыслью; однимъ воспоминаніемъ, которое уничтожаетъ всѣ мои мысли. Я сожалѣю не о себѣ, и не раскаяваюсь за себя; но что во мнѣ убиваетъ всю силу — я могу вамъ это сказать, хотя мнѣ это все равно, знаете ли вы, или нѣтъ — меня уничтожитъ убѣжденіе, что въ глазахъ Донателло я сдѣлалась предметомъ ужаса. — Что же васъ довело до такого убѣжденія? спросилъ Киніонъ, нѣсколько удивленный словами Миріамъ. — Одинъ его жестъ, отвѣчала она, одно содраганіе, когда рука его случайно коснулась моей — этого было довольно. — Я твердо убѣжденъ, Миріамъ, возразилъ скульпторъ, что онъ васъ любитъ. Она опустила голову ина блѣдныхъ щекахъ ея выступила краска. — Да, повторилъ Киніонъ, участіе мое къ Донателло и къ вамъ самимъ заставляетъ меня сказать вамъ, не только то, что онъ васъ, любитъ, но любитъ со всею силою, къ какой способна его натура. — Не обманывайте меня, сказала Миріамъ, снова поблѣднѣвъ. — Я не обманываю васъ, Миріамъ; была безъ сомнѣнія минута, послѣ какого то происшествія, поразившаго его ужасомъ, когда раскаяніе и угрызенія заглушили въ немъ всѣ другія чувства; но теперь онъ успокоился и, я думаю, можетъ возвратиться къ прежнему состоянію. — Но онъ, вѣроятно, знаетъ, что я здѣсь, сказала Миріамъ. Чѣмъ же я могу объяснить, что онъ до сихъ поръ не видѣлся со мною? Только тѣмъ, что я стала для него ненавистна. — Я думаю, онъ догадывается, что вы здѣсь, отвѣчалъ Киніонъ. Ваша пѣсня, которую онъ слышалъ третьяго дня вечеромъ, могла внушить ему мысль о вашемъ присутствіи. Но до сихъ поръ онъ находился подъ вліяніемъ мысли о раскаяніи и изобрѣталъ средства терзать себя. Разумѣется, что такая мысль не согласна съ желаніемъ видѣть васъ и искать вашего общества. — Но онъ любитъ меня, повторяла Миріамъ тихо, какъ бы про себя. Да, онъ еще любитъ меня. . Сознаніе этого факта, казалось, успокоило ее: ея холодное неестественное равнодушіе, поразившее скульптора, исчезло. — А въ другихъ отношеніяхъ онъ перемѣнился? спросила она. — Въ послѣднее время въ немъ произошла удивительная перемѣна, отвѣчалъ Киніонъ. Въ немъ пробудились новыя способности, существованія которыхъ я. не подозрѣвалъ прежде; въ его умѣ открылся новый міръ идей. Иногда онъ поражаетъ меня своимъ вѣрнымъ пониманіемъ, иногда я не могу не улыбаться при видѣ этого страннаго смѣшенія прежней простоты съ его новымъ умственнымъ просвѣтлѣніемъ. Но его разстраиваютъ воспоминанія, такъ что можно сказать онъ постоянно находился въ нравственной агоніи. — Ахъ, этому можно помочь! вскричала Миріамъ. Какъ бы я была счастлива, еслибъ мнѣ судьба дала возможность успокоить его, уничтожить терзанія совѣсти, вывести изъ этого унынія! Для этого нужна любовь! Кромѣ меня никто не въ состояніи помочь ему; я участвовала въ преступленіи, которое отравило его жизнь, у меня всѣ средства заставить забыть это. И это единственная цѣль, которую я вижу предъ собою, которая даетъ право жить. Безъ нея мнѣ стыдно оставаться на свѣтѣ! — Я согласенъ съ вами, сказалъ Киніонъ, что ваше настоящее мѣсто возлѣ Донателло. — Да, отвѣчала Миріамъ. Если Донателло имѣетъ на что нибудь право, то именно на мое совершенное самопожертвованіе. Это не только право, но единственное средство быть счастливымъ. Но онъ отталкиваетъ меня! Онъ не хочетъ слушать своего сердца, которое должно говорить, что та несчастная женщина, которая завлекла его въ преступленіе, можетъ оправдать его предъ самимъ собою, можетъ возвратить ему прежнюю невинность. Но какъ увѣрить его въ этомъ! — Мнѣ кажется, это зависитъ отъ васъ, замѣтилъ скульпторъ. Вамъ стоитъ только пойти на башню, вы тамъ найдете его. — О нѣтъ! Я не могу идти къ нему, мнѣ страшно! возразила она. — Я не понимаю причины, не безъ удивленія сказалъ Киніонъ. — Вы не знаете, какое слабое, или вѣрнѣе, сильное созданіе женщина, отвѣчала Миріамъ. Я ничего не боюсь; мнѣ страшенъ только Донателло. Онъ уже вздрогнулъ разъ отъ моего прикосновенія. Если онъ опять вздрогнетъ, если онъ нахмурится при встрѣчѣ со мною — я не выдержу этого, я умру. Киніона изумила униженность женщины, являвшейся ему всегда гордою, независимою и теперь снизошедшей до того, что жизнь ея зависѣла отъ одного слова человѣка, который за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ былъ ея игрушкою. Но съ той минуты, какъ Донателло совершилъ преступленіе, онъ неиначе представлялся ея воображенію, какъ героемъ, исполненнымъ трагическаго достоинства, и этотъ взглядъ на него, опредѣленный и поддержанный любовью, давалъ ей возможность понять его лучше, чѣмъ могъ бы понять посторонній наблюдатель. Нѣтъ сомнѣнія, что въ Донателло она нашла силу, дѣйствительно возбуждавшую уваженіе и любовь. — Вы видѣли, какъ я слаба, продолжала она; я жду случая, чтобъ показать вамъ, какъ я сильна. — Надѣюсь, что увижу и это, отвѣчалъ Киніонъ. Теперь наступаетъ время, когда слѣдовало бы извлечь. Донателло изъ того совершеннаго уединенія, въ которомъ онъ похоронилъ себя. Онъ слишкомъ долго боролся съ одною идеею. Нужно доставить ему развлеченіе. Умъ его пробужденъ, его сердце способно чувствовать; они требуютъ пищи. Если онъ останется здѣсь одинъ, я боюсь, онъ снова впадетъ въ апатію. Крайняя возбужденность, причиненная обстоятельствами, имѣетъ свои выгоды и невыгоды. Важнѣйшая невыгода заключается въ томъ, что онъ можетъ сосредоточиться на одной идеѣ, которая поглотитъ всю его душу, а къ этому очень располагаетъ одиночество. — Чтожъ вы думаете дѣлать? спросила Миріамъ. — Думаю убѣдить его ѣхать со мною путешествовать по Италіи, отвѣчалъ скульпторъ. Разнообразіе сценъ, иная точка зрѣнія на міръ, на которую онъ можетъ стать теперь, я надѣюсь, разсѣютъ мысли, занимающія его въ настоящее время и излѣчатъ его. — Какое же участіе вы предоставляете мнѣ въ этомъ планѣ? спросила Миріамъ не безъ ревности. Вы хотите видть его отъ меня и овладѣть имъ совершенно, хотите занять мѣсто, которое принадлежитъ мнѣ одной. — Мнѣ было бы очень пріятно передать вамъ всю отвѣтственность за него, отвѣчалъ Киніонъ. Я и не домогаюсь быть его руководителемъ и совѣтникомъ,^-въ которыхъ онъ нуждается; не говоря о другихъ препятствіяхъ, я скажу только одно: между мужчинами, какъ бы они близки ни были, лежитъ всегда черта, которую нельзя переступить; потому мужчина не ждетъ никогда отъ другаго мужчины той искренности и преданности, какой можетъ ожидать отъ женщины, матери, сестры или жены. Такому другу я охотно уступлю мѣсто. — Я слышу въ вашихъ словахъ упрекъ, возразила Миріамъ. Но я сказала вамъ, почему не могу принять вашего совѣта. — Въ такомъ случаѣ я предложу вамъ одинъ планъ, сказалъ скульпторъ. Вы можете встрѣтиться во время путешествія, полагая, что вы будете находиться на одномъ пути съ нами. — Это ненадежный планъ, возразила Миріамъ послѣ минутнаго размышленія. Впрочемъ, я не отвергаю его, только предлагаю одно условіе: если въ теченіе двухъ недѣль мы не встрѣтимся, вы должны провести Донателло къ статуѣ папы Юлія, что на большой площади въ Перуджіи: тамъ я буду васъ ждать въ полдень. Но помните, черезъ двѣ недѣли. Киніонъ принялъ это предложеніе и, сообщивъ Миріамъ свой планъ путешествія, хотѣлъ было уйти, но остановился, взглянувъ на свою собесѣдницу, лицо которой приняло выраженіе естественной живости. — Могу-ли я вамъ сказать, спросилъ онъ, улыбаясь, что вы стали прекраснѣе чѣмъ прежде? — Вы имѣете право замѣчать это, отвѣчала она, потому что красота моя поддерживаетъ мои надежды. Если вы находите, что я не измѣнилась къ худшему, я этому очень рада. Красота моя будетъ служить орудіемъ для спасенія человѣка. Скульпторъ подошелъ уже къ двери, но Миріамъ остановила его. — Послушайте, Киніонъ, сказала она; вы человѣкъ со вкусомъ, въ васъ есть чувства и они всегда вѣрно направлены. Скажите мнѣ откровенно, не поразила-ли я васъ во время этого свиданія слишкомъ прямымъ несовмѣстнымъ съ женскою скромностью признаніемъ въ любви къ человѣку, который можетъ быть презираетъ меня и боится? Этотъ неожиданный вопросъ поставилъ въ затрудненіе скульптора, который вообще не былъ способенъ уклоняться отъ истины. — Миріамъ, отвѣчалъ онъ послѣ минутнаго размышленія, вы преувеличиваете впечатлѣніе, которое вы произвели на меня; но оно дѣйствительно было въ томъ родѣ, какъ вы предполагаете. — Я это знала, возразила Миріамъ печальнымъ тономъ. Во мнѣ осталось еще столько женственности, что я сама чувствовала, какъ вышла изъ своей прежней роли. Когда вы возвратитесь въ Римъ, скажите Тильдѣ, что сдѣлала ея строгость. Она оттолкнула меня отъ себя и тѣмъ освободила меня отъ обязанности оставаться въ предѣлахъ приличій, принятыхъ нашимъ поломъ. Прошу васъ, скажите ей это, скажите, что я благодарю ее. — Нѣтъ, Миріамъ, отвѣчалъ Киніонъ, не требуйте этого отъ меня. Я не скажу Тильдѣ ничего, что могло бы встревожить ее. Но хотя я не знаю, что произошло между вами, я чувствую — извините мою откровенность — я чувствую, что она была права. Въ васъ много достоинствъ, Миріамъ; что бы ни случилось съ вами въ жизни, вы всегда будете способны возвыситься до геройскихъ добродѣтелей. Но, Гильда — созданіе совершенно другаго рода, и сколько я ее понимаю, имѣетъ право и даже должна быть строга. Надѣюсь, вы согласитесь со мною. — О, вы правы! возразила Миріамъ. Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ; но я говорю вамъ только, что она заставила меня перейти тѣ границы, которыхъ безъ-того я никогда не рѣшилась бы переступить. Я прощаю ей все, и желаю вамъ быть счастливымъ въ вашей любви, потому что не много людей болѣе васъ достойныхъ ея. === ГЛАВА IV. <br>Дорога. === Киніонъ не безъ сожалѣнія оставлялъ спокойный замокъ, хотя въ послѣднее время однообразная жизнь безъ опредѣленныхъ занятій начинала утомлять его. Передъ отъѣздомъ онъ посѣтилъ всѣ тѣ мѣста, съ которыми познакомилъ его Донателло: видѣлъ съ башни закатъ солнца и восходъ луны надъ долиною, а наканунѣ отъѣзда выпилъ бутылку «солнечнаго свѣта» потомъ другую, и доставилъ истинное наслажденіе старому Томасо, сказавъ, что въ мірѣ нѣтъ такого удивительнаго вина. Не легко было вывести Донателло изъ апатіи, в.ъ которую онъ погрузился по возвращеніи изъ Рима. Однакожъ онъ проТивоставилъ пассивное сопротивленіе планамъ своего друга, а когда наступилъ часъ отъѣзда, безмолвно подчинился ему. Они поѣхали верхомъ, какъ два странствующіе рыцаря, по живописной, гористой части Тосканы. Киніонъ не составлялъ никакого опредѣленнаго плана путешествія, имѣя въ виду одну только цѣль — встрѣтиться черезъ четырнадцать дней съ Миріамъ на большой площади Перуджіи у подножія бронзовой статуи. Молодому американцу, притомъ художнику, разнообразіе видовъ и сценъ доставляло не малое удовольствіе. Донателло былъ по прежнему сосредоточенъ, и мало обращалъ вниманія на все то, что восхищало его товарища; не пропускалъ онъ безъ вниманія только высокихъ чорныхъ крестовъ, обвѣшанныхъ орудіями истязанія Спасителя: былъ тутъ и терновый вѣнецъ, молотъ и гвозди, щипцы, копье; и надъ всѣмъ этимъ возсѣдалъ пѣтухъ, который долженъ напоминать человѣчеству объ отреченіи Петра. Донателло останавливался у каждаго такого креста, преклонялъ у его подножья колѣна и усердно молился. Какъ бы желая изъ своего путешествія сдѣлать странствованіе съ цѣлью покаянія, онъ замѣчалъ не только кресты, но и всѣ алтари, въ огромномъ количествѣ разсѣянные по всей Италіи, съ образомъ Мадонны, поблекшимъ отъ дождя и солнечныхъ лучей; и у нихъ онъ также останавливался и долго и усердно молился. Молитва и символы святости дотого занимали его вниманіе, что онъ, кажется, вовсе не замѣчалъ, невидимаго спутника, постоянно слѣдившаго за каждымъ ихъ движеніемъ. — Уходя отъ послѣдняго алтаря, вы не замѣтили женщины, которая стояла на колѣнахъ, закрывъ лицо руками? спросилъ его Киніонъ. — Нѣтъ, я никогда не замѣчаю, кто молится возлѣ меня, отвѣчалъ Донателло. Вѣроятно, какая нибудь кающійся. Проѣхавъ обширную равнину, они приблизились къ окружающимъ ея высотамъ. Общій характеръ мѣстности измѣнился, а вмѣстѣ съ нею измѣнились и проявленія дѣятельности человѣка. Попрежнему на высотахъ виднѣлись монастыри; но рядомъ съ ними попадались развалены старинныхъ замковъ, служившихъ убѣжищемъ предводителю шайки разбойниковъ, которые грабили на большихъ дорогахъ, пересѣкающихъ плодоносную низменность. Древняя крѣпость, нѣкогда грозная своими неприступными стѣнами, въ теченіе вѣковъ свалилась понемногу, камень за камнемъ, къ бѣдной деревушкѣ, разбросанной у подошвы холма. Путь ихъ лежалъ между высокими холмами, круто поднимавшимися надъ долиною, по которой они ѣхали. Прямо передъ ними возвышался гигантскій холмъ, покатости котораго были изрѣзаны глубокими руслами горныхъ потоковъ. Проѣхавъ узкое и заваленное во многихъ мѣстахъ дефиле, путешественники поднялись вверхъ и увидѣли незапамятныхъ временъ городъ, который своимъ каѳедральнымъ соборомъ, церквами и разнаго рода постройками въ готическомъ вкусѣ покрывалъ вершину холма. Отъ единственной площади, лежащей посрединѣ города расходились въ разныя стороны по отлогостямъ холма узкія улицы, исчезающія подъ арками или оканчивающіяся ступенями, которыя спускались въ другія ниже лежащія улицы. Все носило на себѣ признаки глубочайшей древности. Казалось, этрусскіе цари жили въ этихъ старыхъ зданіяхъ; можетъ быть, уже въ средніе вѣка ихъ называли тысячелѣтними. Всѣ онѣ выстроены изъ камня, обтесаннаго въ огромные кубы, повидимому неспособнаго къ разрушенію. Многія изъ этихъ зданій имѣютъ видъ дворцовъ, и до сихъ поръ хранятъ прежнее величіе, глядятъ какъ-то враждебно на человѣка, постоянно возбуждая въ немъ идею о бренности его и слабости. — Поѣзжайте со мною въ Америку, сказалъ Киніонъ своему товарищу. Тамъ каждое поколѣніе несетъ на себѣ только свои грѣхи и заботы, между тѣмъ какъ здѣсь все прошлое всею тяжестію своею давитъ настоящее. Если бы меня постигло здѣсь какое нибудь несчастіе, мнѣ кажется, я не въ состояніи былъ бы бороться съ нимъ при такой обстановкѣ — она убиваетъ всю силу духа. — И самое небо, кажется, состарѣлось и потемнѣло отъ человѣческихъ беззаконій, отвѣчалъ графъ. — О, бѣдный фавнъ! подумалъ Киніонъ. Какъ ты измѣнился!. Города, подобные тому, о которомъ мы говоримъ, казалось срослись съ холмами, гдѣ они расположены и только одно землетрясеніе можетъ измѣнить ихъ наружный видъ, разрушивъ ихъ до основанія. Зато эти города богаты воспоминаніями, не только о бранныхъ подвигахъ, но и о болѣе тихихъ торжествахъ генія, плодами которыхъ мы до сихъ поръ пользуемся. Италія можетъ насчитать нѣсколько такихъ безжизненныхъ городовъ, которые четыре или пять столѣтій тому назадъ были мѣсторожденіемъ школы искусства. Они гордятся потемнѣвшими отъ времени картинами, поблекшими фресками, и потому никогда не могутъ быть забыты. Какъ истинный артистъ и знатокъ искусства, Киніонъ находилъ неисчерпаемое наслажденіе въ изученіи этихъ древностей, между тѣмъ какъ Донателло молился предъ алтарями. къ нѣкоторымъ древнихъ соборахъ они находили живописныя окна, которыя скульпторъ разсматривалъ съ особеннымъ вниманіемъ. И дѣйствительно, едва-ли какой родъ искусства можетъ сравниться съ этимъ величественнымъ изобрѣтеніемъ среднихъ вѣковъ. Особенность живописнаго окна состоитъ въ томъ, что свѣтъ, падающій на поверхность обыкновенной картины, проницаетъ стекло насквозь и одѣваетъ нарисованную на немъ фигуру естественнымъ живымъ сіяніемъ. При выходѣ изъ каждой церкви нашимъ путешественникамъ представлялся удобный случай совершать подвиги милосердія — ихъ постоянно окружали рои нищихъ, которые по справедливости могутъ быть названы настоящими властителями Италіи. Отъ деревни до деревни бѣжали за ними мальчишки и дѣвочки. Важные господа и дамы, завидя ихъ издалека, принимали мѣры, чтобъ недопустить ихъ къ себѣ. А тутъ между тѣмъ на дорогѣ слѣпые показывали свои побѣлѣвшіе зрачки, женщины выставляли напоказъ неумытыхъ, нагихъ дѣтей, хромые всячески Старались обратить вниманіе путешественника на свои изуродованныя или деревянныя ноги; дальше показывались руки безъ костей, исковерканныя спины, раздробленныя челюсти и всякія другія уродства, какія едва ли въ состояніи представить себѣ самая пылкая фантазія. На вершинахъ холмовъ, въ долинахъ ожидали ихъ группы нищихъ. Въ одной небольшой деревушкѣ Киніонъ сосчиталъ дѣтей, просившихъ милостыни — ихъ было болѣе сорока; но между ними стояли съ протянутыми руками нахмурившіяся матроны, здоровыя совершенно развитыя дѣвушки, дородные парни — одни жалобно умоляли путешественника, другія смотрѣли на него съ какой то странною улыбкою, какъ бы сомнѣваясь, осталось ли еще что нибудь въ карманѣ проѣзжаго синьора, уже опустошенномъ ихъ братьею въ предъидущихъ деревняхъ и городахъ. Если бы имъ позволили, они упали бы на колѣна и молились бы путешественнику или проклинали бы его, еслибъ онъ не развязалъ своего кошелька. Но эти люди вовсе не были такъ бѣдны — у нихъ были дома, садики и огороды, наполненные разнаго рода питательною растительностью, свиньи, куры, цыплята, масло оливковое, вино и другія предметы если не роскоши, то по крайней мѣрѣ довольства. Но они не стыдятся просить и принимать милостыню, какъ не стыдятся иные люди принимать отъ ближняго помощь въ иномъ видѣ. Донателло обнаружилъ необыкновенную благотворительность къ этой толпѣ грабителей и, повидимому, находилъ утѣшеніе въ ихъ молитвѣ. Въ Италіи ничтожная мѣдная монета полагаетъ различіе между проклятіями (умереть отъ апоплексическаго удара — самое любимое пожеланіе) и самыми теплыми молитвами; одни и тѣ же уста проговорятъ и то и другое, смотря по тому, даетъ ли путешественникъ деньги или нѣтъ. Донателло щедро откупался отъ проклятій, и теперь, стоя предъ живописнымъ окномъ, которое Киніонъ разсматривалъ съ большимъ интересомъ, раздавалъ милостыню семи или восьми престарѣлымъ женщинамъ, осып''а''вшимъ его благословеніями и шептавшимъ молитвы. — Пойдемте, сказалъ Киніонъ, замѣтившій, что лицо графа стало покойнѣе; сегодня вашей лошади будетъ легко — эти дамы, кажется, порядочно опустошили ваши карманы. — Развѣ мы поѣдемъ сегодня? спросилъ графъ. — Поѣдемъ куда нибудь, отвѣчалъ скульпторъ. А завтра въ полдень я хочу быть у статуи папы Юлія въ Перуджіи. Города Перуджіи, расположеннаго на весьма возвышенной мѣстности, путники достигли прежде, чѣмъ солнце лишилось своей утренней свѣжести. Съ полночи шелъ сильный дождь и освѣжилъ зелень и плодоносныя нивы, среди которыхъ лежитъ этотъ древній городъ. Киніонъ остановился у сѣрой, городской стѣны полюбоваться прекраснымъ пейзажемъ, опоясаннымъ далекими горами, которыя какъ будто спали на солнцѣ, подъ покровомъ легкаго пара и серебристыхъ облаковъ. — До полудня остается еще два часа, сказалъ скульпторъ своему другу, когда подъ воротами остановили ихъ часовые, разсматривавшіе паспорты. Пойдемте посмотрѣть фрески Перуджини. — Старыя фрески наводятъ на меня тоску, отвѣчалъ графъ. — Въ такомъ случаѣ пойдемъ въ церковь Св. Доминико, посмотримъ картины Фра-Анжелико. Онѣ исполнены религіознаго чувства. — Я помню, вы когда-то показывали мнѣ его картины, отвѣчалъ Донателло. Его ангелы кажутся такъ святы, какъ будто никогда не слетали съ неба. Но эти картины не для меня. — Такъ пойдемте бродить по городу. Путешественники пошли по этимъ страннымъ, крутымъ проходамъ, которые въ Перуджіи называются улицами. Нѣкоторые изъ нихъ покрыты аркадами, и напоминаютъ пещеры съ крутыми спусками; внутри ихъ господствуетъ постоянный мракъ и спустившись туда, вы почти теряете надежду снова увидѣть свѣтъ солнца. Здѣсь странники встрѣтили толпу оборванныхъ мужчинъ и женщинъ, изъ которыхъ многія вели на помочахъ дѣтей. Отсюда они поднялись снова на гору, вступили на главную городскую площадь, обставленную величественными древними зданіями, торжественности которыхъ не могли подавить ни тривіальная обстановка, ни будничныя сцены, представляющіяся взору путешественника на площадяхъ каждаго города въ базарные дни. — Когда мнѣ случается быть въ Перуджіи, я всегда посвящаю сколько могу времени на изученіе статуи папы Юліана, сказалъ ваятелю Средніе вѣка оставили для болѣе поучительныхъ произведеній, чѣмъ древняя Греція. Въ нихъ выражается нѣчто иное, выработанное христіанствомъ, чего нѣтъ въ искусствѣ древнихъ. Не хотите ли посмотрѣть эту статую? — Охотно, отвѣчалъ графъ. Я отсюда вижу, какъ она благословляетъ, и чувствую, что могу принять это благословеніе. Путники наши съ трудомъ прошли сквозь толпу и приблизились къ рѣшеткѣ, окружающей пьедесталъ статуи. Папа представленъ въ одеждѣ, присвоенной его сану, и въ тіарѣ, сидящимъ на бронзовомъ креслѣ. Правая рука его поднята, какъ бы для благословенія, которое, повидимому, можетъ успокоить всякую душевную тревогу. Статуя одушевлена патріархальнымъ величіемъ. Человѣку съ воображеньемъ можетъ показаться, что этотъ благословляющій, но грозный представитель божественнаго и человѣческаго авторитета поднимется съ своего бронзоваго кресла и жестомъ или даже пророческимъ словомъ остановитъ или ободритъ народъ, при первомъ великомъ общественномъ бѣдствіи. Но теперь онъ сидѣлъ спокойно, съ величественнымъ терпѣніемъ слушая рыночныя восклицанія. — Кажется, замѣтила скульпторъ, глядя на своего друга, папское благословеніе падаетъ на васъ. И дѣйствительно, въ лицѣ Донателло обнаруживалось болѣе веселое и спокойное расположеніе духа, чѣмъ то, которое имъ овладѣвало, когда онъ сидѣлъ въ своей печальной башнѣ. Перемѣна мѣста, отступленіе отъ обыкновенныхъ привычекъ и свобода произвели въ немъ реакцію, которая, можетъ быть, наступила бы, но только позже. А можетъ быть, онъ чувствовалъ присутствіе той, которая когда-то одна могла сдѣлать его счастливымъ. Какъ бы то ни было, а глаза Донателло, обращенные на бронзоваго папу, выражали спокойную надежду. — Да, отвѣчалъ онъ на замѣчаніе скульптора. Я дѣйствительно чувствую въ душѣ это благословеніе. Въ это время на башнѣ сосѣдняго каѳедральнаго собора колоколъ прозвонилъ двѣнадцать. — Полдень, подумалъ Киніонъ. Это часъ, который назначила Миріамъ. Когда прозвучалъ послѣдній изъ двѣнадцати ударовъ колокола, Киніонъ внимательно сталъ смотрѣть на шумную рыночную толпу, надѣясь замѣтить въ ней Миріамъ. Онъ смотрѣлъ по направленію къ церкви, полагая, что она тамъ ожидала назначеннаго времени; но не найдя ея нигдѣ, обернулся назадъ и увидѣлъ незнакомую фигуру, которая, подобно ему и Донателло, стояла опершись на рѣшетку, окружавшую статую. За минуту передъ тѣмъ ея здѣсь еще не было. То была фигура женщины, склонившей голову на руки, какъ будто чувствовавшей на себѣ вліяніе бронзоваго первосвященника, въ которомъ всякое истерзанное сердце должно признать отца. — Миріамъ, сказалъ скульпторъ дрожащимъ голосомъ — это вы? — Я, отвѣчала фигура. Я вѣрна своему слову, хотя и опасаюсь… Она подняла голову и Киніонъ — а можетъ быть и Донателло — увидѣлъ хорошо знакомыя черты. Она была блѣдна и изнурена; но черты ея оставались попрежнему прекрасны. Она дрожала и повидимому не въ состояніи была перенести предстоящую ей сцену, къ которой еще за минуту была совершенно готова. — Здравствуйте, Миріамъ, сказалъ скульпторъ, видимо стараясь ободрить ее, въ чемъ она крайне нуждалась. Я надѣюсь, что результатъ этого свиданія будетъ самый счастливый. Позвольте мнѣ подвести васъ къ Донателло. — Нѣтъ, Киніонъ, нѣтъ, тихо проговорила она, отступая назадъ. Между нами не будетъ сказано ни одного слова, если онъ непроизнесетъ моего имени, если онъ не пожелаетъ, чтобъ я осталась. Я не изъ гордости говорю это. Во мнѣ теперь нѣтъ гордости. — Что же останавливаетъ васъ? спросилъ Киніонъ недовольнымъ тономъ, не понимая ея безразсудной боязливости. Вы такъ много предпринимали, теперь не время бояться. Если вы разстанетесь теперь, не сказавъ ни слова, послѣдній случай будетъ утраченъ. — Правда, на всегда будетъ утраченъ, повторила Миріамъ печально. Но теперь необходимо предоставить полную свободу его сердцу, потому что отъ его свободнаго выбора зависитъ — полезна, или вредна будетъ ему моя преданность. Если онъ не чувствуетъ потребности во мнѣ, я буду для него тяжелымъ, гибельнымъ бременемъ. — Дѣлайте, что хотите, отвѣчалъ Киніонъ, конечно, вы лучше меня знаете, что дѣлать. Во время этого разговора они отошли отъ рѣшетки, такъ что Донателло могъ ихъ слышать. Но недолго незнакомка оставалась незамѣченною на площади. Рыночная толпа скоро обратила на нее вниманіе. Очень возможно, что Миріамъ избрала это мѣсто для свиданія съ Донателло, съ цѣлью имѣть свидѣтелей. Взволнованный сильною страстью или глубокимъ чувствомъ, человѣкъ часто сознаетъ, что уединенія вынести невозможно; онъ старается найти нѣчто посредствующее между собою и другимъ человѣкомъ, питающимъ соотвѣтственную страсть. Вотъ почему, какъ мы думаемъ, Миріамъ назначила это свиданіе на площади; кромѣ того, она руководствовалась суевѣрнымъ убѣжденіемъ, что благословляющая статуя будетъ оказывать на нее благодѣтельное вліяніе. Донателло стоялъ недвижимо, опершись на балюстраду. Она не смѣла взглянуть на него, хотя ей очень хотѣлось узнать, что выражаетъ его лице — блѣдно ли оно и встревожено, или спокойной холодно, какъ ледъ. Но она знала, что каждая минута теперь имѣла значеніе, что онъ долженъ назвать ее, сейчасъ же, или его голоса никогда больше не услышатъ ея уши. Она опять обратилась къ скульптору и сказала: — Я желала встрѣтиться съ вами по многимъ причинамъ. Я получила извѣстіе объ одномъ изъ нашихъ друзей; или лучше — вашихъ друзей. Я не смѣю называть ее своимъ другомъ, хотя когда-то она была моимъ самымъ дорогимъ другомъ. — Вы говорите о Тильдѣ? воскликнулъ скульпторъ тревожно. Съ нею что нибудь случилось? По послѣднему извѣстію, дошедшему до меня, она была въ Римѣ. — Она и теперь въ Римѣ, отвѣчала Миріамъ, и здорова, хотя очень упала духомъ. Она живетъ совершенно одна въ своей голубятнѣ, возлѣ ея нѣтъ ни одного друга, потому что, какъ вы знаете, въ Римѣ теперь остались только постоянные жители. Я боюсь, что она заболѣетъ отъ этого уединенія и тоски. Я говорю вамъ объ этомъ, потому что знаю, какой интересъ возбудили въ васъ ея достоинства. — Я поѣду въ Римъ! вскричалъ взволнованный скульпторъ. Гильда позволила мнѣ быть ея другомъ, она не помѣшаетъ мнѣ хоть издали наблюдать за нею. Я ѣду сейчасъ же… — Не оставляйте насъ! проговорила Миріамъ умоляющимъ голосомъ, взявъ его за руку. Еще минуту! Ахъ, у него нѣтъ для меня ни одного слова! — Миріамъ! произнесъ Денателло. Хотя это было единственное и первое слово, сказанное имъ, но оно обнаружило всю глубину грусти и нѣжности, наполнявшей его сердце. Это слово сказало Миріамъ много важнаго и прежде всего то, что онъ еще любитъ ее. Сознаніе ихъ общаго преступленія не изгладило въ немъ любви, потому что она была неизгладима. Сверхъ того тонъ, какимъ было произнесено это слово, показалъ какъ существенно измѣнился характеръ Донателло. Миріамъ поняла, что вмѣсто живаго, веселаго юноши, вмѣсто фавна, передъ нею стоялъ человѣкъ съ чувствомъ и умомъ. — Вы меня звали! сказала она, обратясь къ нему. — Я васъ звалъ, потому что мое сердце нуждается въ васъ! отвѣчалъ онъ. Простите мнѣ, Миріамъ, мою холодность и жестокость; разставаясь съ вами, я былъ пораженъ ужасомъ. — Увы! я была тому причиною! Какое раскаяніе, какое самоотверженіе можетъ загладить это зло! Въ вашей невинной, веселой, беззаботной жизни было что-то святое; счастливый человѣкъ — такое необыкновенное, такое святое созданіе въ этомъ печальномъ мірѣ. При встрѣчѣ съ вами я почувствовала глубокую симпатію къ вашей безгрѣшной жизни. Но я разрушила ее! велите мнѣ уйти, Донателло! Оттолкните меня! Никакое добро не уничтожитъ этого страшнаго зла! — Миріамъ, сказалъ онъ; судьба соединила насъ, не правда-ли? Ради Бога скажите, должно-ли это быть иначе? Видно было, что совѣсть Донателло была встревожена сомнѣніемъ — уничтожитъ-ли взаимность преступленіе, которымъ они запятнали всѣ инстинктивныя движенія своихъ сердецъ. Съ другой стороны, Миріамъ спрашивала себя гне есть-ли несчастье, въ которое впалъ Донателло по ея винѣ, предостереженіемъ, что она должна разстаться съ нимъ. Въ настоящую минуту оба они искали другъ друга, но подавленные тоскою и сознаніемъ преступности, не находили въ себѣ достаточно смѣлости, чтобы протянуть другъ другу руку. Скульпторъ съ участіемъ наблюдалъ эту сцену. — Въ такія минуты, сказалъ онъ, вмѣшательство третьяго лица совершенно неумѣстно. Хотя я и постороній зритель, однакожъ вижу истину, скрывающуюся отъ васъ обоихъ, или по крайней мѣрѣ могу высказать нѣсколько мыслей, которыя вы не высказали бы другъ другу. — Говорите, сказала Миріамъ, мы полагаемся на васъ. — Говорите, сказалъ Донателло, вы правдивый и прямой человѣкъ. — Я знаю, сказалъ Киніонъ, что едва-ли удастся мнѣ высказать тѣ немногія слова, въ которыхъ заключается рѣшительная истина. Но, Миріамъ, вы видите человѣка, котораго воспитало ужасное несчастіе, котораго оно вырвало изъ дикаго, счастливаго состоянія. Отвѣтственность за него лежитъ на васъ, и вы не можете отъ нея уклониться. Съ вашею судьбою, Донателло, связана теперь ея судьба. Она была причиною происшедшаго въ васъ переворота. Но она обладаетъ богатыми дарами души и сердца, всѣмъ, въ чемъ вы нуждаетесь въ нашелъ настоящемъ положеніи. Поэтому союзъ между вами истиненъ и никогда, никто, кромѣ Бога, разорвать его не можетъ. — Онъ говоритъ правду! вскричалъ Донателло, схвативъ за руку Миріамъ. — Да, мой другъ, отвѣчала она; онъ говоритъ истинную правду. — Но помните, продолжалъ скульпторъ, боясь поступить противъ совѣсти, помните, что хотя вы любите другъ друга, но узы соединяющія васъ, переплетены такими черными нитями, что вы не должны смотрѣть на нихъ, какъ на узы, связывающія другія любящія души. Вашъ союзъ долженъ служить для взаимной поддержки, для взаимныхъ пожертвованій, но не для земнаго счастія. Если же вы ищете только такого счастья, то я совѣтую вамъ теперь же разстаться, потому что не будетъ благословленія на вашей брачной жизни. — Не будетъ, мы это знаемъ! сказалъ Донателло, вздрогнувъ. — Не будетъ, повторила Миріамъ. — Потому вы подаете руку другъ другу, не для земнаго счастья, продолжалъ Киніонъ, но для того, чтобы взаимно возвышать и ободрять другъ друга въ этой тягостной жизни. Если вы трудомъ, пожертвованіемъ, молитвами, раскаяніемъ и постояннымъ стремленіемъ къ добру достигнете тихаго счастья, пользуйтесь имъ и благодарите за него Бога. — Довольно, Киніонъ, сказала Миріамъ серьезнымъ торомъ. Въ вашихъ словахъ горесть сливается съ утѣшеніемъ. — Одно слово, Миріамъ, сказалъ скульпторъ. Если въ вашей жизни, ваша обязаность потребуетъ, чтобы одинъ изъ васъ пожертвовалъ другимъ — покоритесь этой необходимости. Вотъ все. Донателло слушалъ Киніона, стараясь усвоить высказанныя имъ идеи. Лицо его безсознательно приняло выраженіе, которое возвысило его красоту и дало ему видъ человѣка, занятаго глубокою, серьезною думою. Онъ все еще держалъ руку Миріамъ и толпа, глядя на эту прекрасную чету, вѣроятно воображала, что это помолвка, обѣщающая имъ долгое счастіе. — Прощайте! сказалъ Киніонъ, я ѣду въ Римъ! — Прощайте, мой искренній другъ! сказала Миріамъ. — Прощайте! сказалъ Донателло. Будьте счастливы; на васъ нѣтъ никакого преступленія, вамъ нечего бояться счастья. Въ эту минуту они всѣ трое взглянули на статую папы, величественная фигура котораго простирала надъ ними свою благословляющую руку и склоняла кроткое лицо къ преступной, но кающейся четѣ. === ГЛАВА V. <br>Гильда. === Гильда была намѣрена провести лѣто въ Римѣ; она предположила начать много работъ, которыя исполнила бы лучше въ то время, когда любимыя ею мѣста, занятыя толпою въ другое время года, опустѣютъ. Но надежда эта была обманута.. Еслибъ она и не составляла никакого предварительнаго плана, едва-ли нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы уѣхать изъ Рима. Оцѣпенѣніе, до сихъ поръ неизвѣстное ровному, но спокойному ея темпераменту, овладѣло бѣдною дѣвушкою, подобно полумертвой змѣѣ сдавившей ее своими холодными кольцами. То было особеннаго рода отчаяніе, холодное, тяжелое, которое можетъ испытывать только невинная душа, хотя въ немъ скрывается много чертъ, характеризующихъ сознаніе преступности. То была та тяжелая увѣренность въ существованіи зла въ мірѣ, которая становится частью нашихъ практическихъ убѣжденій, когда пріобрѣтаетъ значеніе существенности въ преступленіи человѣка, пользовавшагося нашимъ довѣріемъ и любовью. Положеніе Гильды было тѣмъ болѣе тягостно, что она принуждена была таить въ себѣ всѣ чувства, томившія ее. Мысль, что Миріамъ преступна, производила на эту нѣжную, деликатную душу такое же дѣйствіе, какъ будто бы она сама принимала участіе въ преступленіи. Какъ бы легко ей было, еслибъ она могла кому нибудь передать эту тайну. Но Гильда была одна, и повсюду ее преслѣдовала мысль о преступленіи. Она страдала за чужіе грѣхи, какъ будто бы мертвое тѣло упало въ свѣтлый потокъ ея тихой, невинной жизни, лежало тамъ дни и ночи и заражало смрадомъ преступленія и безобразной смерти. Горесть, томившая сердце Гильды, наложила на ея лицо таинственный отпечатокъ и стала замѣтна въ ея пріемахъ. Молодой италіянскій художникъ, часто посѣщавшій тѣ галлереи, гдѣ Гильда проводила дни, былъ глубоко заинтересованъ этою странною перемѣною выраженія ея лица. Однажды, когда она стояла предъ картиною Леонардо да Винчи — Іоанна арагонская, и не видѣла ея, потому что легкое сходство портрета съ Миріамъ отвлекло отъ картины всѣ мысли, художникъ украдкой набросалъ на бумагу черты и потомъ нарисовалъ оконченный портретъ ея явился на полотнѣ въ изображеніи женщины которая съ ужасомъ смотрѣла на кровавое пятно, внезапно открытое на ея бѣломъ платьѣ. Картина привлекла общее вниманіе. Гравированныя копіи съ нея продавались въ лавкахъ на Корсо. По мнѣнію многихъ знатоковъ, идея ея была внушена художнику лицомъ Беатрисы Ченчи; и въ самомъ дѣлѣ выраженіе картины имѣло нѣкоторое сходство съ выраженіемъ лица несчастной дѣвушки. Но новый артистъ рѣшительно отстаивалъ оригинальность своего произведенія, точно также какъ чистоту сюжета, въ доказательство чего назвалъ свою картину — «Невинность, умирающая отъ кроваваго пятна.» — Ваша картина, синьоръ Панини, дѣлаетъ вамъ честь, сказалъ торговецъ картинъ, купившій ее у молодаго человѣка за пятнадцать скуди, и потомъ продавшій въ десять разъ дороже; но она. стоила бы гораздо больше, еслибъ вы дали ей болѣе понятное названіе. Глядя на лицо этой прекрасной синьорины, мы, кажется, совершенно ясно понимаемъ, что ее постигло одно изъ тѣхъ сердечныхъ бѣдствій, которымъ слишкомъ часто подвергаются молодыя дѣвицы. Но что значитъ это кровавое пятно? И что общаго съ нимъ у невинности? Или можетъ быть она заколола булавкою своего вѣроломнаго любовника? — Она совершила преступленіе!? вскричалъ художникъ. Какъ вы можете предлагать такіе вопросы, глядя на ея невинную тоску. Нѣтъ! я угадываю ея тайну: въ ея присутствіи былъ убитъ человѣкъ и кровь брызнула на ея платье. — Такъ, во имя ея святаго патрона, отчего же она не отдастъ прачкѣ свое платье; за нѣсколько байоковъ та смыла бы это пятно. Нѣтъ, нѣтъ, любезный Панини, такъ какъ ваша картина теперь моя собственность, то я назову ее: мщенье синьорины. Она ночью заколола своего любовника и утромъ раскаивается въ преступленіи. При такомъ толкованіи картина будетъ понятна для всякаго и естественно будетъ представлять очень обыкновенный случай. Такъ грубо толкуетъ свѣтъ всѣ горести, поражающія его взоры; но онъ болѣе грубъ, чѣмъ золъ. Но Гильда не искала у свѣта ни состраданія, ни деликатности, и не думала о томъ, какъ онъ взглянетъ на ея тоску. Она скрыла эту тоску въ себѣ и, можетъ быть, однимъ только голубямъ, кружившимся вокругъ ея башни, передавала стоны свои. Она ежедневно посѣщала какой нибудь изъ древнихъ палаццо — Намфили, Доріа, Корсини, Скьярра, Боргезе или Колонна. Сторожа, какъ прежде, встрѣчали ее ласковымъ привѣтомъ, но качали головою и вздыхали, видя, съ какою грустью она поднималась по мраморнымъ ступенямъ лѣстницы. Одинъ старый нѣмецкій артистъ, часто встрѣчавшійся съ нею въ галлереяхъ, однажды подошелъ къ Тильдѣ и, положивъ ей на голову свою почтенную руку, совѣтовалъ ей возвратиться на родину. — Поѣзжайте скорѣе, сказалъ онъ добродушно, или вы ужъ никогда не возвратитесь туда. Если вы не хотите ѣхать домой, то покрайней мѣрѣ не оставайтесь цѣлое лѣто въ Римѣ. Здѣшнимъ воздухомъ такъ долго дышали, что онъ наконецъ сдѣлался вреднымъ для такого нѣжнаго иноземнаго цвѣтка, какъ вы, мое милое дитя. — Всѣ мои занятія и обязанности здѣсь, отвѣчала Гильда. Древніе мастера не отпустятъ меня. — Ахъ, эти древніе мастера! вскричалъ ветеранъ-художникъ, качая головою. Они тираны! Вы убѣдитесь, что въ нихъ скрытъ слишкомъ могущественный духъ, съ которымъ нечего дѣлать слабой рукѣ и нѣжному сердцу молодой дѣвушки. Помните только, что геній Рафаэля истощилъ этого божественнаго художника прежде, чѣмъ онъ достигъ половины жизни. Если вы такъ сильно можете чувствовать вліяніе генія что въ состояніи воспроизводить его чудесныя творенія, это чувство сожжетъ васъ, какъ огонь. — Прежде, можетъ быть, мнѣ въ самомъ дѣлѣ угрожала такая опасность, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ. — Вы теперь именно находитесь въ такой опасности, утверждалъ старикъ, меланхолическимъ тономъ. Въ одно утро я приду въ ватиканскую Пинакотеку съ моею палитрою и кистями, буду искать тамъ мою маленькую американскую артистку, и что же найду? Кучу бѣлаго пепла на мраморномъ полу передъ Мадонной да Фолиньо Рафаэля, и только; вѣрьте моему слову! Огонь, который бѣдное дитя такъ живо чувствуетъ, сожжетъ все его сердце! — Это было бы счастливое мученичество! сказала Гильда, слегка улыбнувшись; но я недостойна его! Меня тревожатъ теперь вовсе не такія мысли, какія вы предполагаете. Старые мастера меня еще удерживаютъ здѣсь, это правда; но они ужъ болѣе не согрѣваютъ меня своимъ вліяніемъ. Меня не сожигаетъ теперь пламя, но знобитъ какое-то холодное оцѣпенѣніе, которое можетъ сдѣлать меня несчастной. — Такъ стало быть Рафаэль нашелъ соперника, сказалъ Нѣмецъ. Онъ былъ предметомъ вашей первой любви — но молодыя дѣвушки не всегда бываютъ постоянны, и одно пламя часто въ ихъ сердцѣ тушитъ другое. Гильда покачала головою и отошла. Она сказала правду — дѣйствительно, ей слѣдовало опасаться этого холоднаго оцѣпенѣнія, не огня. Къ довершенію ея несчастія, въ эти печальные дни одиночества, проведенные въ Римѣ, она сознала, что утратила то эстетическое чувство, которымъ прежде обладала въ такой высокой степени. Она лишилась способности оцѣнивать великія произведенія искусства, составлявшія прежде значительную долю ея счастья. И это неудивительно. Какъ бы хороша ни была картина, какъ бы ни была удивительна сила художника, отъ зрителя все-таки требуется, чтобы онъ самъ ей подчинился. Вы должны смотрѣть на картину вѣрующими глазами, иначе высочайшее совершенство ускользнетъ отъ васъ. Необходимо всегда помогать искусству живописца нашимъ собственнымъ воображеніемъ и чувствительностью. Въ этомъ заключалась причина, что Гильда была замѣчательною копіисткою великихъ древнихъ мастеровъ. И теперь ея способность къ душевнымъ движеніямъ была подавлена ужаснымъ опытомъ, и она тщетно искала въ своихъ друзьяхъ тѣхъ чудесъ, которыя прежде отыскивала въ нихъ безъ труда. Грустная и задумчивая, бродила она теперь по мозаичному полу длинныхъ уединенныхъ галлерей, и удивлялась, что сдѣлалось съ великолѣпіемъ, сіявшимъ нѣкогда съ ихъ стѣнъ. Съ печальнымъ чувствомъ она находила темныя стороны въ томъ, передъ чѣмъ прежде благоговѣла. И теперь въ первый разъ во время продолжительнаго ея пребыванія въ Римѣ она ощутила въ себѣ тяжкое чувство тоски по родинѣ. Воображеніе рисовало ей живыя сцены ея родной деревни, съ высокими старыми вязами, чистенькіе, уютные домики, раскиданные, вдоль широкой, окаймленной травою улицы, наконецъ дверь домика ея матери и свѣтлый ручеекъ, сохранившій свой золотистый цвѣтъ въ ея воспоминаніи. О, мрачныя улицы, дворцы, соборы и царственныя гробницы знойнаго, пыльнаго Рима, съ мутнымъ Тибромъ, пробивающимся между вами! Какъ грустно бѣдной дѣвушкѣ глядѣть на ваше разрушающееся великолѣпіе! какъ давите вы ея нѣжное сердце! Гильда всѣми силами души стремилась къ роднымъ, давно покинутымъ мѣстамъ, къ лицамъ, которыхъ всегда помнила, къ жизни, въ которой ни одинъ день не приноситъ никакого особеннаго событія, къ этой тихой, степенной жизни въ теченіе недѣли, заключающейся обычнымъ торжествомъ воскресенья. Въ такія минуты, живѣе чѣмъ когда-либо, сознавая свое одиночество и потребность сочувствія, Гильда — мы должны сказать правду, хотя можетъ быть и не слѣдовало бы выдавать ея тайну — часто вспоминала о скульпторѣ. Еслибы она теперь встрѣтилась съ нимъ, можетъ быть, ея сердце не отдалось бы ему, но ея довѣріе полетѣло бы къ нему, какъ птичка къ своему гнѣзду. Въ одинъ лѣтній вечеръ особенно внимательно смотрѣла она съ вершины своей башни на далекія горы, за которыя уѣхалъ Киніонъ. — О, еслибъ онъ былъ здѣсь! вздыхала она. Меня губитъ эта ужасная тайна; онъ помогъ бы мнѣ переносить эту тяжесть. О, еслибъ онъ былъ здѣсь! Гильда думала такъ въ тотъ самый вечеръ, въ который Киніонъ, стоя на вершинѣ башни Монте-Бени, смотрѣлъ на югъ и переносился въ Римъ душою и сердцемъ. === ГЛАВА VI. <br>Гильда и ея другъ. === Подъ вліяніемъ тяжелыхъ ощущеній, Гильда начала впадать въ мистицизмъ. Унылое расположеніе духа влекло ее въ римскія церкви, гдѣ она прежде могла бы найти высокое эстетическое наслажденіе. Но теперь мысли ея были заняты не тѣмъ. Она искала человѣка, которому могла бы высказать свое горе, и въ минуту такого настроенія рѣшилась прибѣгнуть къ католическому аббату, почтенная наружность котораго внушала довѣріе. Патеръ сѣлъ въ исповѣдническое кресло и сталъ внимательно слушать признаніе упадшей духомъ еретички. Когда исповѣдь кончилась, Гильда, не поколебавшаяся отъ убѣжденій перейти въ католичество, стоя на колѣняхъ, приняла благословеніе духовнаго отца. Она не знала, что эту сцену видѣло третье лицо, которое стояло опершись на мраморную балюстраду, предъ главнымъ алтаремъ, уставленнымъ сотнями свѣчъ. Этотъ человѣкъ сталъ здѣсь тогда, какъ Гильда подошла къ аббату, лицо его выражало удивленіе и боязнь за послѣдствія; но онъ спокойно дождался конца исповѣди. Простившись съ патеромъ, Гильда медленно подошла къ главному алтарю. Стоявшій возлѣ человѣкъ, казалось, колебался подойти ли къ ней или нѣтъ; но когда, послѣ короткой молитвы она повернулась, глаза ея случайно встрѣтились съ глазами этого человѣка. — Это вы, Киніонъ, вскричала она въ радостномъ изумленіи, я такъ счастлива! — Да, Гильда, я вижу, что вы очень счастливы, отвѣчалъ онъ угрюмо, отдернувъ свою руку послѣ слабаго пожатія. Онъ дѣйствительно видѣлъ, что она сіяла какимъ-то не обыкновеннымъ счастьемъ; — что до меня, то я никогда не чувствовалъ себя такъ мало счастливымъ, какъ въ эту минуту. — Что съ вами случилось? спросила Гильда съ участіемъ. Прошу васъ скажите мнѣ. Вы можете быть увѣрены въ моей симпатіи. — Вы будете святая Гильда, отвѣчалъ скульпторъ съ принужденною улыбкою. — О, вы не сказали-бы этого, еслибъ видѣли меня часъ тому назадъ, проговорила она. Я была такъ несчастна! — Почему же теперь вы такъ счастливы? спросилъ онъ. Но прежде скажите мнѣ, почему вы были несчастны? — Еслибы я встрѣтилась съ вами вчера, я сказала бы вамъ, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ нужды говорить объ этомъ. — Откуда же взялось ваше счастье? спросилъ скульпторъ іакже угрюмо, какъ прежде. — Я сбросила съ себя тяжелое бремя, которое давило меня. Они пошли изъ церкви. Изъ разговора Киніонъ съ удовольствіемъ узналъ, что Гильда не измѣнила вѣрѣ своихъ отцовъ и что усилія патера склонить ее къ католицизму остались тщетны. Достигнувъ башни, Гильда простилась съ Киніономъ, и пошла наверхъ. Взглянувъ изъ окна на пыльную улицу, она увидала стоявшаго внизу скульптора и махнула ему рукою. — Какъ онъ печаленъ, подумала она. О, еслибъ я могла узнать, что тяготитъ его душу! — Это не женщина, а духъ, думалъ въ это время Киніонъ. Еслибъ я могъ подняться до высоты этого чистаго, благороднаго созданія, или привлечь его на землю!… Время, когда художники и туристы возвращаются въ Римъ, еще не наступило; потому Киніонъ и Гильда чувствовали себя почти одинокими посреди вѣчнаго города. Замкнутая жизнь туземнаго населенія все болѣе и болѣе сближала ихъ, какъ будто они были вмѣстѣ выброшены на необитаемый островъ; или вѣрнѣе, путались въ какомъ-то непринадлежащемъ здѣшнему мѣсту городѣ, безъ населенія, съ улицами, обставленными пустыми дворцами, наполненными неисчислимымъ множествомъ прекрасныхъ вещей, наслѣдниками которыхъ были они одни. Очень естественно, что при такихъ обстоятельствахъ Гильда вела себя очень осторожно, что превратило ихъ отношенія въ спокойныя дружественныя, хотя въ душѣ Киніона цвѣтъ любви давно уже разцвѣлъ. Но это не мѣшало имъ быть совершенно счастливыми. Оба они обратились къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Киніонъ, талантъ котораго, подъ незамѣтнымъ вліяніемъ Гильды, пріобрѣлъ болѣе деликатный характеръ, вылѣпилъ изъ глины статуэтку дѣвушки, собирающей подснѣжникъ; но не хотѣлъ вырѣзать ее изъ мрамора, полагая, что это слишкомъ легкое произведеніе должно утратить свою прелесть, если его заключить въ несокрушимый тяжелый матеріалъ. Гильда съ новою любовью принялась за свое прежнее занятіе; но едва ли она была теперь такою совершенною кокеткою, какъ прежде. Она чувствовала, что утратила способность такъ вполнѣ подчиниться оригиналу, что въ характерѣ ея явилась твердость и самостоятельность, которыя, не лишая ея способности вѣрно понимать произведеніе искусства, давали ей возможность открыть, что было въ немъ недѣйствительнаго. Таковъ былъ результатъ ея непродолжительнаго, но тяжкаго опыта. Проходили мѣсяцы, и Римъ снова сталъ наполняться иностранцами. Англійскіе путешественники заняли отели; на Корсо снова слышался англійскій языкъ, сады Пинчіо снова наполнились дѣтьми британской породы. Приближалась зима, и въ одно утро пальцы Гильды, работавшей въ галлереѣ, такъ окоченѣли, что она принуждена была прекратить работу. Въ одинъ изъ такихъ холодныхъ дней она посѣтила мастерскую своего друга. Между тѣмъ римскіе рабочіе Киніона заняты были его Клеопатрою. Египетская царица уже начинала пробиваться изъ камня, или вѣрнѣе, работники нашли ее въ массѣ мрамора, чудомъ какимъ-то заключенную туда, но еще дышащую полною жизнью. — Мнѣ стыдно сказать, какъ я восхищена этою статуею, сказала Гильда. Этого не могъ бы сдѣлать ни одинъ скульпторъ. — Мнѣ очень пріятно слышать это, отвѣчалъ Киніонъ. Итакъ какъ скромность удерживаетъ васъ отъ большихъ похвалъ, то я стану думать, что вы сказали все, что художникъ желалъ бы слышать. — И все-таки вы не превзойдете моего мнѣнія. — Ваши слова наполняютъ мою душу счастіемъ, отвѣчалъ скульпторъ, и я въ немъ теперь особенно нуждаюсь, ради моей Клеопатры. Теперь наступилъ этотъ неизбѣжный періодъ, когда мои статуи начинаютъ казаться бездушными камнями. Признаюсь, я съ удовольствіемъ ударилъ бы бѣдную Клеопатру по носу этимъ молотомъ. — Такой ударъ, кажется, рано или поздно, долженъ постигнуть всѣ статуи, хотя и не отъ руки, изваявшей ихъ, сказала Гильда. Но упадокъ вѣры въ свои произведенія не долженъ лишать васъ надежды. Такое состояніе художника, въ какомъ вы теперь находитесь, есть только доказательство, что онъ можетъ идти дальше, задумать болѣе возвышенный планъ, который въ настоящемъ кажется неисполнимъ. Въ такомъ случаѣ для художника остается одно утѣшеніе, сказалъ Киніонъ, что плохой образъ покажется порядочнымъ въ глазахъ тѣхъ, кто незнакомъ съ оригиналомъ. — И еще одно утѣшеніе, прибавила Гильда — что есть люди, которымъ симпатія поможетъ видѣть достоинства сквозь недостатки. Кто не можетъ найти въ произведеніи искусства больше, чѣмъ вложилъ въ него художникъ, тому, я думаю., не слѣдуетъ смотрѣть на картины и статуи, и не нужно читать поэтовъ. — Вы, Гильда, единственный критикъ, которому я вѣрю, сказалъ Киніонъ. Еслибъ вы осудили Клеопатру — ни что не спасло бы ея. — Вы налагаете на меня такую страшную отвѣтственность, что я не осмѣлюсь сказать ни слова о другихъ вашихъ произведеніяхъ, отвѣчала она. — Покрайней мѣрѣ объ этомъ скажите, узнаете-ли вы этотъ бюстъ? сказалъ Киніонъ, указывая на бюстъ Донателло. То былъ не тотъ бюстъ, который онъ началъ въ Монте Бени, но воплощенное въ камень воспоминаніе скульптора, составившееея подъ вліяніемъ знакомства его съ исторіею фамиліи графовъ Монте Бени и наслѣдственномъ характерѣ послѣдняго ихъ потомка. Еще не совсѣмъ оконченный бюстъ стоялъ на деревянномъ пьедесталѣ, вокругъ котораго валялись отсѣченные куски мрамора и лежала толстымъ слоемъ пыль. Странно сказать, но этотъ бюстъ гораздо болѣе походилъ на Донателло, чѣмъ тотъ, который Киніонъ лѣпилъ въ замкѣ, имѣя предъ собою оригиналъ. — При первомъ взглядѣ я не была совершенно увѣрена, что знаю это лицо, сказала Гильда. Сходство не поразительно; внѣшнія черты имѣютъ много общаго съ фавномъ Праксителя; но выраженіе совсѣмъ другое. — Какое же? спросилъ скульпторъ. — Я не могу точно опредѣлить его, отвѣчала Гильда. Чѣмъ больше я смотрю на это лицо, тѣмъ болѣе мнѣ кажется, что оно постепенно проясняется и производитъ впечатлѣніе постоянно усиливающагося сознанія и нравственнаго смысла. Въ лицѣ Донателло видна живость, способность наслаждаться; этотъ бюстъ представляетъ фавна, это правда, но фавна, сдѣлавшаго шагъ къ высшему развитію. — Неужели вы все это видите, Гильда? воскликнулъ изумленный скульпторъ. Можетъ быть, у меня дѣйствительно была эта мысль, но я вовсе не думалъ, что осуществилъ ее въ мраморѣ. — Извините меня, сказала Гильда; но я еще сомнѣваюсь, было-ли это вашею цѣлью; не есть ли это сходство простою случайностью, которое можетъ уничтожить одинъ ударъ рѣзца. — Я думаю, что вы правы, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, задумчиво всматриваясь въ свою работу. Странно, что это именно то выраженіе, которое я старался дать глиняной модели, и не могъ. Пусть же этотъ бюстъ останется такъ, какъ есть; я его не трону. Вслѣдствіе этого разговора бюстъ Донателло, подобно грубой необработанной массѣ микель-анжеловской головы Брута, находящейся во Флоренціи, остался неоконченнымъ. Многіе ошибаются, почитая его неудавшеюся попыткою скопировать черты праксигелева фавна. Можетъ быть одинъ изъ тысячи зрителей находитъ въ немъ нѣчто болѣе, долго вглядывается въ него и, уходя, много разъ оборачивается назадъ. Наблюденіе надъ недоконченнымъ портретомъ Донателло возбудило въ насъ интересъ къ этому лицу и заставило узнать отъ Киніона исторію приключеній его друга. === ГЛАВА VII. <br>Воспоминанія о Миріамъ. === Разсматривая бюстъ Донателло, скульпторъ погрузился въ воспоминанія, вызванныя чертами друга. — Вы давно не видѣли Донателло, и потому не знаете, какъ онъ перемѣнился. — Не удивительно! воскликнула Гильда, поблѣднѣвъ. Она вспомнило ужасную сцену на Тарпейской скалѣ, когда лицо Донателло вспыхнула кровожадностію. — Не удивительно, говорите вы? повторилъ скульпторъ, въ которомъ это восклицаніе возбудило интересъ; но онъ не былъ удивленъ, потому что давно уже подозрѣвалъ, что Тильдѣ извѣстны событія, о которыхъ онъ только догадывался. Такъ вы знаете? вы слышали? но что вы могли слышать? — Ничего, отвѣчала Гильда. До меня не доходило ни одного слова. Оставимъ этотъ разговоръ, и никогда не будемъ возобновлять его. — Но Миріамъ также нельзя говорить? спросилъ Киніонъ съ возрастающимъ интересомъ. — Тише! даже имени ея нельзя произносить. Старайтесь не думать объ этомъ. Это можетъ имѣть ужасныя послѣдствія! проговорила Гильда тихимъ голосомъ. — Неужели эта тайна была скрыта въ теченіи столькихъ мѣсяцевъ въ вашемъ нѣжномъ сердцѣ! произнесъ Киніонъ, съ удивленіемъ и глубокой симпатіей глядя на нее. Не удивительно, что жизнь ваша увядала. — Дѣйствительно такъ было, сказала Гильда съ содроганіемъ. Теперь еще мнѣ становится дурно при одномъ воспоминаніи. — И какъ-же вы все это могли узнать? продолжалъ скульпторъ — но впрочемъ оставимъ это! помните только, что ежели вамъ нужно будетъ облегчить свою душу, вы свободно можете говорить со мною объ этихъ воспоминаніяхъ, потому что сама Миріамъ желала, чтобъ вы ихъ мнѣ довѣрили. — Она желала этого? воскликнула Гильда — да, я помню, она совѣтовала мнѣ передать вамъ эту тайну. Но мнѣ нѣтъ надобности теперь говоритъ объ ней. И неужели Миріамъ говорила съ вами! Какая же это женщина, если она можетъ говорить съ друзьями о своемъ участіи въ преступленіи! — Ахъ, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, вы еще не знаете и не могли узнать, потому что сердце ваше слишкомъ чисто — вы не знаете, какъ странно добро и зло смѣшивается въ человѣкѣ, какъ величайшій преступникъ можетъ показаться вамъ вовсе не такъ виновнымъ, если вы станете смотрѣть на него съ его точки зрѣнія. Такъ и Миріамъ и Донателло. Они можетъ быть участвовали въ дѣлѣ, которое мы должны назвать страшнымъ преступленіемъ; по, признаюсь, когда я думаю о начальной причинѣ ихъ поступка, о побужденіяхъ и чувствахъ, о внезапномъ стеченіи обстоятельствъ, о рѣшительности минуты и высокомъ самоотверженіи, — я не знаю, какъ отдѣлить тутъ преступленіе отъ того, что свѣтъ называетъ героизмомъ. По моему мнѣнію, надъ ними можно произнести такой приговоръ: достоинъ смерти, но достоинъ и любви. — Никогда! вскричала Гильда, это дѣло и его причины для меня тайна и должны остаться тайною; но я думаю, что оно можетъ быть либо правое, либо неправое и не понимаю, какъ двѣ такія противоположныя вещи могутъ смѣшиваться въ одномъ и томъ же поступкѣ. Я такъ думаю и если вы меня убѣдите въ противномъ, я собьюсь съ прямаго пути. — Я всегда чувствовалъ, что вы слишкомъ строгій судья, сказалъ Киніонъ, улыбаясь при мысли о непрактической теоріи Гильды. Но вы сами не чувствуете надобности въ милосердіи и потому не знаете какъ показать его другимъ. — Въ вашихъ словахъ звучитъ горькая насмѣшка, сказала Гильда, чуть не плача. Но вы никогда не будете въ состояніи разрушить моего убѣжденія. Скульпторъ хотѣлъ повидимому еще что-то сказать, но уступилъ настойчивости своего кроткаго друга. Она была очень печальна, потому что этотъ разговоръ вызвалъ всѣ мучительныя воспоминанія, помрачавшія ея свѣтлую душу. Она суше чѣмъ обыкновенно простилась съ Киніономъ и пошла въ свою башню. Несмотря на ея усилія оторваться отъ этихъ предметовъ, мысли бѣдной дѣвушки постоянно вращались вокругъ Миріамъ и ея знакомства съ нею. Воспоминанія объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ привели наконецъ къ мысли, которую она выразила слѣдующими словами: — Миріамъ меня очень любила, а я оставила ее, когда она всего болѣе во мнѣ нуждалась. Гильда не ошибалась: Миріамъ дѣйствительно ее очень любила и успѣла возбудить въ спокойной и сдержанной Гильдѣ самую сильную привязанность, которая никогда въ ней не угасала и можетъ быть была причиною ея нравственныхъ страданій. Эта же привязанность привела ее теперь къ мысли, не виновата ли она передъ Миріамъ. Припоминая подробности послѣднихъ свиданій, она вдругъ вспомнила о запечатанномъ пакетѣ, который Миріамъ вручила ей, прося передать его по адресу, если она не потребуетъ его обратно до истеченія извѣстнаго срока. Гильда ускорила шаги, боясь, что срокъ уже прошелъ. Онъ еще не прошелъ: прочитавъ короткое наставленіе написанное на углу пакета, Гильда увидѣла, что его нужно отнести въ тотъ же самый день. — Я чуть — было не нарушила моего обѣщанія! подумала она. Съ той минуты, какъ мы разстались, оно сдѣлалось для меня священнымъ, какъ завѣщаніе умершаго друга. Теперь нельзя терять ни минуты. И Гильда немедленно отправилась въ ту часть города, Гдѣ находится палаццо Ченчи. Ея самоувѣренность, развитая привычкою быть всегда самостоятельною, устранила въ настоящемъ случаѣ всякую мысль объ опасности. Она пошла теперь одна въ самую грязную часть Рима, гдѣ на маломъ пространствѣ столпились тысячи Евреевъ и живутъ тѣсно и неопрятно, какъ червяки въ испорченномъ сырѣ. Она прошла мимо Гетто, гнѣзда Евреевъ, окружности котораго были тоже грязны и имѣли такую же наружность, какъ и оно. Здѣсь безпорядочно толпились отвратительные домишки, массивно нагроможденные изъ развалинъ прежнихъ вѣковъ; они выстроены безъ плана, какъ обыкновенно строятъ свои лачужки нищіе; и однакожъ мѣстами виднѣлись ворота съ арками, корнизами, колоннами, или разбитая аркада, которая могла бы служить украшеніемъ любому дворцу. Многіе изъ этихъ домовъ, дѣйствительно могли быть когда-то дворцами и до настоящаго времени хранили жалкіе остатки величія. Грязь была повсюду, на узкихъ улицахъ, на домахъ; она видна была въ окнахъ, лежала на порогахъ и принимала образъ человѣческой жизни въ дѣтяхъ, которые, казалось, изъ нея родились, какъ будто отцомъ ихъ было солнце, а матерью — куча римской грязи. Мрачный палаццо Ченчи, какъ жилище Беатрисы, имѣлъ для Гильды особенный интересъ, хотя недостаточно сильный, чтобы уничтожить непріятное впечатлѣніе, производимое его наружностью и привлечь на его порогъ. На сосѣдней площади, жалкой наружности, находилась одна только старая торговка, продававшая жареные каштаны и печеныя тыквы. Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на Тильду и спросила, не заблудилась-ли она. — Нѣтъ, я ищу палаццо Ченчи, отвѣчала Гильда. — Вотъ онъ, близко, прекрасная синьорина, сказала торговка. Если вы желаете отдать тамъ этотъ пакетъ, который я вижу въ вашей рукѣ, мой внукъ Пьетро сбѣгаетъ туда за одинъ байокъ; палаццо Ченчи не хорошее мѣсто для молодыхъ дѣвушекъ. Гильда поблагодарила старую даму, но отклонилась отъ предложенія, -сказавъ что ей необходимо лично отдать этотъ пакетъ. Она приблизилась къ палаццо Ченчи, который, несмотря на свою огромность, имѣетъ жалкую наружность, вовсе не приличную жилищу прекрасной тѣни Беатриче. Стоявшіе у портала солдаты смотрѣли на молодую дѣвушку съ удовольствіемъ, но не нарушили приличія. Гильда пошла по лѣстницѣ и должна была пройти три высокихъ этажа прежде чѣмъ достигла двери, которой искала. На другой день утромъ Киніонъ, условившійся съ Тильдою при послѣднемъ свиданіи въ мастерской, посѣтить Ватиканъ, ходилъ по широкимъ заламъ, въ ожиданіи своего друга. Занятый мыслью о причинѣ неисправности Гильды, онъ ничего не видѣлъ, или лучше, смотрѣлъ на все разочарованными глазами. Величественныя созданія искуства казались ему бездушными истуканами и въ самомъ Аполлонѣ бельведерскомъ онъ видѣлъ однѣ внѣшнія формы, и ничего божественнаго, неземнаго, чѣмъ прежде столько разъ восхищался. Печальный, убитый духомъ, возвратился онъ въ свою мастерскую, принялся было за работу, но ничего не сдѣлалъ и пошелъ бродить по Корсо, наполненномъ въ это время толпами-прохожихъ. Во время этой прогулки онъ встрѣтилъ кающагося. То была фигура, одѣтая въ бѣлое платье, съ лицомъ, покрытымъ маскою, сквозь отверстія которой сверкали глаза. Такія фигуры часто встрѣчаются на улицахъ въ Италіи; обыкновенно это знатные люди, которые, оставивъ свои дворцы, удовольствія, роскошь и гордость, надѣваютъ на время одежду кающагося, съ цѣлью загладить какое нибудь преступленіе или мелкіе грѣшки свѣтской жизни. Они обыкновенно просятъ милостыни, и можетъ быть, продолжительность покаянія соразмѣряютъ съ суммою собранныхъ денегъ. Эти фигуры производятъ всегда странное впечатлѣніе не столько своею странною наружностью, сколько таинственностью и тѣмъ еще, что возбуждаютъ мысль о грѣхахъ, принудившихъ ихъ къ такого рода покаянію. Въ настоящемъ случаѣ кающійся не попросилъ милостыни у Киніона, хотя и остановился предъ нимъ на минуту, такъ что скульпторъ успѣлъ разглядѣть его черные впалые глаза, сверкавшіе изъ-за маски. — Все-ли у васъ хорошо? спросила фигура. — Все хорошо, отвѣчалъ Киніонъ. — А у васъ? Толпа раздѣлила ихъ въ эту минуту и кающійся, не успѣвъ отвѣтить, скрылся. Киніонъ хотѣлъ было поспѣшить за нимъ, по вспомнивъ принятый этикетъ, запрещающій узнавать людей подъ покрываломъ кающагося грѣшника, пошелъ въ другую сторону. — Это Донателло! думалъ онъ. Что привело его сюда? Онъ съ такимъ отвращеніемъ говорилъ о Римѣ. Неужели и Миріамъ здѣсь? Киніонъ шелъ дальше, думая о странной перемѣнѣ, происшедшей въ Донателло во время его знакомства съ нимъ. Онъ взглянулъ на эту встрѣчу съ исключительной точки зрѣнія и принялъ ее за зловѣщее предзнаменованіе, хотя и не могъ опредѣлить, какое именно несчастье ему угрожаетъ. Тѣмъ не менѣе идея объ опасности, смѣшавшись съ мыслью о Тильдѣ, неявившейся въ Ватиканъ, повергла Киніона въ уныніе. Чтобы неоставаться въ неизвѣстности, ему слѣдовало бы пойти въ мастерскую Гильды и тамъ освѣдомиться о причинѣ, удержавшей ее. Но онъ этого не сдѣлалъ изъ досады, очень свойственной влюбленнымъ, увеличивавшейся вслѣдствіе того, что онъ намѣревался при этомъ свиданіи заговорить о предметѣ, о которомъ влюбленные готовы говорить вездѣ, лишь бы только на ихъ признаніе отвѣчали благосклонно. Исполненный самыхъ разнообразныхъ мыслей и чувствъ, Киніонъ отправился въ café Nuovo, съ намѣреніемъ пообѣдать тамъ и выпить бутылку монтефіасконе; но вино не произвело никакого дѣйствія. Послѣ обѣда онъ пошелъ въ театръ Арджентино, но вышелъ оттуда такимъ же угрюмымъ, какъ вошелъ. Проходя по узкимъ улицамъ, онъ встрѣтилъ карету, въ которой газовый фонарь освѣтилъ лицо, дамы, высунувшейся изъ окна и протянувшей къ нему руку. Киніонъ узналъ ее и быстро пошелъ къ каретѣ, которая остановилась. — Вы здѣсь, Миріамъ! воскликнулъ онъ, а ваши друзья не знаютъ объ этомъ. — Все ли у васъ хорошо? спросила Миріамъ. Этот, ъ вопросъ, слово въ слово слышанный имъ отъ Донателло, крайне удивилъ его. Онъ началъ думать, что въ этихъ словахъ дѣйствительно кроется нѣчто зловѣщее. — Кажется, все хорошо, отвѣчалъ онъ съ недоумѣніемъ. Я не знаю ни о какомъ несчастій. Развѣ вы сообщите мнѣ что нибудь. Говоря это, онъ пристально глядѣлъ на Миріамъ, какъ бы сомнѣваясь, дѣйствительно ли съ нею онъ говоритъ. Онъ нашелъ въ лицѣ ея перемѣну, которая можетъ быть происходила отъ ея богатаго наряда и драгоцѣннаго камня, сіявшаго у нея на груди. — Говорите, пожалуйста, если вы можете сказать! сказать мнѣ что нибудь! вскричалъ Киніонъ съ нетерпѣніемъ. Двусмысленныя слова Миріамъ сильно взволновали его. Вмѣсто отвѣта она жестомъ дала ему знать о присутствіи третьяго лица; въ каретѣ дѣйствительно сидѣлъ какой то италіянецъ, съ желтымъ лицемъ, котораго онъ не могъ разсмотрѣть. — Я ничего не могу сказать вамъ сегодня, отвѣчала она наконецъ. Но вы не должны отчаяваться, если погаснетъ лампада. Черезъ нѣсколько минутъ карета скрылась, а Киніонъ, волнуемый разными дурными предчувствіями, остался размышлять объ этомъ странномъ свиданіи, повергшемъ его еще въ большее недоумѣніе. — Какой, же я безпечный, нерѣшительный дуракъ! воскликнулъ онъ. Они вѣроятно знаютъ о какомъ нибудь несчастій, а я упустилъ ихъ! Сфера его жизни была такъ узка, что если въ ней могло случиться несчастіе, то хотя онъ и не могъ опредѣлить, въ чемъ оно зачалось, однакожъ не колеблясь могъ сказать, что оно касалось Гильды. Вкстрыми шагами пошелъ онъ теперь къ Via Portoghese и скоро увидѣлъ предъ собою массивный палаццо, утонувшій во тьмѣ; только на вершинѣ его сіяла лампада, зажженная передъ образомъ Мадонны. Слабый лучъ ея освѣтилъ сердце скульптора; но вдругъ онъ увидѣлъ, что лучъ сталъ слабѣть, потомъ вспыхнулъ ярко и — погасъ. Башня Гильды скрылась въ темнотѣ. === ГЛАВА VIII. <br>Голуби Гильды разлетѣлись. === Киніонъ не вѣрилъ глазамъ своимъ; онъ даже остановилъ какого-то человѣка въ плащѣ и обратился къ нему съ вопросомъ. — Будьте такъ добры, синьоръ, посмотрите, горитъ ли тамъ наверху лампада передъ образомъ? — Лампада, синьоръ, горитъ тамъ уже четыреста лѣтъ, отвѣчалъ тотъ, не давъ себѣ труда поглядѣть вверхъ. — Посмотрите однакожъ, она, кажется, погасла, нетерпѣливо возразилъ скульпторъ. Добродушный Итальянецъ, приписывая, вѣроятно, этотъ вопросъ эксцентричности иностранца, взглянулъ вверхъ и воздѣвъ руки къ небу, вскричалъ отъ удивленія и испуга: — Дѣйствительно погасла! она четыреста лѣтъ горѣла! это не къ добру! уйдите скорѣе отсюда, чтобы башня не обрушилась вамъ на голову. Итальянецъ торопливо ушелъ, а Киніонъ рѣшился, несмотря на позднюю пору, удостовѣриться, въ башнѣ ли Гильда или нѣтъ. Пройдя подъ арками воротъ, которыя въ Римѣ не запираются ни днемъ, ни ночью, онъ засвѣтилъ восковую свѣчу и пошелъ по широкой лѣстницѣ. Достигнувъ двери, онъ постучалъ сначала очень тихо, потомъ сильнѣе, наконецъ очень громко и нетерпѣливо, но отвѣта не было. Ясно, что Гильды не было дома. Киніонъ пошелъ внизъ, останавливался въ каждомъ этажѣ и стучалъ въ двери, ни мало не думая, что тревожитъ сонъ. Онъ желалъ знать по крайней мѣрѣ, когда видѣли Тильду въ послѣдній разъ. Но на его стукъ ни кто не откликался. Оставалось уйти домой и ждать утра. На другой день рано утромъ онъ опять началъ свои поиски въ башнѣ, которые на этотъ разъ были гораздо удачнѣе. Добрые Итальянцы съ такимъ искреннимъ участіемъ выслушивали его и, судя по ихъ словамъ, готовы были обыскать все дно морское, еслибъ Киніонъ имъ сказалъ, что Гильда могла туда укрыться. Но ихъ участіе ограничивалось одними громкими словами. Главная задача скульптора состояла въ томъ, чтобы узнать, когда видѣли Гильду въ послѣдній разъ. Англичанка, жившая во второмъ этажѣ палаццо, утверждала, что видѣла Гильду вчера утромъ съ альбомомъ въ рукѣ; но такъ какъ не была знакома съ нею, то не обратила на нее вниманія, а потому можетъ быть и ошибается. Какой-то графъ, жившій этажемъ выше, увѣрялъ, что два дня тому назадъ раскланялся съ Тильдой въ воротахъ. Въ дополненіе къ этимъ свѣдѣніямъ, старая женщина, наблюдавшая прежде за лампой, объяснила, что въ лампу нужно наливать масло каждые три дня. Продавецъ Фруктовъ при этомъ вспомнилъ, что видѣлъ, какъ Гильда вышла изъ воротъ съ конвертомъ и что съ того времени прошло уже дня два. Сообразивъ всѣ эти толки, Киніонъ убѣдился, что Гильда не возвращалась домой съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ его мастерской. Ему удалось найти жену того человѣка, у котораго Гильда нанимала квартиру, и убѣдить ее впустить его въ жилище молодой дѣвушки, такъ какъ у этой женщины былъ другой ключъ. При входѣ въ комнату, скульпторъ былъ пораженъ необыкновенною чистотою и порядкомъ, соединенными съ простою граціей. Въ эту минуту, въ его сердцѣ пробудилось болѣе ясное и болѣзненное сознаніе понесенной имъ потери. — Вотъ, синьоръ, сказала старуха, по этой лѣсенкѣ синьорина поднималась зажигать лампаду. Киніонъ по предложенію старухи поднялся по лѣстницѣ и увидѣлъ на столѣ передъ образомъ Мадонны тотъ самый букетъ, который онъ поднесъ Гильдѣ. Это открытіе тронуло его до глубины души. — Не печальтесь, синьоръ, сказала Римлянка, замѣтивъ вздохъ, вырвавшійся изъ груди скульптора. Прекрасная синьорина, какъ добрая католичка, ухаживала за образомъ, и святая Дѣва не оставитъ ее: она воротится. Проходя черезъ мастерскую, которая была скульптору хорошо знакома, онъ замѣтилъ, что на столѣ не было маленькой шкатулки съ письменнымъ приборомъ, гдѣ, какъ Киніону было извѣстно, Гильда прятала письма и другія маленькія вещи, имѣвшія въ ея глазахъ особенную цѣну. — Гдѣ шкатулка? спросилъ онъ. — Что? воскликнула старуха, вы думаете, что здѣсь что нибудь украдено? — Я самъ видѣлъ нѣсколько дней тому назадъ на этомъ столѣ шкатулку, и теперь ея нѣтъ. — Вѣроятно, синьорина взяла ее съ собой, отвѣчала Римлянка, овладѣвъ собою. Это хорошій знакъ: значитъ, скоро возвратится. — Это странно! произнесъ Киніонъ. Съ тѣхъ поръ, какъ синьорина ушла, вы никому не отворяли дверей? — Сохрани Богъ! воскликнула Римлянка. Самая не входила, и никто не могъ войти, потому что въ цѣломъ Римѣ не найдете другаго ключа, который подошелъ бы къ этой двери. Тутъ старинный замокъ. — Очень странно! куда же могла пропасть шкатулка! сказалъ Киніонъ, не имѣвшій основательной причины не довѣрять словамъ старухи, хотя впрочемъ зналъ, что ложь не составляетъ слишкомъ тяжкаго бремени для самой чувствительной совѣсти Итальянца. — Дѣйствительно, это странно! подтвердила старуха, прямо глядя ему въ глаза. Всего вѣроятнѣе, что синьорина взяла ее съ собою. Киніону нечего было больше дѣлать въ этомъ домѣ. Онъ ушелъ, сказавъ хозяйкѣ, чтобъ квартира Гильды осталась въ прежнемъ видѣ и что онъ будетъ платить за нее. Поиски и распросы, которымъ онъ посвятилъ весь этотъ день, ничего не открыли. Прошла недѣля — и всѣ возможныя средства объяснить тайну остались тщетны. Сначала онъ боялся сдѣлать исторію Гильды гласною; но потомъ рѣшился прибѣгнуть къ помощи своихъ товарищей художниковъ, наконецъ обратился къ полиціи, хотя зналъ, что римская полиція въ частныхъ дѣлахъ не очень тороплива. Однакожъ полиція выразила сильную надежду на успѣхъ. Теперь скульпторъ желалъ встрѣтиться съ Миріамъ, таинственныя слова которой не выходили у него изъ головы; но гдѣ и какъ встрѣтиться съ нею? Уходили дни за днями, а о Гильдѣ не было никакихъ вѣстей. Лампада у образа ужъ болѣе не зажигалась и въ теченіи всего этого времени нигдѣ, даже на небѣ несчастному влюбленному не сіялъ лучъ надежды. Несмотря на всю твердость характера, онъ упалъ духомъ и самыя пустыя обстоятельства теперь могли разстраивать его и встревожить. Прохаживаясь по улицѣ, гдѣ находилась башня Гильды, онъ замѣтилъ, что въ концѣ второй недѣли стая голубей начала уменьшаться, и вскорѣ и совсѣмъ разлетѣлась. Остался одинъ только голубокъ, вѣроятно любимецъ хозяйки. Киніонъ сравнивалъ эту стаю съ своими разлетѣвшимися надеждами. Но что означаетъ этотъ одинокій голубокъ? — Надежду или отчаяніе? Однажды во время прогулки по извѣстной читателю улицѣ, Киніонъ встрѣтилъ почтеннаго аббата. Это былъ тотъ самый святой отецъ, къ которому когда-то въ минуту тоски и унынія обратилась Гильда за утѣшеніемъ. Киніонъ остановилъ его почти безсознательнымъ восклицаніемъ, съ которымъ готовъ былъ обращаться не только къ незнакомымъ людямъ, но даже къ неживымъ предметамъ. — Она пропала, святой отецъ! — Кто пропалъ, сынъ мой? спросилъ изумленный аббатъ. — Та дѣвушка, которая приходила поговорить съ вами, отвѣчалъ онъ. Вы не могли забыть ее, потому что никто изъ исповѣдывавшихся у васъ не имѣлъ менѣе ея надобности каяться въ своихъ грѣхахъ. — О, да, какъ же, помню, отвѣчалъ аббатъ. Хоть она и еретичка, однакожъ нашла успокоеніе въ исполненіи уставовъ нашей церкви — это великій примѣръ. Я намѣренъ на трехъ языкахъ изложить краткій разсказъ объ этомъ чудотворномъ дѣйствіи чистосердечной исповѣди, въ назиданіе другимъ еретикамъ и всего человѣчества. Оставивъ въ сторонѣ ересь, я соглашаюсь съ вами, что она точно была безукоризненна. — Чтожъ, она умерла? — Избави Богъ! Нѣтъ! она не умерла, но пропала, неизвѣстно куда. Не можетъ ли вашъ разговоръ съ нею объяснить эту ужасную загадку? — Не можетъ, сынъ мой, не можетъ. Впрочемъ, вы должны радоваться теперь. Я увѣренъ, что эта дѣвушка не умретъ еретичкою; она обратится къ истинной вѣрѣ. Аббатъ благословилъ скульптора и ушелъ, не сказавъ больше ни слова. Но слова его не произвели того утѣшительнаго дѣйствія на душу Киніона, какое предполагалъ патеръ; они дали только другой оборотъ его мыслямъ. — Ужъ не попала-ли она въ руки горячихъ пропагандистовъ, которыхъ такъ много въ Римѣ, и которымъ могла быть извѣстна ея исповѣдь. Но онъ былъ увѣренъ въ твердости Гильды и потому это отступленіе отъ общаго направленія его мыслей продолжалось недолго. Встрѣча съ аббатомъ случилась въ одинъ изъ прекраснѣйшихъ февральскихъ дней. Въ это время въ Римѣ ужъ наступаетъ весна и въ мѣстахъ, согрѣваемыхъ солнцемъ, начинаютъ появляться фіялки и маргаритки. Долго Киніонъ бродилъ безъ цѣли, наконецъ вышелъ за ворота Санъ-Себастіана и быстро пошелъ по Аппіевой дорогѣ. Вскорѣ онъ достигъ того мѣста, гдѣ не такъ, давно стали открывать какія-то древнія развалины. Все это пространство, окруженное подземными стѣнами, походило на открытый сверху погребъ. Ничего впрочемъ здѣсь не было необыкновеннаго: всѣмъ извѣстно, что въ окрестностяхъ Рима стоитъ разрыть землю на нѣсколько футовъ и въ ней откроются куски мрамора, медали, кольца; станете рыть дальше и найдете богатыя фрески, украшающія какія-то залы, — это гробницы. Киніонъ сѣлъ на каменный обломокъ, на краю ямы и вскорѣ замѣтилъ нѣчто похожее на мраморную фигуру. Онъ началъ рыть и мало по малу передъ нимъ сталъ обрисовываться торсъ женщины, принадлежащій, вѣроятно, греческому рѣзцу; головы и рукъ до локтей не было. Киніонъ продолжалъ рыть съ нетерпѣніемъ и нашелъ то и другое. Обчистивъ мраморъ, онъ сталъ складывать фигуру; оказалось, что это Венера. Онъ сѣлъ возлѣ мраморной женщины и долго смотрѣлъ на нее, помышляя о томъ, кому должна принадлежать она; потомъ эти мысли какъ-то странно соединялись съ мыслями о Тильдѣ, вмѣсто которой онъ нашелъ эту разбитую красавицу. И долго, можетъ быть, онъ просидѣлъ бы такъ, погруженный въ неопредѣленныя, ускользающія отъ сознанія мысли, еслибы къ ямѣ не подбѣжалъ маленькій мулъ и не заглянулъ въ нее. Появленіе этого посѣтителя вывело молодаго человѣка изъ задумчивости; онъ всталъ и увидѣлъ на краю ямы двѣ фигуры, одѣтыя въ крестьянское платье и усердно привѣтствующія его на италіянскомъ языкѣ, Въ этихъ фигурахъ, которыя, несмотря на все безобразіе одежды, поражали своею красотою и граціею формъ, скульпторъ безъ труда узналъ Миріамъ и Донателло, — Теперь карнавалъ! сказала Миріамъ, отвѣчая на вопросительный взглядъ скульптора. Помните, какъ мы веселились въ прошломъ году въ это время? — Теперь мы всѣ перемѣнились, возразилъ скульпторъ, на котораго веселый тонъ Миріамъ не произвелъ никакого дѣйствія. Здѣсь приходится замѣтить одну странность, которой подвержены всѣ люди: когда имъ приходится говорить объ очень серьезныхъ вещахъ, они не вдругъ приступаютъ къ своему предмету и повидимому избѣгаютъ его, пока какъ нибудь случайно до него не договорятся. Такъ случилось и съ нашими друзьями. — Какая красавица! сказала Миріамъ, указывая на статую. Она несравненно выше той Венеры, которую мы видѣли во Флоренціи. — Да, она прекрасна, замѣтилъ Киніонъ. Когда-то одного взгляда на такую статую мнѣ было достаточно, чтобъ сдѣлаться счастливымъ на цѣлый день. — А теперь? Живо спросила Миріамъ. Я думала, что и теперь вы способны понимать прекрасное и душевно была рада за васъ, когда, нѣсколько дней тому назадъ, Донателло замѣнялъ эту статую. — Благодарю васъ, Миріамъ, но теперь я охладѣлъ ко всему. — Зачѣмъ вы такъ долго оставляете нашего добраго друга въ недоумѣніи, Миріамъ? сказалъ Донателло. Вы знаете, что его безпокоитъ, скажите же ему поскорѣе. — Какъ вы спѣшите, мой милый другъ! тревожно возразила Миріамъ. Развѣ вы не видите, что мнѣ страшно говорить ему? Вы можете быть совершенно покойны, Киніонъ; но я медлю, колеблюсь, потому что каждое мое слово приближаетъ меня къ кризису, котораго я трепещу. Ахъ, Донателло, проживемъ еще нѣсколько дней, такъ какъ сегодня! — Не смѣю, угрюмо отвѣчалъ Донателло, на лицѣ котораго скульпторъ замѣтилъ выраженіе, напомнившее ему печальные дни нравственныхъ мукъ въ Монте Бени. — Я рѣшился быть такимъ, какъ вы видите меня сегодня, только потому, что это не можетъ продолжаться. — Еще одинъ день! умоляющимъ голосомъ твердила Миріамъ. Еще одинъ день проведемъ на свободѣ и будемъ счастливы! — Я согласенъ; но только одинъ день, сказалъ Донателло, съ кроткою улыбкою, которая тронула скульптора. Но я не понимаю, отчего вы не говорите ничего Киніону — вѣдь онъ другъ нашъ. --Ахъ! онъ можетъ пострадать еще не много! шутливо возразила Миріамъ. Вы вѣдь охотно пострадали бы за насъ еще денекъ? не правда ли? — Скажите, что вы знаете о Тильдѣ, настаивалъ скульпторъ. Скажите, она въ безопасности? — Гильда совершенно безопасна, отвѣчала Миріамъ. Все дѣло въ томъ, что одно ужасное происшествіе, одно преступленіе задѣло и вашу добродѣтельную Тильду; но теперь все равно, — вы получите вашу Тильду такою же, какъ была, а можетъ быть и болѣе нѣжною, чѣмъ прежде. — Когда же она возвратится? спрашивалъ скульпторъ. Говорите ради Бога, когда, какъ? — Терпѣніе, синьоръ, терпѣніе! говорила Миріамъ, полушутя, полусерьезно. Вамъ предстоитъ еще много времени, а намъ некогда. Слушайте, что я вамъ теперь скажу, только не о Тильдѣ. О ней поговоримъ послѣ. И Миріамъ начала разсказывать свою біографію. По матери она была англійскаго происхожденія съ примѣсью еврейской крови; по отцу — италіянскаго и состояла въ родствѣ съ нѣсколькими знатными фамиліями южной Италіи, владѣющими большими богатствами и пользующимися значительнымъ вліяніемъ. Тутъ она назвала свое имя, при которомъ скульпторъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, потому что это имя нѣсколько лѣтъ тому назадъ повторялось повсюду и было связано съ таинственнымъ и ужаснымъ происшествіемъ. Читатель легко можетъ вспомнить настоящее имя Миріамъ, если задастъ себѣ трудъ припомнить обстоятельства странныхъ событій, о которыхъ еще не такъ давно перестали говорить. — Мое имя испугало васъ? сказала Миріамъ. — Нѣтъ, не имя ваше меня испугало, а страшная судьба, которая тяготѣетъ надъ вами, хотя вы были невинны. — Да, я была невинна, но моя роковая судьба привела меня къ преступленію и я теперь виновна — это можетъ подтвердить Гильда. Изъ дальнѣйшаго разсказа, Киніонъ узналъ, что Миріамъ еще въ дѣтствѣ лишилась матери. Вскорѣ послѣ того, когда она еще была дитятею, ее помолвили за одного маркиза, представителя другой отрасли ея фамиліи. Въ этой помолвкѣ чувства не играли никакой роли, потому что маркизъ былъ вдвое старше своей невѣсты. Миріамъ — происхожденіе-ли было тому виною или естественное ея развитіе — отказалась отъ этого насильственнаго брака, хотя многія дѣвицы на ея мѣстѣ почли бы себя счастливыми. Здѣсь она распространилась о характерѣ маркиза и изъ словъ ея оказалось, что это былъ человѣкъ такой дикій, необузданный, вѣроломный и вмѣстѣ съ тѣмъ хитрый, что уже самый характеръ его представлялъ непреодолимое препятствіе къ браку; подобныя явленія весьма не рѣдки въ старинныхъ фамиліяхъ, долгое время несмѣшивавшихся съ другою кровью. Когда пришло время заключить брачный контрактъ, Миріамъ рѣшительно отказалась отъ своего жениха. Спустя нѣсколько времени случилось то страшное происшествіе, въ которомъ было замѣшано имя Миріамъ; ужасныя подробности его вѣроятно вспомнятъ многіе читатели, хотя можетъ быть не найдутъ удовлетворительнаго объясненія. Оно касается нашего разсказа только потому, что на Миріамъ пало подозрѣніе въ участіи въ этомъ таинственномъ преступленіи. — Но вы знаете, что это подозрѣніе было неосновательно! сказала она, глядя въ лицо Киніона. — Я увѣренъ въ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мое собственное сознаніе, привязанность и довѣріе къ вамъ Гильды убѣждаютъ меня въ этомъ; вы не пріобрѣли бы ихъ, еслибъ были способны къ преступленію. — Это достаточное основаніе, чтобы объявить меня невинною, сказала Миріамъ со слезами на глазахъ. Она продолжала свою исторію. Сильное вліяніе ея родныхъ и связи защитили ее отъ послѣдствій этого подозрѣнія; но оно привело ее въ отчаяніе и она рѣшилась бѣжать изъ дома, устроивъ все такимъ образомъ, чтобы могли подумать, что она лишила себя жизни. Миріамъ однакожъ не принадлежала къ слабымъ натурамъ, которыя ищутъ въ самоубійствѣ выхода изъ тяжкихъ житейскихъ обстоятельствъ. Она бросилась въ свѣтъ и скоро составила себѣ кружокъ въ новой сферѣ, гдѣ нѣжность Гильды, доброта и ясный умъ скульптора, простота и чистосердечіе Донателло доставили возможность испытать истинное счастье. Въ это время она встрѣтилась съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ, въ катакомбахъ, который былъ для нея олицетвореніемъ злой судьбы, преслѣдовавшей ее всю жизнь. Тутъ она замѣтила, между прочимъ, что, припоминая подробности прошлыхъ происшествій, не можетъ не признать этого человѣка сумасшедшимъ, что сумасшествіе вѣроятно было въ его крови и усиливалось постоянно отъ дурныхъ поступковъ, въ которыхъ выказывался его злой характеръ и которые неизбѣжно влекли за собою угрызенія совѣсти. Въ жизни его ни что не было такъ странно, какъ покаяніе, потому что оно шло немедленно за преступленіемъ и повидимому влекло за собою новыя преступленія. Послѣ смерти его, Миріамъ узнала, что покаяніе привело его въ монастырь, гдѣ строгое и самоотверженное раскаяніе пріобрѣло ему репутацію несомнѣнной святости и доставило ему право пользоваться большею свободою, чѣмъ обыкновенно дозволяется монахамъ. — Нужно-ли вамъ еще прибавить что нибудь? Вы сами поймете, продолжала она, каково было мое положеніе, послѣ того, какъ я встрѣтилась съ нимъ въ подземельи; — онъ пошелъ туда каяться, а вышелъ съ новыми побужденіями къ преступленіямъ. Я тогда была въ его власти — онъ могъ тогда погубить меня, убить мою репутацію, унизить, очернить меня въ общемъ мнѣніи, въ вашемъ мнѣніи, въ мнѣніи Гильды. Вы всѣ, даже Донателло, отступились бы отъ меня съ ужасомъ. — Никогда! сказалъ Донателло. