Безденежье (Тургенев)

<mediawiki xmlns="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/" xmlns:xsi="http://www.w3.org/2001/XMLSchema-instance" xsi:schemaLocation="http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11/ http://www.mediawiki.org/xml/export-0.11.xsd" version="0.11" xml:lang="ru">
  <siteinfo>
    <sitename>Викитека</sitename>
    <dbname>ruwikisource</dbname>
    <base>https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%97%D0%B0%D0%B3%D0%BB%D0%B0%D0%B2%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D1%81%D1%82%D1%80%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0</base>
    <generator>MediaWiki 1.44.0-wmf.1</generator>
    <case>first-letter</case>
    <namespaces>
      <namespace key="-2" case="first-letter">Медиа</namespace>
      <namespace key="-1" case="first-letter">Служебная</namespace>
      <namespace key="0" case="first-letter" />
      <namespace key="1" case="first-letter">Обсуждение</namespace>
      <namespace key="2" case="first-letter">Участник</namespace>
      <namespace key="3" case="first-letter">Обсуждение участника</namespace>
      <namespace key="4" case="first-letter">Викитека</namespace>
      <namespace key="5" case="first-letter">Обсуждение Викитеки</namespace>
      <namespace key="6" case="first-letter">Файл</namespace>
      <namespace key="7" case="first-letter">Обсуждение файла</namespace>
      <namespace key="8" case="first-letter">MediaWiki</namespace>
      <namespace key="9" case="first-letter">Обсуждение MediaWiki</namespace>
      <namespace key="10" case="first-letter">Шаблон</namespace>
      <namespace key="11" case="first-letter">Обсуждение шаблона</namespace>
      <namespace key="12" case="first-letter">Справка</namespace>
      <namespace key="13" case="first-letter">Обсуждение справки</namespace>
      <namespace key="14" case="first-letter">Категория</namespace>
      <namespace key="15" case="first-letter">Обсуждение категории</namespace>
      <namespace key="104" case="first-letter">Страница</namespace>
      <namespace key="105" case="first-letter">Обсуждение страницы</namespace>
      <namespace key="106" case="first-letter">Индекс</namespace>
      <namespace key="107" case="first-letter">Обсуждение индекса</namespace>
      <namespace key="710" case="first-letter">TimedText</namespace>
      <namespace key="711" case="first-letter">TimedText talk</namespace>
      <namespace key="828" case="first-letter">Модуль</namespace>
      <namespace key="829" case="first-letter">Обсуждение модуля</namespace>
    </namespaces>
  </siteinfo>
  <page>
    <title>Безденежье (Тургенев)</title>
    <ns>0</ns>
    <id>6504</id>
    <revision>
      <id>5193978</id>
      <parentid>1225167</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:52:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Monedula</username>
        <id>5</id>
      </contributor>
      <comment>оформление</comment>
      <origin>5193978</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="78346" sha1="k0uivs47k5znlbdx9jcocidv5wwskm3" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР          = Иван Сергеевич Тургенев
| НАЗВАНИЕ       = Безденежье
| ПОДЗАГОЛОВОК   = Сцены из петербургской жизни молодого дворянина
| ИЗЦИКЛА        =
| ДАТАСОЗДАНИЯ   = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1846&lt;ref&gt;Впервые&amp;nbsp;— в&amp;nbsp;журнале {{Отечественные записки|год=1846|том=XLVIII|номер=10|отд=I|страницы={{GBS|SA0YAAAAYAAJ|PA249|249—270}}}}.&lt;/ref&gt;
| ИСТОЧНИК       = Тургенев И. С. Собрание сочинений. В 12-ти томах. — М.: «Художественная литература», 1976—1979. Т.&amp;nbsp;9
| ДРУГОЕ         =
| ВИКИПЕДИЯ      =
| ИЗОБРАЖЕНИЕ    =
| КАЧЕСТВО       = 75%
}}__NOEDITSECTION__
&lt;div class='text'&gt;
== Безденежье ==
&lt;center&gt;''Сцены из петербургской жизни молодого дворянина''&lt;/center&gt;

=== {{uppercase|Действующие лица}} ===

{{Razr|Тимофей Петрович Жазиков}}, молодой человек.

{{Razr|Матвей}}, слуга его, старик.

{{Razr|Василий Васильевич Блинов}}, степной помещик, сосед Жазикова.

{{Реплика|Русский купец}}

{{Razr|Немец}}, сапожник.

{{Razr|Француз}}, художник.

{{Razr|Девушка}}.

{{Razr|Извозчик}}.

{{Razr|Незнакомец}}.

{{Razr|Человек с собакой}}.

{{Razr|Приказчик из литографии}}.

&amp;nbsp;

{{rem|Комната, довольно порядочно убранная. На кровати за ширмами почивает Тимофей Петрович Жазиков. Входит Матвей.}}

{{Реплика|Матвей|у постели}} Тимофей Петрович, извольте вставать! Тимофей Петрович! {{Ремарка|Молчание.}} Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!

{{Реплика|Жазиков}} Мм.

{{Реплика|Матвей}} Извольте вставать… пора-с.

{{Реплика|Жазиков}} Который час?

{{Реплика|Матвей}} Четверть одиннадцатого.

{{Реплика|Жазиков|с необыкновенным жаром}} Как же это ты меня до сих пор не разбудил? Ведь я говорил тебе вчера?

{{Реплика|Матвей}} Я вас будил. Вы не изволили вставать.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, одеяло бы стащил. Давай скорее одеваться. {{Ремарка|Надевает шлафрок и выходит из-за ширм.}} А, а! {{Ремарка|Подходит к окну.}} Должно быть, холодно на дворе. Да и в комнате холодно. Матвей, затопи-ка печку.

{{Реплика|Матвей}} Дров нету-с.

{{Реплика|Жазиков}} Как нет дров? разве все вышли?

{{Реплика|Матвей}} Да уж с неделю будет-с, как вышли.

{{Реплика|Жазиков}} Что за вздор? Чем же ты топишь?

{{Реплика|Матвей}} Да я и не топил-с.

{{Реплика|Жазиков|после некоторого молчания}} Оттого-то, видно, я и зяб… Однакож, дров достать необходимо. Ну, об этом после. А самовар ты поставил?

{{Реплика|Матвей}} Как же-с, поставил.

{{Реплика|Жазиков}} Хорошо. Давай же мне поскорей чаю.

{{Реплика|Матвей}} Сейчас. Только сахар вышел-с.

{{Реплика|Жазиков}} Вышел тоже? Весь вышел?

{{Реплика|Матвей}} Весь.

{{Реплика|Жазиков|с негодованием}} Однакож, я не могу остаться без чаю. Ступай, достань где-нибудь сахару. Ступай!

{{Реплика|Матвей}} Да где же прикажете достать, Тимофей Петрович!

{{Реплика|Жазиков}} Ну, там, в лавочке, в долг возьми. Скажи, что завтра всё отдам.

{{Реплика|Матвей}} Да ведь в лавочке больше не верят, Тимофей Петрович, даже бранятся.

{{Реплика|Жазиков}} А сколько мы им должны?

{{Реплика|Матвей}} Семь рублей шестьдесят копеек.

{{Реплика|Жазиков}} Подлецы! Ну, сходи еще раз, попробуй; авось дадут.

{{Реплика|Матвей}} Да не дадут, Тимофей Петрович.

{{Реплика|Жазиков}} Да ты скажи им, что, дескать, на-днях барин из деревни деньги получит, следуемую треть; что мы им тотчас же всё сполна заплатим. Ну, ступай.

{{Реплика|Матвей}} Да что итти, Тимофей Петрович! не дадут, уж я знаю…

{{Реплика|Жазиков}} Не дадут! Оттого, что ты глуп. Ты, чай, лавочнику кланяешься, словно милостыню просишь: пожалуйте, дескать, сахару. Нет у тебя никакой… как бишь это сказать по-русски… Ну, все равно, ты меня не поймешь. {{Ремарка|Раздается звонок. Жазиков бросается стремглав за ширмы и говорит шопотом из-за ширм.}} Не принимать никого! не принимать! слышишь? Скажи, что с утра уехал… {{Ремарка|Матвей выходит. Жазиков затыкает себе пальцами уши.}}

{{Реплика|Голос немца-сапожника}} Гаспадин дома?

{{Реплика|Голос Матвея}} Никак нет.

{{Реплика|Голос сапожника}} {{lang|de|Gotts Donnerwetter!}}&lt;ref&gt;{{lang-de|Gotts Donnerwetter!}} — Гром и молния!&lt;/ref&gt; Нет?

{{Реплика|Голос Матвея}} Нет его дома, говорят тебе.

{{Реплика|Голос сапожника}} А скоро будет?

{{Реплика|Голос Матвея}} Не знаю; нет, не скоро.

{{Реплика|Голос сапожника}} Как же так? это не можно. Мне нужно деньги.

{{Реплика|Голос Матвея}} Ушел, говорят тебе, ушел, в должность ушел.

{{Реплика|Голос сапожника}} Мм!.. я буду подождать.

{{Реплика|Голос Матвея}} Нельзя тебе ждать.

{{Реплика|Голос сапожника}} Я буду подождать.

{{Реплика|Голос Матвея}} Нельзя, говорят тебе, нельзя: ступай; я сам скоро выйду.

{{Реплика|Голос сапожника}} Я буду подождать.

{{Реплика|Голос Матвея}} Да нельзя, говорят тебе.

{{Реплика|Голос сапожника}} Мне нужно деньга; деньга нужно; я не пойду.

{{Реплика|Голос Матвея}} Ступай, ступай, говорят тебе!

{{Реплика|Голос сапожника}} Сти-идно, сти-идно! благородный человек, а такое делает! сти-идно…

{{Реплика|Голос Матвея}} Да ступай же, чорт! Не целый же мне час с тобой разговаривать!

{{Реплика|Голос сапожника}} Когда же деньги? Деньги когда?

{{Реплика|Голос Матвея}} Приходи послезавтра.

{{Реплика|Голос сапожника}} Когда?

{{Реплика|Голос Матвея}} Об эту же пору.

{{Реплика|Голос сапожника}} Ну, прощайте.

{{Реплика|Голос Матвея}} Прощай. {{Ремарка|Слышен стук запирающейся двери. Входит Матвей.}}

{{Реплика|Жазиков|робко выглядывая из-за ширм}} Ушел?

{{Реплика|Матвей}} Ушел-с.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, хорошо; ну, хорошо. Вишь, проклятый немец! Ему бы все деньги да деньги… Не люблю немцев! А теперь ступай за сахаром.

{{Реплика|Матвей}} Да Тимофей Петрович…

{{Реплика|Жазиков}} Знать ничего не хочу! Без чаю мне сегодня остаться что ли, по-твоему? Хоть вынь да положь… Ступай, ступай, ступай!!! {{Ремарка|Матвей уходит.}} Этот старый дурак решительно никуда не годится; надобно выписать себе другого, помоложе. {{Ремарка|Помолчав немного.}} А денег необходимо нужно где-нибудь достать… У кого бы занять? Вот вопрос… {{Ремарка|Слышен звонок.}} Чорт возьми, опять должник! А Матвея я услал за сахаром! {{Ремарка|Звонок.}} Не могу ж я сам отворить этому чорту дверь… {{Ремарка|Звонок.}} Кредитор, должно быть, бестия! {{Ремарка|Звонок.}} Вишь, как нагло звонит… {{Ремарка|Хочет итти.}} Нет, нельзя; да и неприлично. {{Ремарка|Отчаянный звонок.}} Хоть ты там себе тресни… {{Ремарка|Вздрагивает.}} Он, кажется, оборвал колокольчик… Однакож, как он смеет!.. Ну, а если это не должник? Если почтальон с повесткой? Нет, почтальон так звонить не станет… Он лучше в другой раз зайдет. {{Ремарка|Входит Матвей.}} Помилуй, где ты пропадаешь? Без тебя звонок оборвали. Это просто ни на что не похоже. Ну, а сахар принес?