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что вы невинны. — Мы оправдали бы васъ, сказалъ Киніонъ. Пусть бы свѣтъ говорилъ, что угодно; мы доказали бы, что онъ ошибается. Ахъ, Миріамъ, вамъ слѣдовало раньше разсказать намъ эту исторію! — Я не разъ думала объ этомъ; мнѣ хотѣлось разсказать ее вамъ и особенно тогда, какъ я смотрѣла вашу Клеопатру. Моя тайна была уже на языкѣ; но я остановилась, потому что вы слишкомъ холодно приняли мое довѣріе. Еслибъ я тогда повиновалась моему побужденію, все было бы иначе. — А Гильда? спросилъ Киніонъ. Какія ея отношенія къ этой печальной исторіи? — Она сама вамъ лучше разскажетъ, отвѣчала Миріамъ. Изъ нѣсколькихъ источниковъ, которые я имѣю въ Римѣ, мнѣ извѣстно, что она внѣ всякой опасности. Дня черезъ два она къ вамъ воротится. — Еще два дня! произнесъ угрюмо скульпторъ. — О, вы теперь жестоки! воскликнула Миріамъ; болѣе жестоки, чѣмъ воображаете! Киніонъ былъ теперь пораженъ странною истерическою веселостью, которая нѣсколько разъ пробавалась на грустномъ, даже уныломъ лицѣ Миріамъ во время ея. разсказа. — Пощадите вашихъ несчастныхъ друзей! воскликнула она съ глубокимъ чувствомъ. — Я не знаю, что это значитъ, сказалъ Киніонъ. — Вы послѣ узнаете, отвѣчала Миріамъ. — Но что вы думаете о томъ, что бѣднаго Донателло преслѣдуютъ угрызенія совѣсти и онъ хочетъ отдать себя въ руки правосудія? Онъ воображаетъ, хоть я стараюсь разубѣдить его въ этомъ, что тотъ, кто совершилъ преступленіе, необходимо долженъ явиться къ суду — это очень простодушно, не правда-ли? Я старалась убѣдить его, что во всемъ христіанскомъ мірѣ нѣтъ такого правосудія, которое можетъ справедливо судить его. — Оставимъ это, сказалъ Донателло. Я не умѣю возражать вамъ, но я понимаю такъ, это говоритъ мнѣ мой смыслъ, мой инстинктъ. Но вѣдь и говорить объ этомъ нѣтъ надобности — намъ остается еще два дня — будемъ же счастливы! Въ эту минуту скульптору показалось, что онъ видитъ предъ собою живаго фавна, какимъ казался ему Донателло до роковой сцены на Тарпейской скалѣ, какимъ онъ былъ потомъ у подножія бронзоваго папы. Сердечная веселость и простота сверкала въ его взглядахъ, словахъ и даже мысляхъ. — Какъ онъ прекрасенъ! сказала Миріамъ, замѣтивъ, что глаза скульптора съ восхищеніемъ остановились на лицѣ Донателло. Онъ повидимому перемѣнился; но въ существѣ своемъ остался все тотъ же. Онъ возвратился изъ тяжелаго, мучительнаго путешествія и принесъ съ собою запасъ званій, пріобрѣтенныхъ горькимъ опытомъ. Мои собственныя мысли мучатъ меня! А между тѣмъ я должна вдуматься въ нихъ до конца. Не было-ли преступленіе счастьемъ для него, не ему ли обязанъ онъ тѣмъ состояніемъ сознательности, до которой онъ теперь достигъ? — Вы затрогиваете очень опасный предметъ, прервалъ ее Киніонъ. Я не смѣю идти за вами въ эту неизмѣримую глубь, въ которую вы влечете меня. — Но въ этой неизмѣримой глубинѣ есть своего рода наслажденіе. Это исторія паденія человѣка, которая повторилась въ нашемъ романѣ Монте Бени. Если слѣдовать за нею по аналогіи, то мы дойдемъ до паденія Адама, который грѣхомъ купилъ для насъ счастье на землѣ. — Спросите Гильду, что она объ этомъ думаетъ, прибавила Миріамъ, мысленно углубляясь въ свою теорію. Она вѣроятно скажетъ, что и грѣхъ зависитъ отъ благой воли небесъ, потому что ведетъ къ преобразованію и усовершенствованію нашего духа. Она помолчала минуты двѣ и протянула Киніону руку въ знакъ прощанія. — Теперь прощайте, сказала она. Послѣ завтра, за часъ до заката солнца приходите на Корсо, и станьте передъ пятымъ домомъ по лѣвую руку, за антониновой колонной. Тамъ вы узнаете о вашемъ Другѣ. Пожавъ Киніону руку, она кивнула ему головою и, приложивъ палецъ къ своимъ губамъ, ушла, улыбаясь — какъ можетъ улыбаться счастливый человѣкъ. Киніону показалось, что и Донателло былъ вполнѣ счастливъ. — Сегодня они — фавнъ и нимфа, а завтра явятся они въ своемъ настоящемъ видѣ, и не увидятъ предъ собою ничего, кромѣ отворенныхъ дверей тюрьмы. === ГЛАВА VIII. <br>Сцена на Корсо. === Въ назначенный день Киніонъ явился на Корсо часомъ раньше, чѣмъ нужно было. Карнавалъ былъ въ полномъ разгарѣ. Пробираясь сквозь пеструю толпу къ колоннѣ Антонина, онъ замѣтилъ мужчину и женщину въ крестьянскихъ костюмахъ; они прошли мимо его, увлеченные общимъ потокомъ, такъ что онъ не успѣлъ разсмотрѣть ихъ. Когда прошла процессія сенаторовъ, толпа особенно засуетилась — началось снова бомбардированіе конфектами и букетами, снова возобновились разнообразныя шалости, допускаемыя карнаваломъ. Угрюмый и видимо озабоченный иностранецъ сдѣлался предметомъ общаго вниманія. Его поминутно окружала толпа арлекиновъ, устремлявшихъ на него свои деревянныя шпаги, орангутанговъ, паяцовъ, лицъ съ огромными носами, съ собачьими головами; одни заглядывали ему въ лицо и дикими жестами обнаруживали участіе къ его горю, иные дѣлали предъ нимъ гримасы, обнаруживая испугъ и отчаяніе. То являлся предъ нимъ толстѣйшій человѣкъ, въ изношенномъ парикѣ, съ перомъ за ухомъ и съ чернильницей, называлъ себя нотаріусомъ и спрашивалъ, не угодно ли ему написать духовное завѣщаніе; то вдругъ подходилъ фельдшеръ и, вынимая свой двухаршинный ланцетъ, предлагалъ пустить ему кровь. Эти сцены проходили предъ глазами Киніона какъ горячечный сонъ и смѣнялись такъ быстро, что не успѣвали надоѣсть. Но вотъ потокъ отхлынулъ, и Киніонъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, снова увидѣлъ предъ собою крестьянина и крестьянку, которые повидимому также мало принимали участія въ шумѣ карнавала, какъ онъ самъ. Ему показалось, что эти двѣ фигуры въ каждомъ своемъ движеніи обнаруживали грустное волненіе. — Я очень радъ, что встрѣтилъ васъ! сказалъ онъ. Но маски посмотрѣли на него и не отвѣчали ни слова. — Если вы знаете что нибудь о Тильдѣ, то скажите мнѣ. Маски не отвѣчали. — Вы очень жестоки! продолжалъ онъ, вы знаете причину моего безпокойства и не хотите мнѣ ничего сказать. — Вы не знаете, до какой степени вы сами жестоки, сказала крестьянка съ живостью, которую онъ часто замѣчалъ въ разговорахъ съ Миріамъ. Но теперь въ ея тонѣ слышалась глубокая грусть и скульпторъ могъ заключить, что ея черная маска скрываетъ блѣдное лицо, омоченное слезами. — Не становитесь между нами въ эту минуту, потому что даже во время карнавала могутъ быть священныя минуты, сказала она. — Извините меня, произнесъ скульпторъ. Миріамъ и Донателло протянули ему руки въ знакъ прощанія. — Прощайте, сказали они всѣ трое въ одно время и черезъ нѣсколько минутъ на мѣстѣ ихъ снова кипѣло бурное море карнавала. Это короткое свиданіе убѣдило скульптора, что ему слѣдовало ограничиваться уже полученными свѣдѣніями о Тильдѣ. Теперь ему ничего не оставалось дѣлать, какъ стать передъ пятымъ домомъ за колонною Антонина и ждать, что скажетъ вечеръ. Съ величайшимъ трудомъ достигъ онъ наконецъ назначеннаго пункта и, обхвативъ рукою фонарный столбъ, чтобы не быть снова увлечену толпою, началъ осматривать окружавшую его обстановку. Прямо передъ нимъ былъ пятый домъ, огромное, высокое зданіе съ огромнымъ балкономъ надъ сведенными въ арки воротами. На балконѣ сидѣлъ полный, довольно пожилой мужчина, всею наружностью своею обличавшій британское происхожденіе; три-четыре дамы, сидѣвшія возлѣ него и наслаждавшіяся веселыми сценами карнавала, имѣвшими для нихъ всю прелесть новизны, казалось были также Англичанки. Позади этой группы, занятой въ настоящую минуту, (не исключая и пожилаго мужчину, сохранявшаго степенную важность,) киданіемъ конфектъ на проходящихъ, — виднѣлась въ тѣни широкая шляпа аббата, который, повидимому, старался укрыться отъ взоровъ публики. Вооружившись тупымъ терпѣніемъ, Киніонъ рѣшился ждать хоть до утра. Онъ съ большимъ вниманіемъ разсматривалъ проходившія мимо его фигуры, воображая, что Гильда можетъ быть вмѣшалась въ толпу и сама къ нему подойдетъ. Посыпавшіяся ему на голову конфекты заставили его посмотрѣть вверхъ, и онъ не мало удивился, увидѣвъ, что обратилъ на себя вниманіе всего общества, сидѣвшаго на балконѣ, не исключая и почтеннаго аббата, который свѣсился внизъ и дѣлалъ ему дружескіе знаки рукою. Киніонъ еще болѣе удивился, узнавъ въ этомъ аббатѣ того самаго, котораго онъ остановилъ на улицѣ вопросомъ о Тильдѣ. Но теперь, неизвѣстно почему, съ личностью аббата вовсе не соединялъ мысли о Тильдѣ и снова началъ осматривать толпу. Въ это время въ массѣ народа, тѣснившагося на Корсо, произошла суматоха: жандармы арестовали кого-то. Киніонъ не обратилъ на то вниманіе, полагая, что арестовали какого нибудь нарушителя общепринятыхъ карнавальныхъ обычаевъ. — Эта крестьянка въ черной маскѣ должно быть красавица! какая у нея прекрасная фигура! произнесъ кто-то возлѣ скульптора. — А онъ еще лучше, отвѣчалъ женскій голосъ. Что, они настоящіе крестьяне? — Нѣтъ, должно быть, замаскированные. — За что же это ихъ арестовали, спросилъ женскій голосъ съ участіемъ. Киніонъ не слышалъ, да и не старался слышать отвѣта, тѣмъ болѣе, что вниманіе его было отвлечено упавшимъ прямо на него букетомъ, брошеннымъ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, ѣхавшимъ въ коляскѣ. Вслѣдъ затѣмъ небольшой розовый букетъ, полетѣвшій съ балкона ударилъ его по губамъ и упалъ ему въ руку. Онъ посмотрѣлъ на балконъ и увидѣлъ Гильду. Она была въ бѣломъ домино, нѣсколько блѣдна и совершенно безучастна къ карнавальной суматохѣ. Англичанинъ и дамы смотрѣли на нее съ недоумѣніемъ и, казалось, готовы были спросить, какъ смѣла она явиться незваная на ихъ собственномъ балконѣ. Но почтенный аббатъ отвелъ стараго джентльмена въ сторону и сказалъ ему что-то на ухо, послѣ чего тотъ посмотрѣлъ на Гильду благосклоннымъ, хотя все еще недоумѣвающимъ взглядомъ и предложилъ ей жестомъ быть совершенно свободной.. Видно было, что молодой дѣвушкѣ, несмотря на всю ея скромность и застѣнчивость, и въ голову не приходило, что внезапное появленіе ея на чужомъ балконѣ могло показаться страннымъ и даже дерзкимъ. — Гдѣ же она была? и какъ она явилась? спроситъ читатель. Но мы въ настоящую минуту позволимъ себѣ уклониться отъ прямаго отвѣта. Довольно будетъ сказать, что Гильда изъ своего таинственнаго убѣжища таинственнымъ образомъ была приведена въ пятый домъ на Корсо, откуда предъ нею открылся шумъ жизни. Выйдя на балконъ, она увидѣла грустнаго скульптора и, схвативъ букетъ розановъ, бросила въ него. Въ этотъ вечеръ передъ образомъ Мадонны опять теплилась лампада и вершина башни всю ночь была озарена ея тихимъ свѣтомъ. Голубокъ, остававшійся вѣрнымъ своей госпожѣ, утромъ привѣтствовалъ ее и созвалъ разлетѣвшуюся стаю. === ГЛАВА IX. <br>Миріамъ, Гильда, Киніонъ и Донателло. === Разговоры наши съ скульпторомъ уяснили намъ исчезновеніе Гильды, хотя в’се время, пока они оставались въ Римѣ, вопросъ этотъ не былъ разрѣшенъ даже самыми близкими ихъ друзьями. Требовали ли отъ нея молчанія, или собственное ея благоразуміе заставляло ее скрывать въ тайнѣ продѣлки какихъ-то властей — не знаемъ; можетъ быть, она сама не могла навѣрное сказать, кто задержалъ ее и гдѣ. Спустя нѣсколько дней послѣ описанной сцены, Гильда и Киніона, занятые живымъ разговоромъ, проходили мимо Пантеона. — Войдемте на минуту, сказала она. Я всякій разъ, какъ мнѣ случается быть здѣсь захожу, чтобъ поклониться гробу Рафаэля. Киніонъ охотно принялъ предложеніе и они вошли. Ни что въ мірѣ не производитъ такого торжественнаго и величественнаго впечатлѣнія на человѣка, какъ Пантеонъ. Высота его такова, что картонныя статуи, поставленныя на верхнемъ карнизѣ, не могутъ испортить общаго эффекта; предъ этими мраморными стѣнами, покрытыми пылью, гранитнымъ и порфировымъ поломъ съ трещинами, глубокими слѣдами прошлыхъ вѣковъ, открытымъ куполомъ, и древними алтарями, уставленными вокругъ обширнаго пустаго пространства, кажется, блѣднѣетъ и самая церковь Св. Петра. Остановившись посрединѣ круга, Гильда увидѣла женщину съ лицомъ, плотно закрытымъ вуалью, стоявшую на колѣнахъ у главнаго алтаря. — Не можетъ быть! Это невозможно! проговорила она тихо. — Что съ вами? спросилъ скульпторъ. Вы дрожите? — Посмотрите, я готова сказать, что эта женщина Миріамъ. — Не можетъ быть! сказалъ скульпторъ. Вѣдь вы знаете, что случилось съ нею и съ Донателлою? — Да, не можетъ быть, подтвердила Гильда. Но она долго не могла оторваться отъ этой женщины, покрытой вуалью. — Дѣйствительно-ли Донателло фавнъ? спросила она, какъ будто мысль о Миріамъ возбудила въ ней воспоминанія о прошломъ. — Вы не сомнѣвались бы въ этомъ, еслибы изучили родословную графовъ Монте Бени, отвѣчалъ скульпторъ. Я убѣжденъ, что, кто бы онъ ни былъ — фавнъ или человѣкъ, — а все-таки онъ прекрасное созданіе, и еслибы всѣ люди были такіе, какъ онъ, то земля была бы раемъ. Разговоръ продолжался въ этомъ направленіи; но когда они подошли къ мраморной Мадоннѣ, стоящей на гробницѣ Рафаэля, онъ принялъ другой оборотъ, и что здѣсь было сказано влюбленными, мы передавать не станемъ. Когда покрытая вуалью женщина встала и пошла къ выходу, они увидѣли, что это точно была Миріамъ; но не подошли къ ней, потому что протянутыя къ нимъ благословляющія руки ея, казалось, отталкивали ихъ. Сознателенъ или безсознателенъ былъ этотъ жестъ, но она выразила имъ ту мысль, что между ними и ею лежитъ бездна, которую не должно пытаться пройти. Черезъ нѣсколько дней башня Гильды опустѣла — другая рука должна была зажигать лампаду, потому что Гильда, обожаемая супруга Киніона, жила въ другомъ домѣ и собиралась на родину. Передъ отъѣздомъ, она получила подарокъ, который заставилъ ее пролить слезы. То былъ драгоцѣнный браслетъ, составленный изъ семи этрусскихъ камней, найденныхъ въ семи этрусскихъ гробницахъ. О каждомъ изъ этихъ камней Миріамъ когда-то разсказывала таинственныя исторіи, въ родѣ той, въ которой сама была однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ. — Гдѣ-то она теперь? гдѣ Донателло? какъ бы они могли быть счастливы? думала Гильда, разсматривая браслетъ. {{---|width=6em}} Разсказъ конченъ, и я могъ бы положить перо, еслибы не былъ убѣжденъ, что читатель предложитъ нѣсколько вопросовъ, которые мнѣ самому пришли въ голову, когда я выслушалъ эту туманную исторію. Улучивъ удобную минуту, когда мы всѣ трое стояли на вершинѣ купола Св. Петра, то есть на такой высотѣ, что можно смѣло говорить обо всемъ, о чемъ на землѣ не всегда безопасно и думать, я предложилъ Гильдѣ прежде всего такой вопросъ: — Не можете-ли вы мнѣ сказать, что именно заключалось въ конвертѣ, который вы отнесли въ палаццо Ченчи? — Не знаю, потому что не считала себя вправѣ вскрывать его. — Объ этомъ нельзя говорить, перебилъ Киніонъ. Я могу сказать только то, что у Миріамъ, казавшейся совершенно одинокою, въ Римѣ были родственники и одинъ изъ нихъ занималъ мѣсто въ папской службѣ; этимъ родственникомъ былъ вѣроятно Лука Барбони. За нею наблюдали, такъ что каждый шагъ ея былъ извѣстенъ правительству лучше, чѣмъ самымъ близкимъ ея друзьямъ. Надзоръ ей наскучилъ и, я думаю, она была намѣрена навсегда скрыться изъ Рима, а потому можно полагать, что въ конвертѣ заключались, кромѣ увѣдомленія объ этомъ, документы, которые родственники ея должны были получить, какъ бы по умершей. — Это объясненіе не яснѣе лондонскаго тумана, сказалъ я. Но оставимъ это въ сторонѣ, если вы говорите, что большихъ свѣдѣній нельзя добиваться. Скажите же, пожалуйста^ отчего Гильда скрылась, послѣ того какъ отдала конвертъ. — Очень просто, отвѣчалъ Киніонъ. Уѣхавъ изъ Рима, Миріамъ не оставила никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было бы узнать о ея дѣйствіяхъ; а въ это время узнали объ убійствѣ капуцина, которое имѣло явную связь съ нею; сверхъ того ее подозрѣвали въ участіи въ какой-то политической интриги, что кажется подтвердили бумаги найденныя въ конвертѣ; очень понятно, что Гильду слѣдовало задержать. — Это понятно. Зачѣмъ же они оба возвратились въ Римъ? И съ кѣмъ ѣхала Миріамъ въ тотъ вечеръ, какъ погасла лампада? — Съ родственникомъ своимъ. Что же касается до Донателло, то его привлекло въ Римъ раскаяніе и настоятельное желаніе предать себя въ руки правосудія, отъ чего не могли удержать его никакія просьбы Миріамъ. Здѣсь они узнали о томъ, что Гильда пропала, и Миріамъ устроила сцену на Корсо. — Гдѣ же была Гильда? спросилъ я. — Гдѣ ты была, Гильда? спросилъ скульпторъ. — Въ монастырѣ Sacré Coeur, въ Frinita de’Monti; въ обществѣ тамошнихъ монахинь, подъ надзоромъ почтеннаго старика. — Теперь для окончательнаго уясненія дѣла, остается открыть настоящее имя Миріамъ; причемъ я могу завѣрить васъ, что оно будетъ глубочайшею тайною, сказалъ я. — Неужели вы не догадались, кто она? вскричалъ изумленный скульпторъ; подумайте немного и вы непремѣнно вспомните ея имя, потому что оно замѣшано въ одно изъ ужаснѣйшихъ и таинственнѣйшихъ событій нашего столѣтія и извѣстно всему свѣту. — Гдѣ же теперь Донателло? спросилъ я послѣ глубокаго размышленія. — Въ тюрьмѣ, отвѣчалъ Киніонъ съ сожалѣніемъ, — Почему же Миріамъ не въ тюрьмѣ? — Ея преступленіе заключалось только въ одномъ взглядѣ; вѣдь не она была убійцею. — Позвольте еще одинъ вопросъ: дѣйствительно ли у Донателло уши были такія, какъ у праксителева фавна? — Извините, отвѣчалъ скульпторъ, таинственно улыбаясь; хотя мнѣ и это извѣстно, но я позволяю себѣ не отвѣчать на вашъ вопросъ. {{right|''"Русское Слово", №№ 3—5, 1861''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Тег i в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Длина текста в параметре ДРУГОЕ более 100]] [[Категория:Романы]] [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Литература 1860 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] myrg8qd28ntkatp7xh6h5kj6o1a3ojl 5185178 5185177 2024-10-18T13:42:40Z Sergey kudryavtsev 265 5185178 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Натаниэль Готорн | НАЗВАНИЕ = Монте-Бени | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = The Marble Faun, or The Romance of Monte Beni | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1860 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/g/gotorn_n/text_1860_the_marble_faun-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = <i> Текст издния: журнал «Русское Слово», №№ 3-5, 1861.</i> | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === МОНТЕ-БЕНИ. === <center>РОМАНЪ</center> === НАТАНІЕЛЯ ГОТОРНА. === <center>(ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО.)</center> === ГЛАВА I. <br>Миріамъ, Гильда, Киніонъ, Донателло и Фавнъ. === Четыре лица, судьбою которыхъ мы желали бы заинтересовать читателя, стояли въ одной изъ залъ скульптурной галлеріи въ римскомъ капитоліѣ. Въ центрѣ этой залы (первой, какъ взойдете на лѣстницу) преклоняется благородная, поразительная фигура умирающаго гладіатора, уже погружающагося въ смертный сонъ. Вокругъ стѣнъ стоятъ Антиной, Аполлонъ, Юнона, — всѣ знаменитыя произведенія древняго рѣзца, сіяющія неизмѣннымъ величіемъ и красотою своей идеальной жизни, хотя мраморъ пожелтѣлъ отъ времени и можетъ быть проѣденъ сырой землей, въ которой они были погребены втеченіе столѣтій. Здѣсь же находится символъ души человѣка (приличный въ настоящую минуту столько же, какъ и за двѣ тысячи лѣтъ) въ минуту выбора между добромъ и зломъ — прекрасная фигура ребенка, прижимающаго къ груди голубя, и въ то же время преслѣдуемаго змѣею. Изъ одного окна этой залы можно видѣть широкія каменныя ступени, спускающіяся вдоль массивнаго основанія Капитолія къ тріумфальной аркѣ Сетпимія Севера; далѣе взоръ вашъ скользитъ вдоль края опустѣлаго Форума (гдѣ римскія прачки развѣшиваютъ бѣлье), по безобразной массѣ новѣйшихъ построекъ, грубо нагроможденныхъ изъ древняго камня и кирпича, по куполамъ христіанскихъ церквей, возведеннымъ на древнихъ языческихъ храмахъ. Еще далѣе возвышается громадный колизей, и сквозь верхнія арки его проглядываетъ голубое небо. Наконецъ зрѣніе ваше останавливается на албанскихъ горахъ, сохранившихъ тотъ же самый видъ, какими ихъ видѣлъ Ромулъ изъ за своей полувыведенной стѣны. Мы бросаемъ бѣглый взглядъ на это свѣтлое небо, на эти голубыя далекія горы, на этрусскія и римскія развалины, почтенныя своею двойственною древностью, и на эту группу статуй, въ надеждѣ, что этого достаточно, чтобъ вызвать въ читателѣ то чувство, которое всего чаще испытывается въ Римѣ. Неопредѣленный смыслъ тяжелыхъ воспоминаній, ощущенія важности и достоинства давно протекшей жизни, средоточіемъ которой было это мѣсто, подавляютъ или вытѣсняютъ чувство настоящаго, и наши личные интересы и стремленія теряютъ значительную долю своей дѣйствительности; настоящія дѣла и мечты блѣднѣютъ и превращаются въ призраки предъ этою массивностью римскаго прошедшаго. Можетъ быть такое же чувство испытывали выведенныя нами четыре лица. Трое изъ нихъ были артисты и въ настоящую минуту ихъ поразило замѣчательное сходство между одной изъ древнихъ статуй, хорошо извѣстнымъ произведеніемъ греческой скульптуры, и молодымъ Италіанцемъ, четвертымъ членомъ маленькаго общества. — Вы должны сознаться, Киніонъ, сказала молодая черноглазая женщина, которую друзья называли Миріамъ; — вы должны сознаться, что вамъ никогда не удавалось сообщить мрамору болѣе живое сходство съ оригиналомъ, хотя вы и считаете себя искуснымъ скульпторомъ. Черты, выраженіе здѣсь совершенно сходны. Будь это картина, можно было бы вообразить сходство; но это мраморъ — его можно измѣрить. Я утверждаю, что нашъ другъ Донателло совершенный Фавнъ Праксителя. Неправда-ли, Тильда? — Не совсѣмъ, но близко, отвѣчала Тильда, стройная дѣвушка съ темными волосами. Небольшое различіе есть, и я думаю, оно происходитъ оттого, что Фавнъ жилъ въ лѣсахъ и поляхъ, между тѣмъ какъ Донателло нѣсколько знакомъ съ городами и съ такими людями, какъ мы. Но впрочемъ сходство поразительное; это очень странно. — Вовсе не странно, прошептала Миріамъ злобно; ни одинъ фавнъ во всей Аркадіи не былъ глупѣе Донателло. У него нѣтъ человѣческаго смысла или по крайней мѣрѣ менѣе, чѣмъ у всякаго. Жаль, что теперь нѣтъ фавновъ; эти существа были бы ему по-плечу. — Полно-те, возразила Тильда. Вы неблагодарны: у него достаточно смыслу, чтобъ боготворить васъ. — Тѣмъ болѣе онъ глупъ! сказала; Миріамъ такъ жестко, что спокойные глаза юной Американки выразили смущеніе. — Донателло, сказалъ Киніонъ по-италіански, доставьте намъ всѣмъ удовольствіе — станьте въ такую позу, какъ эта статуя. Молодой человѣкъ засмѣялся, но принялъ позу, въ которой фавнъ простоялъ двѣ или три тысячи лѣтъ. Дѣйствительно, еслибы не костюмъ, и еслибы его тальму замѣняла львиная кожа, а палку древесная дудка, онъ вполнѣ представлялъ бы мраморнаго фавна — такъ удивительно было сходство. — Да, чрезвычайное сходство, замѣтилъ Киніонъ, посмотрѣвъ сперва на статую, потомъ на молодаго человѣка. Остается только одинъ или вѣрнѣе два пункта, о которыхъ длинныя кудри нашего друга мѣшаютъ сказать, точно-ли сходство соблюдено во всѣхъ подробностяхъ. — И скульпторъ обратилъ исключительное вниманіе на уши статуи. Но мы считаемъ необходимымъ описать ее, хотя увѣрены, что намъ не удастся передать словами ея магическое выраженіе. Фавнъ Праксителя представляетъ молодаго человѣка, опирающагося правымъ плечемъ на древесный пень; одна рука небрежно опущена, а въ другой онъ держитъ дудку. Львиная кожа, покрывающая его, спускается вдоль спины, оставляя ноги и грудь открытыми. Формы удивительно граціозны, но очертанія гораздо полнѣе, округленнѣе и менѣе мускулисты, чѣмъ обыкновенно въ древнихъ статуяхъ, въ которыхъ скульпторы воплощали мужественную красоту. Характеръ лица соотвѣтствуетъ всей фигурѣ; оно чрезвычайно пріятно; но въ округленныхъ формахъ и особенно въ нѣкоторыхъ чертахъ вокругъ подбородка проглядываетъ сладострастье; носъ почти прямой, но легкій, едва примѣтный выгибъ придаетъ всему лицу неописанную прелесть веселости и юмора. Губы сложены такъ, что, кажется, готовы улыбнуться, и вызываютъ невольную улыбку. Вся статуя возбуждаетъ идею о кроткомъ, чувствительномъ существѣ, склонномъ къ веселости, и въ то же время не лишенномъ серьезной думы. Невозможно, пристально вглядѣвшись въ это каменное изображеніе, не почувствовать къ нему нѣкотораго расположенія, какъ будто это живое существо, способное сознавать нашу симпатію. Можетъ быть человѣческому глазу и нравится эта статуя потому, что мы замѣчаемъ въ ней отсутствіе нравственной строгости и возвышеннаго героизма. Фавнъ не одаренъ никакимъ сильнымъ нравственнымъ принципомъ и не способенъ понять его; но его простота ручается, что онъ былъ бы вѣрнымъ и честнымъ. Отъ такого существа мы не могли бы ожидать никакого пожертвованія ради отвлеченныхъ цѣлей; во всей фигурѣ нѣтъ ни атома, говорящаго о способности сдѣлаться мученикомъ идеи; но. зато видна способность къ сильной, горячей привязанности, способность дѣйствовать по ея внушеніямъ и даже умереть въ случаѣ нужды. Душевныя движенія могли бы воспитать его, подавили бы въ немъ грубую животную сторону, но никогда не истребили бы ея совершенно. Животная природа составляетъ самую существенную часть характера фавна, и Пракситель удивительнымъ образомъ слилъ ее со всѣми характеристическими чертами человѣка. Она высказывается ощутительно только въ ушахъ, оканчивающихся наверху острымъ угломъ, какъ, вообще у животныхъ, и хотя этого не видно на мраморѣ, но кажется они покрыты шерстью. Это единственный признакъ дикой, животной природы фавна. Только скульпторъ съ самымъ живымъ воображеніемъ, съ самымъ утонченнымъ вкусомъ и рѣдкимъ искусствомъ, — короче, только скульпторъ и поэтъ могъ задумать такую фигуру фавна и выполнить ее съ такимъ совершенствомъ. Это не человѣкъ и не животное; однакожъ и не уродъ; это существо, въ которомъ человѣческая природа сливается съ животною. Идея эта въ отвлеченіи кажется груба; но чѣмъ вы болѣе всматриваетесь въ статую, тѣмъ болѣе подчиняетесь ея очарованію: вся прелесть сельской жизни, все веселье, беззаботность, покой и счастіе, характеризующія обитателей лѣсовъ и полей, смѣшалось, слилось неразлучно въ одномъ существѣ со всѣми родственными свойствами человѣческаго духа. Деревья, трава, цвѣты, лѣсной ручеекъ, домашнія животныя, олени — и съ ними простой, безхитростный человѣкъ. Сущность всего этого была сознана давно и теперь она живетъ въ образѣ Праксителева Фавна. Идея эта не мечта, а скорѣе поэтическое воспоминаніе о тѣхъ временахъ, когда человѣкъ былъ ближе къ природѣ и дружба его со всѣмъ живущимъ была тѣснѣе и ощутительнѣе. — Донателло, весело вскричала Миріамъ, не лишайте насъ удовольстія — откройте ваши уши; если они похожи на уши Фавна, вы намъ еще больше понравитесь. — Нѣтъ, нѣтъ, прекрасная синьорина, отвѣчалъ Донателло съ усмѣшкою, но довольно серьезнымъ тономъ. — Умоляю васъ, оставьте въ покоѣ мои уши. — И говоря это, молодой Италіанецъ сдѣлалъ нѣсколько прыжковъ, какъ бы стараясь уклониться отъ протянутой руки, повидимому готовой поднять его темныя кудри. — Я сдѣлаюсь хуже апенинскаго волка, продолжалъ онъ, остановившись по другой сторонѣ умирающаго гладіатора, если вы дотронетесь до моихъ ушей. Изъ моей породы никто этого не дозволитъ. Это былъ самый чувствительный пунктъ и у моихъ предковъ, и у меня. Онъ говорилъ на тосканскомъ нарѣчіи, съ оттѣнкомъ провинціализма, доказывавшимъ, что ему приходилось часто бесѣдовать съ жителями деревень. — Хорошо, хорошо, сказала Миріамъ, вашъ чувствительный пунктъ, или ваши чувствительные пункты, если они есть у васъ, будутъ безопасны; — я за себя ручаюсь. Но какое странное сходство! И какъ бы это было забавно, если бы и уши были такія же, какъ у фавна! — Но это невозможно, продолжала она по-англійски; Донателло слишкомъ дѣйствительное и обыкновенное существо. Однакожъ, вы видите, какъ эта особенность опредѣляетъ характеръ фавна: онъ не сверхъестественное созданіе, но стоитъ уже на самомъ краю природы. Въ этой мысли есть что-то чрезвычайно привлекательное, не правда-ли, Тильда? — Но впрочемъ вы лучше понимаете ее, чѣмъ я. — Она меня смущаетъ, отвѣчала Тильда задумчиво; я ничего опредѣленнаго не могу сказать. — Однакожъ, сказалъ Киніонъ, вы согласны со мной, и съ Миріамъ, что въ фавнѣ есть что-то трогающее васъ, производящее глубокое впечатлѣніе. Въ давно минувшія времена онъ дѣйствительно могъ существовать. Природа нуждалась и еще нуждается въ этомъ прелестномъ созданіи, которое стоитъ между человѣкомъ и животнымъ, сочувствуетъ тому и другому, понимаетъ рѣчь обоихъ и объясняетъ характеръ и человѣка и животнаго. Жаль, что онъ навсегда исчезъ изъ дѣйствительнаго міра, развѣ Донателло, прибавилъ шопотомъ скульпторъ, замѣняетъ его. — Вы не можете представить, какъ меня занимаетъ эта мысль, сказала Миріамъ полу-шутя, полу-серьезно. Вообразите себѣ живое, дѣйствительное существо совершенно похожее на этого вымышленнаго фавна! Ахъ, если бы у насъ у всѣхъ были остроконечныя уши! Вѣдь у фавна не было ни сознанія, ни угрызеній совѣсти, ни сердечныхъ страданій, ни горестныхъ воспоминаній, ни мрачныхъ предчувствій…. — Что за трагическій тонъ, Миріамъ? прервалъ скульпторъ, который, взлянувъ на ея лицо, не могъ не замѣтить, что оно покрылось блѣдностью и потеряло выраженіе веселости. — Почему такая внезапная перемѣна? — Оставьте, это пройдетъ, какъ облако на этомъ чудномъ небѣ, отвѣчала Миріамъ. Рѣшительный отказъ показать уши, кажется, обошелся не даромъ Донателло, потому что онъ подошелъ къ Миріамъ и сталъ смотрѣть на нее съ такимъ видомъ, какъ будто молилъ ее о прощеніи. Безмолвные жесты, которыми онъ выразилъ свою мысль, были искренни и даже патетичны; но ихъ нельзя было видѣть безъ смѣха — такъ много во всей его фигурѣ было сходства съ собакою, сознавшей свою вину и увивающейся передъ своимъ господиномъ. Трудно сказать что нибудь опредѣленное о характерѣ этого человѣка. Несмотря на преобладаніе животнаго элемента, на эту полноту физическаго развитія, онъ не производилъ того тяжелаго впечатлѣнія, какое производитъ уродство, безобразье, ограниченность. Друзья, хорошо знакомые съ нимъ, инстинктивно дозволяли ему отступленія отъ общепринятыхъ правилъ, едва замѣчали его эксцентрическія выходки и всегда ихъ прощали. Та особенность, что Донателло стоялъ внѣ обыкновенныхъ правилъ, можетъ отчасти служить его характеристикой. Онъ схватилъ руку Миріамъ, поцѣловалъ, и сталъ пристально смотрѣть ей въ глаза, не говоря ни слова. Она улыбнулась и подарила его той небрежной лаской, какой обыкновенно обнаруживаютъ вниманіе къ баловницѣ собачкѣ; но и этого, кажется, было ему довольно, по-крайней мѣрѣ онъ съ видомъ живѣйшаго удовольствія началъ прыгать вокругъ деревянной рѣшетки, огораживающей умирающаго гладіатора. — Вотъ настоящій пляшущій фавнъ, сказала Миріамъ, обратясь къ Гильдѣ. Какое дитя, или вѣрнѣе, какой глупецъ этотъ Донателло! Я замѣчаю, что постоянно принуждена обращаться съ нимъ какъ съ птицею, которая еще не можетъ летать; однакожъ онъ уже не имѣетъ права на такія привилегіи; въ его лѣта… Кстати, что вы думаете, сколько ему лѣтъ? — Лѣтъ двадцать, отвѣчала Тильда, бросивъ взглядъ на Донателло. Впрочемъ я этого не утверждаю; можетъ быть, больше, можетъ быть, меньше. У него лицо такое, что, кажется, вѣчно останется молодымъ. — У всѣхъ не совершенно развитыхъ умственно такія, лица, замѣтила насмѣшливо Миріамъ. — Донателло дѣйствительно одаренъ вѣчной юностью; вы справедливо замѣтили, Тильда, вмѣшался Киніонъ. Если судить по древности этой статуи, продолжалъ онъ, смѣясь, которую Пракситель, — я въ этомъ все болѣе и болѣе убѣждаюсь, — снималъ съ него, то ему теперь должно быть по крайней мѣрѣ двадцать пять столѣтій — а онъ все еще смотритъ юношей. — Сколько вамъ лѣтъ, Донателло? спросила Миріамъ. — Синьорина, я право не знаю, сколько мнѣ лѣтъ; во всякомъ случаѣ я еще очень не, старъ, потому что началъ жить только съ тѣхъ поръ, какъ встрѣтился съ вами. — Это правда, потому что едва-ли человѣкъ, давно живущій въ обществѣ, сказалъ бы такой пошлый комплиментъ такъ рѣшительно! воскликнула Миріамъ. — Но какова невинность! онъ не знаетъ, сколько ему лѣтъ. Это признакъ вѣчности. О, еслибъ я могла забыть свои лѣта! — Это не трудно, замѣтилъ скульпторъ. Вѣдь вы, я думаю, не старше Донателло. — Я была бы рада, возразила Миріамъ, если бы могла забыть одинъ день моей жизни. Наша жизнь такъ скучна, что дѣйствительно было бы пріятно сократить хоть одинъ день изъ этого длиннаго счета. Разговоръ продолжался въ томъ тонѣ, къ которому склонны вообще всѣ люди съ сильно развитымъ воображеніемъ, артисты и поэты. Сходство между мраморнымъ Фавномъ и живымъ человѣкомъ произвело глубокое, полу-серьезное, полу-забавное впечатлѣніе и перенесло ихъ въ ту воздушную страну, гдѣ человѣкъ будто перестаетъ чувствовать подъ собой землю и начинаетъ жить дѣйствительной жизнью въ сферѣ фантазіи. Вслѣдствіе такого настроенія, или, можетъ быть, вслѣдствіе обыкновенной въ артистахъ склонности къ критикѣ, Киніонъ сообщилъ нѣсколько замѣчаній объ умирающемъ гладіаторѣ. — Я привыкъ удивляться этой статуѣ, говорилъ онъ; но теперь нахожу, что это очень скучно и просто тяжело столько времени лежать въ предсмертныхъ мукахъ, опершись на руку. Если онъ въ самомъ дѣлѣ смертельно раненъ, то пусть бы себѣ легъ совсѣмъ и умеръ безъ дальнѣйшихъ разговоровъ. Это было бы лучще, неправда-ли? Летучіе моменты, представляющіе случайности, непримѣтный промежутокъ между двумя вздохами не слѣдуетъ облекать въ вѣчно покойный, неподвижный мраморъ; всякій скульптурный сюжетъ долженъ быть нравственно неподвиженъ, иначе его нельзя совмѣстить съ физическою неподвижностью. Вы чувствуете, глядя на эту статую, что она должна склониться, и остаетесь неудовлетворены, потому что она не повинуется обыкновеннымъ естественнымъ законамъ. — Я вижу, вы считаете скульптуру какимъ-то страннымъ ремесломъ, живо возразила Миріамъ. Признаюсь, ни я, ни Тильда не можемъ сочувствовать этому замороженному, неподвижному искуству. Если принять вашъ взглядъ, то и живописи слѣдуетъ сдѣлать то же возраженіе. Но посмотрите, какое искуство въ состояніи вызвать изъ глубины древности такой живой образъ съ такимъ теплымъ и простымъ сердцемъ, какъ у этого Фавна. — Фавнъ! вскричала Тильда съ легкимъ движеніемъ; вотъ я долго смотрю на него и вмѣсто безсмертнаго юноши вижу предъ собою камень, обезображенный временемъ. Такая перемѣна возможна только въ статуѣ. — Съ картинами бываетъ то же самое, могу васъ увѣрить, возразилъ скульпторъ. — Отъ самаго зрителя зависитъ измѣнить идею. Я утверждаю, что ни одинъ живописецъ не произведетъ на меня впечатлѣнія безъ моего согласья и помощи. — Это доказываетъ недостатокъ чувства, отвѣчала Миріамъ. Общество наше переходило изъ одной залы въ другую останавливалось то здѣсь, то тамъ, чтобъ разсмотрѣть ту или другую, статую, въ которыхъ, какъ въ гробницахъ, покоилась жизнь древняго Рима. Осуществленіе фавна въ лицѣ Донателло придало особенную живость каждой статуѣ. Антиной, казалось, поднималъ брови и готовъ былъ разсказать о своей вѣчной печали; Аполлонъ готовился ударить по струнамъ своей лиры, а Фавнъ изъ краснаго мрамора повидимому ожидалъ только перваго звука, чтобы пуститься въ плясъ, увлечь за собою косматыхъ сатировъ и, схвативъ за руки Донателло, составить общій хороводъ. Когда общество наше спускалось съ лѣстницы, его веселое расположеніе духа смѣнилось довольно серьезнымъ и даже мрачнымъ настроеніямъ — такая внезапная и непосредственная перемѣна весьма обыкновенна. — Знаете-ли, сказала Миріамъ, обратясь къ Тильдѣ, я сомнѣваюсь въ дѣйствительности сходства между Донателло и Фавномъ, хотя мы такъ долго говорили объ этомъ. Сказать правду, оно и тогда меня поразило менѣе чѣмъ васъ и Киніона. Я думаю, что намъ только показалось, потому что мы были въ такомъ настроеніи. — Напротивъ, мнѣ кажется, мы были совершенно серьезны, возразила Тильда, оборотившись назадъ и взглянувъ на Донателло, какъ бы желая увѣриться въ сходствѣ, которое Миріамъ подвергла сомнѣнію. Но лица часто мѣняются; съ какою быстротою печальное выраженіе у него смѣняется мрачнымъ… — Гнѣвнымъ, прервала Маріамъ, и даже въ печали его проглядываетъ гнѣвъ. Если вы всмотритесь внимательно въ его лицо, вы замѣтите въ немъ что-то сродное съ выраженіемъ бульдога или другаго животнаго въ этомъ родѣ; подобныя черты едва-ли можно предполагать въ такомъ кроткомъ существѣ, какъ онъ. Вообще Данателло престранный человѣкъ. Впрочемъ мнѣ было бы пріятно, если бы онъ не преслѣдовалъ меня такъ неотступно. — Вы очаровали несчастнаго юношу, сказала Тильда, смѣясь. Вы имѣете способность очаровывать молодыхъ людей; оттого у васъ всегда такое множество поклонниковъ. Вотъ у той колонны, посмотрите, стоитъ одинъ изъ нихъ, потому то лицо Донателло и приняло такое гнѣвное выраженіе. Когда они спускались съ лѣстницы, у одной изъ колоннъ, до половины закрытая ею, стояла фигура, какія попадаются очень часто на улицахъ Рима и нигдѣ больше. Она имѣла такой видъ, какой будто бы только что сошла съ картины и снова готовилась вступить въ раму. Короче, эта фигура была одна изъ тѣхъ живыхъ моделей, мрачныхъ, густобородыхъ, съ дикимъ выраженіемъ и дико костюмированныхъ, съ которыхъ художники пишутъ святыхъ и разбойниковъ. — Миріамъ, прошептала Тильда, это ваша модель! === ГЛАВА II. <br>Воспоминанія и призракъ въ катакомбахъ. === Модель Миріамъ имѣетъ такое тѣсное отношеніе къ нашему разсказу, что необходимо сказать нѣсколько словъ о первомъ появленіи этого лица и о томъ, — какъ оно сдѣлалось замѣтнымъ товарищемъ молодой артистки; но мы чувствуемъ необходимость познакомить читателя прежде съ особенностями положенія самой Миріамъ. Въ положеніи ея было что-то двусмысленное. Не надо однакожъ думать, чтобы въ этой двусмысленности заключалось что нибудь оскорбительное; но во всякомъ другомъ обществѣ, кромѣ римскаго, она имѣла бы неблагопріятное вліяніе на общественное мнѣніе. Дѣло въ томъ, что о Миріамъ никто не могъ сказать ничего ни хорошаго, ни дурнаго. Ее никто не ввелъ въ общество артистовъ; она сама заняла студію, прибила къ дверямъ свою карту и вскорѣ обнаружила замѣчательный талантъ въ живописи. Поклонники строгаго искуства отзывались объ ея картинахъ какъ о произведеніяхъ дилетанта, находили недостатки и въ концепціи, и въ исполненіи; но несмотря на то, онѣ хорошо цѣнились покровителями новаго искуства, быть можетъ, потому, что всѣ эти недостатки она съ излишкомъ вознаграждала живостью и теплотою чувства, понятными всякому. Въ обращеніи она была совершенно свободна; манеры ея позволяли думать, что пріобрѣсти ея знакомство и даже войти съ нею въ короткія отношенія не стоило никакого труда. Таково покрайней мѣрѣ было первое впечатлѣніе; но лица, дѣйствительно домогавшіяся ея дружбы, приходили къ совершенно обратному заключенію. Со всякимъ, вступавшимъ въ ея общество, она обращалась легко, просто, свободно, но вмѣстѣ съ тѣмъ умѣла держать въ отдаленіи всякаго и давать чувствовать, что онъ не принадлежитъ къ ея избранному кругу. Общество сознало наконецъ невозможность сблизиться съ Миріамъ и угрюмо примирилось съ этой невозможностью. Были однакожъ два лица, которыхъ она признавала своими друзьями, въ самомъ точномъ значеніи этого слова, и оба имѣли многія достоинства, оправдывавшія ея выборъ. Эти лица были — молодой американскій скульпторъ, одаренный замѣчательнымъ талантомъ и быстро пріобрѣтавшій извѣстность, и молодая Американка, такая же артистка, какъ сама Миріамъ, но только въ совершенно иной сферѣ искуства. Миріамъ была привязана къ нимъ искренно; она нуждалась въ ихъ обществѣ и дружбѣ, особенно Тильды. Киніонъ и Тильда сознавали привязаность Миріамъ и платили ей такою же искренностью. Что касается до Киніона, то въ его чувствахъ къ артисткѣ не было ничего похожаго на любовь. Къ этому тѣсному кружку впослѣдствіи присоединилось четвертое лицо — молодой Италіанецъ, который, случайно посѣтивъ Римъ, былъ очарованъ красотою Миріамъ. Онъ преслѣдовалъ ее вездѣ, преслѣдовалъ настойчиво, неотступно, и наконецъ добился ея знакомства. Быть можетъ, одна настойчивость была бы недостаточна; но хотя онъ и не былъ одаренъ блистательными умственными способностями, однакожъ имѣлъ нѣкоторыя качества, доставившія ему благосклонное, хотя и полупрезрительное вниманіе Миріамъ и ея друзей. Этотъ молодой человѣкъ былъ Донателло, поразительное сходство котораго съ Фавномъ Праксителя такъ заняло нашихъ героевъ въ предъидущей главѣ. Таково было положеніе Миріамъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ того, какъ она поселилась въ Римѣ. Должно прибавить, что предшествующая жизнь Миріамъ возбуждала въ свѣтѣ самые разнообразные толки и догадки, что очень естественно, если принять во вниманія ея красоту и извѣстность, пріобрѣтенную искуствомъ. Нѣкоторые разсказы имѣли видъ достовѣрности, другіе были очевидною сказкою довольно романтическою, но въ существѣ своемъ дикою. Разсказывали, напримѣръ, будто Миріамъ была дочь и наслѣдница богатаго Еврея банкира (мысль эту внушилъ, вѣроятно, восточный типъ ея лица); будтобы она бѣжала изъ родительскаго дома, потому что не желала выдти замужъ за своего двоюроднаго брата, также наслѣдника несмѣтныхъ богатствъ. Другіе утверждали, что она была германская принцеса, которую изъ политическихъ видовъ прочили въ супруги какого-то стараго короля. Третьи говорили, что она была побочная дочь южно-американскаго плантатора, что отецъ далъ ей хорошее образованіе, снабдилъ ее богатствомъ, но что африканская кровь, въ ея жилахъ, возбуждала къ ней общее презрѣніе, отчего она бросила все и бѣжала. Существовало мнѣніе, — что она была жена англійскаго лорда; но изъ любви къ искуству оставила отечество и рѣшилась жить въ Римѣ, добывая себѣ средства къ жизни работой. Иные же, люди съ болѣе прозаическимъ взглядомъ на жизнь, просто говорили, что она дочь купца, разорившагося во время коммерческаго кризиса, и что теперь принуждена снискивать пропитаніе собственнымъ трудомъ. Какъ бы то ни было, но юная, прекрасная Миріамъ казалась таинственнымъ существомъ и никогда не обнаруживала желанія разсѣять недоумѣнія, возникавшія въ обществѣ на ея счетъ. Даже Киніонъ и Тильда, самыя близкія къ ней лица, оставляли въ сторонѣ этотъ вопросъ. Врожденная доброта откровенность ея рѣчей, искренность характера были таковы, что казались достаточнымъ ручательствомъ за нее, и въ умѣ ея друзей едва-ли возникали какія нибудь сомнѣнія относительно прошедшаго молодой артистки. Обратимся теперь къ нашему разсказу. За нѣсколько мѣсяцевъ до того дня, когда мы встрѣтили группу нашихъ друзей въ скульптурной галлереѣ, они предприняли прогулку по катакомбамъ св. Каликста. Они весело спустились подъ землю и при свѣтѣ факела пошли по извилистому корридору, высѣченному когда-то въ давно забытыя времена въ разсыпчатомъ темнокрасномъ камнѣ; мѣстами остались замѣтные церковные проходы или мрачныя кельи. Съ одной стороны тянулись горизонтальныя ниши, и въ нихъ, при свѣтѣ факела, обрисовывалась фигура человѣка, превратившагося въ бѣлый пепелъ. Среди этого праха виднѣлась иногда берцовая кость, разсып''а''вшаяся отъ одного прикосновенія, или осклабившійся черепъ, который, казалось, смѣялся надъ своимъ собственнымъ состояніемъ. Иногда темный путь затруднялся возвышеніями, образовавшимися вслѣдствіе обваловъ, такъ что сквозь разсѣлину въ потолкѣ проникалъ дневной свѣтъ, или даже лучъ солнца, который, заронившись въ это царство тлѣнія, освѣщалъ ниши; съ этихъ возвышеній они спускались опять внизъ и казалось еще глубже уходили въ землю. По временамъ узкій, извилистый проходъ расширялся и образовывалъ довольно пространную площадку, — это бывшая часовня, нѣкогда, безъ сомнѣнія, украшенная изваяніями и освѣщенная вѣчно горѣвшими лампадами и свѣчами. Но все это давнымъ давно исчезло, кромѣ небольшихъ, низенькихъ крышекъ у алтарей, гдѣ мѣстами сохранилась темная штукатурка съ остатками фресковъ, на которыхъ представлены были библейскія сцены. Въ одной изъ такихъ часовенъ проводникъ указалъ на арку, подъ которой была погребена св. Цицилія; въ другой они увидѣли два саркофага — въ одномъ лежалъ скелетъ, въ другомъ съежившееся тѣло, еще покрытое одеждою давнихъ временъ. — Какъ все это ужасно! сказала Тильда, съ нѣкоторымъ содроганіемъ. Не понимаю, какъ мы ходимъ здѣсь и еще останавливаемся. — Я терпѣть не могу всего этого! вскричалъ Донателло съ особенною энергіею. Пойдемте лучше назадъ, — на свѣтъ. Съ самаго начала Донателло не обнаруживалъ большой охоты къ подземельной экспедиціи; подобно многимъ Италіянцамъ и вообще всѣмъ непосредственнымъ, физически счастливымъ натурамъ, онъ чувствовалъ неопредѣленное отвращеніе къ гробамъ, черепамъ, скелетамъ и всѣмъ возможнымъ аттрибутамъ, которыми средневѣковая фантазія окружила образъ смерти. Онъ поминутно вздрагивалъ, боязливо оглядывался кругомъ и старался держаться какъ можно ближе къ Миріамъ, которая могла ободрить его своимъ вліяніемъ. — Какое вы дитя, Донателло! сказала она. Вы боитесь привидѣній. — Да, синьорина, ужасно боюсь, отвѣчалъ онъ совершенно серьезнымъ тономъ. — Я тоже вѣрю въ привидѣнія, произнесла Миріамъ, и могла бы очень испугаться, особенно въ подобномъ мѣстѣ. Но эти гробницы такъ стары, а черепы и пепелъ такъ сухи, что, я думаю, изъ нихъ уже давно перестали выходить привидѣнія. А что дѣйствительно страшно, такъ это заблудиться въ этомъ темномъ лабиринтѣ, а это очень возможно при такомъ слабомъ освѣщеніи. — А бывали такіе случаи? спросилъ Киніонъ проводника. — О, да, синьоръ, но только очень давно, еще при моемъ отцѣ, отвѣчалъ проводникъ. Первый человѣкъ, который здѣсь заблудился, продолжалъ онъ съ видомъ искренняго убѣжденія, былъ древній язычникъ; онъ былъ шпіонъ, и вошелъ сюда, чтобы подсмотрѣть за святыми, которые здѣсь спасались. Вы слышали эту исторію, синьоръ? Съ нимъ случилось чудо: съ тѣхъ поръ, а ужъ, говорятъ прошло тысячи полторы лѣтъ, какъ это было, онъ постоянно бродитъ въ темнотѣ, все ищетъ выхода изъ катакомбъ. — А его видѣли здѣсь когда нибудь? спросила Тильда, вѣрившая во всѣ подобныя чудеса. — Я его и въ глаза не видѣлъ, синьорина; святые этого не позволяютъ, отвѣчалъ проводникъ. Но всѣмъ извѣстно, что онъ стережетъ всѣхъ, кто входитъ въ катакомбы, особенно еретиковъ; онъ хочетъ заманить кого нибудь въ сторону съ дороги; еслибъ онъ нашелъ себѣ товарища, это было бы для него также пріятно, какъ увидѣть солнечный свѣтъ. — Значитъ, онъ любитъ общество — это говоритъ въ пользу его сердца, замѣтилъ Киніонъ, относясь больше къ дамамъ. Во время этого разговора они вошли въ круглую часовню, которая обширностью своею превосходила всѣ прежнія. Хотя она была высѣчена въ томъ же красномъ песчанникѣ, однакожъ въ ней были рѣзныя колонны, рѣзная крыша и другія архитектурныя украшенія. Высотою она была въ два раза больше обыкновеннаго человѣческаго роста. Хотя, говоря безотносительно, она не была слишкомъ велика, но казалось, что всѣ факелы вмѣстѣ не могли бы разсѣять ея мрака. — Гдѣ же Миріамъ? вскричала Гильда. Всѣ невольно остановились и съ недоумѣніемъ переглянулись. — Конечно, она здѣсь; возразилъ Киніонъ. Я только что слышалъ ея голосъ. — Нѣтъ! нѣтъ! съ ужасомъ отвѣчала Гильда. Она была позади; я уже давно не слышала ея голоса. — Факеловъ! Факеловъ! кричалъ въ отчаяніи Донателло. Я найду ее, посвѣтите только! Но проводникъ началъ увѣрять, что факелы ничего не помогутъ, что остается одно средство — кричать. И дѣйствительно, звукъ могъ расходиться очень далеко по этимъ узкимъ и низкимъ проходамъ и, наконецъ достигнувъ до Миріамъ, навести ее на дорогу, по которой прошли ея друзья. Все общество послѣдовало совѣту проводника. Басъ Киніона, теноръ Донателло, высокій и сильный голосъ проводника, какимъ обладаютъ одни Италіанцы, наконецъ пронзительный крикъ Гильды огласили мертвое подземелье. Черезъ нѣсколько минутъ послышался женскій окликъ. — Это синьорина! радостно воскликнулъ Донателло. — Да, это голосъ Миріамъ! также радостно воскликнула Гильда. Ну, слава Богу! слава Богу! Вотъ она идетъ. И въ самомъ дѣлѣ въ мерцающемъ свѣтѣ факела обрисовалась фигура Миріамъ, которая быстро приближалась къ своимъ друзьямъ: но въ ея движеніяхъ не видно было искренней радости дѣвушки, избѣгнувшей серьезной опасности. На ихъ распросы она не дала ни одного прямаго отвѣта и впослѣдствіи они припоминали, что въ ея поведеніи было что-то скрытое и обдуманное. Она была очень блѣдна и держала свой факелъ судорожно сжатою рукою — это былъ единственный знакъ недавняго волненія и ужаса. — Ахъ, Миріамъ! воскликнула Гильда, взявъ ее за руку и ведя къ мужчинамъ. Куда вы пропали? Благослови Богъ того, кто вывелъ васъ изъ этой ужасной тьмы! — Тише, Гильда! прошептала Миріамъ, по устамъ которой проскользнула странная улыбка. Въ самомъ дѣлѣ это былъ небесный посланникъ. Смотрите, вотъ онъ тутъ стоитъ. Испуганная словами подруги, Гильда посмотрѣла въ ту сторону, куда она указала, и дѣйствительно въ темнотѣ разглядѣла человѣческую фигуру; въ ту же минуту замѣтилъ ее и Киніонъ. Хотя проводникъ старался остановить его, увѣряя, что привидѣніе находится внѣ освѣщённой часовни и потому можетъ разорвать его въ куски, однакожъ онъ приблизился къ фигурѣ такъ, что свѣтъ факела давалъ ему возможность разглядѣть ее съ ногъ до головы. Странный незнакомецъ имѣлъ живописную и даже нѣсколько мелодраматическую наружность. На немъ былъ толстый плащъ изъ буйволовой кожи и козьи панталоны, какія обыкновенно носятъ крестьяне римской Кампаньи, что дѣлаетъ ихъ похожими на античныхъ сатировъ. И дѣйствительно, привидѣніе катакомбъ могло показаться послѣднимъ представителемъ этой отжившей породы, который, укрывшись въ этой странѣ могилъ и тлѣнія, вѣчно оплакиваетъ свободную, но уже давно прошедшую жизнь въ лѣсахъ и у веселыхъ ручьевъ. На головѣ у него была коническая шляпа съ широкими полями; падавшая тѣнь на все его лицо, вмѣстѣ съ черною бородою и усами придавало его лицу дикое выраженіе. Глаза его моргали и жмурились при свѣтѣ факела, какъ будто въ самомъ дѣлѣ они болѣе привыкли къ темнотѣ, нежели къ дневному свѣту. Вся наружность привидѣнія произвела сильное впечатлѣніе на скульптора. Хотя онъ и привыкъ каждый день видѣть подобныя формы, ожидавшія какого нибудь художника, чтобы переселиться въ царство искусства, однакожъ онъ не мало удивился, встрѣтивъ ее такъ неожиданно въ темнотѣ катакомбъ. — Кто вы такой? спросилъ онъ, поднеся еще ближе факелъ. Давно вы здѣсь бродите? — Тысячу пятьсотъ лѣтъ! проворчалъ проводникъ, такъ однакожъ, что всѣ могли слышать. Это тотъ самый язычникъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ; онъ ходилъ шпіонить святыхъ и теперь ищетъ выхода. — Да, это привидѣніе! съ содроганіемъ вскричалъ Донателло. Какіе ужасы происходятъ въ этихъ корридорахъ, синьорина! — Перестаньте, Донателло! сказалъ скульпторъ. Онъ такое же привидѣніе, какъ и вы. Странно только, какъ онъ ходитъ здѣсь одинъ. Эту загадку рѣшитъ нашъ проводникъ. Привидѣніе избрало именно эту минуту, чтобъ обнаружить свою существенность; оно сдѣлало шагъ впередъ и, положивъ руку на плечо Киньона, произнесло рѣзкимъ хриплымъ голосомъ: — Не спрашивайте меня, кто я и какъ давно обитаю въ этой темнотѣ. Отнынѣ я ничто, больше, какъ тѣнь, слѣдующая за нею. Она явилась мнѣ, когда я не искалъ ея. Она вызвала меня и должна перенести всѣ послѣдствія моего появленія на свѣтъ. — Пресвятая Дѣва! воскликнулъ про себя проводникъ. Ушелъ бы онъ только отсюда! Нѣтъ особенной надобности продолжать подробности этой сцены. Дѣло въ томъ, что, отставъ отъ своихъ друзей, Миріамъ встрѣтила какого-то человѣка и вывела его изъ извилистаго прохода, или была имъ выведена сначала на свѣтъ факеловъ, а потомъ на свѣтъ солнца. Особенность этого случая заключалась въ томъ, что знакомство, заключенное во время прогулки по катакомбамъ, не прекратилось вмѣстѣ съ прогулкою. Съ этого дня привидѣніе катакомбъ никогда не теряло изъ вида артистку, какъ будто услуга, оказанная ему или имъ, давала ему неизмѣнное право на вниманіе и покровительство молодой женщины. Онъ преслѣдовалъ ее настойчивѣе, чѣмъ обыкновенно италіянскіе нищіе преслѣдуютъ людей, которыхъ почитаютъ своими благодѣтелями. Правда, онъ время отъ времени исчезалъ на нѣсколько дней; но всегда снова являлся и снова начиналъ свое преслѣдованіе. Наконецъ онъ сталъ довольно часто появляться въ ея мастерской, а потомъ и на ея картинахъ, оставляя на нихъ иногда тѣнь своей фигуры. Нравственная атмосфера этихъ произведеній была такова, что соперники — художники стали обвинять Миріамъ въ несчастной манерности, которая должна была, по ихъ мнѣнію, стать неодолимымъ препятствіемъ къ достиженію чистоты и правильности стиля. Описанное нами приключеніе вскорѣ стали разсказывать въ кружкахъ иностранцевъ, а потомъ и въ италіанскихъ обществахъ, гдѣ общая наклонность къ предразсудкамъ и сверхъестественному, сообщила ему характеръ чудесности. Оттуда чудесная исторія опять перешла въ англо-саксонскій кругъ; отсюда сообщилась германскимъ артистамъ, гдѣ она приняла видъ фантастическаго разсказа, достойнаго пера Гофмана или Тика. Но самая разумная редакція этой легенды принадлежала проводнику. Этотъ человѣкъ или демонъ, или человѣкъ и демонъ вмѣстѣ, былъ шпіономъ во время преслѣдованія первыхъ христіанъ во время Діокликтіана и проникъ однажды въ катакомбы св. Каликста подсмотрѣть за святыми отшельниками и донести на нихъ. Прокравшись незамѣченнымъ по темнымъ корридорамъ, онъ достигъ до небольшой капеллы освѣщенной свѣчами, гдѣ священникъ совершалъ литургію. Это была такая минута, что онъ могъ бы сдѣлаться христіаниномъ, если бы, подобно Меммію, преклонился предъ крестомъ и принялъ въ свою душу божественный огонь. Но онъ не сдѣлалъ этого и свѣтъ церковныхъ лампадъ подѣйствовалъ на его глаза такъ, что съ тѣхъ поръ несчастный человѣкъ никогда не могъ найти пути къ выходу, а сердце его навсегда закрылось для святой вѣры. Этотъ языческій Меммій постоянно искалъ неосторожнаго посѣтителя, котораго могъ бы заставить взять его за руку и вывести на свѣтъ Божій; но если бы ему удалось это, то вѣроятно онъ только минуту оставался бы на поверхности земли. Онъ вѣроятно причинилъ бы какое нибудь зло своему благодѣтелю, можетъ быть, даже возобновилъ бы какое нибудь старое забытое бѣдствіе, отъ котораго страдалъ бы. весь народъ, и потомъ опять воротился бы въ катакомбы, потому что проживши въ нихъ столько времени, онъ не въ состояніи былъ-бы дышать свѣжимъ воздухомъ и смотрѣть на яркій свѣтъ. Сама Миріамъ и ея друзья нерѣдко отъ души смѣялись надъ чудовищными слухами, повторявшимися въ разныхъ обществахъ. Киніонъ и Гильда не разъ просили ее разсѣять тайну этой встрѣчи — а нельзя отрицать, что встрѣча дѣйствительно была таинственна, — но Миріамъ отвѣчала на ихъ распросы такими разсказами, которые могли поспорить со сказками, сочиненными германскими художниками, или италіанскимъ проводникомъ. Такъ напримѣръ, она совершенно серьезно утверждала, что привидѣніе, бывшее при жизни на землѣ живописцемъ, обѣщало сообщить ей давно погибшій, но тѣмъ не менѣе драгоцѣнный секретъ древнихъ Римлянъ рисовать фрески. Обладая такимъ секретомъ, она конечно пріобрѣла бы всесвѣтную извѣстность, сдѣлалась бы главою новой школы; но привидѣніе предложило ей одно условіе, чтобы, совершивъ все это, она возвратилась къ нему въ подземелье. Когда друзья требовали болѣе вѣроятныхъ объясненій, она отвѣчала, что, встрѣтивъ стараго язычника, вступила съ нимъ въ разговоръ, въ надеждѣ обратить его въ христіанство; но чтобы достигнуть такого результата, должна была рискнуть своимъ собственнымъ спасеньемъ, такъ какъ привидѣніе требовало, чтобы она возвратилась вмѣстѣ съ нимъ въ подземелье, если въ теченіе года не успѣетъ убѣдить его въ истинахъ христіанскаго ученія. Но при настоящемъ состояніи общества, говорила она на ухо Тильдѣ, все ужасно благопріятствуетъ привидѣнію и она отказалась отъ своей мысли, такъ какъ была увѣрена, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ей пришлось бы распроститься со свѣтомъ. Замѣчательно, однакожъ, что всѣ ея разсказы оканчивались одинаково, т. е. неизбѣжностью самыхъ ужасныхъ результатовъ, которые непремѣнно возникли бы изъ сношеній съ таинственнымъ жителемъ катакомбъ. Особенность эта сама по себѣ могла бы быть и незамѣчательною, еслибы не была слѣдствіемъ мрачнаго настроенія души, которое въ свою очередь указывало на другіе пункты. Ея друзья безъ труда могли замѣтить, что ея счастіе было смущено. Она часто впадала въ задумчивость, даже меланхолію, стала раздражительна, наклонна къ гнѣвнымъ вспышкамъ, которыя обыкновенно обращались на лица, наиболѣе любимыя ею. Даже и тѣ изъ ея знакомыхъ, къ которымъ она была совершенно равнодушна, не были изъяты отъ подобныхъ непріятностей, особенно если они пытались проникнуть тайну ея модели. Мржетъ быть, читатель думаетъ, что во всемъ этомъ не было никакого положительнаго повода къ толкамъ и догадкамъ и что все могло объясниться просто безъ примѣси чудеснаго. Привидѣніе могло быть просто римскій нищій, укрывавшійся въ катакомбахъ, или одинъ изъ тѣхъ пилигримовъ, которые до-сихъ-поръ приходятъ изъ отдаленныхъ странъ въ святыя мѣста молиться въ мрачныхъ убѣжищахъ первыхъ христіанъ. Или, что могло быть еще вѣроятнѣе, то былъ римскій воръ, или разбойникъ изъ Кампаніи, наконецъ политическій преступникъ, убійца, которому небрежность или потворство полиціи давали возможность укрываться въ темномъ лабиринтѣ, издавна служившемъ убѣжищемъ отъ преслѣдованія. Или, можетъ быть, то былъ какой-нибудь нелюдимъ, инстинктивно убѣгавшій человѣческаго общества и находившій удовольствіе въ жизни среди гробовъ и мрака. Хотя подобная догадка и объяснила бы странность появленія неизвѣстнаго лица, но не объяснила бы поведенія самой Миріамъ — ея скрытности, меланхоліи, раздражительности. Самое сильное и непріятное впечатлѣніе вся эта исторія произвела на душу бѣднаго -Донателло, который, какъ мы уже сказали, былъ очевидцемъ сцены въ катакомбахъ и чувствовалъ особенное отвращеніе къ таинственности, гробамъ и всѣмъ возможнымъ сверхъестественнымъ явленіямъ. Его антипатія походила на то инстинктивное, но почти всегда основательное отвращеніе, которое иногда обнаруживаютъ животныя. Присутствіе тѣни въ сферѣ свѣта, распространяемаго юною артисткою, не причиняло однакожъ ни малѣйшаго безпокойства Донателло, такъ что онъ, благодаря своему счастливому характеру, могъ жить вообще довольно покойно. === ГЛАВА III. <br>Мастерская Миріамъ. === Дворъ и лѣстница дворца, выстроеннаго за триста лѣтъ, болѣе привлекаетъ вниманіе путешественника, чѣмъ многіе предметы, описаніе которыхъ онъ могъ слышать не разъ. Вы идете сквозь высокій, неопрятный проходъ, и видите рядъ мрачныхъ колоннъ, между которыми помѣщены остатки античныхъ статуй — безголовые, безрукіе и безногіе торсы и бюсты, понесшіе утрату, для живаго человѣка, принужденнаго жить въ этой душной атмосферѣ, и не важную — носа. Барельефы, взятые изъ другаго болѣе древняго дворца, вдѣланы въ окружающую стѣну, составленную изъ камней, взятыхъ въ Колизеѣ и въ другой какой-нибудь развалинѣ, которой варварство не стерло съ лица земли. Между двумя колоннами стоитъ древняя гробница, безъ крыши, лишенная всѣхъ прежнихъ скульптурныхъ украшеній, содержавшая, быть можетъ, нѣкогда прахъ историческаго человѣка, теперь наполненная мусоромъ. Въ центрѣ двора, подъ открытымъ небомъ, бьетъ фонтанъ, на который смотрятъ сотни оконъ, обступившія его со всѣхъ сторонъ. Онъ льется изъ одного каменнаго бассейна въ другой, брызжетъ изъ урны наяды, или изъ пасти безъименнаго чудовища. Вашъ слухъ поражаетъ шумъ, плескъ и журчанье. Эти звуки вы можете слышать у скуднаго лѣснаго водопада; но только здѣсь они повторяются эхомъ, которое измѣняетъ ихъ естественный тембръ. Такъ играетъ этотъ фонтанъ уже въ теченіе трехъ столѣтій. Въ одномъ углу между колоннами открывается широкая дверь, въ которой начинается столь же широкая, массивная лѣстница съ мраморными ступенями; по ней нѣкогда ходили принцы и кардиналы, построившіе этотъ дворецъ; съ этой же лѣстницы сходили они, еще болѣе важные и величавые, и шли въ Ватиканъ или Квириналъ, гдѣ мѣняли свои парчевыя шапки на корону. Но всѣ эти великіе люди, пройдя въ послѣдній разъ по своей наслѣдственной лѣстницѣ, оставили ее для входа посланникамъ, англійскимъ нобльменамъ, американскимъ милліонерамъ, артистамъ, купцамъ, прачкамъ, короче, всему человѣчеству разныхъ званій и состояній. Въ одно утро, послѣ сцены въ скульптурной галлереѣ, по такой лѣстницѣ взбѣжалъ Донателло. Онъ быстро перебѣгалъ изъ этажа въ этажъ и наконецъ остановился у дубовой двери, на которой находилась карта съ надписью «Миріамъ Шеферъ»; когда онъ постучалъ, дверь отворилась; пройдя чрезъ небольшую переднюю, онъ увидѣлъ предъ собою хозяйку. — Войдите, войдите, дикій фавнъ, сказала она, и разскажите, что новаго въ Аркадіи. Артистка въ это время сидѣла въ сторонѣ отъ станка и чинила перчатку. Повидимому, она была совершенно погружена въ свою раббту, потому-что, проговоривъ это насмѣшливое привѣтствіе своему посѣтителю, снова занялась ею, оставивъ Донателло съ своими мыслями. Но пальцы ея двигались медленно, лѣниво, и наконецъ перчатка выпала изъ ея рукъ. — Что съ вами, синьорина? Вы, кажется, очень печальны? сказалъ онъ, подойдя къ ней. — Да, немножко, отвѣчала Миріамъ, снова принимаясь за работу. Но это ничего; у людей обыкновенныхъ, особенно у женщинъ, это часто случается. Вы принадлежите къ счастливой породѣ, для которой не существуютъ печали. Но какъ вы пришли сюда, въ мою мрачную комнату? — Развѣ она можетъ быть мрачна, когда вы здѣсь? — Потому-то она и мрачна, что я здѣсь, отвѣчала она; мы, художники, всегда закрываемъ свои комнаты отъ солнечнаго свѣта; намъ надо сдѣлать природу такою, чтобъ можно было ей подражать. Вамъ это кажется страннымъ? Но мы иногда рисуемъ хорошенькія картинки, благодаря нашему искуственному освѣщенію и тѣнямъ. Вотъ посмотрите мою работу. Скоро я примусь за портретъ, о которомъ мы говорили. Мастерская Миріамъ имѣла обыкновенный видъ всѣхъ мастерскихъ художниковъ, пишущихъ масляными красками. По своей внѣшности онѣ едва ли могутъ принадлежать здѣшнему міру; скорѣе онѣ могутъ показаться осуществленіемъ невидимой дѣятельности фантазіи поэта, выражающейся въ легкихъ очеркахъ, полуразвитыхъ намекахъ на предметы и существа, никогда не являющіяся въ дѣйствительности столь прекрасными и величавыми, какими мелькаютъ въ воображеніи художника. Окна были закрыты шторами или совершенно заложены, кромѣ одного, до половины открытаго, сквозь которое проглядывалъ клочекъ неба. Картины были развѣшаны по стѣнамъ и разбросаны на столахъ; иныя безъ рамъ стояли прислоненныя лицевою стороною къ стѣнѣ. Въ самомъ темномъ углу комнаты Донателло замѣтилъ женщину съ длинными, черными волосамй, въ трагической позѣ, выражающей отчаяніе; распростертыя руки ея, казалось, манили зрителя. — Не бойтесь, Донателло, сказала Миріамъ, замѣтивъ, что онъ остановился предъ картиною въ недоумѣніи. Она вамъ ничего не сдѣлаетъ; у нея самыя миролюбивыя наклонности. Она героиня романа, простая дѣвушка — но только для вида; въ сущности же она рождена, чтобъ носить роскошныя шали, брилліанты; въ этомъ настоящая цѣль ея жизни, хотя она претендуетъ на самыя тяжелыя обязанности, на роль въ обществѣ; между тѣмъ ей рѣшительно нечего дѣлятъ на землѣ. Въ этой фигурѣ вы видите девять десятыхъ женщинъ. Я похожа на нее, Донателло? — Въ моихъ глазахъ она совершенно перемѣнилась, какъ я узналъ, что она собирательное лице, сказалъ Донателло. А въ первую минуту, когда я взглянулъ на нее, мнѣ показалось, что она манитъ меня къ вѣрной гибели. — Васъ, кажется, часто пугаютъ фантастическія видѣнія? спросила Миріамъ. Я этого не подозрѣвала. — Вы говорите правду, синьорина, отвѣчалъ онъ простодушно. Я очень склоненъ къ подобнаго рода испугу и особенно въ темнотѣ. Вообще я не люблю темныхъ угловъ, развѣ въ гротѣ, или гдѣ нибудь въ лѣсу, подъ тѣнью деревьевъ. Такихъ мѣстъ много возлѣ моего дома. — Да, это очень естественно, вы фавнъ, сказала артистка смѣясь. Но въ наше время лѣса совершенно измѣнились, ужасно перемѣнились съ тѣхъ поръ, какъ ваша счастливая порода обитала въ лѣсахъ Аркадіи. Бѣдный Донателло, вы слишкомъ поздно явились на землю! — Я васъ не понимаю, возразилъ Донателло, видимо смущенный. Я желалъ бы жить, пока вы живете, и тамъ, гдѣ вы, въ городѣ ли, въ полѣ ли, хотя бы здѣсь. — Не знаю, могу ли я позволять вамъ говорить такимъ образомъ, произнесла Миріамъ, задумчиво глядя на молодаго человѣка. Многіе почли бы такія фразы оскорбленіемъ. Я увѣрена, Гильда никогда не позволила бы вамъ такъ говорить… Но вѣдь онъ еще мальчикъ, прибавила она про себя; простодушный мальчикъ, который отдаетъ свое сердце первой встрѣтившейся ему женщинѣ. Еслибы та фигура встрѣтилась ему въ жизни, она произвела бы на него такое же сильное впечатлѣніе, какъ я. — Вы сердитесь на меня, синьорина? спросилъ Донателло, чуть не сквозь слезы. — Нѣтъ, нисколько, отвѣчала Миріамъ, протягивая ему руку. Вотъ посмотрите эти картинки, пока мнѣ будетъ время поболтать съ вами. Я расположена начать вашъ портретъ сегодня. Донателло повиновался и немедленно погрузился въ разсматриваніе лежавшихъ на столѣ различнаго рода очерковъ, набросанныхъ карандашемъ, или кистью; но они бѣдному юношѣ не доставили большаго удовольствія. Первая картинка, попавшаяся ему, была чрезвычайно выразительный очеркъ. Іаиль, вбивающей гвоздь въ високъ Сисары. Въ немъ высказывалась замѣчательная сила; одна или двѣ черты сообщали ему такую живость и дѣйствительность, что, глядя на него, можно было думать, что Миріамъ стояла возлѣ Іаиль когда раздался первый ударъ смертоноснаго молота или сама была на ея мѣстѣ и сознавала чувства, волновавшія убійцу. Видно было, Іаиль первоначально представилась артисткѣ совершенствомъ женской красоты — съ прекрасными формами, съ героическими выраженіемъ въ столь же прекрасномъ лицѣ; но неудовлетворенная или своей работой, или страшною исторіею, Миріамъ провела одну черту, которая уничтожила героическое выраженіе и сообщила сюжету характеръ обыкновеннаго преступленія. Казалось, что эта женщина готова обшарить карманы своей жертвы, лишь только она испуститъ послѣдній вздохъ. Въ другой картинѣ она пыталась воспроизвести исторію Юдифи, которая такъ часто являлась въ произведеніяхъ древнихъ мастеровъ различныхъ стилей. И этотъ сюжетъ задуманъ былъ серьезно; но потомъ она придала двѣ-три черты, выражавшія совершенное презрѣніе къ чувствамъ, которыя сначала вполнѣ владѣли ея рукою. Отрѣзанная голова Олоферна, выпучивъ глаза, смотрѣла прямо въ лицо. Юдиѳи съ адскою улыбкою торжествующей злобы. Сама Юдиѳь была въ такомъ смущеніи, какое овладѣло бы кухаркою, еслибы ей въ лицо засмѣялась телячья голова, когда она стала вынимать ее изъ кастрюли. Идея женщины, мстящей мужчинѣ, постоянно мелькала въ легкихъ очеркахъ, которые перебиралъ Донателло. Видно было, воображеніе артистки погрузилось въ кровавыя сцены, въ которыхъ женскія руки обагрялись кровью; но въ нихъ, въ различныхъ формахъ, проглядывала та нравственная мысль, что убійство, каковы бы ни были побудительныя причины, должно поразить прежде всего сердце самой преступницы. Одна картина изображала дочь Ирода, принимающую голову Іоанна Крестителя. Общая идея была, кажется, заимствована изъ картины Бернардо Луини, находящейся въ галлереѣ Уфитси во Флоренціи; но Миріамъ сообщила глазамъ Іоанна, устремленнымъ на роскошную дѣву, выраженіе кроткаго упрека, и этотъ взглядъ пробудилъ въ ней замерзшее женственное чувство и безконечныя неутолимыя терзанія совѣсти. Всѣ эти сюжеты произвели самое непріятное впечатлѣніе на Донателло. Онъ невольно содрогался, глядя на нихъ; лицо его приняло выраженіе испуга и замѣшательства; онъ быстро схватилъ картины, бросилъ ихъ на столъ и отступилъ отъ него, закрывъ глаза руками. — Въ чемъ дѣло, Донателло? спросила Миріамъ, поднявъ глаза отъ письма, которымъ была занята. — Ахъ! мнѣ не слѣдовало показывать вамъ эти картины. Это безобразные фантомы, которые украли мою душу; я ихъ не создала, они меня преслѣдуютъ. Вотъ въ этомъ портфелѣ найдете пустяки, которые вамъ больше понравятся. Она подала ему другой портфель. Заключавшіяся въ немъ картины представляли сюжеты, указывавшіе на болѣе счастливое и спокойное расположеніе человѣческаго духа и, можно думать, болѣе вѣрно характеризовали самоё артистку. Не предполагая, что этотъ разрядъ явленій жизни обнаруживаетъ ея личныя наклонности, Миріамъ обладала такимъ запасомъ фантазіи, что невольно переливала свою душу въ тотъ образъ, который ей нравился. Въ этихъ очеркахъ она изобразила сцены обыкновенной домашней жизни, но такъ идеализированныя, что кажется, ихъ можно видѣть всегда и вездѣ. Въ нихъ было нѣчто неопредѣленное, что полагало различіе между скаредною, ничтожною жизнью и земнымъ раемъ. Но по всѣмъ было разлито глубокое, искреннее чувство симпатіи. Тутъ была сцена — обыкновенная въ жизни, — въ которой счастливый любовникъ выслушивалъ сладкое признаніе привязанности застѣнчивой дѣвушки, прекрасная фигура которой опиралась на его руку. Тутъ былъ рядъ послѣдующихъ сценъ, представлявшихъ дальнѣйшее развитіе этого чувства, и въ каждой изъ нихъ замѣтно было присутствіе священнаго огня, который пылаетъ въ юномъ сердцѣ и придаётъ особенно привлекательное выраженіе всякому лицу. Содержаніе одной картинки составлялъ полуизношенный дѣтскій башмачекъ съ обутою въ него ножкою — предметъ, вызывающій или улыбку матери или горькія слезы изъ глубины ея сердца. Ни одна мать не нашла бы въ немъ столько поэзіи, сколько заключила въ него Миріамъ. Знатокъ удивился бы глубинѣ и силѣ, съ какою были задуманы эти сюжеты, простые, но исполненные значенія. Артистка не могла опредѣлить и измѣрить этого значенія собственнымъ опытомъ, за исключеніемъ развѣ первой сцены, которая могла быть воспоминаніемъ о прошломъ, а не пріятнымъ предчувствіемъ будущаго; но кажется ею руководило вѣрное, чистое чувство женскаго сердца, и воображеніе ея создало правильную и живую картину жизни женщины. Но былъ одинъ пунктъ, достойный замѣчанія: артистка какъ будто отказывала себѣ въ томъ счастіи, которое такъ глубоко понимала и такъ вѣрно опредѣляла другимъ. На всякой картинкѣ видѣнъ былъ ея собственный образъ: здѣсь она выглядываетъ изъ-за куста, подъ которымъ сидятъ двое влюбленныхъ; въ другомъ мѣстѣ она смотритъ въ замерзшее окно, между тѣмъ молодая чета сидитъ у новаго очага. И всегда та же самая фигура, похожая на самое артистку, съ тѣмъ же выраженіемъ глубокой печали. — Эти картинки вамъ больше нравятся? спросила Миріамъ. — Да, отвѣчалъ Донателло, нерѣшительно. — Не очень, я думаю, возразила она, смѣясь. И что вамъ можетъ нравиться! Вѣдь вы мальчикъ и притомъ фавнъ; вы ничего не знаете ни о радостяхъ, ни о горестяхъ человѣческой жизни. Я и забыла, что вы фавнъ. Вы не можете глубоко чувствовать, потому вы всегда въ-половину веселы. Ну, вотъ еще картина, она вамъ, вѣроятно, понравится. Она показала ему картину деревенской пляски; никакая задняя мысль не смущала веселья, доходившаго до самозабвенія, только кое-гдѣ мелькалъ призракъ той невольной грусти, которая посѣщаетъ насъ именно въ минуту подобнаго настроенія. — Я нарисую эту картину масляными красками. Только безъ васъ не могу начать; я хочу съ васъ срисовать самаго дикаго плясуна. Вы посидите, то есть попляшете для меня? — О, съ радостью, синьорина! воскликнулъ Донателло. Хоть сейчасъ! Смотрите! И онъ дѣйствительно пустился плясать вокругъ мастерской съ необыкновенною легкостью. — Прекрасно, сказала Миріамъ, одобрительно улыбаясь. Если вы выйдете такъ хороши на полотнѣ, то я буду славной артисткой. Мы попробуемъ на-дняхъ. А теперь, чтобъ наградить васъ за то, что вы показали ваше искусство, я покажу вамъ то, чего никому не показываю. Она подошла къ станку и обернула лицевою стороною находившуюся на немъ картину. Донателло увидѣлъ передъ собою портретъ прекрасной женщины, какія очень рѣдки въ дѣйствительности, но образъ которыхъ, если вы разъ ихъ видѣли, навѣки врѣзывается въ память и преслѣдуетъ васъ неотступно, къ удовольствію вашему или неудовольствію. Она была молода и имѣла черты, которыя почитаются обыкновенно принадлежностью еврейскаго типа. Темные глаза ея были такъ глубоки, что, казалось было невозможно измѣрить эту глубину. У нея были черные, густые волосы, безъ того блеска, который нерѣдко замѣчаемъ у другихъ женщинъ; если было къ этомъ портрет? что нибудь еврейскаго, то именно волосы, которымъ подобныхъ не видимъ на головахъ христіанскихъ женщинъ. Глядя на этотъ портретъ, вы сказали бы, что такою могла быть Рахиль, или Юдиѳь, когда она побѣдила Олоферна своею красотою и потомъ убила его за то, что онъ слишкомъ боготворилъ ее. Миріамъ ожидала, что скажетъ Донателло, и-долго не прерывала его простаго, нѣмаго восторга, отражавшагося на его сіяющемъ лицѣ. — Какъ вы находите эту картину? спросила она наконецъ, съ _у довольною улыбкою. — Превосходно! превосходно! твердилъ юноша; такъ хорошо, что я и сказать не умѣю! — И вы находите сходство? — Синьорина! воскликнулъ онъ, съ удивленіемъ глядя то на артистку, то на ея произведеніе. Да это вы! Донателло сказалъ правду. Это въ самомъ дѣлѣ былъ портретъ артистки, и мы не знаемъ, въ какой мѣрѣ онъ льстилъ оригиналу. Артисты, какъ извѣстно, любятъ рисовать свои собственные портреты, и во Флоренціи есть галлерея, гдѣ найдете сотни ихъ, включая знаменитѣйшихъ художниковъ; на каждомъ портретѣ замѣтите черты, выраженіе, одушевленность, которыя были бы невидимы, еслибъ ихъ не сознавалъ рисующій. Также точно, можетъ быть, поступила и Миріамъ, придавъ своей фигурѣ болѣе граціи и блеску, чѣмъ могли замѣтить въ ней чужіе глаза. Однакожъ истина была сохранена. — И выраженіе вамъ нравится? спросила она. — Да, нерѣшительно отвѣчалъ Донателло. Еслибъ только вы улыбались такъ, какъ иногда улыбаетесь. Нѣтъ, въ этомъ портретѣ больше грусти, чѣмъ мнѣ казалось сначала. Не можете-ли вы улыбнуться, синьора? — Принужденная улыбка всегда безобразна, возразила она, невольно улыбнувшись при этомъ наивномъ вопросѣ. — Вотъ такъ! подождите немного! воскликнулъ Донателла, хлопая въ ладони. Вотъ еслибъ этотъ лучъ былъ на картинѣ… Но онъ опять исчезъ! Вы опять стали печальны, очень печальны, и портретъ смотритъ тоже печально, какъ будто какое нибудь несчастіе случилось. — Какъ вы смущены, мой другъ! замѣтила Миріамъ. Я начинаю думать, что вы въ самомъ дѣлѣ фавнъ; васъ смущаетъ выраженіе, въ которомъ столько же печали, какъ въ спокойномъ лицѣ каждаго человѣка. Я совѣтую вамъ однакожъ смотрѣть на другія лица вашими счастливыми, невинными глазамя, а на меня никогда. — Вы напрасно мнѣ это совѣтуете, живо возразилъ молодой человѣкъ, и въ его словахъ слышалось такое сознательное чувство, какого она въ немъ не предполагала. Прикрывайтесь какимъ хотите мракомъ, я долженъ на васъ смотрѣть. — Хорошо, хорошо, нетерпѣливо проговорила Миріамъ; но теперь оставьте меня, потому что, говоря откровенно, вы становитесь скучны. Вечеромъ я буду въ Боргезе. Мы можемъ тамъ встрѣтиться, если вамъ угодно. === ГЛАВА IV. <br>Рака-Пресвятой Богородицы и загородная вилла. === Вскорѣ по уходѣ Донателло, Миріамъ также ушла изъ своей мастерской. Пройдя нѣсколько улицъ и переулковъ, она вступила на небольшую площадь, въ сосѣдствѣ которой находилась печь булочника, постоянно издававшая запахъ свѣжаго кислаго хлѣба, башмачная лавка, табачная, лавка полотенъ, контора лотереи, караульный домъ для французскихъ солдатъ, съ часовымъ, мѣрно расхаживавшимъ впереди, и фруктовая лавка, въ которой римская матрона продавала каленые орѣхи, каштаны и вчерашніе букеты. Возлѣ, какъ слѣдуетъ, возвышается церковь, фасадъ которой сходится въ величественныя башни и украшенъ двумя или тремя каменными фигурами, изображающими ангеловъ или какія-то аллегорическія лица, трубящія въ такія же какъ они сами каменныя трубы прямо въ верхнія окна стараго дворца съ одряхлѣвшею наружностью. Этотъ дворецъ отличается не совсѣмъ обыкновенною архитектурою. Въ одномъ углу его находится рака Пресвятой Дѣвы, какія можно видѣть на каждомъ перекресткѣ въ Римѣ, но отличающаяся отъ нихъ только тѣмъ, что поставлена выше обыкновеннаго человѣческаго роста. Съ дворцомъ этимъ и ракою соединяется древняя легенда, пересказывать которую намъ теперь недосугъ; замѣтимъ только, что въ теченіе столѣтій предъ изображеніемъ Богородицы здѣсь теплилась лампада. Она должна горѣть вечеромъ, въ полночь, утромъ, во всѣ часы дня и ночи, пока существуетъ дворецъ; иначе онъ самъ и всѣ принадлежащія къ нему имѣнія, согласно древнему обѣту, должны перейти отъ своего наслѣдственнаго владѣльца въ собственность церкви. Подходя къ этому дворцу, Миріамъ обратила вниманіе не на лампаду, померкшую въ лучахъ солнца, падавшихъ прямо на нее и на образъ, но на стаю бѣлыхъ голубей, изъ которыхъ нѣкоторые, сверкая своими крыльями въ прозрачномъ воздухѣ, вились вокругъ высокой башни, завершавшей собою зданіе, между тѣмъ какъ другіе сидѣли на верхнихъ окнахъ и видимо оспаривали другъ у друга мѣсто на этомъ любимомъ сѣдалищѣ. Иные спускались на землю, но немедленно снова подымались кверху къ подоконникамъ, старинныхъ оконъ, до половины отворившихся на своихъ ржавыхъ петляхъ… Прекрасная дѣвушка, въ бѣломъ платьи, показалась на мгновенье и бросила стаѣ столько зеренъ, сколько могли захватить ея миньятюрныя ручки. Вся стая быстро спустилась на мостовую. — Какая милая сцена, подумала Миріамъ; и она сама, должно быть, также мила и чиста, какъ эти голуби. Съ этою мыслью она вошла въ глубокій порталъ дворца, потомъ поворотила налѣво и медленно пошла по лѣстницѣ, которая по своей величественности могла быть лѣстницею Іакова ніи по крайней мѣрѣ вавилонской башни. Городской шумъ, который слышится даже въ Римѣ, стукъ колесъ по неровной мостовой, пронзительные крики, раздающіеся по узкимъ улицамъ, обставленнымъ высокими зданіями, все стало утихать и наконецъ замерло. Выше и выше поднимается она, и вотъ, бросивъ взглядъ въ узкое окно, проливающее свѣтъ на лѣстницу, видитъ только сплошную массу городскихъ крышъ, съ которой слились верхушки самыхъ высокихъ дворцовъ. Вотъ уже только одни куполы церквей виднѣются въ прозрачной лазури, поднявъ свои кресты на одинъ уровень съ ея глазомъ; еще нѣсколько ступеней — и они, спустились внизъ, и только одна колонна Антонія съ фигурою св. Павла осталась въ вышинѣ. Наконецъ Маріамъ ступила на послѣднюю площадку. Съ одной стороны она увидѣла узкій проходъ, за которымъ слѣдовало нѣсколько ступенекъ, ведущихъ подъ крышу башни; съ другой — дверь. Миріамъ постучала въ нее; но это сдѣлала, повидимому, только для того, чтобы предувѣдомить о своемъ присутствіи, а не изъ сомнѣнія въ дружескомъ пріемѣ, потому что, не дожидаясь отвѣта, отворила дверь и вошла. — Въ какую пустыню вы забились, Гильда! воскликнула она. Вы дышете самымъ чистымъ воздухомъ, живя надъ городомъ и даже выше всѣхъ мірскихъ суетъ и страстей: у васъ одни только сосѣди — голуби да ангелы; правда, они соотвѣтствуютъ вашей дѣвственности. Я вовсе не удивилась бы, еслибы католики признали васъ святою, особенно, еслибы вы взяли на себя трудъ поддерживать огонь у раки Богородицы. Это совершенно по-католически. — Нѣтъ, Миріамъ, возразила Гильда. Не называйте меня католичкою. Всякая христіанка, будь она даже дочь пуританина, можетъ преклоняться предъ идеею божественной женственности, не отказываясь отъ религіи своихъ отцовъ…. Но съ вашей стороны это большой подвигъ ради дружбы влѣзть въ мою голубятню. — Это пустое, отвѣчала Миріамъ. Однако, я думаю, ступеней до трехъ сотъ будетъ. — Но знаете, продолжала Гильда, сотня или полторы сотни футовъ надъ поверхностью земли даютъ мнѣ всѣ удобства, за которыми пришлось бы отправляться за пятьдесятъ миль за городъ. Этотъ воздухъ дотого возбуждаетъ дѣятельность моего духа, что иногда я чувствую желаніе попробовать полетѣть вмѣстѣ съ моими голубями. — Но я вамъ совѣтую не пробовать, сказала Миріамъ, смѣясь; если окажется, что вы не ангелъ, то вамъ придется убѣдиться, какъ жестка римская мостовая; а если вы ангелъ, то ужъ никогда не спуститесь къ намъ. Эта юная американка была образцомъ независимости въ жизни, какою могутъ пользоваться только въ Римѣ женщины-артистки. Она жила въ своей башнѣ и, подобно сосѣдямъ своимъ, голубямъ, спускалась въ испорченную атмосферу города, всегда одна, совершенно независимая, безъ всякаго присмотра или покровительства; Тильда жила и дѣйствовала, какъ хотѣла, не внушая никому ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ своей славы. Такую свободу даютъ женщинѣ, поставляемой обыкновенно въ болѣе узкіе предѣлы, особенности жизни артистовъ; и это, кажется, можетъ служить указаніемъ на то, что чѣмъ выше и шире цѣли женщины, тѣмъ дальше должны быть раздвинуты рамки нашихъ обыкновенныхъ житейскихъ правилъ, иначе онѣ были бы невыносимы ни для мужчины, ни для женщины. Эта система, кажется, находитъ полное примѣненіе въ Римѣ. Тамъ очень часто чистота сердца и жизни доказываетъ самое себя и бываетъ для себя болѣе существенною гарантіею, чѣмъ во всякомъ другомъ обществѣ. Въ своемъ отечествѣ Тильда рано обнаружила несомнѣнный талантъ къ живописи. Еще въ школѣ, которую оставила не такъ давно, она написала нѣсколько картинъ, признанныхъ безукоризненными знатоками искуства. Можетъ быть, въ нихъ не доставало реализма, пріобрѣтаемаго только вмѣстѣ съ опытомъ и знакомствомъ съ жизнью; но въ нихъ зато разлито такое нѣжное, такое невинное и искреннее чувство, какъ будто бы она смотрѣла глазами ангела на міръ человѣка. Можно было ожидать, что съ лѣтами она пріобрѣтетъ болѣе силы и произведенія ея станутъ рельефнѣе и выразительнѣе. Оставаясь въ отечествѣ, она, вѣроятно, написала бы нѣсколько оригинальныхъ картинъ, достойныхъ занять мѣсто въ любой галлереѣ американскихъ художниковъ. Но она, сирота, неимѣвшая даже близкихъ родственниковъ, владѣя небольшимъ состояніемъ, нашла въ себѣ столько силы и увѣренности, что рѣшилась ѣхать въ Италію. Прибывъ въ Римъ, она поселилась въ своей одинокой башнѣ, гдѣ голуби были дѣйствительно единственными ея сосѣдями, и вскорѣ пріобрѣла двухъ-трехъ друзей. Бѣлое платье, которое она постоянно носила, составляло аналогію съ бѣлоснѣжною одеждою ея воздушныхъ сожителей, такъ что между артистами она стала извѣстна подъ именемъ Гильды-голубя. Мы не знаемъ, какихъ результатовъ можно было ожидать отъ ея занятій въ Римѣ. Извѣстно только, что, прибывъ въ эту живописную страну, она потеряла всякую охоту къ оригинальнымъ работамъ. Чѣмъ болѣе она знакомилась съ великими произведеніями искуства, которыми такъ богаты римскія галлереи, тѣмъ менѣе считала себя оригинальною артисткою. Въ этой перемѣнѣ нѣтъ ничего удивительнаго. Она была одарена необыкновенно гонкою и чувствительною способностью цѣнить достоинство произведенія; она не смотрѣла на картину, но чувствовала ее насквозь. Этимъ она была обязана нѣжной и здоровой организаціи, силѣ чувства, направляемаго свѣтлымъ умомъ. Съ Тильдою случилось, что случается очень часто. Она отказалась отъ состязанія съ великими людьми, произведенія которыхъ изучала и предъ которыми благоговѣла, отреклась отъ юношескихъ надеждъ, честолюбивыхъ стремленій, забыла свои дорогія мечты, принесенныя изъ-за океана.и сдѣлалась копіисткою. Въ ватиканской Пинакотекѣ, въ галлереяхъ дворца Памфила-Доріа, Боргезе, Корсини, Сціарра можно было видѣть ея станокъ предъ знаменитыми картинами Гвидо-Рени, Доминикино, Рафаэля, и другихъ прославленныхъ артистовъ болѣе древнихъ школъ. Другіе артисты и иностранцы останавливались и, нѣтъ сомнѣнія, внутренно улыбались при видѣ самонадѣянной дѣвушки, пытавшейся перенесть на свое полотно величественное произведеніе могучаго генія. Но еслибы они вглядѣлись въ ея работу, еслибы болѣе понимали, что было передъ ихъ глазами, то увѣрились бы, что духъ древняго мастера виталъ надъ нею и водилъ ея нѣжную бѣлую ручку. И дѣйствительно, копіи ея были изумительны. Слово — точность не идетъ къ нимъ. Она влагала въ нихъ ту неуловимую эѳирную жизнь, которую многіе могутъ чувствовать, но рѣдкій способенъ схватить и перенесть на другое полотно. Она никогда не пыталась воспроизвести всю картину, — она выбирала одну часть ея, въ которой сосредоточивалась сущность произведенія: Пресвятую Дѣву, стоящую въ глубокой печали, парящаго ангела или голову умирающаго святаго, въ лицѣ котораго отражалось предчувствіе неба. Мы вовсе не желаемъ представить Тильду чѣмъ нибудь чудеснымъ; но мы можемъ сказать, что она была несравненною и лучшею копіисткою въ Римѣ. Внимательно разсмотрѣвъ ея работу, самые опытные артисты утверждали, что она достигала своихъ результатовъ тѣмъ именно путемъ, какой былъ избранъ оригинальнымъ живописцемъ для развитія идеи. Другіе копіисты, — если только они заслуживаютъ этого имени, — старались подражать. Такихъ копій древнихъ мастеровъ можно найти тысячи. Есть множество артистовъ, посвятившихъ свою жизнь постоянному перерисовыванью произведеній или даже одного произведенія извѣстнаго древняго мастера; такимъ образомъ они превращаются въ машины, тотъ для снимковъ съ картинъ Гвидо-Рени, другой — съ картинъ Рафаэля. Правда, ихъ поддѣлки часто казались удивительными для невнимательнаго и неопытнаго глаза; но, воспроизводя только поверхность картины и домогаясь только этого, они были увѣрены, что совершаютъ все, потому что не чувствуютъ присутствія той вѣчной жизни и души, проглядывающей иногда сквозь мелкія едва примѣтныя черты, дающей безсмертіе всему творенію. Миріамъ была очень обрадована, найдя дома свою пріятельницу, которая имѣла обыкновеніе уходить изъ дому очень рано и оставаться въ галлереяхъ до сумерекъ. Можно себѣ представить, какое удовольствіе испытывали тѣ, впрочемъ весьма не многіе, кому удавалось совершить прогулку по галлереѣ съ такимъ, можно сказать, геніальнымъ проводникомъ. Она не читала диссертацій о живописи, не засыпала своего слушателя техническими выраженіями; ея простое благоговѣніе, даже невысказанная симпатія такъ могущественно дѣйствовали, что, глядя другой разъ на картину, вы невольно проникались тѣми же чувствами, какія порождало въ ней совершенство произведенія. Гильда скоро стала извѣстна всему англо-саксонскому населенію Рима и безсознательно сдѣлалась предметомъ любопытства иностранцевъ. Сидя у своего станка среди чернобородыхъ молодыхъ людей, старцевъ, убѣленныхъ сѣдиною, и бѣдно одѣтыхъ съ страдальческими лицами женщинъ, срисовывающихъ произведенія знаменитыхъ художниковъ, она привлекала къ себѣ вниманіе иностранцевъ, толпящихся въ римскихъ галлереяхъ. Старики — сторожа знали ее и обращались съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ. Иногда пламенный юноша артистъ вмѣсто того, чтобъ копировать картину, предъ которою помѣщалъ свой станокъ, рисовалъ портретъ Тильды. И это было нелегко: ея прекрасные темнорусые волосы, ниспадавшіе буклями, ея нѣжныя черты, а главное, разлитое въ нихъ чувство и глубокая мысль, сверкавшая въ нихъ, естественность и простота, привлекавшія къ ней всякаго, но соединенная съ нѣкотораго рода сосредоточенностью, — все это требовало не малаго искуства. .