{{Реплика|Матвей|вынимая из кармана сверточек серой бумаги}} Вот-с.

{{Реплика|Жазиков}} Это? {{Ремарка|Развертывает бумагу.}} Да тут всего четыре куска, и те все в пыли…

{{Реплика|Матвей}} Да и то, батюшка, через силу достал.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, делать нечего. Подавай самовар. {{Ремарка|Начинает петь итальянскую арию.}} Матвей!

{{Реплика|Матвей}} Что прикажете-с?

{{Реплика|Жазиков}} Матвей, я хочу сшить тебе ливрею.

{{Реплика|Матвей}} Воля ваша-с.

{{Реплика|Жазиков}} Да ты что думаешь? Я сошью тебе ливрею самую модную, знаешь, этакую, серо-лиловую, с голубыми аксельбантами… {{Ремарка|Звонок.}} Тьфу ты, пропасть! {{Ремарка|Опять спасается за ширмы, Матвей выходит.}}

{{Реплика|Голос русского купца}} А что, почтеннейший, барин ваш еще почивает?

{{Реплика|Голос Матвея}} Нет, вышел.

{{Реплика|Голос купца}} Вышел-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Вышел.

{{Реплика|Голос купца}} Так-с; раненько изволил подняться. А что, деньжонок у вас не водится?

{{Реплика|Голос Матвея}} Теперь, признаться сказать, нету. А вот ужотко будут.

{{Реплика|Голос купца}} То есть, это когда же-с? Коли не долго, так я, пожалуй, и подожду-с.

{{Реплика|Голос Матвея}} Нет, уж лучше зайдите денька через два или через три.

{{Реплика|Голос купца}} Так-с. Так не водится деньжонок-то?

{{Реплика|Голос Матвея}} Теперь нету.

{{Реплика|Голос купца}} А и деньги-то за вами небольшие-с. Да уж и я, признаться, сапожки пообносил, к вам ходивши.

{{Реплика|Голос Матвея}} Дня этак через два.

{{Реплика|Голос купца}} То есть, это будет в четверток? Или уж мне зайти, знаете, этак, в пятницу? Али уж в субботу?

{{Реплика|Голос Матвея}} Ну, пожалуй, хоть в субботу.

{{Реплика|Голос купца}} Придем-с в субботу. {{Ремарка|После некоторого молчания.}} А деньжонок теперь нету?

{{Реплика|Голос Матвея|со вздохом}} Нету.

{{Реплика|Голос купца}} Так-с..Так когда же приходить-то мне?

{{Реплика|Голос Матвея}} Да сказано&amp;nbsp;— в субботу.

{{Реплика|Голос купца}} В субботу? Ну, пожалуй, придем-с и в субботу. И так-таки нету деньжонок?

{{Реплика|Голос Матвея}} Ах, боже мой! Нету!

{{Реплика|Голос купца}} Рубликов двадцать пять?

{{Реплика|Голос Матвея}} Нету, нету; гроша нету.

{{Реплика|Голос купца}} Ну, хоть две красненьких.

{{Реплика|Голос Матвея}} Да откуда взять?

{{Реплика|Голос купца}} Так-таки нету денег-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Нету, нету, нету!

{{Реплика|Голос купца}} Так когда же приходить-то мне?

{{Реплика|Голос Матвея}} В субботу, в субботу.

{{Реплика|Голос купца}} А раньше нельзя?

{{Реплика|Голос Матвея}} Пожалуй, хоть раньше, все равно.

{{Реплика|Голос купца}} Я приду в пятницу.

{{Реплика|Голос Матвея}} Ну, хорошо.

{{Реплика|Голос купца}} И деньжонок-с можно будет получить?

{{Реплика|Голос Матвея}} Можно.

{{Реплика|Голос купца}} А теперь нету-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Нету, нету.

{{Реплика|Голос купца}} Так в пятницу, что ли?

{{Реплика|Голос Матвея}} Да!

{{Реплика|Голос купца}} Об эту пору-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Да, да.

{{Реплика|Голос купца}} Или уж в субботу-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Как знаете.

{{Реплика|Голос купца}} Так мы в субботу придем-с, или в пятницу, как нам там сподручнее будет. Вы понимаете, как этак сподручнее.

{{Реплика|Голос Матвея}} Как знаете.

{{Реплика|Голос купца}} Может, в пятницу… А теперь никак нельзя деньжонок получить-с?

{{Реплика|Голос Матвея}} Ах, ты, господи, боже мой! Ах, ты, господи!

{{Реплика|Голос купца}} Ну, так в субботу. Просим-с прощенья.

{{Реплика|Голос Матвея}} Прощайте.

{{Реплика|Голос купца}} Счастливо оставаться. Зайдем в пятницу или субботу, об эту пору-с. Просим прощенья-с. {{Ремарка|Слышен стук запирающейся двери. Входит Матвей, бледный и в поту.}}

{{Реплика|Жазиков|выходя из-за ширм}} Как тебе не стыдно, Матвей! целый час с дураком возишься. Кто это был?

{{Реплика|Матвей|угрюмо}} Небелыдик.

{{Реплика|Жазиков}} А я разве ему должен?

{{Реплика|Матвей}} Пятьдесят два рубля.

{{Реплика|Жазиков}} Неужели! Да за что? Конторка-то вся рассохлась, посмотри. Это просто ни на что не похоже. Вперед буду все мебели брать у Гамбса. Терпеть не могу русской работы. Уж эти мне козлиные бороды! Дешево, да гнило. {{Ремарка|Звонок.}} Фу, чорт возьми! опять! Да они мне, просто, ничем заняться не дадут! Я даже чаю напиться не могу спокойно… это ужас! {{Ремарка|Исчезает за ширмы; Матвей отправляется в переднюю.}}

{{Реплика|Голос девушки}} Что, ваш господин дома?

{{rem|Жазиков проворно выглядывает из-за ширм.}}

{{Реплика|Голос Матвея}} Нет, ушел с утра.

{{Реплика|Жазиков|громко}} Кто там?

{{Реплика|Голос девушки}} Как же вы говорили, что его дома нет?

{{Реплика|Голос Матвея}} Ну, взойдите… Что ж, коли он сам… {{Ремарка|Входит девушка лет семнадцати, с узелком в руках, в салопе и в шляпке.}}

{{Реплика|Жазиков|с любезной улыбкой}} Что вам надобно?

{{Реплика|Матвей}} Она от прачки.

{{Реплика|Жазиков|несколько смутясь}} А! так что вам надобно?

{{Реплика|Девушка|подает ему счет}} Вот, по этому получить-с.

{{Реплика|Жазиков|равнодушно}} А! {{Ремарка|Проглядывает счет.}} Ну, хорошо. Одиннадцать рублей сорок копеек. Хорошо. Зайдите, пожалуйста, завтра.

{{Реплика|Девушка}} Мне приказала Арина Матвеева сегодня получить.

{{Реплика|Жазиков}} Я, пожалуй, и сегодня бы вам отдал {{Ремарка|с улыбкой}}, и с удовольствием&amp;nbsp;— да мелочи нету, то есть, поверите ли? совсем нет мелочи.

{{Razr|Девушка}}, Я разменяю, в лавочку схожу.

{{Реплика|Жазиков}} Нет… лучше уже зайдите вы в другой раз? {{Ремарка|играя кистями шлафрока}} этак&amp;nbsp;— завтра, что ли, или даже сегодня, после обеда…

{{Реплика|Девушка}} Да нет, пожалуйте теперь; Арина Матвевна меня забранит.

{{Реплика|Жазиков}} Ах, какая же она жестокая! Вас бранить&amp;nbsp;— это верх несправедливости! Я даже признаюсь&amp;nbsp;— не понимаю… Как вас зовут, душенька моя?

{{Реплика|Девушка}} Матреной.

{{Реплика|Жазиков}} Милая Матренушка, вы мне очень нравитесь.

{{Реплика|Девушка}} Да нет, да нет, пожалуйте денег. Вот, по этому счету.

{{Реплика|Жазиков}} Поверьте, я вам заплачу, всё сполна заплачу. Я в отчаянии… {{Ремарка|Раздается звонок.}} Чорт бы их побрал! Прощайте, милая моя. До завтра. Приходите завтра; всё получите сполна. Прощайте, ангелочек вы мой!

{{Реплика|Девушка}} Да нет; да нет… {{Ремарка|Жазиков исчезает за ширмы.}}

{{Реплика|Матвей}} Ну, ступай, ступай, голубушка; ступай…

{{Реплика|Девушка}} Да Арина Матвевна меня забранит.

{{Реплика|Матвей}} Ну, ступай, ступай! {{Ремарка|Выпроваживает ее.}}

{{Реплика|Жазиков|кричит Матвею вслед}} Ты ее по черной лестнице проведи! слышишь? {{Ремарка|Про себя.}} А то столкнутся, пожалуй… Экая гадость! Экая гадость!.. А прехорошенькая она, чорт возьми! Надобно будет, этак&amp;nbsp;— того… {{Ремарка|Звонок. Жазиков прячется за ширмы.}}

{{Реплика|Голос хриплый и грубый|в передней}} Дома?

{{Реплика|Голос Матвея|с робостью}} Никак нет-с.

{{Реплика|Голос незнакомца}} Да ты врешь!

{{Реплика|Голос Матвея}} Ей-богу-с.

{{Реплика|Голос незнакомца}} Да что твой барин? Смеется, что ли, надо мной? Что я его холоп, что ли? Я ж ему дал денег, да я ж и бегай к нему каждый день. Дай мне бумагу, перо,&amp;nbsp;— я ему записку напишу.

{{Реплика|Голос Матвея}} Извольте-с!

{{Реплика|Голос незнакомца}} Да шубу стащи, старый пес. {{Ремарка|Входит незнакомец высокого роста, толстый, с черными бакенбардами. Матвей достает клочок бумажки и перо. Незнакомец садится за стол, ворчит и пишет. За ширмами мертвая тишина.}}

{{Реплика|Незнакомец|вставая}} Вот дай это ему, твоему барину. Слышишь?

{{Реплика|Матвей}} Слушаю-с.

{{Реплика|Незнакомец}} Да скажи ему, твоему барину, что я шутить не люблю. Просьбу подам; в тюрьму упеку его, твоего барина. Я ему дам, твоему барину! {{Ремарка|Уходит; в передней со стуком надевает калоши. Дверь запирается. Минуты через две выходит из-за ширм Жазиков.}}

{{Реплика|Жазиков|с негодованием}} Подлец! Что он, застращать меня хочет, что ли? Нет, брат, не на того наскочил. Ты еще меня, брат, не знаешь! {{Ремарка|Читает письмо.}} Подлец, подлец! неблагородный подлец! {{Ремарка|Рвет письмо в клочки.}} Грубый, невежественный мужик! Да, впрочем, хорош и я! Нужно ж мне было связываться с таким… Вишь, грозить мне вздумал! {{Ремарка|Ходит в волнении по комнате.}} Надобно принять решительные меры… {{Ремарка|Раздается звонок.}} Ах, боже мой! {{Ремарка|Опять исчезает за ширмы.}}

{{Реплика|Голос Матвея|в передней}} Что тебе? Другой голос. Да вчера возил их милость…

{{Реплика|Голос Матвея}} Куда возил?