Гильда была всѣмъ извѣстна, но сама знала не многихъ. Миріамъ была почти единственнымъ и лучшимъ ея другомъ. Она была старше Тильды двумя или тремя годами, долѣе жила въ Италіи и, обладая большою способностью къ практической жизни, успѣла пріобрѣсти навыкъ въ обращеніи съ хитрыми и себялюбивыми туземцами. Поэтому, когда Гильда прибыла въ Римъ, Миріамъ помогла ей, устроиться и не оставляла ея втеченіе первыхъ недѣль, когда этотъ городъ кажется такимъ скучнымъ и неуютнымъ каждому иностранцу. — Я очень рада, что нашла васъ дома, сказала Миріамъ, продолжая свой разговоръ, начатый на одной изъ предъидущихъ страницъ. А признаться, я не ожидала застать васъ. — Что это за картина? — Смотрите, сказала Тильда, взявъ за руку свою подругу и подводя къ станку. Я желала бы слышать ваше мнѣніе. — Если вамъ посчастливится выполнить ее хорошо, произнесла Миріамъ, узнавшая картину при первомъ взглядѣ, вы совершите великое чудо. Картина представляла женскую голову — прекрасное, юное, дѣвственное¹ лицо, окаймленное бѣлымъ покрываломъ, изъ подъ котораго падалъ одинъ или два локона, намекавшіе на языческую роскошь волосъ. Большіе темные глаза встрѣчались съ глазами зрителя, но казалось, будто бы они хотѣли уклониться отъ вашего взгляда. Легкая краснота вокругъ нихъ производила такое впечатлѣніе, что вы готовы были бы спросить, не плачетъ-ли эта дѣвушка. Все лицо было покойно; ни одинъ мускулъ не обнаруживалъ никакого душевнаго движенія; но въ сущности вся картина была проникнута глубокою грустью, которая выдѣляетъ это лицо изъ сферы человѣчности и уноситъ въ отдаленную сферу идеальности. — Да, задумчиво сказала Миріамъ, послѣ внимательнаго осмотра картины, вы еще ничего не сдѣлали удивительнѣе этой головы. Но скажите, какимъ образомъ вы получили позволеніе снять копію съ Беатриче Ченчи, Гвидо-Рени? вамъ оказали безпримѣрную, неслыханную милость. Вѣдь еще нѣтъ ни одной вѣрной копіи, хотя всѣ картинныя лавки въ Римѣ завалены портретами Беатриче; до на одной копіи она весела, на другой слишкомъ печальна, на третьей кокетка. — Была одна вѣрная копія — Томпсона, возразила Тильда; онъ однакожъ не успѣлъ кончить ее, потому что ему, какъ намъ всѣмъ, не позволили поставить станокъ передъ нею. Что до меня, то я напередъ знала, что князь Барберини ни за что въ мірѣ не позволитъ и мнѣ; осталось изучить оригиналъ. Я много разъ ходила въ галлерею, каждый день просиживала передъ картиною понѣскольку часовъ и потомъ, возвратясь однажды домой, набросала ее на полотно. — Вотъ какъ! произнесла Миріамъ, разсматривая работу Тильды. И дѣйствительно, сколько намъ ни случалось видѣть копій Беатриче, сдѣланныхъ карандашами, масляными красками, гравированныхъ, литографированныхъ, ни одна изъ нихъ не походила на оригиналъ. Вездѣ представляютъ бѣдную дѣвушку съ опухшими глазами, то легкою кокеткою, готовою пуститься въ танецъ, то придаютъ ей выраженіе набожности, какъ будто бы она молилась. Но предъ Миріамъ была настоящая Беатриче Гвидо-Рени, та самая, которая спала въ темницѣ и которую рано разбудили, чтобъ вести на эшафотъ. — Теперь, когда вы кончили ее, Гильда, можете-ли сказать, какое чувство придаетъ этому лицу такую таинственность? Что до меня, то я сознаю его вліяніе, но опредѣлить не могу. — Я тоже не могу опредѣлить его словами, отвѣчала Гильда. Но когда я рисовала ее, мнѣ все казалось, что она пытается уклониться отъ моего взгляда. Она знаетъ, что ея тоска такъ сильна и безмѣрна, что, ради себя и свѣта, она должна быть одна. Вотъ почему мы чувствуемъ разстояніе между Беатриче и нами самими, даже когда глаза наши встрѣчаются съ ея глазами. Вся сила выраженія заключается въ томъ, что, встрѣтивъ эти глаза, вы чувствуете всю невозможность помочь ей или успокоить ее; но и она сама не проситъ ни помощи, ни утѣшенія, потому что лучше насъ понимаетъ безнадежность своего положенія. Она — падшій ангелъ, — падшій, но безгрѣшный, и только эта глубокая печаль связываетъ ее съ землею. — Вы почитаете ее безгрѣшной? спросила Миріамъ; это для меня не совсѣмъ ясно. Въ ея собственныхъ глазахъ видно, что совѣсть ея отягчена чѣмъ-то, чего нельзя забыть. — Печаль ея также давитъ ее, какъ давилъ бы грѣхъ, возразила Гильда. — Такъ вы думаете, живо спросила Миріамъ, что въ поступкѣ, за который она пострадала, не было ничего дурнаго? — Когда я рисовала ее, отвѣчала Гильда, я совсѣмъ забыла исторію Беатриче Ченчи; я думала только о картинѣ, выражавшей ея характеръ. Разумѣется, преступленіе ужасное, неизгладимое преступленіе, и она это чувствуетъ; потому-то она и старается избѣгнуть вашего взгляда и навѣки исчезнуть отъ васъ. Приговоръ, произнесенный надъ нею, справедливъ. — О, Гильда, ваша невинность, какъ острый ножъ! воскликнула Миріамъ. Ваши сужденія часто ужасно строги, хотя и кажется, что вы, произнося ихъ, руководствуетесь только милосердіемъ. Преступленіе Беатриче не могло быть такъ велико: можетъ быть, оно вовсе не было преступленіемъ, но лучшею добродѣтелью, поставленною въ несчастныя обстоятельства. Если она почитала свой поступокъ преступленіемъ, то потому только, что природа ея была слишкомъ слаба и не могла вынести опредѣленной ей судьбы… О! продолжала Миріамъ съ увлеченіемъ, еслибъ я могла проникнуть въ ея сознаніе! еслибы я могла уловить духъ Беатрисы Ченчи и вселить его въ себя! Я бы пожертвовала жизнью, чтобы знать, считала-ли она себя невинною, или преступницею? Когда Миріамъ договаривала послѣднія слова, Гильда, смотрѣвшая до той минуты на свою работу, взглянула на нее и удивилась странному выраженію ея лица, почти сходному съ выраженіемъ Беатриче, какъ будто бы Миріамъ дѣйствительно проникла тайну преступницы. — Ахъ, Миріамъ, не смотрите такъ! вскричала Тильда невольно. Какая вы актриса! Я этого не подозрѣвала. Ну, вотъ теперь вытопятъ на себя похожи, прибавила она, поцѣловавъ свою подругу. Оставимте теперь Беатриче. — Въ такомъ случаѣ закройте свою картину, иначе я на нее буду постоянно смотрѣть. Странно, Тильда, какъ вы, съ вашею чистою, невинною душою, въ состояніи были постичь тайну этой картины; а вы должны были понимать ее, иначе въ работѣ вашей не было бы души. Хорошо, хорошо, оставимъ Беатрису… Знаете-ли, я пришла къ вамъ съ просьбою; вы исполните ее? — Отчего же нѣтъ? отвѣчала Тильда, смѣясь, если только вы скажете, въ чемъ дѣло. — Ничего важнаго: взять этотъ пакетъ и хранить его у себя нѣсколько времени. — Почему же вы не спрячете его у себя? — Потому, что ему безопаснѣе быть у васъ, отвѣчала Миріамъ; Я такъ вообще небрежна въ вещахъ неважныхъ, что могу его затерять; между тѣмъ какъ вы, хоть и живете такъ высоко надъ міромъ, болѣе склонны къ порядку и точности. Этотъ пакетъ имѣетъ для меня нѣкоторую важность; и однакожъ, можетъ быть, что я его не спрошу у васъ. Черезъ недѣлю, или двѣ, вы знаете, я уѣду изъ Рима. Вы оставайтесь себѣ здѣсь и гуляйте по галлереямъ; но не забудьте, пожалуста, черезъ четыре мѣсяца отдать этотъ пакетъ по адресу, если до того времени ничего не услышите обо мнѣ. Тильда взглянула на адресъ и прочла: синьору Лукѣ Барбони, въ палаццо Ченчи. — Отдамъ ему лично, сказала она, ровно чрезъ четыре мѣсяца отъ сегодняшняго дня, развѣ вы возьмете его отъ меня. Можетъ быть, я встрѣчу духъ Беатриче въ этомъ мрачномъ жилищѣ ея предковъ. — Если встрѣтите, не забудьте спросить, какъ она понимаетъ свое дѣло. Бѣдное созданіе! она лучше бы сдѣлала, еслибы высказала свое горе, и я думаю, она рада была бы высказаться, еслибъ была увѣрена въ сочувствіи. Мнѣ какъ-то тяжело дѣлается, когда я думаю, что она скрыла все въ себѣ. Она открыла картину и долго смотрѣла на нее. — Бѣдная сестра! произнесла она наконецъ. Вѣдь она тоже была женщина, какъ мы; она сестра намъ, каковы бы ни были ея грѣхи или печали. Не правда-ли, Тильда? Какъ она хороша! Не знаю, поблагодарилъ ли бы васъ Гвидо за эту копію, или позавидовалъ-бы вамъ. — Позавидовалъ? воскликнула Гильда. Безъ него, я не задумала бы такого сюжета. — Еслибы женщина написала оригиналъ, въ немъ былъ бы какой нибудь пропускъ. Я очень расположена копировать себя и пополнять недостатки… Прощайте, Гильда. Погодите, впрочемъ! Сегодня вечеромъ я иду въ виллу Боргезе; я знаю, вы почтете это глупостью; но я все таки прошу васъ идти вмѣстѣ со мною. Я какъ то спокойнѣе, когда я съ вами. — Только не сегодня, дорогая Миріамъ, отвѣчала Гильда. Мнѣ хотѣлось бы позаняться этой картиной. — До свиданія, въ такомъ случаѣ, сказала Миріамъ. Какую вы однакожъ странную жизнь ведете! Голова ваша занята тайнымъ смысломъ картинъ, сами вы кормите колубей, смотрите за лампадой у раки! А скажите, Гильда, молитесь ли вы Божіей Матери? — Иногда, отвѣчала Гильда, покраснѣвъ и опустивъ глаза, — она тоже была женщина. Вы думаете, что это дурно? — Я предоставляю вамъ самимъ рѣшить это; во всякомъ случаѣ, какъ будете молиться, вспомните меня. Выйдя на улицу, Миріамъ опять увидѣла стаю голубей, перелетающихъ то съ оконъ на мостовую, то съ мостовой на окна. Взглянувъ вверхъ, она увидѣла голову Гильды, надъ которою вилось нѣсколько бѣлоснѣжныхъ голубей. Грусть и смущеніе, которыхъ нельзя было не замѣтить въ Миріамъ, произвели на ея подругу впечатлѣніе. Подъ вліяніемъ его Гильда, открывъ окно, начала слѣдить за Миріамъ и, когда глаза ихъ встрѣтились, послала ей прощальный воздушный поцѣлуй. Проходившій въ это время въ концѣ улицы скульпторъ Киніонъ замѣтилъ этотъ поцѣлуй и радъ былъ бы поймать его. Наступившій вечеръ засталъ Донателло въ виллѣ Боргезе, очень читатель и безъ насъ догадался. Онъ былъ совершенно счастливъ. Ходя по длиннымъ тѣнистымъ аллеямъ, онъ съ восторгомъ вдыхалъ ароматическій, свѣжій воздухъ. Судя по тому удовольствію, какое доставляло ему сельская природа, его можно было дѣйствительно отнести къ одной породѣ дикимъ, веселымъ и счастливымъ созданіемъ, мраморное изображеніе котораго такъ поразило его друзей сходствомъ съ нимъ. Онъ не обращалъ вниманія на обступавшія его со всѣхъ сторонъ произведенія искуства, не чувствовалъ ничего, что необходимо перечувствуетъ всякій другой посѣтитель этого рая; но видѣлъ только деревья, покрытыя свѣжею зеленью, напоминавшія ему лѣса, миръ и свободу деревенской жизни. Античная пыль стараго Рима, душная атмосфера, въ которой онъ жилъ много мѣсяцевъ, жесткая, неровная мостовая, развалины — памятники исчезнувшихъ поколѣній, обветшалые дворцы, монастырскіе колокола, жизнь среди этого мрака, среди узкихъ улицъ, монаховъ, солдатъ, дворянъ, артистовъ, женщинъ, — все это въ сознаніи молодаго человѣка принимало видъ повисшей надъ нимъ тяжелой, черной тучи. Но, здѣсь, среди роскошной растительности не было и намека на всѣ эти предметы столь чуждые его душѣ и ненавистные его глазу, и оттого онъ наслаждался вполнѣ. Онъ самъ съ собою бѣгалъ взапуски по тѣнистымъ темнымъ аллеямъ, прыгалъ чрезъ повисшія вѣтви остролиственника и упивался свѣжимъ ароматическимъ воздухомъ. То вдругъ, въ порывѣ восторга, кидался къ дереву, обхватывалъ его руками съ такою нѣжностью, какъ будто оно было достойно ея и могло отвѣчать ему, какъ будто въ самомъ дѣлѣ онъ былъ фавнъ, встрѣтившій свою лѣсную сожительницу нимфу, которую древность поселила въ дремучихъ лѣсахъ. Потомъ онъ бросался на землю и, чтобы вполнѣ удовлетворить своему странному инстинкту, прижималъ къ ней губы и цѣловалъ фіалки и маргаритки, которыя отвѣчали ему свѣжимъ прикосновеніемъ къ его щекѣ. Проживъ долгое время въ городѣ, мы всѣ ощущаемъ особенное восторженное чувство, разливающееся по всему организму, когда намъ снова удается вдохнуть свободный воздухъ полей и лѣсовъ; но конечно никто не ощущалъ этого чувства сильнѣе Донателло, простаго существа воспитаннаго среди роскошной сельской природы Тосканы и потомъ принужденнаго прожить нѣсколько мѣсяцевъ сряду въ Римѣ, посреди величественной, но мрачной и Тяжелой обстановки. Природа бѣжала отъ этихъ вѣковыхъ каменныхъ громадъ; ни одна черта въ нихъ не намекаетъ на нее, за исключеніемъ развѣ сѣроватой травы, пробивающейся между камнями мостовой, окружающей мало посѣщаемыя палаццо или на углахъ развалинъ. Онъ былъ въ состояніи дитяти, которое, вышедъ изъ дому, заблудилось и потомъ неожиданно встрѣтило материнскія объятія. Наконецъ онъ вспомнилъ, что Миріамъ уже пора придти, и сталъ смотрѣть въ ту "сторону, откуда она могла войти. Завидѣвъ ее издалека, Донателло спрятался въ зелени и, когда она поравнялась съ деревомъ, скрывавшимъ его, онъ выпрыгнулъ изъ своей засады. Эта выходка на мгновенье разсѣяла задумчивость, покрывавшую блѣдное лицо Миріамъ. — Откуда вы взялись? сказала она, смѣясь. Словно съ облаковъ упали. Во всякомъ случаѣ я вамъ рада. И они пошли вмѣстѣ. === ГЛАВА V. <br>Фавнъ и нимфа. === Грустное настроеніе Миріамъ, кажется, произвело на Донателло непріятное впечатлѣніе. Сначала онъ молчалъ; можетъ быть, это молчаніе должно приписать тому, что онъ вообще очень рѣдко высказывался словами, предпочитая естественный языкъ — жесты, инстинктивныя движенія, безсознательную игру физіономіи, которая въ одну минуту высказывала столько чувствъ и душевныхъ движеній извѣстнаго рода, что ихъ стало бы на цѣлые томы. Но мало по малу къ нему возвратилась прежняя беззаботная веселость, которая, повидимому, отразилась на Миріамъ. Онъ попрежнему началъ плясать по дорожкѣ съ особенною комическою граціею; то забѣгалъ впередъ на нѣсколько шаговъ, останавливался и ожидалъ Миріамъ, которая медленно приближалась къ нему. Каждый шагъ ея вызывалъ на лицо его выраженіе радости, сопровождавшейся самыми странными, но очень выразительными тѣлодвиженіями. Глядя на Донателло въ эти минуты, Миріамъ невольно подумала, что онъ не совершенно человѣкъ, но и не дитя, а животное въ высшемъ, прекрасномъ значеніи этого слова, созданіе, достигшее той степени развитія, которая поставляла его между обыкновеннымъ человѣкомъ и животнымъ. Эта мысль наполнила ея живое воображеніе странными представленіями, заставившими ее улыбнуться. — Скажите, Донателло, что вы такое? воскликнула она. Если вы въ самомъ дѣлѣ то, на что вы похожи, то умоляю васъ, познакомьте меня съ своими родственниками. Они вѣроятно и здѣсь живутъ. Бѣгите къ кустамъ, зовите ихъ сюда. Соберите дріадъ, водяныхъ нимфъ, онѣ тамъ у фонтановъ должно быть. Не бойтесь, я не испугаюсь, если какой нибудь кузенъ вашъ, косматый сатиръ, предложитъ мнѣ потанцовать съ нимъ. Донателло сначала только улыбался, потомъ сталъ хохотать отъ души. Но кажется, онъ не совсѣмъ понималъ, что говорила Миріамъ, и вовсе не былъ расположенъ объяснять себѣ, къ какой породѣ принадлежитъ.. Онъ зналъ только то, что Миріамъ прекрасна и шутитъ надъ нимъ и что настоящая минута была для него минутою высочайшаго блаженства. Онъ безпредѣльно вѣрилъ Миріамъ и также безпредѣльно и чисто наслаждался ея присутствіемъ; онъ ничего не требовалъ, ничего не искалъ и вполнѣ удовлетворялся сознаніемъ, что находится возлѣ любимаго существа. Донателло, сказала Миріамъ, задумчиво глядя на него, вы кажется очень счастливы? Скажите, почему вы такъ счастливы? — Потому что я васъ люблю! отвѣчалъ Донателло. Онъ высказалъ это неожиданное признаніе такъ просто, какъ будто бы рѣчь шла о самой естественной вещи въ мірѣ. Миріамъ съ своей стороны выслушала его безъ гнѣва, или волненія, хотя не безъ нѣкотораго чувства симпатіи къ молодому человѣку. — Какъ же вы можете любить меня, глупый мальчикъ! сказала она. Между нами нѣтъ ничего общаго. Двухъ существъ на свѣтѣ нѣтъ менѣе сходныхъ между собою, чѣмъ я и вы! — Вы — вы, а я — Донателло, отвѣчалъ онъ; потому я васъ и люблю. Развѣ нужна еще какая нибудь причина? Дѣйствительно, болѣе основательной или-болѣе объяснимой причины не было. Можно было-бы думать, что простое, безхитростное сердце Донателло способнѣе было привязаться къ женщинѣ болѣе похожей на него, чѣмъ Миріамъ. Но съ другой стороны, можетъ быть, природа его нуждалась въ мрачномъ элементѣ, который онъ находилъ въ ней; сила и энергія воли, иногда сверкавшая въ ея глазахъ, могла побѣдить его; или наконецъ, игра свѣта и тѣней въ ея характерѣ очаровали юношу. Какъ бы мы ни анализировали этотъ вопросъ, а объясненіе, данное самимъ Донателло, останется самымъ удовлетворительнымъ. Миріамъ не могла серьёзно принять признаніе своего друга. Онъ высказалъ его такъ свободно, откровенно, что она сочла это простою шуткою, которую можно сказать и потомъ взять назадъ. Она рѣшила, что въ ея отношеніяхъ къ Донателло нѣтъ и не можетъ быть ничего серьезнаго, что все это ничто иное, какъ невинное препровожденіе времени, и если завтра жизненный путь разведетъ ихъ въ разныя стороны, то конечно въ душахъ ихъ останется впечатлѣніе не сильнѣе того, какое произвели на нихъ сегодня фіялки и маргаритки, растущія вокругъ нихъ. Однакожъ какое-то неопредѣленное чувство заставило ее высказать свои опасенія и предостеречь Донателло отъ угрожавшей будто-бы опасности. — Еслибы вы были благоразумны, Донателло, сказала она, вы считали бы меня очень опасной. Если вы постоянно будете идти за мною, я не доведу васъ ни до чего хорошаго. Вамъ надо бояться меня. — Вы скажете скоро, что мнѣ нужно бояться воздуха, которымъ мы дышимъ! отвѣчалъ онъ. — Да, потому что онъ полонъ заразы, проговорила Миріамъ. Въ эту минуту она находилась въ состояніи человѣка, долго скрывавшаго тяжелую тайну и наконецъ рѣшившагося ввѣрить ее дитяти или"животному, въ полномъ убѣжденіи, что ихъ языкъ не повторитъ ея. — Всякій, продолжала она, кто подходитъ ко мнѣ слишкомъ близко, находится въ большой опасности, увѣряю васъ. То была роковая минута, когда вы рѣшились оставить свой домъ въ Аппенинахъ, пріѣхать въ Римъ и добиться моего знакомства. До сихъ поръ вы были счастливы, не правда-ли? — О, да! воскликнулъ Донателло, и сталъ припоминать сцены изъ своей жизни до пріѣзда въ Римъ. — Я помню, говорилъ онъ, мнѣ случалось танцовать на деревенскихъ праздникахъ, пробовать сладкое свѣжее вино, или старое вино, особенно зимою, въ холодные вечера; или кушать прекрасные большіе абрикосы, фиги, дыни… Въ лѣсу я часто бывалъ счастливъ, съ собаками тоже и лошадьми; мнѣ всегда было очень пріятно разсматривать разныхъ животныхъ, птицъ… Но никогда и въ-половину не былъ я такъ счастливъ, какъ теперь. — Въ этихъ рощахъ? спросила Миріамъ. — Да, здѣсь, съ вами, отвѣчалъ Донателло. — Да, въ какомъ онъ восторгѣ! подумала Миріамъ. — Но, Донателло, какъ долго будетъ продолжаться это счастіе? спросила она послѣ нѣкотораго молчанія. — Какъ долго? повторилъ онъ. Этотъ вопросъ, отбросившій его мысль въ будущее, смутилъ его болѣе, чѣмъ вопросъ о прошедшемъ. — Какъ долго? повторилъ онъ еще разъ. Какъ же оно можетъ кончиться?.. Всегда, всегда, всегда! — Дитя! глупецъ! сказала Миріамъ, внезапно засмѣявшись и также внезапно переставъ смѣяться. Онъ въ самомъ дѣлѣ глупъ.. Онъ смущаетъ меня своею простотою и этимъ глубокимъ убѣжденіемъ въ постоянствѣ счастія; такого убѣжденія не можетъ внушить любовь, а развѣ только сознаніе безсмертія. Когда мысли эти мелькали въ ея умѣ, глаза ея наполнились слезами, хотя на устахъ играла улыбка. — Донателло! вскричала она порывисто, оставьте меня, ради васъ самихъ! Счастіе ваше вовсе не такъ велико, какъ вы думаете. И развѣ бродить по этимъ лѣсамъ съ дѣвушкой, иностранкой, носящей въ груди своей тяжкое бремя, о которомъ она никому не говоритъ, — развѣ это счастіе? Я должна заставить васъ бояться меня — или ненавидѣть, и сдѣлаю это, если увижу, что вы слишкомъ меня любите! — Я ничего не боюсь! сказалъ Донателло, глядя ей прямо въ глаза съ полнымъ довѣріемъ. — Я люблю васъ, и всегда буду любить! — Напрасно я говорю, подумала Миріамъ. Хоть этотъ часъ я буду такою, какою онъ меня воображаетъ; завтра мнѣ еще будетъ время принять свой настоящій видъ, сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ я въ дѣйствительности. Моя дѣйствительность! что она такое? — Неужели нельзя уничтожить прошлаго? неужели будущность непобѣдима? Неужели этотъ тяжелый сонъ, въ которомъ я живу, также неразрушимъ, какъ каменныя стѣны темницы? — Пусть такъ! но у меня найдется достаточно твердости, чтобы быть веселой, даже веселѣе Донателло, хоть на одинъ часъ! Рѣшимость эта мгновенно отразилась на ея лицѣ, которое въ самомъ дѣлѣ просіяло самымъ беззаботнымъ весельемъ. Разумѣется, оно перешло и на Донателло, который принялся выражать свое несравненное счастье еще болѣе дикими и разнообразными движеніями. Они оба отъ души хохотали, потомъ прислушивались съ своему хохоту, повторяемому эхомъ, и снова начинали хохотать, такъ, древняя, торжественно-молчаливая роща наполнилась вдругъ звуками веселаго звонкаго смѣха. Замѣтивъ наконецъ небольшую птичку, Донателло сталъ манить ее; она дѣйствительно спустилась къ нему И начала кружиться вокругъ его головы, какъ будто бы ужъ многіе годы была съ нимъ знакома. — Какъ онъ близокъ къ природѣ, проговорила Миріамъ. Онъ и меня могъ бы теперь сдѣлать такою же естественною, какъ самъ. Ходя въ густой тѣни рощи, Миріамъ, которая въ сущности была впечатлительна и подвижна, все болѣе и болѣе чувствовала на себѣ вліяніе легкаго эластическаго темперамента Донателло. Она незамѣтно увлеклась примѣромъ своего спутника: бѣгала съ нимъ взапуски, кричала и смѣялась, какъ онъ, рвала цвѣты, вила вѣнки для себя и для него, словомъ, они играли какъ дѣти, или какъ существа, непредчувствующія ни горя, ни заботы, ни смерти. — Га! вскричалъ вдругъ Донателло, готовившійся связать руки Миріамъ цвѣтами. Слышите, гдѣ-то играютъ; здѣсь въ рощѣ. — Это вѣроятно вашъ родственникъ панъ играетъ на своей дудкѣ, сказала Миріамъ. Пойдемте искать его. Выведемъ его на свѣтъ. Въ которой сторонѣ вы слышите музыку? — Вотъ по этой дорожкѣ пойдемъ. — Идемте же! Они пошли и съ каждымъ шагомъ музыка внятнѣе и внятнѣе звучала въ ихъ ушахъ. Донателло началъ танцоватъ и увлекъ за собою Миріамъ. Движенія ея были исполнены такой граціи и плавности, что могли-бы послужить сюжетомъ статуи, но въ нихъ замѣтна была нѣкоторая искуственность; дикія, шутовскія на Донателло, также не были лишены граціи, но сверхъ того въ нихъ было нѣчто вызывающее, возбуждающее смѣхѣ, и въ то же время трогающее сердце. Глядясо стороны на эту пару, можно было сравнить Миріамъ съ нимфою точно также, какъ Донателло съ фавномъ; были минуты, когда въ ея фигурѣ и въ лицѣ выражалось столько же деревенской простоты и наивности, какъ и въ его. — Ахъ! Донателло, вскричала она, остановившись, чтобъ перевести дыханіе. Я не могу танцовать такъ, какъ вы. Я не изъ вашей породы. Вы настоящій фавнъ. Если вы поднимете ваши кудри, я увѣрена, что найду шерсть на концахъ ушей. — Танцуйте, Миріамъ, танцуйте! вскричалъ онъ весело, но въ лицѣ его и въ голосѣ замѣтно было опасеніе, что минутная пауза унесетъ отъ него его товарища, котораго онъ ожидалъ въ-теченіе столькихъ ужасныхъ мѣсяцевъ. — Если мы остановимся, мы будемъ такими, какими были вчера. Танцуйте, вотъ и музыка здѣсь, за этими деревьями. Они достигли небольшой площадки, обставленной каменными скамейками, покрытой древнимъ мхомъ. На одной скамейкѣ сидѣли странствующіе музыканты, какихъ въ Римѣ и вообще въ Италіи очень много. Хотя инструменты: скрипка, флейта и арфа и были очень плохи, но сами музыканты въ такой мѣрѣ обладали искуствомъ, что могли играть довольно гармонически. Случилось, что этотъ день былъ праздничный, и потому, вмѣсто того, чтобы играть на облитой солнечными лучами площади, или подъ окнами какого-нибудь безотвѣтнаго палаццо, они вышли за городъ оглашать своими мотивами тихія обиталища древнихъ дріадъ; извѣстно, что церковные праздники высылаютъ всѣхъ римскихъ весельчаковъ за городъ, гдѣ они или танцуютъ или пріискиваютъ другое какое-нибудь, болѣе или менѣе пріятное препровожденіе времени. Когда Миріамъ и Донателло показались изъ-за деревьевъ, музыканты принялись играть съ большею энергіею чѣмъ прежде. Маленькая смуглая дѣвушка, съ черными сверкающими глазами, стояла впереди съ тамбуриномъ и колотила въ него изо всей силы. Донателло подскочилъ къ ней, выхватилъ отъ нея инструментъ и, повернувъ его надъ головой, извлекъ изъ него еще болѣе энергическіе и возбуждающіе звуки. Вѣроятно въ этихъ звукахъ и въ его танцѣ, равно какъ и въ движеніяхъ Миріамъ, которую онъ снова увлекъ за собою, было нѣчто магическое, потому-что подходившій небольшими группами народъ, праздновавшій этотъ день за городомъ, останавливался и немедленно присоединялся къ нашимъ танцорамъ — кто танцовалъ одинъ, кто приглашалъ даму. Тутъ были дѣвушки-плебеянки съ непокрытыми головами, какихъ часто можно встрѣтить на улицахъ Рима; жители Камланьи въ своихъ живописныхъ костюмахъ; Римляне новѣйшихъ временъ изъ Транстеверы, сохранившіе въ своей одеждѣ намекъ на античный костюмъ; три французскіе солдата съ короткими саблями, наконецъ папскій гренадеръ, Швейцарецъ, въ странномъ костюмѣ, составленномъ Микель-Анжело. За ними подошли два англійскіе туриста, молодые люди, и тѣ тоже присоединились къ общей пляскѣ, которою руководилъ Донателло. Арфа громко звучала подъ быстрыми пальцами артистки; скрипачъ ожесточенно пилилъ смычкомъ, флейтистъ, что было мочи, дулъ въ свою флейту, между тѣмъ какъ Донателло выбивалъ тактъ на тамбуринѣ, вертя его надъ головою. Вся эта группа осуществляла одинъ изъ тѣхъ барельефовъ, украшающихъ античныя вазы, на которыхъ изображена пляска нимфъ и сатировъ или неистовыя вакханаліи. Но вдругъ среди самаго буйнаго танца, Донателло остановился — экипажъ на поворотѣ сломался и пассажиры очутились лежащими въ грязи. Пляска остановилась. Дѣло въ томъ, что Миріамъ внезапно была поражена странною фигурою въ фантастическомъ костюмѣ, обрисовавшейся прямо передъ нею въ замиравшемъ дневномъ свѣтѣ. То была модель. Минуту спустя, Донателло замѣтилъ, что Миріамъ вышла изъ круга танцоровъ, и остановился. Увидѣвъ ее сидящею на скамейкѣ, онъ поспѣшилъ къ ней и бросился на траву. Но какая странная, необъяснимая перемѣна произошла во всей ея фигурѣ! Она сидѣла возлѣ него, онъ могъ бы достать ее рукою; но глаза ея, казалось, сверкали также далеко, какъ звѣзды, выступающія между разступившимися облаками; правда, она смотрѣла на него, но уже въ ея взглядѣ не было и тѣни той пріятной симпатической меланхоліи, которая производила такое магическое впечатлѣніе на его душу. — Пойдемъ назадъ! вскричалъ онъ. Неужели это счастіе такъ скоро должно кончиться! — Оно должно кончиться здѣсь, Донателло, сказала она, и такіе часы не повторяются въ жизни. Позвольте мнѣ уйти, мой другъ. Яскроюсь здѣсь въ тѣни этихъ деревьевъ. Смотрите, ужъ всѣ расходятся. Неизвѣстно, утомились ли руки арфиста, или скрипачъ перепилилъ струны, или, можетъ быть, флейтистъ не въ силахъ былъ больше дуть, только музыка внезапно прекратилась, и танцоры также быстро разсѣялись, какъ собрались. — Вы должны оставить меня, сказала Миріамъ болѣе повелительнымъ тономъ, чѣмъ прежде, ''я'' вамъ уже сказала. Ступайте и не оглядывайтесь. — Миріамъ, прошепталъ Донателло, сжавъ ея руку, кто это стоитъ тамъ, въ тѣни, смотрите, онъ васъ манитъ къ себѣ! — Тише, оставьте меня! повторила Миріамъ. Вашъ часъ прошелъ — теперь наступилъ его часъ. Но Донателло не двигался. Онъ смотрѣлъ въ ту сторону, въ которую указывалъ, и лицо его такъ измѣнилось, приняло выраженіе такого безпокойства, можетъ быть, ужаса, смѣшаннаго со злобою и отвращеніемъ, что Миріамъ едва узнала его. Губы его раскрылись и показали два ряда стиснутыхъ зубовъ, что придавало ему звѣрское выраженіе. — Я ненавижу его, прошипѣлъ онъ. — Будьте покойны, и я его также ненавижу, сказала Миріамъ. Она произнесла эти слова безъ всякой мысли; но она такъ глубоко сочувствовала злобному движенію Донателло, что не высказаться было невозможно. — Я задушилъ бы его! попрежнему произнесъ Донателло. — Позвольте мнѣ, и мы навсегда избавимся отъ него. — Ради Бога, успокойтесь! воскликнула Миріамъ, боясь, что утратитъ власть надъ своимъ другомъ, въ которомъ съ необыкновенною быстротою пробудились всѣ злобныя чувства. — Ради всего святаго, умоляю васъ, оставьте меня! Добрый, милый, дорогой другъ, уйдите теперь! Предоставьте меня моей судьбѣ. Воспоминаніе, что я смутила вашу жизнь, сдѣлаетъ меня еще несчастнѣе. Уйдите отъ меня! — Уйти отъ васъ? повторилъ Донанелло голосомъ, въ которомъ уже не было и тѣни прежней злобы. — Уйти отъ васъ? Куда же мнѣ уйти? — Въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ торопливо, — скоро, завтра, когда хотите, только теперь оставьте меня! Донателло наконецъ повиновался и въ рощѣ Боргезе не осталось никого, кромѣ Миріамъ и ея страннаго преслѣдователя. Тишина и уединеніе быстро распространились вокругъ нихъ. Въ томъ вліяніи, которое это таинственное, всегда зловѣщее лицо обнаруживало на Миріамъ, было что то чарующее; оно походило на дѣйствіе, производимое нѣкоторыми хищными животными и. змѣями на ихъ жертвы. Нужно было удивляться, видя, какъ эта женщина, обладавшая въ значительной степени мужествомъ и твердостью, безнадежно боролась съ невыносимымъ рабствомъ. Мы увѣрены однакожъ, что въ такое состояніе Миріамъ была повергнута не тяжкимъ преступленіемъ, но какими-нибудь несчастными обстоятельствами, которыя иногда, дѣйствительно, доводятъ до преступленій самыхъ кроткихъ и чистыхъ людей. Какъ бы то ни было, но въ настоящемъ случаѣ она не нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы оказать рѣшительное сопротивленіе своему преслѣдователю. — Вы ужъ слишкомъ пристально слѣдите за мною, сказала она тихимъ голосомъ. Знаете ли, чѣмъ это кончится? — Да, я положительно знаю, чѣмъ это должно кончиться, отвѣчалъ онъ. — Такъ скажите мнѣ, чтобъ я могла сравнить свои ожиданія съ вашими. Мои самыя худшія. — Вы можете ожидать только одного результата, и очень скоро, отвѣчала модель. Вы должны сбросить маску и явиться тѣмъ, чѣмъ вы на самомъ дѣлѣ. Вы должны совершенно исчезнуть со сцены, уѣхать изъ Рима вмѣстѣ со мною и не оставить по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Вы знаете, что вытребовать отъ васъ согласіе на это мнѣ не трудно; вы знаете также, какого наказанія должны ожидать въ случаѣ отказа. — Не того ли, которымъ вы уже пугали меня? сказала Миріамъ. Есть другое, менѣе ужасное: — Какое? — Смерть! обыкновенная смерть! отвѣчала она. — Смерть? повторилъ онъ. Это не такъ просто, какъ вы думаете. Вы слишкомъ сильны. Постоянныя волненія, которыя вы испытываете втеченіи многихъ мѣсяцевъ; рабство, въ которомъ я васъ держу въ послѣднее время, немного васъ измѣнили. Ваши щеки не блѣднѣе, чѣмъ въ то время, когда вы были дѣвицею. Нѣтъ, Миріамъ, — я не могу произнести другаго имени, отъ котораго задрожали бы листья надъ нашими головами, — вы не можете умереть, Миріамъ. — Чтожъ? развѣ ни кинжалъ, ни ядъ не могутъ прекратить моей жизни? сказала она, въ первый разъ взглянувъ прямо въ глаза своему собесѣднику. Развѣ и Тибръ не приметъ меня? — Приметъ, отвѣчалъ онъ; но, Миріамъ, еще много осталось совершить и выстрадать — у насъ общая судьба, и мы не можемъ избѣгнуть ея. Я не менѣе вашего старался миновать ее; также какъ вы, старался прервать узы, существующія между нами, похоронить все прошлое, никогда не встрѣчаться съ вами — развѣ тамъ, на общемъ судѣ. Вы представить не можете, что я дѣлалъ и готовъ былъ сдѣлать, чтобъ достигнуть этой цѣли, — и что же? наша встрѣча въ подземельи убѣдила меня въ ничтожности всѣхъ моихъ плановъ. — Ахъ, ужасный случай! вскричала Миріамъ, закрывая лицо руками. — Да, ваше сердце содрогнулось отъ ужаса, когда вы узнали меня, возразилъ онъ; а развѣ я не чувствовалъ такого же ужаса? — Отчего тогда земля не обрушилась на наши головы и не похоронила насъ обоихъ! Лучше бы мы заблудились оба въ темнотѣ и погибли въ разныхъ концахъ этого лабиринта, чтобъ не могли смѣшаться наши предсмертные вздохи! — Эти желанія напрасны, отвѣчала модель. Мы выбрали одну дорогу, она привела насъ другъ къ другу, чтобы жить и умереть вмѣстѣ. Насъ судьба связала такимъ узломъ, котораго не развяжутъ ни мои, ни ваши руки. Мы должны покориться! — Молитесь, какъ я молилась! воскликнула Миріамъ. Молитесь, чтобъ освободиться отъ меня, потому-что я вашъ злой геній, также, какъ вы мой! Я знаю, вы когда-то молились! При этихъ словахъ Миріамъ, дрожь пробѣжала по всему его организму; имъ овладѣлъ ужасъ; въ одно мгновеніе онъ сталъ блѣденъ, какъ полотно. Въ памяти этого человѣка было что-то, не позволявшее ему безъ ужаса вспомнить о молитвѣ; она возбуждала въ немъ всѣ муки совѣсти. Можетъ быть, онѣ были слѣдствіемъ врожденной воспріимчивости къ впечатлѣніямъ, производимымъ религіозною идеею, но только изнасилованной, подавленной, униженной, такъ что, наконецъ, она стала источникомъ ужаса, а не утѣшенія. Въ устремленныхъ на Миріамъ глазахъ его выражалось такое внутреннее безпокойство, что она почувствовала къ нему состраданіе. И теперь ее поразила мысль — не сумасшедшій ли онъ? Эта мысль никогда еще не приходила ей въ голову; но теперь она въ одно мгновенье нашла возможность подтвердить ее многими извѣстными ей обстоятельствами. Но увы! сумасшедшій ли онъ, или нѣтъ, а власть его надъ нею оставалась та-же! — Я не буду васъ мучить, сказала Миріамъ болѣе мягкимъ тономъ. Ваша вѣра даетъ вамъ утѣшеніе въ покаяніи; а меня предоставьте мнѣ самой. — Нѣтъ, это невозможно. — Почему же вы думаете, что это невозможно? возразила она. Смотрите, я разстаюсь со всѣмъ прошлымъ. Я создала себѣ новую сферу, нашла новыхъ друзей, новыя удовольствія, надежды. Я была такъ спокойна, какъ будто бы у меня не было никакихъ воспоминаній. Намъ нужно жить порознь, и все будетъ хорошо. Намъ нечего и думать объ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мы жили врознь, однакожъ судьба свела насъ въ подземельи; она опять насъ сведетъ гдѣ-нибудь въ пустынѣ, на вершинѣ горы. Вы напрасно говорите объ этомъ. — Вы ошибаетесь; вы принимаете свое желаніе за неизбѣжную необходимость, сказала Миріамъ. Иначе вы позволили бы мнѣ проскользнуть мимо васъ, даже и теперь пропустили бы меня. — Никогда, отвѣчалъ онъ настойчиво. Ваше появленіе разстроило труды цѣлыхъ лѣтъ. Вы знаете мою власть надъ вами. Повинуйтесь моимъ приказаніямъ, или черезъ нѣсколько времени я употреблю мое право. — Но я не перестану слѣдить за вами, пока не наступитъ время дѣйствовать. — Я предвижу конецъ, сказала Миріамъ спокойно, я уже предупредила васъ о немъ — это будетъ смерть. — Чья смерть? — ваша или моя? спросилъ онъ, устремивъ на нее глаза. — Чтожъ? вы меня почитаете убійцею? сказала она. По крайней мѣрѣ на это вы не имѣете права. — Однакожъ, возразилъ онъ, значительно посмотрѣвъ на нее, люди говорили, что эта рука была запятнана преступленіями. Онъ взялъ руку Миріамъ и, произнося послѣднія слова, держалъ ее въ своей рукѣ, несмотря на усилія ея освободиться. Потомъ онъ поднялъ ее къ свѣту, потому-что между деревьями было темно, и сталъ внимательно разсматривать, какъ будто бы ожидалъ найти на ней пятна крови. — Да, бѣла, сказалъ онъ съ усмѣшкою; но я зналъ такія же бѣлыя руки, съ которыхъ всѣ воды океана не могли бы смыть кровавыхъ пятенъ. — На ней не было пятенъ, презрительно сказала Миріамъ, пока вы не схватили ее своею рукою. Она освободила свою руку и сдѣлала движеніе, обнаружившее намѣреніе идти въ городъ. Они пошли вмѣстѣ и на дорогѣ не переставали говорить о какихъ-то странныхъ происшествіяхъ ихъ прежней жизни, въ которыхъ, повидимому, равно дѣйствовали и этотъ мрачный человѣкъ и эта прекрасная, юная женщина, которую онъ преслѣдовалъ. Ихъ слова отзывались преступленіемъ и кровью. И однакожъ, какъ можно думать, чтобы въ самомъ дѣлѣ Миріамъ была такъ преступна? Или, съ другой стороны, какъ это прекрасное, невинное существо могло подчиниться грубой волѣ человѣка, котораго она сама, какъ привидѣніе вызвала изъ подземнаго мрака? Какъ бы то ни было, но мы положительно знаемъ, что Миріамъ не переставала умолять его идти своею дорогою и предоставить ее своей волѣ. Такимъ образомъ они вышли изъ Боргезе и скоро приблизились къ городской стѣнѣ. Еслибы Миріамъ подняла глаза, то могла бы увидѣть Тильду и скульптора, склонившихся на парапетъ; но она была слишкомъ погружена въ свои собственныя мысли. Когда они вступили въ городъ, спутникъ ея началъ отставать и принялъ видъ совершенно противуположный той повелительной манерѣ, которую онъ обнаруживалъ во время уединеннаго свиданія. Porta del Popolo кипѣла жизнью. Толпы людей, проводившія праздникъ за городомъ, возвращались домой; нѣсколько человѣкъ верхомъ въѣзжали въ арку; за ними медленно ѣхала карета, только-что вы: бравшаяся изъ папской таможни. Обширная площади также была усѣяна народомъ. Но потокъ мыслей Миріамъ не смѣшивался съ потокомъ человѣческой жизни и даже не измѣнилъ своего теченія. Она нашла возможность пасть на колѣна предъ своимъ тираномъ и молить его о свободѣ, — но мольбы ея были тщетны. === ГЛАВА VI. === Окончивъ голову Беатриче Ченчи, Гильда довольно поздно вечеромъ спустилась съ своей голубятни и пошла въ Пинчіо, въ надеждѣ услышать тамъ музыку, и встрѣтила Киніона, который, правду сказать, зналъ обыкновенія артистки и, соображаясь съ ними, расположилъ свои занятія. Пинчіо любимое мѣсто прогулокъ римской аристократіи. Въ настоящее время однакожъ оно, какъ и другія владѣнія Римлянъ, принадлежитъ не столько туземнымъ жителямъ, какъ варварамъ изъ Галліи, Великобританіи, изъ-за Атлантическаго океана, которые мирно завладѣли всѣмъ, что есть достопамятнаго въ вѣчномъ городѣ. Нельзя не удивляться творцамъ общественнаго сада на Монте-Пинчіо: они искусно сравняли вершину горы, окружили ее парапетомъ городской стѣны, провели тропинки, широкія дороги, закрыли ихъ густою тѣнью безчисленныхъ деревьевъ и въ изобиліи разсыпали Цвѣты разнообразныхъ климатовъ по зеленымъ лугамъ; они вырыли и обложили мраморомъ эти бассейны, вѣчно наполненные водою, открыли фонтаны, подняли изъ земли величественный обелискъ, такъ долго скрывавшійся въ ней; поставили вдоль аллей пьедесталы и украсили ихъ бюстами знаменитостей — государственныхъ людей, героевъ, артистовъ, поэтовъ и ученыхъ, украшающихъ собою исторію человѣчества, хотя родина ихъ Италія. И все это устроено руками Римлянъ, дѣйствовавшихъ по указаніямъ и планамъ французскихъ инженеровъ, въ отсутствіе папы, изгнаннаго Наполеономъ I. Здѣсь всегда можно встрѣтить французскихъ солдатъ, сѣдыхъ бородатыхъ ветерановъ съ алжирскою или крымскою медалью на груди. Имъ поручена кроткая обязанность наблюдать, чтобъ дѣти не топтали цвѣтовъ, и влюбленные юноши не рвали ихъ для своихъ дамъ. На мраморной скамейкѣ сидитъ чахоточная дѣвушка, привезенная сюда лѣчиться, и вдыхаетъ незамѣтный ядъ этого предательскаго климата. Каждый день собираются здѣсь мамки съ розовыми младенцами, англійской породы, и приводятъ сюда маленькихъ путешественниковъ, пріѣхавшихъ съ другаго полушарія. Вечеромъ по этимъ тѣнистымъ дорогамъ катятся экипажи всѣхъ родовъ, отъ старомодной, роскошной кардинальской кареты до одноколки новѣйшаго фасона, и скачутъ всадники. Здѣсь катается, ходитъ, бѣгаетъ все скоро — преходящее населеніе Рима. Здѣсь наконецъ можете видѣть прекрасный закатъ солнца и въ какую сторону ни посмотрѣли бы, вездѣ глаза ваши остановились бы на предметѣ, достойномъ вниманія или по историческому или по внутреннему достоинству. Здѣсь также въ извѣстные дни недѣли играетъ по вечерамъ французская военная музыка, оглашая своимъ громомъ бѣдный старый городъ. Тильда и скульпторъ отдѣлились отъ густой толпы гуляющихъ, окружавшей музыкантовъ и пошли въ отдаленнѣйшій конецъ сада. Стоя у парапета, они видѣли Муро Порто, массивный остатокъ древней римской стѣны, повидимому готовый повалиться отъ собственной тяжести, но остающійся постоянно въ одинаковомъ положеніи, какъ будто бы время не имѣло никакого вліянія на это вѣчное произведеніе рукъ человѣка. Въ голубой дали подымался Сорактъ и другія возвышенности, издалека блистающія нашему воображенію, но едва видимыя глазу. А тамъ далѣе стелется Кампанія — не земля, но обширнѣйшая страница исторіи, наполненная великими событіями, уничтожающими другъ друга. Но возвратимся къ нашимъ двумъ друзьямъ, которые теперь любовались сосѣдней виллой Боргезе, покрытой массами зелени, среди которой выглядывали бѣлыя колонны и статуи. Опершись на стѣну, подъ темными вѣтвями остролиственныхъ деревьевъ, Тильда и Киніонъ слышали музыку, смѣхъ и смѣшанные голоса. Мало помалу звуки стали затихать; но два слушателя все еще старались уловить эти звуки среди грома военнаго оркестра. Вскорѣ послѣ они увидѣли одинокаго пѣшехода, медленно подвигавшагося по дорожкѣ, ведущей къ городскимъ воротамъ. — Посмотрите: кажется, это Донателло? спросила Гильда. — Да, это онъ, отвѣчалъ скульпторъ. Но какъ онъ важно идетъ; вотъ остановился и смотритъ назадъ. Онъ или слишкомъ утомленъ, или печаленъ. Я рѣшительно сказалъ бы, что онъ печаленъ, еслибы онъ былъ къ тому способенъ. Однакожъ во все это время, какъ мы его наблюдаемъ, онъ ни разу не прыгнулъ; — это странно: я начинаю сомнѣваться, дѣйствительно-ли онъ фавнъ. — А вы его въ-самомъ-дѣлѣ считали фавномъ? простодушно спросила Гильда. Я въ этомъ увѣрена и, признаюсь, никогда не перестану вѣрить, что фавны существуютъ и въ дѣйствительности, не только въ поэзіи. Скульпторъ сначала только улыбнулся, но потомъ, вполнѣ овладѣвъ идеею, засмѣялся. Въ эту минуту онъ искренно желалъ наградить или наказать Тильду за ея милую нелѣпость самымъ пламеннымъ поцѣлуемъ. — Какая у васъ странная фантазія, Гильда! сказалъ онъ. Такъ по вашему, великій Панъ еще живъ, и всѣ эти миѳологическія созданія еще живутъ на землѣ. Какъ бы хорошо было, еслибы мраморные люди могли прогуливаться здѣсь также, какъ мы. — Зачѣмъ же вы смѣетесь? спросила Гильда, покраснѣвъ. Развѣ я сказала какую нибудь глупость? — Ничего глупаго, возразилъ поспѣшно Киніонъ; я даже нахожу, что ваша мысль должна поразить каждаго своею новизною, особенно если принять во вниманіе положеніе Донателло и нѣкоторыя внѣшнія обстоятельства. Знаете-ли вы, что онъ тосканскій уроженецъ, происходитъ изъ древняго дворянскаго рода и владѣетъ стариннымъ замкомъ въ Аппенинахъ, въ которомъ самъ живетъ и жили его предки. Тамъ у него свои собственные виноградники, фиговыя деревья, такія же древнія, какъ самый замокъ. Ребяческая привязанность къ Миріамъ привлекла его въ Римъ и ввела въ общество художниковъ, а наша республиканская простота поставила его въ такія отношенія къ намъ, въ какихъ мы сами находимся. Но еслибы мы отдавали почтеніе его достоинству и титулу, то должны были бы величать его не иначе, какъ его сіятельство графъ ли Монте Бени. — Это очень забавно, забавнѣе, чѣмъ существованіе фавновъ, сказала Гильда, засмѣявшись въ свою очередь. Но это не вполнѣ удовлетворяетъ меня, такъ какъ вы сами говорите, что нашли въ немъ сходство съ мраморнымъ фавномъ. — Да, и большое, исключая ушей. — Что касается до его сіятельства графа ли Монте Бени, отвѣчала Гильда, невольно засмѣявшись, произнося титулъ, принадлежащій ихъ веселому другу, то вы никогда не увидите его ушей. Я помню, какъ онъ отскочилъ, когда Миріамъ протянула руку, чтобъ поднять его кудри. Какъ вы это объясняете? — О, конечно, я не могу оспоривать этого очевиднаго доказательства, отвѣчалъ Кипіонъ; фавнъ, или Донателло, или графъ ли Монте Бени — очень странное, дикое созданіе и, какъ я замѣтилъ въ другихъ случаяхъ, не любитъ, чтобъ до него дотрогивались. — Говоря серьезно, въ немъ дѣйствительно есть много животнаго, какъ будто бы онъ родился въ лѣсу, провелъ тамъ дѣтство и до сихъ поръ еще не совсѣмъ свыкся съ жизнью обыкновенныхъ людей. Вирбчемъ, жизнь въ. Аппенинахъ до сихъ поръ сохранила еще много первобытной простоты. — Эта склонность людей объяснять чѣмъ нибудь все чудесное и таинственное въ природѣ — вещь очень скучная, возразила Гильда. Зачѣмъ вы не хотите дозволить ни мнѣ, ни себѣ удовольствія вѣрить, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ фавнъ? — О, я вамъ не мѣшаю вѣрить! воскликнулъ скульпторъ. Вѣрьте, если вамъ доставляетъ удовольствіе; я самъ, можетъ быть, со временемъ стану раздѣлять ваше убѣжденіе. Донателло пригласилъ меня провести лѣто у него въ замкѣ; тамъ я постараюсь узнать родословную этихъ деревенскихъ графовъ, и если предки ихъ поведутъ меня въ міръ фантазіи, я охотно послѣдую за ними. Но что касается лично до Донателло, то есть одинъ пунктъ, который мнѣ хотѣлось бы разъяснить. — Можетъ быть я могу помочь вамъ? — Этотъ пунктъ состоитъ въ томъ, какимъ образомъ онъ могъ пріобрѣсти расположеніе Миріамъ? отвѣчалъ Киніонъ. — Расположеніе Миріамъ! вскричала Гильда. Она образована, даровита, а онъ грубый, полудикій мальчикъ — какое же можетъ быть тутъ расположеніе? Нѣтъ! нѣтъ! — Такъ, казалось бы, что это невозможно, отвѣчалъ скульпторъ. Но даровитая женщина иногда привязывается безотчетно. Мы оба знаемъ, что въ послѣднее время Миріамъ была болѣзненна и постоянно въ мрачномъ расположеніи духа. Она еще очень молода, жизнь ея только что начинается, а кажется, она ужъ пережила ее. При такихъ условіяхъ явился Донателло съ своимъ естественнымъ беззаботнымъ, счастіемъ и доставилъ ей случай обновить и сердце, и жизнь. Люди, высшихъ дарованій не ищутъ такихъ же дарованій въ тѣхъ, кого любятъ. Они очень справедливо цѣнятъ прекрасное стремленіе естественнаго чувства, благородную привязанность, простую радость, полноту счастія, и то совершенное довольство, съ какимъ ихъ любятъ; все это Миріамъ видитъ въ Донателло. Правда, она называетъ и можетъ называть его глупцомъ. Но вѣдь иначе и быть не можетъ, потому что человѣкъ теряетъ способность къ подобнаго рода привязанности, по мѣрѣ того, какъ развивается и цивилизуется. — Боже мой! вскричала Тильда, отшатнувшись отъ своего собесѣдника. Такъ это наказаніе за наше развитіе! Извините меня, я этому не вѣрю. Потому что вы скульпторъ, потому что вы хотите окончательно усовершенствоваться, вы должны сдѣлаться такимъ же твердымъ и холоднымъ, какъ мраморъ вашихъ статуй. Я знаю живопись, и убѣдилась, что самое высокое искусство можетъ быть согрѣто глубокимъ искреннимъ чувствомъ. — Да, вы правы, я сказалъ глупость, отвѣчалъ Киніонъ, и удивляюсь этому, потому что могъ извлечь болѣе разумное заключеніе изъ собственнаго опыта. Высшее развитіе вкуса возвращаетъ намъ прежнюю простоту чувства. Во время этого разговора они медленно шли вдоль парапета и наконецъ остановились у крутаго спуска на Piazza del Ророіо. Внизу открывалась обширная площадь, обставленная высокими зданіями; изъ-за нихъ въ перспективѣ обрисовывались куполы церквей и ворота, воздвигнутыя по плану Микель-Аджело. Они видѣли обелискъ изъ краснаго гранита, возвышающійся въ центрѣ площади, самую ветхую древность Рима, и фонтанъ, бьющій съ четырехъ сторонъ у его основанія. Всѣ римскія древности, временъ имперіи, республики и даже царей, теряются предъ этимъ несокрушимымъ монументомъ, представляющимъ одно изъ воспоминаній, вынесенныхъ Моисеемъ и Израильтянами изъ Египта въ пустыню. Можетъ быть, глядя на него, они говорили другъ другу: онъ похожъ на тотъ древній обелискъ, который мы сами и отцы наши такъ часто видѣли на берегахъ Нила. И теперь тотъ же самый обелискъ, безъ малѣйшаго признака разрушенія, представляется новому путешественнику, вступающему въ ворота Фламинія. Нѣсколько на востокъ Тильда и ея товарищъ увидѣли по той сторонѣ Тибра, скрытаго отъ нихъ каменными громадами, замокъ св. Ангела, гигантскую гробницу языческаго императора съ архангеломъ на вершинѣ. Дальше виднѣлось еще нѣсколько громадныхъ построекъ, увѣнчанныхъ куполами, и въ сторонѣ отъ нихъ, нѣсколько ближе къ зрителямъ — куполъ св. Петра, величественнѣйшая постройка, созданная рукою человѣка. Поглядѣвъ на эту картину, хорошо знакомую каждому, кто долго жилъ въ Римѣ, Тильда и Киніонъ опять обратили вниманіе на площадь, разстилавшуюся у ихъ ногъ. Здѣсь они замѣтили Миріамъ, только что вышедшую изъ Porta del Ророіо и остановившуюся у фонтана. Жестомъ, который также не ускользнулъ отъ вниманія скульптора, она повидимому давала знать стоявшей возлѣ нея фигурѣ, что желаетъ остаться одна; но фигура оставалась неподвижна. Онъ замѣтилъ и еще одно движеніе, показавшееся ему до такой степени страннымъ, что онъ не зналъ, какъ объяснить его: Миріамъ опустилась на колѣна на мраморныя ступеньки фонтана. Другіе наблюдатели, если они были, могли подумать, что она по обыкновенію хотѣла только помочить пальцы въ свѣтлой струѣ, бьющей изъ пасти каменнаго льва. Но когда она сложила руки вмѣстѣ и устремила глаза на темную фигуру, въ которой нельзя было не узнать ея модель, въ головѣ Киніона утвердилась мысль, что она въ присутствіи толпы народа пала на колѣна предъ этимъ таинственнымъ лицомъ. — Вы это видѣли? спросилъ онъ Тильду. — Что? спросила въ свою очередь Гильда, нѣсколько удивленная его тономъ. Я видѣла, какъ Миріамъ помочила руки въ водѣ; я сама это часто дѣлаю. — Кажется, я что-то другое видѣлъ, отвѣчалъ Киніонъ, и увѣренъ, что не ошибся. Но если допуститъ, что Киніонъ въ-самомъ-дѣлѣ не ошибся, то какое понятіе объ ея отношеніяхъ къ этому лицу должно было внушить ему ея странное поведеніе. — Гильда, сказалъ онъ быстро, знаете-ли вы, кто такая Миріамъ? Извините меня, но увѣрены-ли вы въ ней? — Увѣрена-ли въ ней? возразила Гильда съ такою же живостью. Я увѣрена, что она добра, благородна, что она мой лучшій другъ, что я ее люблю, и что она меня тоже любитъ. Какой еще нужно увѣренности? — И ваше чувство, вашъ инстинктъ всегда говоритъ въ ея пользу, никогда противъ нея? продолжалъ скульпторъ, не замѣчая волненія Гильды, обнаруживавшагося въ ея тонѣ. Она остается неразгаданною тайною. Мы даже не знаемъ, точно ли она наша соотечественница; можетъ быть, она Англичанка или Нѣмка. Въ ней замѣтна англосаксонская кровь, это всякій скажетъ; по языку она чистая Англичанка; но многое доказываетъ, что она ни Англичанка, ни Американка. Какъ артистка, она заняла мѣсто въ обществѣ, не давъ средства узнать ея прошлое. — Я ее очень люблю, сказала Гильда тономъ, въ которомъ слышалось неудовольствіе, и увѣрена въ ней вполнѣ. — Мое сердце также говоритъ въ ея пользу, какъ и ваше, отвѣчалъ Киніонъ. Но Римъ вовсе не похожъ на Новую Англію, гдѣ мы ничего не можемъ сдѣлать безъ согласія каждаго сосѣда въ отдѣльности, не можемъ сказать слова, заключить новаго знакомства или дружбы. Въ этомъ отношеніи папскій деспотизмъ допускаетъ больше свободы, чѣмъ наше общество. — Музыка кончилась, сказала Гильда. Я теперь пойду. Передъ ними были три улицы, начинающіяся у Piazza del Popolo и ведущія къ центру Рима; влѣво Via del Babuino, вправо Via della Ripetta, а между ними знаменитая улица Corso. Миріамъ со своимъ спутникомъ пошла по первой изъ нихъ и вскорѣ исчезла отъ взоровъ Гильды и скульптора. Они вышли изъ Пинчіо по прекрасной широкой дорогѣ и, когда спустились на площадь, вдругъ раздался звонъ со всѣхъ колоколенъ, какъ будто въ городѣ совершалось какое нибудь торжество. — Я иногда думаю, сказала Гильда, на воображеніе которой подобныя сцены производили сильное впечатлѣніе, я иногда думаю, что Римъ можетъ вытѣснить все изъ моего сердца. — Избави Богъ! произнесъ Киніонъ. Вскорѣ они достигли громадной лѣстницы, которая ведетъ отъ Piazza di Spagna къ самой высшей точкѣ Пинчіо. Старый Беппо, милліонеръ въ кругу своей оборванной братіи (удивительно, какъ ни одинъ художникъ не изобразилъ его калѣкою, котораго исцѣляетъ св. Петръ въ дверяхъ храма) уже навьючилъ своего осла богатою добычею, собранною Христа ради въ теченіе дня. На лѣстницѣ, закрывъ лицо плащомъ, появилась фигура модели, на которую Беппо посмотрѣлъ ревниво, какъ на человѣка, вступающаго въ его законныя владѣнія. Но фигура прошла въ улицу Sistina. Но площади, у подножья лѣстницы стояла Миріамъ, опустивъ глаза въ землю, какъ бы желая сосчитать четвероугольные камни неровной мостовой, по которой ей предстояло идти. Она оставалась въ такомъ положеніи, пока появленіе нищаго не прервало ея задумчивости; тогда она осмотрѣлась кругомъ и прижала руку ко лбу. — Она, кажется, очнулась отъ тяжкаго сна, сказалъ Киніонъ тономъ симпатіи; и даже теперь она какъ заключенная въ клѣтку, желѣзныя полосы которой составляютъ ея собственныя мысли. — Боюсь, что она нездорова, сказала Гильда. Я пойду къ ней. — Прощайте, произнесъ скульпторъ. Все это очень странно. Мнѣ пріятно думать, что вы совсѣмъ безопасны въ вашей башнѣ, въ обществѣ бѣлыхъ голубей подъ покровительствомъ Мадонны. Вы не знаете, какъ далеко видѣнъ свѣтъ лампады, которую вы зажигаете. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо и ужъ издалека увидѣлъ свѣтъ. — Для меня это имѣетъ религіозное значеніе, хоть я и не католичка, отвѣчала Гильда. Они разстались, и Киніонъ поспѣшно пошелъ по Via Sistina, въ надеждѣ догнать модель; ему хотѣлось открыть жилище и объяснить таинственный характеръ этого лица, ради Миріамъ, — которая видимо страдала. Онъ видѣлъ его вдали предъ собою; но прежде чѣмъ достигъ фонтана Тритона, фигура исчезла. === ГЛАВА VII. <br>Мастерская скульптора. === Около этого времени Миріамъ, кажется, страдала безсонницею и потому часто выходила изъ дому. Въ одно утро она зашла въ мастерскую Киніона, куда онъ приглашалъ ее, чтобы показать ей новую статую, почти оконченную вчернѣ, на которой основывалъ многія надежды. Послѣ Гильды, Киніонъ былъ единственнымъ лицомъ, къ которому Миріамъ чувствовала привязанность и довѣріе. Во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ жизни она обращалась къ нему и нерѣдко пользовалась братскимъ совѣтомъ скульптора. Миріамъ не безъ цѣли сблизилась съ ними. Стоя на краю пропасти, она могла протянуть свою руку, но никогда не встрѣтила бы руки, готовой поддержать ее; могла бы звать на помощь, но голосъ ея замеръ бы, не достигнувъ ни до чьего слуха. Чувство неопредѣленнаго, тягостнаго одиночества, въ которомъ теряется человѣческое существо, есть одинъ изъ печальныхъ результатовъ несчастія, преступленія или особеннаго характера, возстановляющаго человѣка противъ всего свѣта. Очень часто въ такихъ случаяхъ является неутолимая потребность дружбы, любви и прямаго, откровеннаго сношенія съ людьми; но эта потребность остается неудовлетворенною, голодное сердце ищетъ пищи, но находитъ одни только ея призраки. Мастерская Киніона находилась въ грязномъ, печальномъ переулкѣ между Corso и Via della Ripetta; нужно однакожъ замѣтить, что этотъ переулокъ, несмотря на грязь, безобразіе высокихъ зданій, нисколько не непріятнѣе девяти-десятыхъ римскихъ улицъ. На двери одного дома можно видѣть мраморную доску, которая гласитъ, что здѣсь была мастерская знаменитаго Кановы. Нашъ скульпторъ поселился въ предѣлахъ, ознаменованныхъ пребываніемъ этого великаго художника. Мастерская Киніона ничѣмъ не отличалась отъ мастерской всякаго другаго скульптора; она имѣла довольно печальный видъ мѣста, гдѣ происходитъ ломка камня. Здѣсь все свидѣтельствовало о процессѣ работы, которою, надо замѣтить, скульпторы мало занимаются въ наше время. Въ Италіи существуетъ особый классъ людей, достигшихъ необыкновеннаго совершенства въ механическомъ искусствѣ; они все могутъ сдѣлать изъ мрамора, лишь бы предъ ихъ глазами была модель. Художникъ отдаетъ имъ гипсовый слѣпокъ, кусокъ мрамора и заказываетъ работу, больше ему нечего и говорить; въ назначенный срокъ является статуя, до которой онъ самъ не прикасался рукою. Такимъ образомъ его творческая мечта осуществляется другими. Миріамъ остановилась на минуту въ передней, чтобъ посмотрѣть на некончейный бюстъ, черты котораго, казалось, вырывались изъ камня. Другой былъ уже почти конченъ и одному изъ довѣреннѣйшихъ помощниковъ скульпторъ поручилъ провести еще нѣсколько линій, которыя должны были окончательно оживить это лицо. — Такъ и судьба наша существуетъ въ вѣчности, какъ эти бюсты въ глыбѣ камня, подумала Миріамъ. Киніонъ былъ въ другой комнатѣ; услышавъ шаги въ передней, онъ набросилъ покрывало на свою работу и вышелъ навстрѣчу посѣтителю. На немъ была свѣтлая блуза и небольшая шапочка; въ этомъ костюмѣ онъ казался еще лучше, чѣмъ въ форменной одеждѣ, которую надѣвалъ, выходя изъ мастерской. Лицо его было такъ хорошо, что могло представить достойный сюжетъ для такого же артиста, какъ онъ самъ; черты его были тонки, правильны, и закончены, какъ будто въ самомъ дѣлѣ были вырѣзаны изъ мрамора. — Я не даю вамъ руки, она вся въ глинѣ моей Клеопатры, сказалъ онъ. — Я не хочу дотрогиваться до глины — это земля, прахъ, отвѣчала Миріамъ. — Я пришла посмотрѣть на то, что выражаетъ покой, холодность, продолжала она; мое искуство слишкомъ страстно, слишкомъ нервозно, исполнено волненія; я не могу работать постоянно, безъ отдыха. Что вы хотѣли мнѣ показать? — Смотрите на все, на что вамъ угодно, отвѣчалъ Киніонъ. Я очень люблю, когда ко мнѣ заходятъ живописцы. Въ ихъ сужденіяхъ нѣтъ предубѣжденій, потому они судятъ справедливѣе, чѣмъ скульпторы, которые никогда не оцѣнили правильно моей работы, точно также, можетъ быть, какъ я ихъ. Въ благодарность за такое довѣріе, Миріамъ посмотрѣла вокругъ и увидѣла нѣсколько статуй изъ мрамора и глины. Киніонъ былъ еще молодъ, и потому не могъ собрать большой галлереи своихъ произведеній. Все, что находилось въ его мастерской, были большею частью попытки въ разныхъ родахъ искуства; нѣкоторыя были не лишены достоинства, которое увеличивалось бѣлизною и блескомъ новаго мрамора. Миріамъ остановилась предъ фигурою прекраснаго юноши, который, ловя жемчугъ на днѣ моря, запутался въ растеніяхъ и умеръ тамъ, среди драгоцѣнныхъ раковинъ. — Бѣдный юноша! онъ погибъ среди богатства, котораго искалъ, замѣтила Миріамъ. Мнѣ нравится эта статуя, хотя въ ней заключено слишкомъ холодное и строгое нравоученіе. Потомъ она перешла къ головѣ Мильтона. Это не была копія съ какого нибудь бюста или картины, и однакожъ превосходила всѣ бюсты вѣрностью, потому что художникъ, приступая къ работѣ изучилъ всѣ извѣстныя изображенія поэта въ этомъ произведеніи соединились особенно вѣрныя черты всѣхъ миніатюръ, портретовъ и бюстовъ. Долгое изученіе поэзіи Мильтона доставило скульптору возможность оживить мраморъ могущественнымъ геніемъ поэта. Это былъ самый трудный и удачный шагъ Киніона. Въ-сторонѣ стояли два-три бюста знаменитыхъ Американцевъ, образъ которыхъ онъ хотѣлъ увѣковѣчить въ потомствѣ. — Да, сказала Миріамъ, голова которой была все еще занята мыслями однородными съ высказанными прежде; хорошо состояніе человѣка довольствующагося мыслью, что послѣ смерти не оставитъ ничего, кромѣ травы на своей могилѣ, если только живые не отнимутъ и этого, прикрывъ ее безплоднымъ мраморомъ. Мнѣ кажется, свѣтъ былъ бы свѣжѣе и лучше, еслибъ сбросилъ съ себя это тяжкое бремя каменныхъ воспоминаній, оставленныхъ вѣками. — Вы говорите противъ всего моего искуства, замѣтилъ Киніонъ. Скульптура и удовольствіе, доставляемое ею человѣку, кажется могутъ служить доказательствомъ, что полезно обращаться къ тому, что было до насъ. — Такъ, такъ! вскричала Миріамъ. Но вѣдь я не хочу ссориться съ вами изъ-за того, что вы бросаете ваши тяжелые камни въ бѣдное потомство, и если правду сказать, я нахожу, что вы способнѣе попасть въ цѣль, чѣмъ кто либо другой. Эти бюсты, хоть я и смѣюсь надъ ними, заставляютъ меня думать, что вы магъ. Вы превращаете горячихъ, пылкихъ людей въ холодный мраморъ; какая счастливая перемѣна! Сдѣлайте и со мною то же! — Съ охотой! вскричалъ Киніонъ, которому давно уже хотѣлось снять это прекрасное и въ высшей степени выразительное лицо. Когда вамъ угодно начать? — Я вовсе не о томъ думаю, отвѣчала Миріамъ. Покажите мнѣ что нибудь другое. — Узнаете вы это? спросилъ скульпторъ. Онъ поднялъ крышку небольшаго старо-моднаго ящика изъ слоновой кости, пожелтѣвшей отъ времени. По стѣнкамъ его стояли вырѣзанныя чрезвычайно тщательно античныя фигуры и вокругъ нихъ висѣли листья; и еслибы Киніонъ сказалъ, что это работа Бенвенуто Челлини, то ни отдѣлка, ни обличавшееся въ ней искуство не возбудили бы сомнѣнія въ его словахъ. Видно однакожъ было, что этотъ ящикъ былъ произведеніе временъ Бенвенуто, а художникъ, сдѣлашвій его, принадлежалъ къ его школѣ, и Можетъ быть, подъ этой крышкою хранились брильянты какой нибудь дамы, красовавшейся при дворѣ Медичи. Но теперь хранились сдѣсь не брильянты; поднявъ хлопчатую бумагу, онъ показалъ маленькую ручку, необыкновенно тонко вырѣзанную изъ мрамора. — Это прекрасно! вскричала Маріамъ, невольно улыбнувшись. Я видѣла во Флоренціи руку Лули, но это лучше, потому что ваша работа дышетъ страстью. — Вы узнаете, чья это рука? спросилъ скульпторъ. — Конечно; это одна изъ самыхъ вѣрныхъ рукъ на свѣтѣ, отвѣчала Миріамъ. Хотя она и маленькая и нѣжная но въ ней видна энергія. Я не разъ видѣла эту ручку во время работы съ кистью; однакожъ я никогда не воображала, чтобъ вы такъ далеко ушли. Какъ вы убѣдили Тильду позволить снять ея руку? — Да она ничего не знаетъ! быстро отвѣчалъ Киніонъ. Я укралъ ее. Эта рука — воспоминаніе. Но я такъ часто видѣлъ ее, что былъ бы ничтожный пачкунъ, еслибы не могъ воспроизвести ее совершенно точно. — Получите-ли вы когда нибудь оригиналъ? сказала Миріамъ ласково. — Я не имѣю основанія надѣяться. Притомъ Тильда такъ удалена отъ нашей сферы, что овладѣть ея сердцемъ также трудно, какъ поймать птицу, летающую подъ самыми облаками. Странно, что при всей своей нѣжности и слабости, она кажется совершенно увѣрена въ себѣ. Нѣтъ, я никогда не овладѣю ею вполнѣ. Она очень способна къ симпатіи, но не нуждается въ любви. — Я отчасти согласна съ вами, отвѣчала Миріамъ. Это совершенно ложная мысль, которую вообще поддерживаютъ мужчины, что природа дала женщинамъ особенную склонность къ тому, что технически называется любовью. Мы въ такой же мѣрѣ чувствуемъ потребность любви, какъ и вы; только намъ нечего больше дѣлать съ нашимъ сердцемъ. Но когда у женщины является другая цѣль въ жизни, она утрачиваетъ готовность любить. Я могу назвать многихъ женщинъ, прославившихся въ искуствѣ, литературѣ ''и'' наукѣ, многихъ даже, которыхъ умъ и сердце были вполнѣ заняты дѣятельностью на менѣе видномъ поприщѣ, никогда несознававшихъ тѣхъ чувствъ и той способности къ пожертвованіямъ, какія обыкновенно приписываются нашему полу. — И Гильда, вы думаете, принадлежитъ къ числу такихъ женщинъ? сказалъ скульпторъ печально. Эта мысль заставляетъ меня опасаться и за нее и за себя. — Можетъ быть, она вывихнетъ свою нѣжную ручку, которую вы такъ хорошо сдѣлали, сказала Миріамъ смѣясь. Тогда вы можете надѣяться. Эти древніе мастеры, поглощающіе теперь всю ея жизнь, единственные ваши соперники. Киніонъ вздохнулъ и положилъ въ ящикъ свое сокровище. — Любовь его къ Гильдѣ переходила въ боготвореніе: онъ никогда не осмѣливался поцѣловать изображеніе, имъ самимъ сдѣланное. — Покажите же теперь вашу новую статую, сказала Миріамъ. — Мою новую статую! повторялъ Киніонъ; занятый мыслями, возбужденными въ немъ рукою Гильды, онъ совершенно забылъ о статуѣ, которую хотѣлъ показатъ Миріамъ. — Она подъ покрываломъ, прибавилъ онъ. — Надѣюсь, это не голая женщина, сказала Миріамъ. Каждый молодой скульпторъ считаетъ, кажется, себя обязаннымъ представить нагую женскую статую, назвавъ ее Еввою, Венерою или Нимфою, чтобы какъ нибудь оправдать ея наготу. Мнѣ досадно и даже стыдно смотрѣть на такія произведенія. Теперь люди привыкли видѣть другъ друга одѣтыми, и нагота въ собственномъ смыслѣ вовсе не существуетъ. Поэтому артистъ — я увѣрена, вы согласитесь со мною — не можетъ съ чистымъ сердцемъ приступить къ подобной работѣ, ужъ потому только, что принужденъ преступнымъ взглядомъ изучать модели. При такихъ условіяхъ мраморъ тёряетъ безъ нужды свою цѣломудренность. Разумѣется, я не отношу этого къ древнимъ скульпторамъ — они находили модели подъ открытымъ небомъ, и оттого нагая статуя древняго художника скромна какъ фіялка и достаточно прикрывается собственною красотою. Но что касается до раскрашенныхъ Венеръ Джипсона, которыя, кажется, выпачканы табачнымъ сокомъ, и до всѣхъ нагихъ статуй новѣйшаго времени, то я не понимаю, что онѣ могутъ сказать этому поколѣнію, и я охотнѣе готова смотрѣть на кучу извести, чѣмъ на нихъ. — Вы слишкомъ строги къ нашимъ профессорамъ, замѣтилъ Киніонъ, полушутя, полусерьезно. Однакожъ вы не совсѣмъ неправы. Мы дѣйствительно должны пріискивать какое-нибудь драпри. Но что прикажете дѣлать? — принять современный костюмъ, одѣть Венеру въ кринолинъ? — Тогда вы точно были бы пачкунъ! возразила Миріамъ, смѣясь. Эта трудность выбора утверждаетъ меня въ томъ мнѣніи, что скульптура уже утратила мѣсто между живыми искуствами, исключая развѣ портретные бюсты. Въ наше время мы не встрѣчаемъ ни одной оригинальной группы, ни даже новой попытки въ этомъ родѣ. Вы сами знаете, что на свѣтѣ нѣтъ болѣе полудюжины оригинальныхъ статуй и группъ, да и тѣ принадлежатъ древности. Кто хорошо знакомъ съ ватиканскою галереею, съ галереею Уфицци, неаполитанскою или луврскою, тотъ въ любомъ новѣйшемъ произведеніи безъ труда откроетъ черты древняго прототипа, который началъ уже выходить изъ моды даже у древнихъ Римлянъ. — Перестаньте, Миріамъ! вскричалъ Киніонъ, или я навсегда брошу рѣзецъ! — Вѣрьте мнѣ, Киніонъ, продолжала Миріамъ, взволнованная душа которой находила успокоеніе въ декламаціи, вѣрьте, что вы, скульпторы, самые большіе воры въ мірѣ; но что же дѣлать! — необходимость! — Я не могу согласиться съ вами вполнѣ, сказалъ Киніонъ; но не могу и отрицать совершенно вашихъ словъ, особенно при настоящемъ состояніи искуства. Но пока въ Каррарѣ будутъ добывать чистый мраморъ, пока у насъ на родинѣ будутъ существовать мраморныя горы, я не перестану вѣрить, что будущія скульпторы оживятъ это благородное искуство и осуществлятъ новые идеалы красоты и величія. А можетъ быть, прибавилъ онъ шутя, человѣчество станетъ одѣваться иначе, или скульпторы найдутъ средство дѣлать видимымъ характеръ человѣка сквозь кринолины и корсеты. — Можетъ быть, сказала Миріамъ. Однакожъ покажите мнѣ вашу статую, которую вѣроятно я слишкомъ строго осудила, не видѣвъ. Но впрочемъ я теперь совершенно способна оцѣнить ее. Киніонъ готовъ былъ открыть модель, но Миріамъ остановила его. — Скажите прежде, какой сюжетъ? сказала она. — Это должна быть Клеопатра, отвѣчалъ скульпторъ; а въ какую эпоху жизни, это вы сами должны сказать. Онъ снялъ наконецъ покрывало, и Миріамъ увидѣла сидящую фигуру женщины, одѣтой въ древній египетскій костюмъ, на столько вѣрный дѣйствительности, насколько остатки древности дозволяютъ воспроизвести его вѣрно. Трудности, представлявшіяся скульптору, казалось, были неодолимы; но онъ рѣшился одолѣть ихъ и достигъ своей цѣли, такъ что Клеопатра являлась нетолько Египтянкою, но дочерью Птоломеевъ дѣйствительно способною перелить-свой тропическій огонь въ холодную кровь Октавія. Чудный покой — это рѣдкое достоинство въ статуѣ — разлитъ былъ во всей фигурѣ. Зритель чувствовалъ, что Клеопатра вступила уже въ горячечный, мучительный періодъ своей жизни и только на мгновеніе успокоилась; но это спокойствіе было спокойствіе отчаянія: ее уже видѣлъ Октавій и остался равнодушенъ къ ея прелестямъ. Она была совершенно покойна, какъ будто ей суждено было ужъ никогда больше не владѣть своими членами; но между тѣмъ въ каждомъ ея мускулѣ выражалась такая энергія, такая сила страсти, что, казалось, вотъ она вскочитъ и какъ тигрица кинется на васъ. Лицо было исполненно удивительно вѣрно. Скульпторъ соединилъ въ немъ всѣ характеристическія черты египетскаго лица. Предъ вами была вся Клеопатра — пылкая, сладострастная, нѣжная, слабая, ужасная, полная восхищающей, но отравляющей прелести. — Что это за женщина! вскричала Миріамъ, послѣ продолжительной паузы. Скажите, она всегда, даже и тогда, какъ вы работали, старается побѣдить силою своей страсти? Вамъ не страшно было прикасаться къ ней, когда она стала оживать подъ вашими руками?… Послушайте, Киніонъ, это великое произведеніе! Какъ и гдѣ вы научились этому? — Это результатъ долгой работы мозга и рукъ, отвѣчалъ Киніонъ, не безъ нѣкотораго сознанія, что его работа дѣйствительно прекрасна. — Я всего больше удивляюсь тому, продолжала Миріамъ, что вы такъ искусно сочетали въ ней всѣ повидимому противорѣчащія черты. Гдѣ вы открыли эту тайну? Ужъ конечно не въ Гильдѣ? — Конечно, не въ ней, сказалъ Киніонъ; она принадлежитъ къ эѳирнымъ типамъ, несовмѣстнымъ ни съ какимъ зломъ. — Да, вы правы, живо сказала Миріамъ. Дѣйствительно, существуютъ женскіе типы эѳирные, какъ вы сказали, и Гильда одна изъ нихъ. Она умерла бы отъ перваго дурнаго дѣла, если предположить на минуту, что она способна на какое-нибудь дурное дѣло. Какъ она, повидимому, ни слаба, но можетъ вынести бремя горести; но она не выдержала бы никакого преступленія. Мнѣ кажется, что, еслибы судьба мнѣ опредѣлила, я вынесла бы и то и другое; хотя въ душѣ я также чиста, какъ Гильда. Вы сомнѣваетесь въ этомъ? — Избави Богъ! вскричалъ Киніонъ. Онъ былъ нѣсколько пораженъ этимъ страннымъ и неожиданнымъ оборотомъ рѣчи и голосомъ артистки, обличавшимъ сильное волненіе и звучавшимъ несовсѣмъ естественно. — О, Киніонъ! вскричала она съ необыкновенною живостью; въ самомъ-ли дѣлѣ вы мой другъ? Я одна, одна, одна! У меня есть тайна, которая жжетъ мое сердце, терзаетъ меня! Иногда я боюсь сойти съ ума отъ нея, иногда я желала бы умереть — но смерть не идетъ. О, еслибы я могла передать ее хоть одному живому существу на свѣтѣ. Вы такъ хорошо знаете женщинъ, вы такъ глубоко видите въ ихъ душахъ можетъ быть, вы поймете меня! Но Богъ знаетъ…. О, позвольте мнѣ говорить! — Миріамъ, говорите, сказалъ скульпторъ, говорите откровенно, какъ брату, и если я могу вамъ помочь…. — Помочь! Нѣтъ! Отвѣтъ Киніона былъ совершенно прямодушенъ и откровененъ; но Миріамъ открыла заднюю мысль и боязнь въ этомъ горячемъ выраженіи готовности услышать ея тайну. Правду сказать, онъ точно сомнѣвался, было-ли бы для него хорошо выслушать, а для нея высказать то, что рвалось наружу. Если въ настоящемъ случаѣ дружба обязывала его къ чему нибудь, то онъ былъ бы готовъ исполнить свой долгъ. Если ея сердце искало только выхода, въ такомъ случаѣ, нѣтъ сомнѣнія, откровенное признаніе облегчило бы его. Но тайна, какова бы она ни была, вырвавшись изъ ея устъ, измѣнила бы существовавшія между ними отношенія. Онъ долженъ былъ бы отдать ей всю свою симпатію и именно тотъ родъ симпатіи, какого потребовали бы обстоятельства, или Миріамъ возненавидѣла бы и его, и себя. Такъ думалъ въ эту минуту Киніонъ, и Миріамъ предугадала его мысли. — Я стану ненавидѣть васъ! вскричала она; да, я вижу, вы также холодны и безжалостны, какъ мраморъ вашихъ статуй. — Я вамъ совершенно сочувствую, видитъ Богъ! возразилъ скульпторъ. — Оставьте ваше сочувствіе для такихъ печалей, которыя оно можетъ утѣшить, сказала Миріамъ, сдѣлавъ усиліе овладѣть собою. А что до меня, то я знаю, какъ помочь моему горю. Все это была ошибка: вы ничего не можете сдѣлать для меня, развѣ только превратить въ камень, какъ Клеопатру; но я не изъ такихъ женщинъ, вѣрьте мнѣ…. Забудьте эту глупую сцену, Киніонъ, и пожалуйста не напоминайте мнѣ о ней, нетолько словомъ, даже взглядомъ. — Если вы этого желаете, я долженъ забыть, сказалъ скульпторъ, держа ея руку, которую она подала ему на прощанье; но если я въ состояніи буду когда нибудь вамъ служить, позвольте мнѣ вспомнить ее. Между тѣмъ, Миріамъ, мы будемъ встрѣчаться съ вами также дружески, какъ прежде. — Вы менѣе искренни, чѣмъ я думала, возразила Миріамъ, если, стараетесь заставить меня думать, что въ нашихъ отношеніяхъ не будетъ никакой перемѣны. Проходя въ переднюю, она остановилась у статуи юноши утонувшаго во время ловли жемчуга. — Моя тайна не жемчугъ, сказала она; однакожъ человѣкъ могъ бы утонуть, стараясь открыть ее. Когда Киніонъ заперъ дверь, гостья медленно стала спускаться съ лѣстницы и на первой площадкѣ остановилась. — Не воротиться-ли? думала она. Я сдѣлала глупость! Я лишилась дружбы честнаго, добраго человѣка и ничего не пріобрѣла. Что, если я ворочусь и разскажу ему все? Она прошла еще три четыре ступени и опять остановилась, прошептала что-то и покачала головой. — Нѣтъ, нѣтъ! произнесла оно почти вслухъ. Удивляюсь, какъ могла придти мнѣ такая мысль! Развѣ его сердце для меня? нѣтъ, я украла бы его у Тильды… Я никогда не передамъ ему моей тайны; она не жемчугъ, но карбункулъ, красный, какъ кровь, слишкомъ дорогой для меня… его нельзя бросить даромъ въ кошелекъ чужаго человѣка. Съ этою мыслью она спустилась съ лѣстницы и увидѣла свою тѣнь, ожидавшую ее на улицѣ. === ГЛАВА VIII. <br>Эстетическое общество. === Вечеромъ того дня, когда Миріамъ посѣтила Киніона, было собраніе эстетическаго общества, образовавшагося изъ художниковъ Англо-Саксонцевъ и главнымъ образомъ Американцевъ. Въ настоящее собраніе явилось сверхъ того нѣсколько туристовъ, оставшихся еще въ Римѣ, хотя св. недѣля уже прошла. Миріамъ, Гильда и скульпторъ были также здѣсь, а съ ними вмѣстѣ явился и Донателло, жизнь котораго измѣнила свое естественное теченіе, такъ какъ онъ, подобно вѣрной собачкѣ, всюду слѣдовалъ за своею госпожею, гдѣ только могъ ее встрѣтить. Мѣстомъ собранія было довольно мрачное жилище одного изъ извѣстнѣйшихъ членовъ общества. Собранія эти отличались простотою и отсутствіемъ всякихъ церемоній, что очень обыкновенно между иностранцами, живущими въ Римѣ. Кто не былъ заинтересованъ искусствомъ, тотъ, конечно, не могъ найти удовольствія въ этомъ обществѣ, гдѣ каждое лицо было поглощено одною общею идеею, одною и тою же цѣлью. Одна изъ главныхъ причинъ, почему Римъ сдѣлался любимою резиденціею артистовъ, ихъ идеальнымъ жилищемъ, которое никто не спѣшитъ оставить, подышавъ однажды его воздухомъ, — заключается въ томъ, что они чувствуютъ здѣсь свою силу, составляютъ свое общество, гдѣ каждый является свободнымъ гражданиномъ, а не чужестранцемъ какъ въ другихъ мѣстахъ. Въ собравшемся въ настоящемъ случаѣ обществѣ было нѣсколько лицъ, имена которыхъ извѣстны всему просвѣщенному міру и много молодыхъ артистовъ, которыхъ ожидала такая же слава. Вниманіе присутствующихъ было обращено на коллекцію древностей, принесеи, ныхъ однимъ изъ гостей и заботливо разложенныхъ по столамъ. Древности эти принадлежали къ разряду тѣхъ произведеній искуства, которыми до сихъ поръ богата почва Рима и его окрестностей — печати, маленькія бронзовыя фигуры, и разныя вещи, рѣзанныя изъ слоновой кости; — все это, конечно, предметы не большой цѣнности, но не лишенные значенія въ коллекціи художника. Но всего интереснѣе было собраніе старинныхъ картинъ; на многихъ изъ нихъ, по мнѣнію владѣльца, замѣтны были слѣды кисти великаго мастера, хотя онѣ и пожелтѣли отъ времени и были попорчены, вѣроятно, позднѣйшими владѣльцами, обходившимися съ ними совершенно безцеремонно. Такимъ образомъ, въ картинахъ этихъ одинъ общій очеркъ и постановка фигуръ сохранила свое первоначальнное достоинство. Всѣ были заняты разборомъ принесенныхъ вещей; наконецъ вниманіе нѣсколькихъ знатоковъ остановилось на одной небольшой картинѣ, которую они приписывали Рафаэлю, будто бы набросавшему на ней первый очеркъ своего любимаго типа Мадонны. Другіе приписывали ее Леонардо да Винчи и утверждали, что это варіація на тему, картины его «Скромность и Тщеславіе», находящейся въ палаццо Скіарра. Было еще съ полдюжины другихъ картинъ, и каждая возбуждала самыя разнообразные толки, Гильда была въ высочайшей степени заинтересована богатымъ портфелемъ. Она такъ долго всматривалась въ одну картину, что Миріамъ наконецъ спросила ее, какое она сдѣлала открытіе. — Посмотрите внимательно на эту картину, отвѣчала Гильда, подавая ее Миріамъ. Если вы дадите себѣ трудъ отдѣлить рисунокъ отъ этихъ пятенъ, сдѣланныхъ кистью, вы найдете, что это очень любопытная вещь. — Я думаю, это будетъ совершенно напрасный трудъ, отвѣчала Миріамъ; мнѣ нужно или, вѣрить вамъ на-слово, или пріобрѣсти вашу способность. Фи! какая грязная!. Дѣйствительно, картина, находившаяся въ рукахъ Гильды, болѣе другихъ пострадала отъ времени и отъ дурнаго употребленія; замѣтно было даже, что кто-то пытался уничтожить рисунокъ. Однакожъ съ помощью Гильды Миріамъ разглядѣла крылатую фигуру съ обнаженнымъ мечомъ и дракона или демона, распростертаго у ея ногъ. — Я убѣждена, сказала Гильда тихо, что это работа Гвидо Рени. Если такъ, то должно быть это оригинальный эскизъ его картины, находящейся въ церкви капуциновъ, — Михаилъ архангелъ, поставившій ногу на демона. Общее расположеніе и концепція одинаковы; разница только въ томъ, что здѣсь лицо демона болѣе en-face и грозитъ-архангелу, который отъ него отворачивается. — Неудивительно! отвѣчала Миріамъ. Это совершенно согласно съ изысканностью и вообще съ характеромъ Михаила, какимъ его представилъ Гвидо. Онъ ни когда не въ состояніи былъ бы взглянуть прямо въ лицо демона. — Миріамъ! вскричала Гильда тономъ упрека. Мнѣ очень грустно слышать, съ кйкимъ презрѣніемъ вы отзываетесь о прекрасномъ, божественномъ образѣ. — Извините, милая Гильда! вскричала Миріамъ. Вы эти вещи разсматриваете болѣе съ религіозной точки зрѣнія. Я согласна, что архангелъ Гвидо прекрасная картина, но на меня она никогда не производила такого впечатлѣнія, какъ на васъ. — Оставимъ это, отвѣчала Гильда. Я хотѣла обратить ваше вниманіе на лицо демона; онъ вовсе не похожъ на демона оконченной картины. Вы знаете, Гвидо утверждалъ, что сходство его съ кардиналомъ. Памфили или случайное, или воображаемое. Но вотъ здѣсь это лицо, какъ было задумано съ самаго начала. — И согласитесь, что здѣсь демонъ гораздо энергичнѣе, чѣмъ на оконченной картинѣ, сказалъ Киніонъ, взявъ рисунокъ изъ рукъ Гильды. Какая необыкновенная сила въ этомъ страшномъ безобразіи, и даю слово, прибавилъ онъ послѣ, паузы, это не невозможное лицо, я видѣлъ гдѣ-то такую голову на плечахъ живаго человѣка. — И я тоже видѣла, сказала Гильда. Это поразило меня съ перваго взгляда. — Донателло, сказалъ Киніонъ, посмотрите на это лицо. Донателло, какъ вѣроятно догадывается читатель, не принималъ большаго участія въ искуствѣ и почти никогда не осмѣливался высказывать своего мнѣнія; но. теперь поглядѣвъ съ минуту на картину, онъ бросилъ ее съ выраженіемъ отвращенія и. ненависти. — Я знаю это лицо! прошепталъ онъ. Это модель Миріамъ! Странное сходство демона съ живымъ человѣкомъ замѣтили и Еильда и Киніонъ, но увѣрились въ немъ окончательно, когда Донателло подтвердилъ вѣрность ихъ замѣчанія. Что могло быть причиною этого сходства — рѣшить не возможно; можетъ быть, Гвидо, силясь представить въ образѣ идею зла, безсознательно намекнулъ на человѣческое лицо; или, можетъ быть, онъ нарисовалъ портретъ человѣка, который такъ же преслѣдовалъ его, какъ преслѣдовала Миріамъ ея модель, который посмерти Гвидо укрылся въ древнихъ катакомбахъ и бродилъ тамъ, какъ призракъ, ожидая новой добычи, пока наша артистка не вывела его на свѣтъ. — Я вовсе не признаю сходства, сказала Миріамъ; я разъ двадцать сама рисовала его лицо и потому могу быть лучшимъ судьею. Начался споръ по поводу архангела Гвидо, окончившійся тѣмъ, что наши друзья положили на другой день утромъ идти въ церковь капуциновъ и тамъ рѣшить вопросъ. Во всякомъ случаѣ сходство той картины съ грязнымъ очеркомъ, находившимся теперь передъ ними, заслуживало вниманія. Около десяти часовънѣсколько человѣкъ, стоявшихъ на балконѣ, объявили, что луна поднялась уже высоко, и предложили пойти посмотрѣть на развалины, которыя особенно эфектны при лунномъ освѣщеніи. Предложеніе было съ восторгомъ принято молодыми людьми. Они немедленно вышли, слабо освѣщаемые восковыми свѣчами, которыми въ Римѣ необходимо запасаться всякому, кому приходится въ ночное время спускаться или подниматься по лѣстницамъ. Вышедъ на улицу, они увидѣли небо, ярко озаренное луною, которая кидала свѣтъ на стѣну противоположнаго палаццо и оттѣняла всѣ его архитектурныя украшенія — карнизы, колонны и рѣшетки темныхъ оконъ, придававшія всему зданію видъ тюрьмы. Починщикъ старой обуви уже закрылъ свою лавку, помѣщенную въ основаніи.дворца; фонарь продавца сигаръ сверкалъ въ тѣни арокъ; французскій часовой мѣрно.ходилъ взадъ нъпередъ вдоль портала и бездомная собака съ громкимъ лаемъ преслѣдовала его, какъ бы оспаривая у него право быть сторожемъ этого мѣста. Со всѣхъ сторонъ слышался шумъ падающей воды, находившейся гдѣ-то недалеко, но совершенно невидимой. Такой шумъ можно слышать во многихъ улицахъ и дворцахъ, когда дневной шумъ умолкаетъ, потому что консулы, императоры, папы и великіе люди разныхъ временъ не находили лучшаго средства обезсмертить свое имя, какъ построить вѣчно новый, неразрушимый бассейнъ и наполнить его водою; — потомство могло убѣдиться, что эти постройки прочнѣе чѣмъ мѣдь и мраморъ. — Донателло, вы можете взять себѣ въ товарищи кого нибудь изъ этихъ юношей, сказала Миріамъ, увидѣвъ его возлѣ себя. Теперь я вовсе не въ такомъ настроеніи, какъ въ тотъ вечеръ, когда мы танцовали въ виллѣ Боргезе. — Я никогда больше не захочу танцовать, отвѣчалъ Донателло. — Какой печальный тонъ! вскричала Миріамъ. Вы совершенно испортились въ этомъ мрачномъ Римѣ; но вы опять будете благоразумны и счастливы, если скоро воротитесь домой, въ Тоскану. Дайте мнѣ руку; только берегитесь — не шалите. Мы сегодня должны вести себя спокойно и важно. Общество раздѣлилась на группы; каждый выбралъ себѣ товарища — живописецъ скульптора, скульпторъ живописца, потому что, какъ извѣстно, артисты чувствуютъ болѣе симпатіи къ тѣмъ, которые трудятся въ другой Сферѣ, нежели къ своимъ собратамъ. Киніонъ охотно предложилъ бы свою руку Тильдѣ и держался бы нѣсколько въ сторонѣ отъ остальнаго общества; но она шла возлѣ Миріамъ и, казалось хотѣла остаться одна. Они скоро прошли узкую улицу, выходящую на площадь, гдѣ въ лунномъ свѣтѣ сверкалъ величественнѣйшій изъ римскихъ фонтановъ. Шумъ его, чтобъ не сказать ревъ, слышенъ былъ гуляющимъ до тѣхъ поръ, пока они оставались на открытомъ воздухѣ. Это фонтанъ Треви, источникъ котораго находится далеко за стѣнами города, и вода стремится оттуда по подземнымъ водопроводамъ. — Я напьюсь воды изъ этого фонтана, сказала Миріамъ. Черезъ нѣсколько дней я уѣду изъ Рима, а говорятъ, что одинъ глотокъ воды изъ фонтана Треви перёдъ отъѣздомъ обезпечиваетъ возвращеніе, какія бы ни встрѣтились препятствія. Вы также напьетесь, Донателло? — Синьорина, я пью, что вы пьете, отвѣчалъ Донателло. Вся компанія подошла къ фонтану; одни пили воду, другіе разсматривали мраморную группу, довольно нелѣпое произведеніе какого-то скульптора школы Бернини. Впрочемъ, теперь при лунномъ свѣтѣ, весь этотъ фронтонъ съ нишами, и выглядывающими изъ нихъ аллегорическими фигурами, Нептуномъ и тритонами у основанія, казался несравненно лучше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. — Чтобы сдѣлали изъ такой страшной силы воды у насъ въ Америкѣ? сказалъ кто-то изъ артистовъ, — ее заставили-бы ворочать колеса машинъ, хлопчато-бумажной фабрики — я увѣренъ. — Народъ сломалъ бы эти божества, сказалъ Киніонъ, и вѣроятно поставилъ бы тридцать одну фигуру — изображающія штаты и серебряные потоки, исходящіе изъ каждой изъ нихъ, соединялись бы въ огромномъ резервуарѣ общаго благосостояніи націи. — Или, еслибы они захотѣли придать оттѣнокъ сатиры, замѣтилъ какой-то англійскій художникъ, то могли бы заставить одну фигуру смывать пятна на національномъ флагѣ. Римскія прачки могли бы служить отличными моделями. — Мнѣ часто хотѣлось взглянуть на этотъ фонтанъ при лунномъ свѣтѣ, сказала Миріамъ, потому что здѣсь было свиданіе Корины съ лордомъ Невиллемъ послѣ разлуки. Подойдите кто нибудь, я посмотрю, можно-ли различать лица въ водѣ. Опершись на край бассейна, она услышала чьи-то тихіе шаги и замѣтила въ водѣ, что.кто-то смотритъ изъ-за ея плеча. Свѣтъ луны освѣщалъ сзади артистку и, падая на Фронтонъ, освѣщалъ всѣ статуи, скалы, и дробился въ постоянно волнующейся поверхности воды. Надо замѣтить, что Корина узнала Невилля по отраженію его лица въ водѣ; но Миріамъ собственная тѣнь мѣшала различить лица. — Три тѣни! вскричала она. Три отдѣльныя тѣни и всѣ такія темныя и тяжелыя, что утонули въ водѣ. Онѣ всѣ рядомъ лежатъ на днѣ бассейна. Одну я узнаю: съ правой стороны Донателло, — я узнала его по волосамъ и по очертанію головы. Но я не могу различить фигуры, которая съ лѣвой стороны; какая-то темная масса, неопредѣленная, какъ предзнаменованіе бѣдствія… Кто же это можетъ быть?… Ахъ! Это восклицаніе невольно вырвалось изъ ея груди, когда она, обернувшись назадъ, увидѣла странную фигуру, преслѣдовавшую ее, хорошо знакомую всему обществу артистовъ. Общій взрывѣсмѣха послѣдовалъ за восклицаніемъ Миріамъ; между тѣмъ фигура наклонилась къ ней и произнесла нѣсколько словъ, которыхъ нельзя было разслышать, за шумомъ воды; однакожъ, судя по жестамъ, можно было заключить, что она приглашала Маріамъ омочить руки въ водѣ. — Онъ, должно-быть, не Италіанецъ, покрайней мѣрѣ не Римлянинъ, замѣтилъ кто-то изъ художниковъ. Я никогда не видѣлъ, чтобъ кто нибудь изъ нихъ такъ заботливо мылъ руки. Посмотрите, онъ третъ ихъ, какъ будто бы хотѣлъ смыть пятна и грязь, нанесенныя цѣлымъ тысячелѣтіемъ. Дѣйствительно, омочивъ руки въ водѣ, онъ теръ ихъ съ необыкновеннымъ усердіемъ, потомъ смотрѣлъ въ воду, какъ будто желая удостовѣриться, не замѣтны-ли во всемъ бассейнѣ слѣды его умовенія. Маріамъ съ ужасомъ глядѣла на него нѣсколько мгновеній, потомъ, овладѣвъ собою, почерпнула горестью воды и, слѣдуя старинной формѣ заклятій, брызнула ею въ лицо своего преслѣдователя. — Во имя всѣхъ святыхъ, вскричалъ она, исчезни, демонъ, и оставь меня навсегда! — Этого недостаточно, сказалъ кто-то изъ артистовъ, въ фонтанѣ не святая вода! Дѣйствительно, заклятіе не произвело никакого дѣйствія на демона. Онъ умылъ еще виски, промылъ глаза/посмотрѣлъ пристально въ воду и опять жестами пригласилъ Маріамъ послѣдовать его примѣру. Зрители громко смѣялись, но въ смѣхѣ ихъ слышалась принужденность, потому что въ фигурѣ точно было что-то отталкивающее и отвратительное. Въ эту минуту Маріамъ почувствовЭла, что кто-то сильно схватилъ ее за руку; она обернулась и увидѣла Донателло, лицо котораго было искажено яростью хищнаго звѣря. — Позвольте мнѣ утопить его, прошепталъ онъ. Вы сейчасъ услышите, какъ онъ захлебнется. — Перестаньте, успокойтесь, Донателло! сказала Маріамъ ласково, видя, что вся душа ея спутника была взволнована неестественнымъ гнѣвомъ и ужасомъ. Оставьте его въ покоѣ. Онъ сумасшедшій, и мы сами будемъ казаться сумасшедшими, если станемъ тревожиться его странностями. Оставимъ его, пусть онъ себѣ моется, если ему это нравится; что намъ до этого? Ну, успокойтесь же, глупый мальчикъ! Тонъ и жесты ея были таковы, какъ будто бы она усмиряла разозлившуюся вѣрную собаку; она погладила его по головѣ, потомъ дотронулась до его щеки своею нѣжною рукою. — Ахъ, синьорина! тяжело вздохнувъ, сказалъ Донателло, который успѣлъ нѣсколько успокоиться когда они пошли дальше, продолжая держаться въ сторонѣ отъ остальнаго общества. Могу-ли я быть теперь такимъ, какимъ вы меня въ первый разъ видѣли? Мнѣ кажется, я очень измѣнился въ теченіе этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и особенно въ послѣдніе дни. Радость исчезла навсегда, все прошло! все прошло! Посмотрите, какъ горятъ мои руки, а еслибы вы знали, какъ горитъ мое сердце! — Мой бѣдный Донателло! вы больны! сказала она тономъ глубокой симпатіи и состраданія. Это Римъ отнялъ у васъ вашу прежнюю счастливую, веселую жизнь. Возвращайтесь, мой другъ, домой; тамъ вы опять будете счастливы, какъ прежде. Нашлй-Ли вы здѣсь что нибудь, чѣмъ бы могли наслаждаться? скажите мнѣ правду. — Да, отвѣчалъ Донателло. — Что? ради Бога скажите! живо произнесла Маріамъ. — Жгучую боль въ сердцѣ, отвѣчалъ Донателло, потому что вы причиною ея. Въ это время они находились уже довольно далеко отъ фонтана Треви. О сценѣ, происшедшей у бассейна, почти никто не говорилъ, потому что всѣ считали преслѣдователя Миріамъ сумасшедшимъ человѣкомъ и едва ли были удивлены странностію его поведенія. Миновавъ нѣсколько узкихъ улицъ, общество прошло черезъ площадь Апостоловъ и наконецъ достигло форума Траяна. На всемъ пространствѣ, гдѣ нѣкогда былъ Римъ, время особенно рѣзко обнаружило свою дѣятельность — оно употребило тутъ усилія, чтобъ похоронить древній городъ и въ теченіи восемнадцати столѣтій закапывало все глубже и глубже могилу. Ту же судьбу испытывалъ и форумъ Траяна, пока французы въ отсутствіи папы не начали раскапывать землю вокругъ гигантской колонны и не открыли ея основанія, украшеннаго барельефами древнихъ императоровъ. На площади предъ нимъ возвышается каменная роща, состоящая изъ полуразвалившихся, неровныхъ столбовъ исчезнувшей базилики, еще сохраняющихъ прежнее величіе и, кажется, уже неспособныхъ къ дальнѣйшему разрушенію. Въ концѣ площади находится громадный гранитный столбъ. Это самый положительный свидѣтель прошлаго; ни исторія, ни эпопеи, ни сила мысли не могутъ сдѣлать существованіе древняго Рима столь ощутительнымъ для самаго отдаленнаго потомства, какъ этотъ громадный остатокъ того, что было создано когда-то великимъ народомъ. — Посмотрите, сказалъ Киніонъ, на этомъ столбѣ сохранилась еще шлифовки. Теперь ужъ довольно поздно, а я чувствую жаръ полуденнаго солнца; этотъ столбъ кажется вѣченъ. Полировка, выдержавшая слишкомъ полторы тысячи лѣтъ, жаръ, сохраняющійся до полуночи, — это почти невѣроятно. — Въ этомъ столбѣ можно найти утѣшеніе, сказала Миріамъ; онъ напоминаетъ, что всѣ человѣческія бѣдствія преходящи. — Также, какъ радости, и счастье, и все прекрасное, возразила Гильда. Мнѣ непріятино думать, что этотъ камень, только потому, что онъ массивный, останется, Богъ знаетъ, какъ долго, между тѣмъ какъ картина, которая заключаетъ въ себѣ душу и должна быть безсмертна, исчезаетъ. — О милая Гильда, сказала Миріамъ, утѣшьтесь общимъ заключеніемъ, которое вывести можно изъ всего на свѣтѣ и совершенно справедливымъ во всѣхъ отношеніяхъ — «все пройдетъ!» — и это когда нибудь исчезнетъ. Разговоръ ихъ былъ прерванъ внезапнымъ крикомъ нѣсколькихъ артистовъ, остававшихся въ сторонѣ и разговаривавшихъ между собою. — Траянъ! Траянъ! кричали они. — Вы хотите оглушить насъ своимъ крикомъ, сказала Миріамъ, смѣясь; что съ вами? Вся площадь огласилась крикомъ — Траянъ! и эхо повторяло это крикъ со всѣхъ сторонъ понѣскольку разъ. — Мы пользуемся случаемъ попробовать свои голоса, отвѣчалъ одинъ изъ артистовъ; а сверхъ того надѣемся вызвать Траяна; пусть онъ посмотритъ на свою колонну, онъ при жизни ея, не видѣлъ, — вѣдь ваша модель бродитъ еще по Риму, а онъ жилъ и грѣшилъ раньше Траяна; почему же не явиться и Траяну? — Я не думаю, чтобъ умершимъ императорамъ могли доставить удовольствіе ихъ колонны, замѣтилъ Киніонъ. Всѣ эти прекрасные барельефы, на которыхъ представлены кровавые подвиги Траяна, едвали понравились бы ему; они вмѣстѣ съ нимъ явятся на страшный судъ и скажутъ, что онъ дѣлалъ при жизни. Еслибы мнѣ пришлось ставить памятникъ какому нибудь герою, я подумалъ-бы, что изобразить на пьедесталѣ. — Вотъ и проповѣдь! сказала Гильда, смѣясь надъ нравственною рѣчью Кинібна. Впрочемъ, эти камни въ самомъ дѣлѣ могутъ внушить мысль, годную для проповѣди. Все общество въ самомъ веселомъ настроеніи духа отправилось далѣе взглянуть на массивные остатки храма Марса гдѣ въ настоящее время помѣщается женскій монастырь. По дорогѣ они остановились на минуту у портика храма Минервы, богатѣйшаго и прекраснѣйшаго произведенія древняго зодчества, но сильно пострадавшаго отъ времени и почти до половины скрывающагося въ наносной почвѣ. Въ этомъ зданіи на мѣстѣ древней богини пріютился булочникъ. — Ужъ булочникъ вынулъ изъ печи свои булки, замѣтилъ Киніонъ. Слышите, какой сильный запахъ? Я думаю, Минерва, въ отмщеніе за такое поруганіе ея храма, подлила бы ему въ тѣсто уксусу, еслибы не знала, что новые Римляне сами льютъ его. Они поворотили, въ Via Alessandria и, достигнувъ храма Мира, прошли подъ его высокими массивными арками на длинную площадь, огороженную плетнемъ. На этомъ мѣстѣ, имѣющемъ въ настоящее время деревенскую наружность, въ древности вѣроятно была одна изъ великолѣпнѣйшихъ улицъ. На всемъ этомъ пространствѣ, поросшемъ травою, лежатъ груды развалинъ, и видѣнъ обнаженный слѣдъ обширнаго храма, построеннаго Адріаномъ. Оно оканчивается довольно крутымъ спускомъ, у подножія котораго разстилается равнина, загроможденная развалинами Колизея. === ГЛАВА IX. <br>Въ Колизеѣ и на краю пропасти. === У входа въ эту величественную развалину, какъ обыкновенно въ лунные вечера, стояло нѣсколько экипажей; но внутри почти никого не было видно. Французскій часовой, стоявшій у главной арки, внимательно осмотрѣлъ группу новыхъ посѣтителей, однако не помѣшалъ имъ идти дальше. Вся внутренность развалинъ была залита луннымъ свѣтомъ, въ которомъ даже слишкомъ рѣзко обрисовывались арки. Величественныя воспоминанія помогаютъ воображенію создать постройку болѣе громадную, чѣмъ Колизей, и разрушить ее въ болѣе живописныя развалины. Знаменитое описаніе Байрона лучше дѣйствительности. Онъ смотрѣлъ на сцену сквозь чарующую призму протекшихъ столѣтій и освѣтилъ ее свѣтомъ звѣздъ, вмѣсто того, чтобъ представить ее въ яркомъ свѣтѣ полной луны. Одни изъ членовъ нашего эстетическаго общества усѣлись на лежащую колонну, другіе на массивную глыбу мрамора, нѣкогда, можетъ быть, служившую подножьемъ жертвенника, иные на ступенькахъ христіанскаго алтаря. Хотя всѣ они были Готы и варвары, однакожъ болтали между собою такъ весело, какъ будто бы принадлежали къ племени, населяющему нынѣшнюю Италію. Здѣсь, гдѣ столько гладіаторовъ и христіанскихъ мучениковъ было истерзано дикими звѣрями, древнее населеніе Рима находило много удовольствія и веселья. И теперь нѣсколько человѣкъ, сидя у подножья чернаго креста, возвышающагося въ центрѣ Колизея, пѣли веселыя пѣсни. Всѣ преступленія, совершенныя на этомъ мѣстѣ, вся пролитая кровь, доставила ему особенную святость. Недаромъ римская церковь обѣщаетъ отпущеніе грѣховъ тому, кто напечатлѣетъ поцѣлуй на черномъ крестѣ. Кругомъ по всему пространству Колизея воздвигнуты алтаря, изъ которыхъ каждый напоминаетъ какое нибудь обстоятельство страданій Спасителя. Пилигримы ползаютъ на колѣнахъ отъ одного алтаря до другаго, и у каждаго склоняясь, терпѣливо читаютъ свои молитвы. — Какъ все это прекрасно! сказала Гильда, вздохнувъ отъ удовольствія. — Да, отвѣчалъ Киніонъ, сидѣвшій подлѣ нея на колоннѣ. Колизей мнѣ кажется теперь, какъ мы его видимъ, лучше, чѣмъ въ то время, когда здѣсь собиралось восемьдесятъ тысячъ народа смотрѣть, какъ львы и тигры разрывали людей. Колизей и былъ построенъ для насъ и надлежащее употребленіе изъ него сдѣлали только спустя двѣ тысячи лѣтъ послѣ его окончанія. — Едва-ли императоръ Вёспасіанъ имѣлъ насъ въ виду, сказала Гильда; но я все-таки ему очень благодарна за эту постройку. — Но я думаю, его не такъ благодарятъ тѣ, чьимъ инстинктамъ онъ потворствовалъ, возразилъ Киніонъ. Представьте себѣ, что здѣсь по ночамъ собираются восемьдесятъ тысячъ духовъ, терзаемыхъ древними воспоминаніями, что они опять тѣснятся въ этихъ аркахъ и каятся въ нечеловѣческомъ наслажденіи, какое они здѣсь нѣкогда испытывали. — Вы населяете эту мирную сцену готическими ужасами, сказала Гильда. — У меня есть основаніе предполагать въ Колизеѣ сборище привидѣній, отвѣчалъ скульпторъ. Вы помните дѣйствительную сцену изъ біографіи Бенвенуто-Челлини, въ которой знакомый ему некроманъ очертилъ магическій кругъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь черный крестъ, и вызвалъ миріады демоновъ! Бенвенуто видѣлъ собственными глазами гигантовъ, пигмеевъ и другихъ чудовищъ, прыгавшихъ и плясавшихъ на стѣнахъ. Эти привидѣнія были Римляне, посѣщавшіе при жизни Колизей. — Я и теперь вижу привидѣніе! сказала Гильда не совсѣмъ спокойно. Посмотрите на этого пилигрима; онъ ползетъ на колѣняхъ отъ одного образа къ другому и, кажется, очень усердно молится. Когда онъ повернулся въ эту сторону и свѣтъ упалъ ему въ лицо — я узнала его. — Я тоже узнаю его, сказалъ Киніонъ. Бѣдная Миріамъ! Думаете вы, что она его видитъ? Они осмотрѣлись кругомъ и замѣтили, что Миріамъ не было. Она незамѣтно отдѣлилась отъ общества и ушла въ темную арку, куда не проникалъ лунный свѣтъ. Донателло, который сторожилъ ее, какъ вѣрная собака, прокрался за нею и сдѣлался невиннымъ свидѣтелемъ сцены, ужасной въ своемъ родѣ. Не зная объ его присутствіи и полагая, что она одна, Миріамъ, эта прекрасная дѣвушка, начала дѣлать самые странные, дикіе жесты, скрежетать зубами и топать ногами, какъ будто-бы она хотѣла скрыть отъ остальнаго общества припадокъ помѣшательства. Но извѣстно, что многія лица подъ вліяніемъ сильнаго напряженія ищутъ успокоенія своихъ душевныхъ страданій въ болѣе или менѣе дикомъ, внѣшнемъ проявленіи ихъ; они часто кричатъ, если это возможно. Въ такія минуты ихъ можно почитать сумасшедшими. — Синьорина! сжальтесь надо мною! вскричалъ Донателло, приблизившись къ ней. Это слишкомъ страшно! — Какъ вы смѣли идти за мною? вскрикнула Миріамъ, вздрогнувъ; за такое оскорбленіе убиваютъ!… — Убейте, если вамъ угодно, или если нужно, отвѣчалъ Донателло покорно, ''я не'' буду противиться смерти. — Донателло, сказала Миріамъ, приблизившись къ нему; она казалась уже покойнѣе, но голосъ ея дрожалъ. Донателло, если вы любите себя, если вы хотите быть счастливы, какъ прежде, оставьте меня! — Она печально посмотрѣла на него, но не двигалась. — Я говорю вамъ, — продолжала она, послѣ паузы, — надо мною виситъ ужасное бѣдствіе — я это знаю, я вижу его, чувствую въ. воздухѣ. Оно обрушится на меня и задавитъ васъ, если вы не оставите меня! Ступайте же и благодарите Бога за спасеніе. Ступайте, или вы погибли! На лицѣ Донателло выразилось такое высокое и глубокое чувство, какого въ немъ и предположить не могла Миріамъ. — Я никогда не оставлю васъ, сказалъ онъ; вы не можете прогнать меня отъ себя. — Бѣдный Донателло! вскричала Миріамъ. Кромѣ васъ, никто не добивается раздѣлить мою судьбу, никто не идетъ за мною; возлѣ меня нѣтъ никого, кромѣ васъ!… Да, они называютъ меня прекрасной, продолжала она, обращаясь нестолько къ Донателло, сколько къ себѣ самой; — и я привыкла думать, что весь міръ будетъ у моихъ ногъ, когда меня постигнетъ бѣда! Теперь, да, теперь наступила эта бѣда, и что же? Моя красота, мои дарованія привлекли ко мнѣ одного простодушнаго мальчика, котораго они называютъ полуумнымъ, котораго они считаютъ способнымъ только наслаждаться жизнью. — Я принимаю его помощь — завтра, завтра я все разскажу ему, все!