{{Реплика|Другой голос}} А в Подьяческую возил, да с Подьяческой на Пески.

{{Реплика|Голос Матвея}} Ну, так что ж тебе? Другой голос. Да вот, приказал притти сегодня за деньгами.

{{Реплика|Голос Матвея}} А сколько тебе? Другой голос. Три гривенничка. Голос Матвея. Ну, приходи завтра. Другой голос {{Ремарка|после некоторого молчания}}. Слушаю, батюшка.

{{Реплика|Жазиков|выходя из-за ширм}} Да, я вижу, мне деньги нужны, просто даже необходимы… Матвей! {{Ремарка|Входит Матвей.}} Ты знаешь, где живет генерал Шенцель?

{{Реплика|Матвей}} Знаю-с.

{{Реплика|Жазиков}} Ты ему сейчас отнесешь от меня письмо. Ступай. Я позову тебя. {{Ремарка|Садится за стол и пишет.}} Какие мерзкие перья! Надобно будет в английском магазине купить… {{Ремарка|Читает вслух.}} «Ваше превосходительство, позвольте мне прибегнуть к вам с покорнейшей {{Ремарка|поправляет}}, всепокорнейшей просьбой: не можете ли вы мне дать взаймы на несколько дней триста рублей ассигнациями? Мне чрезвычайно совестно вас беспокоить, но я надеюсь на вашу снисходительность. Я с своей стороны буду вам чрезвычайно благодарен&amp;nbsp;— и непременно к сроку отдам все деньги сполна. Остаюсь искренно и душевно преданный вам»… Кажется, хорошо? Немножко фамильярно, да это не беда. Показывает все-таки самостоятельность некоторую, развязность… Ничего! ведь я не разночинец какой-нибудь, чорт возьми! я дворянин! Что-то будет?..

{{Реплика|Матвей|Матвей входит.}} Вот&amp;nbsp;— отнеси. Да, пожалуйста, не мешкай и приходи скорее. Ведь он в двух шагах отсюда живет.

{{Реплика|Матвей|уходя}} Чего мешкать!

{{Реплика|Жазиков}} Ну, что-то будет? Мне кажется, он даст. Он хороший человек и меня любит. А я чаю-то до сих пор еще и не пил. Небось, простыл. {{Ремарка|Пьет.}} Именно, простыл. Ну, делать нечего. {{Ремарка|После некоторого молчания.}} Надобно бы чем-нибудь, однакож, заняться… Нет, не могу; подожду Матвея. Что-то он мне принесет? Ну, как он его дома не застанет! Который час? {{Ремарка|Подходит к часам.}} Половина двенадцатого. {{Ремарка|Задумывается.}} Попробовать бы написать что-нибудь. Да что писать? {{Ремарка|Ложится на софу.}} Плохо! {{Ремарка|Вздрагивает.}} Матвей!.. Нет, еще не он. {{Ремарка|Начинает декламировать.}}

{{poemx1||
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана…
|}}

Да, именно грустно; Пушкин великий поэт. Что это Матвей не идет? {{Ремарка|Задумывается.}} А ведь надобно правду сказать, напрасно я в военную службу не вступил. Во-первых, все-таки лучше, а во-вторых,&amp;nbsp;— у меня, я это чувствую, у меня есть способности к тактике&amp;nbsp;— есть… Ну, уж теперь не воротишь! Уж теперь… извини, Тимофей Петрович, не воротишь. {{Ремарка|Входит Матвей. Жазиков бросается головой в подушки, закрывает глаза руками и кричит.}} Ну, я знаю, знаю, знаю… Дома не застал? ну, дома не застал?.. ну, говори скорей!

{{Реплика|Матвей}} Никак нет-с. Застал.

{{Реплика|Жазиков|поднимая голову}} А! застал… И ответ получил?

{{Реплика|Матвей}} Как же-с, получил.

{{Реплика|Жазиков|отворачивая голову и протягивая руку.}} Подай, подай… {{Ремарка|Щупает письмо.}} Эх! что-то нежирно. {{Ремарка|Подносит письмо к зажмуренным глазам.}} Ну! {{Ремарка|Открывает глаза.}} Да это мое письмо!

{{Реплика|Матвей}} Они в вашем письме изволили приписать.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, понимаю, понимаю! Отказ… Экой журавль проклятый. Я и читать его ответа не могу. {{Ремарка|Бросает письмо.}} Я знаю, что там писано? {{Ремарка|Поднимает письмо.}} Однако, все же лучше прочесть: может быть, он не совсем отказывает… может быть, обещает… {{Ремарка|К Матвею.}} Что, он сам тебе отдал письмо?

{{Реплика|Матвей}} Никак нет-с, с человеком выслал.

{{Реплика|Жазиков}} Мм… Ну, прочтем, делать нечего. {{Ремарка|Читает и улыбается иронически.}} Хорош, хорош… «Любезный Тимофей Петрович, никак не могу удовлетворить твою просьбу. Впрочем, пребываю…» Впрочем, пребываешь! Вот оно и благорасположение! Вот они, приязненные-то отношения, вот они! {{Ремарка|Бросает письмо.}} Чорт с ним совсем!

{{Реплика|Матвей|со вздохом}} Незадачный выдался денек!

{{Реплика|Жазиков}} Ну, ты будешь рассуждать теперь! Ступай-ка лучше вон. А я работать должен, понимаешь? {{Ремарка|Матвей выходит. Жазиков прохаживается по комнате.}} Скверно, скверно… Что ж делать? {{Ремарка|Усаживается перед столом.}} Надобно приниматься за работу. {{Ремарка|Потягивается, берет французский роман, развертывает наудачу и начинает читать. Входит Матвей.}}

{{Реплика|Матвей|вполголоса}} Тимофей Петрович…

{{Реплика|Жазиков}} Ну, что еще?

{{Реплика|Матвей|вполголоса}} Пришел наумовский человек.

{{Реплика|Жазиков|шопотом}} Сидор?

{{Реплика|Матвей|так же}} Да-с, Сидор.

{{Реплика|Жазиков|так же}} Зачем же он пришел?

{{Реплика|Матвей|так же}} Говорит, что, дескать, деньги нужны; барин в деревню едет, его с собой берет, так пришел просить о деньгах-с.

{{Реплика|Жазиков|так же}} А я ему сколько должен?

{{Реплика|Матвей|так же}} Да с процентами теперь рублей пятьсот наберется!

{{Реплика|Жазиков|так же}} Ты ему сказал, что я дома?

{{Реплика|Матвей|так же}} Никак нет-с.

{{Реплика|Жазиков|так же}} Ну, хорошо. Только как же я звонка-то не слыхал?

{{Реплика|Матвей|так же}} Да он-с по черной лестнице прошел.

{{Реплика|Жазиков|шопотом, но с сердцем}} А зачем они у тебя по черной лестнице шляются? Зачем задний ход знают? Этак они, пожалуй, меня обокрадут когда-нибудь! Это беспорядок! Я этого не терплю! На то парадная лестница есть…

{{Реплика|Матвей|все шопотом}} Слушаю-с. Я его теперь отошлю-с. Только вот, он все спрашивает-с, когда ему можно будет за деньгами-то зайти-с.

{{Реплика|Жазиков|все так же}} Когда… когда… ну, через неделю, что ли…

{{Реплика|Матвей|так же}} Слушаю-с. Только вы, батюшка Тимофей Петрович, уж ему-то деньжонок-то выдайте, коли случатся.

{{Реплика|Жазиков}} Да что он тебе&amp;nbsp;— сват, что ли? кум?

{{Реплика|Матвей}} Кум и есть.

{{Реплика|Жазиков}} То-то ты за него так и хлопочешь… Ну, ступай, ступай… хорошо; заплачу… ступай. {{Ремарка|Матвей выходит.}} Все они заодно… уж я их знаю… племя такое… {{Ремарка|Опять принимается за французскую книжку и вдруг поднимает голову.}} А его превосходительство-то… а? ожидал я этого? Вот тебе и друг моего отца и старинный сослуживец… {{Ремарка|Встает, подходит к зеркалу и поет:}}

{{poemx1||
Уймитесь, волнения страсти,
Засни, безнадежное сердце…
|}}

Однако, надо работать. {{Ремарка|Садится опять за стол.}} Да, надобно, надобно. {{Ремарка|Входит Матвей.}} Ты это, Матвей?

{{Реплика|Матвей}} Я-с.

{{Реплика|Жазиков}} Что там?

{{Реплика|Матвей}} Да пришел какой-то собачник; вас спрашивает; говорит, что вы, дескать, третьего дня приказали ему прийти к вам на квартиру.

{{Реплика|Жазиков}} Ах! Точно, точно, точно… Что же, он собаку привел?

{{Реплика|Матвей|грустно}} Привел-с.

{{Реплика|Жазиков}} Ах! покажи… Вели ему войти… лягавую?.. ах!.. Войди сюда, любезный!

{{rem|Входит человек в фризовой шинели, с подвязанной щекой; у него на привязи старая, дрянная собака.}}

{{Реплика|Жазиков|осматривает собаку в лорнет}} Как ее зовут?

{{Реплика|Человек|сиплым и глухим голосом}} Миндор. {{Ремарка|Собака робко взглядывает на своего хозяина и судорожно шевелит куцым хвостом.}}

{{Реплика|Жазиков}} И хорошая собака?

{{Реплика|Человек}} Важнейшая. Иси, Миндор!

{{Реплика|Жазиков}} Поноску знает?

{{Реплика|Человек}} Как не знать! {{Ремарка|Вытаскивает шапку из-под мышки и бросает ее на пол}}. Пиль-апорт! {{Ремарка|Собака приносит ему шапку.}}

{{Реплика|Жазиков}} Хорошо, хорошо; а в поле какова? Человек. Первейший сорт… Куш! тубо! эх, ты!

{{Реплика|Жазиков}} А стара она?

{{Реплика|Человек}} Третья осень пошла. Куды, куды ты? {{Ремарка|Дергает ее за веревку.}}

{{Реплика|Жазиков}} Ну, а цена ей какова?

{{Реплика|Человек}} Пятьдесят рублей; меньше нельзя.

{{Реплика|Жазиков}} Ну что за вздор! возьми тридцать.

{{Реплика|Человек}} Нет, нельзя; я и так дешево запросил.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, десять целковых возьми! {{Ремарка|Лицо Матвея изображает страшную тоску.}}

{{Реплика|Человек}} Нельзя, барин, никак нельзя.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, так чорт с тобой… а какой она породы?

{{Реплика|Человек}} Породы хорошей.

{{Реплика|Жазиков}} Хорошей?

{{Реплика|Человек}} Уж мы других собак не держим. Бог с ними совсем!

{{Реплика|Жазиков}} Будто уж не держите?

{{Реплика|Человек}} Да что их держать?

{{Реплика|Жазиков|к Матвею}} А ведь хорошая, кажется, собака? как ты думаешь?