… Но развѣ это не преступленіе — смутить его чистую, благородную душу такимъ ужаснымъ разсказомъ и передать ему свою муку?!.. Она протянула къ нему руку и, когда онъ прижалъ ее къ губамъ, печально улыбнулась. Выходя изъ темной арки, они замѣтили стоящаго на колѣняхъ пилигрима, достигшаго уже тѣхъ ступеней, на которыхъ за нѣсколько времени передъ тѣмъ сидѣла Миріамъ. Здѣсь онъ остановился и началъ усердно молиться. Но Киніонъ, сидѣвшій невдалекѣ отъ него, замѣтилъ — и это показалось ему очень страннымъ, — что въ лицѣ этого человѣка, равно какъ и въ дѣйствительной его жизни, не видно было признаковъ раскаянія, хотя онъ и совершалъ это колѣнопреклоненное путешествіе, и даже въ то время, когда онъ шевелилъ губами, произнося, по всей вѣроятности, слова молитвы, глаза его блуждали, и Миріамъ вскорѣ почувствовала, что онъ ее замѣтилъ. — Надо полагать, что онъ примѣрный католикъ, тихо сказалъ кто-то изъ присутствовавшихъ. Судя по этому, едва-ли можно принять его за того человѣка, котораго видѣли въ катакомбахъ. — Его обратили католическіе богословы, отвѣчалъ другой; они ужъ тысяча-пятьсотъ лѣтъ убѣждаютъ его. Чрезъ нѣсколько минутъ вся компанія пошла дальше. Выйдя изъ Колизея, они оставили влѣво отъ себя арку Константина, а за нею безобразныя развалины дворца цезарей, части котораго возобновлены и обращены въ монастыри и новыя виллы; потомъ повернули къ городу и прошли чрезъ арку Тита. Луна сіяла такъ ярко, что освѣщала внутри высѣченный изъ мрамора еврейскій подсвѣчникъ о семи вѣтвяхъ, оригиналъ котораго можетъ быть и теперь еще лежитъ на днѣ Тибра. По мѣрѣ того, какъ артисты подвигались впередъ, имъ все чаще и чаще попадались навстрѣчу пары или группы гуляющихъ. Въ лунные вечера Римъ оживляется: со всѣхъ сторонъ слышатся пѣсни, шумъ и сливаются съ вашими сновидѣніями, если вы заблаговременно улеглись спать; но гораздо лучше быть въ то время на улицѣ, потому что томительный жаръ римской атмосферы къ вечеру уменьшается. Наконецъ они достигли форума и скоро приблизились къ краю пропасти. — Отойдемъ отсюда, сказалъ Киніонъ, крѣпко упершись ногой объ край пропасти; это дѣйствительно, что называется стоять на краю пропасти. Въ нее когда-то бросился Курцій со своимъ конемъ. Представьте себѣ страшное отверстіе, недосягаемую для глаза глубину, выглядывающія изъ нея чудовища съ отвратительными физіономіями и кругомъ толпу испуганнаго народа. Въ этой картинѣ смыслъ гораздо глубже, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Здѣсь собрались всѣ пророческія видѣнія — всѣ будущія бѣдствія Рима — тѣни Готтовъ, Галловъ и даже нынѣшнихъ французскихъ солдатъ. Я бы много далъ, чтобъ взглянуть въ такую пропасть. — Я думаю, что всякій человѣкъ, сказала Миріамъ, въ минуты горя и отчаянія смотритъ въ такую же пропасть. — Что же тамъ? спросила Гильда. Я никогда еще туда не заглядывала. — Погодите, откроется она и для васъ, отвѣчала Миріамъ. Такая пропасть не что иное, какъ только одна изъ безчисленныхъ пропастей, разбросанныхъ повсюду подъ нашими ногами. Прочное человѣческое счастіе состоитъ въ томъ, что тонкая скорлупа, покрывающая эти пропасти въ состояніи служить подмостками для тѣхъ сценъ, которыя мы разъигрываемъ въ жизни. Но чтобы открыть пропасть, ненужно землетрясенія: — стоитъ ступить одной тяжелой ногѣ — и все готово. Я нахожу, что героизмъ Курція глупый и совершенно ненужный поступокъ. Чтожъ изъ того, что онъ бросился туда? За нимъ туда же ушелъ весь, Римъ — дворцы цезарей, храмы боговъ, статуи великихъ людей — все провалилось туда! Эти побѣдоносныя арміи и тріумфаторы, съ торжественною музыкою возвращавшіеся съ поля битвы, куда они шли? — все туда же! Все бросалось за этимъ несчастнымъ, глупымъ Курціемъ, который думалъ, что спасетъ ихъ. — Вашъ взглядъ на судьбу человѣческую меня очень печалитъ, Миріамъ, сказала Гильда. Мнѣ кажется, что подъ нашими ногами нѣтъ никакихъ пропастей, кромѣ тѣхъ, которыя мы сами себѣ роемъ. Если такая пропасть открывается, намъ остается наполнить ее добрыми дѣлами и тогда мы безопасно можемъ идти дальше. Эту пропасть открыли преступленія Рима; ее наполнили героическое самоотверженіе и патріотизмъ — высшія добродѣтели, по понятіямъ Римлянъ. Всякое зло снова открывало ее, и такъ какъ въ Римѣ было зла больше, нежели добра, то она поглотила все государство. — И все пришло къ тому же концу, возразила Миріамъ настойчиво. — Конечно, — вмѣшался Киніонъ, воображенію котораго совершенно полно и цѣло представилась картина, нарисованная Тильдою, — конечно, вся кровь, пролитая Римлянами на поляхъ сраженій, въ Колизеѣ, на улицахъ, — всѣ эти политическія и неполитическія убійства — кровь Цезаря и Виргиніи подмыла почву, на которой Римѣ стоялъ, и она провалилась. Виргинію отецъ закололъ на томъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь стоимъ, я въ этомъ увѣренъ. — Значитъ, это мѣсто освящено на-вѣки, сказала Гильда. — Вы приписываете кровопролитію благотворную силу? спросила Миріамъ. Нѣтъ, не возражайте, я поняла васъ правильно. Отъ пропасти они возвратились назадъ, прошли форумъ, и Via Sacra, потомъ между арками храма Мира и дворца цезарей, гдѣ слышались многочисленные голоса гуляющихъ. Разнообразныя мелодіи раздавались въ воздухѣ и разносились далеко. Хорошій примѣръ ободрилъ нашихъ артистовъ, и они запѣли хоральную пѣню «Hail, Columbia, — звуки которой, — мы думаемъ, казались нѣсколько дикими въ этой классической мѣстности. Миріамъ сначала молчала, можетъ быть потому, что не знала, мелодіи и словъ; но наконецъ и она запѣла; голосъ ея сперва звучалъ тихо, потомъ постепенно возвышался и наконецъ покрылъ весь хоръ. Голосъ ея былъ чистъ и силенъ, но въ немъ звучала нота, обнаруживавшая сильное душевное волненіе. Она долго боролась съ нимъ, но не могла побѣдить. Эти громкіе звуки и высокія ноты, казалось, были воплями, исходившими изъ глубины ея больнаго сердца. Съ площади Campidoglio они поднялись на вершину капитолійскаго холма и остановились предъ конною статуею Марка Аврелія. Луна изливала на нее такой яркій свѣтъ, что можно было различить складки императорской тоги. Скульпторъ зналъ, каковъ долженъ быть монархъ, сказалъ Киніонъ; и зналъ человѣческое сердце, которое требуетъ, истиннаго, добраго правителя, съ какимъ бы титуломъ онъ ни былъ. — О, еслибы былъ на свѣтѣ хоть одинъ такой человѣкъ! воскликнула Миріамъ, хоть одинъ въ цѣломъ мірѣ! — какъ скоро и легко избавлялись бы мы отъ своихъ страданій и несчастій. Мы всѣ могли бы прибѣгать къ нему въ горѣ, даже бѣдная женщина съ своимъ больнымъ сердцемъ не была быимъ отвергнута; у его ногъ она могла бы оставить свои муки и навѣки отъ нихъ освободиться. Истинный правитель народа не долженъ отворачиваться; и отъ частныхъ бѣдствій. — Какое понятіе, объ обязанностяхъ правителя! сказалъ Киніонъ, невольно улыбнувшись. Это совершенно женская мысль. Я увѣренъ, Гильда раздѣляетъ ее? — Нѣтъ, отвѣчала она спокойно. Я никогда не стала бы искать помощи у земныхъ царей. — Гильда! Гильда! проговорила Миріамъ тихо; какъ вы счастливы! Я съ радостью отдала бы, всю мою жизнь за одну минуту такой вѣры въ Бога, Вы и не подозрѣваете, какъ я въ ней нуждаюсь. Вы въ-самомъ-дѣлѣ благодарите его за то, что онъ смотритъ и печется о насъ? — Миріамъ, вы пугаете меня! — Тише, тише! чтобъ они не услышали насъ! прошептала Миріамъ. Я васъ пугаю? вы говорите; чѣмъ? скажите, ради Бога. Развѣ въ моемъ поведеніи вы находите что нибудь странное? — Нѣтъ, только въ эту минуту, отвѣчала Гильда, потому что вы, кажется, сомнѣваетесь въ Божьемъ провидѣніи. — Мы въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ; теперь я не могу. Во время этого разговора общество подошло къ прекрасной лѣстницѣ, спускающейся съ капитолійскаго холма къ нижнему Риму, гдѣ находится узкій и довольно длинный проходъ.. Сюда поворотили теперь наши артисты. Дорога постепенно спускалась внизъ подъ стѣнами дворца, потомъ подъ воротами и окончилась небольшимъ мощенымъ дворомъ, окруженнымъ невысокимъ парапетомъ. Это мѣсто почему-то показалось имъ особенно пустыннымъ. Съ одной стороны возвышалась стѣна дворца, въ которой луна освѣщала обнаженныя закрытыя ставнями окна. Ни одинъ человѣческій глазъ не выглядывалъ изъ нихъ, какъ будто въ этомъ пустынномъ дворцѣ не было живаго существа. На всемъ дворѣ ничего не было видно, кромѣ низкаго парапета, построеннаго, повидимому, на краю пропасти. Съ высоты его артисты видѣли массу крышъ, громоздящихся на всемъ пространствѣ между ними и линіею холмовъ, лежащихъ за Тибромъ и обозначающихъ издали направленіе рѣки. Вправо, облитый луннымъ свѣтомъ, возвышался куполъ св. Петра, а далѣе другіе меньшіе куполы. — Какой прекрасный видъ! вскричала Гильда. Я никогда еще не видѣла Рима такъ хорошо, и именно съ этого пункта. — Съ этого пункта должна открываться самая лучшая перспектива, замѣтилъ скульпторъ, потому что съ него многіе знаменитые Римляне въ послѣдній разъ смотрѣли на свой родной городъ и на все земное. Мы стоимъ на Тарпейской скалѣ. Посмотрите внизъ — какой нибудь измѣнникъ нашелъ бы и теперь, что это довольно высоко, несмотря на тридцать футовъ наносной почвы. Всѣ нагнулись внизъ и увидѣли, что скала падала до самаго низу также отвѣсно какъ стѣны находившагося позади нихъ дворца. Крыши бѣдныхъ домовъ, построенныхъ у подошвы и на сторонахъ скалы, не достигали и до половины ея высоты. Но однимъ угломъ она упиралась въ гладкую мощеную площадь. — Мнѣ эта сторона больше всѣхъ нравится, сказалъ Киніонъ; это, вѣроятно, и было то самое мѣсто, откуда древніе Римляне заставляли скакать своихъ политическихъ преступниковъ; — оно соединяется съ высотою, на которой находился сенатъ и храмъ Юпитера — эмблемы ихъ политическихъ и религіозныхъ учрежденій. Этотъ видъ и въ наше время можетъ напомнить политическимъ людямъ, какъ быстръ переходъ отъ величія къ ничтожеству. — Пойдемте, пойдемте! кричало нѣсколько голосовъ. Ужъ полночь! Мы буквально спимъ на краю пропасти. Пора спать, поздно философствовать) — Да, пора домой, сказала Гильда. Скульпторъ надѣялся, что будетъ имѣть удовольствіе проводить Гильду до входа въ ея башню; поэтому, когда общество пустилось въ обратный путь, онъ предложилъ ей руку. Она сначала приняла ее, но черезъ нѣсколько времени, замѣтивъ, что Миріамъ осталась позади, сказала: — Я должна воротиться назадъ; но, пожалуйста, не идите за мною. Я нѣсколько разъ въ теченіе вечера замѣчала, что у Миріамъ есть что-то на душѣ, какая-то печаль или забота; можетъ быть, она поговоритъ со мною объ этомъ. Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, идите впередъ. Донателло насъ обѣихъ проводитъ. Скульпторъ былъ очень опечаленъ и даже нѣсколько разсерженъ такимъ рѣшительнымъ поведеніемъ Гильды; однако повиновался и Гильда ушла одна. Между тѣмъ, Миріамъ, незамѣтившая ухода всего общества, осталась на краю пропасти. — Высоко! сказала она, посмотрѣвъ внизъ и вздрогнувъ невольно, когда глаза ея разглядѣли подошву утеса. Да, конечно, да! тогда всему будетъ конецъ! Въ эту минуту подошелъ къ ней Донателло, который оставался возлѣ нея, но почти не былъ ею замѣченъ. Онъ также, какъ Миріамъ, смотрѣлъ внизъ и дрожалъ отъ страха. Казалось, онъ чувствовалъ пагубную судьбу, угрожающую изъ глубины, и все таки смотрѣлъ внизъ и снова быстро отступалъ назадъ еще въ большемъ ужасѣ. — О чемъ вы думаете, Донателло? спросила Миріамъ. — Я думаю, отвѣчалъ онъ, серьезно глядя ей въ лицо, — кто были тѣ люди, которыхъ бросали отсюда? — Это были люди, которые вредили міру, отвѣчала Миріамъ; люди, жизнь которыхъ была тягостна для ихъ ближнихъ; эти люди отравляли воздухъ, которымъ всѣ дышали, потому что хотѣли достигнуть своихъ личныхъ цѣлей. Съ такими людьми у древнихъ Римлянъ была короткая расправа — ихъ прямо съ торжественной колесницы кидали въ эту пропасть. — Развѣ это было хорошо? простодушно спросилъ молодой человѣкъ. — Да, хорошо, отвѣчала Миріамъ; они спасали невинныхъ людей отъ судьбы, которую заслуживали преступники. Во время этого короткаго разговора Донателло нѣсколько разъ внимательно посмотрѣлъ въ сторону, какъ смотрятъ собаки, когда замѣчаютъ что нибудь подозрительное, и потомъ обратилъ вниманіе на какой-то предметъ, находившійся вблизи. Миріамъ также осмотрѣлась и кажется только въ эту минуту замѣтила, что даже Гильда ушла и она осталась одна съ Донателло. Но они не были одни. Въ основаніи дворцовой стѣны луна оттѣняла глубокую, пустую нишу, въ которой когда-то была статуя; но теперь эта ниша не была пуста, потому что изъ нея вышла темная фигура и стала приближаться къ Миріамъ. Вѣроятно она имѣла причину бояться его приближенія или, можетъ быть, навѣрно знала, что въ эту минуту долженъ наступить кризисъ ея страданія, потому что ею овладѣло такое нѣмое, холодное отчаяніе, что мысли ея помутились и дыханіе остановилось. Она упала на колѣна; но выраженіе ея лица показывало, что движеніе это было безсознательно; она не знала, что ей дѣлать и едвали сознавала свое участіе въ этой сценѣ. Между тѣмъ Гильда, оставивъ скульптора, быстро пошла назадъ въ надеждѣ встрѣтить свою пріятельницу. Издали доносились до ея слуха звуки веселой пѣсни, которую пѣли артисты, спускаясь съ капитолійскаго холма. Калитка небольшаго двора отворилась и снова захлопнулась. Гильда вступила на дворъ; но не пошла дальше, потому что ее поразилъ внезапный шумъ борьбы, прекратившійся въ одно мгновеніе. Вслѣдъ за нимъ послышался громкій ужасный крикъ и тяжелое паденіе чего-то на землю. Потомъ все смолкло. — Такимъ образомъ Гильда была невольною свидѣтельницею случившагося здѣсь происшествія. Еще разъ калитка отворилась и затворилась — и Миріамъ съ Донателло остались одни. Она ломала руки и дико смотрѣла на молодаго человѣка, фигура котораго какъ будто выросла передъ нею, между тѣмъ какъ въ глазахъ его сверкала жестокая энергія: она вдругъ сдѣлала его мужемъ, и мгновенно развила въ немъ сознаніе, котораго не обличала въ немъ прежде ни одна черта характера. Простое, веселое, беззаботное созданіе, какимъ мы знали Донателло, исчезло навсегда. — Что вы сдѣлали? въ ужасѣ прошептала Миріамъ. Глаза Донателло попрежнему сверкали и въ лицѣ еще оставалось выраженіе яростнаго гнѣва. — Я сдѣлалъ то, что нужно было сдѣлать съ измѣнникомъ, отвѣчалъ онъ. Я сдѣлалъ то, о чемъ глаза ваши просили меня, когда я держалъ его надъ пропастью! Послѣднія слова, какъ ударъ грома, поразили Миріамъ. Такъ-ли это? Дѣйствительно-ли она просила Донателло поступить такъ, какъ онъ поступилъ? — Она не знала. Но, припомнивъ подробности сцены, она не могла отрицать, что сердце ея наполнялось дикою радостью, когда она видѣла своего преслѣдователя на краю погибели. Можетъ быть, въ эту минуту шевельнулось и другое какое нибудь чувство; но каково бы ни было ея душевное движеніе, оно сверкало въ ея лицѣ въ то мгновеніе, когда Донателло сбросилъ свою жертву со скалы и когда послышалось паденіе. Но вслѣдъ затѣмъ ею овладѣлъ невыразимый ужасъ. — И мои глаза просили васъ объ этомъ? повторила она. Они оба нагнулись черезъ парапетъ и смотрѣли внизъ такъ пристально, какъ будто бы упало туда неоцѣненное сокровище и его еще можно было поднять. На мостовой лежала темная масса, въ которой едвали можно было отличить человѣка; только руки были распростерты, какъ будто бы хотѣли обхватить маленькіе квадратные камни. Миріамъ долго смотрѣла на безжизненную массу, — но не замѣтила ни малѣйшаго движенія. — Вы убили его, Донателло! Онъ совсѣмъ мертвъ! Мертвъ, какъ камень! Можетъ-ли это быть! — Развѣ вы не думали, что онъ умретъ? сурово спросилъ Донателло. Взвѣшивать дѣло, конечно, было некогда; его судъ продолжался одно мгновеніе и приговоръ заключался въ вашемъ взглядѣ, которымъ вы отвѣчали на мой взглядъ. Если вы будете говорить, что я убилъ его противъ вашего желанія, или что онъ умеръ безъ вашего согласія — черезъ минуту вы увидите меня тамъ же, возлѣ него. — О, никогда! вскричала Миріамъ. Мой добрый, единственный другъ! никогда, никогда! Она оборотилась къ нему — преступная обагренная кровью женщина, — оборотилась къ своему товарищу, такому же преступнику, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ еще невинному, и крѣпко прижала его къ своей груди. Въ этомъ объятіи соединились ихъ сердца; уже соединенныя общимъ чувствомъ ужаса и страданія. — Да, Донателло, вы говорите правду, сказала она. Мое сердце согласилось съ вами. Мы оба его убили. Это дѣло связало насъ на вѣки, какъ кольцо змѣи. Они еще разъ посмотрѣли внизъ, чтобъ убѣдиться, тамъ-ли ихъ жертва; — все дѣло казалось имъ сновидѣніемъ. Потомъ отвернулись отъ роковой пропасти и ушли со двора. Дѣло, совершенное молодымъ человѣкомъ ''и'' принятое Миріамъ соединило ихъ души страшною неотразимою силою. Союзъ ихъ былъ тѣснѣе всякаго человѣческаго союза; въ первыя минуты новая симпатія уничтожила всякія другія узы. Они достигли лѣстницы, спускающейся отъ Капитолія, гдѣ вдали еще слышны были громкія пѣсни и смѣхъ, среди которыхъ едва слышались ихъ собственные голоса. Но теперь не узнали бы ихъ голосовъ — они какъ-то странно звучали; и сами они чувствовали, что не могли бы смѣшаться съ этою толпою: преступленіе отдѣлило ихъ отъ другихъ людей. Но за-то тѣмъ тѣснѣе былъ ихъ союзъ въ этомъ нравственномъ одиночествѣ; онъ заключалъ въ себѣ все, что связываетъ людей и привлекаетъ другъ къ другу. — О, Донателло! вскричала Миріамъ; и въ это восклицаніе она перелила всю свою душу. — О, другъ мой, чувствуете-ли вы, какъ тѣсно соединены наши сердца? — Да, я чувствую, отвѣчалъ онъ. Мы живемъ теперь одною жизнью. — А вчера еще, продолжала Миріамъ, — нѣтъ, не вчера, нѣсколько минутъ тому назадъ я была одна, совершенно одна. Ни друга, ни сестры, никого, къ кому было бы привязано мое сердце. Одна минута — и все перемѣнилось! Нѣтъ больше одиночества! — Да, Миріамъ, нѣтъ одиночества! сказалъ Донателло. — Нѣтъ, мой прекрасный! отвѣчала Миріамъ, глядя ему въ лицо, одушевленное страстью и принявшее почти геройское выраженіе. Нѣтъ, мой невинный! Вѣдь мы не сдѣлали ничего дурнаго. Одну жалкую, недостойную жизнь нужно было принести въ жертву, чтобъ соединить двѣ другія жизни на вѣки. — На вѣки, Миріамъ! На вѣки соединены его кровью! сказалъ Донателло и самъ содрогнулся отъ своихъ словъ. Можетъ быть, онѣ представили его простому воображенію всю гнусность союза, скрѣпленнаго преступленіемъ, о чемъ онъ никогда еще не думалъ. — Забудьте это! забудьте! сказала Миріамъ, которая не могла не замѣтить, что въ душу Донателло стало проникать неизъяснимое мученіе. Дѣло сдѣлано — его ужъ нѣтъ больше! Они проходили по улицамъ Рима, какъ между величественными тѣнями преступниковъ, витающихъ надъ этимъ облитомъ кровью городомъ. — Вотъ и здѣсь совершились великія дѣла, сказала Миріамъ, когда они вступили на помпеевскій форумъ, такія же кровавыя дѣла, какъ наше! Кто знаетъ, можетъ быть, мы встрѣтимъ здѣсь печальныя тѣни убійцъ Цезаря. — Теперь они сдѣлались нашими братьями? спросилъ Донателло. — Да, всѣ они, и многіе другіе, неизвѣстные міру, сдѣлались нашими братьями и сестрами, отвѣчала она. Теперь она въ свою очередь вздрогнула; куда дѣвалось минутное, обманчивое спокойствіе, послѣ совершеннаго преступленія? Миріамъ почувствовала теперь, что она сама и влюбленный въ нее Донателло составляли не -чету счастливыхъ влюбленныхъ, но чету неразрывно связанную преступленіемъ, что при каждомъ взглядѣ другъ на друга они должны содрагаться. — Только не теперь! твердила она про-себя. Только не сегодня! Сегодня нѣтъ никакихъ угрызеній! Погруженная въ свои мысли — увы! тяжелыя, мрачныя мысли! — они шли безъ цѣли, поворачивали то вправо, то влѣво и очутились наконецъ въ концѣ той улицы, гдѣ находилась башня Тильды. Въ окнѣ у нея свѣтился огонь, какъ будто передъ образомъ Мадонны. Миріамъ остановила Донателло, взявъ его за руку. Стоя въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ башни, они видѣли, какъ отворилось верхнее окно, какъ Гильда наклонилась впередъ и подняла руки къ небу. — Доброе, чистое дитя! Смотрите, Донателло, она молится! сказала Миріамъ голосомъ, въ которомъ слышна была неподдѣльная радость. Еще разъ изъ глубины ея души поднялось, какъ черная туча, сознаніе ея преступленія и она громкимъ голосомъ воскликнула: Молись за насъ, Гильда! Намъ нужна твоя молитва! Услышала-ли Гильда это восклицаніе, узнала-ли она голосъ, мы не можемъ сказать; но окно тотчасъ же закрылось и Гильда исчезла за нимъ. Движеніе это мучительно отозвалось въ сердцѣ Миріамъ — она поняла, что ея осужденную душу отвергло небо. === ГЛАВА X. <br>Капуцинъ. === Церковь капуциновъ, гдѣ наши знакомые согласились встрѣтиться на другой день, находится невдалекѣ отъ площади Барберини. Туда въ назначенный часъ слѣдующаго утра послѣ описанной сцены пошли Миріамъ и Донателло. Никогда обыкновенныя человѣческія занятія не кажутся такъ ничтожны и жизнь такимъ пустымъ, безсмысленнымъ общимъ мѣстомъ, какъ въ то время, когда человѣкъ носитъ въ душѣ своей тайну, открытіе которой сдѣлало бы его чудовищнымъ въ глазахъ всего свѣта. Какъ скучны и утомительны кажутся всѣ эти обыкновенные предметы въ сравненіи съ такимъ великимъ событіемъ! Какъ болѣзненно ноетъ и трепещетъ на другое утро духъ человѣка, столь рѣшительный и смѣлый наканунѣ! Какой ужасный холодъ овладѣваетъ его сердцемъ, когда горячка и дикій порывъ страсти проходятъ! Приблизившись къ церкви, Миріамъ и Донателло нашли тамъ только Киніона, ожидавшаго ихъ на ступеняхъ. Гильда еще не являлась, хотя и обѣщала быть тамъ же. Увидѣвъ скульптора, Миріамъ сдѣлала надъ собою усиліе и была такъ естественна, что самый тонкій наблюдатель не замѣтилъ бы въ ея поведеніи ничего искуственнаго. Она съ видимымъ участіемъ говорила объ отсутствіи Гильды и даже наскучила ему намеками на привязанность, которая никогда не была открыто признана; такъ какъ все это говорилось въ присутствіи Донателло, то Киніонъ подумалъ, что Миріамъ переступила границы деликатности. Но мнѣніе это было несправедливо, потому что Миріамъ едва ли могла отвѣчать за свое тщетное усиліе быть веселой. — Видѣли-ли вы ее, послѣ того, какъ мы разстались? спросила Миріамъ, все еще неперестававшая говорить о Гильдѣ. На возвратномъ пути я ее упустила изъ виду. — Въ послѣдній разъ я видѣлъ ее, когда она возвратилась къ вамъ на дворъ палаццо Каффарели, отвѣчалъ скульпторъ. — Не можетъ быть! вскричала Миріамъ. — Такъ вы ея не видѣли? спросилъ Киніонъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. — Нѣтъ, хотя я шла вслѣдъ за всѣмъ обществомъ, отвѣчала Миріамъ. Но мнѣ кажется, что за нее нѣтъ причины опасаться. Я всегда была увѣрена, что Гильда также безопасна на улицахъ Рима, какъ ея бѣлые голуби, которые безвредно летаютъ подъ ногами лошадей. — Я въ этомъ также увѣренъ, возразилъ скульпторъ; но мнѣ хотѣлось бы знать навѣрное, что она возвратилась въ свою башню. — Это нетрудно, отвѣчала Миріамъ. Вчера вечеромъ, возвращаясь домой, я видѣла ее у отвореннаго окна. — Вы, кажется, не въ духѣ, Донателло, замѣтилъ Киніонъ. Эта скучная городская атмосфера васъ должно быть ужъ очень утомила; но вы поправитесь и попрежнему будете веселы, возвратясь домой. Я не забылъ вашего приглашенія провести лѣто у васъ въ замкѣ. Намъ обоимъ будетъ веселѣе въ горахъ. — Можетъ быть, сказалъ Донателло мрачно; когда я былъ ребенкомъ, старый домъ мнѣ казался веселымъ; но сколько я помню, онъ теперь довольно угрюмъ и скученъ. Скульпторъ внимательно смотрѣлъ на Донателло и очень удивился, что въ лицѣ его совершенно пропали и прежнее выраженіе беззаботности и тѣ черты, которыя обличали въ немъ нѣкоторыя животныя наклонности. Вся его юношеская веселость и простота нравовъ исчезли. — Вы кажется нездоровы,Донателло? спросилъ Киніонъ. — Я? Можетъ быть, отвѣчалъ Донателло равнодушно. Я никогда не былъ болѣнъ и не знаю, что это значитъ. — Не смущайте его больше, прошептала Миріамъ, дернувъ за рукавъ скульптора. Онъ въ самомъ дѣлѣ чѣмъ-то разстроенъ. Въ этомъ мрачномъ городѣ никто не можетъ быть постоянно веселъ; а тѣмъ болѣе такое впечатлительное созданіе. Весь этотъ разговоръ произошелъ при входѣ въ церковь капуциновъ; произнося послѣднія слова, Миріамъ отдернула занавѣсъ, закрывающій дверь каждой церкви въ Италіи. — Гильда, должно быть, забыла о нашемъ свиданіи, замѣтила она; или, можетъ быть, проспала. Намъ нечего ее ждать. Они вошли въ церковь. Внутреннее пространство ея не очень обширно; но архитектура ея весьма хороша; потолокъ выведенъ сводами, на столбахъ раздѣляющихъ рядъ капеллъ, гдѣ находились раки, загроможденныя разнаго рода приношеніями; картины алтаря были завѣшаны, хотя и не произведенія знаменитыхъ художниковъ; предъ ними постоянно горѣли свѣчи. Полъ въ церкви мраморный и уже значительно пострадавшій отъ времени. Вдоль стѣнъ тянется рядъ гробницъ, украшенныхъ фигурами и портретами въ барельефахъ съ эпитафіями на латинскомъ языкѣ. Первый предметъ, привлекшій вниманіе вошедшихъ посѣтителей, была дѣйствительная или, какъ можно было подозрѣвать, очень искусно сдѣланная изъ воску фигура умершаго монаха, приличнымъ образомъ драпированная. Она лежала на довольно низкихъ носилкахъ; съ каждой стороны стояло по три свѣчи и по одной въ ногахъ и въ головахъ. Звуки органа совершенно гармонировали съ характеромъ зрѣлища. Изъ-подъ полу церкви слышался низкій хриплый голосъ, какъ будто выходившій изъ могилы; онъ пѣлъ De Profundis. Звуки отражались въ сводахъ и разносились по всему пространству церкви, вдоль гробницъ съ ихъ статуями и эпитафіями. — Нужно посмотрѣть этого монаха, сказалъ скульпторъ. Иногда въ мертвыхъ лицахъ я замѣчалъ такія черты, какихъ удавалось видѣть въ живыхъ. — Да, я могу себѣ представить, отвѣчала Миріамъ. Но прежде посмотримъ картину Гвидо. Теперь она должна быть хорошо освѣщена. Они вошли въ первую часовню направо отъ входа и увидѣли тамъ не картину, а закрывавшій ее занавѣсъ. Священники въ Италіи имѣютъ обыкновеніе закрывать картины знаменитыхъ художниковъ и открываютъ ихъ очень рѣдко, оставляя однакожъ право смотрѣть на нихъ только протестантамъ, которые почитаютъ въ этихъ картинахъ только эстетическое достоинство. Нужно было отыскать кистера, который вскорѣ явился и открылъ юношу архангела, поставившаго ногу на голову павшаго передъ нимъ чудовища. То было изображеніе великихъ будущихъ событій, — изображеніе торжества добра надъ зломъ. — Гдѣ бы могла быть Гильда? сказалъ Киніонъ; такая неточность вовсе не въ ея характерѣ; а сегодня мы собрались здѣсь только для нея; вѣдь мы были согласны. — Да, но мы ошибались, а Гильда была права, какъ видите, возразила Миріамъ, обращая вниманіе скульптора на тотъ пунктъ, который наканунѣ былъ предметомъ спора. Если она изучила какую нибудь картину, то, повѣрьте, въ ея мнѣніи трудно найти ошибку. — И она немного картинъ такъ изучила и немногими восхищается такъ, какъ этою, замѣтилъ скульпторъ. И неудивительно: это едва ли не одно изъ прекраснѣйшихъ произведеній въ мірѣ.. Какое выраженіе небесной строгости въ лицѣ архангела! Въ немъ вы видите и скорбь, и замѣшательство, и отвращеніе, неизбѣжныя во всякой борьбѣ съ грѣхомъ, хотя бы побѣда надъ нимъ была ужъ обезпечена; но надъ всѣми этими земными чувствами гостодствуетъ божественное спокойствіе, выражающееся во всей фигурѣ. — Я никогда не могла находить эту картину въ такой степени прекрасной, какъ находитъ ее Гильда, ни съ нравственной, ни съ эстетической точки зрѣнія, сказала Миріамъ. Еслибы ей труднѣе было быть доброй, еслибы у нея не была такая чистая душа, она не находила бы и половины тѣхъ достоинствъ, какія теперь видитъ. Я сегодня яснѣе, чѣмъ когда либо вижу недостатки этой картины. — Какіе же? спросилъ Киніонъ. — Во-первыхъ, этотъ прекрасный юноша съ сложенными крыльями, съ блестящимъ мечомъ и сіяющимъ вооруженіемъ, надѣлъ слишкомъ изысканную и яркую тунику; во-вторыхъ, онъ съ какою-то полунасмѣшливою деликатностью поставилъ свою прекрасно обутую ножку на голову врага. Но развѣ такой видъ имѣетъ добродѣтель въ борьбѣ со зломъ? Нѣтъ! никогда! Я лучше Гвидо знаю, какъ бы слѣдовало поставить ангела. Нужно было бы выщипать по крайней мѣрѣ третью часть перьевъ; крылья должны быть распростерты также напряженно, какъ у самого сатаны. Мечъ долженъ быть до половины въ крови, вооруженіе изломано, платье изорвано, грудь окровавлена; по грозному лицу должна течь кровь. Онъ долженъ придавить ногою чудовище такимъ образомъ, чтобы видно было, что въ этомъ движеніи вся его душа, что онъ сомнѣвается еще въ исходѣ борьбы, что не знаетъ, побѣдитъ-ли онъ, или будетъ побѣжденъ. Но несмотря на грозный видъ и невыразимый ужасъ, въ глазахъ Михаила должно просвѣчиваться нѣчто высокое, благородное. Тогда бы эта борьба не была дѣтскою игрою, какою она кажется герою Гвидову. — Ради Бога, Миріамъ, вскричалъ Киніонъ, нѣсколько удивленный живостью и энергіею, звучавшими въ голосѣ артистки, — напишите картину по этому плану. Я увѣренъ, это будетъ превосходное, образцовое произведеніе. — Въ картинѣ должна быть истина, возразила Миріамъ; и я боюсь, что побѣда осталась бы на сторонѣ чудовища. Представьте себѣ такого же демона съ свирѣпымъ взглядомъ, съ дымящеюся пастью, наступившаго на ангела, ухватившагося когтями за бѣлое крыло и поражающаго его своимъ гигантскимъ хвостомъ! Вотъ опасность, предстоящая бѣдной душѣ, вступающей въ борьбу съ врагомъ Михаила. Миріамъ замѣтила только теперь, что душевное безпокойство сообщило ей излишнюю живость; она замолчала и отвернулась отъ картины, не сказавъ болѣе ни слова. Между тѣмъ Донателло, находившійся подлѣ нея, но неслышавшій ея словъ, сохранялъ прежній видъ душевнаго разстройства и постоянно бросалъ удивленные вопросительные взгляды на трупъ монаха, какъ будто ни на что другое и смотрѣть не могъ. — Въ чемъ дѣло, Донателло? прошептала Миріамъ. Вы очень взволнованы, мой другъ! Что тамъ? — Я не могу вынести этого ужаснаго пѣнья, отвѣчалъ Донателло. И этотъ мертвый монахъ! онъ давитъ мнѣ грудь! — Будьте смѣлѣе! проговорила она тихо. Мы подойдемъ къ нему ближе. Единственное средство уничтожить страхъ — прямо взглянуть ему въ лицо. Не бойтесь, мой добрый другъ! Положитесь на меня, у меня достаточно твердости. Будьте смѣлѣе и все будетъ хорошо. Донателло остановился на минуту, но потомъ приблизился къ Миріамъ, и она подвела его къ носилкамъ. Скульпторъ послѣдовалъ за ними. Нѣсколько человѣкъ — большею частію женщинъ и дѣтей — стояло вокругъ покойника, и когда наши друзья приблизились, одна мать, стоявшая на колѣнахъ, заставила маленькаго мальчика также стать на колѣна и поцѣловать четки и распятіе. Вѣроятно въ смерти монаха былъ нѣкоторый признакъ святости; во всякомъ случаѣ смерть не лишила его почтенной наружности духовнаго отца. Онъ былъ одѣтъ въ капуцинскую рясу, капишонъ которой прикрывалъ его голову и часть лба, такъ однакожъ, что все лицо и борода были совершенно открыты. Четки и крестъ висѣли у пояса, руки были сложены на груди, а ноги, выходившія изъ-подъ рясы (онѣ были голы, какъ обыкновенно у капуциновъ), казались такими же восковыми, какъ лицо, и были связаны у щиколотокъ чорною лентою. Вѣки не были совершенно закрыты и изъ-подъ нихъ выглядывала часть зрачка, какъ будто бы умершій монахъ бросалъ украдкою взглядъ на окружавшихъ, чтобъ убѣдиться, производитъ-ли на нихъ должное впечатлѣніе торжественность его похоронъ. Густыя брови придавали особенную строгость его взгляду. Миріамъ прошла между двумя подсвѣчниками и остановилась у самыхъ носилокъ. — Боже мой! прошептала она. Что это? Она схватила руку Донателло, и въ ту же минуту онъ почувство» валъ въ ней судорожное содроганіе, произведенное внезапнымъ трепетомъ сердца. Его рука была холодна, какъ ледъ, и безчувственно лежала въ ея рукѣ. Не удивительно, что кровь въ ихъ жилахъ застывала, что сердца ихъ то бились съ ужасною силою, то вдругъ замирали! Умершій монахъ, смотрѣвшій на нихъ своими полузакрытыми глазами, былъ тотъ самый человѣкъ, котораго Донателло вчера вечеромъ бросилъ въ пропасть. Скульпторъ, стоявшій въ ногахъ, не видѣлъ еще лица монаха. — Эти голыя ноги производятъ на меня странное впечатлѣніе, сказалъ онъ, и уже готовился-было развить свою мысль, но оглянулся и увидѣлъ, что ни Миріамъ, ни Донателло возлѣ него не было. — Га! воскликнулъ онъ невольно, приблизившись къ головѣ монаха и увидѣвъ его лицо. Онъ взглянулъ на Миріамъ и замѣтилъ, что она была поражена ужасомъ и глаза ея дико смотрѣли. Мы однакожъ не можемъ сказать, чтобъ въ умѣ его явилось какое нибудь опредѣленное подозрѣніе или даже тѣнь мысли, что на ней, можетъ, хотя до нѣкоторой степени, лежитъ отвѣтственность за внезапную смерть этого человѣка. Самое сходство между умершимъ капуциномъ и человѣкомъ, преслѣдовавшимъ Миріамъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, казалось ему очень страннымъ и дикимъ. Но Киніонъ, вслѣдствіе врожденной способности къ пластическому искуству, очень живо и вѣрно помнилъ черты видѣнныхъ имъ предметовъ и лицъ. Въ то же время послышался ему шопотъ: «тише»! Не задавая себѣ вопроса, откуда и что онъ знаетъ, Киніонъ рѣшился молчать о сдѣланномъ имъ открытіи и предоставить самой Миріамъ объяснить тайну; если же она будетъ молчать, загадка останется неразрѣшенною. Въ эту минуту случилось такое странное обстоятельство, что мы не рѣшились бы упоминать о немъ, еслибы оно не было слишкомъ дѣйствительно и очевидно. Стоя у носилокъ, друзья наши увидѣли, что изъ ноздрей умершаго потекла маленькая струя крови, которая скатилась къ подбородку и потерялась въ его густой бородѣ. — Какъ это странно! вскричалъ Киніонъ. Монахъ умеръ отъ апоплексическаго удара или отъ другой какой нибудь скоропостижной болѣзни, а кровь въ немъ еще не застыла. — И вы находите это достаточнымъ объясненіемъ? спросила Миріамъ съ улыбкою, отъ которой скульпторъ невольно отвернулся. Это васъ удовлетворяетъ? — Какъ? спросилъ онъ. — Вы развѣ не знаете стариннаго повѣрья о крови, выходящей изъ мертваго тѣла? возразила Миріамъ. Можете-ли вы сказать, что убійца этого монаха или просто привиллегированный убійца — его докторъ — въ эту минуту вошелъ въ церковь? — Я не могу шутя говорить о такихъ предметахъ, сказалъ Киніонъ. Это слишкомъ безобразно. — Да, правда, слишкомъ безобразно и ужасно! отвѣчала Миріамъ, посмотрѣвъ на скульптора тѣмъ долгимъ смущеннымъ взглядомъ, который такъ часто обличаетъ страданіе сердца. — Пойдемте отсюда! пойдемъ, Донателло! Подъ открытымъ небомъ вамъ будетъ лучше, чѣмъ въ этой мрачной церкви. Но когда они отвернулись отъ носилокъ и прошли нѣсколько шаговъ, Миріамъ представилось, что поразившее ее сходство лицъ было воображаемое и что оно исчезнетъ, лишь только она пристальнѣе всмотрится въ черты умершаго. Она рѣшилась еще разъ взглянуть на него. — Подождите меня минуту, сказала она своимъ спутникамъ, одну минуту только. Она возвратилась къ покойнику. Да, это то самое лицо, которое было такъ хорошо ей знакомо раньше, чѣмъ полагали самые близкіе ея друзья; то была фигура того самаго злаго духа, который отравилъ ея юность и принудилъ ее къ преступленію. Но было-ли то величіе смерти, или дѣйствительно въ характерѣ умершаго было нѣчто возвышенное и благородное, только Миріамъ была поражена не обычнымъ ужасомъ, внушаемымъ смертью, а какимъ-то другимъ не совсѣмъ опредѣленнымъ чувствомъ, которое овладѣло ею, когда она прочла въ полуоткрытомъ взглядѣ строгій, спокойный упрекъ. — Точно-ли это ты? прошептала она. Ты не имѣешь права грозить мнѣ! Но ты-ли это? или это только призракъ? Она наклонилась надъ умершимъ монахомъ, такъ, что роскошныя кудри ея коснулись его лица, и рукъ. — Да, это ты! сказала она. Вотъ и рубецъ, который я такъ хорошо знаю. Ты не призракъ, я могу дотронуться до тебя. Вся эта сцена и предшествующая развили въ Миріамъ необыкновенную твердость, она ужъ не дрожала болѣе; она спокойно и строго смотрѣла на своего неподвижнаго врага, стараясь какъ будто уловить взглядъ обвиненія и упрека изъ подъ его полуоткрытыхъ вѣкъ. — Нѣтъ, тебѣ нечего грозить мнѣ! сказала она. Мы явимся вмѣстѣ на страшномъ судѣ! Я не боюсь встрѣтить тебя ни здѣсь, ни тамъ!… Прощай, до будущаго свиданія! Сдѣлавъ гордый жестъ рукою, Миріамъ пошла къ своимъ друзьямъ, ожидавшимъ ее у церковной двери. Когда они хотѣли уйти, имъ попался навстрѣчу кистеръ и предложилъ посмотрѣть монастырскій склепъ, гдѣ умершія члены братства покоятся въ святой землѣ, привезенной изъ Іерусалима. — И этого монаха тоже гамъ похоронятъ? спросила Миріамъ. — Брата Антоніо? воскликнулъ служка. Конечно. Могила его уже готова; не угодно-ли вамъ посмотрѣть, синьорина? — Хорошо! отвѣчала она. — Въ такомъ случаѣ извините меня, сказалъ Киніонъ; я васъ оставлю. Съ меня довольно и одного мертвеца; у меня недостанетъ смѣлости смотрѣть на цѣлое кладбище. По взгляду Донателло легко было узнать, что онъ, подобно скульптору, хотѣлъ тоже уклониться отъ посѣщенія знаменитаго кладбища капуциновъ. Поэтому Миріамъ одна пошла за ключаремъ. Склепъ находится подъ церковью, но наровнѣ съ поверхностью земли и освѣщенъ рядомъ оконъ съ желѣзными рѣшетками безъ стеколъ. Длинный корридоръ, тянувшійся вдоль оконъ, въ трехъ или четырехъ мѣстахъ расширяется въ широкія и высокія часовни, полъ которыхъ состоитъ изъ земли, привезенной изъ Іерусалима. Но такъ какъ это кладбище относительно невелико, то обыкновенно изъ древнѣйшихъ могилъ вынимаютъ скелеты и кладутъ на ихъ мѣсто новые трупы, чтобы такимъ образомъ доставить всѣмъ драгоцѣнную привиллегію лежать въ святой почвѣ. Непогребенные или, вѣрнѣе, вынутые изъ могилъ скелеты составляютъ особенно интересный предметъ на этомъ кладбищѣ. Выведенныя въ арки и своды стѣны поддерживаются массивными столбами, составленными изъ костей и череповъ. Вершины арокъ украшены цѣлыми скелетами, которые имѣютъ такой видъ, какъ будто бы были вырѣзаны на барельефѣ. Невозможно описать всего безобразія и странности этого зрѣлища, не лишеннаго своего рода артистическаго достоинства, равно какъ нельзя опредѣлить числа монаховъ, въ теченіе многихъ столѣтій доставлявшихъ матеріалъ для этой постройки. На нѣкоторыхъ черепахъ сдѣланы надписи, извѣщающія, что такой-то монахъ умеръ такого-то числа, мѣсяца и года; но несравненно большее число вошли безразлично въ эту постройку, какъ обыкновенные трофеи общей побѣды смерти. Въ стѣнахъ подѣланы ниши, гдѣ стоятъ и сидятъ скелеты, одѣтые въ темныя рясы, какія носили при жизни, съ ярлыками, на которыхъ означено время смерти. Ихъ черепы, или уже совершенно голые, или еще покрытые пожелтѣвшею кожею и волосами, знакомыми съ сыростью земли, выглядываютъ изъ нишъ, отталкивая отъ себя взоръ посѣтителя. У одного почтеннаго отца челюсти раскрыты, какъ будто бы онъ умеръ въ припадкѣ ужаса и нравственныхъ мученій, вопль которыхъ, кажется, слышится и теперь еще. Вообще кладбище капуциновъ не внушаетъ человѣку идеи объ его безсмертіи, и можноли чувствовать себя безсмертнымъ тамъ, гдѣ всѣ алтари въ часовняхъ составлены изъ кучи человѣческихъ костей. Вышедъ оттуда, поневолѣ поблагодаришь Бога за голубое, чистое небо. Миріамъ печально шла за ключаремъ по корридору, пока наконецъ не достигла свѣжей могилы, вырытой въ послѣдней часовнѣ. — Это для того, который лежитъ теперь въ церкви? спросила она. — Такъ точно, синьорина; тутъ будетъ мѣсто вѣчнаго покоя брата Антонія, который умеръ въ прошлую ночь, отвѣчалъ ключарь. Вотъ видите, въ этой ниши сидитъ братъ — онъ былъ похороненъ здѣсь тридцать лѣтъ тому назадъ; его теперь вынули отсюда, чтобы очистить мѣсто брату Антоніо. — Мнѣ кажется, очень грустно думать, замѣтила Миріамъ, что вы, бѣдные монахи, не можете даже могилы своей назвать своею. Вы должны лежать въ нихъ съ постоянною мыслью, что васъ побезпокоятъ; какъ человѣкъ, который, ложась спать, знаетъ, что его въ полночь разбудятъ. Но нельзя-ли купить для брата Антоніо право навсегда остаться въ этой могилѣ? — Никакимъ образомъ, синьорина; да это и ненужно. Пролежать четверть столѣтія въ іерусалимской землѣ лучше, чѣмъ тысяча лѣтъ въ другой землѣ. Наши братья находятъ здѣсь совершенный покой. Никогда отсюда не выходилъ никакой духъ. — Это хорошо, отвѣчала Миріамъ; вѣроятно и тотъ, котораго вы теперь положите, не будетъ исключеніемъ изъ общаго правила. Выходя изъ склепа, она положила въ руку ключаря деньги, отчего глаза его расширились и заблистали, и просила служить панихиды за упокой души брата Антоніо. === ГЛАВА XII. <br>Садъ Медичи и свиданіе артистокъ. === — Донателло, мой милый другъ, сказала Миріамъ, когда они проходили черезъ площадь Барберини, — что съ вами? Вы дрожите, какъ въ лихорадкѣ. — Да, отвѣчалъ Донателло; — у меня разрывается сердце. Собравшись съ мыслями, она повела молодаго человѣка въ садъ виллы Медичи, въ надеждѣ, что спокойная тѣнь и солнечный свѣтъ оживятъ его. Въ этихъ садахъ посѣтитель находитъ длинныя, зеленыя аллеи, покрытыя густою тѣнью остролиственниковъ и на каждомъ перекресткѣ, покрытыя мхомъ, каменныя скамьи и мраморныя статуи, которыя отчаянно смотрятъ на него, сожалѣя, вѣроятно, о своихъ утраченныхъ носахъ. Въ болѣе открытыхъ мѣстахъ, предъ Фасадомъ дворца, украшеннаго изваяніями, видите фонтаны и цвѣтники, наполненные въ извѣстное время года огромнымъ количествомъ розъ. Но Донателло не восхищался ничѣмъ. Онъ молча ходилъ, погруженный въ апатію, и странно полуоткрытыми, дикими глазами смотрѣлъ на Миріамъ, когда она старалась ободрить его и освободить его сердце отъ тяжкаго бремени. Она посадила его возлѣ себя на скамью, находившуюся на перекресткѣ двухъ аллей, такъ что они могли видѣть все протяженіе обѣихъ дорогъ. — Мой милый другъ, сказала она, взявъ его руку, чѣмъ мнѣ васъ успокоить? — Ничѣмъ! отвѣчалъ Донателло мрачно. — Меня ничто никогда не успокоитъ. — Я признаю свое преступленіе, продолжала Миріамъ; если только было оно; я знаю, что мнѣ дѣлать; но вы, прекраснѣйшее, добрѣйшее созданіе въ мірѣ, до котораго не смѣла прикасаться никакая забота, — что вы станете дѣлать съ вашимъ горемъ или преступленіемъ? — Они пришли ко мнѣ, какъ и къ другимъ людямъ, сказалъ онъ сосредоточенно. Для нихъ я и родился. — Нѣтъ, нѣтъ! они пришли со мною! возразила Миріамъ. На мнѣ лежитъ отвѣтственность за нихъ!… Зачѣмъ я родилась! зачѣмъ намъ было встрѣчаться!… Почему я не оттолкнула васъ, когда я знала, что мое несчастіе обрушится на васъ! Донателло нетерпѣливо двигался, обличая всею своею наружностью совершенное уныніе и упадокъ духа. У ногъ его появилась темная ящерица съ двумя хвостами; — онъ вскочилъ въ испугѣ, но скоро успокоился и снова сѣлъ возлѣ Миріамъ, которая тщетно пыталась перелить въ его сердце свою симпатію и твердость. — Здѣсь тяжело, ужасно тяжело! сказалъ молодой человѣкъ, положивъ на грудь руку, которую держала Миріамъ въ своей рукѣ; когда ея рука прикоснулась къ груди Донателло, ей показалось, что онъ почти непримѣтно дрожалъ. — Успокойтесь, мой добрый, мой милый другъ, говорила она. Оставьте мнѣ всю эту тяжесть; — я въ состояніи снести ее, потому что я женщина, потому что я васъ люблю!… Я люблю васъ, Донателло! Развѣ ужъ и въ этомъ нѣтъ для васъ утѣшенія? Взгляните на меня! Вамъ было прежде пріятно смотрѣть на меня. Посмотрите мнѣ въ глаза, посмотрите въ мою душу! Смотрите въ самую глубь — вы найдете тамъ только любовь къ вамъ! Донателло молчалъ. — Говорите, ради всего святаго, говорите! воскликнула Миріамъ. Обѣщайте мнѣ быть счастливымъ, какъ прежде! — Счастливымъ? повторилъ онъ. Ахъ, никогда, никогда! — Никогда? Это ужасное слово! сказала Миріамъ. Это ужасное слово для женщины, которая любитъ васъ и знаетъ, что она причиною вашего страданія! Если вы любите меня, вы не будете повторять этого слова. Вѣдь вы любите меня? — Да, отвѣчалъ Донателло прежнимъ тономъ. Миріамъ выпустила руку молодаго человѣка, но оставила свою руку возлѣ его руки и ожидала съ минуту, не сдѣлаетъ-ли онъ движенія, чтобъ удержать ее. Отъ этого ничтожнаго маневра все зависѣло. Но Донателло быстро повернулся въ другую сторону и, тяжело вздохнувъ, закрылъ глаза руками. — Въ воздухѣ была разлита живительная теплота южной весны; но когда Миріамъ увидѣла это невольное движеніе и услышала тяжелый вздохъ, по всему ея тѣлу пробѣжала такая дрожь, какъ будто бы на нее дохнулъ декабрскій вѣтеръ Аппенинъ. — Онъ гораздо несчастнѣе, чѣмъ я воображала, подумала она, и въ душѣ ея шевельнулось глубокое чувство состраданія. Я очень ошиблась! Это дѣло могло дать ему блаженство, еслибы къ нему понудила его любовь настолько сильная, чтобъ пережить страшный моментъ; она оправдала бы его и заглушила бы упреки совѣсти. Но этого не было! онъ, можетъ быть, безотчетно сдѣлался убійцею, изъ ребяческаго побужденія. Несчастный! Жаль мнѣ его! Она встала съ своего мѣста и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановилась предъ молодымъ человѣкомъ, устремивъ на него взглядъ, въ которомъ проглядывала ея страждущая душа. — Донателло, сказала она печальнымъ, но твердымъ голосомъ, мы должны разстаться. — Да, оставьте меня. Возвратитесь въ вашъ замокъ; тамъ вы успокоитесь и все, что было, будетъ представляться вамъ только тяжелымъ сномъ, а не дѣйствительностью. Во снѣ совѣсть молчитъ, и мы часто рѣшаемся на такія преступленія, на которыя не рѣшились бы въ минуты полнаго самосознанія. Вчерашнее дѣло — сонъ. Поѣзжайте домой и забудьте его! — Ахъ, это ужасное лицо! сказалъ Донателло, закрывая глаза руками. И вы называете его сномъ! — Да, потому что вы видите его вашимъ воображеніемъ, отвѣчала Миріамъ. Это не дѣйствительность; въ дѣйствительности вы можете теперь видѣть только мое лицо, — когда-то вы находили его прекраснымъ, — теперь оно потеряло свою красоту, но сохранило только несчастную силу приводить вамъ на память прошлое, возбуждать угрызенія совѣсти и муки, которыя омрачили всю вашу жизнь — потому намъ надобно разстаться. Уѣзжайте отсюда и забудьте меня. — Васъ забыть, Миріамъ! сказалъ Донателло, какъ бы опомнившись. О, еслибьь только я могъ припоминать васъ, смотрѣть на васъ и не видѣть этого страшнаго лица, которое смотритъ на меня изъ-за вашихъ плечъ, — это было бы для меня утѣшеніемъ, если не радостью! — Но такъ какъ это лицо въ вашихъ глазахъ неразлучно съ моимъ, возразила Миріамъ, то намъ нужно разстаться. Прощайте! Но если когда нибудь — въ горѣ, въ бѣдности, въ несчастьи, — вы увидите, что нужно пожертвовать всей жизнью, чтобъ хоть не много облегчить васъ, позовите меня. — Вы дорого купили меня и нашли, что я такой цѣны не стою. Бросьте меня, можетъ быть, вы никогда не будете нуждаться во мнѣ. Но я явлюсь къ вамъ по первому вашему слову. Она остановилась и съ минуту ждала отвѣта. Но Донателло, вперивъ глаза въ землю, молчалъ. — Никогда я не услышу такого слова, сказала Миріамъ. — Такъ прощайте, прощайте навсегда! — Прощайте, сказалъ Донателло. Онъ едва въ состояніи былъ произвести это слово; такъ онъ былъ погруженъ въ новыя для него мысли, блуждавшія въ его умѣ подобно чернымъ тучамъ; сквозь нихъ онъ смотрѣлъ и на Миріамъ, которая превращалась въ призракъ, а голосъ ея въ отдаленное едва внятное эхо. Она отвернулась отъ него и пошла. Какъ ни тосковало по немъ ея сердце, но она не профанировала этой тяжелой разлуки ни однимъ объятіемъ, ни даже пожатіемъ руки. Послѣ взрыва такой могущественной любви, наступившаго вслѣдъ за совершеніемъ преступленія, они разстались, повидимому, такъ холодно, какъ будто ихъ знакомство продолжалось не болѣе часу. Когда Миріамъ ушла, Донателло легъ на скамью, закрылъ глаза шляпою и впалъ въ безчувствіе, какого никогда еще не испытывалъ. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя и тоже вышелъ изъ саду. Повременамъ въ ушахъ его раздавался крикъ, и онъ вздрагивалъ; то отступалъ нѣсколько шаговъ, какъ будто страшное лицо ужъ слишкомъ близко подступало къ нему. Въ такомъ состояніи, пораженный новизною преступленія и нравственной муки, онъ утратилъ тѣ свойства и наклонности, которыя дали поводъ тремъ его друзьямъ признать въ немъ дѣйствительнаго фавна Праксителя. Уходя изъ саду, Миріамъ чувствовала себя въ положеніи человѣка заблудившагося и неимѣющаго особенной причины идти въ ту или другую сторону. Долго она бродила по городу и наконецъ остановилась въ концѣ той улицы, гдѣ возвышалась башня Гильды. Люди часто въ минуты самаго глубокаго отчаянія занимаются пустыми вещами; потому неудивительно, что Миріамъ пришло въ голову зайти къ Тильдѣ спросить, почему она не пришла въ церковь капуциновъ. Мы должны замѣтить, что въ настоящемъ случаѣ ее влекло одно любопытство; но она вспомнила, — и сердце ея вздрогнуло при этомъ воспоминаніи — что говорилъ ей Киніонъ о Тильдѣ. Еслибы ей предстоялъ выборъ между безчестьемъ предъ лицомъ цѣлаго свѣта и преступностью въ глазахъ одной Тильды, она, не колеблясь, выбрала бы первое, съ условіемъ остаться чистою въ глазахъ своего друга. Желаніе удостовѣриться, точно-ли Гильда была свидѣтельницею вчерашней сцены, влекло ее къ башнѣ, между тѣмъ какъ мысль, что предположеніе ея справедливо, замедляла ея шаги и повергала въ уныніе. Подходя къ башнѣ, она увидѣла ту же сцену, которая заняла ее, когда она въ послѣдній разъ посѣтила Тильду. Она опять увидѣла голубей — одни хлопотали на мостовой, другіе сидѣли на головахъ, плечахъ и трубахъ ангеловъ, украшавшихъ фронтонъ церкви, и на окнахъ Гильды. Миріамъ посмотрѣла вверхъ — всѣ окна были закрыты бѣлыми шторами, за исключеніемъ одного, въ которомъ она вчера вечеромъ видѣла Тильду. Миріамъ остановилась. — Тише! произнесла она, глубоко вздохнувъ и прижавъ руку къ сердцу. — Неужели у меня недостанетъ силы перенести этого, испытанія, когда я перенесла столько ужасовъ! Какъ ни основательны были ея опасенія, однакожъ она не возвращалась назадъ. А можетъ быть, Гильда ничего не знаетъ, невольно думала она; — можетъ быть, она встрѣтитъ ее, какъ всегда, съ ясною улыбкою и тогда ея спокойствіе смиритъ хоть на минуту ея страданіе. Но въ состояніи ли будетъ Миріамъ — преступница какъ прежде поцѣловать свою подругу, пожать ея руку? Нѣтъ этого никогда не будетъ! сказала она почти вслухъ, поднимаясь по лѣстницѣ. Достигнувъ верхней площадки, Миріамъ остановилась въ размышленіи. Между тѣмъ Гильда сидѣла въ своей рабочей комнатѣ безъ всякаго опредѣленнаго занятія и даже безъ всякой опредѣленной мысли. Еслибы кто нибудь заглянулъ въ эту комнату, то увидѣлъ бы на постели отпечатокъ ея фигуры, показывавшій, что въ прошлую ночь она не раздѣвалась; но подушка была измята и на нее въ эту ночь упала не одна слеза. Гильда знала, что въ свѣтѣ много зла; но она знала это только въ теоріи, которая казалась ей неосуществимою въ дѣйствительности. Теперь она увидѣла осуществленіе его, увидѣла новое паденіе Адама и изгнаніе его изъ рая. Кресло, на которомъ она сидѣла, стояло возлѣ станка, съ котораго еще не была снята картина Беатриче Ченчи, такъ что оба лица отражались въ зеркалѣ, висѣвшемъ на противуположной стѣнѣ. Поднявъ глаза, Гильда увидѣла это отраженіе, и ей показалось, что въ ея лицѣ такое же выраженіе, какъ въ лицѣ Беатриче. — Неужели и я преступна! подумала она и закрыла лицо руками. Хотя Гильда не была преступна, но въ эту минуту она дѣйствительно походила на Беатриче — сознаніе преступности Миріамъ омрачило ея чистую душу, точно такъ же, какъ сознаніе преступленій отца набросило тѣнь на несчастную Беатриче. Гильда подвинула стулъ въ сторону, такъ что лицо Беатриче скрылось, и погрузилась въ задумчивость. Долго она сидѣла такимъ образомъ, почти не двигаясь и не останавливая вниманіи ни на чемъ исключительно; наконецъ уже послѣ полудня услышала шаги Миріамъ на лѣстницѣ. Первое ея движеніе было — запереть дверь; но подумавъ немного, она увидѣла, что такой поступокъ казался бы низкою трусостью, а сверхъ того Миріамъ, которая еще вчера была самымъ близкимъ и единственнымъ другомъ, имѣетъ право на свиданіе. Она слышала потомъ, что шаги затихли у двери. Мы не знаемъ, на что рѣшилась Миріамъ, которую занимала мысль, какую манеру обращенія принять ей въ отношеніи къ своей подругѣ. Наконецъ она отворила дверь и вошла. — Гильда! милая, дорогая Гильда! воскликнула она, бросившись къ ней съ распростертыми объятіями. Гильда стояла по.серединѣ комнаты ина это восклицаніе отвѣчала такимъ жестомъ, что Миріамъ въ одно мгновеніе поняла, что между ею и ея подругою разверзлась пропасть. Онѣ стояли на противуположныхъ сторонахъ ея и чувствовали невозможность приблизиться другъ къ другу. — На лицѣ Миріамъ выразилось глубокое отчаяніе — она сдѣлала одинъ или два шага впередъ. — Не подходите, Миріамъ! сказала Гильда дрожащимъ голосомъ, въ которомъ слышалась грусть и сожалѣніе. — Что же произошло между нами, Гильда? спросила Миріамъ. — Развѣ мы больше не друзья? — Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Гильда. — По крайней мѣрѣ мы были друзьями, продолжала Миріамъ. Я васъ любила, глубоко, искренно любила, какъ сестру, больше, чѣмъ сестру. Отчего вы не хотите прикоснуться къ моей рукѣ? Развѣ я не такая же, какъ вчера? — Нѣтъ, Миріамъ, нѣтъ, вы перемѣнились! — Да, но для васъ я та же! отвѣчала Миріамъ; если вы дотронетесь до моей руки, вы увидите, что она способна къ такому же искреннему пожатію, какъ всегда. Новы смотрите на меня такъ, что каждый вашъ взглядъ выталкиваетъ меня изъ ряда людей. — Не я, Миріамъ; не я это дѣлаю! — Вы, и только вы! отвѣчала Миріамъ. Сегодня я такая же женщина, какою была вчера, съ тою же душею, съ тою же искреннею любовью, какую вы всегда видѣли во мнѣ. Вы не можете отрицать этого, Гильда. Но вѣрьте мнѣ, что, когда человѣкъ избираетъ во всемъ свѣтѣ единственнаго друга, то только вѣроломство можетъ измѣнить ихъ отношенія и оправдать разрывъ. Развѣ я обманула васъ? — Если да, выгоните меня! Когда я оскорбила васъ лично, забудьте меня, если можете. Но если я согрѣшила противъ Бога и человѣка, вы можете остаться моимъ другомъ, потому что я въ васъ нуждаюсь. — Да, Миріамъ, еслибы я была ангелъ небесный, неспособный ко злу, котораго ни что запятнать не можетъ, я осталась бы возлѣ васъ, я неотступно слѣдовала бы за вами и хранила бы васъ отъ всякаго бѣдствія! Но ''я'' бѣдная, одинокая женщина; слабая, какъ всѣ; вашъ магнетизмъ слишкомъ силенъ для меня; потому, Миріамъ, я рѣшилась послѣдовать, пока еще не поздно, внушенію моего сердца; оно требуетъ, чтобъ я избѣгала васъ. — Но это ужасно, Гильда! произнесла Миріамъ, приложивъ руку ко лбу и опустивъ глаза въ землю. Она была блѣдна, какъ смерть. — Да, сказала она, послѣ паузы: я всегда говорила, что вы безжалостны; я чувствовала э-то даже тогда, когда всѣ меня любили. Вы не знаете грѣха, на васъ нѣтъ ихъ, и потому вы такъ немилосердны. Вамъ нужно согрѣшить для того, чтобы смягчиться. — Прости меня Богъ, если я сказала хоть одно ненужное жестокое слово! вскричала Гильда. — Оставьте ихъ, отвѣчала Миріамъ. Я прощаю ихъ вамъ. Но прежде чѣмъ мы разстанемся на вѣки, скажите, что вы видѣли или что вы обо мнѣ узнали въ то время, какъ мы не видѣлись? — Ужасныя вещи, Миріамъ, отвѣчала Гильда, еще болѣе поблѣднѣвъ. — Чтожъ? вы все это видите въ моихъ глазахъ? спросила Миріамъ, замѣтивъ волненіе Гильды. Не могу понять, зачѣмъ судьба послала свидѣтеля, когда мы думали, что мы совершенно одни. Такъ это видѣлъ весь Римъ? или по крайней мѣрѣ все общество художниковъ? Или вы видите на мнѣ кровавыя пятна, слышите отъ меня запахъ трупа? Говорятъ, что чудовищное безобразіе дьявола покрыло тѣ созданія, которыя были когда-то чистыми ангелами. Развѣ и со мною тоже случилось… Говорите, ради нашей прошлой, дружбы, говорите, Гильда, что вы знаете. Гильда была испугана тономъ этой рѣчи и волненіемъ, котораго Миріамъ не могла и повидимому не старалась подавить. Она, сама того не замѣчая, подчинилась ей, стала разсказывать, что видѣла вечеромъ. — Когда все общество пошло въ городъ, начала Гильда, я возвратилась назадъ съ намѣреніемъ поговорить съ вами, потому что, какъ мнѣ казалось, вы вчера были взволнованы и разстроены. Дверь, ведущая во дворъ, была заперта; но мнѣ удалось открыть ее, и я увидѣла васъ, Донателло и третье лицо, которое прежде еще я замѣтила въ тѣни, нишѣ. Этотъ человѣкъ приблизился къ вамъ, и вы бросились передъ нимъ на колѣна. Я видѣла потомъ, какъ Донателло кинулся на него. Я хотѣла-было закричать, но не могла; хотѣла побѣжать къ вамъ, но мои ноги, казалось, вросли въ землю. Все это случилось въ одно мгновеніе. Я замѣтила хорошо, что вы бросилц на Донателло взглядъ — взглядъ…. — Да, да, Гильда! вскричала Миріамъ съ необыкновенною живостью. Не останавливайтесь! Говорите: взглядъ…. — Этотъ взглядъ открылъ ваше сердце, продолжала Гильда. Въ немъ выражалась ненависть, месть и просьба о помощи. — А! Донателло правъ, проговорила Миріамъ. Я просила его! Дальше, дальше, Гильда…. — Все это, я говорю, произошло въ одно мгновеніе, и однакожъ мнѣ. показалось, что Донателло замедлилъ немного; онъ поглядѣлъ…. Ахъ, Миріамъ, пощадите меня! Неужели я должна вамъ все разсказать? — Нѣтъ, довольно, отвѣчала Миріамъ, поникнувъ головою, какъ будто выслушала свой смертный приговоръ. Теперь довольно! Вы удовлетворили меня; теперь и могу быть спокойна! Благодарю васъ, Гильда. Она хотѣла-было уйти, но возвратилась отъ двери. — Это слишкомъ страшная тайна для такой нѣжной натуры, какъ вы, сказала она; что вы думаете дѣлать, бѣдное дитя? — Помоги мнѣ, Боже, унести ее въ землю! сказала Гильда и залилась слезами. — Это, кажется, преступленіе знать такія вещи и молчать о нихъ, проговорила она послѣ долгой паузы. — О, отчего у меня нѣтъ матери! Я поѣхала бы къ ней, чтобы разсказать эту тайну, она научила бы меня…. Но я одна! одна! Миріамъ, вы были моимъ единственнымъ, лучшимъ другомъ, скажите, что мнѣ дѣлать? Такое обращеніе бѣдной дѣвушки къ преступной женщинѣ, которую она отталкивала отъ себя, было конечно довольно странно; но оно нѣсколько успокоило Миріамъ, доказавъ ей, что отношенія, существовавшія между нею и Тильдою, еще несовсѣмъ уничтожились. — Чтобъ очистить свою душу, отвѣчала Миріамъ, вамъ стоитъ только объявить эту тайну всѣмъ, сдѣлать ее офиціально извѣстною, не обращая вниманія на послѣдствія. Но я не думаю, чтобъ это успокоило васъ, потому что, потребовавъ меня къ суду, вы исполните только внѣшнюю формальность. Притомъ никакой судья на землѣ не осудитъ меня справедливо, и вы, можетъ быть, всю жизнь терзались бы сознаніемъ несправедливости. Что же вамъ остается дѣлать? Забыть все! Но я не смѣю требовать, чтобъ вы хранили отъ всѣхъ эту тайну; передайте ее кому хотите, если только это можетъ облегчить вашу душу. У васъ развѣ нѣтъ друга, который замѣнилъ бы меня? — Никого, отвѣчала Гильда печально. — А Киніонъ! возразила Миріамъ. — Онъ не можетъ быть моимъ другомъ; потому что…. потому что, какъ мнѣ кажется, онъ добивается больше, чѣмъ дружбы. — Не бойтесь этого, сказала Миріамъ съ улыбкою, покачавъ головою. Эта исторія испугаетъ его любовь, и даже удалитъ его отъ васъ, если вы того захотите. Разскажите ему все, и поступите такъ, какъ онъ посовѣтуетъ вамъ. Больше я ничего не могу сказать. — У меня не было и тѣни мысли требовать васъ къ суду, сказала Гильда. И какъ вы могли думать объ этомъ? Но я знаю, что мнѣ дѣлать. Мнѣ остается молчать объ этомъ ужасномъ дѣлѣ и умереть отъ него, если Богъ не пошлетъ мнѣ помощи. Ахъ, Миріамъ, Миріамъ! Вы не знаете, какія я испытываю муки! Ваше дѣло омрачило все небо! Она отвернулась отъ своего погибшаго друга и упала на колѣна, не въ состояніи будучи произнести ни слова. Миріамъ, стоя у порога, долго смотрѣла на нее, безмолвно прощаясь съ этимъ чистымъ созданіемъ, котораго лишила покоя и счастія своимъ преступленіемъ. <center>КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.</center> === ЧАСТЪ ВТОРАЯ. === === ГЛАВА I. <br>Древній замокъ и его обитатели. === Въ началѣ іюня скульпторъ Киніонъ пріѣхалъ въ замокъ Донателло, находившійся въ сторонѣ отъ обыкновеннаго пути туристовъ. Съ наступленіемъ лѣта Римъ лишается значительной части своего иноземнаго населенія, которое толпами отправляется въ Швейцарію, на Рейнъ или на родину. Артистъ, намѣревающійся на зиму снова возвратиться въ Римъ, ѣдетъ въ итальянскія провинціи рисовать народныя сцены. Онъ изучаетъ древнія школы искусства въ городахъ, гдѣ онѣ возникли, гдѣ еще можно найти на стѣнѣ какой нибудь церкви фрески Джіотто или Чимабуе, и увидѣть въ полутемной капеллѣ картину Перуджино, тщательно закрытую отъ взоровъ постоянныхъ молельщиковъ. Иные проводятъ лѣтній сезонъ въ галлереяхъ Флоренціи и Венеціи. Киніонъ не послѣдовалъ за общимъ потокомъ, рѣшившись посвятить лѣто своему другу Донателло. Еще за нѣсколько миль съ высоты увидѣлъ Киніонъ старинную виллу или замокъ, расположенный среди обширной равнины. Но когда онъ спустился съ высоты, замокъ скрылся между неровными холмами, пока наконецъ извилистая дорога не привела путника къ желѣзнымъ воротамъ, запертымъ на замокъ. Подъ рукою не было ни колокольчика, ни даже какого нибудь желѣзнаго молотка, которымъ можно было бы дать знать о прибытіи посѣтителя; оставалось кричать. Но пока отворились ворота, Киніонъ имѣлъ достаточно времени разсмотрѣть наружность наслѣдственнаго жилища своего друга. Посреди зданія подымалась высокая, массивная четыреугольная башня, обросшая желтымъ мхомъ, что между прочимъ доказывало ея древность. По всей высотѣ башни въ безпорядкѣ разбросано было нѣсколько оконъ; въ нижнихъ чернѣли массивныя желѣзныя рѣшетки, между тѣмъ какъ въ верхнихъ не было даже обыкновенныхъ рамъ. Кромѣ того въ разныхъ мѣстахъ виднѣлись четыреугольныя отверстія, служившія вѣроятно для освѣщенія лѣстницы, которая, безъ сомнѣнія, вилась внутри по стѣнѣ и вела къ самой вершинѣ башни. Эти бойницы придавали всей.постройкѣ воинственный характеръ, и можно было думать, что въ давноминувшія времена изъ нихъ выпущена была не одна стрѣла. Вправо и влѣво отъ башни тянулось зданіе, опредѣленное повидимому для жилья, построенное уже въ новѣйшемъ вкусѣ. Надъ одною Дверью Киніонъ замѣтилъ крестъ, который вмѣстѣ съ колоколомъ, повѣшеннымъ подъ крышкою, указывалъ, что здѣсь помѣщалась домашняя церковь. Нестерпимый жаръ заставилъ Киніона повторить восклицаніе, и черезъ нѣсколько минутъ онъ увидѣлъ фигуру, свѣсившуюся изъ амбразуры. — Го! синьоръ графъ! вскричалъ Киніонъ, — прикажите вашему привратнику отворить ворота! — Я самъ отворю, отвѣчалъ Донателло. Старый Томасо и Стелла теперь вѣроятно спятъ, а всѣ остальные на работѣ въ виноградникѣ. Я васъ ждалъ, давно ужъ ждалъ! Съ этими словами молодой графъ скрылся и Киніонъ потомъ видѣлъ его фигуру, мелькавшую въ окнахъ и амбразурахъ, когда отъ бѣжалъ внизъ по лѣстницѣ. Когда ворота открылись, скульпторъ замѣтилъ въ Донателло большую перемѣну: онъ сдѣлался важнѣе, степеннѣе и совершенно утратилъ прежнюю живость, отличавшую его отъ обыкновенныхъ людей. Всегда полуоткрытыя губы его сжались, щеки поблѣднѣли и глаза впали. — Я ждалъ васъ давно, сказалъ Донателло, спокойнымъ голосомъ; но улыбка, освѣтившая его лицо, доказывала, что онъ дѣйствительно радовался пріѣзду Киніона. — Я очень, очень радъ! Здѣсь я совершенно одинъ. — Я ѣхалъ къ вамъ медленно, отвѣчалъ Киніонъ, слѣзая съ лошади; мнѣ приходилось нѣсколько разъ сворачивать съ дороги, иногда даже возвращаться назадъ; по дорогѣ я осмотрѣлъ нѣсколько церквей и монастырей. Какая у васъ прекрасная башня! Я думаю, она играла не послѣднюю роль въ исторіи итальянскихъ республикъ? — Я почти ничего не знаю объ этихъ исторіяхъ, отвѣчалъ графъ, взглянувъ вверхъ; но я очень благодаренъ моимъ предкамъ, что они построили такую высокую башню; теперь я почти всегда въ ней сижу. — Жаль, что вы не астрономъ, замѣтилъ Киніонъ. Эта башня выше галилеевой, которую я видѣлъ недѣлю или полторы тому назадъ. — Астрономъ! Я дѣйствительно астрономъ, отвѣчалъ Донателло. Я сплю въ башнѣ и часто очень поздно сижу тамъ наверху. Тутъ есть лѣстница, которая ведетъ къ самой верхушкѣ, и рядъ комнатъ. Когда-то эти комнаты были темницами; объ этомъ вамъ Томасо лучше разскажетъ. — Я очень охотно буду сидѣть вмѣстѣ съ вами, сказалъ гость; особенно въ лунныя ночи. Я думаю, что перспектива этой равнины должна быть прекрасна. Но я вовсе не зналъ, что здѣсь, въ вашей странѣ, господствовали такіе воинственные обычаи. Я воображалъ, что люди здѣсь всегда вели тихую, спокойную жизнь и всегда спали глубокимъ сномъ, не помышляя ни о войнѣ, ни о плѣнникахъ. — Я прежде дѣйствительно такъ жилъ, какъ былъ моложе, отвѣчалъ графъ важно. Теперь я не мальчикъ; время идетъ и все измѣняетъ. Скульпторъ невольно улыбнулся при этомъ замѣчаніи, которое, не смотря на простоту тона, было какъ-то оригинально въ устахъ Донателло; казалось, онъ теперь считалъ себя фактически причисленнымъ къ остальному человѣчеству. Во время этого разговора они вошли въ широкій дворъ, откуда открылась вся вилла ср своими мрачными, многочисленными балконами, и примыкающая къ ней густая роща. — Въ старину ваши предки вели патріархальную жизнь въ этомъ огромномъ домѣ, замѣтилъ Киніонъ. — Да; когда-то въ немъ жило много народу; а теперь я одинъ; вся моя дворня состоитъ изъ трехъ человѣкъ: Томасо, который былъ дворецкимъ еще при моемъ дѣдѣ, Стеллы, которая мететъ и убираетъ комнаты, и повара Джироламо. Надобно однакожъ поставить вашу лошадь въ конюшню. Графъ крикнулъ очень громко, но никто не являлся; онъ долженъ былъ нѣсколько разъ повторить восклицаніе, пока въ окнѣ появилась сѣдая голова старой женщины; а черезъ нѣсколько минутъ изъ-за угла дома вышелъ такой же сѣдовласый дворецкій съ загорѣвшимъ на солнцѣ Мальчикомъ, который повидимому работалъ въ виноградникѣ. Донателло далъ каждому изъ нихъ какое нибудь занятіе и повелъ своего гостя въ домъ. Они вошли въ высокую четыреугольную переднюю, которая своею массивностью походила на этрусскую гробницу; полъ и стѣны ея, сведенныя въ такія же массивные своды, состояли изъ огромныхъ кусковъ камня. Съ двухъ сторонъ находились двери, за которыми слѣдовали длинные ряды покоевъ; съ третьей стороны поднималась широкая, также массивная лѣстница, ведшая во второй этажъ дома, столь же обширный, какъ нижній. Сквозь одну дверь Киніонъ увидѣлъ перспективу комнатъ, напомнившую ему безконечные ряды залъ сказочнаго дворца Тысячи и Одной ночи, и онъ согласился въ душѣ, что, живя одиноко въ этомъ домѣ, дѣйствительно можно впасть въ меланхолію. — И здѣсь нѣтъ ни одного женскаго лица! воскликнулъ онъ, обращаясь къ Донателло. Но глаза Донателло смотрѣли угрюмо и печально и придавали молодому лицу его такое выраженіе, какъ будто бы онъ пережилъ тридцать лѣтъ нравственныхъ мученій. Въ это время въ одной двери появилась Стелла, единственная представительница своего пола въ Монте Бени. — Пойдемте, сказалъ графъ. Я вижу, что вы нашли мой домъ очень мрачнымъ. Теперь я то же нахожу; но въ дѣтствѣ онъ мнѣ очень нравился. Въ старину, мнѣ разсказывали, здѣсь жили всѣ и близкіе и дальніе родственники; здѣсь жило много людей, привязанныхъ другъ къ другу родственною любовью. — Чтобъ оживить этотъ домъ, достаточно было бы и двухъ людей, связанныхъ такою любовью, возразилъ Киніонъ. Одному здѣсь должно быть очень скучно. Но я думаю, у васъ должны быть еще родственники? — Нѣтъ, я послѣдній, отвѣчалъ Донателло. Они всѣ перемерли, еще когда я былъ ребенкомъ. Томасо можетъ вамъ разсказать, что воздухъ Монте Бени въ послѣднее время не такъ благопріятствовалъ здоровью, какъ въ старину. Но впрочемъ быстрое исчезновеніе моего рода не секретъ, — Стало быть, вы знаете другую, болѣе основательную причину? возразилъ Киніонъ. — Я предполагаю одну; она пришла мнѣ въ голову, какъ я сидѣлъ наверху и смотрѣлъ на звѣзды, отвѣчалъ Донателло. Но, извините меня, я не знаю, какъ мнѣ вамъ разсказать… Видите-ли, у моихъ предковъ было обыкновеніе и множество средствъ веселить и себя и своихъ гостей. Теперь у насъ осталось только одно! — Какое? — А вотъ вы увидите, отвѣчалъ молодой хозяинъ и повелъ своего гостя въ салонъ, куда послѣдовала за ними старая Стелла. Получивъ отъ графа нѣсколько приказаній, старушка вскорѣ возвратилась въ залъ съ большимъ подносомъ, на которомъ находился отлично приготовленный омлеттъ, вишни, виноградъ, абрикосы и превосходныя винныя ягоды. Вслѣдъ за нею явился старый дворецкій. — Томасо, принеси намъ солнечнаго свѣта_л сказалъ графъ. Это странное приказаніе объяснилъ Томасо, принесшій небольшую бутылку, обвернутую въ солому. Онъ откупорилъ бутылку, вложилъ въ нее клочокъ хлопчатой бумаги, которая впитала въ себя оливковое масло, предостерегающее драгоцѣнную жидкость отъ вреднаго дѣйствія воздуха, и поставилъ ее на столъ. — Это вино, сказалъ графъ. Секретъ приготовленія его въ теченіе многихъ столѣтій принадлежитъ нашему роду; и украсть его никто не можетъ, развѣ украдетъ и самые виноградники, потому что только на нашей землѣ можетъ родиться такой виноградъ, отвѣдайте и скажите, достойно-ли оно своего имени? Его то и зовутъ солнечнымъ свѣтомъ. Попробуйте, говорилъ Донателло, наполняя стаканъ гостя и наливая себѣ. Но прежде понюхайте, какой запахъ! — Прекрасно! сказалъ Киніонъ. Ни одно вино не имѣетъ такого пріятнаго запаха. Если оно и на вкусъ также хорошо, такъ это чудо! — Прекрасное вино! вскричалъ Киніонъ, отпивъ изъ стакана. Я еще никогда не пилъ ничего подобнаго. Я полагаю, что такая бутылка можетъ стоить не менѣе скудо. Еслибъ вы продавали его, вы сдѣлались бы милліонеромъ. — Продавать нельзя, синьоръ, вмѣшался старый Томасо, наблюдавшій Киніона съ такимъ видомъ, какъ будто бы похвалы относились-къ нему. Нельзя продавать, синьоръ; еще когда я былъ очень молодымъ человѣкомъ, старики говорили, что пропадетъ совсѣмъ наше вино, если мы станемъ продавать его. Графы Монте Бени никогда не отдали за деньги ни одной бутылки. Я помню, какъ здѣсь принимали они герцоговъ, кардиналовъ, однажды даже императора и папу; они пили здѣсь это вино, но никто изъ нихъ не можетъ купить его. И кромѣ того, синьоръ, это вино хорошо только дома; если его перевезти куда нибудь, хоть недалеко, оно дѣлается совершенно кисло. — Вы однакожъ не ждите, пейте ваше вино, прервалъ графъ; оно очень скоро выдыхается. Послѣ закуски Киніонъ сталъ разсматривать античную залу, въ которой они сидѣли. Она отличалась, какъ прочія видѣнныя имъ части замка, массивностью и тяжелою архитектурою. Огромныя колонны поддерживали своды, перекрещивавшіеся между собою. Стѣны были покрыты фресками, которыя когда-то служили дѣйствительнымъ украшеніемъ; но теперь они были уже стары, краски поблекли, мѣстами видна была бѣлая штукатурка, такъ что на нихъ едва едва обрисовывались фигуры Бахуса, пана и другихъ миѳологическихъ существъ. — Судя по изображеніямъ, надо полагать, что эта зала была банкетной, сказалъ Киніонъ. — Да, здѣсь еще на моей памяти давали пиры нѣсколько разъ, отвѣчалъ Донателло, важно глядя на разрисованныя стѣны. Какъ видите, въ Монте Бени были средства веселиться. Я помню, когда я бывалъ веселъ, эти фрески смотрѣли тоже веселѣе; мнѣ кажется, они стали такъ печальны только съ тѣхъ поръ, какъ я возвратился изъ Рима. — Было бы вовсе не дурно, замѣтилъ Киніонъ въ тонъ своему собесѣднику, если бы вы эту залу обратили въ часовню; и когда проповѣдникъ сталъ бы говорить своимъ слушателямъ о непрочности земнаго счастья, эти фрески лучше всего могли бы пояснить его идею. — Это правда, отвѣчалъ графъ; я думаю, что дѣйствительно алтарю прилично стоять тамъ, гдѣ прежде веселились; грѣшный человѣкъ всего искреннѣе можетъ покаяться при такой обстановкѣ. — Я долженъ буду сожалѣть о томъ, что сдѣлалъ такое предложеніе, сказалъ Киніонъ, замѣтивъ; что его слова произвели тяжелое впечатлѣніе на Донателло. Вы смущаете меня своими аскетическими предположеніями. Если вы позволите мнѣ совѣтовать вамъ, прибавилъ онъ, то я вамъ совѣтовалъ бы молиться и каяться столько же, какъ и всѣ другіе люди. Донателло не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ неподвижно, и, казалось, съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ фигуру, которая повторялась на всѣхъ фрескахъ и служила связью между ними; по всей вѣроятности, они имѣли какое нибудь аллегорическое значеніе, которое разгадать въ настоящее время не было возможности. Киніонъ посмотрѣлъ туда же, и ему показалось, что эта фигура походила на самого Донателло. Это обстоятельство напомнило ему одну изъ цѣлей прибытія его въ Монте Бени. — Послушайте, любезный графъ, сказалъ онъ, я хочу сдѣлать вамъ одно предложеніе. Позвольте мнѣ здѣсь на досугѣ сдѣлать вашъ бюстъ. Помните, мы всѣ — т. е. Гильда, Миріамъ и я — мы были поражены вашимъ сходствомъ съ фавномъ Праксителя. Но теперь, когда я всматриваюсь въ ваше лицо, я нахожу, что это сходство вовсе не такъ поразительно. Вашъ бюстъ былъ бы для меня сокровищемъ. Вы мнѣ позволите? — У меня есть слабость, отвѣчалъ графъ, не глядя на скульптора, которую едва ли я въ состояніи буду преодолѣть; мнѣ какъ то страшно смотрѣть на себя. — Я замѣтилъ это теперь, возразилъ скульпторъ; но это только нервное раздраженіе; оно пройдетъ со временемъ, и не можетъ быть препятствіемъ въ этомъ случаѣ. Я постараюсь сохранить и черты и выраженіе ваше собственное, что будетъ гораздо лучше. — Извольте, я согласенъ, сказалъ Донателло, все еще глядя въ другую сторону; сдѣлайте мой бюстъ; но только я васъ предупреждаю вамъ это будетъ очень трудно, потому что я и не хотѣлъ бы, но не могу не избѣгать чужихъ глазъ. Кромѣтого, прибавилъ онъ съ улыбкою, вы не должны открывать моихъ ушей. — О, можете быть покойны; я и не думалъ объ этомъ, отвѣчалъ скульпторъ смѣясь. Я помню, какъ рѣшительно вы отказали Миріамъ показать ваши уши. При имени Миріамъ Донателло дико взглянулъ на скульптора; въ его глазахъ выражался и гнѣвъ, и ужасъ, и недоумѣніе, какъ въ глазахъ звѣря, преслѣдуемаго охотникомъ, который, выбѣжавъ изъ лѣсу, озирается кругомъ, не зная, куда броситься. Послѣдовала довольно продолжительная пауза, въ теченіе которой онъ видимо старался овладѣть собою. — Вы произнесли ея имя, сказалъ онъ наконецъ, измѣнившимся голосомъ; скажите мнѣ все, что вы о ней знаете. — Я знаю очень не много, что вѣроятно вы сами знаете, отвѣчалъ скульпторъ. Она уѣхала изъ Рима почти въ одно время съ вами. Дня черезъ два послѣ нашей встрѣчи въ церкви капуциновъ я заходилъ въ ея мастерскую — но ея уже не было. Куда она уѣхала, не знаю. Донателло больше не спрашивалъ. Наконецъ они встали изъ-за стола и пошли бродить по окрестностямъ; но разговоръ между ними не вязался. Вечеромъ Киніонъ отправился въ отведенную для него комнату, которая, вѣроятно, въ теченіе пяти или шести столѣтій была мѣстомъ рожденія и смерти многихъ поколѣній графовъ Монте Бени. Здѣсь почти съ восходомъ солнца разбудила его криками своими толпа нищихъ, собравшихся на небольшой площадкѣ, на которую выходили окна спальни Киніона, и протягивавшихъ руки за подаяніемъ къ окнамъ сосѣднихъ комнатъ. Киніонъ видѣлъ, какъ всѣ они поочередно получали подаяніе и уходили. — Кто эта благотворительная душа? подумалъ онъ. Донателло спитъ наверху, въ башнѣ; а кромѣ меня здѣсь, кажется, нѣтъ никого. Хотя старинныя италіянскія виллы такъ обширны, что въ нихъ каждый посѣтитель можетъ имѣть особое помѣщеніе, но сколько было извѣстно Киніону, онъ былъ единственный гость въ замкѣ Монте Бени. Въ слѣдующіе дни скульпторъ часто находилъ возможность бесѣдовать съ старымъ дворецкимъ и узналъ отъ него нѣсколько любопытныхъ подробностей о фамиліи графовъ Монте Бени. Они принадлежали безспорно къ числу древнѣйшихъ италіянскихъ фамилій. Писанная генеалогія, а гдѣ она прерывалась, тамъ преданія уносили начало этого рода ко временамъ доисторическимъ, къ эпохѣ Этрусковъ, почему значительное число древнихъ представителей его необходимо почитать миѳами. Эти миѳическія лица, говорило преданіе, положили основаніе башни, половина которой отъ времени опустилась въ землю и образовала подземные апартаменты, гдѣ впослѣдствіи стали хранить знаменитое фамильное вино. Всображеніе скульптора заняла преимущественно одна легенда, очень странная и невѣроятная, но дававшая нѣкоторую возможность объяснить сходство Донателло съ фавномъ Праксителя, которое, какъ помнитъ читатель, поразило друзей нашего героя. По словамъ-этой легенды. Фамилія Монте Бени ведетъ свое начало отъ племени Пелазговъ, которое будто бы было первобытными обитателями Италіи, въ тѣ времена, когда боги и полубоги были на землѣ обыкновеннымъ явленіемъ и смѣшивались съ людьми, какъ съ равными себѣ существами, а рощи и лѣса были населены фавнами, сатирами и другими миѳологическими созданіями. Родоначальникомъ ея было существо, имѣвшее многія человѣческія свойства, но не вполнѣ человѣкъ, какое-то полудѣйствительное, полуфантастическое созданіе, обитавшее въ лѣсахъ, влюбившееся въ смертную дѣву. Эта сказочная чета вела счастливую супружескую жизнь подъ тѣнью деревъ, Покрывавшихъ холмы сосѣдніе съ замкомъ Монте Бени, а потомство ея уже заняло мѣсто между обыкновенными людьми. — Хотя потомъ черты родоначальника и сглаживались въ каждомъ послѣдующемъ поколѣніи, однакожъ остались нѣкоторыя и нравственныя и физическія свойства, которыя даже въ послѣднемъ представителѣ этого рода напоминали фавна. Не знаемъ, вѣрилъ-ли Киніонъ этимъ разсказамъ, но онъ слушалъ ихъ съ большимъ участіемъ. Старый Томасо разсказывалъ съ увлеченіемъ и гордостью; но и то и другое исчезало, когда рѣчь касалась молодаго графа; онъ качалъ головою и тяжело вздыхалъ, такъ, что Киніонъ однажды рѣшился спросить его, не замѣтилъ-ли онъ -какой либо перемѣны въ своемъ молодомъ господинѣ. — О, да, отвѣчалъ старикъ., Съ тѣхъ поръ, какъ графъ возвратился изъ этого несчастнаго города, его узнать нельзя. Я не разъ видѣлъ, какъ онъ по цѣлымъ часамъ сидитъ задумавшись и вздыхаетъ; я не видалъ, чтобъ который нибудь графъ Монте Бени со слезами на глазахъ сидѣлъ за стаканомъ нашего вина. Я и самъ плачу, глядя на него. Да ужъ теперь все какъ-то печально стало на свѣтѣ. — Развѣ прежде было веселѣе? спросилъ Киніонъ. — Конечно, синьоръ, гораздо веселѣе, и графы тогда были тоже люди все веселые. Еще когда я былъ ребенкомъ, мнѣ разсказывалъ дѣдушка, про одного графа, очень веселаго человѣка; онъ выходилъ обыкновенно вечеромъ въ садъ и, говорятъ, собирались къ нему какія-то дѣвушки изъ фонтановъ и изъ кустовъ и онъ танцовалъ съ ними. Я готовъ присягнуть, что это правда, Гдѣ теперь найти такихъ людей! — Да, такихъ ужъ нынче нѣтъ, подтвердилъ скульпторъ. Твоя правда, Томасо; скучно теперь на свѣтѣ. Впрочемъ, прибавилъ онъ успокоительнымъ тономъ, надо надѣяться, что графъ со временемъ попрежнему станетъ веселъ. Можетъ быть, онъ влюбится, женится, тогда все пойдетъ иначе, и самый домъ повеселѣетъ. Тогда все будетъ лучше, какъ думаешь? — Можетъ быть, лучше, синьоръ, отвѣчалъ дворецкій, серьезно глядя на своего собесѣдника, — а можетъ быть хуже. Скульптору показалось, что старикъ не досказалъ своей мысли; однакожъ онъ, не сдѣлавъ никакого замѣчанія, позволилъ ему уйти и не видѣлъ его до самаго обѣда, когда тотъ снова явился съ отборною бутылкою вина. Сказать правду, золотое вино не составляло необходимаго условія, чтобы жизнь Монте Бени могла быть пріятною. Жаль только было, что самъ хозяинъ всегда казался грустнымъ и задумчивымъ, и если иногда по вечерамъ и бывалъ веселъ, то на утро обычная меланхолія снова возвращалась къ нему. Не смотря на то время отъ времени старая вилла оживлялась появленіемъ то странствующихъ музыкантовъ, вокругъ которыхъ собиралось все ея населеніе, то импровизатора, повторявшаго старинныя повѣсти въ стихахъ, то фокусниковъ, приводившихъ въ восторгъ и недоумѣніе безхитростныхъ старцевъ и дѣвушекъ, работавшихъ на фермѣ. Но самъ графъ рѣдко бывалъ въ числѣ слушателей или зрителей. Нищіе аккуратно каждое утро являлись подъ окнами и даже располагались на мраморныхъ ступеняхъ лѣстницы; имъ давали ѣсть, пить, снабжали мелкою монетою, и они уходили, осыпая благословеніями добраго хозяина, и молясь задуши его предковъ. Но добродушный филантропъ, наперекоръ ихъ молитвамъ, оставался по прежнему мраченъ и задумчивъ и по прежнему сидѣлъ на своей башнѣ. === ГЛАВА II. <br>Миѳы. === Нельзя сказать, чтобы присутствіе Киніона не доставляло графу никакого развлеченія. Они часто и долго бродили вдвоемъ по окрестнымъ холмамъ и рощамъ. Донателло водилъ своего друга показывать тѣ мѣста, которыя ему особенно нравились, съ которыми познакомился еще въ дѣтствѣ. Киніону нерѣдко представлялись живописные пейзажи, прелести которыхъ въ равной степени содѣйствовали и природа и искусство. Во время этихъ прогулокъ онъ могъ замѣтить, чти спутникъ его находилъ особенную прелесть въ дикихъ, заросшихъ пустынныхъ мѣстахъ, куда едва проникалъ лучъ солнца. Изъ такихъ уголковъ Киніону понравился преимущественно одинъ. То была узкая, густо поросшая деревьями долина между двумя холмами, примыкавшая къ обширной плодоносной равнинѣ. Здѣсь изъ почвы пробивался обильною, прозрачною струею источникъ, падавшій потомъ съ значительной высоты въ мраморный бассейнъ, покрытый мхомъ. У самаго паденія среди густой растительности, на мшистомъ пьедесталѣ стояла нимфа и видно было, что когда-то, быть можетъ, уже очень давно, вода изливалась въ бассейнъ изъ ея урны; но теперь въ этой урнѣ была трещина и бѣдной нимфѣ осталось только слѣдить за быстрою струею, обдающею ее брызгами и быстро уносящеюся вдаль. — Это было всегда мое любимое мѣсто, сказалъ Донателло. Здѣсь я бывалъ очень счастливъ, когда былъ мальчикомъ. — А теперь, возмужавъ, вы конечно не можете находить такого наслажденія, какое находили тогда, возразилъ Киніонъ. Сколько я васъ понимаю, вы одарены большою общительностью и потому это мѣсто не можетъ быть для васъ привлекательно; оно располагаетъ къ сосредоточенности. Здѣсь можетъ находить удовольствіе мечтатель, поэтъ, который населилъ бы его существами, созданными его воображеніемъ. — Я не поэтъ, отвѣчалъ Донателло; но у этого ручья, возлѣ этой нимфы, я всегда бывалъ счастливъ. Говорятъ, будто мой праотецъ фавнъ привелъ сюду дѣвушку, въ которую онъ влюбился и жилъ здѣсь съ нею. — Это очень, хорошая сказка, возразилъ скульпторъ. — Почему же сказка? спросилъ Донателло простодушно. Съ этимъ мѣстомъ связана и другая исторія, очень печальная. Если бъ могъ, я разсказалъ бы вамъ ее, и увѣренъ, она васъ заинтересовала бы непремѣнно. — О, пожалуйста, разсказывайте! Въ этихъ старыхъ легендахъ иногда гораздо больше красотъ, чѣмъ въ любой новѣйшей поэзіи. И молодой графъ разсказалъ легенду объ одномъ изъ своихъ предковъ, жившемъ за сто или тысячу лѣтъ — этого онъ навѣрное не зналъ, — который познакомился съ прекраснымъ существомъ, обитавшимъ въ этомъ потокѣ. Какими свойствами обладало это существо — неизвѣстно: о немъ только и знали, что вся его душа и жизнь была какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ слиты съ струями потока. Вѣроятно, то была водная нимфа; она любила молодаго рыцаря — такъ называлъ Донателло своего предка, потому что, какъ говоритъ преданіе, онъ принадлежалъ къ родственной ей породѣ существъ. Но какъ бы то ни было, между нимфою и юношею съ косматыми ушами существовали самыя дружественныя отношенія. Она научила его, какъ вызывать ее, и они вмѣстѣ проводили здѣсь много счастливыхъ часовъ, особенно въ жаркіе лѣтніе дни. Часто, когда юноша ожидалъ нимфу, сидя на берегу, она обдавала его свѣжимъ крупнымъ дождемъ; иногда онъ наклонялся къ потоку и лишь только губы его прикасались къ водѣ, онъ чувствовалъ прикосновеніе ея холодныхъ, свѣжихъ устъ. — Такъ онъ находилъ здѣсь самый холодный пріемъ, сказалъ скульпторъ, не скрывая ироніи. — Вы, кажется, смѣетесь надъ моей исторіей, возразилъ Донателло тономъ, въ которомъ нельзя было не замѣтить негодованія; я ничего не нахожу въ ней смѣшнаго. Киніонъ постарался успокоить своего страннаго друга, и тотъ продолжалъ. Дружескія отношенія между рыцаремъ и нимфою оставались неизмѣнны очень долго. Однажды вечеромъ онъ пришелъ скорыми шагами къ ручью и началъ звать нимфу, но, вѣроятно, голосъ его измѣнился — она не являлась и не отвѣчала ему. Онъ бросился къ водѣ, началъ мыть руки, мочить лобъ и лицо, но они оставались сухи и горѣли, какъ прежде. Донателло замолчалъ. — Отчего же это случилось? спросилъ Киніонъ. — Оттого, что онъ хотѣлъ смыть съ своихъ рукъ пятна крови, отвѣчалъ графъ голосомъ, въ которомъ слышался неподдѣльный ужасъ. Преступный человѣкъ осквернилъ чистую воду. Нимфа, можетъ быть, могла утѣшить его въ горѣ и несчастій, но не могла освободить его совѣсть отъ угрызеній. — И послѣ того онъ ужъ ея не видѣлъ? спросилъ Киніонъ. — Никогда, отвѣчалъ Донателло; только на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ мылъ руки, осталось кровавое пятно. Онъ всю жизнь плакалъ о ней; лучшимъ скульпторамъ заказывалъ статуи ея, — но ни одинъ не могъ представить ее веселой и счастливой, какою онъ ее помнилъ; исторія, которую онъ имъ разсказывалъ, производила на нихъ такое сильное впечатлѣніе, что всѣ статуи, не смотря на ихъ усилья, казалось, плакали, вотъ какъ эта. — Вы говорите, что она ужъ никому не являлась, сказалъ Киніонъ, помолчавъ. Мнѣ кажется, что вы могли бы ее вызвать. — Я часто звалъ ее, бывши еще ребенкомъ, отвѣчалъ Донателло; но, благодаря Бога, она не являлась. — Такъ и вы тоже ея не видѣли? — Никогда; хотя здѣсь я бывалъ очень часто и имѣлъ тутъ много друзей. Въ дѣтствѣ я былъ знакомъ съ разными существами, живущими въ лѣсу. Вы смѣялись бы надо мною, если бъ увидѣли меня между ними. Не могу вамъ сказать, какъ я научился ихъ звать; но мнѣ стоило закричать особымъ голосомъ на распѣвъ и ко мнѣ приходили лѣсные жители и, кажется, понимали все; что я говорилъ. — Да, я слышалъ о такой способности, замѣтилъ скульпторъ, но мнѣ никогда не случалось встрѣчать людей, одаренныхъ ею. Попробуйте позвать, а чтобъ не испугать вашихъ друзей, я спрячусь въ чащу кустарника и буду только смотрѣть на нихъ. — Едва-ли они узнаютъ теперь мой голосъ, отвѣчалъ Донателло. Я очень возмужалъ и перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ призывалъ ихъ послѣдній разъ. Однакожъ онъ согласился. Киніонъ отошелъ въ сторону и черезъ нѣсколько минутъ услышалъ дикое завываніе, не лишенное нѣкотораго рода гармоніи; оно становилось громче, яснѣе, и что-то трогающее, преклоняющее звучало въ немъ. Скульптору показалось, что онъ слышалъ первобытный языкъ человѣка, который живетъ еще одною жизнію съ окружающимъ міромъ. Между тѣмъ голосъ Донателло то поднимался до самыхъ высокихъ нотъ, то опускался и совершенно затихалъ на нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ прислушивался: но ни одинъ отвѣтный звукъ не долеталъ до его уха. Онъ снова принимался звать; но въ звукахъ его слышалось уже нетерпѣніе и горесть. Онъ вышелъ изъ-за куста, скрывавшаго отъ него небольшую поляну, по которой разбѣгался ручей, но тамъ было пусто, только на пескѣ у воды неподвижно лежала бурая ящерица. — Что съ вами? вскричалъ Киніонъ, когда возвратился Донателло, котораго онъ не переставалъ наблюдать изъ своей засады. — Смерть! смерть! рыдалъ несчастный графъ. Они все знаютъ! Онъ бросился на траву и далъ волю своему чувству; слезы лились по его блѣднымъ щекамъ и грудь надрывалась отъ рыданій. Напрасно Киніонъ старался успокоить его, обратить его вниманіе на дѣйствительность; онъ не слушалъ его словъ и только твердилъ: «они знаютъ! они все знаютъ!» — Кто знаетъ? спрашивалъ скульпторъ. Что знаютъ? — Они знаютъ, повторялъ Донателло. Они бѣгутъ отъ меня! Вся природа бѣжитъ отъ меня. Я проклятъ, они боятся меня! — Успокойтесь, мой другъ, говорилъ Киніонъ, ставъ возлѣ него на колѣна. Вы раздражены и, Богъ знаетъ, что воображаете. Какое проклятіе! Можетъ быть мое присутствіе пугаетъ Вашихъ друзей. — Теперь они ужъ не друзья мои, возразилъ Донателло. — Мы всѣ удаляемся все болѣе и болѣе отъ природы по мѣрѣ того, какъ становимся старше, продолжалъ скульпторъ. Этимъ мы платимъ за опытъ, который пріобрѣтаемъ въ жизни. — Страшная плата! сказалъ Донателло, поднимаясь на ноги. Но будемъ больше говорить объ этомъ. Забудьте, пожалуйста, эту сцену. Въ вашихъ глазахъ я долженъ быть очень глупъ; но мнѣ очень жаль, что я потерялъ эту способность, пойдемте, прибавилъ онъ рѣшительно, я больше не буду плакать. Когда они возвратились въ замокъ, графъ отправился на верхъ своей башни, а Киніонъ принялся читать Данте, котораго нашелъ въ одной изъ отдаленнѣйшихъ комнатъ между книгами религіознаго содержанія. Проходя въ свою комнату, онъ встрѣтилъ Томасо, который остановилъ его замѣчаніемъ, что графъ сегодня, кажется, особенно печаленъ. — Да, отвѣчалъ Киніонъ. Надо бы придумать что нибудь, чтобъ развлечь его. — Ничего не придумаешь, сказалъ старикъ, качая головою. Мы мужчины, плохія няньки для тѣхъ, у кого болитъ душа и тѣло больное. — Такъ ты думаешь, что графу полезно было бы женское общество? спросилъ Киніонъ. Это, я думаю, возможно устроить. — Надо подождать немного, сказалъ Томасо, какъ обыкновенно покачавъ головою. Черезъ день или два послѣ описанной сцены Киніонъ изъявилъ желаніе осмотрѣть башню.,, — Мнѣ кажется, ее не стоитъ смотрѣть, отвѣчалъ графъ недовольнымъ тономъ, что выражало въ немъ внутреннее волненіе. Да, притомъ вы ее можете всю видѣть. — Снаружи, конечно, она видна издалека, возразилъ скульпторъ. Но именно ея наружность заставляетъ думать, что внутри она еще интереснѣе. Сколько я могу судить, ей не менѣе шестисотъ лѣтъ, а фундаментъ и нижній этажъ, можетъ быть, и старше. Притомъ, вѣроятно, съ нею соединяется множество преданій. — Да, есть много разсказовъ, отвѣчалъ Донателло; но я почти ни одного не знаю, и не могу понять, чтобы, иностранцы, находите въ ней интереснаго. Годъ или два тому назадъ пріѣзжалъ сюда изъ Флоренціи одинъ англійскій синьоръ, — говорили, что онъ магъ, но почтенный человѣкъ, съ бѣлою бородою…-- и только за тѣмъ, чтобъ посмотрѣть мою башню. — А, я видѣлъ его во Флоренціи, замѣтилъ Киніонъ. Онъ некромантъ, это правда, и живетъ въ старомъ домѣ рыцарей Тампліеровъ возлѣ Понте Векіо. У него множество книгъ, картинъ и древностей. Я замѣтилъ у него хорошенькую маленькую дѣвочку, которая служитъ ему. — Я знаю его только по бѣлой бородѣ, сказалъ Донателло; но онъ могъ бы разсказать вамъ обо всѣхъ осадахъ, которыя выдержала эта башня и о всѣхъ заключенныхъ сидѣвшихъ въ ней; онъ собралъ всѣ преданія о нашей фамиліи, и я разсказалъ ему ту исторію, которую разсказывалъ вамъ у ручья. Онъ говорилъ мнѣ, что въ молодости былъ знакомъ со многими поэтами, и что для многихъ изъ нихъ эта легенда была бы прекраснымъ сюжетомъ. — Пойдемте въ башню, сказалъ Киніонъ. Посмотрите, надвигается грозовая туча, оттуда будетъ прекрасный видъ. — Пойдемте; но вы увидите, что тамъ все очень мрачно и голо, отвѣчалъ графъ со вздохомъ. Поднявшись на лѣстницу изъ передней, они прошли чрезъ самую запущенную часть дома по темнымъ корридорамъ и вошли въ низкую, старинную дверь, которая вела къ узкой извилистой лѣстницѣ, освѣщенной окнами съ желѣзными.