{{Реплика|Матвей|сквозь зубы}} Хороша.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, хочешь тридцать пять рублей?

{{Реплика|Человек}} Крайняя цена&amp;nbsp;— сорок рублей; извольте&amp;nbsp;— за сорок рублей отдам.

{{Реплика|Жазиков}} Нет, нет, ни за что!

{{Реплика|Человек}} Ну, уж так и быть, возьмите, бог с вами.

{{Реплика|Жазиков}} Давно бы так. И хорошая собака?

{{Реплика|Человек}} Да уж такая, батюшка, собака… в целом городе такой не сыщете.

{{Реплика|Жазиков|с некоторым замешательством}} Вот, видишь ли, братец, у меня теперь деньги есть,&amp;nbsp;— да мне они на другую, знаешь, покупку нужны… а ты приходи-ка завтра, так&amp;nbsp;— об эту же пору, понимаешь?&amp;nbsp;— или послезавтра, что ли, только пораньше.

{{Реплика|Человек}} Да пожалуйте задаточек… я собаку-то у вас оставлю.

{{Реплика|Жазиков}} Нет, брат, нельзя.

{{Реплика|Человек}} Целковенький пожалуйте.

{{Реплика|Жазиков}} Нет, уж я лучше тебе всю сумму сполна выплачу.

{{Реплика|Человек|подходя к двери}} Послушайте-ка, барин… Дайте мне теперь деньги, я вам ее за тридцать рублей отдам.

{{Реплика|Жазиков}} Теперь нельзя.

{{Реплика|Человек}} Ну, беленькую дайте.

{{Реплика|Жазиков}} Теперь нельзя, любезный мой, совершенно невозможно.

{{Реплика|Человек}} Двадцать рублей&amp;nbsp;— хотите? Жазиков. Экой ты человек! говорят, нельзя.

{{Реплика|Человек|уходя}} Иси, Миндор, иси! {{Ремарка|Ухмыляется горько.}}&amp;nbsp;— Видно, у вас, ваше благородие, денег-то и не бывало вовсе… Иси, подлец, иси!

{{Реплика|Жазиков}} Как ты смеешь? Человек. А еще к себе зовет!.. иси!

{{Реплика|Жазиков}} Пошел вон, грубиян! Матвей, гони его! взашей его!

{{Реплика|Человек}} Ну, ну, потише… я и сам пойду…

{{Реплика|Жазиков}} Матвей, я тебе приказываю,…

{{Реплика|Человек|в передней}} Сунься-ка, старый хрыч!..

{{rem|Матвей выходит вслед за ним.}}

{{Реплика|Жазиков|кричит им вслед}} Гони его, бей в мою голову!!! Вон, пошел вон!.. {{Ремарка|Начинает ходить по комнате}}&amp;nbsp;— Экое грубое животное!.. А собака-то, в сущности, кажется, нехороша. Я и рад, что не купил. Но он не груби! он не смей грубить! {{Ремарка|Садится на диван.}}&amp;nbsp;— Экой, в самом деле, денек выдался! Ведь вот, ничего еще с утра не сделал… и денег не достал. А деньги нужны мне теперь, очень нужны… Матвей!

{{Реплика|Матвей|входя}} Чего изволите?

{{Реплика|Жазиков}} Ты отнесешь от меня письмо к Криницыну.

{{Реплика|Матвей}} Слушаю-с.

{{Реплика|Жазиков}} Матвей!

{{Реплика|Матвей}} Что прикажете-с?

{{Реплика|Жазиков}} Как ты думаешь, даст он мне денег?

{{Реплика|Матвей}} Нет, Тимофей Петрович, не даст.

{{Реплика|Жазиков}} А даст! {{Ремарка|Щелкает языком.}} Вот, увидишь, что даст!

{{Реплика|Матвей}} Не даст, Тимофей Петрович.

{{Реплика|Жазиков}} Да почему же, почему?

{{Реплика|Матвей|после некоторого молчания}} Тимофей Петрович, позвольте мне, старому дураку, слово молвить.

{{Реплика|Жазиков}} Говори.

{{Реплика|Матвей|откашливается}} Тимофей Петрович! позвольте мне вам доложить: не хорошо, не хорошо, то есть, вы здесь изволите жить. Вы, батюшка, наш природный господин; вы, батюшка, столбовой помещик; охота же вам проживать в городе&amp;nbsp;— в нужде, да в хлопотах. У нас есть, батюшка, родовое именье, вы сами изволите знать; матушка ваша, милостию божией, изволит здравствовать&amp;nbsp;— вот, вам бы к ней и поехать на жительство&amp;nbsp;— в свое-то, в родовое поместье-то.

{{Реплика|Жазиков}} Ты от матушки письмо получил, что ли? С ее слов, видно, поешь?

{{Реплика| Матвей}} От барыни я письмо, действительно, получил; удостоился, так сказать; и к ней о вашем здоровье отписывал, как она приказывать изволила, все в подробности. Доложу вам, Тимофей Петрович, об вас изволит сокрушаться; изволит писать: ты-де мне все напиши, все, что оне делают, кого принимают, где бывают, все, дескать, опиши; изволит мне грозиться, что, дескать, под гнев мой попадешь, и на тебе, дескать, взыщу, коли не опишешь. Ты, говорит, доложи Тимофею Петровичу, что ихняя родительница сокрушаться изволит о нем&amp;nbsp;— так и написано-с: родительница, и, дескать, прибавь, что, дескать, на службе не состоит, а в Питере живет, да деньги тратит; на что это похоже? Вот как-с.

{{Реплика|Жазиков|с принужденной улыбкой}} Ну, а ты что ей написал?