рѣшетками. Достигнувъ первой площадки, графъ отворилъ источенную червями дубовую дверь, пони вступили въ обширную комнату, занимавшую все пространство башни. Слабый свѣтъ, проникавшій сквозь узкія отверстія въ массивной стѣнѣ, загороженныя желѣзными рѣшетками, падалъ на голый, устланный кирпичемъ полъ и освѣщалъ старинную скамейку, единственную мебель, которая, казалось, дѣлала эту комнату еще печальнѣе. — Это была тюрьма, сказалъ Донателло. Старый некромантъ, о которомъ я вамъ говорилъ, узналъ откуда-то, что пятьсотъ лѣтъ тому назадъ здѣсь былъ заключенъ какой-то знаменитый монахъ. Говорятъ, онъ былъ святой человѣкъ; его потомъ сожгли на площади во Флоренціи. Томасо разсказывалъ мнѣ, что въ дверяхъ этой комнаты, и на лѣстницѣ видѣли когда-то монаха, покрытаго капишономъ. Это, вѣроятно, духъ того, который здѣсь сидѣлъ. Вы вѣрите въ духовъ? — Кажется, нѣтъ, отвѣчалъ Киніонъ. — Я тоже не вѣрю, сказалъ графъ; потому что, если бы дѣйствительно являлись духи, то въ эти два мѣсяца я встрѣтился бы здѣсь съ однимъ. Но духи не выходятъ! прибавилъ онъ рѣшительно. Я этому очень радъ. Поднявшись еще выше по лѣстницѣ, они вошли въ другую комнату почти такихъ же размѣровъ, и такую же пустую, какъ первая; но въ ней обитали два существа, которыя съ незапамятныхъ временъ населяютъ древнія башни. То была пара совъ; повидимому, онѣ привыкли къ хозяину, потому что при входѣ посѣтителей только отступили въ темный уголъ и тамъ остались почти совершенно покойны. — Онѣ не боятся меня, сказалъ графъ съ улыбкою, намекая на сцену у ручья. Когда я былъ дикимъ, веселымъ мальчикомъ, эти совы меня не любили. Здѣсь онъ не останавливался долго, но повелъ своего друга выше; на каждомъ поворотѣ лѣстницы Киніонъ сквозь окно или амбразуру видѣлъ все болѣе и болѣе расширявшійся горизонтъ и чувствовалъ вливавшійся свѣжій воздухъ. Наконецъ они достигли послѣдней комнаты, расположенной подъ самой крышей башни. — Это мое собственное жилище, сказалъ Донателло. Дѣйствительно, комната имѣла видъ просто убранной спальни, снабженной всѣми священными эмблемами, которыя католики почитаютъ необходимыми для возбужденія въ себѣ благоговѣнія. Въ углу висѣло распятіе, по стѣнамъ виднѣлись безобразныя гравюры, изображавшія страданія Христа и разныхъ святыхъ мучениковъ. Надъ распятіемъ висѣла довольно хорошая копія тиціановой Магдалины; въ томъ же углу на столѣ лежалъ человѣческій черепъ; съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ вынутъ изъ какой нибудь древней гробницы; но, разсмотрѣвъ его внимательнѣе, Киніонъ убѣдился, что онъ былъ сдѣланъ изъ сѣраго алебастра. У двери въ вазѣ изъ дорогаго мрамора находилась святая вода; Донателло омочилъ въ нее пальцы и перекрестился. И здѣсь они тоже оставались недолго. По крутой и также извилистой лѣстницѣ они поднялись на самую вершину башни; отсюда открывалась далекая перспектива: вся умбрійская долина была какъ на ладони; отдаленные фермерскіе домики и холмы, казалось, лежали у самаго подножья башни; вглядѣвшись въ этотъ неизмѣримый для человѣческаго глаза пейзажъ, можно было подумать; что вокругъ башни разстилается картина всей Италіи. Бѣлыя виллы, сѣрые монастыри, церковные куполы, деревни города со своими зубчатыми стѣнами выглядывали изъ-за холмовъ и разнообразили картину, которую прорѣзывала извилистая рѣка, сверкавшая на солнцѣ. Темная туча, замѣченная скульпторомъ на краю горизонта, поднялась высоко и раздѣлила пополамъ небо, на другой сторонѣ котораго ярко сіяло солнце. Одну половину пейзажа покрывала тьма, между тѣмъ какъ другая была облита солнечнымъ свѣтомъ. — Какъ хорошо! воскликнулъ Киніонъ. Я много видѣлъ картинъ, но не помню ни одной, которая была бы величественнѣе этой. — Да, дѣйствительно, хорошо, сказалъ Донателло. Смотрите на свѣтлую часть, это для васъ; а мою покрыли тучи. Киніонъ постарался опровергнуть эту мысль и, полюбовавшись еще нѣсколько минутъ ^видомъ, пошелъ къ стѣнѣ, которая зубцами своими возвышалась надъ крышей. Потомъ сбросивъ кусокъ глины, отвалившейся отъ стѣны, сталъ слѣдитъ за имъ, какъ онъ, повертываясь въ воздухѣ, упалъ наконецъ на скалистое основаніе башни и разбился въ дребезги. — Я принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые находятъ удовольствіе стоять у края высоты и измѣрять глубину, сказалъ онъ. Если бы я захотѣлъ послѣдовать моему побужденію, то я самъ бросился бы за этимъ кускомъ глины. Это странное, непонятное влеченіе, но противиться ему очень трудно; я думаю, потому, что это очень легко сдѣлать, а. сверхъ того, можно безъ всякаго труда и борьбы достигнуть немедленнаго и важнаго результата. Испытывали-ли вы когда нибудь такое чувство;вотъ теперь, напримѣръ, я въ такомъ состояніи, какъ будто злой духъ стоялъ у меня за спиною и толкалъ къ пропасти. — Ахъ нѣтъ! вскричалъ Донателло, отступая отъ стѣны. Это страшная смерть! — О нѣтъ, возразилъ Киніонъ;'' если'' человѣкъ падаетъ съ большой высоты, то умираетъ еще на воздухѣ и вовсе не чувствуетъ, какъ ударяется о землю. — Все таки это страшно, живо проговорилъ Донателло; вообразите себѣ человѣка, который дышетъ, смотритъ на васъ, говоритъ, и вдругъ этотъ человѣкъ летитъ внизъ! Онъ не можетъ умереть на воздухѣ. Онъ живой упадетъ на камни и тамъ уже умретъ. Вы готовы были бы отдать жизнь, чтобъ онъ пошевелился!.. Нѣтъ, это ужасно! Я самъ охотно полетѣлъ бы внизъ, чтобъ никогда ужъ больше не думать объ этомъ! — Какъ вы живо представляете себѣ такую сцену, сказалъ скульпторъ, пораженный словами своего друга и еще болѣе дикими жестами и взглядами, обличавшими глубокую душевную тревогу. Если высота башни такъ сильно дѣйствуетъ на ваше воображеніе, то вамъ не слѣдуетъ оставаться здѣсь одному, особенно ночью. Вы не совсѣмъ безопасны въ своей комнатѣ. Вы можете сонъ принять за дѣйствительность и тогда нельзя ручаться за вашу жизнь. Донателло оперся на парапетъ и закрылъ лицо руками. — Не бойтесь, сказалъ онъ послѣ паузы; я слишкомъ трусливъ и никогда не посягну на свою жизнь. Киніонъ завелъ разговоръ о другихъ предметахъ, и Донателло мало по малу совершенно успокоился. Но нравственное состояніе его, высказавшееся въ двухъ, трехъ сценахъ, внушило скульптору чувство состраданія къ бѣдному юношѣ, веселому и беззаботному отъ природы, но теперь погруженному въ мрачныя, тяжелыя мысли, изъ которыхъ не находилъ выхода. Киніонъ подозрѣвалъ, что эта перемѣна была слѣдствіемъ какого нибудь случая, слишкомъ сильно подѣйствовавшаго на кроткую и простую душу молодаго человѣка, который видимо боролся съ какимъ то невысказаннымъ и, можетъ быть, не совсѣмъ сознаннымъ чувствомъ. — И, можетъ быть, ему можно было бы помочь, думалъ скульпторъ, если бы онъ откровенно разсказалъ, что его мучитъ. Съ этою мыслью онъ обернулся къ югу и сталъ смотрѣть вдаль. Воображеніе перенесло Его за предѣлы видимаго ландшафта и нарисовало другукг башню, возвышающуюся надъ крышами Рима, и стаю бѣлыхъ голубей, и образъ Мадонны, предъ которымъ теплится неугасаемая лампада, — Тамъ, за этими горами, Римъ, сказалъ онъ; вы воротитесь туда къ осени? — Никогда! Я ненавижу этотъ городъ! вскричалъ Донателло, и у меня есть причина. — Однакожъ мы провели тамъ пріятную зиму. Вы опять встрѣтились бы тамъ со всѣми прежними друзьями. — Со всѣми? спросилъ Донателло. — Да, я думаю; впрочемъ вамъ нѣтъ надобности ѣхать въ Римъ искать ихъ. Я въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ фаталистъ, и увѣренъ, что отъ тѣхъ людей, съ которыми вамъ судьба опредѣлила жить, вы не скроетесь и въ этой башнѣ. — Здѣсь, кромѣ васъ, никто не нашелъ бы меня, возразилъ графъ, повидимому желая прервать этотъ разговоръ. Между тѣмъ туча миновала Монте Бени и нависла надъ отдаленными холмами, виднѣвшимися на краю горизонта. Мѣстами проглядывали длинныя полосы голубаго неба, освѣщеннаго солнцемъ, но вдали надъ долиною клубились густыя облака, которыя подвигались все дальше къ востоку и принимали самыя разнообразныя формы. — Какъ облака измѣняютъ общую картину, замѣтилъ скульпторъ. — Я люблю смотрѣть на нихъ, сказалъ Донателло. Они часто принимаютъ самыя странныя формы; иныя точно люди. Посмотрите, вотъ тамъ внизу, какая фигура; монахъ стоящій на колѣнахъ, капишонъ у него на головѣ и прикрываетъ часть лица. — Я думаю, мы оба смотримъ на одно и тоже облако, сказалъ Киніонъ; но мнѣ оно представляется женскою фигурою и очень ясно очерченною. — Всмотритесь хорошенько — вы замѣтите въ этой фигурѣ выраженіе отчаянія. — Да, вижу, вижу, кажется, и лицо видно; отвѣчалъ графъ. — Это фигура Миріамъ! прибавилъ онъ тихо. — Нѣтъ, не Миріамъ, возразилъ скульпторъ. Долго еще стояли они, погруженные каждый въ свои воспоминанія, любуясь плывущими облаками, позолоченными лучами солнца, которое уже клонилось къ закату. Повѣяло свѣжимъ вѣтеркомъ, и рои мошекъ, клубившіеся цѣлый день у вершины башни, стали мало по малу рѣдѣть и наконецъ совсѣмъ исчезли. Съ ближняго монастыря раздался колокольный звонъ, и эхо повторило его между холмами и рощами; черезъ нѣсколько минутъ послышался еще колоколъ въ другой сторонѣ, тамъ третій — уже болѣе отдаленный, и всѣ они слились въ одинъ гулъ, который долго носился и дрожалъ въ воздухѣ. Солнце спустилось уже за холмы — еще нѣсколько минутъ — и наступилъ вечеръ, который совы привѣтствовали своимъ унылымъ, мо нотоннымъ крикомъ. — Пойдемте, сказалъ Киніонъ. Становится сыро. — Ступайте а я останусь здѣсь, отвѣчалъ Донателло. Я обыкновенно, прибавилъ онъ нерѣшительнымъ тономъ, молюсь здѣсь; впрочемъ, я думаю, что было бы лучше, если бъ я ходилъ въ сосѣдній монастырь. Иногда, мнѣ кажется, что хорошо было бы обратить эту башню въ келію. Что вы объ этомъ думаете? — Какъ? сдѣлаться монахомъ? вскричалъ Киніонъ. Это ужасная мысль! — Потому то я и хочу ее исполнить, отвѣчалъ Донателло, вздохнувъ. — Избави васъ Богъ! Есть тысячи другихъ способовъ… Стоитъ только взглянуть на физіономію вашего монаха, чтобъ убѣдиться, что это не человѣкъ; что лѣнивая, животная жизнь истребила въ немъ всякое благородное чувство, всякую возвышенную мысль. Нѣтъ, лучше ужъ стоять здѣсь и смотрѣть на звѣзды. — Вы меняпугаете, сказалъ графъ. Какъ можно говорить такъ о людяхъ, которые посвятили себя служенію Богу! — Они не служатъ ни Богу, ни людямъ, а только себѣ, и это единственная цѣль ихъ существованія, выразилъ скульпторъ. Бѣгите монастыря, если не хотите убить свою душу. Что до меня, то если бы на совѣсти у меня былъ какой нибудь тяжкій грѣхъ, я сдѣлалъ бы свѣтъ моею келіею, а добрыя дѣла молитвою. Такъ поступали многіе кающіеся и находили успокоеніе. — Вы еретикъ! сказалъ графъ, вздохнувъ. Однакожъ лицо его нѣсколько просвѣтлѣло. Глядя на него въ эту минуту и на звѣзды, уже выступившія на небѣ, Киніонъ вспомнилъ сцену въ Капитоліи, когда Донателло такъ живо напоминалъ фавна. И теперь онъ опять походилъ на фавна — мысль жить среди людей и для ихъ блага благотворно подѣйствовала на его душу; она заглушила въ немъ на минуту печаль и возвратила ему прежній покой. Но только на минуту. Мысль о долгой жизни, исполненной самоотверженія, лишь только онъ вдумался въ нее, показалась ему слишкомъ грандіозною и испугала его. Италіянцы рѣдко бываютъ филантропами по принципу; они раздаютъ милостыню нищимъ, которые останавливаютъ ихъ на каждомъ шагу; но лучшимъ средствомъ умилостивить небо считаютъ приношенія въ церкви и монастыри, путешествія къ святымъ мѣстамъ и наконецъ монастырскую жизнь. Между тѣмъ въ воздухѣ уже совсѣмъ стемнѣло, а въ долинѣ стали мелькать огоньки. Скульпторъ хотѣлъ было уйти, но внизу, гдѣ то въ отдаленіи послышалась тихая, протяжная пѣсня. Ее пѣлъ женскій голосъ. — Слушайте! сказалъ Киніонъ, взявъ за руку Донателло. — Слушайте! произнесъ тотъ въ ту же минуту. Пѣсня становилась все слышнѣе и слышнѣе; то не была блестящая италіянская мелодія и слова, сколько можно было разслышать, были неприятны для слушателей. И то и другое, казалось, было исполнено глубокой тоски, мучительной любви и напоминало нѣмецкую музыку. Голосъ постепенно поднимался выше и выше, достигалъ до паѳоса и снова. опускался къ низкимъ нотамъ и тихо звучалъ въ темнотѣ. — Донателло,.сказалъ тихо скульпторъ, не для васъ ли эта пѣсня. — Но я не смѣю ее слушать, отвѣчалъ онъ. Тоска, о которой она говоритъ, всегда со мною. Нѣтъ, мнѣ не слѣдуетъ слушать эту пѣсню. Киніонъ съ состраданіемъ посмотрѣлъ на него, и оставилъ бѣднаго кающагося грѣаника молиться. === ГЛАВА III. <br>Бюстъ Донателло. === Мы сказали, что Киніонъ просилъ позволенія снять бюстъ Донателло. Теперь работа подвигалась быстро, и мысли нашего скульптора часто были заняты чертами лица его хозяина. Никогда еще онъ не предпринималъ работы, которая стоила бы ему столько труда, не потому, чтобы трудно было соблюсти сходство, хотя гармонія и нѣжность чертъ, казалось, не согласовались съ общимъ выраженіемъ; его затрудняло, какъ придать этому добродушному, веселому типу лица выраженіе, которое было слѣдствіемъ состоянія его духа. Если скульптору удавалось подмѣтить выраженіе, которое казалось ему естественнымъ и постояннымъ, то въ слѣдующее мгновеніе оно измѣнялось и совершенно исчезало. Эта необыкновенная подвижность лица приводила скульптора въ отчаяніе. Даже общее настроеніе духа Донателло, повидимому, ни. на минуту не измѣнявшееся, не могло придать его чертамъ спокойствія, котораго требуетъ пластическое искусство. Потерявъ надежду на успѣхъ, рѣшился ваятель не обращать вниманія на выраженіе чертъ, полагая, что искусство, безсознательно для него и безъ его участія достигнетъ предположенной имъ цѣли; но вышло еще хуже. Предъ нимъ былъ комъ сѣрой глины, лицо Донателло, по безъ всякаго сходства, и безъ малѣйшаго намека на жизнь. — Это можетъ, свести съ ума! вскричалъ скульпторъ, потерявъ терпѣніе. Ну посмотрите на эту глину, узнаете-ли вы себя? — Нѣтъ, отвѣчалъ Донателло простодушно, и сказалъ правду. Въ лицѣ проглядываетъ что то странное, не принадлежащее мнѣ. Такъ откровенно высказанное мнѣніе задѣло самолюбіе скульптора. Почти не думая о томъ, что можетъ сдѣлать, Киніонъ провелъ двѣ-три черты, нѣкоторыя не много измѣнилъ и обратился къ своему другу съ вопросомъ, лучше-ли теперь. — Стойте! вскричалъ Донателло, взявъ за руку скульптора. Пусть такъ останется! Киніонъ, совершенно не хотя, этими немногими чертами далъ всему лицу выраженіе душевнаго разстройства, соединеннаго съ звѣрскою лютостью и отвращеніемъ. Если бы Гильда или Миріамъ увидѣла бюстъ съ такимъ выраженіемъ, онъ напомнилъ бы имъ лицо Донателло въ ту минуту, какъ тотъ держалъ свою жертву на краю пропасти. — Что я сдѣлалъ? вскричалъ скульпторъ, пораженный своимъ собственнымъ произведеніемъ. Такъ нельзя оставить, ни за что въ мірѣ! Каинъ не могъ быть безобразнѣе. — Потому то и нужно такъ оставить, отвѣчалъ графъ, поблѣднѣвши какъ полотно при видѣ своего лица. Не трогайте теперь и сдѣлайте по этому слѣпку мраморный бюстъ. Я поставлю его въ спальнѣ, чтобъ онъ былъ всегда предъ моими глазами. Это лицо, оживленное моимъ преступленіемъ, страшнѣе мертвой головы, которая досталась мнѣ отъ моихъ предковъ. Но не смотря на возраженія Донателло, скульпторъ уничтожилъ выраженіе, которое поразило ихъ обоихъ. — Вѣрьте мнѣ, сказалъ онъ спокойнымъ но серьезнымъ тономъ; вы не знаете, что вамъ нужно, чтобъ возстановить свои нравственныя силы, если вы ищете успокоенія въ угрызеніяхъ совѣсти. Васъ судьба заставила пройти чрезъ мрачную, темную долину; пройдите ее, но не оставайтесь въ ней долго, иначе ея атмосфера убьетъ васъ. Не уныніе, не постоянная тоска, не усиліе настраивать себя на мистицизмъ, а дѣятельность вамъ нужна. Вамъ грѣшно будетъ, если вы погубите свою жизнь, предавшись унынію; вы имѣете возможность дѣлать добро — дѣлайте его и оно спасетъ васъ отъ погибели, въ которую влечетъ васъ ваше настоящее состояніе. — Вы возбудили во мнѣ такъ много новыхъ мыслей, сказалъ Донателло, прижавъ руку ко лбу; но отъ нихъ у меня голова идетъ кругомъ. Они вышли изъ комнаты, гдѣ Киніонъ устроилъ свою временную мастерскую и, занятые послѣднимъ разговоромъ, не замѣтили, что бюстъ совершенно походилъ на свой оригиналъ, какимъ онъ былъ въ счастливѣйшія минуты жизни. Донателло ушелъ въ свою комнату, а Киніонъ пошелъ бродить по окрестностямъ. Когда онъ вечеромъ возвратился въ замокъ, въ прихожей встрѣтилъ его старый Томасо, съ которымъ у него съ нѣкотораго времени была какая то тайна. — Синьорина хочетъ говорить съ вами, прошепталъ старикъ. — Въ капеллѣ? спросилъ скульпторъ. — Нѣтъ, въ залѣ за капеллою, отвѣчалъ дворецкій; входъ въ нее закрытъ занавѣсомъ; но вы найдеде его — оттуда выйдетъ синьорина. Киніонъ немедленно пошелъ по приглашенію. Въ старинныхъ тосканскихъ виллахъ капелла составляетъ необходимую принадлежность, хотя часто дверь ея постоянно бываетъ заперта и ключъ отъ нея потерянъ. Капелла въ Монте Бени была всѣми забыта; въ дождливый день Киніонъ, бродя по дому, случайно открылъ ее и былъ пораженъ ея необыкновеннымъ величіемъ. Сквозь запыленныя, темныя окна, пробитыя въ сводчатой стѣнѣ, изливался кроткій свѣтъ на алтарь съ картиною, изображавшею послѣднія минуты какого то мученника, и на свѣчи, разставленныя симметрически; видно было, что когда то, можетъ быть, полстолѣтія тому назадъ, ихъ зажигали на часъ или на два. У входа придѣлана была мраморная ваза; въ ней тоже очень давно содержалась святая вода, а теперь дно ея было покрыто слоемъ пыли; со сводовъ висѣли старыя знамена фамиліи графовъ Монте Бени, а въ нишахъ стояли ихъ мраморные бюсты, между которыми находился бюстъ и того несчастнаго рыцаря, о которомъ Донателло разсказывалъ у ручья. Во всемъ домѣ это было единственное мѣсто, хранившее характеръ торжественнаго покоя и строгаго величія. Здѣсь Киніонъ встрѣтился въ первый разъ, тоже неожиданно, съ другимъ гостемъ, присутствія котораго не подозрѣвалъ ни онъ, ни его хозяинъ. Пройдя капеллу, Киніонъ, слѣдуя указанію Томасо, нашелъ узкую дверь и вошелъ въ небольшую залу, превосходившую всѣ видѣнныя имъ до сихъ поръ въ замкѣ своимъ великолѣпіемъ. Такъ какъ въ ней не нашелъ никого, то ему было время разсмотрѣть ее внимательно. Полъ ея былъ устланъ дорогимъ мраморомъ, куски котораго составляли артистически расположенныя фигуры. Стѣны тоже были покрыты мраморомъ; въ высокихъ и глубокихъ нишахъ стояли статуи изъ такого же драгоцѣннаго матеріала. Не бывъ въ Италіи, не возможно составить себѣ идеи о красотѣ и великолѣпіи, достигаемомъ единственно полированнымъ мраморомъ. Но къ числу особенностей этой залы должно отнести двѣ колонны изъ восточнаго алебастра и фрески, занимавшія всѣ пустыя мѣста по стѣнамъ. Одно изъ достоинствъ полированнаго мрамора состоитъ въ томъ, что время не измѣняетъ его. При первомъ взглядѣ скульптору показалось, что въ этой залѣ какимъ то непонятнымъ образомъ заключили солнце. Разсматривая эту величественную комнату, Киніонъ представлялъ себѣ, какъ отворится дверь и войдетъ Миріамъ въ роскошномъ платьи, сіяющая красотою. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ противоположная дверь залы тихо отворилась и вошла Миріамъ; но она вовсе не была похожа на ту величественную даму, какою рисовало ее воображеніе скульптора; она была блѣдна и одѣта въ траурное платье. Походка ея была такъ, слаба, что Киніонъ поспѣшилъ къ ней, боясь, чтобы она не упала на полъ. Но она поблагодарила его за вниманіе, протянувъ ему свою холодную руку, и спокойно сѣла на диванъ, стоявшій у стѣны. — Вы, кажется, очень больны, Миріамъ? сказалъ скульпторъ. Я этого не зналъ. — Нѣтъ; я не такъ больна, какъ вамъ кажется, отвѣчала она. Однакожъ чувствую, что могу умереть, если все останется такъ, какъ теперь. — Что же. васъ безпокоитъ? спросилъ Киніонъ. Какъ вамъ помочь? — Что безпокоитъ? повторила Миріамъ. То, что во мнѣ слишкомъ много жизни и энергіи, и я не знаю, что съ ними дѣлать. У меня нѣтъ того, что я считаю моимъ единственнымъ достояніемъ на землѣ. Я хочу пожертвовать всю себя, но моя готовность къ самопожерствованію остается безъ цѣли. Мнѣ ничего не осталось, какъ сидѣть дни и ночи, думать и томиться тоскою и раскаяніемъ. — Да, это очень печально, сказалъ Киніонъ. — Да, печально, повторила она, усмѣхнувшись. — И какъ вы съ вашею живостью и дѣятельностью, не можете найти средства выйти изъ этого состоянія? — Все теперь пропало — и живость и дѣятельность, отвѣчала Миріамъ равнодушно. Я ничего не могу выдумать, потому что моя голова занята только одною мыслью; однимъ воспоминаніемъ, которое уничтожаетъ всѣ мои мысли. Я сожалѣю не о себѣ, и не раскаяваюсь за себя; но что во мнѣ убиваетъ всю силу — я могу вамъ это сказать, хотя мнѣ это все равно, знаете ли вы, или нѣтъ — меня уничтожитъ убѣжденіе, что въ глазахъ Донателло я сдѣлалась предметомъ ужаса. — Что же васъ довело до такого убѣжденія? спросилъ Киніонъ, нѣсколько удивленный словами Миріамъ. — Одинъ его жестъ, отвѣчала она, одно содраганіе, когда рука его случайно коснулась моей — этого было довольно. — Я твердо убѣжденъ, Миріамъ, возразилъ скульпторъ, что онъ васъ любитъ. Она опустила голову ина блѣдныхъ щекахъ ея выступила краска. — Да, повторилъ Киніонъ, участіе мое къ Донателло и къ вамъ самимъ заставляетъ меня сказать вамъ, не только то, что онъ васъ, любитъ, но любитъ со всею силою, къ какой способна его натура. — Не обманывайте меня, сказала Миріамъ, снова поблѣднѣвъ. — Я не обманываю васъ, Миріамъ; была безъ сомнѣнія минута, послѣ какого то происшествія, поразившаго его ужасомъ, когда раскаяніе и угрызенія заглушили въ немъ всѣ другія чувства; но теперь онъ успокоился и, я думаю, можетъ возвратиться къ прежнему состоянію. — Но онъ, вѣроятно, знаетъ, что я здѣсь, сказала Миріамъ. Чѣмъ же я могу объяснить, что онъ до сихъ поръ не видѣлся со мною? Только тѣмъ, что я стала для него ненавистна. — Я думаю, онъ догадывается, что вы здѣсь, отвѣчалъ Киніонъ. Ваша пѣсня, которую онъ слышалъ третьяго дня вечеромъ, могла внушить ему мысль о вашемъ присутствіи. Но до сихъ поръ онъ находился подъ вліяніемъ мысли о раскаяніи и изобрѣталъ средства терзать себя. Разумѣется, что такая мысль не согласна съ желаніемъ видѣть васъ и искать вашего общества. — Но онъ любитъ меня, повторяла Миріамъ тихо, какъ бы про себя. Да, онъ еще любитъ меня. . Сознаніе этого факта, казалось, успокоило ее: ея холодное неестественное равнодушіе, поразившее скульптора, исчезло. — А въ другихъ отношеніяхъ онъ перемѣнился? спросила она. — Въ послѣднее время въ немъ произошла удивительная перемѣна, отвѣчалъ Киніонъ. Въ немъ пробудились новыя способности, существованія которыхъ я. не подозрѣвалъ прежде; въ его умѣ открылся новый міръ идей. Иногда онъ поражаетъ меня своимъ вѣрнымъ пониманіемъ, иногда я не могу не улыбаться при видѣ этого страннаго смѣшенія прежней простоты съ его новымъ умственнымъ просвѣтлѣніемъ. Но его разстраиваютъ воспоминанія, такъ что можно сказать онъ постоянно находился въ нравственной агоніи. — Ахъ, этому можно помочь! вскричала Миріамъ. Какъ бы я была счастлива, еслибъ мнѣ судьба дала возможность успокоить его, уничтожить терзанія совѣсти, вывести изъ этого унынія! Для этого нужна любовь! Кромѣ меня никто не въ состояніи помочь ему; я участвовала въ преступленіи, которое отравило его жизнь, у меня всѣ средства заставить забыть это. И это единственная цѣль, которую я вижу предъ собою, которая даетъ право жить. Безъ нея мнѣ стыдно оставаться на свѣтѣ! — Я согласенъ съ вами, сказалъ Киніонъ, что ваше настоящее мѣсто возлѣ Донателло. — Да, отвѣчала Миріамъ. Если Донателло имѣетъ на что нибудь право, то именно на мое совершенное самопожертвованіе. Это не только право, но единственное средство быть счастливымъ. Но онъ отталкиваетъ меня! Онъ не хочетъ слушать своего сердца, которое должно говорить, что та несчастная женщина, которая завлекла его въ преступленіе, можетъ оправдать его предъ самимъ собою, можетъ возвратить ему прежнюю невинность. Но какъ увѣрить его въ этомъ! — Мнѣ кажется, это зависитъ отъ васъ, замѣтилъ скульпторъ. Вамъ стоитъ только пойти на башню, вы тамъ найдете его. — О нѣтъ! Я не могу идти къ нему, мнѣ страшно! возразила она. — Я не понимаю причины, не безъ удивленія сказалъ Киніонъ. — Вы не знаете, какое слабое, или вѣрнѣе, сильное созданіе женщина, отвѣчала Миріамъ. Я ничего не боюсь; мнѣ страшенъ только Донателло. Онъ уже вздрогнулъ разъ отъ моего прикосновенія. Если онъ опять вздрогнетъ, если онъ нахмурится при встрѣчѣ со мною — я не выдержу этого, я умру. Киніона изумила униженность женщины, являвшейся ему всегда гордою, независимою и теперь снизошедшей до того, что жизнь ея зависѣла отъ одного слова человѣка, который за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ былъ ея игрушкою. Но съ той минуты, какъ Донателло совершилъ преступленіе, онъ неиначе представлялся ея воображенію, какъ героемъ, исполненнымъ трагическаго достоинства, и этотъ взглядъ на него, опредѣленный и поддержанный любовью, давалъ ей возможность понять его лучше, чѣмъ могъ бы понять посторонній наблюдатель. Нѣтъ сомнѣнія, что въ Донателло она нашла силу, дѣйствительно возбуждавшую уваженіе и любовь. — Вы видѣли, какъ я слаба, продолжала она; я жду случая, чтобъ показать вамъ, какъ я сильна. — Надѣюсь, что увижу и это, отвѣчалъ Киніонъ. Теперь наступаетъ время, когда слѣдовало бы извлечь. Донателло изъ того совершеннаго уединенія, въ которомъ онъ похоронилъ себя. Онъ слишкомъ долго боролся съ одною идеею. Нужно доставить ему развлеченіе. Умъ его пробужденъ, его сердце способно чувствовать; они требуютъ пищи. Если онъ останется здѣсь одинъ, я боюсь, онъ снова впадетъ въ апатію. Крайняя возбужденность, причиненная обстоятельствами, имѣетъ свои выгоды и невыгоды. Важнѣйшая невыгода заключается въ томъ, что онъ можетъ сосредоточиться на одной идеѣ, которая поглотитъ всю его душу, а къ этому очень располагаетъ одиночество. — Чтожъ вы думаете дѣлать? спросила Миріамъ. — Думаю убѣдить его ѣхать со мною путешествовать по Италіи, отвѣчалъ скульпторъ. Разнообразіе сценъ, иная точка зрѣнія на міръ, на которую онъ можетъ стать теперь, я надѣюсь, разсѣютъ мысли, занимающія его въ настоящее время и излѣчатъ его. — Какое же участіе вы предоставляете мнѣ въ этомъ планѣ? спросила Миріамъ не безъ ревности. Вы хотите видть его отъ меня и овладѣть имъ совершенно, хотите занять мѣсто, которое принадлежитъ мнѣ одной. — Мнѣ было бы очень пріятно передать вамъ всю отвѣтственность за него, отвѣчалъ Киніонъ. Я и не домогаюсь быть его руководителемъ и совѣтникомъ,^-въ которыхъ онъ нуждается; не говоря о другихъ препятствіяхъ, я скажу только одно: между мужчинами, какъ бы они близки ни были, лежитъ всегда черта, которую нельзя переступить; потому мужчина не ждетъ никогда отъ другаго мужчины той искренности и преданности, какой можетъ ожидать отъ женщины, матери, сестры или жены. Такому другу я охотно уступлю мѣсто. — Я слышу въ вашихъ словахъ упрекъ, возразила Миріамъ. Но я сказала вамъ, почему не могу принять вашего совѣта. — Въ такомъ случаѣ я предложу вамъ одинъ планъ, сказалъ скульпторъ. Вы можете встрѣтиться во время путешествія, полагая, что вы будете находиться на одномъ пути съ нами. — Это ненадежный планъ, возразила Миріамъ послѣ минутнаго размышленія. Впрочемъ, я не отвергаю его, только предлагаю одно условіе: если въ теченіе двухъ недѣль мы не встрѣтимся, вы должны провести Донателло къ статуѣ папы Юлія, что на большой площади въ Перуджіи: тамъ я буду васъ ждать въ полдень. Но помните, черезъ двѣ недѣли. Киніонъ принялъ это предложеніе и, сообщивъ Миріамъ свой планъ путешествія, хотѣлъ было уйти, но остановился, взглянувъ на свою собесѣдницу, лицо которой приняло выраженіе естественной живости. — Могу-ли я вамъ сказать, спросилъ онъ, улыбаясь, что вы стали прекраснѣе чѣмъ прежде? — Вы имѣете право замѣчать это, отвѣчала она, потому что красота моя поддерживаетъ мои надежды. Если вы находите, что я не измѣнилась къ худшему, я этому очень рада. Красота моя будетъ служить орудіемъ для спасенія человѣка. Скульпторъ подошелъ уже къ двери, но Миріамъ остановила его. — Послушайте, Киніонъ, сказала она; вы человѣкъ со вкусомъ, въ васъ есть чувства и они всегда вѣрно направлены. Скажите мнѣ откровенно, не поразила-ли я васъ во время этого свиданія слишкомъ прямымъ несовмѣстнымъ съ женскою скромностью признаніемъ въ любви къ человѣку, который можетъ быть презираетъ меня и боится? Этотъ неожиданный вопросъ поставилъ въ затрудненіе скульптора, который вообще не былъ способенъ уклоняться отъ истины. — Миріамъ, отвѣчалъ онъ послѣ минутнаго размышленія, вы преувеличиваете впечатлѣніе, которое вы произвели на меня; но оно дѣйствительно было въ томъ родѣ, какъ вы предполагаете. — Я это знала, возразила Миріамъ печальнымъ тономъ. Во мнѣ осталось еще столько женственности, что я сама чувствовала, какъ вышла изъ своей прежней роли. Когда вы возвратитесь въ Римъ, скажите Тильдѣ, что сдѣлала ея строгость. Она оттолкнула меня отъ себя и тѣмъ освободила меня отъ обязанности оставаться въ предѣлахъ приличій, принятыхъ нашимъ поломъ. Прошу васъ, скажите ей это, скажите, что я благодарю ее. — Нѣтъ, Миріамъ, отвѣчалъ Киніонъ, не требуйте этого отъ меня. Я не скажу Тильдѣ ничего, что могло бы встревожить ее. Но хотя я не знаю, что произошло между вами, я чувствую — извините мою откровенность — я чувствую, что она была права. Въ васъ много достоинствъ, Миріамъ; что бы ни случилось съ вами въ жизни, вы всегда будете способны возвыситься до геройскихъ добродѣтелей. Но, Гильда — созданіе совершенно другаго рода, и сколько я ее понимаю, имѣетъ право и даже должна быть строга. Надѣюсь, вы согласитесь со мною. — О, вы правы! возразила Миріамъ. Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ; но я говорю вамъ только, что она заставила меня перейти тѣ границы, которыхъ безъ-того я никогда не рѣшилась бы переступить. Я прощаю ей все, и желаю вамъ быть счастливымъ въ вашей любви, потому что не много людей болѣе васъ достойныхъ ея. === ГЛАВА IV. <br>Дорога. === Киніонъ не безъ сожалѣнія оставлялъ спокойный замокъ, хотя въ послѣднее время однообразная жизнь безъ опредѣленныхъ занятій начинала утомлять его. Передъ отъѣздомъ онъ посѣтилъ всѣ тѣ мѣста, съ которыми познакомилъ его Донателло: видѣлъ съ башни закатъ солнца и восходъ луны надъ долиною, а наканунѣ отъѣзда выпилъ бутылку «солнечнаго свѣта» потомъ другую, и доставилъ истинное наслажденіе старому Томасо, сказавъ, что въ мірѣ нѣтъ такого удивительнаго вина. Не легко было вывести Донателло изъ апатіи, в.ъ которую онъ погрузился по возвращеніи изъ Рима. Однакожъ онъ проТивоставилъ пассивное сопротивленіе планамъ своего друга, а когда наступилъ часъ отъѣзда, безмолвно подчинился ему. Они поѣхали верхомъ, какъ два странствующіе рыцаря, по живописной, гористой части Тосканы. Киніонъ не составлялъ никакого опредѣленнаго плана путешествія, имѣя въ виду одну только цѣль — встрѣтиться черезъ четырнадцать дней съ Миріамъ на большой площади Перуджіи у подножія бронзовой статуи. Молодому американцу, притомъ художнику, разнообразіе видовъ и сценъ доставляло не малое удовольствіе. Донателло былъ по прежнему сосредоточенъ, и мало обращалъ вниманія на все то, что восхищало его товарища; не пропускалъ онъ безъ вниманія только высокихъ чорныхъ крестовъ, обвѣшанныхъ орудіями истязанія Спасителя: былъ тутъ и терновый вѣнецъ, молотъ и гвозди, щипцы, копье; и надъ всѣмъ этимъ возсѣдалъ пѣтухъ, который долженъ напоминать человѣчеству объ отреченіи Петра. Донателло останавливался у каждаго такого креста, преклонялъ у его подножья колѣна и усердно молился. Какъ бы желая изъ своего путешествія сдѣлать странствованіе съ цѣлью покаянія, онъ замѣчалъ не только кресты, но и всѣ алтари, въ огромномъ количествѣ разсѣянные по всей Италіи, съ образомъ Мадонны, поблекшимъ отъ дождя и солнечныхъ лучей; и у нихъ онъ также останавливался и долго и усердно молился. Молитва и символы святости дотого занимали его вниманіе, что онъ, кажется, вовсе не замѣчалъ, невидимаго спутника, постоянно слѣдившаго за каждымъ ихъ движеніемъ. — Уходя отъ послѣдняго алтаря, вы не замѣтили женщины, которая стояла на колѣнахъ, закрывъ лицо руками? спросилъ его Киніонъ. — Нѣтъ, я никогда не замѣчаю, кто молится возлѣ меня, отвѣчалъ Донателло. Вѣроятно, какая нибудь кающійся. Проѣхавъ обширную равнину, они приблизились къ окружающимъ ея высотамъ. Общій характеръ мѣстности измѣнился, а вмѣстѣ съ нею измѣнились и проявленія дѣятельности человѣка. Попрежнему на высотахъ виднѣлись монастыри; но рядомъ съ ними попадались развалены старинныхъ замковъ, служившихъ убѣжищемъ предводителю шайки разбойниковъ, которые грабили на большихъ дорогахъ, пересѣкающихъ плодоносную низменность. Древняя крѣпость, нѣкогда грозная своими неприступными стѣнами, въ теченіе вѣковъ свалилась понемногу, камень за камнемъ, къ бѣдной деревушкѣ, разбросанной у подошвы холма. Путь ихъ лежалъ между высокими холмами, круто поднимавшимися надъ долиною, по которой они ѣхали. Прямо передъ ними возвышался гигантскій холмъ, покатости котораго были изрѣзаны глубокими руслами горныхъ потоковъ. Проѣхавъ узкое и заваленное во многихъ мѣстахъ дефиле, путешественники поднялись вверхъ и увидѣли незапамятныхъ временъ городъ, который своимъ каѳедральнымъ соборомъ, церквами и разнаго рода постройками въ готическомъ вкусѣ покрывалъ вершину холма. Отъ единственной площади, лежащей посрединѣ города расходились въ разныя стороны по отлогостямъ холма узкія улицы, исчезающія подъ арками или оканчивающіяся ступенями, которыя спускались въ другія ниже лежащія улицы. Все носило на себѣ признаки глубочайшей древности. Казалось, этрусскіе цари жили въ этихъ старыхъ зданіяхъ; можетъ быть, уже въ средніе вѣка ихъ называли тысячелѣтними. Всѣ онѣ выстроены изъ камня, обтесаннаго въ огромные кубы, повидимому неспособнаго къ разрушенію. Многія изъ этихъ зданій имѣютъ видъ дворцовъ, и до сихъ поръ хранятъ прежнее величіе, глядятъ какъ-то враждебно на человѣка, постоянно возбуждая въ немъ идею о бренности его и слабости. — Поѣзжайте со мною въ Америку, сказалъ Киніонъ своему товарищу. Тамъ каждое поколѣніе несетъ на себѣ только свои грѣхи и заботы, между тѣмъ какъ здѣсь все прошлое всею тяжестію своею давитъ настоящее. Если бы меня постигло здѣсь какое нибудь несчастіе, мнѣ кажется, я не въ состояніи былъ бы бороться съ нимъ при такой обстановкѣ — она убиваетъ всю силу духа. — И самое небо, кажется, состарѣлось и потемнѣло отъ человѣческихъ беззаконій, отвѣчалъ графъ. — О, бѣдный фавнъ! подумалъ Киніонъ. Какъ ты измѣнился!. Города, подобные тому, о которомъ мы говоримъ, казалось срослись съ холмами, гдѣ они расположены и только одно землетрясеніе можетъ измѣнить ихъ наружный видъ, разрушивъ ихъ до основанія. Зато эти города богаты воспоминаніями, не только о бранныхъ подвигахъ, но и о болѣе тихихъ торжествахъ генія, плодами которыхъ мы до сихъ поръ пользуемся. Италія можетъ насчитать нѣсколько такихъ безжизненныхъ городовъ, которые четыре или пять столѣтій тому назадъ были мѣсторожденіемъ школы искусства. Они гордятся потемнѣвшими отъ времени картинами, поблекшими фресками, и потому никогда не могутъ быть забыты. Какъ истинный артистъ и знатокъ искусства, Киніонъ находилъ неисчерпаемое наслажденіе въ изученіи этихъ древностей, между тѣмъ какъ Донателло молился предъ алтарями. къ нѣкоторымъ древнихъ соборахъ они находили живописныя окна, которыя скульпторъ разсматривалъ съ особеннымъ вниманіемъ. И дѣйствительно, едва-ли какой родъ искусства можетъ сравниться съ этимъ величественнымъ изобрѣтеніемъ среднихъ вѣковъ. Особенность живописнаго окна состоитъ въ томъ, что свѣтъ, падающій на поверхность обыкновенной картины, проницаетъ стекло насквозь и одѣваетъ нарисованную на немъ фигуру естественнымъ живымъ сіяніемъ. При выходѣ изъ каждой церкви нашимъ путешественникамъ представлялся удобный случай совершать подвиги милосердія — ихъ постоянно окружали рои нищихъ, которые по справедливости могутъ быть названы настоящими властителями Италіи. Отъ деревни до деревни бѣжали за ними мальчишки и дѣвочки. Важные господа и дамы, завидя ихъ издалека, принимали мѣры, чтобъ недопустить ихъ къ себѣ. А тутъ между тѣмъ на дорогѣ слѣпые показывали свои побѣлѣвшіе зрачки, женщины выставляли напоказъ неумытыхъ, нагихъ дѣтей, хромые всячески Старались обратить вниманіе путешественника на свои изуродованныя или деревянныя ноги; дальше показывались руки безъ костей, исковерканныя спины, раздробленныя челюсти и всякія другія уродства, какія едва ли въ состояніи представить себѣ самая пылкая фантазія. На вершинахъ холмовъ, въ долинахъ ожидали ихъ группы нищихъ. Въ одной небольшой деревушкѣ Киніонъ сосчиталъ дѣтей, просившихъ милостыни — ихъ было болѣе сорока; но между ними стояли съ протянутыми руками нахмурившіяся матроны, здоровыя совершенно развитыя дѣвушки, дородные парни — одни жалобно умоляли путешественника, другія смотрѣли на него съ какой то странною улыбкою, какъ бы сомнѣваясь, осталось ли еще что нибудь въ карманѣ проѣзжаго синьора, уже опустошенномъ ихъ братьею въ предъидущихъ деревняхъ и городахъ. Если бы имъ позволили, они упали бы на колѣна и молились бы путешественнику или проклинали бы его, еслибъ онъ не развязалъ своего кошелька. Но эти люди вовсе не были такъ бѣдны — у нихъ были дома, садики и огороды, наполненные разнаго рода питательною растительностью, свиньи, куры, цыплята, масло оливковое, вино и другія предметы если не роскоши, то по крайней мѣрѣ довольства. Но они не стыдятся просить и принимать милостыню, какъ не стыдятся иные люди принимать отъ ближняго помощь въ иномъ видѣ. Донателло обнаружилъ необыкновенную благотворительность къ этой толпѣ грабителей и, повидимому, находилъ утѣшеніе въ ихъ молитвѣ. Въ Италіи ничтожная мѣдная монета полагаетъ различіе между проклятіями (умереть отъ апоплексическаго удара — самое любимое пожеланіе) и самыми теплыми молитвами; одни и тѣ же уста проговорятъ и то и другое, смотря по тому, даетъ ли путешественникъ деньги или нѣтъ. Донателло щедро откупался отъ проклятій, и теперь, стоя предъ живописнымъ окномъ, которое Киніонъ разсматривалъ съ большимъ интересомъ, раздавалъ милостыню семи или восьми престарѣлымъ женщинамъ, осып''а''вшимъ его благословеніями и шептавшимъ молитвы. — Пойдемте, сказалъ Киніонъ, замѣтившій, что лицо графа стало покойнѣе; сегодня вашей лошади будетъ легко — эти дамы, кажется, порядочно опустошили ваши карманы. — Развѣ мы поѣдемъ сегодня? спросилъ графъ. — Поѣдемъ куда нибудь, отвѣчалъ скульпторъ. А завтра въ полдень я хочу быть у статуи папы Юлія въ Перуджіи. Города Перуджіи, расположеннаго на весьма возвышенной мѣстности, путники достигли прежде, чѣмъ солнце лишилось своей утренней свѣжести. Съ полночи шелъ сильный дождь и освѣжилъ зелень и плодоносныя нивы, среди которыхъ лежитъ этотъ древній городъ. Киніонъ остановился у сѣрой, городской стѣны полюбоваться прекраснымъ пейзажемъ, опоясаннымъ далекими горами, которыя какъ будто спали на солнцѣ, подъ покровомъ легкаго пара и серебристыхъ облаковъ. — До полудня остается еще два часа, сказалъ скульпторъ своему другу, когда подъ воротами остановили ихъ часовые, разсматривавшіе паспорты. Пойдемте посмотрѣть фрески Перуджини. — Старыя фрески наводятъ на меня тоску, отвѣчалъ графъ. — Въ такомъ случаѣ пойдемъ въ церковь Св. Доминико, посмотримъ картины Фра-Анжелико. Онѣ исполнены религіознаго чувства. — Я помню, вы когда-то показывали мнѣ его картины, отвѣчалъ Донателло. Его ангелы кажутся такъ святы, какъ будто никогда не слетали съ неба. Но эти картины не для меня. — Такъ пойдемте бродить по городу. Путешественники пошли по этимъ страннымъ, крутымъ проходамъ, которые въ Перуджіи называются улицами. Нѣкоторые изъ нихъ покрыты аркадами, и напоминаютъ пещеры съ крутыми спусками; внутри ихъ господствуетъ постоянный мракъ и спустившись туда, вы почти теряете надежду снова увидѣть свѣтъ солнца. Здѣсь странники встрѣтили толпу оборванныхъ мужчинъ и женщинъ, изъ которыхъ многія вели на помочахъ дѣтей. Отсюда они поднялись снова на гору, вступили на главную городскую площадь, обставленную величественными древними зданіями, торжественности которыхъ не могли подавить ни тривіальная обстановка, ни будничныя сцены, представляющіяся взору путешественника на площадяхъ каждаго города въ базарные дни. — Когда мнѣ случается быть въ Перуджіи, я всегда посвящаю сколько могу времени на изученіе статуи папы Юліана, сказалъ ваятелю Средніе вѣка оставили для болѣе поучительныхъ произведеній, чѣмъ древняя Греція. Въ нихъ выражается нѣчто иное, выработанное христіанствомъ, чего нѣтъ въ искусствѣ древнихъ. Не хотите ли посмотрѣть эту статую? — Охотно, отвѣчалъ графъ. Я отсюда вижу, какъ она благословляетъ, и чувствую, что могу принять это благословеніе. Путники наши съ трудомъ прошли сквозь толпу и приблизились къ рѣшеткѣ, окружающей пьедесталъ статуи. Папа представленъ въ одеждѣ, присвоенной его сану, и въ тіарѣ, сидящимъ на бронзовомъ креслѣ. Правая рука его поднята, какъ бы для благословенія, которое, повидимому, можетъ успокоить всякую душевную тревогу. Статуя одушевлена патріархальнымъ величіемъ. Человѣку съ воображеньемъ можетъ показаться, что этотъ благословляющій, но грозный представитель божественнаго и человѣческаго авторитета поднимется съ своего бронзоваго кресла и жестомъ или даже пророческимъ словомъ остановитъ или ободритъ народъ, при первомъ великомъ общественномъ бѣдствіи. Но теперь онъ сидѣлъ спокойно, съ величественнымъ терпѣніемъ слушая рыночныя восклицанія. — Кажется, замѣтила скульпторъ, глядя на своего друга, папское благословеніе падаетъ на васъ. И дѣйствительно, въ лицѣ Донателло обнаруживалось болѣе веселое и спокойное расположеніе духа, чѣмъ то, которое имъ овладѣвало, когда онъ сидѣлъ въ своей печальной башнѣ. Перемѣна мѣста, отступленіе отъ обыкновенныхъ привычекъ и свобода произвели въ немъ реакцію, которая, можетъ быть, наступила бы, но только позже. А можетъ быть, онъ чувствовалъ присутствіе той, которая когда-то одна могла сдѣлать его счастливымъ. Какъ бы то ни было, а глаза Донателло, обращенные на бронзоваго папу, выражали спокойную надежду. — Да, отвѣчалъ онъ на замѣчаніе скульптора. Я дѣйствительно чувствую въ душѣ это благословеніе. Въ это время на башнѣ сосѣдняго каѳедральнаго собора колоколъ прозвонилъ двѣнадцать. — Полдень, подумалъ Киніонъ. Это часъ, который назначила Миріамъ. Когда прозвучалъ послѣдній изъ двѣнадцати ударовъ колокола, Киніонъ внимательно сталъ смотрѣть на шумную рыночную толпу, надѣясь замѣтить въ ней Миріамъ. Онъ смотрѣлъ по направленію къ церкви, полагая, что она тамъ ожидала назначеннаго времени; но не найдя ея нигдѣ, обернулся назадъ и увидѣлъ незнакомую фигуру, которая, подобно ему и Донателло, стояла опершись на рѣшетку, окружавшую статую. За минуту передъ тѣмъ ея здѣсь еще не было. То была фигура женщины, склонившей голову на руки, какъ будто чувствовавшей на себѣ вліяніе бронзоваго первосвященника, въ которомъ всякое истерзанное сердце должно признать отца. — Миріамъ, сказалъ скульпторъ дрожащимъ голосомъ — это вы? — Я, отвѣчала фигура. Я вѣрна своему слову, хотя и опасаюсь… Она подняла голову и Киніонъ — а можетъ быть и Донателло — увидѣлъ хорошо знакомыя черты. Она была блѣдна и изнурена; но черты ея оставались попрежнему прекрасны. Она дрожала и повидимому не въ состояніи была перенести предстоящую ей сцену, къ которой еще за минуту была совершенно готова. — Здравствуйте, Миріамъ, сказалъ скульпторъ, видимо стараясь ободрить ее, въ чемъ она крайне нуждалась. Я надѣюсь, что результатъ этого свиданія будетъ самый счастливый. Позвольте мнѣ подвести васъ къ Донателло. — Нѣтъ, Киніонъ, нѣтъ, тихо проговорила она, отступая назадъ. Между нами не будетъ сказано ни одного слова, если онъ непроизнесетъ моего имени, если онъ не пожелаетъ, чтобъ я осталась. Я не изъ гордости говорю это. Во мнѣ теперь нѣтъ гордости. — Что же останавливаетъ васъ? спросилъ Киніонъ недовольнымъ тономъ, не понимая ея безразсудной боязливости. Вы такъ много предпринимали, теперь не время бояться. Если вы разстанетесь теперь, не сказавъ ни слова, послѣдній случай будетъ утраченъ. — Правда, на всегда будетъ утраченъ, повторила Миріамъ печально. Но теперь необходимо предоставить полную свободу его сердцу, потому что отъ его свободнаго выбора зависитъ — полезна, или вредна будетъ ему моя преданность. Если онъ не чувствуетъ потребности во мнѣ, я буду для него тяжелымъ, гибельнымъ бременемъ. — Дѣлайте, что хотите, отвѣчалъ Киніонъ, конечно, вы лучше меня знаете, что дѣлать. Во время этого разговора они отошли отъ рѣшетки, такъ что Донателло могъ ихъ слышать. Но недолго незнакомка оставалась незамѣченною на площади. Рыночная толпа скоро обратила на нее вниманіе. Очень возможно, что Миріамъ избрала это мѣсто для свиданія съ Донателло, съ цѣлью имѣть свидѣтелей. Взволнованный сильною страстью или глубокимъ чувствомъ, человѣкъ часто сознаетъ, что уединенія вынести невозможно; онъ старается найти нѣчто посредствующее между собою и другимъ человѣкомъ, питающимъ соотвѣтственную страсть. Вотъ почему, какъ мы думаемъ, Миріамъ назначила это свиданіе на площади; кромѣ того, она руководствовалась суевѣрнымъ убѣжденіемъ, что благословляющая статуя будетъ оказывать на нее благодѣтельное вліяніе. Донателло стоялъ недвижимо, опершись на балюстраду. Она не смѣла взглянуть на него, хотя ей очень хотѣлось узнать, что выражаетъ его лице — блѣдно ли оно и встревожено, или спокойной холодно, какъ ледъ. Но она знала, что каждая минута теперь имѣла значеніе, что онъ долженъ назвать ее, сейчасъ же, или его голоса никогда больше не услышатъ ея уши. Она опять обратилась къ скульптору и сказала: — Я желала встрѣтиться съ вами по многимъ причинамъ. Я получила извѣстіе объ одномъ изъ нашихъ друзей; или лучше — вашихъ друзей. Я не смѣю называть ее своимъ другомъ, хотя когда-то она была моимъ самымъ дорогимъ другомъ. — Вы говорите о Тильдѣ? воскликнулъ скульпторъ тревожно. Съ нею что нибудь случилось? По послѣднему извѣстію, дошедшему до меня, она была въ Римѣ. — Она и теперь въ Римѣ, отвѣчала Миріамъ, и здорова, хотя очень упала духомъ. Она живетъ совершенно одна въ своей голубятнѣ, возлѣ ея нѣтъ ни одного друга, потому что, какъ вы знаете, въ Римѣ теперь остались только постоянные жители. Я боюсь, что она заболѣетъ отъ этого уединенія и тоски. Я говорю вамъ объ этомъ, потому что знаю, какой интересъ возбудили въ васъ ея достоинства. — Я поѣду въ Римъ! вскричалъ взволнованный скульпторъ. Гильда позволила мнѣ быть ея другомъ, она не помѣшаетъ мнѣ хоть издали наблюдать за нею. Я ѣду сейчасъ же… — Не оставляйте насъ! проговорила Миріамъ умоляющимъ голосомъ, взявъ его за руку. Еще минуту! Ахъ, у него нѣтъ для меня ни одного слова! — Миріамъ! произнесъ Денателло. Хотя это было единственное и первое слово, сказанное имъ, но оно обнаружило всю глубину грусти и нѣжности, наполнявшей его сердце. Это слово сказало Миріамъ много важнаго и прежде всего то, что онъ еще любитъ ее. Сознаніе ихъ общаго преступленія не изгладило въ немъ любви, потому что она была неизгладима. Сверхъ того тонъ, какимъ было произнесено это слово, показалъ какъ существенно измѣнился характеръ Донателло. Миріамъ поняла, что вмѣсто живаго, веселаго юноши, вмѣсто фавна, передъ нею стоялъ человѣкъ съ чувствомъ и умомъ. — Вы меня звали! сказала она, обратясь къ нему. — Я васъ звалъ, потому что мое сердце нуждается въ васъ! отвѣчалъ онъ. Простите мнѣ, Миріамъ, мою холодность и жестокость; разставаясь съ вами, я былъ пораженъ ужасомъ. — Увы! я была тому причиною! Какое раскаяніе, какое самоотверженіе можетъ загладить это зло! Въ вашей невинной, веселой, беззаботной жизни было что-то святое; счастливый человѣкъ — такое необыкновенное, такое святое созданіе въ этомъ печальномъ мірѣ. При встрѣчѣ съ вами я почувствовала глубокую симпатію къ вашей безгрѣшной жизни. Но я разрушила ее! велите мнѣ уйти, Донателло! Оттолкните меня! Никакое добро не уничтожитъ этого страшнаго зла! — Миріамъ, сказалъ онъ; судьба соединила насъ, не правда-ли? Ради Бога скажите, должно-ли это быть иначе? Видно было, что совѣсть Донателло была встревожена сомнѣніемъ — уничтожитъ-ли взаимность преступленіе, которымъ они запятнали всѣ инстинктивныя движенія своихъ сердецъ. Съ другой стороны, Миріамъ спрашивала себя гне есть-ли несчастье, въ которое впалъ Донателло по ея винѣ, предостереженіемъ, что она должна разстаться съ нимъ. Въ настоящую минуту оба они искали другъ друга, но подавленные тоскою и сознаніемъ преступности, не находили въ себѣ достаточно смѣлости, чтобы протянуть другъ другу руку. Скульпторъ съ участіемъ наблюдалъ эту сцену. — Въ такія минуты, сказалъ онъ, вмѣшательство третьяго лица совершенно неумѣстно. Хотя я и постороній зритель, однакожъ вижу истину, скрывающуюся отъ васъ обоихъ, или по крайней мѣрѣ могу высказать нѣсколько мыслей, которыя вы не высказали бы другъ другу. — Говорите, сказала Миріамъ, мы полагаемся на васъ. — Говорите, сказалъ Донателло, вы правдивый и прямой человѣкъ. — Я знаю, сказалъ Киніонъ, что едва-ли удастся мнѣ высказать тѣ немногія слова, въ которыхъ заключается рѣшительная истина. Но, Миріамъ, вы видите человѣка, котораго воспитало ужасное несчастіе, котораго оно вырвало изъ дикаго, счастливаго состоянія. Отвѣтственность за него лежитъ на васъ, и вы не можете отъ нея уклониться. Съ вашею судьбою, Донателло, связана теперь ея судьба. Она была причиною происшедшаго въ васъ переворота. Но она обладаетъ богатыми дарами души и сердца, всѣмъ, въ чемъ вы нуждаетесь въ нашелъ настоящемъ положеніи. Поэтому союзъ между вами истиненъ и никогда, никто, кромѣ Бога, разорвать его не можетъ. — Онъ говоритъ правду! вскричалъ Донателло, схвативъ за руку Миріамъ. — Да, мой другъ, отвѣчала она; онъ говоритъ истинную правду. — Но помните, продолжалъ скульпторъ, боясь поступить противъ совѣсти, помните, что хотя вы любите другъ друга, но узы соединяющія васъ, переплетены такими черными нитями, что вы не должны смотрѣть на нихъ, какъ на узы, связывающія другія любящія души. Вашъ союзъ долженъ служить для взаимной поддержки, для взаимныхъ пожертвованій, но не для земнаго счастія. Если же вы ищете только такого счастья, то я совѣтую вамъ теперь же разстаться, потому что не будетъ благословленія на вашей брачной жизни. — Не будетъ, мы это знаемъ! сказалъ Донателло, вздрогнувъ. — Не будетъ, повторила Миріамъ. — Потому вы подаете руку другъ другу, не для земнаго счастья, продолжалъ Киніонъ, но для того, чтобы взаимно возвышать и ободрять другъ друга въ этой тягостной жизни. Если вы трудомъ, пожертвованіемъ, молитвами, раскаяніемъ и постояннымъ стремленіемъ къ добру достигнете тихаго счастья, пользуйтесь имъ и благодарите за него Бога. — Довольно, Киніонъ, сказала Миріамъ серьезнымъ торомъ. Въ вашихъ словахъ горесть сливается съ утѣшеніемъ. — Одно слово, Миріамъ, сказалъ скульпторъ. Если въ вашей жизни, ваша обязаность потребуетъ, чтобы одинъ изъ васъ пожертвовалъ другимъ — покоритесь этой необходимости. Вотъ все. Донателло слушалъ Киніона, стараясь усвоить высказанныя имъ идеи. Лицо его безсознательно приняло выраженіе, которое возвысило его красоту и дало ему видъ человѣка, занятаго глубокою, серьезною думою. Онъ все еще держалъ руку Миріамъ и толпа, глядя на эту прекрасную чету, вѣроятно воображала, что это помолвка, обѣщающая имъ долгое счастіе. — Прощайте! сказалъ Киніонъ, я ѣду въ Римъ! — Прощайте, мой искренній другъ! сказала Миріамъ. — Прощайте! сказалъ Донателло. Будьте счастливы; на васъ нѣтъ никакого преступленія, вамъ нечего бояться счастья. Въ эту минуту они всѣ трое взглянули на статую папы, величественная фигура котораго простирала надъ ними свою благословляющую руку и склоняла кроткое лицо къ преступной, но кающейся четѣ. === ГЛАВА V. <br>Гильда. === Гильда была намѣрена провести лѣто въ Римѣ; она предположила начать много работъ, которыя исполнила бы лучше въ то время, когда любимыя ею мѣста, занятыя толпою въ другое время года, опустѣютъ. Но надежда эта была обманута.. Еслибъ она и не составляла никакого предварительнаго плана, едва-ли нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы уѣхать изъ Рима. Оцѣпенѣніе, до сихъ поръ неизвѣстное ровному, но спокойному ея темпераменту, овладѣло бѣдною дѣвушкою, подобно полумертвой змѣѣ сдавившей ее своими холодными кольцами. То было особеннаго рода отчаяніе, холодное, тяжелое, которое можетъ испытывать только невинная душа, хотя въ немъ скрывается много чертъ, характеризующихъ сознаніе преступности. То была та тяжелая увѣренность въ существованіи зла въ мірѣ, которая становится частью нашихъ практическихъ убѣжденій, когда пріобрѣтаетъ значеніе существенности въ преступленіи человѣка, пользовавшагося нашимъ довѣріемъ и любовью. Положеніе Гильды было тѣмъ болѣе тягостно, что она принуждена была таить въ себѣ всѣ чувства, томившія ее. Мысль, что Миріамъ преступна, производила на эту нѣжную, деликатную душу такое же дѣйствіе, какъ будто бы она сама принимала участіе въ преступленіи. Какъ бы легко ей было, еслибъ она могла кому нибудь передать эту тайну. Но Гильда была одна, и повсюду ее преслѣдовала мысль о преступленіи. Она страдала за чужіе грѣхи, какъ будто бы мертвое тѣло упало въ свѣтлый потокъ ея тихой, невинной жизни, лежало тамъ дни и ночи и заражало смрадомъ преступленія и безобразной смерти. Горесть, томившая сердце Гильды, наложила на ея лицо таинственный отпечатокъ и стала замѣтна въ ея пріемахъ. Молодой италіянскій художникъ, часто посѣщавшій тѣ галлереи, гдѣ Гильда проводила дни, былъ глубоко заинтересованъ этою странною перемѣною выраженія ея лица. Однажды, когда она стояла предъ картиною Леонардо да Винчи — Іоанна арагонская, и не видѣла ея, потому что легкое сходство портрета съ Миріамъ отвлекло отъ картины всѣ мысли, художникъ украдкой набросалъ на бумагу черты и потомъ нарисовалъ оконченный портретъ ея явился на полотнѣ въ изображеніи женщины которая съ ужасомъ смотрѣла на кровавое пятно, внезапно открытое на ея бѣломъ платьѣ. Картина привлекла общее вниманіе. Гравированныя копіи съ нея продавались въ лавкахъ на Корсо. По мнѣнію многихъ знатоковъ, идея ея была внушена художнику лицомъ Беатрисы Ченчи; и въ самомъ дѣлѣ выраженіе картины имѣло нѣкоторое сходство съ выраженіемъ лица несчастной дѣвушки. Но новый артистъ рѣшительно отстаивалъ оригинальность своего произведенія, точно также какъ чистоту сюжета, въ доказательство чего назвалъ свою картину — «Невинность, умирающая отъ кроваваго пятна.» — Ваша картина, синьоръ Панини, дѣлаетъ вамъ честь, сказалъ торговецъ картинъ, купившій ее у молодаго человѣка за пятнадцать скуди, и потомъ продавшій въ десять разъ дороже; но она. стоила бы гораздо больше, еслибъ вы дали ей болѣе понятное названіе. Глядя на лицо этой прекрасной синьорины, мы, кажется, совершенно ясно понимаемъ, что ее постигло одно изъ тѣхъ сердечныхъ бѣдствій, которымъ слишкомъ часто подвергаются молодыя дѣвицы. Но что значитъ это кровавое пятно? И что общаго съ нимъ у невинности? Или можетъ быть она заколола булавкою своего вѣроломнаго любовника? — Она совершила преступленіе!? вскричалъ художникъ. Какъ вы можете предлагать такіе вопросы, глядя на ея невинную тоску. Нѣтъ! я угадываю ея тайну: въ ея присутствіи былъ убитъ человѣкъ и кровь брызнула на ея платье. — Такъ, во имя ея святаго патрона, отчего же она не отдастъ прачкѣ свое платье; за нѣсколько байоковъ та смыла бы это пятно. Нѣтъ, нѣтъ, любезный Панини, такъ какъ ваша картина теперь моя собственность, то я назову ее: мщенье синьорины. Она ночью заколола своего любовника и утромъ раскаивается въ преступленіи. При такомъ толкованіи картина будетъ понятна для всякаго и естественно будетъ представлять очень обыкновенный случай. Такъ грубо толкуетъ свѣтъ всѣ горести, поражающія его взоры; но онъ болѣе грубъ, чѣмъ золъ. Но Гильда не искала у свѣта ни состраданія, ни деликатности, и не думала о томъ, какъ онъ взглянетъ на ея тоску. Она скрыла эту тоску въ себѣ и, можетъ быть, однимъ только голубямъ, кружившимся вокругъ ея башни, передавала стоны свои. Она ежедневно посѣщала какой нибудь изъ древнихъ палаццо — Намфили, Доріа, Корсини, Скьярра, Боргезе или Колонна. Сторожа, какъ прежде, встрѣчали ее ласковымъ привѣтомъ, но качали головою и вздыхали, видя, съ какою грустью она поднималась по мраморнымъ ступенямъ лѣстницы. Одинъ старый нѣмецкій артистъ, часто встрѣчавшійся съ нею въ галлереяхъ, однажды подошелъ къ Тильдѣ и, положивъ ей на голову свою почтенную руку, совѣтовалъ ей возвратиться на родину. — Поѣзжайте скорѣе, сказалъ онъ добродушно, или вы ужъ никогда не возвратитесь туда. Если вы не хотите ѣхать домой, то покрайней мѣрѣ не оставайтесь цѣлое лѣто въ Римѣ. Здѣшнимъ воздухомъ такъ долго дышали, что онъ наконецъ сдѣлался вреднымъ для такого нѣжнаго иноземнаго цвѣтка, какъ вы, мое милое дитя. — Всѣ мои занятія и обязанности здѣсь, отвѣчала Гильда. Древніе мастера не отпустятъ меня. — Ахъ, эти древніе мастера! вскричалъ ветеранъ-художникъ, качая головою. Они тираны! Вы убѣдитесь, что въ нихъ скрытъ слишкомъ могущественный духъ, съ которымъ нечего дѣлать слабой рукѣ и нѣжному сердцу молодой дѣвушки. Помните только, что геній Рафаэля истощилъ этого божественнаго художника прежде, чѣмъ онъ достигъ половины жизни. Если вы такъ сильно можете чувствовать вліяніе генія что въ состояніи воспроизводить его чудесныя творенія, это чувство сожжетъ васъ, какъ огонь. — Прежде, можетъ быть, мнѣ въ самомъ дѣлѣ угрожала такая опасность, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ. — Вы теперь именно находитесь въ такой опасности, утверждалъ старикъ, меланхолическимъ тономъ. Въ одно утро я приду въ ватиканскую Пинакотеку съ моею палитрою и кистями, буду искать тамъ мою маленькую американскую артистку, и что же найду? Кучу бѣлаго пепла на мраморномъ полу передъ Мадонной да Фолиньо Рафаэля, и только; вѣрьте моему слову! Огонь, который бѣдное дитя такъ живо чувствуетъ, сожжетъ все его сердце! — Это было бы счастливое мученичество! сказала Гильда, слегка улыбнувшись; но я недостойна его! Меня тревожатъ теперь вовсе не такія мысли, какія вы предполагаете. Старые мастера меня еще удерживаютъ здѣсь, это правда; но они ужъ болѣе не согрѣваютъ меня своимъ вліяніемъ. Меня не сожигаетъ теперь пламя, но знобитъ какое-то холодное оцѣпенѣніе, которое можетъ сдѣлать меня несчастной. — Такъ стало быть Рафаэль нашелъ соперника, сказалъ Нѣмецъ. Онъ былъ предметомъ вашей первой любви — но молодыя дѣвушки не всегда бываютъ постоянны, и одно пламя часто въ ихъ сердцѣ тушитъ другое. Гильда покачала головою и отошла. Она сказала правду — дѣйствительно, ей слѣдовало опасаться этого холоднаго оцѣпенѣнія, не огня. Къ довершенію ея несчастія, въ эти печальные дни одиночества, проведенные въ Римѣ, она сознала, что утратила то эстетическое чувство, которымъ прежде обладала въ такой высокой степени. Она лишилась способности оцѣнивать великія произведенія искусства, составлявшія прежде значительную долю ея счастья. И это неудивительно. Какъ бы хороша ни была картина, какъ бы ни была удивительна сила художника, отъ зрителя все-таки требуется, чтобы онъ самъ ей подчинился. Вы должны смотрѣть на картину вѣрующими глазами, иначе высочайшее совершенство ускользнетъ отъ васъ. Необходимо всегда помогать искусству живописца нашимъ собственнымъ воображеніемъ и чувствительностью. Въ этомъ заключалась причина, что Гильда была замѣчательною копіисткою великихъ древнихъ мастеровъ. И теперь ея способность къ душевнымъ движеніямъ была подавлена ужаснымъ опытомъ, и она тщетно искала въ своихъ друзьяхъ тѣхъ чудесъ, которыя прежде отыскивала въ нихъ безъ труда. Грустная и задумчивая, бродила она теперь по мозаичному полу длинныхъ уединенныхъ галлерей, и удивлялась, что сдѣлалось съ великолѣпіемъ, сіявшимъ нѣкогда съ ихъ стѣнъ. Съ печальнымъ чувствомъ она находила темныя стороны въ томъ, передъ чѣмъ прежде благоговѣла. И теперь въ первый разъ во время продолжительнаго ея пребыванія въ Римѣ она ощутила въ себѣ тяжкое чувство тоски по родинѣ. Воображеніе рисовало ей живыя сцены ея родной деревни, съ высокими старыми вязами, чистенькіе, уютные домики, раскиданные, вдоль широкой, окаймленной травою улицы, наконецъ дверь домика ея матери и свѣтлый ручеекъ, сохранившій свой золотистый цвѣтъ въ ея воспоминаніи. О, мрачныя улицы, дворцы, соборы и царственныя гробницы знойнаго, пыльнаго Рима, съ мутнымъ Тибромъ, пробивающимся между вами! Какъ грустно бѣдной дѣвушкѣ глядѣть на ваше разрушающееся великолѣпіе! какъ давите вы ея нѣжное сердце! Гильда всѣми силами души стремилась къ роднымъ, давно покинутымъ мѣстамъ, къ лицамъ, которыхъ всегда помнила, къ жизни, въ которой ни одинъ день не приноситъ никакого особеннаго событія, къ этой тихой, степенной жизни въ теченіе недѣли, заключающейся обычнымъ торжествомъ воскресенья. Въ такія минуты, живѣе чѣмъ когда-либо, сознавая свое одиночество и потребность сочувствія, Гильда — мы должны сказать правду, хотя можетъ быть и не слѣдовало бы выдавать ея тайну — часто вспоминала о скульпторѣ. Еслибы она теперь встрѣтилась съ нимъ, можетъ быть, ея сердце не отдалось бы ему, но ея довѣріе полетѣло бы къ нему, какъ птичка къ своему гнѣзду. Въ одинъ лѣтній вечеръ особенно внимательно смотрѣла она съ вершины своей башни на далекія горы, за которыя уѣхалъ Киніонъ. — О, еслибъ онъ былъ здѣсь! вздыхала она. Меня губитъ эта ужасная тайна; онъ помогъ бы мнѣ переносить эту тяжесть. О, еслибъ онъ былъ здѣсь! Гильда думала такъ въ тотъ самый вечеръ, въ который Киніонъ, стоя на вершинѣ башни Монте-Бени, смотрѣлъ на югъ и переносился въ Римъ душою и сердцемъ. === ГЛАВА VI. <br>Гильда и ея другъ. === Подъ вліяніемъ тяжелыхъ ощущеній, Гильда начала впадать въ мистицизмъ. Унылое расположеніе духа влекло ее въ римскія церкви, гдѣ она прежде могла бы найти высокое эстетическое наслажденіе. Но теперь мысли ея были заняты не тѣмъ. Она искала человѣка, которому могла бы высказать свое горе, и въ минуту такого настроенія рѣшилась прибѣгнуть къ католическому аббату, почтенная наружность котораго внушала довѣріе. Патеръ сѣлъ въ исповѣдническое кресло и сталъ внимательно слушать признаніе упадшей духомъ еретички. Когда исповѣдь кончилась, Гильда, не поколебавшаяся отъ убѣжденій перейти въ католичество, стоя на колѣняхъ, приняла благословеніе духовнаго отца. Она не знала, что эту сцену видѣло третье лицо, которое стояло опершись на мраморную балюстраду, предъ главнымъ алтаремъ, уставленнымъ сотнями свѣчъ. Этотъ человѣкъ сталъ здѣсь тогда, какъ Гильда подошла къ аббату, лицо его выражало удивленіе и боязнь за послѣдствія; но онъ спокойно дождался конца исповѣди. Простившись съ патеромъ, Гильда медленно подошла къ главному алтарю. Стоявшій возлѣ человѣкъ, казалось, колебался подойти ли къ ней или нѣтъ; но когда, послѣ короткой молитвы она повернулась, глаза ея случайно встрѣтились съ глазами этого человѣка. — Это вы, Киніонъ, вскричала она въ радостномъ изумленіи, я такъ счастлива! — Да, Гильда, я вижу, что вы очень счастливы, отвѣчалъ онъ угрюмо, отдернувъ свою руку послѣ слабаго пожатія. Онъ дѣйствительно видѣлъ, что она сіяла какимъ-то не обыкновеннымъ счастьемъ; — что до меня, то я никогда не чувствовалъ себя такъ мало счастливымъ, какъ въ эту минуту. — Что съ вами случилось? спросила Гильда съ участіемъ. Прошу васъ скажите мнѣ. Вы можете быть увѣрены въ моей симпатіи. — Вы будете святая Гильда, отвѣчалъ скульпторъ съ принужденною улыбкою. — О, вы не сказали-бы этого, еслибъ видѣли меня часъ тому назадъ, проговорила она. Я была такъ несчастна! — Почему же теперь вы такъ счастливы? спросилъ онъ. Но прежде скажите мнѣ, почему вы были несчастны? — Еслибы я встрѣтилась съ вами вчера, я сказала бы вамъ, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ нужды говорить объ этомъ. — Откуда же взялось ваше счастье? спросилъ скульпторъ іакже угрюмо, какъ прежде. — Я сбросила съ себя тяжелое бремя, которое давило меня. Они пошли изъ церкви. Изъ разговора Киніонъ съ удовольствіемъ узналъ, что Гильда не измѣнила вѣрѣ своихъ отцовъ и что усилія патера склонить ее къ католицизму остались тщетны. Достигнувъ башни, Гильда простилась съ Киніономъ, и пошла наверхъ. Взглянувъ изъ окна на пыльную улицу, она увидала стоявшаго внизу скульптора и махнула ему рукою. — Какъ онъ печаленъ, подумала она. О, еслибъ я могла узнать, что тяготитъ его душу! — Это не женщина, а духъ, думалъ въ это время Киніонъ. Еслибъ я могъ подняться до высоты этого чистаго, благороднаго созданія, или привлечь его на землю!… Время, когда художники и туристы возвращаются въ Римъ, еще не наступило; потому Киніонъ и Гильда чувствовали себя почти одинокими посреди вѣчнаго города. Замкнутая жизнь туземнаго населенія все болѣе и болѣе сближала ихъ, какъ будто они были вмѣстѣ выброшены на необитаемый островъ; или вѣрнѣе, путались въ какомъ-то непринадлежащемъ здѣшнему мѣсту городѣ, безъ населенія, съ улицами, обставленными пустыми дворцами, наполненными неисчислимымъ множествомъ прекрасныхъ вещей, наслѣдниками которыхъ были они одни. Очень естественно, что при такихъ обстоятельствахъ Гильда вела себя очень осторожно, что превратило ихъ отношенія въ спокойныя дружественныя, хотя въ душѣ Киніона цвѣтъ любви давно уже разцвѣлъ. Но это не мѣшало имъ быть совершенно счастливыми. Оба они обратились къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Киніонъ, талантъ котораго, подъ незамѣтнымъ вліяніемъ Гильды, пріобрѣлъ болѣе деликатный характеръ, вылѣпилъ изъ глины статуэтку дѣвушки, собирающей подснѣжникъ; но не хотѣлъ вырѣзать ее изъ мрамора, полагая, что это слишкомъ легкое произведеніе должно утратить свою прелесть, если его заключить въ несокрушимый тяжелый матеріалъ. Гильда съ новою любовью принялась за свое прежнее занятіе; но едва ли она была теперь такою совершенною кокеткою, какъ прежде. Она чувствовала, что утратила способность такъ вполнѣ подчиниться оригиналу, что въ характерѣ ея явилась твердость и самостоятельность, которыя, не лишая ея способности вѣрно понимать произведеніе искусства, давали ей возможность открыть, что было въ немъ недѣйствительнаго. Таковъ былъ результатъ ея непродолжительнаго, но тяжкаго опыта. Проходили мѣсяцы, и Римъ снова сталъ наполняться иностранцами. Англійскіе путешественники заняли отели; на Корсо снова слышался англійскій языкъ, сады Пинчіо снова наполнились дѣтьми британской породы. Приближалась зима, и въ одно утро пальцы Гильды, работавшей въ галлереѣ, такъ окоченѣли, что она принуждена была прекратить работу. Въ одинъ изъ такихъ холодныхъ дней она посѣтила мастерскую своего друга. Между тѣмъ римскіе рабочіе Киніона заняты были его Клеопатрою. Египетская царица уже начинала пробиваться изъ камня, или вѣрнѣе, работники нашли ее въ массѣ мрамора, чудомъ какимъ-то заключенную туда, но еще дышащую полною жизнью. — Мнѣ стыдно сказать, какъ я восхищена этою статуею, сказала Гильда. Этого не могъ бы сдѣлать ни одинъ скульпторъ. — Мнѣ очень пріятно слышать это, отвѣчалъ Киніонъ. Итакъ какъ скромность удерживаетъ васъ отъ большихъ похвалъ, то я стану думать, что вы сказали все, что художникъ желалъ бы слышать. — И все-таки вы не превзойдете моего мнѣнія. — Ваши слова наполняютъ мою душу счастіемъ, отвѣчалъ скульпторъ, и я въ немъ теперь особенно нуждаюсь, ради моей Клеопатры. Теперь наступилъ этотъ неизбѣжный періодъ, когда мои статуи начинаютъ казаться бездушными камнями. Признаюсь, я съ удовольствіемъ ударилъ бы бѣдную Клеопатру по носу этимъ молотомъ. — Такой ударъ, кажется, рано или поздно, долженъ постигнуть всѣ статуи, хотя и не отъ руки, изваявшей ихъ, сказала Гильда. Но упадокъ вѣры въ свои произведенія не долженъ лишать васъ надежды. Такое состояніе художника, въ какомъ вы теперь находитесь, есть только доказательство, что онъ можетъ идти дальше, задумать болѣе возвышенный планъ, который въ настоящемъ кажется неисполнимъ. Въ такомъ случаѣ для художника остается одно утѣшеніе, сказалъ Киніонъ, что плохой образъ покажется порядочнымъ въ глазахъ тѣхъ, кто незнакомъ съ оригиналомъ. — И еще одно утѣшеніе, прибавила Гильда — что есть люди, которымъ симпатія поможетъ видѣть достоинства сквозь недостатки. Кто не можетъ найти въ произведеніи искусства больше, чѣмъ вложилъ въ него художникъ, тому, я думаю., не слѣдуетъ смотрѣть на картины и статуи, и не нужно читать поэтовъ. — Вы, Гильда, единственный критикъ, которому я вѣрю, сказалъ Киніонъ. Еслибъ вы осудили Клеопатру — ни что не спасло бы ея. — Вы налагаете на меня такую страшную отвѣтственность, что я не осмѣлюсь сказать ни слова о другихъ вашихъ произведеніяхъ, отвѣчала она. — Покрайней мѣрѣ объ этомъ скажите, узнаете-ли вы этотъ бюстъ? сказалъ Киніонъ, указывая на бюстъ Донателло. То былъ не тотъ бюстъ, который онъ началъ въ Монте Бени, но воплощенное въ камень воспоминаніе скульптора, составившееея подъ вліяніемъ знакомства его съ исторіею фамиліи графовъ Монте Бени и наслѣдственномъ характерѣ послѣдняго ихъ потомка. Еще не совсѣмъ оконченный бюстъ стоялъ на деревянномъ пьедесталѣ, вокругъ котораго валялись отсѣченные куски мрамора и лежала толстымъ слоемъ пыль. Странно сказать, но этотъ бюстъ гораздо болѣе походилъ на Донателло, чѣмъ тотъ, который Киніонъ лѣпилъ въ замкѣ, имѣя предъ собою оригиналъ. — При первомъ взглядѣ я не была совершенно увѣрена, что знаю это лицо, сказала Гильда. Сходство не поразительно; внѣшнія черты имѣютъ много общаго съ фавномъ Праксителя; но выраженіе совсѣмъ другое. — Какое же? спросилъ скульпторъ. — Я не могу точно опредѣлить его, отвѣчала Гильда. Чѣмъ больше я смотрю на это лицо, тѣмъ болѣе мнѣ кажется, что оно постепенно проясняется и производитъ впечатлѣніе постоянно усиливающагося сознанія и нравственнаго смысла. Въ лицѣ Донателло видна живость, способность наслаждаться; этотъ бюстъ представляетъ фавна, это правда, но фавна, сдѣлавшаго шагъ къ высшему развитію. — Неужели вы все это видите, Гильда? воскликнулъ изумленный скульпторъ. Можетъ быть, у меня дѣйствительно была эта мысль, но я вовсе не думалъ, что осуществилъ ее въ мраморѣ. — Извините меня, сказала Гильда; но я еще сомнѣваюсь, было-ли это вашею цѣлью; не есть ли это сходство простою случайностью, которое можетъ уничтожить одинъ ударъ рѣзца. — Я думаю, что вы правы, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, задумчиво всматриваясь въ свою работу. Странно, что это именно то выраженіе, которое я старался дать глиняной модели, и не могъ. Пусть же этотъ бюстъ останется такъ, какъ есть; я его не трону. Вслѣдствіе этого разговора бюстъ Донателло, подобно грубой необработанной массѣ микель-анжеловской головы Брута, находящейся во Флоренціи, остался неоконченнымъ. Многіе ошибаются, почитая его неудавшеюся попыткою скопировать черты праксигелева фавна. Можетъ быть одинъ изъ тысячи зрителей находитъ въ немъ нѣчто болѣе, долго вглядывается въ него и, уходя, много разъ оборачивается назадъ. Наблюденіе надъ недоконченнымъ портретомъ Донателло возбудило въ насъ интересъ къ этому лицу и заставило узнать отъ Киніона исторію приключеній его друга. === ГЛАВА VII. <br>Воспоминанія о Миріамъ. === Разсматривая бюстъ Донателло, скульпторъ погрузился въ воспоминанія, вызванныя чертами друга. — Вы давно не видѣли Донателло, и потому не знаете, какъ онъ перемѣнился. — Не удивительно! воскликнула Гильда, поблѣднѣвъ. Она вспомнило ужасную сцену на Тарпейской скалѣ, когда лицо Донателло вспыхнула кровожадностію. — Не удивительно, говорите вы? повторилъ скульпторъ, въ которомъ это восклицаніе возбудило интересъ; но онъ не былъ удивленъ, потому что давно уже подозрѣвалъ, что Тильдѣ извѣстны событія, о которыхъ онъ только догадывался. Такъ вы знаете? вы слышали? но что вы могли слышать? — Ничего, отвѣчала Гильда. До меня не доходило ни одного слова. Оставимъ этотъ разговоръ, и никогда не будемъ возобновлять его. — Но Миріамъ также нельзя говорить? спросилъ Киніонъ съ возрастающимъ интересомъ. — Тише! даже имени ея нельзя произносить. Старайтесь не думать объ этомъ. Это можетъ имѣть ужасныя послѣдствія! проговорила Гильда тихимъ голосомъ. — Неужели эта тайна была скрыта въ теченіи столькихъ мѣсяцевъ въ вашемъ нѣжномъ сердцѣ! произнесъ Киніонъ, съ удивленіемъ и глубокой симпатіей глядя на нее. Не удивительно, что жизнь ваша увядала. — Дѣйствительно такъ было, сказала Гильда съ содроганіемъ. Теперь еще мнѣ становится дурно при одномъ воспоминаніи. — И какъ-же вы все это могли узнать? продолжалъ скульпторъ — но впрочемъ оставимъ это! помните только, что ежели вамъ нужно будетъ облегчить свою душу, вы свободно можете говорить со мною объ этихъ воспоминаніяхъ, потому что сама Миріамъ желала, чтобъ вы ихъ мнѣ довѣрили. — Она желала этого? воскликнула Гильда — да, я помню, она совѣтовала мнѣ передать вамъ эту тайну. Но мнѣ нѣтъ надобности теперь говоритъ объ ней. И неужели Миріамъ говорила съ вами! Какая же это женщина, если она можетъ говорить съ друзьями о своемъ участіи въ преступленіи! — Ахъ, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, вы еще не знаете и не могли узнать, потому что сердце ваше слишкомъ чисто — вы не знаете, какъ странно добро и зло смѣшивается въ человѣкѣ, какъ величайшій преступникъ можетъ показаться вамъ вовсе не такъ виновнымъ, если вы станете смотрѣть на него съ его точки зрѣнія. Такъ и Миріамъ и Донателло. Они можетъ быть участвовали въ дѣлѣ, которое мы должны назвать страшнымъ преступленіемъ; по, признаюсь, когда я думаю о начальной причинѣ ихъ поступка, о побужденіяхъ и чувствахъ, о внезапномъ стеченіи обстоятельствъ, о рѣшительности минуты и высокомъ самоотверженіи, — я не знаю, какъ отдѣлить тутъ преступленіе отъ того, что свѣтъ называетъ героизмомъ. По моему мнѣнію, надъ ними можно произнести такой приговоръ: достоинъ смерти, но достоинъ и любви. — Никогда! вскричала Гильда, это дѣло и его причины для меня тайна и должны остаться тайною; но я думаю, что оно можетъ быть либо правое, либо неправое и не понимаю, какъ двѣ такія противоположныя вещи могутъ смѣшиваться въ одномъ и томъ же поступкѣ. Я такъ думаю и если вы меня убѣдите въ противномъ, я собьюсь съ прямаго пути. — Я всегда чувствовалъ, что вы слишкомъ строгій судья, сказалъ Киніонъ, улыбаясь при мысли о непрактической теоріи Гильды. Но вы сами не чувствуете надобности въ милосердіи и потому не знаете какъ показать его другимъ. — Въ вашихъ словахъ звучитъ горькая насмѣшка, сказала Гильда, чуть не плача. Но вы никогда не будете въ состояніи разрушить моего убѣжденія. Скульпторъ хотѣлъ повидимому еще что-то сказать, но уступилъ настойчивости своего кроткаго друга. Она была очень печальна, потому что этотъ разговоръ вызвалъ всѣ мучительныя воспоминанія, помрачавшія ея свѣтлую душу. Она суше чѣмъ обыкновенно простилась съ Киніономъ и пошла въ свою башню. Несмотря на ея усилія оторваться отъ этихъ предметовъ, мысли бѣдной дѣвушки постоянно вращались вокругъ Миріамъ и ея знакомства съ нею. Воспоминанія объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ привели наконецъ къ мысли, которую она выразила слѣдующими словами: — Миріамъ меня очень любила, а я оставила ее, когда она всего болѣе во мнѣ нуждалась. Гильда не ошибалась: Миріамъ дѣйствительно ее очень любила и успѣла возбудить въ спокойной и сдержанной Гильдѣ самую сильную привязанность, которая никогда въ ней не угасала и можетъ быть была причиною ея нравственныхъ страданій. Эта же привязанность привела ее теперь къ мысли, не виновата ли она передъ Миріамъ. Припоминая подробности послѣднихъ свиданій, она вдругъ вспомнила о запечатанномъ пакетѣ, который Миріамъ вручила ей, прося передать его по адресу, если она не потребуетъ его обратно до истеченія извѣстнаго срока. Гильда ускорила шаги, боясь, что срокъ уже прошелъ. Онъ еще не прошелъ: прочитавъ короткое наставленіе написанное на углу пакета, Гильда увидѣла, что его нужно отнести въ тотъ же самый день. — Я чуть — было не нарушила моего обѣщанія! подумала она. Съ той минуты, какъ мы разстались, оно сдѣлалось для меня священнымъ, какъ завѣщаніе умершаго друга. Теперь нельзя терять ни минуты. И Гильда немедленно отправилась въ ту часть города, Гдѣ находится палаццо Ченчи. Ея самоувѣренность, развитая привычкою быть всегда самостоятельною, устранила въ настоящемъ случаѣ всякую мысль объ опасности. Она пошла теперь одна въ самую грязную часть Рима, гдѣ на маломъ пространствѣ столпились тысячи Евреевъ и живутъ тѣсно и неопрятно, какъ червяки въ испорченномъ сырѣ. Она прошла мимо Гетто, гнѣзда Евреевъ, окружности котораго были тоже грязны и имѣли такую же наружность, какъ и оно. Здѣсь безпорядочно толпились отвратительные домишки, массивно нагроможденные изъ развалинъ прежнихъ вѣковъ; они выстроены безъ плана, какъ обыкновенно строятъ свои лачужки нищіе; и однакожъ мѣстами виднѣлись ворота съ арками, корнизами, колоннами, или разбитая аркада, которая могла бы служить украшеніемъ любому дворцу. Многіе изъ этихъ домовъ, дѣйствительно могли быть когда-то дворцами и до настоящаго времени хранили жалкіе остатки величія. Грязь была повсюду, на узкихъ улицахъ, на домахъ; она видна была въ окнахъ, лежала на порогахъ и принимала образъ человѣческой жизни въ дѣтяхъ, которые, казалось, изъ нея родились, какъ будто отцомъ ихъ было солнце, а матерью — куча римской грязи. Мрачный палаццо Ченчи, какъ жилище Беатрисы, имѣлъ для Гильды особенный интересъ, хотя недостаточно сильный, чтобы уничтожить непріятное впечатлѣніе, производимое его наружностью и привлечь на его порогъ. На сосѣдней площади, жалкой наружности, находилась одна только старая торговка, продававшая жареные каштаны и печеныя тыквы. Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на Тильду и спросила, не заблудилась-ли она. — Нѣтъ, я ищу палаццо Ченчи, отвѣчала Гильда. — Вотъ онъ, близко, прекрасная синьорина, сказала торговка. Если вы желаете отдать тамъ этотъ пакетъ, который я вижу въ вашей рукѣ, мой внукъ Пьетро сбѣгаетъ туда за одинъ байокъ; палаццо Ченчи не хорошее мѣсто для молодыхъ дѣвушекъ. Гильда поблагодарила старую даму, но отклонилась отъ предложенія, -сказавъ что ей необходимо лично отдать этотъ пакетъ. Она приблизилась къ палаццо Ченчи, который, несмотря на свою огромность, имѣетъ жалкую наружность, вовсе не приличную жилищу прекрасной тѣни Беатриче. Стоявшіе у портала солдаты смотрѣли на молодую дѣвушку съ удовольствіемъ, но не нарушили приличія. Гильда пошла по лѣстницѣ и должна была пройти три высокихъ этажа прежде чѣмъ достигла двери, которой искала. На другой день утромъ Киніонъ, условившійся съ Тильдою при послѣднемъ свиданіи въ мастерской, посѣтить Ватиканъ, ходилъ по широкимъ заламъ, въ ожиданіи своего друга. Занятый мыслью о причинѣ неисправности Гильды, онъ ничего не видѣлъ, или лучше, смотрѣлъ на все разочарованными глазами. Величественныя созданія искуства казались ему бездушными истуканами и въ самомъ Аполлонѣ бельведерскомъ онъ видѣлъ однѣ внѣшнія формы, и ничего божественнаго, неземнаго, чѣмъ прежде столько разъ восхищался. Печальный, убитый духомъ, возвратился онъ въ свою мастерскую, принялся было за работу, но ничего не сдѣлалъ и пошелъ бродить по Корсо, наполненномъ въ это время толпами-прохожихъ. Во время этой прогулки онъ встрѣтилъ кающагося. То была фигура, одѣтая въ бѣлое платье, съ лицомъ, покрытымъ маскою, сквозь отверстія которой сверкали глаза. Такія фигуры часто встрѣчаются на улицахъ въ Италіи; обыкновенно это знатные люди, которые, оставивъ свои дворцы, удовольствія, роскошь и гордость, надѣваютъ на время одежду кающагося, съ цѣлью загладить какое нибудь преступленіе или мелкіе грѣшки свѣтской жизни. Они обыкновенно просятъ милостыни, и можетъ быть, продолжительность покаянія соразмѣряютъ съ суммою собранныхъ денегъ. Эти фигуры производятъ всегда странное впечатлѣніе не столько своею странною наружностью, сколько таинственностью и тѣмъ еще, что возбуждаютъ мысль о грѣхахъ, принудившихъ ихъ къ такого рода покаянію. Въ настоящемъ случаѣ кающійся не попросилъ милостыни у Киніона, хотя и остановился предъ нимъ на минуту, такъ что скульпторъ успѣлъ разглядѣть его черные впалые глаза, сверкавшіе изъ-за маски. — Все-ли у васъ хорошо? спросила фигура. — Все хорошо, отвѣчалъ Киніонъ. — А у васъ? Толпа раздѣлила ихъ въ эту минуту и кающійся, не успѣвъ отвѣтить, скрылся. Киніонъ хотѣлъ было поспѣшить за нимъ, по вспомнивъ принятый этикетъ, запрещающій узнавать людей подъ покрываломъ кающагося грѣшника, пошелъ въ другую сторону. — Это Донателло! думалъ онъ. Что привело его сюда? Онъ съ такимъ отвращеніемъ говорилъ о Римѣ. Неужели и Миріамъ здѣсь? Киніонъ шелъ дальше, думая о странной перемѣнѣ, происшедшей въ Донателло во время его знакомства съ нимъ. Онъ взглянулъ на эту встрѣчу съ исключительной точки зрѣнія и принялъ ее за зловѣщее предзнаменованіе, хотя и не могъ опредѣлить, какое именно несчастье ему угрожаетъ. Тѣмъ не менѣе идея объ опасности, смѣшавшись съ мыслью о Тильдѣ, неявившейся въ Ватиканъ, повергла Киніона въ уныніе. Чтобы неоставаться въ неизвѣстности, ему слѣдовало бы пойти въ мастерскую Гильды и тамъ освѣдомиться о причинѣ, удержавшей ее. Но онъ этого не сдѣлалъ изъ досады, очень свойственной влюбленнымъ, увеличивавшейся вслѣдствіе того, что онъ намѣревался при этомъ свиданіи заговорить о предметѣ, о которомъ влюбленные готовы говорить вездѣ, лишь бы только на ихъ признаніе отвѣчали благосклонно. Исполненный самыхъ разнообразныхъ мыслей и чувствъ, Киніонъ отправился въ café Nuovo, съ намѣреніемъ пообѣдать тамъ и выпить бутылку монтефіасконе; но вино не произвело никакого дѣйствія. Послѣ обѣда онъ пошелъ въ театръ Арджентино, но вышелъ оттуда такимъ же угрюмымъ, какъ вошелъ. Проходя по узкимъ улицамъ, онъ встрѣтилъ карету, въ которой газовый фонарь освѣтилъ лицо, дамы, высунувшейся изъ окна и протянувшей къ нему руку. Киніонъ узналъ ее и быстро пошелъ къ каретѣ, которая остановилась. — Вы здѣсь, Миріамъ! воскликнулъ онъ, а ваши друзья не знаютъ объ этомъ. — Все ли у васъ хорошо? спросила Миріамъ. Этот, ъ вопросъ, слово въ слово слышанный имъ отъ Донателло, крайне удивилъ его. Онъ началъ думать, что въ этихъ словахъ дѣйствительно кроется нѣчто зловѣщее. — Кажется, все хорошо, отвѣчалъ онъ съ недоумѣніемъ. Я не знаю ни о какомъ несчастій. Развѣ вы сообщите мнѣ что нибудь. Говоря это, онъ пристально глядѣлъ на Миріамъ, какъ бы сомнѣваясь, дѣйствительно ли съ нею онъ говоритъ. Онъ нашелъ въ лицѣ ея перемѣну, которая можетъ быть происходила отъ ея богатаго наряда и драгоцѣннаго камня, сіявшаго у нея на груди. — Говорите, пожалуйста, если вы можете сказать! сказать мнѣ что нибудь! вскричалъ Киніонъ съ нетерпѣніемъ. Двусмысленныя слова Миріамъ сильно взволновали его. Вмѣсто отвѣта она жестомъ дала ему знать о присутствіи третьяго лица; въ каретѣ дѣйствительно сидѣлъ какой то италіянецъ, съ желтымъ лицемъ, котораго онъ не могъ разсмотрѣть. — Я ничего не могу сказать вамъ сегодня, отвѣчала она наконецъ. Но вы не должны отчаяваться, если погаснетъ лампада. Черезъ нѣсколько минутъ карета скрылась, а Киніонъ, волнуемый разными дурными предчувствіями, остался размышлять объ этомъ странномъ свиданіи, повергшемъ его еще въ большее недоумѣніе. — Какой, же я безпечный, нерѣшительный дуракъ! воскликнулъ онъ. Они вѣроятно знаютъ о какомъ нибудь несчастій, а я упустилъ ихъ! Сфера его жизни была такъ узка, что если въ ней могло случиться несчастіе, то хотя онъ и не могъ опредѣлить, въ чемъ оно зачалось, однакожъ не колеблясь могъ сказать, что оно касалось Гильды. Вкстрыми шагами пошелъ онъ теперь къ Via Portoghese и скоро увидѣлъ предъ собою массивный палаццо, утонувшій во тьмѣ; только на вершинѣ его сіяла лампада, зажженная передъ образомъ Мадонны. Слабый лучъ ея освѣтилъ сердце скульптора; но вдругъ онъ увидѣлъ, что лучъ сталъ слабѣть, потомъ вспыхнулъ ярко и — погасъ. Башня Гильды скрылась въ темнотѣ. === ГЛАВА VIII. <br>Голуби Гильды разлетѣлись. === Киніонъ не вѣрилъ глазамъ своимъ; онъ даже остановилъ какого-то человѣка въ плащѣ и обратился къ нему съ вопросомъ. — Будьте такъ добры, синьоръ, посмотрите, горитъ ли тамъ наверху лампада передъ образомъ? — Лампада, синьоръ, горитъ тамъ уже четыреста лѣтъ, отвѣчалъ тотъ, не давъ себѣ труда поглядѣть вверхъ. — Посмотрите однакожъ, она, кажется, погасла, нетерпѣливо возразилъ скульпторъ. Добродушный Итальянецъ, приписывая, вѣроятно, этотъ вопросъ эксцентричности иностранца, взглянулъ вверхъ и воздѣвъ руки къ небу, вскричалъ отъ удивленія и испуга: — Дѣйствительно погасла! она четыреста лѣтъ горѣла! это не къ добру! уйдите скорѣе отсюда, чтобы башня не обрушилась вамъ на голову. Итальянецъ торопливо ушелъ, а Киніонъ рѣшился, несмотря на позднюю пору, удостовѣриться, въ башнѣ ли Гильда или нѣтъ. Пройдя подъ арками воротъ, которыя въ Римѣ не запираются ни днемъ, ни ночью, онъ засвѣтилъ восковую свѣчу и пошелъ по широкой лѣстницѣ. Достигнувъ двери, онъ постучалъ сначала очень тихо, потомъ сильнѣе, наконецъ очень громко и нетерпѣливо, но отвѣта не было. Ясно, что Гильды не было дома. Киніонъ пошелъ внизъ, останавливался въ каждомъ этажѣ и стучалъ въ двери, ни мало не думая, что тревожитъ сонъ. Онъ желалъ знать по крайней мѣрѣ, когда видѣли Тильду въ послѣдній разъ. Но на его стукъ ни кто не откликался. Оставалось уйти домой и ждать утра. На другой день рано утромъ онъ опять началъ свои поиски въ башнѣ, которые на этотъ разъ были гораздо удачнѣе. Добрые Итальянцы съ такимъ искреннимъ участіемъ выслушивали его и, судя по ихъ словамъ, готовы были обыскать все дно морское, еслибъ Киніонъ имъ сказалъ, что Гильда могла туда укрыться. Но ихъ участіе ограничивалось одними громкими словами. Главная задача скульптора состояла въ томъ, чтобы узнать, когда видѣли Гильду въ послѣдній разъ. Англичанка, жившая во второмъ этажѣ палаццо, утверждала, что видѣла Гильду вчера утромъ съ альбомомъ въ рукѣ; но такъ какъ не была знакома съ нею, то не обратила на нее вниманія, а потому можетъ быть и ошибается. Какой-то графъ, жившій этажемъ выше, увѣрялъ, что два дня тому назадъ раскланялся съ Тильдой въ воротахъ. Въ дополненіе къ этимъ свѣдѣніямъ, старая женщина, наблюдавшая прежде за лампой, объяснила, что въ лампу нужно наливать масло каждые три дня. Продавецъ Фруктовъ при этомъ вспомнилъ, что видѣлъ, какъ Гильда вышла изъ воротъ съ конвертомъ и что съ того времени прошло уже дня два. Сообразивъ всѣ эти толки, Киніонъ убѣдился, что Гильда не возвращалась домой съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ его мастерской. Ему удалось найти жену того человѣка, у котораго Гильда нанимала квартиру, и убѣдить ее впустить его въ жилище молодой дѣвушки, такъ какъ у этой женщины былъ другой ключъ. При входѣ въ комнату, скульпторъ былъ пораженъ необыкновенною чистотою и порядкомъ, соединенными съ простою граціей. Въ эту минуту, въ его сердцѣ пробудилось болѣе ясное и болѣзненное сознаніе понесенной имъ потери. — Вотъ, синьоръ, сказала старуха, по этой лѣсенкѣ синьорина поднималась зажигать лампаду. Киніонъ по предложенію старухи поднялся по лѣстницѣ и увидѣлъ на столѣ передъ образомъ Мадонны тотъ самый букетъ, который онъ поднесъ Гильдѣ. Это открытіе тронуло его до глубины души. — Не печальтесь, синьоръ, сказала Римлянка, замѣтивъ вздохъ, вырвавшійся изъ груди скульптора. Прекрасная синьорина, какъ добрая католичка, ухаживала за образомъ, и святая Дѣва не оставитъ ее: она воротится. Проходя черезъ мастерскую, которая была скульптору хорошо знакома, онъ замѣтилъ, что на столѣ не было маленькой шкатулки съ письменнымъ приборомъ, гдѣ, какъ Киніону было извѣстно, Гильда прятала письма и другія маленькія вещи, имѣвшія въ ея глазахъ особенную цѣну. — Гдѣ шкатулка? спросилъ онъ. — Что? воскликнула старуха, вы думаете, что здѣсь что нибудь украдено? — Я самъ видѣлъ нѣсколько дней тому назадъ на этомъ столѣ шкатулку, и теперь ея нѣтъ. — Вѣроятно, синьорина взяла ее съ собой, отвѣчала Римлянка, овладѣвъ собою. Это хорошій знакъ: значитъ, скоро возвратится. — Это странно! произнесъ Киніонъ. Съ тѣхъ поръ, какъ синьорина ушла, вы никому не отворяли дверей? — Сохрани Богъ! воскликнула Римлянка. Самая не входила, и никто не могъ войти, потому что въ цѣломъ Римѣ не найдете другаго ключа, который подошелъ бы къ этой двери. Тутъ старинный замокъ. — Очень странно! куда же могла пропасть шкатулка! сказалъ Киніонъ, не имѣвшій основательной причины не довѣрять словамъ старухи, хотя впрочемъ зналъ, что ложь не составляетъ слишкомъ тяжкаго бремени для самой чувствительной совѣсти Итальянца. — Дѣйствительно, это странно! подтвердила старуха, прямо глядя ему въ глаза. Всего вѣроятнѣе, что синьорина взяла ее съ собою. Киніону нечего было больше дѣлать въ этомъ домѣ. Онъ ушелъ, сказавъ хозяйкѣ, чтобъ квартира Гильды осталась въ прежнемъ видѣ и что онъ будетъ платить за нее. Поиски и распросы, которымъ онъ посвятилъ весь этотъ день, ничего не открыли. Прошла недѣля — и всѣ возможныя средства объяснить тайну остались тщетны. Сначала онъ боялся сдѣлать исторію Гильды гласною; но потомъ рѣшился прибѣгнуть къ помощи своихъ товарищей художниковъ, наконецъ обратился къ полиціи, хотя зналъ, что римская полиція въ частныхъ дѣлахъ не очень тороплива. Однакожъ полиція выразила сильную надежду на успѣхъ. Теперь скульпторъ желалъ встрѣтиться съ Миріамъ, таинственныя слова которой не выходили у него изъ головы; но гдѣ и какъ встрѣтиться съ нею? Уходили дни за днями, а о Гильдѣ не было никакихъ вѣстей. Лампада у образа ужъ болѣе не зажигалась и въ теченіи всего этого времени нигдѣ, даже на небѣ несчастному влюбленному не сіялъ лучъ надежды. Несмотря на всю твердость характера, онъ упалъ духомъ и самыя пустыя обстоятельства теперь могли разстраивать его и встревожить. Прохаживаясь по улицѣ, гдѣ находилась башня Гильды, онъ замѣтилъ, что въ концѣ второй недѣли стая голубей начала уменьшаться, и вскорѣ и совсѣмъ разлетѣлась. Остался одинъ только голубокъ, вѣроятно любимецъ хозяйки. Киніонъ сравнивалъ эту стаю съ своими разлетѣвшимися надеждами. Но что означаетъ этотъ одинокій голубокъ? — Надежду или отчаяніе? Однажды во время прогулки по извѣстной читателю улицѣ, Киніонъ встрѣтилъ почтеннаго аббата. Это былъ тотъ самый святой отецъ, къ которому когда-то въ минуту тоски и унынія обратилась Гильда за утѣшеніемъ. Киніонъ остановилъ его почти безсознательнымъ восклицаніемъ, съ которымъ готовъ былъ обращаться не только къ незнакомымъ людямъ, но даже къ неживымъ предметамъ. — Она пропала, святой отецъ! — Кто пропалъ, сынъ мой? спросилъ изумленный аббатъ. — Та дѣвушка, которая приходила поговорить съ вами, отвѣчалъ онъ. Вы не могли забыть ее, потому что никто изъ исповѣдывавшихся у васъ не имѣлъ менѣе ея надобности каяться въ своихъ грѣхахъ. — О, да, какъ же, помню, отвѣчалъ аббатъ. Хоть она и еретичка, однакожъ нашла успокоеніе въ исполненіи уставовъ нашей церкви — это великій примѣръ. Я намѣренъ на трехъ языкахъ изложить краткій разсказъ объ этомъ чудотворномъ дѣйствіи чистосердечной исповѣди, въ назиданіе другимъ еретикамъ и всего человѣчества. Оставивъ въ сторонѣ ересь, я соглашаюсь съ вами, что она точно была безукоризненна. — Чтожъ, она умерла? — Избави Богъ! Нѣтъ! она не умерла, но пропала, неизвѣстно куда. Не можетъ ли вашъ разговоръ съ нею объяснить эту ужасную загадку? — Не можетъ, сынъ мой, не можетъ. Впрочемъ, вы должны радоваться теперь. Я увѣренъ, что эта дѣвушка не умретъ еретичкою; она обратится къ истинной вѣрѣ. Аббатъ благословилъ скульптора и ушелъ, не сказавъ больше ни слова. Но слова его не произвели того утѣшительнаго дѣйствія на душу Киніона, какое предполагалъ патеръ; они дали только другой оборотъ его мыслямъ. — Ужъ не попала-ли она въ руки горячихъ пропагандистовъ, которыхъ такъ много въ Римѣ, и которымъ могла быть извѣстна ея исповѣдь. Но онъ былъ увѣренъ въ твердости Гильды и потому это отступленіе отъ общаго направленія его мыслей продолжалось недолго. Встрѣча съ аббатомъ случилась въ одинъ изъ прекраснѣйшихъ февральскихъ дней. Въ это время въ Римѣ ужъ наступаетъ весна и въ мѣстахъ, согрѣваемыхъ солнцемъ, начинаютъ появляться фіялки и маргаритки. Долго Киніонъ бродилъ безъ цѣли, наконецъ вышелъ за ворота Санъ-Себастіана и быстро пошелъ по Аппіевой дорогѣ. Вскорѣ онъ достигъ того мѣста, гдѣ не такъ, давно стали открывать какія-то древнія развалины. Все это пространство, окруженное подземными стѣнами, походило на открытый сверху погребъ. Ничего впрочемъ здѣсь не было необыкновеннаго: всѣмъ извѣстно, что въ окрестностяхъ Рима стоитъ разрыть землю на нѣсколько футовъ и въ ней откроются куски мрамора, медали, кольца; станете рыть дальше и найдете богатыя фрески, украшающія какія-то залы, — это гробницы. Киніонъ сѣлъ на каменный обломокъ, на краю ямы и вскорѣ замѣтилъ нѣчто похожее на мраморную фигуру. Онъ началъ рыть и мало по малу передъ нимъ сталъ обрисовываться торсъ женщины, принадлежащій, вѣроятно, греческому рѣзцу; головы и рукъ до локтей не было. Киніонъ продолжалъ рыть съ нетерпѣніемъ и нашелъ то и другое. Обчистивъ мраморъ, онъ сталъ складывать фигуру; оказалось, что это Венера. Онъ сѣлъ возлѣ мраморной женщины и долго смотрѣлъ на нее, помышляя о томъ, кому должна принадлежать она; потомъ эти мысли какъ-то странно соединялись съ мыслями о Тильдѣ, вмѣсто которой онъ нашелъ эту разбитую красавицу. И долго, можетъ быть, онъ просидѣлъ бы такъ, погруженный въ неопредѣленныя, ускользающія отъ сознанія мысли, еслибы къ ямѣ не подбѣжалъ маленькій мулъ и не заглянулъ въ нее. Появленіе этого посѣтителя вывело молодаго человѣка изъ задумчивости; онъ всталъ и увидѣлъ на краю ямы двѣ фигуры, одѣтыя въ крестьянское платье и усердно привѣтствующія его на италіянскомъ языкѣ, Въ этихъ фигурахъ, которыя, несмотря на все безобразіе одежды, поражали своею красотою и граціею формъ, скульпторъ безъ труда узналъ Миріамъ и Донателло, — Теперь карнавалъ! сказала Миріамъ, отвѣчая на вопросительный взглядъ скульптора. Помните, какъ мы веселились въ прошломъ году въ это время? — Теперь мы всѣ перемѣнились, возразилъ скульпторъ, на котораго веселый тонъ Миріамъ не произвелъ никакого дѣйствія. Здѣсь приходится замѣтить одну странность, которой подвержены всѣ люди: когда имъ приходится говорить объ очень серьезныхъ вещахъ, они не вдругъ приступаютъ къ своему предмету и повидимому избѣгаютъ его, пока какъ нибудь случайно до него не договорятся. Такъ случилось и съ нашими друзьями. — Какая красавица! сказала Миріамъ, указывая на статую. Она несравненно выше той Венеры, которую мы видѣли во Флоренціи. — Да, она прекрасна, замѣтилъ Киніонъ. Когда-то одного взгляда на такую статую мнѣ было достаточно, чтобъ сдѣлаться счастливымъ на цѣлый день. — А теперь? Живо спросила Миріамъ. Я думала, что и теперь вы способны понимать прекрасное и душевно была рада за васъ, когда, нѣсколько дней тому назадъ, Донателло замѣнялъ эту статую. — Благодарю васъ, Миріамъ, но теперь я охладѣлъ ко всему. — Зачѣмъ вы такъ долго оставляете нашего добраго друга въ недоумѣніи, Миріамъ? сказалъ Донателло. Вы знаете, что его безпокоитъ, скажите же ему поскорѣе. — Какъ вы спѣшите, мой милый другъ! тревожно возразила Миріамъ. Развѣ вы не видите, что мнѣ страшно говорить ему? Вы можете быть совершенно покойны, Киніонъ; но я медлю, колеблюсь, потому что каждое мое слово приближаетъ меня къ кризису, котораго я трепещу. Ахъ, Донателло, проживемъ еще нѣсколько дней, такъ какъ сегодня! — Не смѣю, угрюмо отвѣчалъ Донателло, на лицѣ котораго скульпторъ замѣтилъ выраженіе, напомнившее ему печальные дни нравственныхъ мукъ въ Монте Бени. — Я рѣшился быть такимъ, какъ вы видите меня сегодня, только потому, что это не можетъ продолжаться. — Еще одинъ день! умоляющимъ голосомъ твердила Миріамъ. Еще одинъ день проведемъ на свободѣ и будемъ счастливы! — Я согласенъ; но только одинъ день, сказалъ Донателло, съ кроткою улыбкою, которая тронула скульптора. Но я не понимаю, отчего вы не говорите ничего Киніону — вѣдь онъ другъ нашъ. --Ахъ! онъ можетъ пострадать еще не много! шутливо возразила Миріамъ. Вы вѣдь охотно пострадали бы за насъ еще денекъ? не правда ли? — Скажите, что вы знаете о Тильдѣ, настаивалъ скульпторъ. Скажите, она въ безопасности? — Гильда совершенно безопасна, отвѣчала Миріамъ. Все дѣло въ томъ, что одно ужасное происшествіе, одно преступленіе задѣло и вашу добродѣтельную Тильду; но теперь все равно, — вы получите вашу Тильду такою же, какъ была, а можетъ быть и болѣе нѣжною, чѣмъ прежде. — Когда же она возвратится? спрашивалъ скульпторъ. Говорите ради Бога, когда, какъ? — Терпѣніе, синьоръ, терпѣніе! говорила Миріамъ, полушутя, полусерьезно. Вамъ предстоитъ еще много времени, а намъ некогда. Слушайте, что я вамъ теперь скажу, только не о Тильдѣ. О ней поговоримъ послѣ. И Миріамъ начала разсказывать свою біографію. По матери она была англійскаго происхожденія съ примѣсью еврейской крови; по отцу — италіянскаго и состояла въ родствѣ съ нѣсколькими знатными фамиліями южной Италіи, владѣющими большими богатствами и пользующимися значительнымъ вліяніемъ. Тутъ она назвала свое имя, при которомъ скульпторъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, потому что это имя нѣсколько лѣтъ тому назадъ повторялось повсюду и было связано съ таинственнымъ и ужаснымъ происшествіемъ. Читатель легко можетъ вспомнить настоящее имя Миріамъ, если задастъ себѣ трудъ припомнить обстоятельства странныхъ событій, о которыхъ еще не такъ давно перестали говорить. — Мое имя испугало васъ? сказала Миріамъ. — Нѣтъ, не имя ваше меня испугало, а страшная судьба, которая тяготѣетъ надъ вами, хотя вы были невинны. — Да, я была невинна, но моя роковая судьба привела меня къ преступленію и я теперь виновна — это можетъ подтвердить Гильда. Изъ дальнѣйшаго разсказа, Киніонъ узналъ, что Миріамъ еще въ дѣтствѣ лишилась матери. Вскорѣ послѣ того, когда она еще была дитятею, ее помолвили за одного маркиза, представителя другой отрасли ея фамиліи. Въ этой помолвкѣ чувства не играли никакой роли, потому что маркизъ былъ вдвое старше своей невѣсты. Миріамъ — происхожденіе-ли было тому виною или естественное ея развитіе — отказалась отъ этого насильственнаго брака, хотя многія дѣвицы на ея мѣстѣ почли бы себя счастливыми. Здѣсь она распространилась о характерѣ маркиза и изъ словъ ея оказалось, что это былъ человѣкъ такой дикій, необузданный, вѣроломный и вмѣстѣ съ тѣмъ хитрый, что уже самый характеръ его представлялъ непреодолимое препятствіе къ браку; подобныя явленія весьма не рѣдки въ старинныхъ фамиліяхъ, долгое время несмѣшивавшихся съ другою кровью. Когда пришло время заключить брачный контрактъ, Миріамъ рѣшительно отказалась отъ своего жениха. Спустя нѣсколько времени случилось то страшное происшествіе, въ которомъ было замѣшано имя Миріамъ; ужасныя подробности его вѣроятно вспомнятъ многіе читатели, хотя можетъ быть не найдутъ удовлетворительнаго объясненія. Оно касается нашего разсказа только потому, что на Миріамъ пало подозрѣніе въ участіи въ этомъ таинственномъ преступленіи. — Но вы знаете, что это подозрѣніе было неосновательно! сказала она, глядя въ лицо Киніона. — Я увѣренъ въ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мое собственное сознаніе, привязанность и довѣріе къ вамъ Гильды убѣждаютъ меня въ этомъ; вы не пріобрѣли бы ихъ, еслибъ были способны къ преступленію. — Это достаточное основаніе, чтобы объявить меня невинною, сказала Миріамъ со слезами на глазахъ. Она продолжала свою исторію. Сильное вліяніе ея родныхъ и связи защитили ее отъ послѣдствій этого подозрѣнія; но оно привело ее въ отчаяніе и она рѣшилась бѣжать изъ дома, устроивъ все такимъ образомъ, чтобы могли подумать, что она лишила себя жизни. Миріамъ однакожъ не принадлежала къ слабымъ натурамъ, которыя ищутъ въ самоубійствѣ выхода изъ тяжкихъ житейскихъ обстоятельствъ. Она бросилась въ свѣтъ и скоро составила себѣ кружокъ въ новой сферѣ, гдѣ нѣжность Гильды, доброта и ясный умъ скульптора, простота и чистосердечіе Донателло доставили возможность испытать истинное счастье. Въ это время она встрѣтилась съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ, въ катакомбахъ, который былъ для нея олицетвореніемъ злой судьбы, преслѣдовавшей ее всю жизнь. Тутъ она замѣтила, между прочимъ, что, припоминая подробности прошлыхъ происшествій, не можетъ не признать этого человѣка сумасшедшимъ, что сумасшествіе вѣроятно было въ его крови и усиливалось постоянно отъ дурныхъ поступковъ, въ которыхъ выказывался его злой характеръ и которые неизбѣжно влекли за собою угрызенія совѣсти. Въ жизни его ни что не было такъ странно, какъ покаяніе, потому что оно шло немедленно за преступленіемъ и повидимому влекло за собою новыя преступленія. Послѣ смерти его, Миріамъ узнала, что покаяніе привело его въ монастырь, гдѣ строгое и самоотверженное раскаяніе пріобрѣло ему репутацію несомнѣнной святости и доставило ему право пользоваться большею свободою, чѣмъ обыкновенно дозволяется монахамъ. — Нужно-ли вамъ еще прибавить что нибудь? Вы сами поймете, продолжала она, каково было мое положеніе, послѣ того, какъ я встрѣтилась съ нимъ въ подземельи; — онъ пошелъ туда каяться, а вышелъ съ новыми побужденіями къ преступленіямъ. Я тогда была въ его власти — онъ могъ тогда погубить меня, убить мою репутацію, унизить, очернить меня въ общемъ мнѣніи, въ вашемъ мнѣніи, въ мнѣніи Гильды. Вы всѣ, даже Донателло, отступились бы отъ меня съ ужасомъ. — Никогда! сказалъ Донателло. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что вы невинны. — Мы оправдали бы васъ, сказалъ Киніонъ. Пусть бы свѣтъ говорилъ, что угодно; мы доказали бы, что онъ ошибается. Ахъ, Миріамъ, вамъ слѣдовало раньше разсказать намъ эту исторію! — Я не разъ думала объ этомъ; мнѣ хотѣлось разсказать ее вамъ и особенно тогда, какъ я смотрѣла вашу Клеопатру. Моя тайна была уже на языкѣ; но я остановилась, потому что вы слишкомъ холодно приняли мое довѣріе. Еслибъ я тогда повиновалась моему побужденію, все было бы иначе. — А Гильда? спросилъ Киніонъ. Какія ея отношенія къ этой печальной исторіи? — Она сама вамъ лучше разскажетъ, отвѣчала Миріамъ. Изъ нѣсколькихъ источниковъ, которые я имѣю въ Римѣ, мнѣ извѣстно, что она внѣ всякой опасности. Дня черезъ два она къ вамъ воротится. — Еще два дня! произнесъ угрюмо скульпторъ. — О, вы теперь жестоки! воскликнула Миріамъ; болѣе жестоки, чѣмъ воображаете! Киніонъ былъ теперь пораженъ странною истерическою веселостью, которая нѣсколько разъ пробавалась на грустномъ, даже уныломъ лицѣ Миріамъ во время ея. разсказа. — Пощадите вашихъ несчастныхъ друзей! воскликнула она съ глубокимъ чувствомъ. — Я не знаю, что это значитъ, сказалъ Киніонъ. — Вы послѣ узнаете, отвѣчала Миріамъ. — Но что вы думаете о томъ, что бѣднаго Донателло преслѣдуютъ угрызенія совѣсти и онъ хочетъ отдать себя въ руки правосудія? Онъ воображаетъ, хоть я стараюсь разубѣдить его въ этомъ, что тотъ, кто совершилъ преступленіе, необходимо долженъ явиться къ суду — это очень простодушно, не правда-ли? Я старалась убѣдить его, что во всемъ христіанскомъ мірѣ нѣтъ такого правосудія, которое можетъ справедливо судить его. — Оставимъ это, сказалъ Донателло. Я не умѣю возражать вамъ, но я понимаю такъ, это говоритъ мнѣ мой смыслъ, мой инстинктъ. Но вѣдь и говорить объ этомъ нѣтъ надобности — намъ остается еще два дня — будемъ же счастливы! Въ эту минуту скульптору показалось, что онъ видитъ предъ собою живаго фавна, какимъ казался ему Донателло до роковой сцены на Тарпейской скалѣ, какимъ онъ былъ потомъ у подножія бронзоваго папы. Сердечная веселость и простота сверкала въ его взглядахъ, словахъ и даже мысляхъ. — Какъ онъ прекрасенъ! сказала Миріамъ, замѣтивъ, что глаза скульптора съ восхищеніемъ остановились на лицѣ Донателло. Онъ повидимому перемѣнился; но въ существѣ своемъ остался все тотъ же. Онъ возвратился изъ тяжелаго, мучительнаго путешествія и принесъ съ собою запасъ званій, пріобрѣтенныхъ горькимъ опытомъ. Мои собственныя мысли мучатъ меня! А между тѣмъ я должна вдуматься въ нихъ до конца. Не было-ли преступленіе счастьемъ для него, не ему ли обязанъ онъ тѣмъ состояніемъ сознательности, до которой онъ теперь достигъ? — Вы затрогиваете очень опасный предметъ, прервалъ ее Киніонъ. Я не смѣю идти за вами въ эту неизмѣримую глубь, въ которую вы влечете меня. — Но въ этой неизмѣримой глубинѣ есть своего рода наслажденіе. Это исторія паденія человѣка, которая повторилась въ нашемъ романѣ Монте Бени. Если слѣдовать за нею по аналогіи, то мы дойдемъ до паденія Адама, который грѣхомъ купилъ для насъ счастье на землѣ. — Спросите Гильду, что она объ этомъ думаетъ, прибавила Миріамъ, мысленно углубляясь въ свою теорію. Она вѣроятно скажетъ, что и грѣхъ зависитъ отъ благой воли небесъ, потому что ведетъ къ преобразованію и усовершенствованію нашего духа. Она помолчала минуты двѣ и протянула Киніону руку въ знакъ прощанія. — Теперь прощайте, сказала она. Послѣ завтра, за часъ до заката солнца приходите на Корсо, и станьте передъ пятымъ домомъ по лѣвую руку, за антониновой колонной. Тамъ вы узнаете о вашемъ Другѣ. Пожавъ Киніону руку, она кивнула ему головою и, приложивъ палецъ къ своимъ губамъ, ушла, улыбаясь — какъ можетъ улыбаться счастливый человѣкъ. Киніону показалось, что и Донателло былъ вполнѣ счастливъ. — Сегодня они — фавнъ и нимфа, а завтра явятся они въ своемъ настоящемъ видѣ, и не увидятъ предъ собою ничего, кромѣ отворенныхъ дверей тюрьмы. === ГЛАВА VIII. <br>Сцена на Корсо. === Въ назначенный день Киніонъ явился на Корсо часомъ раньше, чѣмъ нужно было. Карнавалъ былъ въ полномъ разгарѣ. Пробираясь сквозь пеструю толпу къ колоннѣ Антонина, онъ замѣтилъ мужчину и женщину въ крестьянскихъ костюмахъ; они прошли мимо его, увлеченные общимъ потокомъ, такъ что онъ не успѣлъ разсмотрѣть ихъ. Когда прошла процессія сенаторовъ, толпа особенно засуетилась — началось снова бомбардированіе конфектами и букетами, снова возобновились разнообразныя шалости, допускаемыя карнаваломъ. Угрюмый и видимо озабоченный иностранецъ сдѣлался предметомъ общаго вниманія. Его поминутно окружала толпа арлекиновъ, устремлявшихъ на него свои деревянныя шпаги, орангутанговъ, паяцовъ, лицъ съ огромными носами, съ собачьими головами; одни заглядывали ему въ лицо и дикими жестами обнаруживали участіе къ его горю, иные дѣлали предъ нимъ гримасы, обнаруживая испугъ и отчаяніе. То являлся предъ нимъ толстѣйшій человѣкъ, въ изношенномъ парикѣ, съ перомъ за ухомъ и съ чернильницей, называлъ себя нотаріусомъ и спрашивалъ, не угодно ли ему написать духовное завѣщаніе; то вдругъ подходилъ фельдшеръ и, вынимая свой двухаршинный ланцетъ, предлагалъ пустить ему кровь. Эти сцены проходили предъ глазами Киніона какъ горячечный сонъ и смѣнялись такъ быстро, что не успѣвали надоѣсть. Но вотъ потокъ отхлынулъ, и Киніонъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, снова увидѣлъ предъ собою крестьянина и крестьянку, которые повидимому также мало принимали участія въ шумѣ карнавала, какъ онъ самъ. Ему показалось, что эти двѣ фигуры въ каждомъ своемъ движеніи обнаруживали грустное волненіе. — Я очень радъ, что встрѣтилъ васъ! сказалъ онъ. Но маски посмотрѣли на него и не отвѣчали ни слова. — Если вы знаете что нибудь о Тильдѣ, то скажите мнѣ. Маски не отвѣчали. — Вы очень жестоки! продолжалъ онъ, вы знаете причину моего безпокойства и не хотите мнѣ ничего сказать. — Вы не знаете, до какой степени вы сами жестоки, сказала крестьянка съ живостью, которую онъ часто замѣчалъ въ разговорахъ съ Миріамъ. Но теперь въ ея тонѣ слышалась глубокая грусть и скульпторъ могъ заключить, что ея черная маска скрываетъ блѣдное лицо, омоченное слезами. — Не становитесь между нами въ эту минуту, потому что даже во время карнавала могутъ быть священныя минуты, сказала она. — Извините меня, произнесъ скульпторъ. Миріамъ и Донателло протянули ему руки въ знакъ прощанія. — Прощайте, сказали они всѣ трое въ одно время и черезъ нѣсколько минутъ на мѣстѣ ихъ снова кипѣло бурное море карнавала. Это короткое свиданіе убѣдило скульптора, что ему слѣдовало ограничиваться уже полученными свѣдѣніями о Тильдѣ. Теперь ему ничего не оставалось дѣлать, какъ стать передъ пятымъ домомъ за колонною Антонина и ждать, что скажетъ вечеръ. Съ величайшимъ трудомъ достигъ онъ наконецъ назначеннаго пункта и, обхвативъ рукою фонарный столбъ, чтобы не быть снова увлечену толпою, началъ осматривать окружавшую его обстановку. Прямо передъ нимъ былъ пятый домъ, огромное, высокое зданіе съ огромнымъ балкономъ надъ сведенными въ арки воротами. На балконѣ сидѣлъ полный, довольно пожилой мужчина, всею наружностью своею обличавшій британское происхожденіе; три-четыре дамы, сидѣвшія возлѣ него и наслаждавшіяся веселыми сценами карнавала, имѣвшими для нихъ всю прелесть новизны, казалось были также Англичанки. Позади этой группы, занятой въ настоящую минуту, (не исключая и пожилаго мужчину, сохранявшаго степенную важность,) киданіемъ конфектъ на проходящихъ, — виднѣлась въ тѣни широкая шляпа аббата, который, повидимому, старался укрыться отъ взоровъ публики. Вооружившись тупымъ терпѣніемъ, Киніонъ рѣшился ждать хоть до утра. Онъ съ большимъ вниманіемъ разсматривалъ проходившія мимо его фигуры, воображая, что Гильда можетъ быть вмѣшалась въ толпу и сама къ нему подойдетъ. Посыпавшіяся ему на голову конфекты заставили его посмотрѣть вверхъ, и онъ не мало удивился, увидѣвъ, что обратилъ на себя вниманіе всего общества, сидѣвшаго на балконѣ, не исключая и почтеннаго аббата, который свѣсился внизъ и дѣлалъ ему дружескіе знаки рукою. Киніонъ еще болѣе удивился, узнавъ въ этомъ аббатѣ того самаго, котораго онъ остановилъ на улицѣ вопросомъ о Тильдѣ. Но теперь, неизвѣстно почему, съ личностью аббата вовсе не соединялъ мысли о Тильдѣ и снова началъ осматривать толпу. Въ это время въ массѣ народа, тѣснившагося на Корсо, произошла суматоха: жандармы арестовали кого-то. Киніонъ не обратилъ на то вниманіе, полагая, что арестовали какого нибудь нарушителя общепринятыхъ карнавальныхъ обычаевъ. — Эта крестьянка въ черной маскѣ должно быть красавица! какая у нея прекрасная фигура! произнесъ кто-то возлѣ скульптора. — А онъ еще лучше, отвѣчалъ женскій голосъ. Что, они настоящіе крестьяне? — Нѣтъ, должно быть, замаскированные. — За что же это ихъ арестовали, спросилъ женскій голосъ съ участіемъ. Киніонъ не слышалъ, да и не старался слышать отвѣта, тѣмъ болѣе, что вниманіе его было отвлечено упавшимъ прямо на него букетомъ, брошеннымъ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, ѣхавшимъ въ коляскѣ. Вслѣдъ затѣмъ небольшой розовый букетъ, полетѣвшій съ балкона ударилъ его по губамъ и упалъ ему въ руку. Онъ посмотрѣлъ на балконъ и увидѣлъ Гильду. Она была въ бѣломъ домино, нѣсколько блѣдна и совершенно безучастна къ карнавальной суматохѣ. Англичанинъ и дамы смотрѣли на нее съ недоумѣніемъ и, казалось, готовы были спросить, какъ смѣла она явиться незваная на ихъ собственномъ балконѣ. Но почтенный аббатъ отвелъ стараго джентльмена въ сторону и сказалъ ему что-то на ухо, послѣ чего тотъ посмотрѣлъ на Гильду благосклоннымъ, хотя все еще недоумѣвающимъ взглядомъ и предложилъ ей жестомъ быть совершенно свободной.. Видно было, что молодой дѣвушкѣ, несмотря на всю ея скромность и застѣнчивость, и въ голову не приходило, что внезапное появленіе ея на чужомъ балконѣ могло показаться страннымъ и даже дерзкимъ. — Гдѣ же она была? и какъ она явилась? спроситъ читатель. Но мы въ настоящую минуту позволимъ себѣ уклониться отъ прямаго отвѣта. Довольно будетъ сказать, что Гильда изъ своего таинственнаго убѣжища таинственнымъ образомъ была приведена въ пятый домъ на Корсо, откуда предъ нею открылся шумъ жизни. Выйдя на балконъ, она увидѣла грустнаго скульптора и, схвативъ букетъ розановъ, бросила въ него. Въ этотъ вечеръ передъ образомъ Мадонны опять теплилась лампада и вершина башни всю ночь была озарена ея тихимъ свѣтомъ. Голубокъ, остававшійся вѣрнымъ своей госпожѣ, утромъ привѣтствовалъ ее и созвалъ разлетѣвшуюся стаю. === ГЛАВА IX. <br>Миріамъ, Гильда, Киніонъ и Донателло. === Разговоры наши съ скульпторомъ уяснили намъ исчезновеніе Гильды, хотя в’се время, пока они оставались въ Римѣ, вопросъ этотъ не былъ разрѣшенъ даже самыми близкими ихъ друзьями. Требовали ли отъ нея молчанія, или собственное ея благоразуміе заставляло ее скрывать въ тайнѣ продѣлки какихъ-то властей — не знаемъ; можетъ быть, она сама не могла навѣрное сказать, кто задержалъ ее и гдѣ. Спустя нѣсколько дней послѣ описанной сцены, Гильда и Киніона, занятые живымъ разговоромъ, проходили мимо Пантеона. — Войдемте на минуту, сказала она. Я всякій разъ, какъ мнѣ случается быть здѣсь захожу, чтобъ поклониться гробу Рафаэля. Киніонъ охотно принялъ предложеніе и они вошли. Ни что въ мірѣ не производитъ такого торжественнаго и величественнаго впечатлѣнія на человѣка, какъ Пантеонъ. Высота его такова, что картонныя статуи, поставленныя на верхнемъ карнизѣ, не могутъ испортить общаго эффекта; предъ этими мраморными стѣнами, покрытыми пылью, гранитнымъ и порфировымъ поломъ съ трещинами, глубокими слѣдами прошлыхъ вѣковъ, открытымъ куполомъ, и древними алтарями, уставленными вокругъ обширнаго пустаго пространства, кажется, блѣднѣетъ и самая церковь Св. Петра. Остановившись посрединѣ круга, Гильда увидѣла женщину съ лицомъ, плотно закрытымъ вуалью, стоявшую на колѣнахъ у главнаго алтаря. — Не можетъ быть! Это невозможно! проговорила она тихо. — Что съ вами? спросилъ скульпторъ. Вы дрожите? — Посмотрите, я готова сказать, что эта женщина Миріамъ. — Не можетъ быть! сказалъ скульпторъ. Вѣдь вы знаете, что случилось съ нею и съ Донателлою? — Да, не можетъ быть, подтвердила Гильда. Но она долго не могла оторваться отъ этой женщины, покрытой вуалью. — Дѣйствительно-ли Донателло фавнъ? спросила она, какъ будто мысль о Миріамъ возбудила въ ней воспоминанія о прошломъ. — Вы не сомнѣвались бы въ этомъ, еслибы изучили родословную графовъ Монте Бени, отвѣчалъ скульпторъ. Я убѣжденъ, что, кто бы онъ ни былъ — фавнъ или человѣкъ, — а все-таки онъ прекрасное созданіе, и еслибы всѣ люди были такіе, какъ онъ, то земля была бы раемъ. Разговоръ продолжался въ этомъ направленіи; но когда они подошли къ мраморной Мадоннѣ, стоящей на гробницѣ Рафаэля, онъ принялъ другой оборотъ, и что здѣсь было сказано влюбленными, мы передавать не станемъ. Когда покрытая вуалью женщина встала и пошла къ выходу, они увидѣли, что это точно была Миріамъ; но не подошли къ ней, потому что протянутыя къ нимъ благословляющія руки ея, казалось, отталкивали ихъ. Сознателенъ или безсознателенъ былъ этотъ жестъ, но она выразила имъ ту мысль, что между ними и ею лежитъ бездна, которую не должно пытаться пройти. Черезъ нѣсколько дней башня Гильды опустѣла — другая рука должна была зажигать лампаду, потому что Гильда, обожаемая супруга Киніона, жила въ другомъ домѣ и собиралась на родину. Передъ отъѣздомъ, она получила подарокъ, который заставилъ ее пролить слезы. То былъ драгоцѣнный браслетъ, составленный изъ семи этрусскихъ камней, найденныхъ въ семи этрусскихъ гробницахъ. О каждомъ изъ этихъ камней Миріамъ когда-то разсказывала таинственныя исторіи, въ родѣ той, въ которой сама была однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ. — Гдѣ-то она теперь? гдѣ Донателло? какъ бы они могли быть счастливы? думала Гильда, разсматривая браслетъ. {{---|width=6em}} Разсказъ конченъ, и я могъ бы положить перо, еслибы не былъ убѣжденъ, что читатель предложитъ нѣсколько вопросовъ, которые мнѣ самому пришли въ голову, когда я выслушалъ эту туманную исторію. Улучивъ удобную минуту, когда мы всѣ трое стояли на вершинѣ купола Св. Петра, то есть на такой высотѣ, что можно смѣло говорить обо всемъ, о чемъ на землѣ не всегда безопасно и думать, я предложилъ Гильдѣ прежде всего такой вопросъ: — Не можете-ли вы мнѣ сказать, что именно заключалось въ конвертѣ, который вы отнесли въ палаццо Ченчи? — Не знаю, потому что не считала себя вправѣ вскрывать его. — Объ этомъ нельзя говорить, перебилъ Киніонъ. Я могу сказать только то, что у Миріамъ, казавшейся совершенно одинокою, въ Римѣ были родственники и одинъ изъ нихъ занималъ мѣсто въ папской службѣ; этимъ родственникомъ былъ вѣроятно Лука Барбони. За нею наблюдали, такъ что каждый шагъ ея былъ извѣстенъ правительству лучше, чѣмъ самымъ близкимъ ея друзьямъ. Надзоръ ей наскучилъ и, я думаю, она была намѣрена навсегда скрыться изъ Рима, а потому можно полагать, что въ конвертѣ заключались, кромѣ увѣдомленія объ этомъ, документы, которые родственники ея должны были получить, какъ бы по умершей. — Это объясненіе не яснѣе лондонскаго тумана, сказалъ я. Но оставимъ это въ сторонѣ, если вы говорите, что большихъ свѣдѣній нельзя добиваться. Скажите же, пожалуйста^ отчего Гильда скрылась, послѣ того какъ отдала конвертъ. — Очень просто, отвѣчалъ Киніонъ. Уѣхавъ изъ Рима, Миріамъ не оставила никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было бы узнать о ея дѣйствіяхъ; а въ это время узнали объ убійствѣ капуцина, которое имѣло явную связь съ нею; сверхъ того ее подозрѣвали въ участіи въ какой-то политической интриги, что кажется подтвердили бумаги найденныя въ конвертѣ; очень понятно, что Гильду слѣдовало задержать. — Это понятно. Зачѣмъ же они оба возвратились въ Римъ? И съ кѣмъ ѣхала Миріамъ въ тотъ вечеръ, какъ погасла лампада? — Съ родственникомъ своимъ. Что же касается до Донателло, то его привлекло въ Римъ раскаяніе и настоятельное желаніе предать себя въ руки правосудія, отъ чего не могли удержать его никакія просьбы Миріамъ. Здѣсь они узнали о томъ, что Гильда пропала, и Миріамъ устроила сцену на Корсо. — Гдѣ же была Гильда? спросилъ я. — Гдѣ ты была, Гильда? спросилъ скульпторъ. — Въ монастырѣ Sacré Coeur, въ Frinita de’Monti; въ обществѣ тамошнихъ монахинь, подъ надзоромъ почтеннаго старика. — Теперь для окончательнаго уясненія дѣла, остается открыть настоящее имя Миріамъ; причемъ я могу завѣрить васъ, что оно будетъ глубочайшею тайною, сказалъ я. — Неужели вы не догадались, кто она? вскричалъ изумленный скульпторъ; подумайте немного и вы непремѣнно вспомните ея имя, потому что оно замѣшано въ одно изъ ужаснѣйшихъ и таинственнѣйшихъ событій нашего столѣтія и извѣстно всему свѣту. — Гдѣ же теперь Донателло? спросилъ я послѣ глубокаго размышленія. — Въ тюрьмѣ, отвѣчалъ Киніонъ съ сожалѣніемъ, — Почему же Миріамъ не въ тюрьмѣ? — Ея преступленіе заключалось только въ одномъ взглядѣ; вѣдь не она была убійцею. — Позвольте еще одинъ вопросъ: дѣйствительно ли у Донателло уши были такія, какъ у праксителева фавна? — Извините, отвѣчалъ скульпторъ, таинственно улыбаясь; хотя мнѣ и это извѣстно, но я позволяю себѣ не отвѣчать на вашъ вопросъ. {{right|''"Русское Слово", №№ 3—5, 1861''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Тег i в параметре ДРУГОЕ]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Длина текста в параметре ДРУГОЕ более 100]] [[Категория:Романы]] [[Категория:Натаниэль Готорн]] [[Категория:Литература 1860 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Натаниэль Готорн]] 69ewe9gkyrfkdzvligysust853qwp7b 0 1029909 5185227 5175462 2024-10-18T19:38:59Z Monedula 5 оформление 5185227 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Павел Степанович Попов | НАЗВАНИЕ = Проблески пробуждения Китая | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1898 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/p/popow_p_s/text_1898_probleski_probuzhdenia_kitaya_oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Письмо из Пекина. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} <center>ПРОБЛЕСКИ ПРОБУЖДЕНІЯ КИТАЯ</center> <center>Письмо изъ Пекина.</center> Лихорадочная дѣятельность китайскаго правительства на поприщѣ государственныхъ коренныхъ преобразованій, начавшаяся въ самое недавнее время, не только не ослабѣвала, но будто подъ вліяніемъ какой-то невидимой силы шла crescendo. Въ половинѣ истекшаго года не проходило ни одного дня безъ того, чтобы въ «Пекинскомъ правительственномъ Вѣстникѣ» не появилось новаго богдоханскаго указа, касающагося той или другой отрасли государственнаго управленія. Въ связи съ радикальными реформами учебнаго дѣла, выразившимися въ категорическомъ распоряженія богдохана о немедленномъ открытіи университета въ Пекинѣ и среднихъ и низшихъ учебныхъ заведеній въ провинціальныхъ, областныхъ и уѣздныхъ городахъ, вниманіе его было обращено окружавшими престолъ представителями прогресса на печатное слово, какъ на одинъ изъ могучихъ двигателей и дѣятельныхъ пособниковъ въ дѣлѣ реформъ и необходимости для него въ выполненіи этой нелегкой задачи правительственной поддержки. Результатомъ этого было появленіе въ «Пекинскомъ Вѣстникѣ», 14 іюля, указа, въ которомъ объявлялось, что богдоханъ, во вниманіе къ тому, что газеты служатъ органами для объявленія правды о состояніи государства и для ознакомленія правительства съ положеніемъ народа, по докладу главнаго начальника учебной части, повелѣваетъ обратятъ издающуюся въ Шанхаѣ газету «Ши-у-бао» (Современникъ) въ правительственную, съ назначеніемъ Канъ-Ю-вэй’я, одного изъ передовыхъ дѣятелей того времени, главнымъ редакторомъ ея, и своевременно подносить его величеству нумера этой газеты. Вмѣстѣ съ этимъ генералъ-губернаторамъ и губернаторамъ предлагалось посылать по одному экземпляру газетъ, издающихся въ управляемыхъ ими «провинціяхъ, въ прокурорскій приказъ и въ университетъ и представлять чрезъ послѣдній его величеству тѣ изъ нихъ, которыя будутъ касаться современныхъ вопросовъ внутренней и внѣшней политики. Но что было всего важнѣе, указъ предоставляетъ газетамъ полную свободу безбоязненно говорить правду. Сдѣлавъ первые необходимые шаги въ коренномъ преобразованіи учебнаго дѣла, правительство должно было затѣмъ обратить вниманіе на другую, не менѣе, если не болѣе важную отрасль государственнаго управленія — законодательство, которое, благодаря безчисленнымъ дополнительнымъ узаконеніямъ, издававшимся въ теченіе столѣтій, и копившимся вѣками частнымъ рѣшеніямъ, или прецедентамъ, получившимъ силу закона, обратилось въ хаотическое состояніе. Въ этомъ хаосѣ только опытная рука писца-крючкотвора, посвятившаго много лѣтъ на изученіе одной какой-либо отрасли законодательства, могла разобраться, но она же и открывала въ немъ для своей корысти неизсякаемый источникъ. Во всѣхъ правительственныхъ учрежденіяхъ Китая, начиная отъ министерствъ и оканчивая уѣздными правленіями, дѣйствительная власть была сосредоточена въ рукахъ этихъ дѣльцовъ-міроѣдовъ, ворочающихъ примѣненіемъ законовъ или частныхъ рѣшеній — по своему произволу. Ихъ начальники, даже честно настроенные, изъ опасенія по неопытности попасть въ просакъ, рѣдко отваживались принимать мѣры противъ ихъ злоупотребленій. Неопытность же начальниковъ объясняется частнымъ перемѣщеніемъ ихъ изъ одного вѣдомства въ другое, не имѣющее съ первымъ ничего общаго: сегодняшній товарищъ министра церемоній дѣлается завтра товарищемъ военнаго министра. Такимъ образомъ, приведеніе въ порядокъ и пересмотръ законодательства, съ цѣлью исключить возможность злоупотребленій, прикрываемыхъ именемъ закона, давно уже являлось въ Китаѣ предметомъ настоятельной необходимости. Иниціатива въ этомъ важномъ дѣлѣ, судя по свѣдѣніямъ, которыя сообщались газетою „Го-вэнь-бао“, принадлежала тому же прогрессисту Канъ-Ю-вэй’ю, впослѣдствіи главному редактору правительственнаго „Современника“. Докладъ его о необходимости учрежденія законодательнаго комитета, какъ говорили, произвелъ большой переполохъ въ средѣ китайскихъ правящихъ классовъ. Увидавъ въ этомъ докладѣ стремленіе къ уничтоженію старыхъ правительственныхъ учрежденій и замѣнѣ ихъ новыми, министерство иностранныхъ дѣлъ, на обсужденіе котораго былъ передавъ докладъ, послѣ неоднократныхъ понужденій со стороны богдохана и богдоханши, выразилось въ отрицательномъ смыслѣ, т.-е. попросту — провалило проектъ. Тогда богдоханъ передалъ проектъ на обсужденіе государственнаго совѣта совмѣстно съ тѣмъ же министерствомъ, но и оба эти учрежденія высказались противъ проекта. Это вывело богдохана изъ терпѣнія, и онъ снова приказалъ тѣмъ же учрежденіямъ подвергнуть проектъ новому безпристрастному обсужденію и разсмотрѣнію, съ цѣлью непремѣннаго осуществленія его, не отдѣлываясь пустыми фразами. На такое неблагопріятное отношеніе въ проекту высшихъ правительственныхъ учрежденій, по всей вѣроятности, имѣло извѣстное вліяніе какъ небезупречный нравственный обликъ самого автора его, такъ и недавнее столкновеніе его съ однимъ изъ министровъ, который въ докладѣ богдохану прямо назвалъ Канъ-Ю-вэй’я негодяемъ, котораго онъ, несмотря на всѣ его искательства, не пустилъ на порогъ своего дома. Главная цѣль этого безспорно благодѣтельнаго законодательнаго учрежденія заключалась въ томъ, чтобы, посредствомъ пересмотра и измѣненія всѣхъ законовъ имперіи, возвратить имъ ихъ надлежащую силу и значеніе и лишить людей возможности злоупотреблять ими для своихъ корыстныхъ и личныхъ видовъ. Кромѣ того, по отношенію къ вопросамъ международной политики задача проектируемаго учрежденія должна была состоять въ томъ, чтобы для открытыхъ иностранной торговлѣ портовъ составить особый уголовный кодексъ, опредѣляющій мѣру наказанія китайскихъ подданныхъ за преступленія ихъ противъ иностранцевъ въ той же степени, въ какой наказуются послѣдніе въ случаѣ нарушенія правъ первыхъ. Дѣятельность законодательнаго комитета, по мысли докладчика, ограничивалась только составленіемъ законопроектовъ, которые потомъ должны были поступить на разсмотрѣніе государственнаго совѣта и министерства иностранныхъ дѣлъ и получить силу закона только по утвержденіи ихъ верховною властью. Какъ бы то ни было, но вопросъ о настоятельной необходимости пересмотра дѣйствующихъ законовъ въ Китаѣ настолько назрѣлъ, что богдоханъ, не дожидаясь результатовъ окончательнаго разсмотрѣнія проекта Кана, вслѣдствіе доклада другого лица, издалъ указъ, въ которомъ, ссылаясь на чрезмѣрное распложеніе уложеній и получившихъ силу закона рѣшеній разныхъ правительственныхъ учрежденій, — уложеній, сдѣлавшихся вслѣдствіе этого источникомъ всевозможныхъ злоупотребленій со стороны подьячихъ, — находитъ безусловно необходимымъ подвергнуть ихъ значительному исправленію, и потому повелѣваетъ начальникамъ, и секретарямъ всѣхъ высшихъ правительственныхъ учрежденій подвергнуть тщательному пересмотру всѣ узаконенія своихъ учрежденій я, исключивъ изъ нихъ всѣ статьи, несообразныя и противорѣчащія другъ другу, составить отдѣльныя краткія и ясныя уложенія и, по испрошеніи высочайшаго утвержденія, ввести ихъ въ дѣйствіе. По опубликованіи этихъ уложеній, будетъ запрещено, подъ предлогомъ отсутствія прямыхъ постановленій, ссылаться на прецеденты. Случаи совершенно новые, не предусмотрѣнные законами, повелѣвалось своевременно вносить на высочайшее разрѣшеніе. Въ упорядоченіи китайскаго законодательства мѣра эта, конечно, составляла громадный шагъ впередъ и могла принести несомнѣнную и существенную пользу; но чтобы она могла повести къ радикальному обновленію китайскаго законодательства, въ этомъ позволительно было сомнѣваться. Дѣло въ томъ, что начальники и секретари большей части центральныхъ правительственныхъ учрежденій, которымъ было поручено исправленіе законодательства и очищеніе его отъ вѣкового, ненужнаго хлама, настолько обременены, своими прямыми текущими дѣлами, что у нихъ едва ли могло остаться достаточно времени для того, чтобы съ должнымъ вниманіемъ и необходимою тщательностью просмотрѣть и сравнить съ основными законами всѣ частныя узаконенія и рѣшенія, издававшіяся въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ, и затѣмъ, исключивъ все ненужное, составить краткое уложеніе для своего вѣдомства. Въ этой работѣ имъ, вѣроятно, пришлось бы прибѣгнуть къ содѣйствію тѣхъ же убѣленныхъ опытомъ крючкотворовъ, до сихъ поръ игравшихъ законами для достиженія своихъ корыстныхъ цѣлей. И они, безъ сомнѣнія, постарались бы при этомъ, насколько возможно, оградить интересы своего класса. Такимъ образомъ, для добросовѣстнаго выполненія этой работы необходимо было учрежденіе особаго ревизіоннаго и кодификаціоннаго законодательнаго комитета. Къ услугамъ этого комитета былъ бы обширный и хорошо систематизированный кодексъ законодательства настоящей династіи — Дай-Цинъ-Гуй-дянь, — состоящій изъ основныхъ законовъ, уложеній разныхъ правительственныхъ учрежденій и рисунковъ и картъ. Послѣднее изданіе этого кодекса было сдѣлано въ 1818 г., и въ настоящее время вотъ уже болѣе 10 лѣтъ спеціальная коммиссія занимается пересмотромъ его. Мы уже не говоримъ объ отдѣльномъ кодексѣ уголовныхъ законовъ и обширномъ собраніи получившихъ силу закона рѣшеній разныхъ правительственныхъ учрежденій. Но повторяемъ, что радикальная реформа въ области законодательства возможна только при учрежденіи комитета, проектированнаго прогрессистомъ Баномъ. Принимая, такъ сказать, общія мѣры къ оздоровленію законодательной области Китая и полагая главныя основы для образованія своего народа и реорганизаціи арміи, богдоханъ въ то же время заботился о развитіи частной иниціативы и предпріимчивости во всемъ томъ, что можетъ клониться ко благу народа и государства. Нагляднымъ доказательствомъ этого служатъ составленныя по его указу правила о наградахъ и привилегіяхъ за выдающіяся изобрѣтенія, замѣчательные научные труды и устройство частными лицами на собственный счетъ школъ, фабрикъ и заводовъ. Такъ, за изобрѣтеніе новыхъ судовъ, ружей, пушекъ и т. п., превосходящихъ своими качествами иностранныя произведенія этого рода, изобрѣтатели ихъ, кромѣ 50-лѣтней привилегіи на исключительное пользованіе своимъ изобрѣтеніемъ, будутъ удостоиваемы еще исключительныхъ высочайшихъ наградъ. За самостоятельное изобрѣтеніе какого-либо новаго орудія, или инструмента, имѣющаго существенное приложеніе въ обыденной жизни человѣка, авторъ его получаетъ должность старшаго дѣлопроизводителя министерства работъ и привилегію на 30-лѣтнее исключительное пользованіе имъ. За составленіе оригинальнаго, систематическаго и дѣйствительно полезнаго сочиненія по политическимъ наукамъ, китайскимъ и иностраннымъ, авторъ будетъ удостоиваемъ званія академика или должности директора гимназіи. За составленіе основательнаго сочиненія по какой-либо спеціальной отрасли знанія авторъ удостоивается должности сверхштатнаго академика и получаетъ соотвѣтствующее его способностямъ мѣсто по дипломатической части или же — профессора спеціальнаго предмета въ университетѣ. Кромѣ того, ему предоставляется право исключительной продажи его сочиненія въ теченіе 20 лѣтъ. Не менѣе щедрыя награды назначены были и задѣла общественной благотворительности. Такъ, за единоличное пожертвованіе крупной суммы, достаточной для открытія школы на 100 и болѣе воспитанниковъ, жертвователь получаетъ потомственный титулъ или званіе сановника. Потомственный же титулъ или должность дѣлопроизводителя въ министерствѣ назначены лицу, лично открывшему школу на 50 воспитанниковъ, или собравшему капиталъ на открытіе школы для 100 воспитанниковъ. За единоличное пожертвованіе не менѣе 225.000 рублей на основаніе музея или библіотеки жалуется также наслѣдственный титулъ. Не оставлено безъ соотвѣтствующихъ наградъ пожертвованіе или составленіе капиталовъ на разработку естественныхъ богатствъ и на устройство оружейныхъ и другихъ заводовъ. Несмотря на несомнѣнную способность китайцевъ во всѣмъ механическимъ производствамъ и въ научному труду, богдохану, вѣроятно, пришлось бы еще долго ожидать лицъ, которыхъ онъ могъ бы увѣнчать лаврами, обѣщанными за самостоятельныя изобрѣтенія въ области техники и науки. Но несомнѣнно, что между богатыми китайцами найдутся лица, которыя изъ чувства честолюбія, или изъ простого желанія сдѣлать доброе дѣло, не откажутся отъ значительныхъ пожертвованій на открытіе школъ, музеевъ и библіотекъ. Дѣйствительно-серьезное, сознательное и до извѣстной степени систематическое стремленіе китайскаго правительства въ радикальному переустройству всего учебнаго дѣла въ имперіи, выразившееся, за іюнь мѣсяцъ 1898 г., въ изданіи указовъ о немедленномъ приступленіи въ устройству и открытію университета въ Пекинѣ, среднихъ и низшихъ учебныхъ заведеній во всѣхъ провинціяхъ и обращеніи существующихъ въ нихъ старыхъ школъ въ школы новаго типа, — нашло себѣ сочувственный отголосокъ и въ частныхъ лицахъ. Такъ, между прочимъ, извѣстный финансовый дѣятель, главнозавѣдующій постройкою желѣзной дороги отъ Хань-коу до Пекина, предсѣдатель телеграфнаго управленія и китайскаго общества пароходства Шэнъ-Сюань-гуай на средства этихъ двухъ учрежденій открылъ съ высочайшаго соизволенія школу въ Шанхаѣ, подъ названіемъ «Общественная школа южнаго Китая». Обращаясь въ основнымъ положеніямъ этой школы, мы видимъ, что, кромѣ произведеній китайскихъ классиковъ и исторіи, признаваемыхъ основными предметами, важное мѣсто въ ней будетъ принадлежать государственному праву и политикѣ иностранныхъ государствъ, японскому законодательству и литературѣ. Что же касается технологіи, механики, разныхъ производствъ и горнаго дѣла, то воспитанникамъ, уже знакомымъ съ математикою, химіей и естественными науками, предоставляется, смотря по ихъ наклонностямъ, выбрать одинъ изъ упомянутыхъ спеціальныхъ предметовъ и, по полученіи въ немъ общихъ понятій, поступать на соотвѣтствующій спеціальный курсъ. Для воспитанниковъ, оканчивающихъ полный курсъ общественной школы, спеціальное изученіе политическихъ наукъ будетъ имѣть рѣшающее значеніе. Школа состоитъ изъ четырехъ отдѣленій: педагогическаго, состоящей при немъ низшей школы, средняго и высшаго учебныхъ заведеній. Въ педагогическомъ отдѣленіи полагается 40 воспитанниковъ; въ низшемъ при немъ училищѣ, въ среднемъ и высшемъ учебныхъ заведеніяхъ — по 120 воспитанниковъ въ каждомъ. Всѣ эти училища, за исключеніемъ педагогическаго, состоятъ изъ четырехъ годичныхъ классовъ, съ 30-ю воспитанниками въ каждомъ. Такимъ образомъ, полный образовательный курсъ въ этомъ учебномъ заведеніи продолжается 12 лѣтъ. Экзамены распадаются на малые и большіе; первые производятся черезъ каждые три мѣсяца директоромъ и главными наставниками, а вторые — разъ въ годъ предсѣдателемъ телеграфнаго и пароходнаго управленія и директоромъ шанхайской морской таможни. Воспитанникамъ, окончившимъ четырехгодичный курсъ въ высшемъ отдѣленіи этой школы, выдается въ томъ аттестатъ. При школѣ открыто особое отдѣленіе для перевода книгъ, въ которомъ воспитанники педагогическаго, высшаго и средняго отдѣленій должны заниматься переводомъ важнѣйшихъ новѣйшихъ иностранныхъ учебниковъ. Лучшіе изъ воспитанниковъ, окончившихъ высшій курсъ, будутъ отправляемы за границу и, по примѣру Японіи, слушать лекціи въ тамошнихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ для усовершенствованія. Учебный и служебный персоналъ этой школы состоитъ изъ ректора, двухъ главныхъ профессоровъ — одного китайца и одного иностранца, двухъ библіотекарей, исполняющихъ обязанности наставниковъ. Затѣмъ, въ педагогическомъ отдѣленіи съ низшею школою — два наставника изъ иностранцевъ и два изъ китайцевъ для иностранныхъ языковъ и литературы, два китайскихъ наставника для китайскихъ предметовъ, служащихъ четыре человѣка и прислуги 20 человѣкъ. Въ среднемъ отдѣленіи: 4 наставника изъ китайцевъ и 4 ихъ помощника для иностранныхъ предметовъ, 4 наставника съ четырьмя помощниками для китайскихъ предметовъ, 2 инспектора-наставника, 2 служащихъ и 16 человѣкъ прислуги. Въ высшемъ отдѣленіи: 4 иностранныхъ профессора по спеціальнымъ предметамъ, 4 профессора иностранныхъ предметовъ изъ китайцевъ, 4 профессора по китайскимъ предметамъ, 2 инспектора-наставника, 2 служащихъ и 16 челов. прислуги. Наконецъ, послѣ неоднократныхъ настоятельныхъ указовъ богдохана, въ половинѣ іюня, государственный совѣтъ, совмѣстно съ министерствомъ иностранныхъ дѣлъ, представилъ, выработанный ими уставъ пекинскаго университета. Въ ряду цѣлаго ряда правительственныхъ распоряженій послѣдняго времени, касающихся разныхъ преобразованій въ области военнаго и учебнаго дѣла, поднятія торговли, промышленности и земледѣлія, уставъ пекинскаго университета безспорно занимаетъ первое мѣсто не только по своему внутреннему значенію въ дѣлѣ возрожденія Китая, но и потому, что онъ до извѣстной степени представляетъ собою въ общемъ нѣчто болѣе зрѣло и строго обдуманное, а главное, — проникнутое духомъ системы и полной рѣшимости достигнуть, намѣченной цѣли — образованія необходимыхъ для Китая дѣятелей въ духѣ времени. Въ этомъ стремленіи въ основу его положено — немыслимое для китайца-консерватора — признаніе полнѣйшаго равенства китайскихъ и западныхъ наукъ и необходимость изученія въ одинаковой степени какъ тѣхъ, такъ и другихъ. Практическимъ и естественнымъ послѣдствіемъ принятія этого принципа является и признаніе, въ одномъ изъ параграфовъ устава, полнаго равенства служебныхъ правъ воспитанниковъ новыхъ школъ съ лицами, получившими ихъ путемъ старой системы экзаменовъ, которая, строго говоря, до сихъ поръ только одна открывала прямой путь ко всѣмъ служебнымъ почестямъ. Отличительную черту новаго устава, въ смыслѣ систематизаціи всего учебнаго дѣла, составляетъ распоряженіе объ открытіи въ теченіе одного года среднихъ учебныхъ заведеній въ главныхъ провинціальныхъ городахъ — и низшихъ школъ въ каждомъ изъ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городовъ. Эти среднія учебныя заведенія, а равно и низшія школы создаются по одному типу, съ одною программою и одними руководствами. Благодаря этой мѣрѣ, Китай, по истеченіи года, будетъ имѣть 22 гимназіи и около 1.800 низшихъ школъ. Конечно, для государства, насчитывающаго около 400 милл. населенія, этого далеко не достаточно, но нельзя не согласиться и съ тѣмъ, что едва ли какая-либо нація въ мірѣ начинала коренныя преобразованія учебнаго дѣла съ, такимъ сравнительно значительнымъ числомъ учебныхъ заведеній. И если лица, которымъ поручено это великое дѣло, отнесутся къ нему энергично, честно и съ полнымъ сознаніемъ всей важности возлагаемаго на нихъ отечествомъ дѣла, то возрожденіе и усиленіе Китая изъ области сомнѣнія можетъ перейти въ область дѣйствительныхъ фактовъ. Не пускаясь въ подробное разсмотрѣніе устава, мы, съ цѣлью доставить спеціалистамъ учебнаго дѣла возможность ближе ознакомиться съ нимъ, представимъ его здѣсь со всѣми подробностями. <center>I. Основныя положенія.</center> § 1. Пекинскій университетъ, являясь образцомъ для провинціальныхъ школъ и учрежденіемъ, на которое будутъ обращены взоры всѣхъ иностранцевъ, долженъ быть основанъ на широкихъ началахъ и имѣть тщательно выработанныя правила; нельзя изъ экономіи жертвовать достоинствомъ столицы. § 2. Хотя за послѣднее время въ разныхъ провинціяхъ основано много школъ, но онѣ страдаютъ еще неполнотою правилъ, отсутствіемъ единообразія и взаимной связи. Нынѣ, съ учрежденіемъ университета въ столицѣ, всѣ провинціальныя школы должны быть подчинены ему, проникнуты однимъ духомъ, а въ отношеніи правилъ и занятій руководствоваться настоящими постановленіями, для того, чтобы, находясь въ неразрывной съ нимъ связи, онѣ могли развиваться на положенныхъ основаніяхъ. § 3. Въ западныхъ государствахъ университеты обыкновенно пополняются воспитанниками, окончившими курсъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ; между тѣмъ, въ Китаѣ среднія учебныя заведенія въ разныхъ провинціяхъ его только-что основаны, да и то еще не во всѣхъ, такъ что въ этомъ отношеніи положеніе пекинскаго университета нѣсколько другое, чѣмъ западныхъ университетовъ. Поэтому, въ настоящее время въ пекинскомъ университетѣ вмѣстѣ съ тѣмъ должна таиться идея низшаго и средняго учебнаго заведенія, другими словами, — при немъ самомъ должны быть эти заведенія. § 4. Въ западныхъ государствахъ особеннымъ значеніемъ пользуются педагогическіе институты, потому что для успѣшнаго образованія необходимы хорошіе наставники. Въ Китаѣ никогда не было ничего подобнаго, благодаря чему наши провинціальныя школы не могутъ дать хорошихъ результатовъ. Поэтому, для приготовленія наставниковъ нынѣ же слѣдуетъ открыть при университетѣ спеціальные педагогическіе курсы. § 5. Во всѣхъ школахъ западныхъ государствъ существуютъ извѣстныя опредѣленныя руководства, начиная отъ элементарныхъ и оканчивая высшими. Въ Китаѣ нѣтъ подобнаго рода книгъ; поэтому, когда мы касаемся китайской учености, то мы имѣемъ предъ собою безпредѣльные, какъ море, сборники, для ознакомленія съ которыми недостаточно цѣлыхъ годовъ, и приходится только вздыхать передъ этою безпредѣльностью. Если мы коснемся западной учености въ Китаѣ, то здѣсь мы встрѣчаемъ полнѣйшую путаницу; обращено вниманіе на одно, пропущено другое, схвачены только однѣ верхушки — и результатовъ никакихъ. Вдобавокъ, благодаря отсутствію педагогическаго института, мы не имѣемъ хорошихъ наставниковъ, и на всевозможные методы преподаванія никто не обращалъ вниманія. Вотъ отчего наши прежнія школы не могли образовать людей. Поэтому, въ настоящее время необходимо открыть — въ Шанхаѣ и другихъ мѣстахъ — конторы для составленія и перевода руководствъ по всѣмъ общеобразовательнымъ наукамъ, знаніе которыхъ необходимо для каждаго человѣка, съ раздѣленіемъ ихъ на три разряда: для низшихъ, среднихъ и высшихъ школъ, и съ опредѣленіемъ въ нихъ ежедневныхъ уроковъ приноровительно къ людямъ среднихъ способностей. По китайской учености, эти конторы должны выбрать изъ классиковъ, философовъ и исторіи все существенное, а также имѣющее отношеніе къ современности, и составить руководства, а по иностранной — сдѣлать переводы книгъ, употребляемыхъ въ иностранныхъ школахъ, и, обработавъ ихъ въ стилистическомъ отношеніи, напечатать въ качествѣ опредѣленныхъ руководствъ и, съ высочайшаго соизволенія, сдѣлать ихъ обязательными для всѣхъ школъ имперіи. § 6. Для обучающихся потребуется весьма много учебниковъ, полный комплектъ которыхъ, безъ сомнѣнія, не въ силахъ пріобрѣсти одинъ человѣкъ. Императоръ Цянь-Лунъ основалъ, для пользованія ученыхъ, три библіотеки въ провинціяхъ Цзянъ-су, Цзянъ-си и Чжэ-цзянъ, въ которыхъ были собраны всѣ китайскія сочиненія. Это была отличная мѣра и прекрасная мысль. Во всѣхъ западныхъ государствахъ, въ ихъ столичныхъ и провинціальныхъ городахъ, съ этою же цѣлью повсюду основаны библіотеки. При двухъ школахъ, основанныхъ въ послѣднее время генералъ-губернаторомъ Чжанъ-Чжи-дуномъ въ Кантонѣ и губернаторомъ Чэнь-Бао-чжэнемъ въ Ху-нани, также имѣются библіотеки. Въ столичномъ университетѣ, какъ учрежденіи, служащемъ образцомъ для всѣхъ провинціальныхъ школъ, постановка дѣла должна быть еще шире, и потому рѣшено открыть при немъ большую библіотеку изъ важнѣйшихъ китайскихъ и иностранныхъ сочиненій. § 7. Такъ какъ большая часть западныхъ положительныхъ наукъ требуетъ опытовъ для объясненія, то научные инструменты являются тамъ необходимою принадлежностью всѣхъ школъ, а потому во всѣхъ иностранныхъ столицахъ и важнѣйшихъ городахъ существуютъ музеи, въ которыхъ собраны разные необходимые для опытовъ инструменты. По примѣру сего и Намъ необходимо основать музей научныхъ инструментовъ и собрать въ немъ всѣ инструменты и пособія, необходимые при изученіи астрономіи, физики, химіи, электрологіи, земледѣлія, горнаго дѣла, механики, технологіи, зоологіи и ботаники. § 8. Среднихъ учебныхъ заведеній, основанныхъ нынѣ въ разныхъ провинціяхъ Китая, еще весьма мало, такъ что они не могутъ доставить первый контингентъ воспитанниковъ для университета. Что же касается низшихъ школъ въ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ, то онѣ совсѣмъ отсутствуютъ. Поэтому, если не приступить къ немедленному открытію тѣхъ и другихъ, то хотя у насъ и будетъ университетъ, но воспитанниковъ въ немъ будетъ ограниченное количество. Въ виду этого слѣдуетъ, открывая университетъ, въ то же время послать генералъ-губернаторамъ, губернаторамъ и провинціальнымъ инспекторамъ просвѣщенія строжайшій приказъ немедленно приступить къ открытію среднихъ и низшихъ школъ, такъ чтобы въ теченіе года въ каждомъ провинціальномъ, областномъ, окружномъ и уѣздномъ городѣ непремѣнно были открыты школы. При такой быстротѣ получатся немедленные результаты. <center>II. Уроки.</center> § 1. Школы, основанныя въ недавнее время въ разныхъ провинціяхъ Китая, хотя и слывутъ за школы, въ которыхъ изучаются китайскія и иностранныя науки, въ дѣйствительности же оказываются западными, а не китайскими, и при томъ съ иностранными языками, но безъ иностранныхъ наукъ. Это происходитъ отъ непониманія людьми общей связи китайскихъ и западныхъ наукъ. Потому у насъ люди, имѣющіе случайное прикосновеніе къ западнымъ дѣламъ, съ презрѣніемъ относятся въ китайскимъ наукамъ, считая ихъ безполезными. Провинціальныя школы, отдавая предпочтеніе всему иностранному, признаютъ китайскія науки пустымъ дѣломъ. Лица, приглашенныя въ эти школы для преподаванія китайскихъ предметовъ, большею частію принадлежатъ къ людямъ, воспитаннымъ на классическихъ упражненіяхъ, и ихъ китайскіе уроки ограничиваются обычною зубрёжкою. Поэтому воспитанники смотрятъ на эти уроки какъ на нѣчто постороннее. Нравственною и натуральною философіею въ нихъ совершенно не занимаются; въ изученіи классиковъ, исторія, законовѣдѣнія, обрядовъ и древностей никогда не упражняются. Рѣшительно неслыханное дѣло, чтобы въ какой-либо изъ школъ восточныхъ или западныхъ государствъ совершенно бросали національныя науки и занимались только иностранными; точно также совершенно немыслимое дѣло, чтобы безъ познанія собственныхъ наукъ можно было постигнуть науки иностранныя. Великій недостатокъ китайскихъ ученыхъ состоитъ въ томъ, что тѣ изъ нихъ, которые занимаются китайскими науками, рѣшительно отказываются отъ западныхъ наукъ — и наоборотъ. Вслѣдствіе этого единеніе между ними является совершенно невозможнымъ, и представители ихъ только поносятъ другъ друга. Между тѣмъ, китайская наука — это теорія (сущность), а западная — это практика (приложеніе); обѣ онѣ одинаково необходимы, и ни безъ одной изъ нихъ невозможно обойтись. Безъ соединенія практики съ теоріей развѣ возможно образованіе людей? Вотъ почему прежнія школы и не могли образовать людей; къ тому же онѣ преслѣдовали совершенно другія цѣли. При основаніи ихъ имѣлось въ виду приготовленіе переводчиковъ для министерства иностранныхъ дѣлъ и для посольствъ; поэтому въ нихъ преподавались только языки; изъ разныхъ же наукъ сообщались только краткія элементарныя свѣдѣнія. Цѣль же школъ, учреждаемыхъ въ настоящее время, заключается въ приготовленіи необыкновенныхъ талантовъ для выдающейся дѣятельности, а потому и система обученія должна быть другая. Понятно, что человѣкъ, знающій только китайскій языкъ и письмена, не можетъ считаться представителемъ китайской учености; точно также и человѣкъ, знающій только иностранные языки и письмена, не можетъ считаться знатокомъ западной учености. Западныя письмена и западная наука — двѣ вещи совершенно различныя. Исключительное преподаваніе во всѣхъ школахъ только западныхъ языковъ, безъ сомнѣнія, не дастъ намъ образованныхъ людей. Отъ совершенства занятій всецѣло зависитъ успѣхъ воспитанниковъ, а потому опредѣленіе уроковъ является для школы предметомъ первой необходимости. Но прежде, чѣмъ приступить къ этому, слѣдуетъ, стремясь къ исправленію укоренившагося зла, поставить на первомъ планѣ слѣдующіе два принципа: 1) китайскія и западныя науки одинаково важны и должны быть изучаемы въ одинаковой степени; 2) на западные языки слѣдуетъ смотрѣть какъ на одну изъ дверей школы, а не какъ на цѣлую школу, и признавать только средствомъ къ изученію западныхъ наукъ, а не смотрѣть на нихъ какъ на самыя западныя науки. Эту мысль, наконецъ, слѣдуетъ объяснить и объявить по всему Китаю. § 2. Предметы, преподаваемые въ западныхъ школахъ, раздѣляются на два отдѣла: общеобразовательные и спеціальные. Общеобразовательные предметы — это тѣ, которые должны быть извѣстны всякому воспитаннику; спеціальные же суть тѣ, изъ которыхъ каждый выбираетъ себѣ одинъ какой-либо предметъ. Теперь, руководствуясь общепринятымъ распредѣленіемъ предметовъ занятій въ западныхъ и японскихъ школахъ и сообразуясь съ китайскими науками, мы составили слѣдующую программу: 1) классики, 2) философія, 3) китайская и иностранная энциклопедія, 4) философы, 5) низшій курсъ математики, 6) низшій курсъ естественныхъ наукъ, 7) низшій курсъ государственной политики, 8) низшій курсъ географіи, 9) словесность, 10) гимнастика. Это — общеобразовательныя науки. Необходимыя для нихъ руководства будутъ составлены въ шанхайской конторѣ для составленія и перевода книгъ и распредѣлены на ежедневные уроки. Всякій воспитанникъ непремѣнно обязанъ въ теченіе трехъ лѣтъ пройти этотъ курсъ, и тогда можетъ получить свидѣтельство. Далѣе, 11) англійскій языкъ и письменность, 12) французскій языкъ и письменность, 13) русскій языкъ и письменность, 14) нѣмецкій языкъ и письменность, 15) японскій языкъ и письменность. Изъ 5 иностранныхъ языковъ для воспитанника общеобразовательнаго курса обязательно изученіе одного изъ нихъ по иностраннымъ руководствамъ. 16) Высшая математика, 17) высшій курсъ естественныхъ наукъ, 18) высшій курсъ государственной политики (со включеніемъ законодательства), 19) высшій курсъ географіи (со включеніемъ топографіи), 20) земледѣліе, 21) горныя науки, 22) строительное искусство, 23) коммерческія науки, 24) военныя науки, 25) гигіена, куда включается курсъ медицины. Вышеизложенные десять предметовъ составляютъ курсъ спеціальныхъ наукъ, изъ которыхъ каждый изъ воспитанниковъ, окончившихъ курсъ общеобразовательныхъ наукъ, можетъ выбрать одинъ или два предмета. Воспитанники, изучавшіе иностранные языки, могутъ пользоваться иностранными руководствами, а незнакомые съ ними будутъ пользоваться переводными. § 3. Всякій воспитанникъ, имѣющій менѣе 20 лѣтъ, непремѣнно обязанъ знать одинъ иностранный языкъ; воспитанники же старше этого возраста, которые, вслѣдствіе утраты гибкости языка, не могутъ изучать иностранныхъ языковъ, освобождаются отъ этого. § 4. Всякій воспитанникъ обязанъ ежедневно заниматься въ Классахъ, подъ руководствомъ наставниковъ, шесть часовъ и самостоятельно въ своемъ помѣщеніи четыре часа. Изъ шестичасовыхъ классныхъ занятій три часа употребляются на китайскіе предметы и три часа — на иностранные. § 5. Степень знанія воспитанниками уроковъ опредѣляется по западной системѣ накопленія отмѣтокъ. Ежедневною нормою признается усвоеніе воспитанникомъ одного урока изъ книгъ общеобразовательнаго курса. Кромѣ уроковъ, воспитанникъ обязанъ ежедневно записывать въ журналъ по статьямъ усвоенное имъ изъ книгъ (руководствъ) и представлять его учителю на просмотръ, который ставитъ отмѣтку, опредѣляющую степень познанія. По урокамъ изъ иностранныхъ предметовъ отмѣтки ставятся за чтеніе и писаніе на память и объясненіе. Ежемѣсячный итогъ отмѣтокъ вносится въ списки, которые и выставляются на показъ. § 6. Однажды въ мѣсяцъ всѣмъ воспитанникамъ производится испытаніе. По каждому изъ 10 общеобразовательныхъ предметовъ дается одна тема, изъ которыхъ на двѣ воспитанникъ долженъ написать сочиненіе. Что же касается воспитанниковъ спеціальныхъ курсовъ, то имъ даются темы по предметамъ ихъ спеціальности. Сочиненія просматриваются и достоинства ихъ опредѣляются наставниками; при чемъ лучшія сочиненія и дневные журналы печатаются во всеобщее свѣдѣніе, какъ образцовые. <center>III. О лицахъ, поступающихъ въ университетъ.</center> § 1. Воспитанники, поступающіе въ университетъ, раздѣляются на двѣ категоріи. Къ первой изъ нихъ принадлежатъ, упоминаемые въ указѣ, низшіе чины академіи, дѣлопроизводители разныхъ министерствъ и другихъ центральныхъ учрежденій, императорскіе тѣлохранители у большихъ дворцовыхъ воротъ, лица, состоящія на ваканціяхъ окружныхъ инспекторовъ, областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ начальниковъ и выше, дѣти сановниковъ, наслѣдственные чины изъ знаменныхъ и потомки военныхъ чиновъ разныхъ провинцій, если они изъявятъ желаніе на поступленіе для полученія образованія. Ко второй категоріи относятся воспитанники среднихъ учебныхъ заведеній, удостоенные аттестатовъ и препровождаемые при отношеніи въ столицу для продолженія образованія. § 2. Воспитанники раздѣляются на два класса: окончившіе курсъ общеобразовательныхъ наукъ зачисляются въ первый или высшій классъ; занимающіеся этими науками зачисляются во второй классъ; при чемъ воспитанники первой категоріи перваго параграфа, при вступленіи въ университетъ, всѣ безъ исключенія зачисляются сначала во второй и постепенно переходятъ въ первый, или высшій классъ; воспитанники же второй категоріи, то-есть окончившіе съ аттестатомъ курсъ общеобразовательныхъ наукъ, послѣ повѣрочнаго испытанія въ этихъ наукахъ, производимаго ректоромъ университета, немедленно принимаются въ высшій классъ. § 3. Хотя высочайшимъ указомъ, въ видахъ распространенія образованія, доступъ въ университетъ разрѣшенъ всѣмъ желающимъ, но для того, чтобы въ него не попадали люди неспособные и съ недостатками, всѣ вышеупомянутые чиновники, изъявившіе желаніе на поступленіе въ заведеніе, сначала зачисляются въ воспитанники дополнительнаго курса, и если по истеченіи мѣсяца они, по наблюденіямъ ректора и инспектора, окажутся дѣйствительно пригодными для образованія, какъ по способностямъ, такъ и поведенію, то таковые оставляются въ немъ. § 4. Штатъ воспитанниковъ опредѣляется въ 500 чел., изъ нихъ первой категоріи 300, и второй — 200 чел. Лица, подавшія заявленіе о поступленіи въ университетъ, или присланныя въ него изъ провинцій, послѣ того какъ уже набранъ полный штатъ, временно зачисляются въ экстерны и до открытія ваканціи не пользуются ни казеннымъ помѣщеніемъ, ни пособіемъ. § 5. Штатные воспитанники раздѣляются на 6 статей, и смотря по успѣхамъ пользуются пособіемъ, присвоеннымъ той или другой статьѣ, а именно: воспитанники 1-й ст., въ числѣ 30 человѣкъ, получаютъ ежемѣсячно по 20 ланъ (ланъ= 1 р. 25 к.); 2-й ст., въ числѣ 50 человѣкъ, по 15 ланъ; 3-й ст., въ числѣ 60 чел., по 10 л.; 4-й ст., въ числѣ 100 чел., по 8 ланъ; 5-й ст., въ числѣ 100 чел., по 6 ланъ, и 6-й ст., въ числѣ 160 чел., по 4 лана. Всего 500 человѣкъ. § 6. При пріемѣ штатныхъ воспитанниковъ, лучше оставлять свободныя ваканціи и переводить изъ одной статьи въ другую съ строгою разборчивостью. Воспитанники, находящіеся въ 1-й ст., въ случаѣ неудовлетворительныхъ успѣховъ, переводятся въ низшія статьи, и ихъ ваканціи занимаются лучшими воспитанниками. § 7. Наиболѣе способные изъ воспитанниковъ первыхъ трехъ статей зачисляются въ воспитанники педагогическихъ курсовъ и занимаются спеціально педагогіей для приготовленія въ наставники провинціальныхъ школъ. § 8. Такъ какъ по правиламъ, существующимъ для воспитанниковъ педагогическихъ курсовъ въ западныхъ государствахъ, занятія ихъ заключаются въ преподаваніи, то при нихъ существуютъ низшія школы, съ учениками которыхъ будущіе педагоги обязаны заниматься. Поэтому при университетѣ будетъ основана для практики воспитанниковъ-педагоговъ низшая школа для мальчиковъ 12—16 лѣтъ. <center>IV. Служебная карьера окончившихъ курсъ наукъ.</center> § 1. Хотя неудовлетворительные образовательные результаты прежнихъ школъ зависѣли отъ неправильной системы преподаванія и плохого состава преподавателей, но они зависѣли также и отъ того, что эти школы не открывали для своихъ воспитанниковъ служебной карьеры, вслѣдствіе чего люди способные уклонялись отъ поступленія въ нихъ. Въ настоящее время, приступая въ такому великому дѣлу, необходимо всѣми силами исправлять прежніе недостатки. Въ древнемъ Китаѣ, также какъ и у иностранцевъ, весь персоналъ для государственной службы выходилъ изъ школъ. Такъ какъ основаніе университета въ столицѣ должно повлечь за собою и учрежденіе школъ во всѣхъ провинціяхъ, то, сообразно съ этимъ, и существующіе экзамены должны подвергнуться измѣненіямъ такъ, чтобы и новыя учебныя заведенія давали права на всѣ степени, открывающія служебную карьеру. § 2. Нынѣ опредѣляется, чтобы во всѣхъ провинціальныхъ, областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ въ теченіе года непремѣнно были учреждены школы. Въ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ — низшія, въ провинціальныхъ — среднія и въ столицѣ — высшая. Окончившіе курсъ низшихъ учебныхъ заведеній получаютъ званіе студента положительныхъ наукъ и поступаютъ въ среднія учебныя заведенія; окончившіе въ нихъ курсъ получаютъ званіе кандидата и поступаютъ въ университетъ; окончившіе курсъ въ послѣднемъ выпускаются со степенью магистра и, по представленіи его величеству, удостоиваются должности. Кандидаты могутъ быть назначаемы на должности наставниковъ, а магистры будутъ назначаемы на мѣста, соотвѣтствующія ихъ спеціальности, для содѣйствія въ новомъ управленіи. § 3. Такъ какъ въ столичномъ университетѣ будетъ много лицъ, уже состоящихъ на службѣ, то назначеніе ихъ на должности внѣ всякихъ правилъ, по окончаніи курса, будетъ зависѣть отъ усмотрѣнія его величества. Что же касается воспитанниковъ среднихъ учебныхъ заведеній, уже имѣющихъ званіе кандидатовъ (по старымъ экзаменамъ), то окончившіе въ нихъ курсъ — при вступленіи въ университетъ могутъ быть удостаиваемы степени магистра и пользоваться тѣмъ же вниманіемъ, какъ студенты изъ чиновниковъ. § 4. Лучшіе изъ воспитанниковъ, окончившихъ курсъ университета, сначала будутъ назначаемы на почетныя должности (ученыя) и затѣмъ отправляемы, для усовершенствованія въ наукахъ, за границу и, по возвращеніи оттуда, будутъ назначаемы на должности внѣ правилъ. § 5. Профессора университета и директора провинціальныхъ училищъ, отличающіеся усерднымъ и успѣшнымъ преподаваніемъ, чрезъ каждые три года будутъ представляемы въ наградамъ. Имѣющіе званіе студентовъ будутъ удостаиваемы степени кандидата, а имѣющіе эту послѣднюю степень — степени магистра и, послѣ представленія его величеству, будутъ награждаемы чинами. <center>V. Учебный персоналъ.</center> § 1. Въ иностранной школѣ при министерствѣ иностранныхъ дѣлъ и въ школахъ сѣвернаго Китая (въ Тянь-цзинѣ) должность ректора занимаютъ большею частію иностранцы. Благодаря этому, преподаваніе въ нихъ китайскихъ предметовъ неизбѣжно страдало. Поэтому ректоръ университета долженъ быть ученый китаецъ, свѣдущій въ китайскихъ и иностранныхъ наукахъ и обладающій широкимъ взглядомъ. § 2. Такъ какъ успѣхъ образованія воспитанниковъ всецѣло зависитъ отъ наставниковъ, то при выборѣ ихъ должно быть обращаемо вниманіе какъ на поведеніе, такъ и на познанія и на знакомство съ Китаемъ и чужими странами, безъ отношенія въ ихъ рангамъ и возрасту. § 3. Въ общеобразовательномъ курсѣ положено имѣть: 10 наставниковъ по разнымъ предметамъ, все изъ китайцевъ; для англійскаго языка 12, изъ коихъ 6 англичанъ и 6 китайцевъ; для японскаго 2, изъ коихъ одного японца и одного китайца; для русскаго, нѣмецкаго и французскаго языковъ по одному для каждаго изъ соотвѣтствующей національности, или изъ китайцевъ; для 10 наукъ спеціальныхъ курсовъ по одному профессору на каждую изъ европейцевъ или американцевъ. § 4. Всѣ профессора изъ китайцевъ назначаются ректоромъ. Что же касается европейцевъ и американцевъ, то таковые будутъ приглашаемы изъ ихъ среднихъ учебныхъ заведеній ректоромъ и инспекторомъ чрезъ посредство министерства иностранныхъ дѣлъ и посланниковъ. § 5. Въ началѣ открытія заведенія всѣ воспитанники конечно, большею частію, будутъ пользоваться руководствами общеобразовательнаго курса, составленными конторою учебниковъ, и уже по окончаніи курса приступятъ въ изученію спеціальныхъ наукъ, что по самому скорому разсчету потребуетъ не менѣе 2-хъ лѣтъ. Поэтому, если профессора спеціальныхъ курсовъ не будутъ еще имѣть воспитанниковъ для обученія, то они могутъ временно заняться переводомъ учебниковъ. <center>VI. Служебный персоналъ.</center> § 1. Для управленія учебнымъ дѣломъ назначается одинъ изъ высшихъ сановниковъ. § 2. Учреждается должность ректора, которая замѣщается по спеціальному высочайшему указу. § 3. Двадцать китайскихъ преподавателей назначаются по докладу ректора. § 4. Полагается одинъ инспекторъ (главный распорядитель), назначаемый изъ небольшихъ столичныхъ сановниковъ, или же изъ начальниковъ отдѣленій какого-либо изъ министерствъ. § 5. Полагается 8 надзирателей изъ начальниковъ отдѣленій разныхъ министерствъ. Изъ нихъ одинъ исполняетъ должность эконома (казначея), 5 наблюдаютъ за занятіями воспитанниковъ, и 2 для разныхъ порученій. § 6. Полагается 16 канцеляристовъ и 8 письмоводителей. § 7. Учреждается должность одного библіотекаря, при немъ 10 канцеляристовъ. § 8. Учреждается должность хранителя музея научныхъ пособій, при немъ 4 канцеляриста. § 9. Всѣ вышеупомянутые чины, за исключеніемъ управляющаго учебнымъ дѣломъ, обязаны постоянно жить при университетѣ. <center>VII. Расходы.</center> § 1. Такъ шеѣ въ Иностранныхъ государствахъ составляются Предварительныя смѣты всѣхъ государственныхъ расходовъ на каждый годъ, то примѣнительно къ этому составлена слѣдующая роспись приблизительныхъ расходовъ по устройству и содержанію университета: <center>1. Содержаніе служебнаго персонала.</center> {| class="standard" style="text-align: center" |width="40%"| |width="15%"| Число лицъ. |width="15%"| Ланы въ мѣсяцъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ всѣмъ. |- |style="text-align: left"| Ректору | 1 | 300 | 3.600 | 3.600 |- |style="text-align: left"| Наставн. спеціальныхъ курсовъ изъ иностранцевъ | 10 | 300 | 3.600 | 36.000 |- |style="text-align: left"| Наставник. общеобразов. курсовъ изъ китайцевъ, 1-го разряда | 6 | 50 | 600 | 3.600 |- |style="text-align: left"| Наставник. общеобразов. курсовъ изъ китайцевъ, 2-го разряда | 8 | 30 | 360 | 2.880 |- |style="text-align: left"| Наставн. иностр. язык. изъ иностранцевъ | 8 | 200 | 2.400 | 19.200 |- |style="text-align: left"| " " " « китайцевъ | 8 | 50 | 600 | 4.800 |- |style="text-align: left"| Инспектору | 1 | 100 | 1.200 | 1.200 |- |style="text-align: left"| Надзирателямъ | 8 | 50 | 600 | 4.800 |- |style="text-align: left"| Хранителю музея | 1 | 50 | 600 | 600 |- |style="text-align: left"| Итого | 89 | | | 81.500 |} <center>2. Пособіе воспитанникамъ</center> {| class="standard" style="text-align: center" |width="40%"| |width="15%"| Число лицъ. |width="15%"| Ланы въ мѣсяцъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ всѣмъ. |- |style="text-align: left"| Воспитанникамъ 1-й статьи | 30 | 20 | 240 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 2-й « | 50 | 16 | 192 | 9.600 |- |style="text-align: left"| » 3-й « | 60 | 10 | 120 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 4-й « | 100 | 8 | 96 | 9.100 |- |style="text-align: left"| » 5-й « | 100 | 6 | 72 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 6-й « | 160 | 4 | 48 | 7.680 |- |style="text-align: left"| Ученик. при педагогич. курсахъ | 80 | 4 | 48 | 3.840 |- |style="text-align: left"| Итого | 580 | | | 51.920 |} <center>3. Разные расходы:</center> {| | | Въ годъ. |- | 1) Столъ для 560 чел. по 3 лана въ мѣсяцъ на каждаго | 16.000 |- | 2) Китайскіе учебники приблизит. | 10.000 |- | 3) Иностранные " " | 10.000 |- | 4) На награди воспитанникамъ | 12.000 |- | 5) Письменныя принадлежности приблизит. | 2.000 |- | 6) Содержаніе 100 человѣкъ прислуги | 3.600 |- | 7) На непредвидѣнные расходы | 6.000 |- | Всего на ежегодное содерж. заведенія около | 188.000 |} Разсчетъ единовременныхъ расходовъ по учрежденію университета и связанныхъ съ нимъ заведеній слѣдующій: 1) Постройка зданія университета и школъ около — 100.000 ланъ. 2) " " библіотеки — 20.000 " 3) " " ''музея'' — 20.000 " 4) Пріобрѣтеніе китайскихъ книгъ — 50.000 " 5) " иностранныхъ " — 40.000 " 6) " японскихъ " — 10.000 " 7) Пріобрѣтеніе научныхъ инструментовъ — 100.000 " Всего 350.000 ланъ. Однимъ изъ послѣднихъ указовъ, касающихся учебной реформы, высшимъ провинціальнымъ властямъ было повелѣно въ теченіе двухъ мѣсяцевъ привести въ извѣстность находящіяся въ подчиненныхъ имъ провинціяхъ всѣ школы стараго типа, съ указаніемъ получаемыхъ ими на содержаніе средствъ, и довести о семъ до высочайшаго свѣдѣнія, для обращенія ихъ въ школы новаго типа. При этомъ указано, какъ на средство для содержанія ихъ, на значительный излишекъ расходовъ по телеграфному управленію, по обществу китайскаго пароходства и на другіе источники, такъ называемыхъ, безгрѣшныхъ, освященныхъ обычаемъ доходовъ, которые также повелѣвается привести въ извѣстность. Вмѣстѣ съ этимъ было предложено обращать въ школы разные кумирни и храмы, не включенные въ оффиціальные списки и служащіе для принесенія въ нихъ жертвоприношеній. {{right|'''П. Поповъ.'''}} Пекинъ, 1898 г. {{right|''"Вѣстникъ Европы", № 1, 1899''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-заголовками]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Статьи]] [[Категория:Публицистика 1898 года]] [[Категория:Павел Степанович Попов]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Павел Степанович Попов]] 8sc44lck0uk72ab74tb5oziedrkl00u 5185228 5185227 2024-10-18T19:43:32Z Monedula 5 Категория:Публикации в журнале «Вестник Европы» 5185228 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Павел Степанович Попов | НАЗВАНИЕ = Проблески пробуждения Китая | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1898 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/p/popow_p_s/text_1898_probleski_probuzhdenia_kitaya_oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Письмо из Пекина. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} <center>ПРОБЛЕСКИ ПРОБУЖДЕНІЯ КИТАЯ</center> <center>Письмо изъ Пекина.</center> Лихорадочная дѣятельность китайскаго правительства на поприщѣ государственныхъ коренныхъ преобразованій, начавшаяся въ самое недавнее время, не только не ослабѣвала, но будто подъ вліяніемъ какой-то невидимой силы шла crescendo. Въ половинѣ истекшаго года не проходило ни одного дня безъ того, чтобы въ «Пекинскомъ правительственномъ Вѣстникѣ» не появилось новаго богдоханскаго указа, касающагося той или другой отрасли государственнаго управленія. Въ связи съ радикальными реформами учебнаго дѣла, выразившимися въ категорическомъ распоряженія богдохана о немедленномъ открытіи университета въ Пекинѣ и среднихъ и низшихъ учебныхъ заведеній въ провинціальныхъ, областныхъ и уѣздныхъ городахъ, вниманіе его было обращено окружавшими престолъ представителями прогресса на печатное слово, какъ на одинъ изъ могучихъ двигателей и дѣятельныхъ пособниковъ въ дѣлѣ реформъ и необходимости для него въ выполненіи этой нелегкой задачи правительственной поддержки. Результатомъ этого было появленіе въ «Пекинскомъ Вѣстникѣ», 14 іюля, указа, въ которомъ объявлялось, что богдоханъ, во вниманіе къ тому, что газеты служатъ органами для объявленія правды о состояніи государства и для ознакомленія правительства съ положеніемъ народа, по докладу главнаго начальника учебной части, повелѣваетъ обратятъ издающуюся въ Шанхаѣ газету «Ши-у-бао» (Современникъ) въ правительственную, съ назначеніемъ Канъ-Ю-вэй’я, одного изъ передовыхъ дѣятелей того времени, главнымъ редакторомъ ея, и своевременно подносить его величеству нумера этой газеты. Вмѣстѣ съ этимъ генералъ-губернаторамъ и губернаторамъ предлагалось посылать по одному экземпляру газетъ, издающихся въ управляемыхъ ими «провинціяхъ, въ прокурорскій приказъ и въ университетъ и представлять чрезъ послѣдній его величеству тѣ изъ нихъ, которыя будутъ касаться современныхъ вопросовъ внутренней и внѣшней политики. Но что было всего важнѣе, указъ предоставляетъ газетамъ полную свободу безбоязненно говорить правду. Сдѣлавъ первые необходимые шаги въ коренномъ преобразованіи учебнаго дѣла, правительство должно было затѣмъ обратить вниманіе на другую, не менѣе, если не болѣе важную отрасль государственнаго управленія — законодательство, которое, благодаря безчисленнымъ дополнительнымъ узаконеніямъ, издававшимся въ теченіе столѣтій, и копившимся вѣками частнымъ рѣшеніямъ, или прецедентамъ, получившимъ силу закона, обратилось въ хаотическое состояніе. Въ этомъ хаосѣ только опытная рука писца-крючкотвора, посвятившаго много лѣтъ на изученіе одной какой-либо отрасли законодательства, могла разобраться, но она же и открывала въ немъ для своей корысти неизсякаемый источникъ. Во всѣхъ правительственныхъ учрежденіяхъ Китая, начиная отъ министерствъ и оканчивая уѣздными правленіями, дѣйствительная власть была сосредоточена въ рукахъ этихъ дѣльцовъ-міроѣдовъ, ворочающихъ примѣненіемъ законовъ или частныхъ рѣшеній — по своему произволу. Ихъ начальники, даже честно настроенные, изъ опасенія по неопытности попасть въ просакъ, рѣдко отваживались принимать мѣры противъ ихъ злоупотребленій. Неопытность же начальниковъ объясняется частнымъ перемѣщеніемъ ихъ изъ одного вѣдомства въ другое, не имѣющее съ первымъ ничего общаго: сегодняшній товарищъ министра церемоній дѣлается завтра товарищемъ военнаго министра. Такимъ образомъ, приведеніе въ порядокъ и пересмотръ законодательства, съ цѣлью исключить возможность злоупотребленій, прикрываемыхъ именемъ закона, давно уже являлось въ Китаѣ предметомъ настоятельной необходимости. Иниціатива въ этомъ важномъ дѣлѣ, судя по свѣдѣніямъ, которыя сообщались газетою „Го-вэнь-бао“, принадлежала тому же прогрессисту Канъ-Ю-вэй’ю, впослѣдствіи главному редактору правительственнаго „Современника“. Докладъ его о необходимости учрежденія законодательнаго комитета, какъ говорили, произвелъ большой переполохъ въ средѣ китайскихъ правящихъ классовъ. Увидавъ въ этомъ докладѣ стремленіе къ уничтоженію старыхъ правительственныхъ учрежденій и замѣнѣ ихъ новыми, министерство иностранныхъ дѣлъ, на обсужденіе котораго былъ передавъ докладъ, послѣ неоднократныхъ понужденій со стороны богдохана и богдоханши, выразилось въ отрицательномъ смыслѣ, т.-е. попросту — провалило проектъ. Тогда богдоханъ передалъ проектъ на обсужденіе государственнаго совѣта совмѣстно съ тѣмъ же министерствомъ, но и оба эти учрежденія высказались противъ проекта. Это вывело богдохана изъ терпѣнія, и онъ снова приказалъ тѣмъ же учрежденіямъ подвергнуть проектъ новому безпристрастному обсужденію и разсмотрѣнію, съ цѣлью непремѣннаго осуществленія его, не отдѣлываясь пустыми фразами. На такое неблагопріятное отношеніе въ проекту высшихъ правительственныхъ учрежденій, по всей вѣроятности, имѣло извѣстное вліяніе какъ небезупречный нравственный обликъ самого автора его, такъ и недавнее столкновеніе его съ однимъ изъ министровъ, который въ докладѣ богдохану прямо назвалъ Канъ-Ю-вэй’я негодяемъ, котораго онъ, несмотря на всѣ его искательства, не пустилъ на порогъ своего дома. Главная цѣль этого безспорно благодѣтельнаго законодательнаго учрежденія заключалась въ томъ, чтобы, посредствомъ пересмотра и измѣненія всѣхъ законовъ имперіи, возвратить имъ ихъ надлежащую силу и значеніе и лишить людей возможности злоупотреблять ими для своихъ корыстныхъ и личныхъ видовъ. Кромѣ того, по отношенію къ вопросамъ международной политики задача проектируемаго учрежденія должна была состоять въ томъ, чтобы для открытыхъ иностранной торговлѣ портовъ составить особый уголовный кодексъ, опредѣляющій мѣру наказанія китайскихъ подданныхъ за преступленія ихъ противъ иностранцевъ въ той же степени, въ какой наказуются послѣдніе въ случаѣ нарушенія правъ первыхъ. Дѣятельность законодательнаго комитета, по мысли докладчика, ограничивалась только составленіемъ законопроектовъ, которые потомъ должны были поступить на разсмотрѣніе государственнаго совѣта и министерства иностранныхъ дѣлъ и получить силу закона только по утвержденіи ихъ верховною властью. Какъ бы то ни было, но вопросъ о настоятельной необходимости пересмотра дѣйствующихъ законовъ въ Китаѣ настолько назрѣлъ, что богдоханъ, не дожидаясь результатовъ окончательнаго разсмотрѣнія проекта Кана, вслѣдствіе доклада другого лица, издалъ указъ, въ которомъ, ссылаясь на чрезмѣрное распложеніе уложеній и получившихъ силу закона рѣшеній разныхъ правительственныхъ учрежденій, — уложеній, сдѣлавшихся вслѣдствіе этого источникомъ всевозможныхъ злоупотребленій со стороны подьячихъ, — находитъ безусловно необходимымъ подвергнуть ихъ значительному исправленію, и потому повелѣваетъ начальникамъ, и секретарямъ всѣхъ высшихъ правительственныхъ учрежденій подвергнуть тщательному пересмотру всѣ узаконенія своихъ учрежденій я, исключивъ изъ нихъ всѣ статьи, несообразныя и противорѣчащія другъ другу, составить отдѣльныя краткія и ясныя уложенія и, по испрошеніи высочайшаго утвержденія, ввести ихъ въ дѣйствіе. По опубликованіи этихъ уложеній, будетъ запрещено, подъ предлогомъ отсутствія прямыхъ постановленій, ссылаться на прецеденты. Случаи совершенно новые, не предусмотрѣнные законами, повелѣвалось своевременно вносить на высочайшее разрѣшеніе. Въ упорядоченіи китайскаго законодательства мѣра эта, конечно, составляла громадный шагъ впередъ и могла принести несомнѣнную и существенную пользу; но чтобы она могла повести къ радикальному обновленію китайскаго законодательства, въ этомъ позволительно было сомнѣваться. Дѣло въ томъ, что начальники и секретари большей части центральныхъ правительственныхъ учрежденій, которымъ было поручено исправленіе законодательства и очищеніе его отъ вѣкового, ненужнаго хлама, настолько обременены, своими прямыми текущими дѣлами, что у нихъ едва ли могло остаться достаточно времени для того, чтобы съ должнымъ вниманіемъ и необходимою тщательностью просмотрѣть и сравнить съ основными законами всѣ частныя узаконенія и рѣшенія, издававшіяся въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ, и затѣмъ, исключивъ все ненужное, составить краткое уложеніе для своего вѣдомства. Въ этой работѣ имъ, вѣроятно, пришлось бы прибѣгнуть къ содѣйствію тѣхъ же убѣленныхъ опытомъ крючкотворовъ, до сихъ поръ игравшихъ законами для достиженія своихъ корыстныхъ цѣлей. И они, безъ сомнѣнія, постарались бы при этомъ, насколько возможно, оградить интересы своего класса. Такимъ образомъ, для добросовѣстнаго выполненія этой работы необходимо было учрежденіе особаго ревизіоннаго и кодификаціоннаго законодательнаго комитета. Къ услугамъ этого комитета былъ бы обширный и хорошо систематизированный кодексъ законодательства настоящей династіи — Дай-Цинъ-Гуй-дянь, — состоящій изъ основныхъ законовъ, уложеній разныхъ правительственныхъ учрежденій и рисунковъ и картъ. Послѣднее изданіе этого кодекса было сдѣлано въ 1818 г., и въ настоящее время вотъ уже болѣе 10 лѣтъ спеціальная коммиссія занимается пересмотромъ его. Мы уже не говоримъ объ отдѣльномъ кодексѣ уголовныхъ законовъ и обширномъ собраніи получившихъ силу закона рѣшеній разныхъ правительственныхъ учрежденій. Но повторяемъ, что радикальная реформа въ области законодательства возможна только при учрежденіи комитета, проектированнаго прогрессистомъ Баномъ. Принимая, такъ сказать, общія мѣры къ оздоровленію законодательной области Китая и полагая главныя основы для образованія своего народа и реорганизаціи арміи, богдоханъ въ то же время заботился о развитіи частной иниціативы и предпріимчивости во всемъ томъ, что можетъ клониться ко благу народа и государства. Нагляднымъ доказательствомъ этого служатъ составленныя по его указу правила о наградахъ и привилегіяхъ за выдающіяся изобрѣтенія, замѣчательные научные труды и устройство частными лицами на собственный счетъ школъ, фабрикъ и заводовъ. Такъ, за изобрѣтеніе новыхъ судовъ, ружей, пушекъ и т. п., превосходящихъ своими качествами иностранныя произведенія этого рода, изобрѣтатели ихъ, кромѣ 50-лѣтней привилегіи на исключительное пользованіе своимъ изобрѣтеніемъ, будутъ удостоиваемы еще исключительныхъ высочайшихъ наградъ. За самостоятельное изобрѣтеніе какого-либо новаго орудія, или инструмента, имѣющаго существенное приложеніе въ обыденной жизни человѣка, авторъ его получаетъ должность старшаго дѣлопроизводителя министерства работъ и привилегію на 30-лѣтнее исключительное пользованіе имъ. За составленіе оригинальнаго, систематическаго и дѣйствительно полезнаго сочиненія по политическимъ наукамъ, китайскимъ и иностраннымъ, авторъ будетъ удостоиваемъ званія академика или должности директора гимназіи. За составленіе основательнаго сочиненія по какой-либо спеціальной отрасли знанія авторъ удостоивается должности сверхштатнаго академика и получаетъ соотвѣтствующее его способностямъ мѣсто по дипломатической части или же — профессора спеціальнаго предмета въ университетѣ. Кромѣ того, ему предоставляется право исключительной продажи его сочиненія въ теченіе 20 лѣтъ. Не менѣе щедрыя награды назначены были и задѣла общественной благотворительности. Такъ, за единоличное пожертвованіе крупной суммы, достаточной для открытія школы на 100 и болѣе воспитанниковъ, жертвователь получаетъ потомственный титулъ или званіе сановника. Потомственный же титулъ или должность дѣлопроизводителя въ министерствѣ назначены лицу, лично открывшему школу на 50 воспитанниковъ, или собравшему капиталъ на открытіе школы для 100 воспитанниковъ. За единоличное пожертвованіе не менѣе 225.000 рублей на основаніе музея или библіотеки жалуется также наслѣдственный титулъ. Не оставлено безъ соотвѣтствующихъ наградъ пожертвованіе или составленіе капиталовъ на разработку естественныхъ богатствъ и на устройство оружейныхъ и другихъ заводовъ. Несмотря на несомнѣнную способность китайцевъ во всѣмъ механическимъ производствамъ и въ научному труду, богдохану, вѣроятно, пришлось бы еще долго ожидать лицъ, которыхъ онъ могъ бы увѣнчать лаврами, обѣщанными за самостоятельныя изобрѣтенія въ области техники и науки. Но несомнѣнно, что между богатыми китайцами найдутся лица, которыя изъ чувства честолюбія, или изъ простого желанія сдѣлать доброе дѣло, не откажутся отъ значительныхъ пожертвованій на открытіе школъ, музеевъ и библіотекъ. Дѣйствительно-серьезное, сознательное и до извѣстной степени систематическое стремленіе китайскаго правительства въ радикальному переустройству всего учебнаго дѣла въ имперіи, выразившееся, за іюнь мѣсяцъ 1898 г., въ изданіи указовъ о немедленномъ приступленіи въ устройству и открытію университета въ Пекинѣ, среднихъ и низшихъ учебныхъ заведеній во всѣхъ провинціяхъ и обращеніи существующихъ въ нихъ старыхъ школъ въ школы новаго типа, — нашло себѣ сочувственный отголосокъ и въ частныхъ лицахъ. Такъ, между прочимъ, извѣстный финансовый дѣятель, главнозавѣдующій постройкою желѣзной дороги отъ Хань-коу до Пекина, предсѣдатель телеграфнаго управленія и китайскаго общества пароходства Шэнъ-Сюань-гуай на средства этихъ двухъ учрежденій открылъ съ высочайшаго соизволенія школу въ Шанхаѣ, подъ названіемъ «Общественная школа южнаго Китая». Обращаясь въ основнымъ положеніямъ этой школы, мы видимъ, что, кромѣ произведеній китайскихъ классиковъ и исторіи, признаваемыхъ основными предметами, важное мѣсто въ ней будетъ принадлежать государственному праву и политикѣ иностранныхъ государствъ, японскому законодательству и литературѣ. Что же касается технологіи, механики, разныхъ производствъ и горнаго дѣла, то воспитанникамъ, уже знакомымъ съ математикою, химіей и естественными науками, предоставляется, смотря по ихъ наклонностямъ, выбрать одинъ изъ упомянутыхъ спеціальныхъ предметовъ и, по полученіи въ немъ общихъ понятій, поступать на соотвѣтствующій спеціальный курсъ. Для воспитанниковъ, оканчивающихъ полный курсъ общественной школы, спеціальное изученіе политическихъ наукъ будетъ имѣть рѣшающее значеніе. Школа состоитъ изъ четырехъ отдѣленій: педагогическаго, состоящей при немъ низшей школы, средняго и высшаго учебныхъ заведеній. Въ педагогическомъ отдѣленіи полагается 40 воспитанниковъ; въ низшемъ при немъ училищѣ, въ среднемъ и высшемъ учебныхъ заведеніяхъ — по 120 воспитанниковъ въ каждомъ. Всѣ эти училища, за исключеніемъ педагогическаго, состоятъ изъ четырехъ годичныхъ классовъ, съ 30-ю воспитанниками въ каждомъ. Такимъ образомъ, полный образовательный курсъ въ этомъ учебномъ заведеніи продолжается 12 лѣтъ. Экзамены распадаются на малые и большіе; первые производятся черезъ каждые три мѣсяца директоромъ и главными наставниками, а вторые — разъ въ годъ предсѣдателемъ телеграфнаго и пароходнаго управленія и директоромъ шанхайской морской таможни. Воспитанникамъ, окончившимъ четырехгодичный курсъ въ высшемъ отдѣленіи этой школы, выдается въ томъ аттестатъ. При школѣ открыто особое отдѣленіе для перевода книгъ, въ которомъ воспитанники педагогическаго, высшаго и средняго отдѣленій должны заниматься переводомъ важнѣйшихъ новѣйшихъ иностранныхъ учебниковъ. Лучшіе изъ воспитанниковъ, окончившихъ высшій курсъ, будутъ отправляемы за границу и, по примѣру Японіи, слушать лекціи въ тамошнихъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ для усовершенствованія. Учебный и служебный персоналъ этой школы состоитъ изъ ректора, двухъ главныхъ профессоровъ — одного китайца и одного иностранца, двухъ библіотекарей, исполняющихъ обязанности наставниковъ. Затѣмъ, въ педагогическомъ отдѣленіи съ низшею школою — два наставника изъ иностранцевъ и два изъ китайцевъ для иностранныхъ языковъ и литературы, два китайскихъ наставника для китайскихъ предметовъ, служащихъ четыре человѣка и прислуги 20 человѣкъ. Въ среднемъ отдѣленіи: 4 наставника изъ китайцевъ и 4 ихъ помощника для иностранныхъ предметовъ, 4 наставника съ четырьмя помощниками для китайскихъ предметовъ, 2 инспектора-наставника, 2 служащихъ и 16 человѣкъ прислуги. Въ высшемъ отдѣленіи: 4 иностранныхъ профессора по спеціальнымъ предметамъ, 4 профессора иностранныхъ предметовъ изъ китайцевъ, 4 профессора по китайскимъ предметамъ, 2 инспектора-наставника, 2 служащихъ и 16 челов. прислуги. Наконецъ, послѣ неоднократныхъ настоятельныхъ указовъ богдохана, въ половинѣ іюня, государственный совѣтъ, совмѣстно съ министерствомъ иностранныхъ дѣлъ, представилъ, выработанный ими уставъ пекинскаго университета. Въ ряду цѣлаго ряда правительственныхъ распоряженій послѣдняго времени, касающихся разныхъ преобразованій въ области военнаго и учебнаго дѣла, поднятія торговли, промышленности и земледѣлія, уставъ пекинскаго университета безспорно занимаетъ первое мѣсто не только по своему внутреннему значенію въ дѣлѣ возрожденія Китая, но и потому, что онъ до извѣстной степени представляетъ собою въ общемъ нѣчто болѣе зрѣло и строго обдуманное, а главное, — проникнутое духомъ системы и полной рѣшимости достигнуть, намѣченной цѣли — образованія необходимыхъ для Китая дѣятелей въ духѣ времени. Въ этомъ стремленіи въ основу его положено — немыслимое для китайца-консерватора — признаніе полнѣйшаго равенства китайскихъ и западныхъ наукъ и необходимость изученія въ одинаковой степени какъ тѣхъ, такъ и другихъ. Практическимъ и естественнымъ послѣдствіемъ принятія этого принципа является и признаніе, въ одномъ изъ параграфовъ устава, полнаго равенства служебныхъ правъ воспитанниковъ новыхъ школъ съ лицами, получившими ихъ путемъ старой системы экзаменовъ, которая, строго говоря, до сихъ поръ только одна открывала прямой путь ко всѣмъ служебнымъ почестямъ. Отличительную черту новаго устава, въ смыслѣ систематизаціи всего учебнаго дѣла, составляетъ распоряженіе объ открытіи въ теченіе одного года среднихъ учебныхъ заведеній въ главныхъ провинціальныхъ городахъ — и низшихъ школъ въ каждомъ изъ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городовъ. Эти среднія учебныя заведенія, а равно и низшія школы создаются по одному типу, съ одною программою и одними руководствами. Благодаря этой мѣрѣ, Китай, по истеченіи года, будетъ имѣть 22 гимназіи и около 1.800 низшихъ школъ. Конечно, для государства, насчитывающаго около 400 милл. населенія, этого далеко не достаточно, но нельзя не согласиться и съ тѣмъ, что едва ли какая-либо нація въ мірѣ начинала коренныя преобразованія учебнаго дѣла съ, такимъ сравнительно значительнымъ числомъ учебныхъ заведеній. И если лица, которымъ поручено это великое дѣло, отнесутся къ нему энергично, честно и съ полнымъ сознаніемъ всей важности возлагаемаго на нихъ отечествомъ дѣла, то возрожденіе и усиленіе Китая изъ области сомнѣнія можетъ перейти въ область дѣйствительныхъ фактовъ. Не пускаясь въ подробное разсмотрѣніе устава, мы, съ цѣлью доставить спеціалистамъ учебнаго дѣла возможность ближе ознакомиться съ нимъ, представимъ его здѣсь со всѣми подробностями. <center>I. Основныя положенія.</center> § 1. Пекинскій университетъ, являясь образцомъ для провинціальныхъ школъ и учрежденіемъ, на которое будутъ обращены взоры всѣхъ иностранцевъ, долженъ быть основанъ на широкихъ началахъ и имѣть тщательно выработанныя правила; нельзя изъ экономіи жертвовать достоинствомъ столицы. § 2. Хотя за послѣднее время въ разныхъ провинціяхъ основано много школъ, но онѣ страдаютъ еще неполнотою правилъ, отсутствіемъ единообразія и взаимной связи. Нынѣ, съ учрежденіемъ университета въ столицѣ, всѣ провинціальныя школы должны быть подчинены ему, проникнуты однимъ духомъ, а въ отношеніи правилъ и занятій руководствоваться настоящими постановленіями, для того, чтобы, находясь въ неразрывной съ нимъ связи, онѣ могли развиваться на положенныхъ основаніяхъ. § 3. Въ западныхъ государствахъ университеты обыкновенно пополняются воспитанниками, окончившими курсъ въ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ; между тѣмъ, въ Китаѣ среднія учебныя заведенія въ разныхъ провинціяхъ его только-что основаны, да и то еще не во всѣхъ, такъ что въ этомъ отношеніи положеніе пекинскаго университета нѣсколько другое, чѣмъ западныхъ университетовъ. Поэтому, въ настоящее время въ пекинскомъ университетѣ вмѣстѣ съ тѣмъ должна таиться идея низшаго и средняго учебнаго заведенія, другими словами, — при немъ самомъ должны быть эти заведенія. § 4. Въ западныхъ государствахъ особеннымъ значеніемъ пользуются педагогическіе институты, потому что для успѣшнаго образованія необходимы хорошіе наставники. Въ Китаѣ никогда не было ничего подобнаго, благодаря чему наши провинціальныя школы не могутъ дать хорошихъ результатовъ. Поэтому, для приготовленія наставниковъ нынѣ же слѣдуетъ открыть при университетѣ спеціальные педагогическіе курсы. § 5. Во всѣхъ школахъ западныхъ государствъ существуютъ извѣстныя опредѣленныя руководства, начиная отъ элементарныхъ и оканчивая высшими. Въ Китаѣ нѣтъ подобнаго рода книгъ; поэтому, когда мы касаемся китайской учености, то мы имѣемъ предъ собою безпредѣльные, какъ море, сборники, для ознакомленія съ которыми недостаточно цѣлыхъ годовъ, и приходится только вздыхать передъ этою безпредѣльностью. Если мы коснемся западной учености въ Китаѣ, то здѣсь мы встрѣчаемъ полнѣйшую путаницу; обращено вниманіе на одно, пропущено другое, схвачены только однѣ верхушки — и результатовъ никакихъ. Вдобавокъ, благодаря отсутствію педагогическаго института, мы не имѣемъ хорошихъ наставниковъ, и на всевозможные методы преподаванія никто не обращалъ вниманія. Вотъ отчего наши прежнія школы не могли образовать людей. Поэтому, въ настоящее время необходимо открыть — въ Шанхаѣ и другихъ мѣстахъ — конторы для составленія и перевода руководствъ по всѣмъ общеобразовательнымъ наукамъ, знаніе которыхъ необходимо для каждаго человѣка, съ раздѣленіемъ ихъ на три разряда: для низшихъ, среднихъ и высшихъ школъ, и съ опредѣленіемъ въ нихъ ежедневныхъ уроковъ приноровительно къ людямъ среднихъ способностей. По китайской учености, эти конторы должны выбрать изъ классиковъ, философовъ и исторіи все существенное, а также имѣющее отношеніе къ современности, и составить руководства, а по иностранной — сдѣлать переводы книгъ, употребляемыхъ въ иностранныхъ школахъ, и, обработавъ ихъ въ стилистическомъ отношеніи, напечатать въ качествѣ опредѣленныхъ руководствъ и, съ высочайшаго соизволенія, сдѣлать ихъ обязательными для всѣхъ школъ имперіи. § 6. Для обучающихся потребуется весьма много учебниковъ, полный комплектъ которыхъ, безъ сомнѣнія, не въ силахъ пріобрѣсти одинъ человѣкъ. Императоръ Цянь-Лунъ основалъ, для пользованія ученыхъ, три библіотеки въ провинціяхъ Цзянъ-су, Цзянъ-си и Чжэ-цзянъ, въ которыхъ были собраны всѣ китайскія сочиненія. Это была отличная мѣра и прекрасная мысль. Во всѣхъ западныхъ государствахъ, въ ихъ столичныхъ и провинціальныхъ городахъ, съ этою же цѣлью повсюду основаны библіотеки. При двухъ школахъ, основанныхъ въ послѣднее время генералъ-губернаторомъ Чжанъ-Чжи-дуномъ въ Кантонѣ и губернаторомъ Чэнь-Бао-чжэнемъ въ Ху-нани, также имѣются библіотеки. Въ столичномъ университетѣ, какъ учрежденіи, служащемъ образцомъ для всѣхъ провинціальныхъ школъ, постановка дѣла должна быть еще шире, и потому рѣшено открыть при немъ большую библіотеку изъ важнѣйшихъ китайскихъ и иностранныхъ сочиненій. § 7. Такъ какъ большая часть западныхъ положительныхъ наукъ требуетъ опытовъ для объясненія, то научные инструменты являются тамъ необходимою принадлежностью всѣхъ школъ, а потому во всѣхъ иностранныхъ столицахъ и важнѣйшихъ городахъ существуютъ музеи, въ которыхъ собраны разные необходимые для опытовъ инструменты. По примѣру сего и Намъ необходимо основать музей научныхъ инструментовъ и собрать въ немъ всѣ инструменты и пособія, необходимые при изученіи астрономіи, физики, химіи, электрологіи, земледѣлія, горнаго дѣла, механики, технологіи, зоологіи и ботаники. § 8. Среднихъ учебныхъ заведеній, основанныхъ нынѣ въ разныхъ провинціяхъ Китая, еще весьма мало, такъ что они не могутъ доставить первый контингентъ воспитанниковъ для университета. Что же касается низшихъ школъ въ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ, то онѣ совсѣмъ отсутствуютъ. Поэтому, если не приступить къ немедленному открытію тѣхъ и другихъ, то хотя у насъ и будетъ университетъ, но воспитанниковъ въ немъ будетъ ограниченное количество. Въ виду этого слѣдуетъ, открывая университетъ, въ то же время послать генералъ-губернаторамъ, губернаторамъ и провинціальнымъ инспекторамъ просвѣщенія строжайшій приказъ немедленно приступить къ открытію среднихъ и низшихъ школъ, такъ чтобы въ теченіе года въ каждомъ провинціальномъ, областномъ, окружномъ и уѣздномъ городѣ непремѣнно были открыты школы. При такой быстротѣ получатся немедленные результаты. <center>II. Уроки.</center> § 1. Школы, основанныя въ недавнее время въ разныхъ провинціяхъ Китая, хотя и слывутъ за школы, въ которыхъ изучаются китайскія и иностранныя науки, въ дѣйствительности же оказываются западными, а не китайскими, и при томъ съ иностранными языками, но безъ иностранныхъ наукъ. Это происходитъ отъ непониманія людьми общей связи китайскихъ и западныхъ наукъ. Потому у насъ люди, имѣющіе случайное прикосновеніе къ западнымъ дѣламъ, съ презрѣніемъ относятся въ китайскимъ наукамъ, считая ихъ безполезными. Провинціальныя школы, отдавая предпочтеніе всему иностранному, признаютъ китайскія науки пустымъ дѣломъ. Лица, приглашенныя въ эти школы для преподаванія китайскихъ предметовъ, большею частію принадлежатъ къ людямъ, воспитаннымъ на классическихъ упражненіяхъ, и ихъ китайскіе уроки ограничиваются обычною зубрёжкою. Поэтому воспитанники смотрятъ на эти уроки какъ на нѣчто постороннее. Нравственною и натуральною философіею въ нихъ совершенно не занимаются; въ изученіи классиковъ, исторія, законовѣдѣнія, обрядовъ и древностей никогда не упражняются. Рѣшительно неслыханное дѣло, чтобы въ какой-либо изъ школъ восточныхъ или западныхъ государствъ совершенно бросали національныя науки и занимались только иностранными; точно также совершенно немыслимое дѣло, чтобы безъ познанія собственныхъ наукъ можно было постигнуть науки иностранныя. Великій недостатокъ китайскихъ ученыхъ состоитъ въ томъ, что тѣ изъ нихъ, которые занимаются китайскими науками, рѣшительно отказываются отъ западныхъ наукъ — и наоборотъ. Вслѣдствіе этого единеніе между ними является совершенно невозможнымъ, и представители ихъ только поносятъ другъ друга. Между тѣмъ, китайская наука — это теорія (сущность), а западная — это практика (приложеніе); обѣ онѣ одинаково необходимы, и ни безъ одной изъ нихъ невозможно обойтись. Безъ соединенія практики съ теоріей развѣ возможно образованіе людей? Вотъ почему прежнія школы и не могли образовать людей; къ тому же онѣ преслѣдовали совершенно другія цѣли. При основаніи ихъ имѣлось въ виду приготовленіе переводчиковъ для министерства иностранныхъ дѣлъ и для посольствъ; поэтому въ нихъ преподавались только языки; изъ разныхъ же наукъ сообщались только краткія элементарныя свѣдѣнія. Цѣль же школъ, учреждаемыхъ въ настоящее время, заключается въ приготовленіи необыкновенныхъ талантовъ для выдающейся дѣятельности, а потому и система обученія должна быть другая. Понятно, что человѣкъ, знающій только китайскій языкъ и письмена, не можетъ считаться представителемъ китайской учености; точно также и человѣкъ, знающій только иностранные языки и письмена, не можетъ считаться знатокомъ западной учености. Западныя письмена и западная наука — двѣ вещи совершенно различныя. Исключительное преподаваніе во всѣхъ школахъ только западныхъ языковъ, безъ сомнѣнія, не дастъ намъ образованныхъ людей. Отъ совершенства занятій всецѣло зависитъ успѣхъ воспитанниковъ, а потому опредѣленіе уроковъ является для школы предметомъ первой необходимости. Но прежде, чѣмъ приступить къ этому, слѣдуетъ, стремясь къ исправленію укоренившагося зла, поставить на первомъ планѣ слѣдующіе два принципа: 1) китайскія и западныя науки одинаково важны и должны быть изучаемы въ одинаковой степени; 2) на западные языки слѣдуетъ смотрѣть какъ на одну изъ дверей школы, а не какъ на цѣлую школу, и признавать только средствомъ къ изученію западныхъ наукъ, а не смотрѣть на нихъ какъ на самыя западныя науки. Эту мысль, наконецъ, слѣдуетъ объяснить и объявить по всему Китаю. § 2. Предметы, преподаваемые въ западныхъ школахъ, раздѣляются на два отдѣла: общеобразовательные и спеціальные. Общеобразовательные предметы — это тѣ, которые должны быть извѣстны всякому воспитаннику; спеціальные же суть тѣ, изъ которыхъ каждый выбираетъ себѣ одинъ какой-либо предметъ. Теперь, руководствуясь общепринятымъ распредѣленіемъ предметовъ занятій въ западныхъ и японскихъ школахъ и сообразуясь съ китайскими науками, мы составили слѣдующую программу: 1) классики, 2) философія, 3) китайская и иностранная энциклопедія, 4) философы, 5) низшій курсъ математики, 6) низшій курсъ естественныхъ наукъ, 7) низшій курсъ государственной политики, 8) низшій курсъ географіи, 9) словесность, 10) гимнастика. Это — общеобразовательныя науки. Необходимыя для нихъ руководства будутъ составлены въ шанхайской конторѣ для составленія и перевода книгъ и распредѣлены на ежедневные уроки. Всякій воспитанникъ непремѣнно обязанъ въ теченіе трехъ лѣтъ пройти этотъ курсъ, и тогда можетъ получить свидѣтельство. Далѣе, 11) англійскій языкъ и письменность, 12) французскій языкъ и письменность, 13) русскій языкъ и письменность, 14) нѣмецкій языкъ и письменность, 15) японскій языкъ и письменность. Изъ 5 иностранныхъ языковъ для воспитанника общеобразовательнаго курса обязательно изученіе одного изъ нихъ по иностраннымъ руководствамъ. 16) Высшая математика, 17) высшій курсъ естественныхъ наукъ, 18) высшій курсъ государственной политики (со включеніемъ законодательства), 19) высшій курсъ географіи (со включеніемъ топографіи), 20) земледѣліе, 21) горныя науки, 22) строительное искусство, 23) коммерческія науки, 24) военныя науки, 25) гигіена, куда включается курсъ медицины. Вышеизложенные десять предметовъ составляютъ курсъ спеціальныхъ наукъ, изъ которыхъ каждый изъ воспитанниковъ, окончившихъ курсъ общеобразовательныхъ наукъ, можетъ выбрать одинъ или два предмета. Воспитанники, изучавшіе иностранные языки, могутъ пользоваться иностранными руководствами, а незнакомые съ ними будутъ пользоваться переводными. § 3. Всякій воспитанникъ, имѣющій менѣе 20 лѣтъ, непремѣнно обязанъ знать одинъ иностранный языкъ; воспитанники же старше этого возраста, которые, вслѣдствіе утраты гибкости языка, не могутъ изучать иностранныхъ языковъ, освобождаются отъ этого. § 4. Всякій воспитанникъ обязанъ ежедневно заниматься въ Классахъ, подъ руководствомъ наставниковъ, шесть часовъ и самостоятельно въ своемъ помѣщеніи четыре часа. Изъ шестичасовыхъ классныхъ занятій три часа употребляются на китайскіе предметы и три часа — на иностранные. § 5. Степень знанія воспитанниками уроковъ опредѣляется по западной системѣ накопленія отмѣтокъ. Ежедневною нормою признается усвоеніе воспитанникомъ одного урока изъ книгъ общеобразовательнаго курса. Кромѣ уроковъ, воспитанникъ обязанъ ежедневно записывать въ журналъ по статьямъ усвоенное имъ изъ книгъ (руководствъ) и представлять его учителю на просмотръ, который ставитъ отмѣтку, опредѣляющую степень познанія. По урокамъ изъ иностранныхъ предметовъ отмѣтки ставятся за чтеніе и писаніе на память и объясненіе. Ежемѣсячный итогъ отмѣтокъ вносится въ списки, которые и выставляются на показъ. § 6. Однажды въ мѣсяцъ всѣмъ воспитанникамъ производится испытаніе. По каждому изъ 10 общеобразовательныхъ предметовъ дается одна тема, изъ которыхъ на двѣ воспитанникъ долженъ написать сочиненіе. Что же касается воспитанниковъ спеціальныхъ курсовъ, то имъ даются темы по предметамъ ихъ спеціальности. Сочиненія просматриваются и достоинства ихъ опредѣляются наставниками; при чемъ лучшія сочиненія и дневные журналы печатаются во всеобщее свѣдѣніе, какъ образцовые. <center>III. О лицахъ, поступающихъ въ университетъ.</center> § 1. Воспитанники, поступающіе въ университетъ, раздѣляются на двѣ категоріи. Къ первой изъ нихъ принадлежатъ, упоминаемые въ указѣ, низшіе чины академіи, дѣлопроизводители разныхъ министерствъ и другихъ центральныхъ учрежденій, императорскіе тѣлохранители у большихъ дворцовыхъ воротъ, лица, состоящія на ваканціяхъ окружныхъ инспекторовъ, областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ начальниковъ и выше, дѣти сановниковъ, наслѣдственные чины изъ знаменныхъ и потомки военныхъ чиновъ разныхъ провинцій, если они изъявятъ желаніе на поступленіе для полученія образованія. Ко второй категоріи относятся воспитанники среднихъ учебныхъ заведеній, удостоенные аттестатовъ и препровождаемые при отношеніи въ столицу для продолженія образованія. § 2. Воспитанники раздѣляются на два класса: окончившіе курсъ общеобразовательныхъ наукъ зачисляются въ первый или высшій классъ; занимающіеся этими науками зачисляются во второй классъ; при чемъ воспитанники первой категоріи перваго параграфа, при вступленіи въ университетъ, всѣ безъ исключенія зачисляются сначала во второй и постепенно переходятъ въ первый, или высшій классъ; воспитанники же второй категоріи, то-есть окончившіе съ аттестатомъ курсъ общеобразовательныхъ наукъ, послѣ повѣрочнаго испытанія въ этихъ наукахъ, производимаго ректоромъ университета, немедленно принимаются въ высшій классъ. § 3. Хотя высочайшимъ указомъ, въ видахъ распространенія образованія, доступъ въ университетъ разрѣшенъ всѣмъ желающимъ, но для того, чтобы въ него не попадали люди неспособные и съ недостатками, всѣ вышеупомянутые чиновники, изъявившіе желаніе на поступленіе въ заведеніе, сначала зачисляются въ воспитанники дополнительнаго курса, и если по истеченіи мѣсяца они, по наблюденіямъ ректора и инспектора, окажутся дѣйствительно пригодными для образованія, какъ по способностямъ, такъ и поведенію, то таковые оставляются въ немъ. § 4. Штатъ воспитанниковъ опредѣляется въ 500 чел., изъ нихъ первой категоріи 300, и второй — 200 чел. Лица, подавшія заявленіе о поступленіи въ университетъ, или присланныя въ него изъ провинцій, послѣ того какъ уже набранъ полный штатъ, временно зачисляются въ экстерны и до открытія ваканціи не пользуются ни казеннымъ помѣщеніемъ, ни пособіемъ. § 5. Штатные воспитанники раздѣляются на 6 статей, и смотря по успѣхамъ пользуются пособіемъ, присвоеннымъ той или другой статьѣ, а именно: воспитанники 1-й ст., въ числѣ 30 человѣкъ, получаютъ ежемѣсячно по 20 ланъ (ланъ= 1 р. 25 к.); 2-й ст., въ числѣ 50 человѣкъ, по 15 ланъ; 3-й ст., въ числѣ 60 чел., по 10 л.; 4-й ст., въ числѣ 100 чел., по 8 ланъ; 5-й ст., въ числѣ 100 чел., по 6 ланъ, и 6-й ст., въ числѣ 160 чел., по 4 лана. Всего 500 человѣкъ. § 6. При пріемѣ штатныхъ воспитанниковъ, лучше оставлять свободныя ваканціи и переводить изъ одной статьи въ другую съ строгою разборчивостью. Воспитанники, находящіеся въ 1-й ст., въ случаѣ неудовлетворительныхъ успѣховъ, переводятся въ низшія статьи, и ихъ ваканціи занимаются лучшими воспитанниками. § 7. Наиболѣе способные изъ воспитанниковъ первыхъ трехъ статей зачисляются въ воспитанники педагогическихъ курсовъ и занимаются спеціально педагогіей для приготовленія въ наставники провинціальныхъ школъ. § 8. Такъ какъ по правиламъ, существующимъ для воспитанниковъ педагогическихъ курсовъ въ западныхъ государствахъ, занятія ихъ заключаются въ преподаваніи, то при нихъ существуютъ низшія школы, съ учениками которыхъ будущіе педагоги обязаны заниматься. Поэтому при университетѣ будетъ основана для практики воспитанниковъ-педагоговъ низшая школа для мальчиковъ 12—16 лѣтъ. <center>IV. Служебная карьера окончившихъ курсъ наукъ.</center> § 1. Хотя неудовлетворительные образовательные результаты прежнихъ школъ зависѣли отъ неправильной системы преподаванія и плохого состава преподавателей, но они зависѣли также и отъ того, что эти школы не открывали для своихъ воспитанниковъ служебной карьеры, вслѣдствіе чего люди способные уклонялись отъ поступленія въ нихъ. Въ настоящее время, приступая въ такому великому дѣлу, необходимо всѣми силами исправлять прежніе недостатки. Въ древнемъ Китаѣ, также какъ и у иностранцевъ, весь персоналъ для государственной службы выходилъ изъ школъ. Такъ какъ основаніе университета въ столицѣ должно повлечь за собою и учрежденіе школъ во всѣхъ провинціяхъ, то, сообразно съ этимъ, и существующіе экзамены должны подвергнуться измѣненіямъ такъ, чтобы и новыя учебныя заведенія давали права на всѣ степени, открывающія служебную карьеру. § 2. Нынѣ опредѣляется, чтобы во всѣхъ провинціальныхъ, областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ въ теченіе года непремѣнно были учреждены школы. Въ областныхъ, окружныхъ и уѣздныхъ городахъ — низшія, въ провинціальныхъ — среднія и въ столицѣ — высшая. Окончившіе курсъ низшихъ учебныхъ заведеній получаютъ званіе студента положительныхъ наукъ и поступаютъ въ среднія учебныя заведенія; окончившіе въ нихъ курсъ получаютъ званіе кандидата и поступаютъ въ университетъ; окончившіе курсъ въ послѣднемъ выпускаются со степенью магистра и, по представленіи его величеству, удостоиваются должности. Кандидаты могутъ быть назначаемы на должности наставниковъ, а магистры будутъ назначаемы на мѣста, соотвѣтствующія ихъ спеціальности, для содѣйствія въ новомъ управленіи. § 3. Такъ какъ въ столичномъ университетѣ будетъ много лицъ, уже состоящихъ на службѣ, то назначеніе ихъ на должности внѣ всякихъ правилъ, по окончаніи курса, будетъ зависѣть отъ усмотрѣнія его величества. Что же касается воспитанниковъ среднихъ учебныхъ заведеній, уже имѣющихъ званіе кандидатовъ (по старымъ экзаменамъ), то окончившіе въ нихъ курсъ — при вступленіи въ университетъ могутъ быть удостаиваемы степени магистра и пользоваться тѣмъ же вниманіемъ, какъ студенты изъ чиновниковъ. § 4. Лучшіе изъ воспитанниковъ, окончившихъ курсъ университета, сначала будутъ назначаемы на почетныя должности (ученыя) и затѣмъ отправляемы, для усовершенствованія въ наукахъ, за границу и, по возвращеніи оттуда, будутъ назначаемы на должности внѣ правилъ. § 5. Профессора университета и директора провинціальныхъ училищъ, отличающіеся усерднымъ и успѣшнымъ преподаваніемъ, чрезъ каждые три года будутъ представляемы въ наградамъ. Имѣющіе званіе студентовъ будутъ удостаиваемы степени кандидата, а имѣющіе эту послѣднюю степень — степени магистра и, послѣ представленія его величеству, будутъ награждаемы чинами. <center>V. Учебный персоналъ.</center> § 1. Въ иностранной школѣ при министерствѣ иностранныхъ дѣлъ и въ школахъ сѣвернаго Китая (въ Тянь-цзинѣ) должность ректора занимаютъ большею частію иностранцы. Благодаря этому, преподаваніе въ нихъ китайскихъ предметовъ неизбѣжно страдало. Поэтому ректоръ университета долженъ быть ученый китаецъ, свѣдущій въ китайскихъ и иностранныхъ наукахъ и обладающій широкимъ взглядомъ. § 2. Такъ какъ успѣхъ образованія воспитанниковъ всецѣло зависитъ отъ наставниковъ, то при выборѣ ихъ должно быть обращаемо вниманіе какъ на поведеніе, такъ и на познанія и на знакомство съ Китаемъ и чужими странами, безъ отношенія въ ихъ рангамъ и возрасту. § 3. Въ общеобразовательномъ курсѣ положено имѣть: 10 наставниковъ по разнымъ предметамъ, все изъ китайцевъ; для англійскаго языка 12, изъ коихъ 6 англичанъ и 6 китайцевъ; для японскаго 2, изъ коихъ одного японца и одного китайца; для русскаго, нѣмецкаго и французскаго языковъ по одному для каждаго изъ соотвѣтствующей національности, или изъ китайцевъ; для 10 наукъ спеціальныхъ курсовъ по одному профессору на каждую изъ европейцевъ или американцевъ. § 4. Всѣ профессора изъ китайцевъ назначаются ректоромъ. Что же касается европейцевъ и американцевъ, то таковые будутъ приглашаемы изъ ихъ среднихъ учебныхъ заведеній ректоромъ и инспекторомъ чрезъ посредство министерства иностранныхъ дѣлъ и посланниковъ. § 5. Въ началѣ открытія заведенія всѣ воспитанники конечно, большею частію, будутъ пользоваться руководствами общеобразовательнаго курса, составленными конторою учебниковъ, и уже по окончаніи курса приступятъ въ изученію спеціальныхъ наукъ, что по самому скорому разсчету потребуетъ не менѣе 2-хъ лѣтъ. Поэтому, если профессора спеціальныхъ курсовъ не будутъ еще имѣть воспитанниковъ для обученія, то они могутъ временно заняться переводомъ учебниковъ. <center>VI. Служебный персоналъ.</center> § 1. Для управленія учебнымъ дѣломъ назначается одинъ изъ высшихъ сановниковъ. § 2. Учреждается должность ректора, которая замѣщается по спеціальному высочайшему указу. § 3. Двадцать китайскихъ преподавателей назначаются по докладу ректора. § 4. Полагается одинъ инспекторъ (главный распорядитель), назначаемый изъ небольшихъ столичныхъ сановниковъ, или же изъ начальниковъ отдѣленій какого-либо изъ министерствъ. § 5. Полагается 8 надзирателей изъ начальниковъ отдѣленій разныхъ министерствъ. Изъ нихъ одинъ исполняетъ должность эконома (казначея), 5 наблюдаютъ за занятіями воспитанниковъ, и 2 для разныхъ порученій. § 6. Полагается 16 канцеляристовъ и 8 письмоводителей. § 7. Учреждается должность одного библіотекаря, при немъ 10 канцеляристовъ. § 8. Учреждается должность хранителя музея научныхъ пособій, при немъ 4 канцеляриста. § 9. Всѣ вышеупомянутые чины, за исключеніемъ управляющаго учебнымъ дѣломъ, обязаны постоянно жить при университетѣ. <center>VII. Расходы.</center> § 1. Такъ шеѣ въ Иностранныхъ государствахъ составляются Предварительныя смѣты всѣхъ государственныхъ расходовъ на каждый годъ, то примѣнительно къ этому составлена слѣдующая роспись приблизительныхъ расходовъ по устройству и содержанію университета: <center>1. Содержаніе служебнаго персонала.</center> {| class="standard" style="text-align: center" |width="40%"| |width="15%"| Число лицъ. |width="15%"| Ланы въ мѣсяцъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ всѣмъ. |- |style="text-align: left"| Ректору | 1 | 300 | 3.600 | 3.600 |- |style="text-align: left"| Наставн. спеціальныхъ курсовъ изъ иностранцевъ | 10 | 300 | 3.600 | 36.000 |- |style="text-align: left"| Наставник. общеобразов. курсовъ изъ китайцевъ, 1-го разряда | 6 | 50 | 600 | 3.600 |- |style="text-align: left"| Наставник. общеобразов. курсовъ изъ китайцевъ, 2-го разряда | 8 | 30 | 360 | 2.880 |- |style="text-align: left"| Наставн. иностр. язык. изъ иностранцевъ | 8 | 200 | 2.400 | 19.200 |- |style="text-align: left"| " " " « китайцевъ | 8 | 50 | 600 | 4.800 |- |style="text-align: left"| Инспектору | 1 | 100 | 1.200 | 1.200 |- |style="text-align: left"| Надзирателямъ | 8 | 50 | 600 | 4.800 |- |style="text-align: left"| Хранителю музея | 1 | 50 | 600 | 600 |- |style="text-align: left"| Итого | 89 | | | 81.500 |} <center>2. Пособіе воспитанникамъ</center> {| class="standard" style="text-align: center" |width="40%"| |width="15%"| Число лицъ. |width="15%"| Ланы въ мѣсяцъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ одному. |width="15%"| Ланы въ годъ всѣмъ. |- |style="text-align: left"| Воспитанникамъ 1-й статьи | 30 | 20 | 240 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 2-й « | 50 | 16 | 192 | 9.600 |- |style="text-align: left"| » 3-й « | 60 | 10 | 120 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 4-й « | 100 | 8 | 96 | 9.100 |- |style="text-align: left"| » 5-й « | 100 | 6 | 72 | 7.200 |- |style="text-align: left"| » 6-й « | 160 | 4 | 48 | 7.680 |- |style="text-align: left"| Ученик. при педагогич. курсахъ | 80 | 4 | 48 | 3.840 |- |style="text-align: left"| Итого | 580 | | | 51.920 |} <center>3. Разные расходы:</center> {| | | Въ годъ. |- | 1) Столъ для 560 чел. по 3 лана въ мѣсяцъ на каждаго | 16.000 |- | 2) Китайскіе учебники приблизит. | 10.000 |- | 3) Иностранные " " | 10.000 |- | 4) На награди воспитанникамъ | 12.000 |- | 5) Письменныя принадлежности приблизит. | 2.000 |- | 6) Содержаніе 100 человѣкъ прислуги | 3.600 |- | 7) На непредвидѣнные расходы | 6.000 |- | Всего на ежегодное содерж. заведенія около | 188.000 |} Разсчетъ единовременныхъ расходовъ по учрежденію университета и связанныхъ съ нимъ заведеній слѣдующій: 1) Постройка зданія университета и школъ около — 100.000 ланъ. 2) " " библіотеки — 20.000 " 3) " " ''музея'' — 20.000 " 4) Пріобрѣтеніе китайскихъ книгъ — 50.000 " 5) " иностранныхъ " — 40.000 " 6) " японскихъ " — 10.000 " 7) Пріобрѣтеніе научныхъ инструментовъ — 100.000 " Всего 350.000 ланъ. Однимъ изъ послѣднихъ указовъ, касающихся учебной реформы, высшимъ провинціальнымъ властямъ было повелѣно въ теченіе двухъ мѣсяцевъ привести въ извѣстность находящіяся въ подчиненныхъ имъ провинціяхъ всѣ школы стараго типа, съ указаніемъ получаемыхъ ими на содержаніе средствъ, и довести о семъ до высочайшаго свѣдѣнія, для обращенія ихъ въ школы новаго типа. При этомъ указано, какъ на средство для содержанія ихъ, на значительный излишекъ расходовъ по телеграфному управленію, по обществу китайскаго пароходства и на другіе источники, такъ называемыхъ, безгрѣшныхъ, освященныхъ обычаемъ доходовъ, которые также повелѣвается привести въ извѣстность. Вмѣстѣ съ этимъ было предложено обращать въ школы разные кумирни и храмы, не включенные въ оффиціальные списки и служащіе для принесенія въ нихъ жертвоприношеній. {{right|'''П. Поповъ.'''}} Пекинъ, 1898 г. {{right|''"Вѣстникъ Европы", № 1, 1899''}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-заголовками]] [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с не вики-сносками или с тегом sup]] [[Категория:Статьи]] [[Категория:Статьи в журнале «Вестник Европы»]] [[Категория:Публицистика 1898 года]] [[Категория:Павел Степанович Попов]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Павел Степанович Попов]] c4xzoq5iziwh9m3r4oeaxeijcet565h 0 1029910 5185229 5155353 2024-10-18T19:48:57Z Monedula 5 Категория:Статьи в журнале «Вестник Европы» 5185229 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Павел Степанович Попов | НАЗВАНИЕ = Япония и Китай в 1899-м году | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1900 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/p/popow_p_s/text_1900_yaponia_i_kitay.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-old | СТИЛЬ = text }} === ПОПОВ П. === <center>ЯПОНИЯ И КИТАЙ</center> === в 1899-м году === Опять незаметно прошел год, (См. статью того же автора: «Проблески пробуждения Китая», помещенную в январе 1899 г., стр. 186 и след., и полученную нами также из Пекина. — ''Ред.'') ознаменованный целой массой событий, из которых мы отметим важнейшие для того, чтобы судить: идет ли Китай вперед, и на основании прошедшего и настоящего гадать о будущем. В ряду этих событий, первое место занимают дела о движении против христианства, повторявшиеся в Хубэйской провинции: в И-чанпе, Цинь-чжоу и Син-го; в Чже-цзянской провинции: в Тай-чжоу, Хуан-янь, Тун-лу и Ло-цин; в Сычуаньской: в Чун-цине, Хэ-чжоу, Пи-сянь, Сюй-юн, Цзюнь-лян, Да-цзу, Ань-цю, Суй-нин, Ба-сянь и Шунь-цин; в Фу-цзяльской: в Цзяль-нин и Чжан-чжоу — против японских бонз: в Цэян-си: в Ань-жень, Гуй-си, И-ян, Нань-чэн и Гуань-синь; в Тибете: в Бао-ань; в Юнь-нани: в Мэн-цзы — было нападение на христиан и разрушение французского консульства и морской таможни; в Гуй-чжоу; в Хэ-нани: в Ань-ян, в Шань-дуне: в И-чжоу, Цзи-нань, Дэ-чжоу, Си-сян, Пинь-юань, Юй-чэн, Цао-чжоу, Гуань-чэн, Цзи-нин. Жень-пин, Пин-инь и Цзи-мо; в Чжи-ли: в Цзин-чжоу, Хо-цзянь и Шэнь-чжоу и в провинции Гань-су. Удовлетворение держав по всем этим делам состояло или в уступке территории, или, самое меньшее, в смещении властей, в возмещении материальных убытков и в возобновлении храмов. Невозможно допустить, чтобы не было средств к прекращению этих беспорядков. Но ясно одно, что здешнее правительство не стремится к превращению их и как бы смотрит на все это сквозь пальцы; а это ведет к тому, что гонители христианства признаются поборниками правды и хорошими людьми. Неудивительно, поэтому, что иностранцы, читая указ от 30 декабря, подозревали само правительство в потворстве этим «патриотам». Новым доказательством невозможного состояния внутреннего управления Китая служат теперь повсеместные беспорядки, производимые в различных местностях, а именно в Хубэйской провинции, в уездах: Цзянь-ши, Чан-ло и Цзянь-ли; в Кантонской, в уездах: Хуа-сянь, Шунь-дэ, Нань-хай, Э-цюань, Хэ-пин, Чан-пин, Лянь-пин (округ), Лу-фын, Син-нин, Гао-чжоу в Яй-чжоу (области); в Гуань-сиской: в У-чжоу и Лю-чжоу; в Шаньдунской: в Цзяо-чжоу, Гао-ми; в Ху-наньской: в Хэн-шань; в Цзян-сиской: в Цин-сяне; в Гуй-чжоуской: в Хуан-жене; в Фин-тяньской и Гирильской свирепствовали конные разбойники, а в Гань-су — магометане. Некоторые из этих беспорядков имели отношение к иностранной политике. Особенным несчастьем сопровождались беспорядки в бухте Гуанчжоу и Цзю-луне (Коулуне), стоившие здешнему правительству о-ва Сюн и местности Шэнь-чуань. Участниками всех этих беспорядков были местные жители, которые, несмотря на свою численность, представляли из себя нестройные толпы, занимавшиеся грабежом и разбоем, не имея каких-либо политических замыслов, за исключением двух, трех человек, далекие замыслы которых не могли быть осуществлены. Как бы то ни было, но эти беспорядки и движения против христиан доказывают, что внутреннее управление Китая, сравнительно с тем, что было несколько лет тому назад, не только не продвинулось вперед, но, напротив, отступило назад. Естественное дело, что, при внутреннем нестроении, и внешние напасти постоянно усиливаются. Обращаясь к внешней политике Китая, мы видим, что Германия заняла И-чжоу. Русские войска теснят китайцев в Порт-Артуре, а русские власти проводят границу на Ляо-дуне. Канада, с целью воспрепятствовать доступу китайцев, установила поголовную с них пошлину. Далее, русские потребовали права на сооружение железной дороги из Маньчжурии до Пекина, вытеснили в Цзинь-чжоуском округе китайцев, строго обходились с ними во Владивостоке и заключили с Англией договор об ограничении власти Китая. Италия требовала уступки бухты Сань-мынь в Чже-цзяне. Англия и Франция оспаривают друг у друга право на разработку минеральных богатств в Сычуани. Англия требует концессию на постройку железной дороги от Тай-юань до Си-ань, в Шэнь-си. В Сингапур ей запрещен доступ китайским рабочим. Для шанхайской международной концессии, не дожидаясь согласия китайского правительства, опубликованы правила. Иностранные державы добиваются учреждения международной концессии в Ин-коу (Ню-чжуан). Бельгия требует для себя концессию, или «сетлемент» в Ханькоу. Англичане торопят проведением бирманской границы. Президент французской республики отказывается принять в аудиенции китайского посланника. Французское правительство, при разграничении в бухте Гуанчжоу, предъявило шесть требований. Америка приглашает иностранные государства к открытию ворот в Китай, т. е., к открытию всего Китая для иностранной торговли. Все европейские государства в своих сношениях с Китаем, большей части, прибегают к угрозам и силе. Только одна Япония в прошлом году миролюбиво решила с ним несколько взаимных дел, а именно: открытие японских «сетлементов» в Фу-чжоу, Амое и Инкоу — и дела о беспорядках в Амое и нанесении японскому купцу побоев в Су-чжоу. Было также несколько дел, касавшихся сношений Японии с китайскими властями. Сюда относятся; переход Хань-янских железоделательных заводов и Ма-ань-шаньских каменноугольных копей к японцам, а также путешествие в Японию двух посланцев, Лю и Цина, и японских офицеров. Как видно, Япония обращается с Китаем с большим дружелюбием, чем другие державы. Со своей стороны, и Китай проявил также в нескольких случаях свою близость и доверие к Японии, а именно: в приглашении японцев в свои морские таможни, в намерении пользоваться японцами в Фу-чжоуских доках и японскими инструкторами для своих войск. Хотя еще и неизвестно, насколько справедливы последние два пункта, но так как о них говорят в чиновничьих сферах, то на них нельзя смотреть как на лишенные всякого основания, а тем более, в виду этих фактов, нельзя отрицать того, что дружественные отношения между Японией и Китаем приняли более интимный характер. Каковы же отношения самого Китая к иностранным державам? Китай заключил новый договор с Кореей и спорил с ней о границе у Тумыня; не признал англо-русского соглашения, ограничивающего его державные права, не разрешил иностранцам набирать и обучать китайцев военному делу, отказал в расчистке Ян-цзы-цзяна и вступлении китайцев в иностранное подданство. Но, кроме Кореи, ни одна из иностранных держав не обратила внимания на его запреты и протесты в том сознании, что Китай может сидеть и говорить, но не может подняться и действовать. И действительно, нигде государственный престиж не падал до такой степени, как в Китае. Вдобавок к этому, права на все важнейшие дороги попали уже в чужие руки, так что, в случае внезапной тревоги, Китай очутится в безвыходном положении. Лу-ханьская (ханькоу-пекинская) железная дорога попала в руки бельгийцев; тяньцзин-чжэньцзянская — к англичанам и немцам; тайюань-чжэньдинская — к русским; тайюань-сяньянская через Си-ань — к пекинскому англо-итальянскому синдикату; зашань-хайгуаньская — к англичанам; чжэньнань-лунчжоуская — к французам; хэнань-кайфынская до Чан-ша (в Ху-нани) — к бельгийцам, встретившим противодействие со стороны Англии. Несмотря на множество железных дорог, ни одна из них не представляется надежной, в смысле будущей китайской собственности, потому что неизвестно, когда эти, так называемые, железнодорожные займы будут погашены. Ежегодный баланс заключается министерством финансов с приблизительным дефицитом в 20 милл. лан. В виду этого, в нынешнем году приложены были все усилия к изысканию новых средств. Но в чем же выражаются эти усилия и какие принимаются к этому меры? Министру Ган-и велено было отправиться в провинции Цзян-су и Кантон, где, в качестве фискала, он обшарил все, что только можно было обшарить. Поднят вопрос об увеличении таможенной пошлины и изменены правила взимания пошлин у Хадамыньских ворот в Пекине. Вопрос об увеличении таможенной пошлины в портах еще не разрешен, но если бы он и прошел в желательном для Китая смысле, — не помог бы делу, так как думают сделать экономию на упразднении школ в Цзян-нани и торговой палаты в Шанхае. Отказ человека от пищи, вследствие того, что он когда-то подавился, вызвал бы в людях непритворное изумление. Цель вышеизложенного обзора, помещенного в издаваемой японцами в Тянь-цзине газете, как и всей вообще ее деятельности, заключается в том, чтобы показать Китаю, что единственным надежным другом, союзником и спасителем Китая в его тяжких современных испытаниях может быть только Япония, и что только во временном, тесном союзе их между собой лежит единственная возможность восстановления престижа и значения желтой расы на принадлежащем ей, в силу естественных и исторических условий, азиатском материке. Нечего говорить, что вся японская пресса действует в том же духе, но даже издаваемый в Иокогаме бежавшим в Японию китайским прогрессистом Лян Ци-чао журнал «Цин-и-бао» («The China descussion») является также рьяным поборником и выразителем этой идеи, бессознательно содействуя осуществлению якобы — мирной политики Японии, всецело направленной к полному подчинению его родины исключительному влиянию этого бойкого и энергичного государства. Не так давно, а именно в 38 номере этой газеты, от 27-го марта, помещена передовая статья под заглавием: «Вопрос о жизни или смерти Китая решается в настоящее время». Обращаясь к причинам гибели Китая при прежних династиях и признавая такими: женское правление, евнухов, временщиков, мятежников и иностранцев, автор с горечью замечает, что все эти факторы, из которых, как учит история, даже одной было достаточно для гибели Китая, в настоящее время находятся в нем налицо во всей своей совокупности. Но несмотря на это, по мнению автора, Китай, благодаря своей удивительной способности размножаться, терпению, выносливости, трудолюбию своего населения, его коммерческим и промышленным способностям, не может погибнуть, если только народ его сбросит с себя апатию к общим интересам, воспитанную в нем веками тысячелетнего деспотизма, проникнется духом патриотизма и последует примеру Японии, которая должна быть его учительницей на пути прогресса и цивилизации. Эти стремления Японии на учительство и руководство Китая в деле пересоздания всего строя его жизни еще с большей ясностью и настойчивостью развиваются в другой статье того же журнала — о «Поддержании целости Китая». По мнению ее автора, Китай может избежать новых захватов только в том случае, если извне охрану его неприкосновенности примет на себя дружественное государство, а внутри партия патриотов станет во главе реформационного движения. Таким охранителем и другом является опять-таки Япония. При настоящих политических условиях, — говорится далее, — когда Россия, благодаря финансовым затруднениям, может только сосредоточить все свои силы на сибирской дороге и Маньчжурии, когда Франция опасается внутренних смут, а Германия недостаточно сильна на море, — она одна, даже без помощи Англии и Америки, может принять на себя обязанность охранения неприкосновенности Китая, но только при условии соответственного реформационного движения в самом Китае, без которого раздел Китая является делом роковым, неизбежным. Война с Японией, — продолжает автор, — была хотя и сильным, но спасительным лекарством для Китая, вызвавшим в нем сознание необходимости коренных преобразований. Сознание это с особенной силой сказывается в южном Китае, где не только ученый класс, но даже представители высшей провинциальной власти, как бы пробудившись от глубокого сна, все заговорили о необходимости подражания Японии. Голос этот, разнесшийся по всему обширному бассейну Ян-цзы-цзяна, указывает на то, что дело китайских реформаторов, сложивших свои головы во время сентябрьского переворота 1898 г., не погибло окончательно; он коснулся даже закоренелых консерваторов центрального правительства, как то доказывает посольство гг. Лю и Цина в Японию, и хотя слухи о заключении этой миссией союза с Японией принадлежат к области чистейшего вымысла, но сам факт отправления ее указывает на новые веяния в высших правительственных сферах Китая. Таким образом, — продолжает рассуждать автор, — самые закоснелые ретрограды мало-помалу начинают сознавать, что спасение Китая от угрожающей ему судьбы возможно только при помощи преобразований; поиск убежища под крылом России, в конце концов, дело не надежное, и потому замечается движение в пользу сближения с Японией и опоры на нее. Так, мы видим, что за последние годы число представителей китайского ученого сословия, направляющихся с образовательной целью в Японию, с каждым днем все более и более увеличивается; из провинций Ху-наньской, Кантонской, Цзян-суской, Чже-цзянской, Ху-бэйской, Цзян-сиской, Фу-цзяльской, Сычуаньской, Ань-гуйской и Пекинской, китайские ученики гурьбой тянутся в Японию, кто на казенный, а кто и на собственный счет. Население Южного Китая с большим энтузиазмом относится к сближению с Японией, наперерыв старается выразить ему свое расположение и в деле образования и торговли думает заручиться ее содействием. Таков взгляд японской и прогрессисткой китайской прессы на отношения Китая и Японии. Всматриваясь в деятельность японского правительства по отношению к Китаю, мы действительно не можем не видеть, что она всецело направлена к возможно тесному сближению с ним, как страной единоплеменной и одноязычной, на почве снабжения его всеми необходимыми знаниями для противодействия стремлениям белой расы. Надо сказать, что характер деятельности иностранных держав, далеко не внушающий доверия Китаю и скорее наполняющий его чувствами страха и опасения за будущее, много содействует осуществлению небескорыстных планов Японии, выставляя перед ним ее одну в ореоле блюстительницы права и доброжелательницы Китая. Только полное сознание своей беспомощности могло заставить гордый Китай склониться перед державой, к которой в течение долгого ряда веков он не питал другого чувства кроме презрения, и искать у нее помощи. Близость к Японии, дешевизна заимствования всех необходимых для самозащиты и самосохранения знаний и, наконец, сознание, что китайцы, получающие просвещение от японцев менее, чем в какой-либо другой стране, рискуют потерей своего национального облика, играют, вероятно, известную роль в предпочтении Японии. Как бы то ни было, но такие факты, как открытие японо-китайских школ в Су-чжоу, Амое и других местах, приглашение японцев в качестве наставников и инструкторов в военные и гражданские школы Сы-гуани, Ань-гуйя и Хубэйя, учреждение японо-китайских торговых ассоциаций и японо-китайских школ в Японии, отправление в Японию значительного количества китайских воспитанников, явное предпочтение, отдаваемое японцам некоторыми высшими провинциальными властями, с таким видным администратором и государственным человеком во главе, как гу-гуаньский генерал-губернатор Чжан Чжи-дун, несомненно говорит за сближение Японии с Китаем. Задавшись, по-видимому, совершенно серьезной мыслью достигнуть действительных результатов в деле обновления, или правильнее японизации Китая, обе дружественные державы, в виду разных политических соображений, без сомнения постараются выработать, если уже не выработали, для выполнения этой задачи, известный, определенный план. Этот план, вероятно, будет заключаться в том, что из Китая будет отправлен в Японию более или менее значительный контингент молодых людей, для приобретения там основательных знаний по разным специальным предметам, необходимым для разных отраслей государственной, промышленной и торговой деятельности. Эти воспитанники и составят ядро будущих деятелей в обновлении и усилении Китая. Впрочем, идея сближения Японии с Китаем — дело не новое. Она зародилась еще до японо-китайской войны, в начале девяностых годов, когда в Японии образовалось «Общество Великого Восточного Союза», в списках которого мы видим японских государственных людей, и на открытии которого, тоже, вероятно, в качестве члена, присутствовал посланник богдыхана, сын Ли Хун-чжана, Ли Цзин-фын, в своей речи отнесшийся вполне сочувственно к идее союза, поставившего своим девизом: «Азия для представителей монгольской, или желтой расы». Идеи этого союза нашли себе горячего поборника в лице рьяного противника иностранцев вообще и русских в особенности, члена японской палаты депутатов Аомото, который, в видах наибольшего распространения идей пан-монголизма, издал в Токио, в 1893 г., на китайском языке, как доступном пониманию всех культурных представителей монгольской расы: китайцев, японцев, корейцев и индокитайцев, брошюру под заглавием: «Великий Восточный Союз». Брошюра эта, по словам издававшейся японцами в Чемульпо газеты «Корейский Вестник» («Чао-сянь-бо»), поднесенная китайскому богдыхану и корейскому королю, представляет политический катехизис Японии, направленный к созданию на азиатском востоке исключительного господства желтой расы, с образованием из членов ее федерации государств, конечно, во главе с Японией, которая, как наиболее усвоившая плоды западной цивилизации, возьмет на себя просветительную деятельность и подготовку членов союза к борьбе с белой расой. Форма союза, проводимая автором, это — независимость членов союза к своей внутренней политике и решение союзным сеймом всех вопросов внешней политики, а равно и внутренней, по вопросам, касающимся общих интересов союза. Ближайшим объектом, в выполнении преследуемой задачи, автор ставит союз с Кореей, как настоятельно необходимый противовес распространению грозного владычества России на востоке Азии. Что же касается присоединения к этому союзу Китая, то автор брошюры, не уверенный в том, чтобы он присоединился к нему на общих основаниях, допускал, что он мог приступить к нему с единственным обязательством солидарности его в борьбе против белой расы. С возникновением, в 1894 г., войны между Японией и Китаем, «Общество Великого Восточного Союза» прекратило свое существование, но в последние годы оно снова возродилось под именем «Восточно-азиатского Общества» и имеет своей ближайшей целью — содействовать возможно тесному сближению между собой Китая и Японии. {{right|П. Попов.}} Пекин 15 апр. 1900. '''Текст воспроизведен по изданию: Япония и Китай в 1899 г. // Вестник Европы, № 6. 1900''' Оригинал [http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/China/XIX/1880-1900/Popov_P_S/jap_china_1899.htm <u>здесь</u>] [[Категория:Импорт/lib.ru/Страницы с внешними ссылками]] [[Категория:Статьи]] [[Категория:Статьи в журнале «Вестник Европы»]] [[Категория:Публицистика 1900 года]] [[Категория:Павел Степанович Попов]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Павел Степанович Попов]] [[Категория:Китай]] [[Категория:Япония]] fu2p4bfrg8hblzpu9e0s8g8tewqodrg 0 1101041 5185226 5180593 2024-10-18T18:45:51Z Sergey kudryavtsev 265 Sergey kudryavtsev переименовал страницу [[Бальное платье (Херцег)/ДО]] в [[Бальное платье (Херцег)/РВ 1900 (ДО)]] без оставления перенаправления 5180593 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Ференц Херцег | НАЗВАНИЕ = Бальное платье | ПОДЗАГОЛОВОК = | ЧАСТЬ = | СОДЕРЖАНИЕ = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | ДАТАСОЗДАНИЯ = | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = hu | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 1900 | ИСТОЧНИК = [http://az.lib.ru/h/herceg_f/text_1900_balnoe_platie-oldorfo.shtml az.lib.ru] | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ВИКИПЕДИЯ = | ВИКИЦИТАТНИК = | ВИКИНОВОСТИ = | ВИКИСКЛАД = | ДРУГОЕ = Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», № 12, 1900. | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = 1 <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = | ЛИЦЕНЗИЯ = PD-RusEmpire | СТИЛЬ = text }} === ФЕРЕНЦЪ ГЕРЦЕГЪ. === <center>СЪ ВЕНГЕРСКАГО.</center> === Бальное платье. === Былъ поздній вечеръ. Росшее передъ дачей старое каштановое дерево сыпало съ высоты частый цвѣточный дождь. Лиза постановила на обѣденный столъ маленькіе атласные башмачки, которые только-что принесли, потомъ раскрыла отороченный лебяжьимъ пухомъ бальный вѣеръ и протанцовала вокругъ стола польку, насвистывая какой-то задорный мотивъ. Она умѣла свистать не хуже любаго казачка. — Послушай, дядя Бени, сказала она мнѣ, — ты увидишь, что я сегодня сведу съ ума двухъ трехъ человѣкъ. Гладкая бѣлая юбка, открытый лифъ въ сборочкахъ, пышные рукава, по локоть, вотъ и все… Просто до смѣшнаго, но очаровательно мило! Я былъ убѣжденъ что она приведетъ въ исполненіе свое намѣреніе относительно двухъ трехъ человѣкъ; эта дѣвочка за послѣднее время грозила стать прехорошенькой. Тоненькая, стройная, подвижная, немножко капризная, немножко порывистая, но въ общемъ очень милая. Даже самъ я лишь съ усиліемъ воли иногда могъ выдерживать привилегированную роль дядюшки, на которую меня обрекало родство, а еще больше начинавшая лысѣть голова. Тѣмъ временемъ въ комнату ворвался Арнадъ, старшій братъ Лизы. Онъ въ первый разъ въ жизни надѣлъ фракъ, былъ неуклюжъ какъ лягавый щенокъ и взволнованъ точно предъ испытаніемъ зрѣлости. — Какъ, Лиза, ты еще не готова? — Да вѣдь портниха еще не принесла мнѣ платья! Арнадъ вынулъ большіе золотые часы которые получилъ, стъ меня взаймы на этотъ вечеръ. — Въ такомъ случаѣ ты опоздаешь: уже девять часовъ! — Боже мой! Дѣвушка ахнула и выбѣжала на балконъ. Чрезъ дорогу въ темнотѣ сіяли окна кургауза огненными четыреугольниками; вѣтеръ доносилъ отрывочные звуки музыки. Вдругъ Арнадомъ овладѣла бальная лихорадка; онъ нервно втиснулъ свои большія руки въ бѣлыя перчатки. — Вѣдь вы, женщины, никогда не умѣете собраться во время! произнесъ онъ съ заимствованною у отца ворчливостью. — Платье сію минуту должно быть здѣсь, увѣряла Лиза которая начинала побаиваться. — Ужь конечно я ждать не стану, упорствовалъ мальчикъ; — я членъ комитета, я долженъ ввести въ залу красивую госпожу Мароти! Онъ ушелъ. Лиза готова была расплакаться. — Ахъ, эта красивая Мароти! Она уже не пренебрегаетъ кокетствомъ даже съ такимъ мальчишкою! Она сердилась на портниху, но бранила m-me Мароти, какъ всякая кокетливая дѣвушка которая терпѣть не можетъ кокетливыхъ дамъ. Потомъ она надѣла перчатки и башмачки, посыпала немного рисовой пудры на слегка загорѣвшее за лѣто лицо и сѣла противъ меня въ домашнемъ платьѣ. Она ждала изо всѣхъ силъ напрягая нервы, въ мучительномъ нетерпѣніи. Мать ея, качая вколотымъ въ волосы пучкомъ перьевъ и шелестя шелковымъ шлейфомъ, тоже въ возрастающемъ волненіи ходила взадъ и впередъ по комнатѣ. Платье все еще не хотѣло являться. Томительное возбужденіе заразило даже меня. — Ахъ, эта портниха! повторяли время отъ времени обѣ женщины, возводя глаза къ небу. У Лизы было доброе сердечко, но я все-таки подозрѣваю что въ эту минуту она безъ сожалѣнія препроводила бы неисправную мамзель въ застѣнокъ инквизиціи. — А я между тѣмъ уже получила приглашеніе, сказала дѣвушка въ отчаяніи. — Отъ доктора? спросилъ я. Въ другое время, когда я упоминалъ доктора, она обыкновенно краснѣла и начинала безъ причины бранить меня; теперь же она только грустно кивнула головою. Арнадъ опять примчался. Волосы у него были всклокочены, галстухъ съѣхалъ на ухо, отъ фрака пахло мускусомъ. — Платья все еще нѣтъ? А тамъ уже взапуски танцуютъ. Сейчасъ тамъ идетъ кадриль! Онъ принялъ позу танцующаго и началъ грести по комнатѣ длинными ногами. — Милый Арнадъ, выговорила Лиза сдавленнымъ голосомъ, — скажи доктору чтобы онъ подождалъ, чуточку подождалъ; платье сію минуту принесутъ… Арнадъ отвелъ сестру въ уголъ и сталъ перешептываться съ нею. Вѣроятно онъ просилъ денегъ, потому что Лиза вынула свое перламутровое портмоне. Въ другое время она не бывала особенно таровата, но теперь ей какъ бы хотѣлось наложить на Арнада обязательство чтобы тотъ добросовѣстно переговорилъ съ докторомъ. Когда Арнадъ ушелъ, дѣвушка вышла опять на балконъ и стала смотрѣть влажными глазами на окна танцовальной залы. Изъ ближней оранжереи геліотропы струили благовоніе, которое носилось жгучими, одуряющими волнами. По ту сторону дороги какъ разъ подали знакъ къ кадрили. Лиза повѣсила голову и въ отвѣтъ на короткій ритурнель, прозвучавшій въ тепломъ сумракѣ задорно какъ звонкій вопросъ, внезапно разрыдалась. Я взялъ ее за руку. — Не ребячься, Лиза! Мать ея тоже погладила свою любимицу по головѣ. Только бы она никогда не узнала большихъ огорченій! Опять вошелъ Арнадъ. На этотъ разъ онъ былъ взбѣшенъ. — Какое безстыдство! воскликнулъ онъ. — Я вызову доктора на дуэль! Я еще двѣ недѣли тому назадъ ангажировалъ m-me Мароти, а теперь она лжетъ будто ее еще раньше пригласилъ докторъ. Мнѣ же хотятъ навязать Мальчи, эту глупую школьницу: она вѣчно хихикаетъ, когда скажешь что-нибудь серіозное! Лиза поблѣднѣла. Госпожа Мароти танцуетъ съ докторомъ… съ ''ея'' докторомъ! Черезъ дорогу началась кадриль; съ веселыми, бодрящими звуками музыки сливался крикливый голосъ распорядителя. Лиза мрачно смотрѣла въ пространство. Вѣроятно она думала о красивой Мароти которая теперь съ улыбкою изгибается въ танцахъ и игриво кокетничаетъ съ докторомъ… съ ''ея'' докторомъ! Въ это время на дорогѣ раздался стукъ быстро приближавшагося экипажа. У Лизы блеснули глаза… Платье! Я схватилъ шляпу и побѣжалъ навстрѣчу къ экипажу. То было не платье: два офицера пріѣхали на балъ. — Ну? спросила блѣдная Лиза, когда я вернулся. — Не то! О, я почти чувствовалъ какъ жестокая, болѣзненная стрѣла пронзила сердце дѣвушки и весь міръ. Все накопившееся въ душѣ раздраженіе она съ пламенною ненавистію обратила противъ m-me Мароти, доктора, мамзели и всего свѣта. Она безмолвно стояла въ оконной нишѣ, прижимаясь горячимъ лбомъ къ холоднымъ стекламъ, и по біенію въ вискахъ считала летѣвшія секунды. Отъ скуки я началъ примѣрять передъ зеркаломъ монокль. Стрѣлка стѣнныхъ часовъ съ ужасающею быстротою бѣжала по кругу. Наконецъ, мать подошла къ Лизѣ. Она была уже въ домашней блузѣ. — Лучше всего будетъ если ты ляжешь спать, дѣвочка. — Спать?! разрыдалась Лиза. — Четверть двѣнадцатаго, мы ни въ какомъ случаѣ не можемъ идти, даже если и принесутъ твое платье. Дѣвушка повѣсивъ голову дала матери поцѣловать себя, потомъ протянула мнѣ холодную ручку и ушла въ свою комнату. Нѣкоторое время мы еще слышали ея тихій плачъ; потомъ она замолкла. — Она доплакалась до того что заснула, сказала мать. — Въ дѣтствѣ тоже такъ обыкновенно бывало. Я ушелъ съ дачи полный жажды мщенія этой мамзель. Остальное я знаю только изъ разказовъ. Говорятъ что послѣ полуночи, когда по ту сторону дороги дѣло дошло до котильона, вдругъ страшный, внезапный грохотъ нарушилъ мирную дремоту жителей дачи. Въ комнатѣ Лизы грянулъ выстрѣлъ! По длинной амфиладѣ комнатъ пронесся крикъ испуга, забѣгали женщины съ искаженными лицами, потомъ выломали дверь въ комнату Лизы. Дѣвушка металась на диванѣ, рыдая и пряча лицо. На коврѣ лежалъ револьверъ-бульдогъ который легкомысленный Арнадъ обыкновенно держалъ возлѣ своей кровати чтобы защитить дамъ въ случаѣ неожиданнаго нападенія разбойниковъ. — Доктора, скорѣе доктора! Докторъ явился, онъ пришелъ прямо съ бала. Въ петлицу его фрака была воткнута бѣлая астра, подъ мышкою онъ держалъ складной цилиндръ. То былъ стройный молодой человѣкъ Онъ бросилъ быстрый взглядъ на руку Лизы, на которой виднѣлась красная царапина, и убѣдился что опасности нѣтъ. Поэтому онъ обратилъ свое вниманіе на мать дѣвушки заболѣвшую отъ испуга. Потомъ онъ послалъ горничную въ аптеку кургауза за пакетомъ карболовой ваты. До возвращенія горничной онъ остался наединѣ съ больною. — Почему вы это сдѣлали? спросилъ онъ грустно. Дѣвушка, конечно, не отвѣтила. Въ ея страстной душѣ теперь упрямство одержало верхъ. Она все-таки умретъ! Она не будетъ ни шевелиться, ни говорить, не тронется съ мѣста, пока какъ-нибудь не умретъ сама собою. — Почему вы не отвѣчаете! Нѣтъ отвѣта! Докторъ дерзко приподнялъ подбородокъ Лизы; лицо дѣвушки вспыхнуло, и она крѣпко зажмурилась. Тутъ докторъ пересталъ сдерживать подавленный гнѣвъ; съ тою грубостью, которую врачи считаютъ своею льготою, онъ сказалъ: — Знаете-ли что? Вы глупая дѣвочка. Лиза слабо ахнула, но не пошевелилась; только углы ея губъ дрожали, какъ будто она собралась плакать. — Вы хотѣли умереть, потому что вамъ не принесли платья? Съ какимъ же лицомъ предстали бы вы передъ вашимъ Создателемъ? Видите, вы были бы смѣшны еслибы не возбуждали такой жалости. Лиза нарушила обѣтъ. Она заговорила! — Чего вы хотите? Ступайте танцовать! — Лиза! — Ступайте, ступайте! Васъ ждетъ красивая Мароти! — Лиза! При чемъ здѣсь Мароти? — Мнѣ все равно! Танцуйте съ нею хоть всѣ кадрили! — Я… кадрили… съ m-me Мароти! — Вѣдь танцовали же вы съ нею первую! — Я совсѣмъ не танцовалъ, потому что ждалъ васъ… М-me Мароти танцовала съ асистентомъ… — Значитъ, съ другимъ докторомъ… Въ этомъ мѣстѣ мои соглядатаи противорѣчатъ другъ другу. Одинъ изъ нихъ, Арнадъ, утверждаетъ что войдя къ Лизѣ онъ засталъ доктора на колѣнахъ, на коврѣ; а горничная, напротивъ, вернувшаяся изъ аптеки въ то же самое мгновеніе, увѣряетъ что молодой ученый былъ поглощенъ осмотромъ раны. Правда лишь то что когда я утромъ со всѣхъ ногъ поспѣшилъ на дачу, раненая занималась нашиваніемъ новой ленты на шляпу. — Лиза, правда ли то что я слышалъ? — А что ты слышалъ? спросила она съ самымъ невиннымъ лицомъ. — О ночномъ происшествіи… Дѣвушка показала свои бѣлые зубки. — Да, докторъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе. Потомъ она спокойно откусила нитку, хотя ножницы лежали тутъ же подъ рукою. — Я удивляюсь доктору: я на тебѣ не женился бы. Дѣйствительно, пора, пора было ей… пріобрѣсти умнаго мужа! {{right|''"Русскій Вѣстникъ", № 12, 1900''}} [[Категория:Рассказы]] [[Категория:Переводы с венгерского языка]] [[Категория:Ференц Херцег]] [[Категория:Литература 1900 года]] [[Категория:Импорт/lib.ru]] [[Категория:Импорт/az.lib.ru/Ференц Херцег]] gofqieoepxag3pm5ggjsq94pq9wlqo8 14 1113461 5185209 4831065 2024-10-18T14:42:18Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185209 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1933]] [[Категория:Документы СССР 1933 года]] lsyw2us8w08wjvneqnlem9i6auiqylu 14 1113462 5185210 4831103 2024-10-18T14:42:38Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185210 wikitext text/x-wiki [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК|1935]] [[Категория:Документы СССР 1935 года]] 9ftilg88fa69v5mynaym2qg8vpkn7bw 14 1121373 5185163 4561983 2024-10-18T13:16:26Z Sergey kudryavtsev 265 5185163 wikitext text/x-wiki __HIDDENCAT__ {{Импорт текстов/az.lib.ru/категория автора}} [[Категория:Импорт/lib.ru/Категории авторов|Жукова]] [[Категория:Мария Семёновна Жукова]] itfov9iummq81jjgf7u71e7zyytc9au 14 1145359 5185188 4833228 2024-10-18T14:35:40Z Fotisgrek 3589 категоризация 5185188 wikitext text/x-wiki [[Категория:Документы СССР 1925 года]] [[Категория:Постановления ВЦИК|1925]] rzme6607ueqqtju8dj7czykqrr1y7lg 104 1158832 5185259 5096656 2024-10-19T11:28:16Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185259 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|864|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> '''6){{nnbsp}}по просьбам об устранении судей;''' '''7){{nnbsp}}по делам брачным и о законности рождения;''' '''8){{nnbsp}}по просьбам о выдаче свидетельств на право бедности;''' '''9){{nnbsp}}по делам о взыскании вознаграждения за вред и убытки, причиненные распоряжениями должностных лиц административного ведомства, а также о взыскании убытков с чинов судебного ведомства.''' <center><small>1804 ноября 20 (41477), ст. 343, 1325 и 1334.</small></center> В губерниях Варшавского судебного округа прокурор дает заключение еще по следующим делам: 1) касающимся прав гражданского состояния и по делам замужних женщин, не получивших уполномочия от своих мужей, и 2) по делам, в которых ходатайство лежит на обязанности попечителей (ст. 1522) В губерниях прибалтийских — по делам, кроме означенных 343 ст., — лиц, признанных в установленном порядке расточителями, а равно по делам, касающимся богоугодных, человеколюбивых и общеполезных заведений (ст. 1815). По проекту нового устава, и в Империи прокурор должен давать заключения по делам лиц, объявленных расточителями (п. 3 ст. 200). {{ls|Цель закона.}}I. Участие прокурорского надзора в некоторых гражданских делах имеет своим источником то воззрение составителей устава, которое они имели на будущих прокуроров, предполагая, что они будут в полном смысле слова блюстителями закона, глубоко знающие теоретическую сторону права, как процессуального, так и материального, и практически знакомые с формами и обрядами судопроизводства; что они будут не только наблюдать, чтобы интересы лиц и учреждений, требующих особого попечительства правительства, охранялись точным применением закона, но и являться носителями высшего знания права, лучшими толкователями закона и наставниками судей и адвокатуры: «заключения прокуроров, писалось в одном мнении при обсуждении рассматриваемого места устава (см. мотив под 345 ст.), имеют важность не для одного дела, а вообще ''для направления судебных мест к единству в применении закона''… их заключения могут быть собираемы в особые сборники ''для {{Перенос|руковод|ства}}''<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> s08squxiz3zxsfx81f34xcsx07rg8za 104 1158833 5185262 5096657 2024-10-19T11:31:01Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185262 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|865}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> ''{{Перенос2|руковод|ства}} к правильному и единообразному применению закона''». По сему предполагалось, чтобы заключения свои прокуроры давали на письме, а не на словах, потому что «прокуроры должны давать заключения по самым трудным вопросам, требующим всегда подробных разъяснений и кабинетных трудов. Нередко же в одном заседании докладывается значительное число дел: в таких случаях ''судьям было бы слишком трудно, и почти невозможно'', удержать в памяти все существенные доводы прокуроров и принять их ''в руководство'' при секретном обсуждении вопросов, на основании коих должно быть постановлено решение» (там же). Если же это мнение не было принято, то не потому, что кто-либо сомневался в возможности знания и добросовестности отношения к делу лиц прокурорского надзора, а чуть ли не единственно потому, что если обязывать прокуроров давать свои заключения на письме, то многие из них никогда не выучатся говорить», а в противном случае, «весьма вероятно, что между ними явятся даже люди, обладающие ораторским красноречием» (там же). Вот это-то воззрение на способности, знание и опытность будущих прокуроров и было причиною того, что составители уставов находили невозможным устранить прокурорский надзор от участия в таких делах, которые требуют особого попечения правительства: степень участия прокуроров в действиях судебных мест по делам гражданским условливается сущностью состязательного процесса, на основании коего судьи никогда не должны действовать по непосредственному своему усмотрению, но обнаруживают свою деятельность только по требованию сторон и при том в пределах, в этом требовании или просьбе указанных. Такое значение судьи, установляя правильное отношение между ним и тяжущимся, способствует развитию в судьях беспристрастного воззрения на дело; но оно не представляло бы достаточного обеспечения в достижении истины, если бы при суде не было, кроме судей, ''представителя точного разума действующих узаконений, и защитника'' '''во имя закона''' тех лиц, юридических или физических, кои, по естественному порядку вещей, не могут лично предстать пред судом, и представители коих не могут, по положению своему, принимать непосредственного участия в деле» (мотив под 343 ст.).<noinclude><!-- --> <references /> {{колонтитул|||<small>55</small>}}</div>{{sidenotes end}}</noinclude> 4zu6y6fag56z42mahaahyi04pgaxomd 104 1158834 5185263 5096658 2024-10-19T11:34:32Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185263 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|866|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> На сколько же в действительности лица прокурорского надзора оправдали надежды, возлагавшиеся на них творцами уставов? Теперь, после сорокапятилетней деятельности новых судов и состоящих при них прокуроров, на этот вопрос может быть дан вполне точный ответ: за весьма и весьма редкими исключениями, во всех низших судебных инстанциях лица прокурорского надзора не являются не только носителями высшего знания и опытности, людьми способными разрешать наиболее трудные вопросы, учить и наставлять судей, но и сколько-нибудь сносными учениками последних в деле гражданского права и процесса. О самостоятельной разработке юридических вопросов, даже о прочтении тех дел, по коим от них требуются заключение, в огромном большинстве случаев и речи не бывает. Все сводится к тому, что за 10, за 20 минут до открытия заседания гражданского отделения товарищ прокурора, очень редко сам прокурор, являются в совещательную комнату и просят, чтобы их «начинили». Начинка ограничивается тем, что ему говорят: по такому-то делу следует сказать то-то; по такому то-то. Об обстоятельствах дела, о доказательствах, о смысле закона говорится только тогда, когда поучающий учителя сам интересуется делом, или когда даваемое наставление представляется поучающему «несколько странным», «противоречащим совести». С такими вот знаниями лицо прокурорского надзора является в зале заседания и с краткостью, которой мог бы позавидовать любой лакедемонец, дает свои заключения — «полагал бы, в иске отказать»; полагал бы, «допросить свидетелей», «произвести осмотр» и т. п. Бывает иногда, что, к крайнему соблазну присутствующей публики, прокурор перепутает только что наброшенные заключения и дает их совершенно невпопад: — «полагал бы в иске отказать» и получает в ответ:— «Суд постановил: утвердить такого-то малолетнего в правах такого-то наследства», и т. п. Тем не менее, проект нового устава сохраняет этот институт во всей целости и даже расширяет его правилом о делах расточителей. {{ls|Неустойчивость сената во взглядах на заключения прокурора.}}II. Но мы не должны обойти молчанием одной из этих причин, особенно ослабляющих значение прокурорских {{Перенос|за|ключений}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> o1r6lgyjnwjw999p195tz94syvug95j 5185265 5185263 2024-10-19T11:34:44Z Ratte 43696 5185265 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|866|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> На сколько же в действительности лица прокурорского надзора оправдали надежды, возлагавшиеся на них творцами уставов? Теперь, после сорокапятилетней деятельности новых судов и состоящих при них прокуроров, на этот вопрос может быть дан вполне точный ответ: за весьма и весьма редкими исключениями, во всех низших судебных инстанциях лица прокурорского надзора не являются не только носителями высшего знания и опытности, людьми способными разрешать наиболее трудные вопросы, учить и наставлять судей, но и сколько-нибудь сносными учениками последних в деле гражданского права и процесса. О самостоятельной разработке юридических вопросов, даже о прочтении тех дел, по коим от них требуются заключение, в огромном большинстве случаев и речи не бывает. Все сводится к тому, что за 10, за 20 минут до открытия заседания гражданского отделения товарищ прокурора, очень редко сам прокурор, являются в совещательную комнату и просят, чтобы их «начинили». Начинка ограничивается тем, что ему говорят: по такому-то делу следует сказать то-то; по такому то-то. Об обстоятельствах дела, о доказательствах, о смысле закона говорится только тогда, когда поучающий учителя сам интересуется делом, или когда даваемое наставление представляется поучающему «несколько странным», «противоречащим совести». С такими вот знаниями лицо прокурорского надзора является в зале заседания и с краткостью, которой мог бы позавидовать любой лакедемонец, дает свои заключения — «полагал бы, в иске отказать»; полагал бы, «допросить свидетелей», «произвести осмотр» и т. п. Бывает иногда, что, к крайнему соблазну присутствующей публики, прокурор перепутает только что наброшенные заключения и дает их совершенно невпопад: — «полагал бы в иске отказать» и получает в ответ: — «Суд постановил: утвердить такого-то малолетнего в правах такого-то наследства», и т. п. Тем не менее, проект нового устава сохраняет этот институт во всей целости и даже расширяет его правилом о делах расточителей. {{ls|Неустойчивость сената во взглядах на заключения прокурора.}}II. Но мы не должны обойти молчанием одной из этих причин, особенно ослабляющих значение прокурорских {{Перенос|за|ключений}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> i35eumdsap2ed96va4ncczby32l0ya1 5185266 5185265 2024-10-19T11:36:33Z Ratte 43696 5185266 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|866|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> На сколько же в действительности лица прокурорского надзора оправдали надежды, возлагавшиеся на них творцами уставов? Теперь, после сорокапятилетней деятельности новых судов и состоящих при них прокуроров, на этот вопрос может быть дан вполне точный ответ: ''за весьма и весьма редкими'' исключениями, во всех низших судебных инстанциях лица прокурорского надзора не являются не только носителями высшего знания и опытности, людьми способными разрешать наиболее трудные вопросы, учить и наставлять судей, но и сколько-нибудь сносными учениками последних в деле гражданского права и процесса. О самостоятельной разработке юридических вопросов, даже о прочтении тех дел, по коим от них требуются заключение, в огромном большинстве случаев и речи не бывает. Все сводится к тому, что за 10, за 20 минут до открытия заседания гражданского отделения товарищ прокурора, очень редко сам прокурор, являются в совещательную комнату и просят, чтобы их «начинили». Начинка ограничивается тем, что ему говорят: по такому-то делу следует сказать то-то; по такому то-то. Об обстоятельствах дела, о доказательствах, о смысле закона говорится только тогда, когда поучающий учителя сам интересуется делом, или когда даваемое наставление представляется поучающему «несколько странным», «противоречащим совести». С такими вот знаниями лицо прокурорского надзора является в зале заседания и с краткостью, которой мог бы позавидовать любой лакедемонец, дает свои заключения — «полагал бы, в иске отказать»; полагал бы, «допросить свидетелей», «произвести осмотр» и т. п. Бывает иногда, что, к крайнему соблазну присутствующей публики, прокурор перепутает только что наброшенные заключения и дает их совершенно невпопад: — «полагал бы в иске отказать» и получает в ответ: — «Суд постановил: утвердить такого-то малолетнего в правах такого-то наследства», и т. п. Тем не менее, проект нового устава сохраняет этот институт во всей целости и даже расширяет его правилом о делах расточителей. {{ls|Неустойчивость сената во взглядах на заключения прокурора.}}II. Но мы не должны обойти молчанием одной из этих причин, особенно ослабляющих значение прокурорских {{Перенос|за|ключений}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> nd8jni5mhii09js76saqfgcebtcmtfm 104 1158835 5185267 5096659 2024-10-19T11:40:05Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185267 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|867}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> {{Перенос2|за|ключений}}, а именно — крайнюю неустойчивость правительствующего сената во взглядах его на этот предмет и постоянные колебания то в ту, то в другую сторону. Из множества тех решений его, в которых рассматривался этот вопрос, выводится то заключение, что недача прокурором своего заключения по тем делам, по которым оно требуется законом, служит поводом кассации в тех только случаях, когда обсуждавшийся вопрос разрешен судом неправильно; если же он разрешен правильно, то, хотя бы прокурор и не давал заключения, нарушения существенных форм судопроизводства в этом пет. Это положение сам сенат высказывает совершенно открыто (67 № 290; 68 № 613; 73 № 726; 74 № 153 и мн. др.). Вследствие этого мы видим постоянные противоречия: то решения низших инстанций отменяются за нарушение 343 ст. (67 №№ 299, 374, 410, 500; 69 №№ 530, 377, 542, 819; 70 №№ 530, 856, 1070, 1265, 1280, 1432, 1488, 1549, 1939; 71 №№ 96, 370, 434, 828, 1033, 1094; 72 №№ 416,418; 74 №№ 239, 560; 76 № 276; 79 № 201; 80 № 73), то в неисполнении требования этой статьи не усматривается существенного нарушения обрядов судопроизводства (67 №№ 290, 500; 68 № 613; 70 № 682; 73 №№ 526, 966, 1630; 74 №№ 153, 588; 75 №№ 163, 534, 670, 1019; 76 №№ 109, 380; 78 №№ 202, 253; 90 № 115). При этом, и это положение, т. е. постановление вопроса о нарушении 343 ст. в зависимость от правильности или неправильности решения дела по существу, применяется не одинаково к разным делам: по делам, например общественных управлений, это нарушение не признается поводом кассации, если дело разрешено правильно (73 № 526), а по делам малолетних, и правильность решения по существу не гарантирует его от кассации за неисполнение разбираемого правила (67 № 500; 70 № 530; 80 № 73 и др.). {{rs|Эти причины не исключают надобности комментария ст. 343—347.}}III. Из всего изложенного невольно возникает вопрос, есть ли, после этого, какая-нибудь надобность в комментировании правил, которые исполняются только по форме и на исполнение которых весьма часто смотрится сквозь пальцы? Мы думаем, что, несмотря на все это, правильное понимание их и неукоснительное применение должны иметь существенное значение для дела вообще: пусть 99 лиц прокурорского надзора<noinclude><!-- --> <references /> {{колонтитул|||<small>55*</small>}}</div>{{sidenotes end}}</noinclude> 00qqgr12n1utnu73oq701howyk3nthf 5185268 5185267 2024-10-19T11:40:43Z Ratte 43696 5185268 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|867}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> {{Перенос2|за|ключений}}, а именно — крайнюю неустойчивость правительствующего сената во взглядах его на этот предмет и постоянные колебания то в ту, то в другую сторону. Из множества тех решений его, в которых рассматривался этот вопрос, выводится то заключение, что недача прокурором своего заключения по тем делам, по которым оно требуется законом, служит поводом кассации в тех только случаях, когда обсуждавшийся вопрос разрешен судом неправильно; если же он разрешен правильно, то, хотя бы прокурор и не давал заключения, нарушения существенных форм судопроизводства в этом нет. Это положение сам сенат высказывает совершенно открыто (67 № 290; 68 № 613; 73 № 726; 74 № 153 и мн. др.). Вследствие этого мы видим постоянные противоречия: то решения низших инстанций отменяются за нарушение 343 ст. (67 №№ 299, 374, 410, 500; 69 №№ 530, 377, 542, 819; 70 №№ 530, 856, 1070, 1265, 1280, 1432, 1488, 1549, 1939; 71 №№ 96, 370, 434, 828, 1033, 1094; 72 №№ 416,418; 74 №№ 239, 560; 76 № 276; 79 № 201; 80 № 73), то в неисполнении требования этой статьи не усматривается существенного нарушения обрядов судопроизводства (67 №№ 290, 500; 68 № 613; 70 № 682; 73 №№ 526, 966, 1630; 74 №№ 153, 588; 75 №№ 163, 534, 670, 1019; 76 №№ 109, 380; 78 №№ 202, 253; 90 № 115). При этом, и это положение, т. е. постановление вопроса о нарушении 343 ст. в зависимость от правильности или неправильности решения дела по существу, применяется не одинаково к разным делам: по делам, например общественных управлений, это нарушение не признается поводом кассации, если дело разрешено правильно (73 № 526), а по делам малолетних, и правильность решения по существу не гарантирует его от кассации за неисполнение разбираемого правила (67 № 500; 70 № 530; 80 № 73 и др.). {{rs|Эти причины не исключают надобности комментария ст. 343—347.}}III. Из всего изложенного невольно возникает вопрос, есть ли, после этого, какая-нибудь надобность в комментировании правил, которые исполняются только по форме и на исполнение которых весьма часто смотрится сквозь пальцы? Мы думаем, что, несмотря на все это, правильное понимание их и неукоснительное применение должны иметь существенное значение для дела вообще: пусть 99 лиц прокурорского надзора<noinclude><!-- --> <references /> {{колонтитул|||<small>55*</small>}}</div>{{sidenotes end}}</noinclude> gpf7s5txfbfd4415w3p4wiout20p7vc 5185269 5185268 2024-10-19T11:41:47Z Ratte 43696 5185269 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|867}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> {{Перенос2|за|ключений}}, а именно — крайнюю неустойчивость правительствующего сената во взглядах его на этот предмет и постоянные колебания то в ту, то в другую сторону. Из множества тех решений его, в которых рассматривался этот вопрос, выводится то заключение, что недача прокурором своего заключения по тем делам, по которым оно требуется законом, служит поводом кассации в тех только случаях, когда обсуждавшийся вопрос разрешен судом неправильно; если же он разрешен правильно, то, хотя бы прокурор и не давал заключения, нарушения существенных форм судопроизводства в этом нет. Это положение сам сенат высказывает совершенно открыто (67 № 290; 68 № 613; 73 № 726; 74 № 153 и мн. др.). Вследствие этого мы видим постоянные противоречия: то решения низших инстанций отменяются за нарушение 343 ст. (67 №№ 299, 374, 410, 500; 69 №№ 530, 377, 542, 819; 70 №№ 530, 856, 1070, 1265, 1280, 1432, 1488, 1549, 1939; 71 №№ 96, 370, 434, 828, 1033, 1094; 72 №№ 416, 418; 74 №№ 239, 560; 76 № 276; 79 № 201; 80 № 73), то в неисполнении требования этой статьи не усматривается существенного нарушения обрядов судопроизводства (67 №№ 290, 500; 68 № 613; 70 № 682; 73 №№ 526, 966, 1630; 74 №№ 153, 588; 75 №№ 163, 534, 670, 1019; 76 №№ 109, 380; 78 №№ 202, 253; 90 № 115). При этом, и это положение, т. е. постановление вопроса о нарушении 343 ст. в зависимость от правильности или неправильности решения дела по существу, применяется не одинаково к разным делам: по делам, например общественных управлений, это нарушение не признается поводом кассации, если дело разрешено правильно (73 № 526), а по делам малолетних, и правильность решения по существу не гарантирует его от кассации за неисполнение разбираемого правила (67 № 500; 70 № 530; 80 № 73 и др.). {{rs|Эти причины не исключают надобности комментария ст. 343—347.}}III. Из всего изложенного невольно возникает вопрос, есть ли, после этого, какая-нибудь надобность в комментировании правил, которые исполняются только по форме и на исполнение которых весьма часто смотрится сквозь пальцы? Мы думаем, что, несмотря на все это, правильное понимание их и неукоснительное применение должны иметь существенное значение для дела вообще: пусть 99 лиц прокурорского надзора<noinclude><!-- --> <references /> {{колонтитул|||<small>55*</small>}}</div>{{sidenotes end}}</noinclude> 81ltc6fdzuqzmwiwzi1izhmoj0cbhpd 104 1158836 5185270 5096660 2024-10-19T11:45:20Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185270 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|868|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> относятся халатно к этим своим обязанностям, — возможно, что сотый отнесется к ним с надлежащим усердием и этим принесет посильную пользу делу; пусть правительствующий сенат не придает иногда важности отступлению от разбираемых форм, но если низшие инстанции не будут давать ему повода отменять решений судебных мест за эти «несущественные» отступления, он вынужден будет входить в рассмотрение существа вопроса и разрешать спорные вопросы права, чем опять принесется делу гораздо больше пользы, нежели одним намеком последовавшей кассации на то, что вопрос разрешен неправильно. Вот почему мы не считаем себя вправе обойти молчанием целый отдел устава и не дать ответов на те вопросы, которые все-таки возникают при применении его. {{ls|По каким делам прокурор должен давать заключение.}}IV. Первый из этих вопросов таков: по каким же делам суд должен требовать заключения прокурора? Хотя в 343 ст. и точно обозначены все эти дела, но одно перечисление их не исключает возможности различных сомнений. Первое место в ряду таких сомнений занимает сомнение в том, следует ли всякое дело, в котором речь идет о казне, об общественных учреждениях, о лицах неправоспособных и т. д., разрешать не иначе, как по выслушании прокурорского надзора? Для разрешения этого сомнения обратимся к выяснению той цели, которую законодатель имел в виду, устанавливая правила рассматриваемой статьи: прокурор должен быть представителем точного разума действующих узаконений и ''защитником'' в силу закона ''тех лиц'', юридических и физических, ''кои, по естественному порядку вещей, не могут лично предстать пред судом'', и представители коих не могут, ''по положению своему'', принимать непосредственного участия в деле. К такого рода делам, которые, по вышеизложенным причинам, должны всегда состоять под особым покровительством закона, или ''вследствие неполноправности'' тяжущихся, или по другим причинам, принадлежат дела, сопряженные с казенным интересом, дела малолетних и несовершеннолетних лиц, как состоящих под опекою, так и тех, для коих опекунов не назначено, дела безвестно отсутствующих, вопросы и споры о подсудности, об уголовных последствиях<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> qkyuns76bykj2sfrzbhbb0rpe1nj57i 5185271 5185270 2024-10-19T11:47:36Z Ratte 43696 5185271 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|868|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> относятся халатно к этим своим обязанностям, — возможно, что сотый отнесется к ним с надлежащим усердием и этим принесет посильную пользу делу; пусть правительствующий сенат не придает иногда важности отступлению от разбираемых форм, но если низшие инстанции не будут давать ему повода отменять решений судебных мест за эти «несущественные» отступления, он вынужден будет входить в рассмотрение существа вопроса и разрешать спорные вопросы права, чем опять принесется делу гораздо больше пользы, нежели одним намеком последовавшей кассации на то, что вопрос разрешен неправильно. Вот почему мы не считаем себя вправе обойти молчанием целый отдел устава и не дать ответов на те вопросы, которые все-таки возникают при применении его. {{ls|По каким делам прокурор должен давать заключение.}}IV. Первый из этих вопросов таков: по каким же делам суд должен требовать заключения прокурора? Хотя в 343 ст. и точно обозначены все эти дела, но одно перечисление их не исключает возможности различных сомнений. Первое место в ряду таких сомнений занимает сомнение в том, следует ли всякое дело, в котором речь идет о казне, об общественных учреждениях, о лицах неправоспособных и т. д., разрешать не иначе, как по выслушании прокурорского надзора? Для разрешения этого сомнения обратимся к выяснению той цели, которую законодатель имел в виду, устанавливая правила рассматриваемой статьи: прокурор должен быть «представителем точного разума действующих узаконений и ''защитником'' в силу закона ''тех лиц'', юридических и физических, ''кои, по естественному порядку вещей, не могут лично предстать пред судом'', и представители коих не могут, ''по положению своему'', принимать непосредственного участия в деле. К такого рода делам, которые, по вышеизложенным причинам, должны всегда состоять под особым покровительством закона, или ''вследствие неполноправности'' тяжущихся, или по другим причинам, принадлежат дела, сопряженные с казенным интересом, дела малолетних и несовершеннолетних лиц, как состоящих под опекою, так и тех, для коих опекунов не назначено, дела безвестно отсутствующих, вопросы и споры о подсудности, об уголовных последствиях<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> 28at4y55u8r616zz056ds02zqu5duh2 104 1158837 5185272 5096661 2024-10-19T11:50:03Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185272 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|869}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> гражданского суда, о праве бедности и дела по просьбам с всех видах отмены решения» (мотив под 343 ст.). Если же «защитник в силу закона» должен являться в тех из означенных делах, представители коих не могут вести их лично только вследствие особенности своего положения или юридической неправоспособности, то из сего следует заключить, что эти дела такого рода, в которых присутствие на суде лиц, до коих они касаются, обязательно по закону, т. е. те дела, в коих эти лица обязаны сами защищать свои интересы, что бывает только тогда, когда право известного лица или подвергается оспариванию с чьей бы то ни было стороны, или, хотя и не оспаривается, но требует судебной санкции, судебного удостоверения, иначе — когда лицо вынуждено предстать на суде в качестве стороны. {{rs|Дела, не требующие заключения:}}Поэтому, в тех случаях, когда дело не имеет своим предметом защиты права таких лиц, участия «защитника в силу закона» не требуется законом, хотя бы в этом деле и возбуждался вопрос о праве или об охранении интересов этих же лиц, если только это право, или эти интересы но бесспорности ли, или по отсутствию надобности в судебном удостоверении, не нуждаются в судебной защите, требующей известных процессуальных действий, каковы представление доказательств, опровержение доводов противника и т. п. {{rs|а) казенного управления;}}V. Так: по тем делам казенного управления, в которых казна является истцом или ответчиком, заключение прокурора обязательно; если же при рассмотрении какого-либо дела, в котором казна не участвует в качестве стороны, будет поднят вопрос об интересах ее, как, например, о взыскании гербового штрафа (70 № 585), о передаче на пользу благотворительных учреждений отыскиваемой истцом суммы (77 № 233), о взыскании в пользу благотворительных учреждений установленного 2116, или в пользу Приказа Общ. Призр., установленного 1317 ст. штрафа и т. п., то, как в подобных делах защита казенного интереса возлагается непосредственно на суд и потому казна не является защитницей его, то прокурор и не обязан давать заключения. {{rs|б) по делам земств, городов и сельских обществ.}}VI. Точно также, и по делам земских учреждений, городских и сельских обществ заключение прокурора необходимо,<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> 7mmp7y2w5pjmfte0a768qj2trbd81cv 104 1158838 5185273 5096662 2024-10-19T11:53:31Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185273 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|870|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> когда иск предъявлен таким или к такому учреждению или обществу, как таковым, или как к таковому, или оно, как таковое участвует в деле в качестве третьего лица (72 № 1071). Напротив того, раз в деле участвует не учреждение, не общество, а отдельные члены его, дело является ужо частным, не подлежащим особому попечению правительства и не требует «защитника в силу закона» (77 № 111), хотя бы они и защищали право, принадлежащее целому обществу, но не по уполномочию от него, а как лица, имеющие право пользоваться общественным имуществом (72 № 433). Но если нетрудно различить дело, в котором участвует целое общество, от дела, касающегося только некоторых членов его, то этого нельзя сказать по отношению вопроса, что должно считать обществом? {{ls|Что такое сельское общество?}}VII. Еще по отношению сельских обществ вопрос этот не представляет больших затруднений: по силе 2188 ст. т. II ч. 1 изд. 1876 г., сельские общества составляются из обывателей либо целого селения, либо нескольких мелких, по возможности смежных, и, во всяком случае, ближайших между собою поселков, пользующихся всеми угодьями, или некоторыми из них, сообща, или же имеющих другие общие хозяйственные выгоды, а по 2189 ст., селения малолюдные или соединяются в одно общество, или присоединяются к другим обществам. Но это последнее правило введено чисто в видах экономических и административных удобств; в основу же как тех, так и других положен крестьянский надел, так как первоначально сельские общества составлялись из крестьян, водворенных на землях одного помещика и получивших один земельный надел (ст. 48 общ. пол. о кр.), и общественные интересы вытекают из общности этого надела, независимо от того, составляет ли селение отдельное сельское общество, или только часть его; такое, получившее особый земельный надел, селение выражает свои интересы, осуществляет и преследует их путем составления мирских приговоров на сходе домохозяев этого селения, а следовательно, составляет самостоятельную хозяйственную единицу; посему и защита принадлежащих ему интересов принадлежит ему одному, без участия в этом остальных селений одного и того же сельского {{Перенос|обще|ства}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> ah3ur4iwsb9l5dmhh4a84eh3t39k04g 5185274 5185273 2024-10-19T11:54:00Z Ratte 43696 5185274 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул|870|Ст. 343.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> когда иск предъявлен таким или к такому учреждению или обществу, как таковым, или как к таковому, или оно, как таковое участвует в деле в качестве третьего лица (72 № 1071). Напротив того, раз в деле участвует не учреждение, не общество, а отдельные члены его, дело является уже частным, не подлежащим особому попечению правительства и не требует «защитника в силу закона» (77 № 111), хотя бы они и защищали право, принадлежащее целому обществу, но не по уполномочию от него, а как лица, имеющие право пользоваться общественным имуществом (72 № 433). Но если нетрудно различить дело, в котором участвует целое общество, от дела, касающегося только некоторых членов его, то этого нельзя сказать по отношению вопроса, что должно считать обществом? {{ls|Что такое сельское общество?}}VII. Еще по отношению сельских обществ вопрос этот не представляет больших затруднений: по силе 2188 ст. т. II ч. 1 изд. 1876 г., сельские общества составляются из обывателей либо целого селения, либо нескольких мелких, по возможности смежных, и, во всяком случае, ближайших между собою поселков, пользующихся всеми угодьями, или некоторыми из них, сообща, или же имеющих другие общие хозяйственные выгоды, а по 2189 ст., селения малолюдные или соединяются в одно общество, или присоединяются к другим обществам. Но это последнее правило введено чисто в видах экономических и административных удобств; в основу же как тех, так и других положен крестьянский надел, так как первоначально сельские общества составлялись из крестьян, водворенных на землях одного помещика и получивших один земельный надел (ст. 48 общ. пол. о кр.), и общественные интересы вытекают из общности этого надела, независимо от того, составляет ли селение отдельное сельское общество, или только часть его; такое, получившее особый земельный надел, селение выражает свои интересы, осуществляет и преследует их путем составления мирских приговоров на сходе домохозяев этого селения, а следовательно, составляет самостоятельную хозяйственную единицу; посему и защита принадлежащих ему интересов принадлежит ему одному, без участия в этом остальных селений одного и того же сельского {{Перенос|обще|ства}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> ouyevsclzlr13bgpv6ovexm828g8e39 104 1158839 5185275 5096664 2024-10-19T11:56:44Z Ratte 43696 /* Вычитана */ 5185275 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Ratte" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{колонтитул| |Ст. 343.|871}}{{sidenotes begin|width=50em}}</noinclude> {{Перенос2|обще|ства}} (88 № 1 общ.). Таким образом, под именем сельского общества должно пониматься как общество, учрежденное на основ. 48 ст. и пр. общ. пол., так и общество одного селения, хотя и не составляющего самостоятельной административной единицы, но имеющее общий земельный надел и, поэтому, представляющее из себя самостоятельную экономическую единицу. {{rs|Что такое городское общество?}}VIII. Что касается городских обществ, то под таковыми следует понимать не одно городское общественное управление, или городскую думу, но и те сословные общества, которые учреждаются и существуют в силу закона, к каковым принадлежат (там конечно, где они есть) купеческие, мещанские и ремесленные общества. Это мы основываем во-1-х на том, что в рассматриваемой статье закона сказано: по делам ''городских обществ'', а не городского общественного управления, подобно тому, как в 1 п. этой же статьи сказано: — по делам ''казенного управления'', — под каковым выражением, хотя и употребленном в единственном числе, понимается не одно какое-либо управление, а все, ведающие казенные интересы; во-2-х, на том, что означенные сословные общества сам закон называет ''обществами'' (ст. 582 и пр., 590, 600 т. IX изд. 1893 и 285 ст. т. XI ч. 2 уст. о пром. изд. 1893 г.) и дает им самостоятельное управление (ст. 589, 595 т. IX и 285 и послед. т. XI ч. 2). Кроме того к городским обществам должны быть относимы и мещанские общества в местечках девяти западных губерний, кои по закону 29-го апр. 1875 г. (54640) получили самостоятельное управление. Посему, касается ли дело всего городского общества, представителем которого является городская дума, или одного из упомянутых частей его, представители которых суть или сословные управы, или сословные старосты, суд должен требовать заключения прокурора. Оно должно быть, по нашему мнению, требуемо и тогда, когда дело касается городских общественных банков, которые, принадлежа к городским общественным управлениям, следовательно к городским обществам, ведают известные дела последних, так что дело городского общественного банка есть дело городского общества (пол. о гор. общ. банках). Но правительствующий сенат, до которого доходил однажды этот вопрос, не признал {{Перенос|наруше|ния}}<noinclude><!-- --> <references /></div>{{sidenotes end}}</noinclude> 5qmp0gxbhz3u295ltynufl7y67j1nyd 0 1174346 5185218 5184421 2024-10-18T17:03:54Z Starling1447 121754 5185218 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 1}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 ("Азбука-Классика") | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 1 (Shakespeare)|Sonnet 1]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|1}} }} От тех, кто всех милей, потомства ждем, Чтоб не увяла роза красоты, В другом цветке, наследнике своем, Нам повторив знакомые черты. Но, с ясным взором обручен своим, Свой жар питаешь ты самим собой, Себе врагом становишься ты злым, Меж изобилья голод сея свой. Ты миру украшеньем свежим стал, Единственный глашатай вешних дней, Но ты в бутон всю суть свою убрал, Себя транжиря скупостью своей. Мир пожалей, не то придет итог - Вдвоем с могилой ты проешь свой долг. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] 80qdei3hz2u5oqo0yensg9eb4s9vepe 0 1174381 5185150 5184198 2024-10-18T12:07:28Z Starling1447 121754 5185150 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 66}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1987, 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 66 (Shakespeare)|Sonnet 66]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|66}} }} {{v|| Измучен всем, "Приди же, смерть!" кричу - Я вижу честь, что нищей рождена, И бездаря, одетого в парчу, И веру, что давно осквернена, И славу, что неправедно блестит, И девственность, что втянута в разврат, И совершенство, что толпа хулит, И силу, что болезни тяготят, И Музу, чей властями скован рот, И глупость, что наставник ремеслу, И правду, что наивностью слывет, И пленное добро на службе злу. Измучен всем, бежал бы от всего, Но как тебя оставить одного? (2-й вариант: Измучен всем... Но если я усну, Мою любовь оставлю я одну.) |}} {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Starling1447}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] amw8rrfsgvuz79xvay4kwho2cfjtsqq 104 1174498 5185225 5164290 2024-10-18T18:32:52Z Monedula 5 оформление 5185225 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Monedula" />__NOEDITSECTION__ {{колонтитул|&nbsp;|— {{ditto|000|символ=××}} —|&nbsp;}} <div style="text-align:justify"></noinclude>{| style="writing-mode: vertical-rl; letter-spacing: 0.3em" |style="padding-top: 3em" colspan="2"| 掌院修士巴&#x3000;第遺編 |rowspan="4"| |- |style="padding-top: 3em" colspan="2"| 象胥上士栢百福補譯 |- |style="padding-top: 3em"| 素餐埜人李壽軒 |rowspan="2"| 參校 |- |style="padding-top: 3em"| 金臺業儒甄雲甫 |- |style="font-size: 400%; padding-left: 0.4em; padding-right: 0.2em" colspan="3"| 漢俄合璧韻編 |- |style="padding-top: 3em; letter-spacing: 0.16em" colspan="3"| 降生一千八伯八十八年 |- |colspan="2"| |style="text-align: right; padding-bottom: 0.5em"| 北京同文舘排印 |- |style="padding-top: 3em" colspan="3"| 光緒十四年嵗次戊子 |}<noinclude><!-- --> <references /></div></noinclude> dohviqfv5awjfnfby5bi8vgbxts60s1 0 1175229 5185219 5184704 2024-10-18T17:06:41Z Starling1447 121754 5185219 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 2}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 2 (Shakespeare)|Sonnet 2]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|2}} }} Когда чело осадят сорок зим, Прорыв на поле красоты траншеи, Кто разглядит под рубищем дурным Твой нынешний наряд, что всех милее? И на вопрос: "Где красота сейчас, Веселых дней сокровище былое?" Что скажешь ты? "На дне запавших глаз"? То будет бесполезной похвалою. Нет, гордостью хвалебной засверкает Такой ответ: "Ребенок дивный мой Счет выведет, мне старость оправдает"... Себя твоей докажет красотой. Ты станешь новым, старости назло, В крови остывшей разбудив тепло. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] 2smse78767e1ngboxtlpoy7bl2oiqqn 0 1175243 5185220 5184433 2024-10-18T17:11:03Z Starling1447 121754 5185220 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 3}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 ("Азбука-Классика") | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 3 (Shakespeare)|Sonnet 3]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|3}} }} Скажи лицу в зеркальном отраженьи: Пришла пора для копии прекрасной. Иначе мир пребудет в сожаленьи, И станет где-то женщина несчастной. Где та, чье невозделанное лоно От пахоты откажется твоей? И кто захочет так самовлюбленно Гробницей стать для будущих детей? Ты зеркало для матери родной - Она в нем та, какой была весною. Так ты сквозь окна старости седой Опять увидишь время золотое. Но, если хочешь, чтоб тебя забыли, Умри один и облик скрой в могиле. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] epqon159vy87xgxrjazcvrtlmox2yqm 0 1175255 5185221 5184204 2024-10-18T17:13:05Z Starling1447 121754 5185221 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 4}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 2024 | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 4 (Shakespeare)|Sonnet 4]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|4}} }} Зачем наследство красоты своей Лишь на себя ты тратишь, милый мот? Природа займ готовит для людей И, щедрая, ответной платы ждет. Прелестный скряга, для чего скрывал Тот займ и до сих пор не возвратил? Бесцельный ростовщик, зачем ты брал Такую сумму? Что ты нарастил? Торгуя только лишь с самим собой, Ты самого себя и проведешь. В тот час, когда уход случится твой, Какой отчет природе ты пошлешь? Ведь будет красота погребена, Что быть душеприказчиком должна. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] rpje7qm3ixtihvosv21iahysmkwoju4 0 1175285 5185222 5184434 2024-10-18T17:18:17Z Starling1447 121754 5185222 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 5}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 ("Азбука-Классика"), 2016 ("Наука") | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 5 (Shakespeare)|Sonnet 5]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|5}} }} То время, что ваяло неустанно Глазам на радость облик молодой, Когда-то станет для него тираном, Разрушив то, что было красотой. Вот так оно к зиме приводит лето, Свой ни на миг не прерывая бег. Уж листьев нет, все пустотой одето, На красоте лежит холодный снег. И, если б не сверкающий нектар, Как узник, в прочном запертый стекле, Прекрасного исчез бы славный дар, Не оставляя память на Земле. Но в тех духах и в стужу зимних дней Цветы живут эссенцией своей. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] 2w8bmg7igac4z7va6y55y4httwt57i2 5185223 5185222 2024-10-18T17:20:51Z Starling1447 121754 5185223 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 5}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 ("Азбука-Классика"), 2016 ("Наука") | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 5 (Shakespeare)|Sonnet 5]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|5}} }} То время, что ваяло неустанно Глазам на радость облик молодой, Когда-то станет для него тираном, Разрушив то, что было красотой. Вот так оно к зиме приводит лето, Свой ни на миг не прерывая бег. Уж листьев нет, все пустотой одето, На красоте лежит холодный снег. И, если б не сверкающий нектар, Как узник, в прочном запертый стекле, Прекрасного исчез бы славный дар, Не оставляя память на Земле. Но в тех духах и в стужу зимних дней Цветы живут всей сущностью своей. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] kt09cj61yzwp530wcbr7ctvm9t0br0r 0 1175287 5185224 5184705 2024-10-18T17:27:15Z Starling1447 121754 5185224 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 6}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 6 (Shakespeare)|Sonnet 6]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|6}} }} И чтоб зимы жестокая рука Твое не изуродовала лето, Найди сосуд для сока из цветка, Пока твоя земля еще согрета. И нет здесь ростовщичества дурного, Ведь ты не выдашь ссуды никому. Ты выведешь на свет себя другого, И десять ты получишь к одному. И в десять раз счастливее ты станешь, Уже стократно дальше повторен. И что, скончавшись, смерти ты оставишь, Когда в потомках будешь ты рожден? Ты слишком ценен красотой своей, Чтоб назначать в наследники червей. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] 6sx9uob83obmhagnrg0kp5f6ywpzmi3 0 1175322 5185217 5184717 2024-10-18T17:00:58Z Starling1447 121754 5185217 wikitext text/x-wiki {{Отексте | АВТОР = Уильям Шекспир | НАЗВАНИЕ = {{lang|la|Сонет 7}} | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1998 (ред. 2024) | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 2004 ("Азбука-Классика") | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = en | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = {{lang|en|[[:en:Sonnet 7 (Shakespeare)|Sonnet 7]]}} | ПЕРЕВОДЧИК = [[Вадим Данилович Николаев]] | ИСТОЧНИК = | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = | КАЧЕСТВО = | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = {{Версии/Сонеты (Шекспир)|7}} }} Гляди! С востока яркое светило, Горя, подъемлет голову свою; Оно людские взоры так пленило, И все монарху почесть воздают; Карабкаясь на пик небес крутой, От юности путь к зрелости ведет, И взоры, восхищаясь красотой, Сопровождают ход лучистый тот. Когда же постаревший пилигрим Устало колесницу гонит в ночь, Глаза, что шли так преданно за ним, Спокойно отвернувшись, смотрят прочь. Так ты, пройдя зенит, умрёшь один, Коль новым солнцем не взойдёт твой сын. {{АП-ПЕРЕВОД|УЧАСТНИК=Вадим Николаев}} [[Категория:Поэзия Уильяма Шекспира]] [[Категория:Стихотворения]] [[Категория:Литература XVII века]] [[Категория:Переводы, выполненные Вадимом Даниловичем Николаевым]] a880lzpp20cml22zvh8bvrc68cxjlcb 104 1175326 5185235 5184827 2024-10-18T21:56:46Z Borealex 68165 5185235 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="1" user="Borealex" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>Пафнутій Осиповичъ Анкудиновъ. Изъ темныхъ сѣней, по скрипучей, съ балясными перилами, лѣстницѣ надо подняться на чердакъ. Прямо въ полутьмѣ срубъ вышки съ низенькой дверью. Тутъ и живетъ Пафнутій Осиповичъ. У двери слушаю: есть кто дома или нѣтъ? —Дома—Мѣрно звучить за дверью пѣсенный голосъ: {{Отточка2}} {{poemx1||small=1| А беретъ Илья ключики серебряны, А серебряны ключи позолочены. Отпиратъ Илья конюшонки столлые. Он выводитъ коня да неѣзжалаго... |}} Дернувъ скобу, черезъ высокій порогъ ступаю на вышку. Пафнутій Осиповичъ, старикъ лѣтъ 60-ти, сидитъ у окна за своимъ обычнымъ зимнимъ дѣломъ&nbsp;— шьетъ парусъ. Лѣтомъ онъ ходитъ на мурманскихъ пароходахъ. — Здрасте, Пафнутій Осиповичъ!? Пафнутій Осиповичъ поднимаетъ голову и весь расплывается въ улыбку: — А-а! Добро здоровье! Скиновай шубу, бѣлѣюшко, да садись… Я покамѣсъ засвѣтло конецъ дошью. Сидя на лавкѣ, наблюдаю за работой хозяина. На колѣняхъ у него уголъ распластанной по полу парусины. Парусину эту надо прошить по прошить по всем швамъ смоленой дратвой. Для того, чтобы не повредить ладони швальной иглой, на правой рукѣ у старика надѣта громадная кожаная рукавица. Пафнутій Осиповичъ называеть ее, нногда „наперстокъ“, иногда „пакша“. Въ комнатѣ слегка попахиваетъ кожей и смолой. Все давно знакомое. У развалистой русской печки шумитъ самоваръ. Прямо надъ дверями въ стѣну врѣзанъ большой мѣдный крестѣ, а по косяку вязью выведено: „Христосъ съ нами уставися“. Хозяинъ вышки живетъ по старой вѣрѣ. Въ большомъ углу, на божницѣ, у него стали рядкомъ древнія иконы. Въ серединѣ „Денсусь“ строгаго новгородскаго пошиба, по бокамъ „Праздники“, „преизящныхъ писемъ Строгановскихъ“. Тутъ же на божницѣ мѣдные складни, ручная кадильница и пара кожаныхъ лѣстовокъ свисли внизъ черными треугольниками. Отъ иконъ по стѣнѣ протянута полка съ старопечатными книгами. Тутъ и „Поморскій уставъ“, и „Октай“<ref>Октай-октоихъ т. е. восьмигласникъ.</ref> и творенія Симеона Діонисевича „иже на Выгѣ рѣцѣ“<ref>Князья Мышецкіе Семенъ и Андрей управляли знаменитой старообрядческой киновіей на р.&nbsp;Выгѣ въ конце {{r|17}} — нач.&nbsp;{{r|18}}&nbsp;вѣкахъ. Принадлежа к поморскому согласію, оба были людьми высоко-образованными и оставили много сочиненій. Наиболѣе популярны: „Виноградъ Россійскій“, „Исторія о соловецкихъ страдальцах“ и „Ответы“.</ref> и, наконецъ стиховникъ, крюковой сборникъ духовныхъ стиховъ, переписанный рукою самаго Пафнутія Осиповича. За окномъ почти смеркалось. Не дологъ зимній день. Темно стало и на вышкѣ. Самоваръ на полу, зашипѣлъ и оболокся паромъ. Пафнутій Осиповичь встаетъ и потягивается: — Ну слава Богу, на сей день работы довольно. Онъ складываетъ паруса, сбрасываетъ рукавицу и полощется, нѣкоторое время, у рукомойки. Потомъ не спѣша начинаеть хозяйничать. Зажигаетъ лампочку, стелетъ на столъ камчатную скатерть, ставитъ самоваръ, подаетъ на блюдѣ рыбникъ и шанежки. Заводится разговоръ. Сначала идутъ распросы о здоровьѣ родныхъ, потомъ слѣдують мои новости про учебныя дѣла, наконецъ переходимъ на болѣе интересныя темы. Пафнутій Осиповичъ „знаетъ на голосъ“ добрый десятокъ старинъ-былинъ и множество духовныхъ стиховъ. Некоторые стихи поеть по крюкамъ<ref>Крюки — певческая нотація, разработанная на Руси теоретически и практически уже въ {{r|12}}&nbsp;вѣке. Въ {{r|18}}&nbsp;вѣке господствующая церковь смѣнила древніе „крюки“ на итальянскую ноту.{{абзац}}Крюковая нотація осталась въ церкви Старообрядческой.<ref/> съ книги. Старикъ большой любитель крюкового пѣнінія и кого угодно сумѣетъ увлечь разсказами о дивной красотѣ мелодій, скрытой въ таинственныхъ крюковыхъ знаменахъ. Неудивительно, что я учусь у него пѣть по крюкамъ. Сегодня у насъ какъ разь „урокъ“. Чаепитіе окончено и на столъ появляется старинный „Октай учебный“ съ „Разводомъ демественному“<ref>Демественное пѣніе — пѣніе придворныхъ византійскихъ пѣцовь.{{абзац}}Демественнымъ напѣвомъ у старообрядцевъ поютъ въ большіе праздники. Такъ было и въ старой Руси</ref> и крюковому знамени“. Щелкаютъ книжныя застежки. На первой страницѣ Октая киноварью, чернью и золотомъ вырисована „лѣствица“, восходящая и нисходящая крюковая гамма. Каждый разъ надо пропѣть сначала лѣствицу, потомъ ужъ выпѣвать гласы Октая. — Это како знамя?, — спрашиваеть Пафнутій Осиповичъ. — Дуда.<ref>Дуда, крюкъ, параклить, подчашіе — знаки, знамена древней нотаціи.</ref> — А это? Параклитъ. — Это? — Подчашіе. — Ну, ладно… Теперь споемъ кряду всю строку. Передъ глазами строчка хомового<ref>Хомовое — наонное пѣние, есть то же крюковое но съ особенностями в тѣксте. Напр. слова: „Азъ есмь Богъ“, поются: — «Азо есме Бого». Хомовое пѣніе употребетельно только у старо обрядцев-беспоповцевъ. Такъ поютъ и архангельсіе старообрядцыю</ref> текста съ черными знаменами-крюками и красными помѣтами: Въ два голоса тянемъ: „Господи воззвахо ко тэбэ“… Мой учитель увлекается: — И ахъ! Сколь красиво! Дуда-то! Дуда коль ловко со стрѣлой трясосвѣтлой да съ паукомъ сошлась!.. Ну-ко иша разъ! Во-во! Ну-ко иша!.. Онъ блаженно улыбается: — Вить воть каково отъ правдѣдовъ искусство осталось! Равзѣ можетъ итальянска нота противъ крюка выстоять? Кака ей цѣна?!. Ужо погоди схватится, какъ съ горы-то скатятся… Къ сожалѣнію гость Пафнутія Осиповича нѣсколько молодъ для того чтобы надолго увлекаться наонными мелодіями, сѣтовать на современность и грустить прекрасномъ прошломъ. Октай водворяется на полку. — Ну а теперь старину, что-ли, споемъ? Я оживляюсь: — Пафнутій Осиповичъ, про Василья и Снафиду!?. — Про Василья и Снафиду?. Ладно… Дакъ вать ты и такъ про Василья и Слафиду хорошо знашь? Я вотъ, какъ тебѣ прити итти про Илью пѣлъ, какъ бой у ихъ съ Добрыней былъ... Голось ужъ очинь у этой старины хорошой! Ровно ручей льется.. Ясно что Пафнутію Осиповичу хочется пѣть про Илью. Хочется непремѣнно! Но былина эта безконечно длинная, а пѣть надо обязательно до конца. Стари на не сказка, на полусловѣ нельзя обрывать. Кромѣ того ужь вечеръ, а у меня на совѣсти уроки на завтра и я кротко говорю что Ва- силья и Свафиду знаю еще плохо вато, а Илью очень люблю, но про него мы споемъ потомъ... Ладно, ладно, соглашается старикъ. Мая-то все однако. Да вай про Снафиду. Сперва я обна чалую, а ты потомъ пристань. Онъ чинно выпрямляется на лав- кѣ, кладеть руки на колѣни и ров нимъ голосомъ заводить: -Въ, вольнены-а-было въ поль-е-на- мы го ороди, - Упречи-и-стого Сола-сада Микре - Анжи до у Спас са сорокъ царскихъ е дочерей. Мы поемъ съ чувствомъ. Обоимъ до глубины души жаль безвременно погибшихъ Василья и Снафиду, Особенно намъ правятся заключи тельныя строфы: А и были люди, да миновалион; А ихъ звали, ведичали забывалося, Про Васялья да про Снафиду была складена Мы Василью да Спафиды и память творимъ По окончанін старины выслуши ваю кой какія техническія замѣча- нія: - Ежели старина плачевная, гево рить П. О., дакъ не пой съ по дерьгой, а пой въ ростягу. Водн голосомъ то то! Стихи разны, тамъ про Богородицынъ сонъ, про Пят ницу, про Пустыню тожо вытягать на голоса надоть. Ну а ешли весё ла кака старина, тамъ, къ примѣ ру про Катерину Микулину, , бывшаго патріарха и его преемниковъ, когда по Русской землѣ текли потоки крови стра- дальцевъ за отеческое благочестіe и сглался дымъ отъ костровъ, отъ сжигаемыхъ въ срубахь мучени ковъ, многіе, убѣжденные въ при шествіи антихриста, убѣгали сѣверныя дебри. Ожидая со на день свѣтопредставленія, от шельники въ нѣкоторыхъ мѣстахь, каждую полночь ложились въ гробы и со свѣчами въ рукахъ, эослышавъ крикъ пѣтуха, начинали пѣть стихъ „Древниъ гробъ". Пойду азъ въ Богу на судь Къ суду дай дероги. Одва то дорога во царство небесно, Друга-то дороженька во тьму кро машнюю Старикъ сидить ко мнѣ бокомъ. Онъ закрылъ глаза. Точно не жи вой... -Ты гробе нашъ гробе предачный пали доме Часы на ствий начинають бить. 9 часовь. Я поднимаюсь. -Парфнутій Осиповичъ?1. Ужъ миѣ пора домой. Онъ поворачивается ко мнѣ и я вижу снова дорогое, знакомое лицо. -Домо-ой? Давай посиди ише? Вѣть време-то рано? Али уроки нать учить? -Да-а уроки, да и поздно. Съ лампочкой въ рукахъ онъ идеть меня провожать. На крыльцѣ мы прощаемся. За воротами, на Новой Дорогѣ ни души. Гдѣ то забрякаль въ коло- товку караульцикъ -Какова пора гости! - Слышу я еще разь голось Пафнутія Осипо- вича. Не знаю жизъ ли теперь Паф- нутій Осиповичь. Не слышно о немъ лѣтъ семь. Какь это принято въ скверномъ старовѣрін П. О. ушель подъ старость въ пустыню. Мо- жеть быть онъ и по сейчась по- еть свои стихи въ Онежскихъ, въ Пинежскихъ, въ Мезенскихъ деб- ряхъ. А можетъ быть лежить въ сырой землѣ, шумять надъ нимъ темныя ели да изрѣдка звучить заунывный напѣвъ поморской панихиды и струится вверхъ дымокъ изъ мѣдной кадильницы.<noinclude><!-- --> <references /></div></noinclude> 62x6wf1zzq6izr30q133gg5vaw0s0n3 104 1175328 5185249 5185125 2024-10-19T10:36:51Z GeneralBabulech 113477 5185249 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>иения, входят в острые конфликты с местным населением и позволяют себе по отношению к нему крайне вызывающее поведение. Наш Военный Комиссариат отдал распоряжение переправить эти части на румынский фронт, как более благополучный в продовольственном смысле. Однако командир сербской бригады полковник Станкевич заявил, что для него распоряжения русских властей необязательны и распоряжения о передвижении в указанное место он не выполнит до получения разрешения Сербского Посольства. Доводя об этом до Вашего сведения, я прошу Вас немедленно же принять меры к ликвидации того положения в Вологде, которое мы считаем совершенно недопустимым. Если расположенные в Вологде сербские войсковые части сами желают переправиться во Францию, то мы окажем им всякое содействие. Если же они желают или вынуждены обстоятельствами оставаться yа русской территории, то само собою разумеется, что оyи должны подчиниться распоряжениям русских властей. Оставаться долее в Вологде они yе могут, а должны переместиться туда, куда направляет их Военный Комиссариат. Ввиду крайней остроты вопроса, соблаговолите дать ответ незамедлительно. {{right|Народный Комиссар по Иностранным Делам}} ''Печат. по арх.'' 30. <section begin="ErzArmistice"/> '''Договор о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны'''<ref> От Черного моря до линии Мерване — Чарчалан включительно. [Прим. док.]</ref><noinclude> 8 * </noinclude> В целях скорейшего достижения почетного для обеих воюющих сторон мира между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны, заключается следующий договор о прекращении военных действий. {{Anchor|Erz1}}1) Настоящий договор является обязательным для обеих сторон с 1 часу 5 декабря 1917 года старого стиля (18 декабря 1333 года <noinclude>**</noinclude> по турецкому исчислению) до заключения окончательного мира. Нарушение настоящего договора одной из сторон может последовать лишь с предупреждением за четырнадцать (14) суток до начала боевых действий.<noinclude><!-- --> * От Черного моря до линии Мерване — Чарчалан включительно. [Прим. док.] ** Так в тексте. <center> 53 </center> <references /></div></noinclude> k9vwvmwpys17y7hkbuwqc370s90y6wh 0 1175428 5185153 2024-10-18T12:49:44Z Rita Rosenbaum 62685 Новая: «{{Словарная статья |НАЗВАНИЕ= |ВИКИДАННЫЕ=Q46841 |КАЧЕСТВО= }} '''Лена,''' река в Сибири, в Иркутской губернии и Якутской области. Длина 4.400 вер., площ. бассейна 2.094.570 кв. в. (или 2.383.730 кв. км.). Начинается на сев.-зап. склоне Байкальских гор в 30 в. от оз. Байкала, в верхоленском у...» 5185153 wikitext text/x-wiki {{Словарная статья |НАЗВАНИЕ= |ВИКИДАННЫЕ=Q46841 |КАЧЕСТВО= }} '''Лена,''' река в Сибири, в Иркутской губернии и Якутской области. Длина 4.400 вер., площ. бассейна 2.094.570 кв. в. (или 2.383.730 кв. км.). Начинается на сев.-зап. склоне Байкальских гор в 30 в. от оз. Байкала, в верхоленском у. Иркутской г. От с. Качуги, в 200 вер. от истока, Л. становится судоходной для буксирного пароходства; здесь ширина Л. 30 саж. Верхоленск лежит на абсолютн. высоте 510 м. От Жигалова на Л. производится пассажирское пароходство. Между устьями р. Илги (впадает слева, длина 130 в.) и Куты (слева, 300 в.) ширина Л. увеличивается до полуверсты. У Киренска Л. справа принимает Киренгу (длина 600 в.), у с. Витимского справа — р. Витим (1.800 в.); отсюда ширина Л. доходит до версты и более, а берега делаются более низкими (выше Л. врезывается в плато на глубину до 300 м.). В 20 в. ниже Олекминска в Л. впадает справа р. Олекма (1.225 вер.); берега Л. снова становятся обрывистыми, ширина до 1½ в.; между ст. Синской и Батамайской на берегах видны утесы из известняков, называемые „столбами“, они тянутся на 30 в. Между Олекминском и Якутском река прорезывает почти горизонтальные слои кембрийских известняков. Немного выше Якутска, у ст. Табагинской, кембрийские отложения отделены сбросом от свиты песчаников, содержащих пропластки бурого угля; эти песчаники относятся к верхне-юрским отложениям. У Якутска ширина Л. до 7 в. В 150 в. ниже Якутска Л. справа принимает Алдан, свой наиболее крупный приток (2.270 в.); отсюда до Жиганска Л. распадается на множество протоков. В 200 в. ниже Алдана слева впадает Вилюй (2.300 в.). У Жиганска ширина Л. до 13 в., отсюда река суживается. От с. Булун (320 в. от устья) на берегах Л. появляются довольно значительные возвышенности. При впадении в Северный Ледовитый океан река образует обширную дельту шириной до 200 вер. Главных рукавов 7; судоходным является самый восточный рукав, ''Быковская прорана'', при начале которой лежит о-в ''Столбовой'', сложенный из триасовых сланцев, a несколько далее к северу о-в Боран-белкой, где в 1881 г. погибла команда „Жанетты“ вместе с лейт. [[../Де Лонг, Джордж Вашингтон|Делонгом]] (''см.''). Ширина Быковской протоки 6—10 в. Лена у Киренска (57°47′ с. ш.) вскрывается в среднем 11 мая нов. стиля, замерзает 20 окт., свободна от льда 162 дня; у Якутска (62°1′) вскрывается 20 мая нов. стиля, замерзает 19 окт., свободна от льда 152 дня. В дельте Л., по данным полярной экспедиции 1882—84 гг. (у станции Сагастырь, 73°23′), вскрытие в среднем 25 июня нов. стиля, замерзание 2 окт., река свободна от льда около 100 дней. Между Усть-Кутской и Якутском существует почтово-пассажирское пароходство; вниз пароход идет 5 суток 14 час., вверх 10 сут. 8 час. Кроме того, пароходы ходят между Якутском и Нельканом (на Мае) и между Витимом и Бодайбо. Сообщение начинается в средине мая стар. стиля. Пароходство на Л. открылось впервые в 1862 г. Л. открыта казаками в 1628 г.; первым оседлым поселением было Кутское зимовье в устье р. Куты. В 1632 г. основан Якутск, в 1637 г. достигнуто устье Л., в 1641 г. основан Верхоленск. {{ЭСГ/Автор|Л. Берг}} sfn8f84izjy4bsa72dygifb7es4weja 0 1175429 5185154 2024-10-18T12:58:38Z Rita Rosenbaum 62685 Новая: «{{Словарная статья |НАЗВАНИЕ=Де Лонг |ВИКИДАННЫЕ=Q461031 |КАЧЕСТВО= }} '''Де Лонг''' (De Long), Джордж Вашингтон (1844—81), руководитель одной из [[../Полярные экспедиции|полярных экспедиций]] (''см.''), организованной в 1879 г. газетой „The New York Herald“. Судно Де Л. (Jeanette) погибло в 1881, зада...» 5185154 wikitext text/x-wiki {{Словарная статья |НАЗВАНИЕ=Де Лонг |ВИКИДАННЫЕ=Q461031 |КАЧЕСТВО= }} '''Де Лонг''' (De Long), Джордж Вашингтон (1844—81), руководитель одной из [[../Полярные экспедиции|полярных экспедиций]] (''см.''), организованной в 1879 г. газетой „The New York Herald“. Судно Де Л. (Jeanette) погибло в 1881, задавленное льдом, a три лодки, на кот. пересел экипаж, были разрушены штормом. В 1882 г. Мельвилль, руководитель одной из партий, наткнулся в устье Лены на труп Де Л. и двух его спутников и на дневники Де Л., доведенные до последних дней его жизни (изд. в 1883 г. в 2 т. „The Voyage of the „Jeanette“). 3 года спустя обломки „Жанетты“ были найдены на ю.-з. берегу Гренландии. Т. обр., еще до Нансена было дано фактич. доказательство наличности океанич. течений в этой части полярн. области. ed3bu416ntdpm2qss8ysp32d6i35cox 104 1175430 5185170 2024-10-18T13:28:11Z GeneralBabulech 113477 /* Не вычитана */ Новая: «{{nop}} 2) Немедленно по вступлении настоящего договора в силу на всех участках Кавказско-Турецкого фронта прекращаются всякие враждебные действия с обеих сторон <noinclude>*</noinclude> <ref name="*"/>. Взаимно прекращаются всякие воздушные полеты не только над расположением про...» 5185170 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="1" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>{{nop}} 2) Немедленно по вступлении настоящего договора в силу на всех участках Кавказско-Турецкого фронта прекращаются всякие враждебные действия с обеих сторон <noinclude>*</noinclude> <ref name="*"/>. Взаимно прекращаются всякие воздушные полеты не только над расположением противной стороны, но и в 10-верстной зоне от демаркационных линий обеих договаривающихся сторон. 3) Демаркационные линии подробно определяются особым, прилагаемым к сему договору актом и схемой. Соответствующие демаркационные линии на фронте 7-го Кавказского и 1-го Кавказского кавалерийского отдельных корпусов должны быть установлены, по взаимному соглашению, соответствующими комиссиями, назначенными от этих корпусов и противостоящих им турецких сил. 4) С момента вступления настоящего договора в силу обе стороны взаимно обязуются не производить никаких оперативно-стратегических передвижений, перегруппировок и перевозок, выходящих из рамок обычной смены частей боевой линии частями из резерва, и особенно в целях переброски их на Месопотамско-Сирийский фронт. Нарушение этого пункта должно знаменовать собою возобновление военных действий. Приказания о передвижениях войск, отданные до 2-го декабря 1917 года 18 часов <noinclude>**</noinclude> <ref name="**"/> (до 15-го декабря 1333 года 6 часов пополудни), сохраняют свою силу. Все же подобные распоряжения, последовавшие после 18 часов 2-го декабря 1917 года (6 час. пополуд<noinclude>[</noinclude>ни<noinclude>]</noinclude>, 15 декаб<noinclude>[</noinclude>ря<noinclude>]</noinclude> 1333 года), подлежат отмене. 5) За войсками обеих сторон сохраняются права пребывания и местных передвижений в пределах территорий, ограниченных для каждой стороны своей демаркационной линией, при условии, чтобы дивизионные участки не усиливались против настоящего положения. 6) Обе стороны обязуются во все время действия настоящего договора не производить никаких подготовительных к наступлению работ. Разрешается, однако, поддерживать в исправности существующие ныне инженерные сооружения. Учебную стрельбу разрешается производить: ружейную и пулеметную в расстоянии не ближе 5 верст, а артиллерийскую — не ближе 15 верст от главной линии передовых окопов. О производстве учебной стрельбы обе стороны заблаговременно извещают друг друга. 7) Обе договаривающиеся стороны обязуются не высылать сторожевого охранения, а равно разведывательных партий и одиночных разведчиков, за свои демаркационные линии.<noinclude><!-- --> {{примечания|refs= <ref name="*">Освещение местности ракетами и прожекторами допускается. [Прим. док.] </ref> <ref name="**"> Время открытия заседаний смешанной комиссии. [Прим, док.</ref> }} <center> 54 </center> <references /></div></noinclude> ghcaeutkrvcv1j8wyhddv9wvub2cgq6 5185246 5185170 2024-10-19T10:20:15Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185246 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>{{nop}} 2) Немедленно по вступлении настоящего договора в силу на всех участках Кавказско-Турецкого фронта прекращаются всякие враждебные действия с обеих сторон <noinclude>*</noinclude> <ref name="*"/>. Взаимно прекращаются всякие воздушные полеты не только над расположением противной стороны, но и в 10-верстной зоне от демаркационных линий обеих договаривающихся сторон. 3) Демаркационные линии подробно определяются особым, прилагаемым к сему договору актом и схемой. Соответствующие демаркационные линии на фронте 7-го Кавказского и 1-го Кавказского кавалерийского отдельных корпусов должны быть установлены, по взаимному соглашению, соответствующими комиссиями, назначенными от этих корпусов и противостоящих им турецких сил. 4) С момента вступления настоящего договора в силу обе стороны взаимно обязуются не производить никаких оперативно-стратегических передвижений, перегруппировок и перевозок, выходящих из рамок обычной смены частей боевой линии частями из резерва, и особенно в целях переброски их на Месопотамско-Сирийский фронт. Нарушение этого пункта должно знаменовать собою возобновление военных действий. Приказания о передвижениях войск, отданные до 2-го декабря 1917 года 18 часов <noinclude>**</noinclude> <ref name="**"/> (до 15-го декабря 1333 года 6 часов пополудни), сохраняют свою силу. Все же подобные распоряжения, последовавшие после 18 часов 2-го декабря 1917 года (6 час. пополуд<noinclude>[</noinclude>ни<noinclude>]</noinclude>, 15 декаб<noinclude>[</noinclude>ря<noinclude>]</noinclude> 1333 года), подлежат отмене. 5) За войсками обеих сторон сохраняются права пребывания и местных передвижений в пределах территорий, ограниченных для каждой стороны своей демаркационной линией, при условии, чтобы дивизионные участки не усиливались против настоящего положения. 6) Обе стороны обязуются во все время действия настоящего договора не производить никаких подготовительных к наступлению работ. Разрешается, однако, поддерживать в исправности существующие ныне инженерные сооружения. Учебную стрельбу разрешается производить: ружейную и пулеметную в расстоянии не ближе 5 верст, а артиллерийскую — не ближе 15 верст от главной линии передовых окопов. О производстве учебной стрельбы обе стороны заблаговременно извещают друг друга. 7) Обе договаривающиеся стороны обязуются не высылать сторожевого охранения, а равно разведывательных партий и одиночных разведчиков, за свои демаркационные линии.<noinclude><!-- --> {{примечания|refs= <ref name="*">Освещение местности ракетами и прожекторами допускается. [Прим. док.] </ref> <ref name="**"> Время открытия заседаний смешанной комиссии. [Прим, док.</ref> }} <center> 54 </center> <references /></div></noinclude> 7wi7ubchh50oha47qh0tdnx55xpkw02 104 1175431 5185181 2024-10-18T14:10:23Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185181 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude> 8) Во все время действия настоящего договора выход в нейтральную зону, ограниченную демаркационными линиям и, как военнослужащих, так и местных жителей не допускается. Все мужчины призывного возраста, вышедшие в нейтральную зону, ограниченную демаркационными линиями, считаются военнопленными. В исключение из этого пункта по взаимному соглашению сторон солдатам может быть разрешено выходить в нейтральную зону за водой, топливом и т. п. в тех пунктах, где это обычно практиковалось в период военных действий. 9) Все недоразумения, могущие возникнуть при исполнении настоящего договора, разбираются уполномоченными обеих договаривающихся сторон. Место и время собрания этих уполномоченных назначаются в каждом отдельном случае через посредство парламентеров. В случае возникновения необходимости в переговорах между штабами армий, парламентеры должны быть высылаемы на шоссе Эрзинджан — Рифайе. 10) В случае совершения жителями нейтральной полосы преступлений, могущих отозваться на спокойствии местного населения, с виновными поступается по взаимному соглашению обеих сторон. Беглых уголовных преступников каждая из сторон обязывается выдавать немедленно по требованию другой стороны. 11) Турецкое командование принимает на себя обязательство приложить все усилия к тому, чтобы заставить курдов в точности выполнить вес условия настоящего договора. В случае враждебных действий курдов, русские войска в пределах своей демаркационной линии будут поступать с ними, как с разбойниками, не признающими никакой власти. 12) Обе договаривающиеся стороны имеют право делать предложения о дополнении или изменении отдельных статей настоящего договора, для чего созывается комиссия уполномоченных обеих сторон. В случае же заключения общего перемирия между Российской Республикой и Центральными державами, все пункты такового становятся обязательными и для Кавказского фронта. 13) На Черном море между флотами воюющих держав устанавливается перемирие. Подробности перемирия, касающиеся морской специальности, будут разработаны комиссией, назначенной флотами обеих сторон. Военным судам и летательным аппаратам запрещается подходить ближе 10 верст к берегу противной стороны и открывать военные действия в каком бы то ни было виде. 14) Настоящий договор излагается на русском и турецком языках и каждой из договаривающихся сторон вручается по<noinclude><!-- --> <center>55</center> <references /></div></noinclude> h37hwxttfwvlht9mu6ueum78xmo22sm 0 1175432 5185211 2024-10-18T15:02:51Z Fotisgrek 3589 Новая: «<div class="text"> {{Документ | ОРГАН = ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край | ДАТА = 15.07.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&base=ESU&n=21873#Y4iEZRU3QfbzIlZG О переименовании Нижегородс...» 5185211 wikitext text/x-wiki <div class="text"> {{Документ | ОРГАН = ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край | ДАТА = 15.07.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&base=ESU&n=21873#Y4iEZRU3QfbzIlZG О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край] | КАЧЕСТВО = }} Во изменение постановления Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета от 14 января 1929 г. об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения (Собр. узак. 1929 г. № 10, ст. 116), Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановляет: Переименовать Нижегородскую область в Нижегородский край. {{right| Председатель<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> М. КАЛИНИН И.о. секретаря<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> И. МОРОЗОВ }} </div> [[Категория:Постановления ВЦИК 1929 года]] [[Категория:Нормативные акты об административно-территориальном устройстве РСФСР]] 3jpm0ubufm65dma8fmdfbhj94dj41f0 5185230 5185211 2024-10-18T20:19:37Z Fotisgrek 3589 Fotisgrek переименовал страницу [[Постановление ВЦИК от 15.07.1929 "О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край"]] в [[Постановление Президиума ВЦИК от 15.07.1929 "О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край"]]: исходя из текста постановления, решение принималось Президиумом 5185211 wikitext text/x-wiki <div class="text"> {{Документ | ОРГАН = ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край | ДАТА = 15.07.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&base=ESU&n=21873#Y4iEZRU3QfbzIlZG О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край] | КАЧЕСТВО = }} Во изменение постановления Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета от 14 января 1929 г. об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения (Собр. узак. 1929 г. № 10, ст. 116), Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановляет: Переименовать Нижегородскую область в Нижегородский край. {{right| Председатель<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> М. КАЛИНИН И.о. секретаря<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> И. МОРОЗОВ }} </div> [[Категория:Постановления ВЦИК 1929 года]] [[Категория:Нормативные акты об административно-территориальном устройстве РСФСР]] 3jpm0ubufm65dma8fmdfbhj94dj41f0 5185232 5185230 2024-10-18T20:23:00Z Fotisgrek 3589 уточнение 5185232 wikitext text/x-wiki <div class="text"> {{Документ | ОРГАН = Президиум ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край | ДАТА = 15.07.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&base=ESU&n=21873#Y4iEZRU3QfbzIlZG О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край] | КАЧЕСТВО = }} Во изменение постановления Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета от 14 января 1929 г. об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения (Собр. узак. 1929 г. № 10, ст. 116), Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановляет: Переименовать Нижегородскую область в Нижегородский край. {{right| Председатель<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> М. КАЛИНИН И.о. секретаря<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> И. МОРОЗОВ }} </div> [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК 1929 года]] [[Категория:Нормативные акты об административно-территориальном устройстве РСФСР]] bzbl0qn0wnhyoqmge1fkllfve6o66p5 104 1175433 5185215 2024-10-18T15:44:57Z GeneralBabulech 113477 /* Проблемная */ 5185215 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="2" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>одному экземпляру его на обоих языках, подписанному уполномоченными обеих сторон. г. Эрзииджан {{right|15 часов … мин. }} <center> 5 декабря 1917 года ---- 18 декабря 1333 года </center> {|width=90% |Начальник Штаба Кавказской Армии <br> генерал-майор ''Вышинский'' || Начальник Генштаба 3-й Армии <br>полковник[подпись неразборчива] |- |Командир 156 п<noinclude>[</noinclude>ехотного] Елизаветиинского полка <br> полковник [подпись неразборчива] ||Начальник отдела связи Генштаба 3-й Армии <br> майор [подпись неразборчива] |- |Солдат Ал. Смирнов <br> [Подпись неразборчива] |- |Приват-доцент ''В. Тевзая'' |- |Штаба Кав<noinclude>[</noinclude>казской<noinclude>]</noinclude> армии <br> офицер-переводчик <br> капитан ''Ведринский'' || Переводчик 3-й Турецкой армии капитан ''Якуб '' |} <noinclude>Печат. по арх.</noinclude> '''31. Акт о демаркационных линиях''' [''Приложение к Договору о перемирии, заключенному 5 (18) декабря 1917 г. (18 декабря 1333 г.) между русскими и турецкими армиями''] Согласно пункту шестому договора о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком фронте, между договаривающимися сторонами устанавливаются на время перемирия следующие демаркационные линии: 1) На участке от Черного моря до Дерсима (до гор Фирандах-даги и Похтур-даг) для обеих сторон линии, проходящие через передовые окопы противников. 2) На остальном протяжении фронта условные линии, проходящие через следующие местные предметы, населенные пункты и урочища: а) Для Русских: от горы Фирандах-даги через гору Ак-баба, гора Сиблос (Кер-сииод-даги, 2405), гора Ак-таш, гора Гошмир-даги (2460), хребет Шейтан-даги, хребет Джорйс-даг, сел. Багча, северная оконечность Солук-ского моста, сел. Израк (в 7 верстах к ю.-в от сел. Тикник), сел. Мухаджир-кеЙ (в 2 верстах к ю.-з. от селения Нур-качак), правый флаиг Барианской позиции и вдоль передовых окопов ее к берегу Ванского озера, затем по Ванскому озеру параллельно южному берегу его, в 5 верстах от последнего, до острова Ак-тамар-адаси (включительно), далее устье реки Пенда-каиис-дараси и через гору 2800 (в 3 верстах к с.-з. от селения Гумберан), гору Сары-даг (3150),<noinclude><!-- --> <center>56</center> <references /></div></noinclude> tdt79fsp6lbfmoya3snv9ikbg6ldff3 5185247 5185215 2024-10-19T10:21:51Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185247 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>одному экземпляру его на обоих языках, подписанному уполномоченными обеих сторон. г. Эрзинджан {{right|15 часов … мин. }} <center> 5 декабря 1917 года ---- 18 декабря 1333 года </center> {|width=90% |Начальник Штаба Кавказской Армии <br> генерал-майор ''Вышинский'' || Начальник Генштаба 3-й Армии <br>полковник[подпись неразборчива] |- |Командир 156 п<noinclude>[</noinclude>ехотного] Елизаветиинского полка <br> полковник [подпись неразборчива] ||Начальник отдела связи Генштаба 3-й Армии <br> майор [подпись неразборчива] |- |Солдат Ал. Смирнов <br> [Подпись неразборчива] |- |Приват-доцент ''В. Тевзая'' |- |Штаба Кав<noinclude>[</noinclude>казской<noinclude>]</noinclude> армии <br> офицер-переводчик <br> капитан ''Ведринский'' || Переводчик 3-й Турецкой армии капитан ''Якуб '' |} <noinclude>Печат. по арх.</noinclude> '''<noinclude>31.</noinclude> {{Anchor|ErzDem}}Акт о демаркационных линиях''' [''Приложение к Договору о перемирии, заключенному 5 (18) декабря 1917 г. (18 декабря 1333 г.) между русскими и турецкими армиями''] Согласно пункту шестому договора о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком фронте, между договаривающимися сторонами устанавливаются на время перемирия следующие демаркационные линии: 1) На участке от Черного моря до Дерсима (до гор Фирандах-даги и Похтур-даг) для обеих сторон линии, проходящие через передовые окопы противников. 2) На остальном протяжении фронта условные линии, проходящие через следующие местные предметы, населенные пункты и урочища: а) Для Русских: от горы Фирандах-даги через гору Ак-баба, гора Сиблос (Кер-сииод-даги, 2405), гора Ак-таш, гора Гошмир-даги (2460), хребет Шейтан-даги, хребет Джорйс-даг, сел. Багча, северная оконечность Солук-ского моста, сел. Израк (в 7 верстах к ю.-в от сел. Тикник), сел. Мухаджир-кеЙ (в 2 верстах к ю.-з. от селения Нур-качак), правый флаиг Барианской позиции и вдоль передовых окопов ее к берегу Ванского озера, затем по Ванскому озеру параллельно южному берегу его, в 5 верстах от последнего, до острова Ак-тамар-адаси (включительно), далее устье реки Пенда-каиис-дараси и через гору 2800 (в 3 верстах к с.-з. от селения Гумберан), гору Сары-даг (3150),<noinclude><!-- --> <center>56</center> <references /></div></noinclude> sonaezrd6bkcnakma72gckyd5gx1h8y 0 1175434 5185231 2024-10-18T20:19:37Z Fotisgrek 3589 Fotisgrek переименовал страницу [[Постановление ВЦИК от 15.07.1929 "О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край"]] в [[Постановление Президиума ВЦИК от 15.07.1929 "О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край"]]: исходя из текста постановления, решение принималось Президиумом 5185231 wikitext text/x-wiki #перенаправление [[Постановление Президиума ВЦИК от 15.07.1929 "О переименовании Нижегородской области в Нижегородский край"]] d5yll9y6guy02hbthzeq4vyh3g3jic6 0 1175435 5185233 2024-10-18T20:28:11Z Fotisgrek 3589 Новая: «<div class="text"> {{Документ | ОРГАН = Президиум ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = Об изменении наименования вновь образуемой Центрально-промышленной области | ДАТА = 03.06.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&rnd=KDllIw&base=ESU&n=22115#hsKXaRUaaJ3...» 5185233 wikitext text/x-wiki <div class="text"> {{Документ | ОРГАН = Президиум ВЦИК | СТРАНА = РСФСР | ВИД = Постановление | НАЗВАНИЕ = Об изменении наименования вновь образуемой Центрально-промышленной области | ДАТА = 03.06.1929 | № = | ИСТОЧНИК = [https://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&rnd=KDllIw&base=ESU&n=22115#hsKXaRUaaJ3lrdzP3 Об изменении наименования вновь образуемой Центрально-промышленной области] | КАЧЕСТВО = }} Во изменение Постановления Президиума Всероссийского центрального исполнительного комитета от 14 января 1929 г. об образовании на территории РСФСР административно-территориальных объединений краевого и областного значения (Собр. узак., 1929 г. № 10, ст. 116), Президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета постановляет: Вновь образуемую Центрально-промышленную область именовать Московской областью. {{right| Председатель<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> М. КАЛИНИН И.о. секретаря<br /> Всероссийского центрального<br /> исполнительного комитета<br /> И. МОРОЗОВ }} </div> [[Категория:Постановления Президиума ВЦИК 1929 года]] [[Категория:Нормативные акты об административно-территориальном устройстве РСФСР]] rwa43j4jvydedjv52m2p91eew8ub1sn 104 1175436 5185245 2024-10-19T09:49:12Z Borealex 68165 /* Вычитана */ 5185245 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="Borealex" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>{{ВАР|{{Перенос2|со|бакѣ}}, на томъ основаніи, что съ волкомъ гораздо труднѣе подружиться. Вотъ почему Homo удовлетворялъ Ursus’a. Homo былъ ему нетолько пріятель, но существо совершенно ему подходящее, съ нимъ согласное и схожее. Ursus хлопалъ Homo по худымъ бокамъ, говоря: ''я нашелъ мой второй томъ''. Онъ говорилъ еще : «когда я умру и кто нибудь захочетъ меня узнать, пусть изучаетъ Homo. Я его оставлю, какъ вѣрную копію». Англійскій законъ, не высказывающій особой нежности къ лѣснымъ звѣрямъ, могъ бы придраться къ этому волку и проучить его за дерзость, какую онъ позволялъ себѣ, расхаживая фамильярно по городамъ; но Homo пользовался привиллегіею, дарованною статутомъ Эдуарда&nbsp;{{r|4}} «служителямъ»: «Можетъ всякій служитель, слѣдующій за своимъ господиномъ, ходить безпрепятственно». Кромѣ того, въ отношеніи волковъ, явилась нѣкоторая свобода; въ царствованіе послѣднихъ Стюартовъ, придворныя дамы ввели въ моду маленькихъ собачекъ-волчковъ, величиною съ кошку, которыхъ онѣ доставали за большія деньги из Азія. Ursus передалъ Homo часть своихъ талантовъ: стоять на двухъ ногахъ, разводить силу гнѣва дурнымъ расположеніемъ духа, брюзжать вмѣсто того, чтобы выть и&nbsp;т.&thinsp;п.; а волкъ, съ своей стороны, выучилъ человѣка тому, что{{гравис}} онъ умѣлъ: обходиться безъ кровли, обходиться безъ хлѣба, обходиться безъ огня, предпочитать голодъ въ лѣсу рабству во дворцѣ. Хижина, родъ хижины-тележки, колесившей самымъ прихотливымъ путемъ, не выходя однако за предѣлы Англіи и Шотландіи, была утверждена на четырехъ колесахъ, съ оглоблями для волка и съ боковымъ дышломъ для человѣка. Это пристяжное дышло употреблялось въ случаѣ дурной дороги. Хижина была очень прочна, хотя построена изъ тонкихъ досокъ. Спереди была стеклянная дверь съ балкончикомъ; съ этого балкончика, съ этого сѣдалища епископа въ упрощенномъ видѣ, Ursus обращалъ къ толпѣ свои проповѣди. Сзади тележки находилась другая дверь, вся издыравленная отверстіями. Откинувъ подножку въ три ступени, устроенную на смыкѣ, позади продыравленной двери, вы могли войдти въ хижину, которая на ночь запиралась на засовы и замки. На нее долго шелъ дождь и снѣгъ. Она была выкрашена, но уже неизвѣстно теперь стало, въ какой цвѣтъ. Перемѣны времени года для походныхъ тележекъ то же, что{{гравис}} перемѣна царствованій для придворныхъ куртизановъ. На наружной сторонѣ хижины, на сосновой дощечкѣ, когда-то можно было разобрать слѣдующую надпись, начертанную чернымъ на бѣломъ полѣ, которая теперь почти стерлась: «Золото ежегодно теряетъ треніемъ четырнадцатую сотую своей цѣнности; это то, что называютъ ''утратою вѣса въ монетѣ''; изъ чего слѣдуетъ, что изъ 1,400 мильйоновъ золота, находящагося въ оборотѣ, теряется каждый годъ мильйонъ. Этотъ мильйонъ золота улетучивается пылью, улетаетъ, витаетъ, дѣлается атомомъ, вдыхается, распредѣляется, нагружаетъ и отягчаетъ совѣсти, и тѣсно соединяется съ душами богатыхъ, которыя дѣлаетъ горделивыми и равнодушными, и съ душами бѣдныхъ, которыя дѣлаетъ свирѣпыми». Эту надпись, стертую и смытую дождемъ и милостью Провидѣнія, было, по счастію, нельзя разобрать; очень возможно, что эта философія, загадочная и въ то же время ясная, по поводу вдыхаемаго золота, пришлась бы не по вкусу шерифамъ, старшинамъ, маршалкамъ, и другимъ парикамъ закона. Англійское законодательство въ ту пору шутить не любило. Обвинить было ни по чемъ. Градоначальники по преданію держались свирѣпости и жестокость вошла въ обыкновеніе. Судьи инквизиціи кишали. Джеферисъ наплодилъ Джеферятъ.<!-- -->|<!-- -->{{Перенос2|со|баке}} на том основании, что с волком гораздо труднее подружиться. Вот почему Homo удовлетворял Ursus’a. Homo был ему не только приятель, но существо совершенно ему подходящее, с ним согласное и схожее. Ursus хлопал Homo по худым бокам, говоря: ''я нашел мой второй том''. Он говорил еще : «когда я умру и кто-нибудь захочет меня узнать, пусть изучает Homo. Я его оставлю, как верную копию». Английский закон, не высказывающий особой нежности к лесным зверям, мог бы придраться к этому волку и проучить его за дерзость, какую он позволял себе, расхаживая фамильярно по городам; но Homo пользовался привилегиею, дарованною статутом Эдуарда&nbsp;{{r|4}} «служителям»: «Может всякий служитель, следующий за своим господином, ходить беспрепятственно». Кроме того, в отношении волков, явилась некоторая свобода; в царствование последних Стюартов, придворные дамы ввели в моду маленьких собачек-волчков, величиною с кошку, которых они доставали за большие деньги из Азии. Ursus передал Homo часть своих талантов: стоять на двух ногах, разводить силу гнева дурным расположением духа, брюзжать вместо того, чтобы выть и&nbsp;т.&thinsp;п.; а волк, со своей стороны, выучил человека тому, что он умел: обходиться без кровли, обходиться без хлеба, обходиться без огня, предпочитать голод в лесу рабству во дворце. Хижина, род хижины-тележки, колесившей самым прихотливым путём, не выходя, однако, за пределы Англии и Шотландии, была утверждена на четырёх колёсах с оглоблями для волка и с боковым дышлом для человека. Это пристяжное дышло употреблялось в случае дурной дороги. Хижина была очень прочна, хотя построена из тонких досок. Спереди была стеклянная дверь с балкончиком; с этого балкончика, с этого седалища епископа в упрощённом виде, Ursus обращал к толпе свои проповеди. Сзади тележки находилась другая дверь, вся издырявленная отверстиями. Откинув подножку в три ступени, устроенную на смыке позади продырявленной двери, вы могли войти в хижину, которая на ночь запиралась на засовы и замки. На неё долго шёл дождь и снег. Она была выкрашена, но уже неизвестно теперь стало в какой цвет. Перемены времени года для походных тележек то же, что перемена царствований для придворных куртизанов. На наружной стороне хижины на сосновой дощечке когда-то можно было разобрать следующую надпись, начертанную чёрным на белом поле, которая теперь почти стёрлась: «Золото ежегодно теряет трением четырнадцатую сотую своей ценности; это то, что называют ''утратою веса в монете''; из чего следует, что из 1400 мильйонов золота, находящегося в обороте, теряется каждый год мильйон. Этот мильйон золота улетучивается пылью, улетает, витает, делается атомом, вдыхается, распределяется, нагружает и отягчает совести, и тесно соединяется с душами богатых, которые делает горделивыми и равнодушными, и с душами бедных, которые делает свирепыми». Эту надпись, стёртую и смытую дождём и милостью Провидения было, по счастью, нельзя разобрать; очень возможно, что эта философия, загадочная и в то же время ясная, по поводу вдыхаемого золота, пришлась бы не по вкусу шерифам, старшинам, маршалкам и другим парикам закона. Английское законодательство в ту пору шутить не любило. Обвинить было ни по чём. Градоначальники по преданию держались свирепости и жестокость вошла в обыкновение. Судьи инквизиции кишали. Джеферис наплодил Джеферят. }} <section end="II"/> <section begin="III"/> {{ВАР|<center><big>{{r|3}}.</big></center> Во внутренности хижины были начертаны еще двѣ надписи. Надъ сундукомъ, на досчатой перегородкѣ, выбѣленной известью, было написано чернилами: <center>ЕДИНСТВЕННЫЯ ВЕЩИ, КОТОРЫЯ НАДО ЗНАТЬ.</center> «Баронъ, перъ Англіи, носитъ вѣнчикъ съ шестью жемчужинами. «Корона начинается съ виконта. «Виконтъ носитъ корону съ жемчужинами, граф&nbsp;— корону съ жемчужинами на зубцахъ, перемѣшанными съ листьями земляники; маркизъ, съ перлами и листьями той же величины; герцогъ, съ вѣнчиками цвѣтовъ, безъ перловъ; герцогъ королевскаго дома носитъ обручъ изъ крестовъ и цвѣтовъ лиліи; принцъ Гальскій носитъ такую же корону, какъ король, только безъ застежки. «Герцогъ ''свѣтлѣйшій и высокомощный князь''; маркизъ и графъ&nbsp;— ''высокородный и могущественный господинъ''; виконтъ&nbsp;— ''благородный и могущественный господинъ''; баронъ&nbsp;— ''истинно господинъ''.<!-- -->|<!-- --><center><big>{{r|3}}.</big></center> Во внутренности хижины были начертаны ещё две надписи. Над сундуком на дощатой перегородке, выбеленной известью, было написано чернилами: <center>ЕДИНСТВЕННЫЕ ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НАДО ЗНАТЬ.</center> «Барон, пэр Англии, носит венчик с шестью жемчужинами. Корона начинается с виконта. Виконт носит корону с жемчужинами, граф&nbsp;— корону с жемчужинами на зубцах, перемешанными с листьями земляники; маркиз&nbsp;— с перлами и листьями той же величины; герцог&nbsp;— с венчиками цветов, без перлов; герцог королевского дома носит обруч из крестов и цветов лилии; принц Гальский носит такую же корону, как король, только без застёжки. Герцогт— ''светлейший и высокомощный князь''; маркиз и граф&nbsp;— ''высокородный и могущественный господин''; виконт&nbsp;— ''благородный и могущественный господин''; барон&nbsp;— ''истинно господин''. }}<noinclude><!-- --> <references /></div></noinclude> 72ydcd4c71aji9cc4dglshjm87mq40n 104 1175437 5185248 2024-10-19T10:32:03Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185248 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>Мерване И Далее согласно решения Комиссии VII Кавказского отдельного корпуса. б) Для Турок: от горы Похтур-даг через гору Катыр-тапа, гору Мардокан-даглари (3449), гора Кариджа-кала (3200), сел. Мордокаи (в 6 верстах к ю.-з. от Белумера), селение Кинолар, селение Юкари-каир (в 5 верстах к юго-востоку от селения Фарджадин), селения Мустафа — Бекин — Кавги (в 2 верстах к югу от горы Сапан-даги), сел. Чомак, сел. Загки (в 6 верстах к северо-западу от Киги), сел. Порталик (в 4 верстах к северо-востоку от Киги), гора Авик-даг (2300, в 3 верстах к северо-западу от сел. Хосанк) ур. Гуллар-Джабали (2200), сел. Сагиис, сел. Огнот, Шерафеддин-даглари (2350 в 6 верстах к югу от горы Биидар-тапаси), сел. Ашаги-кирваз, перевал Боглан-гедиги (от Юкари-кирваза 5 верст к югу), сел. Кол {в 4 верстах к югу от сел. Зиарат), далее вдоль Мурад-чая до южной оконечности Солукского моста. От последнего на селение Кыртаком (в 5 верстах к юго-востоку от сел. Тикник), сел. Азакбур (в 4 верстах к юго-западу от сел. Нур-качак), сел. Мушегашен и далее до Ваиского озера вдоль передовых окопов. Затем южный берег Ваиского озера до устья реки Арич-дараси, вдоль реки Арич-дараси, далее на сел. Арич-Ванк (в 8 верстах к югу от залива Актамар), гора Хавалишхаб-даг (от сел. Гумбераиа 7 верст к западу), сел. Ари-ком (в 8 верстах к северо-востоку от Шатака), гора 2400 (в 4 верстах к востоку от селения Ашкаи), Джуламерк. Демаркационные линии между перечисленными выше пунктами идут либо по водоразделам, либо там, где водоразделы неясно обозначаются па местности, по прямым линиям, соединяющим эти пункты. Прямыми же линиями соединяются фланги демаркационных линий Кавказской армии и VII Кавказского отдельного корпуса, а также соответствующих турецких войсковых соединений. Все перечисленные пункты считаются соответственно занятыми каждой из договаривающихся сторон, за исключением Солукского моста, разделяющего обе стороны. Все указанные выше названия взяты: в турецком тексте с карты издания Турецкого Генерального Штаба, в масштабе 1/200000; в русском тексте с русской копии того же издания. Этими картами и надлежит руководствоваться при разрешении всех вопросов, связанных с договором о перемирии. {{center|5 декабря 1917 г. 15 час. ... мин.}} {{center|18 декабря 1333 г. 3 час. ... мин.}} г. Эрэинджан {{right|[следуют подписи]<ref name="sign"/>}} <section end="ErzArmistice"/><noinclude><!-- --> ''<small>Печат. по арх.</small>'' {{примечания|refs= <ref name="sign">Документ подписан теми же лицам«, что и Договор о перемирии между русскими и турецкими армиями (см. док. № 30).</ref> }} <references /> <center>57</center> </div></noinclude> p4ng7zv0wqq6u46we4xprpr9q0vi0lz 0 1175438 5185250 2024-10-19T10:37:55Z GeneralBabulech 113477 Новая: «{{Отексте | НЕТ_АВТОРА = | НАЗВАНИЕ = Договор о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны | ЧАСТЬ = | ПОДЗАГОЛОВОК = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗД...» 5185250 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НЕТ_АВТОРА = | НАЗВАНИЕ = Договор о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны | ЧАСТЬ = | ПОДЗАГОЛОВОК = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 15.12.1917 | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1959 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = Русский | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = <!-- Для отображения заполните ЯЗЫКОРИГИНАЛА --> | ИСТОЧНИК = {{книга|автор=|часть=|заглавие=Документы внешней политики СССР|томов=|ссылка=|ссылка часть=|ответственный=|издание=|место=М.|издательство=Госполитиздат|год=1959|том=1|страницы=47-51|страниц=|серия=}} [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu|Индекс, скан]] | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = Эрзинджанское перемирие | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ОГЛАВЛЕНИЕ = |ОГЛАВЛЕНИЕ2 = | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = [[Брестский мирный договор]] | КАЧЕСТВО = <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | СТИЛЬ = text | ЛИЦЕНЗИЯ = RusGov | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = }} <pages index="Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu" from=52 to=56 fromsection="ErzArmistice" tosection="ErzArmistice" /> n9pg2r0s2mxhhsr1d2t5th8n7qto1tw 5185251 5185250 2024-10-19T10:46:59Z GeneralBabulech 113477 5185251 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НЕТ_АВТОРА = | НАЗВАНИЕ = Договор о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны | ЧАСТЬ = | ПОДЗАГОЛОВОК = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 15.12.1917 | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1959 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = Русский | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = <!-- Для отображения заполните ЯЗЫКОРИГИНАЛА --> | ИСТОЧНИК = {{книга|автор=|часть=|заглавие=Документы внешней политики СССР|томов=|ссылка=|ссылка часть=|ответственный=|издание=|место=М.|издательство=Госполитиздат|год=1959|том=1|страницы=47-51|страниц=|серия=}} [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu|Индекс, скан]] | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = Эрзинджанское перемирие | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ2 = [[#ErzDem|'''Акт о демаркационных линиях''']] | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = [[Брестский мирный договор]] | КАЧЕСТВО = <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | СТИЛЬ = text | ЛИЦЕНЗИЯ = RusGov | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = }} <pages index="Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu" from=52 to=56 fromsection="ErzArmistice" tosection="ErzArmistice" /> == См.также == [[Брестское перемирие (1917)|Общее перемирие между Россией и Центральными державами, заключённое в Брест-Литовске]] [[Категория:Первая мировая война]] [[Категория:Мирные договоры]] [[Категория:Документы РСФСР]] [[Категория:Документы РСФСР 1918 года]][[Категория:Документы Турции]][[Категория:Русско-турецкие войны]][[Категория:История России]] [[Категория:История Турции]] [[Категория:История Армении]] oxa9gvix81j4opubjgtow3hgd11g1hj 5185252 5185251 2024-10-19T10:47:47Z GeneralBabulech 113477 5185252 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НЕТ_АВТОРА = | НАЗВАНИЕ = Договор о перемирии между Русскими и Турецкими армиями, действующими на Кавказско-Турецком театре войны | ЧАСТЬ = | ПОДЗАГОЛОВОК = | ИЗЦИКЛА = | ИЗСБОРНИКА = | СОДЕРЖАНИЕ = | ДАТАСОЗДАНИЯ = 15.12.1917 | ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1959 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА = Русский | НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА = | ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = | ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = | ПЕРЕВОДЧИК = <!-- Для отображения заполните ЯЗЫКОРИГИНАЛА --> | ИСТОЧНИК = {{книга|автор=|часть=|заглавие=Документы внешней политики СССР|томов=|ссылка=|ссылка часть=|ответственный=|издание=|место=М.|издательство=Госполитиздат|год=1959|том=1|страницы=47-51|страниц=|серия=}} [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu|Индекс, скан]] | ДРУГОЕ = | ВИКИПЕДИЯ = Эрзинджанское перемирие | ВИКИДАННЫЕ = <!-- id элемента темы --> | ОГЛАВЛЕНИЕ = | ОГЛАВЛЕНИЕ2 = [[#ErzDem|'''Акт о демаркационных линиях''']] | ПРЕДЫДУЩИЙ = | СЛЕДУЮЩИЙ = [[Брестский мирный договор]] | КАЧЕСТВО = <!-- оценка по 4-х бальной шкале --> | СТИЛЬ = text | ЛИЦЕНЗИЯ = RusGov | НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = | ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ = }} <pages index="Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu" from=52 to=56 fromsection="ErzArmistice" tosection="ErzArmistice" /> == См.также == [[Брестское перемирие (1917)|Общее перемирие между Россией и Центральными державами, заключённое в Брест-Литовске]] [[Категория:Первая мировая война]] [[Категория:Мирные договоры]] [[Категория:Документы РСФСР]] [[Категория:Документы РСФСР 1918 года]][[Категория:Документы Османской империи]][[Категория:Русско-турецкие войны]][[Категория:История России]] [[Категория:История Турции]] [[Категория:История Армении]] n9mn39qatb2ifvhj6jmljxt5b5w2xpr 104 1175439 5185253 2024-10-19T11:09:11Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185253 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{Heading|54|ПРИЛОЖЕНИЯ}}</noinclude> <noinclude>1.</noinclude> {{Anchor|CivRepRAH}}'''Соглашение между Россией и Австро-Венгрией о взаимном отпуске гражданских лиц''' ''{{right|18(31) января 1918 г. }}'' Члены русской и австро-венгерской делегаций, собравшиеся в Петрограде па основании заключенных в Брест-Литовске 2(15) декабря 1917 года условий перемирия, пришли к нижеследующему соглашению: {{Heading|4|Статья 1|id=CivRAH1}} Обе стороны возвращают на родину в возможно скором времени следующих задержанных на своих территориях подданных другой стороны гражданских лиц, независимо от их числа, поскольку со стороны этих лиц будет выражено на то пожелание: а) всех лиц женского пола, б) лиц мужского пола моложе 16 лет и старше 45 лет, в) тех лиц мужского пола в возрасте от 16 до 45 лет, которые вследствие болезни или повреждения не годны к военной службе, г) врачей и духовных лиц, независимо от их возраста. При определении негодности к военной службе применяются основания, установленные для военнопленных. По военным соображениям каждая из обеих сторон может задержать подданных другой стороны гражданских лиц в количестве не более 10 человек. О каждом случае задержания по военным соображениям должно быть доведено до сведения родной страны задержанного. Отдельные гражданские лица, не принадлежащие к категориям, перечисленным пн. «а—г», могут быть, отпускаемы на родину на основах индивидуального обмена по особым в каждом случае соглашениям обеих сторон. {{Heading|4|Статья 2}} Упомянутые в статье первой лица, которые были выселены во время войны из их мест жительства, находившихся на территории противной стороны, имеют право или возвратиться на<noinclude><!-- --> <center>637</center> <references /></div></noinclude> jyf1f350b9vcej2d9g5q7m74njewcnz 5185254 5185253 2024-10-19T11:09:46Z GeneralBabulech 113477 5185254 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{Heading|54|ПРИЛОЖЕНИЯ}}</noinclude> <noinclude>1.</noinclude> {{Anchor|CivRepRAH}}'''Соглашение между Россией и Австро-Венгрией о взаимном отпуске гражданских лиц''' ''{{right|18(31) января 1918 г. }}'' Члены русской и австро-венгерской делегаций, собравшиеся в Петрограде па основании заключенных в Брест-Литовске 2(15) декабря 1917 года условий перемирия, пришли к нижеследующему соглашению: {{Heading|4|Статья 1|id=CivRepRAH1}} Обе стороны возвращают на родину в возможно скором времени следующих задержанных на своих территориях подданных другой стороны гражданских лиц, независимо от их числа, поскольку со стороны этих лиц будет выражено на то пожелание: а) всех лиц женского пола, б) лиц мужского пола моложе 16 лет и старше 45 лет, в) тех лиц мужского пола в возрасте от 16 до 45 лет, которые вследствие болезни или повреждения не годны к военной службе, г) врачей и духовных лиц, независимо от их возраста. При определении негодности к военной службе применяются основания, установленные для военнопленных. По военным соображениям каждая из обеих сторон может задержать подданных другой стороны гражданских лиц в количестве не более 10 человек. О каждом случае задержания по военным соображениям должно быть доведено до сведения родной страны задержанного. Отдельные гражданские лица, не принадлежащие к категориям, перечисленным пн. «а—г», могут быть, отпускаемы на родину на основах индивидуального обмена по особым в каждом случае соглашениям обеих сторон. {{Heading|4|Статья 2|id=CivRepRAH2}} Упомянутые в статье первой лица, которые были выселены во время войны из их мест жительства, находившихся на территории противной стороны, имеют право или возвратиться на<noinclude><!-- --> <center>637</center> <references /></div></noinclude> h436r8v1arch6jttulp4f2626sywdxw 5185260 5185254 2024-10-19T11:29:28Z GeneralBabulech 113477 5185260 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"> {{Heading|54|ПРИЛОЖЕНИЯ}}</noinclude> 1. <section begin="CivRepRAH"/>{{Anchor|CivRepRAH}}'''Соглашение между Россией и Австро-Венгрией о взаимном отпуске гражданских лиц''' ''{{right|18(31) января 1918 г. }}'' Члены русской и австро-венгерской делегаций, собравшиеся в Петрограде па основании заключенных в Брест-Литовске 2(15) декабря 1917 года условий перемирия, пришли к нижеследующему соглашению: {{Heading|4|Статья 1|id=CivRepRAH1}} Обе стороны возвращают на родину в возможно скором времени следующих задержанных на своих территориях подданных другой стороны гражданских лиц, независимо от их числа, поскольку со стороны этих лиц будет выражено на то пожелание: а) всех лиц женского пола, б) лиц мужского пола моложе 16 лет и старше 45 лет, в) тех лиц мужского пола в возрасте от 16 до 45 лет, которые вследствие болезни или повреждения не годны к военной службе, г) врачей и духовных лиц, независимо от их возраста. При определении негодности к военной службе применяются основания, установленные для военнопленных. По военным соображениям каждая из обеих сторон может задержать подданных другой стороны гражданских лиц в количестве не более 10 человек. О каждом случае задержания по военным соображениям должно быть доведено до сведения родной страны задержанного. Отдельные гражданские лица, не принадлежащие к категориям, перечисленным пн. «а—г», могут быть, отпускаемы на родину на основах индивидуального обмена по особым в каждом случае соглашениям обеих сторон. {{Heading|4|Статья 2|id=CivRepRAH2}} Упомянутые в статье первой лица, которые были выселены во время войны из их мест жительства, находившихся на территории противной стороны, имеют право или возвратиться на<noinclude><!-- --> <center>637</center> <references /></div></noinclude> 93uputojq4c6b811271mxq4sm0pcrrg 104 1175440 5185255 2024-10-19T11:14:48Z GeneralBabulech 113477 /* Вычитана */ 5185255 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>прежнее место жительства или же выехать на родину. Возвращение в прежнее место жительства может быть воспрещено, если к тому представляются важные военные или политические основания. {{Headding|4|Статья 3|id=CivRepRAH3}} Отправка упомянутых в статье первой лиц до места передачи или до места их прежнего жительства производится безвозмездно со включением продовольствия. Продовольствие натурой должно быть предоставлено во всяком случае со дня прибытия на железнодорожную станцию или пристань отправления, а поскольку это окажется возможным, то и ранее. Багаж допускается во всяком случае в количестве не менее 50 кг на каждое лицо. Из предметов, которые разрешается взять с собой, подлежат изъятию, без нарушения этим права собственности: а) золотая монета, б) серебряная монета ценностью выше 2 крон или 1 рубля, в) бумажные деньги и банкноты номинальной стоимостью выше 1000 крон или 500 рублей. Примечание: В уважительных случаях могут быть допускаемы изъятия в отношении суммы, указанной в п. «в». г) необработанные драгоценные металлы и драгоценные камни, д) оружие, предметы военного снаряжения, фотографические аппараты и бинокли, е) необработанные материи для одежды и шкуры, а также необработанные кожи, ж) предметы продовольствия за исключением необходимого во время пути. За конвой, а также за выдачу и визирование проездных документов никакая плата не взимается. {{Heading|4|Статья 4|id=CivRepRAH4}} Отправка на родину предполагается совместно с транспортами подлежащих обмену неспособных к военной службе военнопленных. При составлении транспортов надлежит обращать внимание на то, чтобы, насколько это окажется возможным не разъединяя семей, женщины, дети моложе 16 лет и больные отправлялись в первую очередь. {{Heading|4|Статья 5|id=CivRepRAH5}} Постановления относительно путей следования и способа передачи, установленные для военнопленных, должны применяться и для отправления возвращающихся на родину гражданских лиц.<noinclude><!-- --> {{center|638}} <references /></div></noinclude> l3oi9mxrhnoregih5q3gfct2h3j026a 5185256 5185255 2024-10-19T11:15:02Z GeneralBabulech 113477 5185256 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="3" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>прежнее место жительства или же выехать на родину. Возвращение в прежнее место жительства может быть воспрещено, если к тому представляются важные военные или политические основания. {{Heading|4|Статья 3|id=CivRepRAH3}} Отправка упомянутых в статье первой лиц до места передачи или до места их прежнего жительства производится безвозмездно со включением продовольствия. Продовольствие натурой должно быть предоставлено во всяком случае со дня прибытия на железнодорожную станцию или пристань отправления, а поскольку это окажется возможным, то и ранее. Багаж допускается во всяком случае в количестве не менее 50 кг на каждое лицо. Из предметов, которые разрешается взять с собой, подлежат изъятию, без нарушения этим права собственности: а) золотая монета, б) серебряная монета ценностью выше 2 крон или 1 рубля, в) бумажные деньги и банкноты номинальной стоимостью выше 1000 крон или 500 рублей. Примечание: В уважительных случаях могут быть допускаемы изъятия в отношении суммы, указанной в п. «в». г) необработанные драгоценные металлы и драгоценные камни, д) оружие, предметы военного снаряжения, фотографические аппараты и бинокли, е) необработанные материи для одежды и шкуры, а также необработанные кожи, ж) предметы продовольствия за исключением необходимого во время пути. За конвой, а также за выдачу и визирование проездных документов никакая плата не взимается. {{Heading|4|Статья 4|id=CivRepRAH4}} Отправка на родину предполагается совместно с транспортами подлежащих обмену неспособных к военной службе военнопленных. При составлении транспортов надлежит обращать внимание на то, чтобы, насколько это окажется возможным не разъединяя семей, женщины, дети моложе 16 лет и больные отправлялись в первую очередь. {{Heading|4|Статья 5|id=CivRepRAH5}} Постановления относительно путей следования и способа передачи, установленные для военнопленных, должны применяться и для отправления возвращающихся на родину гражданских лиц.<noinclude><!-- --> {{center|638}} <references /></div></noinclude> bz0krv0nedm6mbsohaqfj067xfitvu8 0 1175441 5185257 2024-10-19T11:25:54Z GeneralBabulech 113477 Новая: «{{Отексте | НАЗВАНИЕ = Соглашения о репатриации интернированных граждан между РСФСР и Центральными державами | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1918 | ИСТОЧНИК = [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu]] }} */РСФСР—Австро-Венг...» 5185257 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НАЗВАНИЕ = Соглашения о репатриации интернированных граждан между РСФСР и Центральными державами | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1918 | ИСТОЧНИК = [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu]] }} *[[/РСФСР—Австро-Венгрия|Советская Россия — Австро-Венгрия]] *[[/РСФСР—Болгарское царство|Советская Россия — Болгария]] *[[/РСФСР—Германская империя|РСФСР — Германия]] *[[/РСФСР—Османская империя|РСФСР — Турция]] ==См.также== [[Соглашения о репатриации военнопленных (РСФСР — Центральные державы|Соглашения о репатриации военнопленных]] [[Категория:Первая мировая война]] [[Категория:Международное гуманитарное право]] dwna1rkar0rx83aindoogo4hvr3top1 5185258 5185257 2024-10-19T11:26:46Z GeneralBabulech 113477 5185258 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НАЗВАНИЕ = Соглашения о репатриации интернированных граждан между РСФСР и Центральными державами | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1918 | ИСТОЧНИК = [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu]] }} *[[/РСФСР—Австро-Венгрия| Советская Россия — Австро-Венгрия]] *[[/РСФСР—Болгарское царство| Советская Россия — Болгария]] *[[/РСФСР—Германская империя| Советская Россия — Германия]] *[[/РСФСР—Османская империя| Советская Россия — Турция]] ==См.также== [[Соглашения о репатриации военнопленных (РСФСР — Центральные державы)|Соглашения о репатриации военнопленных]] [[Категория:Первая мировая война]] [[Категория:Международное гуманитарное право]] 6pg3s7tkxxfbi2z7zhfydpczuweme4b 104 1175442 5185261 2024-10-19T11:30:33Z GeneralBabulech 113477 /* Проблемная */ 5185261 proofread-page text/x-wiki <noinclude><pagequality level="2" user="GeneralBabulech" />__NOEDITSECTION__<div class="text"></noinclude>{{Heading|4|Статья 6|id=VivRepRAH6}} В случае поступления соответствующих заявлений может быть допущен выезд отдельных гражданских лиц помимо общих транспортов. В таком случае возвращающийся несет все путевые расходы за собственный счет. {{Heading|4|Статья 7|id=CivRepRAH7}} Относительно возвращения на родину годных к военной службе гражданских лиц мужского пола в возрасте от 16 до 45 лет предоставляется сторонам договориться особо. Изложенное соглашение вступает в силу со дня утверждения правительствами обеих договаривающихся сторон. Нижеподписавшиеся делегаты обязуются принять все меры к тому, чтобы утверждение настоящего соглашения последовало в возможно скором времени и во всяком случае не позднее чем через И дней от нижеуказанного числа. Настоящее соглашение составлено в двух подлинных экземплярах в Петрограде, 18(31) января 1918 года. ''{{right|[Следуют подписи]}}'' <section end="CivRepRAH"/> ''Печат. по арх.'' 2. Соглашение между Россией, с одной стороны, и Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, с другой стороны, о возвращении на родину раненых или больных военнопленных 25 января (7 февраля) 1918 ?.. Нижеподписавшиеся иредстави lejiii России, с одной стороны, и Германии, Авсгро-Всигрпп, Болгарии и Турции, с другой стороны, собравшиеся в Петрограде в составе смешанной комиссии, на основании добавления к договору о перемирии, заключенному 2(15) декабря 1917 г. в городе Брест- Литовске, пришли к следующему соглашению, подлежащему утверждению их правительств. Статья I Бес раненые н больны^ военнопленные одной стороны, находящиеся мо илист друтй, еостипно котрых делает их негодными ко исякоп иоппклЧ службе млн пнви-огда, или по крайней море в продолжение G месяцев, должны быть отправлены на родину öoj |),i!jH'iii4 ч il 11 .'i (должности) или служебного положении Военнопленный, находящиеся под следствием или отбывающие наказание, кроме лиц, осужденных за умышленное убийство, не могут бЫ|Ь задержлпы по причине пеокопчаппи следствия или неотбытая наказания. (КМ)<noinclude><!-- --> <references /></div></noinclude> qxbpxr8ryhnzwhzvurecp74uyfexu86 0 1175443 5185264 2024-10-19T11:34:44Z GeneralBabulech 113477 Новая: «{{Отексте | НАЗВАНИЕ = Соглашение между Россией и Австро-Венгрией о взаимном отпуске гражданских лиц | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1918 | ИСТОЧНИК = [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu]] |ОГЛАВЛЕНИЕ2 = '''Статья''': #...» 5185264 wikitext text/x-wiki {{Отексте | НАЗВАНИЕ = Соглашение между Россией и Австро-Венгрией о взаимном отпуске гражданских лиц | ДАТАСОЗДАНИЯ = 1918 | ИСТОЧНИК = [[Индекс:Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu]] |ОГЛАВЛЕНИЕ2 = '''Статья''': [[#CivRepRAH1|1]] • [[#CivRepRAH2|2]] • [[#CivRepRAH3|3]] • [[#CivRepRAH4|4]] • [[#CivRepRAH5|5]] • [[#CivRepRAH6|6]] • [[#CivRepRAH7|7]] }} <pages index="Документы внешней политики СССР. Том 1. 7 ноября 1917 — 31 декабря 1918 г.djvu" from=636 to=638 fromsection="CivRepRAH" tosection="CivRepRAH" /> t517m35snw5cdlt0l8tnqgpe8ofr5vh