{{Реплика|Матвей}} Я докладывал барыне, что, дескать, милостию божиею все обстоит благополучно; а об чем писать оне изволили, все исполню в точности и Тимофею Петровичу доложу, и госпоже донесу. Эх, Тимофей Петрович! Тимофей Петрович! Поехали бы вы, кормилец, в Сычовку, зажили бы вы себе барином, завелись бы домком, хозяюшкой… Что вы здесь живете, батюшка мой? Здесь-то вы от каждого звоночка, словно зайчик, сигаете, да и денежек-то у вас не водится, да и кушаете вы не в меру.

{{Реплика|Жазиков}} Нет, в деревне скучно; соседи всё такие необразованные… а барышни только что глаза пучат, да потеют от страха, когда с ними заговоришь…

{{Реплика|Матвей}} Эх, Тимофей Петрович! да здешние-то что? Да и что за господа-то к вам ходят? Ведь, ей-богу, не на что взглянуть. Народ маленький, плюгавенький, больной, кашляют, прости господи, словно овцы. А у нас-то, у нас-то! Да и теперь, правду сказать, не то, что прежде. Нет-с! Дедушка-то ваш, вечная ему память, Тимофей Лукич, ведь с косую сажень был ростом! как изволит осерчать, бывало, да как крикнет зычным голосом&amp;nbsp;— так от него, голубчика, рад в землю уйти! Вот был барин, так барин! Уж зато, коли ты ему полюбился, али так, час добрый на него найдет, так уж награждает тебя, награждает, ажно тошно становится. А хозяюшка его, старая-то барыня наша,&amp;nbsp;— уж какая была добрая! В рот, чтоб этак до обеда&amp;nbsp;— и ни-ни!

{{Реплика|Жазиков}} А я все-таки в деревню не поеду, я там от скуки с ума сойду.

{{Реплика|Матвей}} Да с деньгами будете, батюшка вы мой, Тимофей Петрович! А здесь, вот, например, хоть бы я, холоп ваш, разумеется, мне что! А все же обидно. Ну, вот, извольте посмотреть {{Ремарка|распахивает полы кафтана}}: ведь только слава, что штаны. А в деревне-то благодать! Хоромы теплые, почивай себе хоть целый день, кушай вволю… а я здесь, доложу вам, то есть, ни разу до сытости не наедался. Ну, а охота-то, батюшка, охота-то за зайцами, да за красным зверем? Да и матушку вашу, Василису Сергеевну, успокоить на старости лет не худо.

{{Реплика|Жазиков}} Что же, я, пожалуй, в деревню бы и поехал. Да вот беда: не выпустят оттуда. Просто нельзя будет оттуда вырваться. Да еще и женят, пожалуй, чего доброго!

{{Реплика|Матвей}} И с богом, батюшка, коли женят! Дело христианское.

{{Реплика|Жазиков}} Нет, уж этого ты не говори; вот уж этого ты не говори.

{{Реплика|Матвей}} Воля ваша, конечно. Ну, например, здесь, Тимофей Петрович, опять-таки скажу, здесь у меня душа не на месте. Ну, сохрани бог, украдут что-нибудь у нас&amp;nbsp;— пропал я! и поделом пропал: зачем не уберег барского добра. А как его уберечь? Оно, конечно, мое дело холопское; никуда не отлучаюсь… сижу себе в передней с утра до ночи… а все же не то, что в деревне; все душа не покойна. Так иногда даже дрожь пронимает; сидишь и трясешься, только богу молишься. Днем-то и соснуть порядком не приходится! Да и что за люди здесь? Подобострастья никакого; страху нет; наш же брат, холоп, а куды-те! Идет себе да поглядывает, словно невиноватый! Вор на воре&amp;nbsp;— мошенник на мошеннике! Иного, кажется, прости господи, и сроду-то никто не учил! что тут за жизнь, Тимофей Петрович, помилуйте! То ли дело в деревне? уваженье какое! почет, тишина! Милостивец вы наш, кормилец вы наш, послушайтесь меня, старого дурака! Я и дедушке вашему служил, и батюшке вашему, и матушке; чего-чего на веку своем не видал: тальянцев видал, и немцев, и французов из Одести&amp;nbsp;— всех видал! Везде бывал! А уж лучше своей деревни нигде не видел! Эй, послушайтесь меня, старика! {{Ремарка|Раздается звонок.}} Ведь вот, Тимофей Петрович, вот, вы опять и дрогнули… вот!

{{Реплика|Жазиков}} Ну! пошел, пошел, отворяй… {{Ремарка|Матвей выходит, Жазиков остается неподвижным, но за ширмы не уходит.}}

{{Реплика|Голос}} {{lang|fr|Monsieur Jazikoff?}}&lt;ref&gt;{{lang-fr|Monsieur Jazikoff?}} — Господин Жазиков?&lt;/ref&gt;

{{Реплика|Матвей|за сценой}} Кого тебе?

{{Реплика|Голос}} {{lang|fr|Monsieur Jazikoff?}}

{{Реплика|Матвей|за сценой}} Нет его дома.

{{Реплика|Голос|с удивлением}} {{lang|fr|Niet? Comment niet? Sacredieu!}}&lt;ref&gt;{{lang-fr|Niet? Comment niet? Sacredieu!}} — Нет? Как нет? Проклятие!&lt;/ref&gt;

{{Реплика|Матвей|за сценой}} Да кто ты такой?

{{Реплика|Голос}} {{lang|fr|Voila ma carte, voila ma carte.}}&lt;ref&gt;{{lang-fr|Voila ma carte, voila ma carte.}} — Вот моя карточка, вот моя карточка.&lt;/ref&gt;

{{Реплика|Матвей|за сценой}} Ну, защебетала, сорока проклятая… {{Ремарка|Дверь запирается, Матвей входит и подносит Жазикову карточку.}}

{{Реплика|Жазиков|не смотря на нее}} Я знаю, знаю, кто это был… Живописец, француз… я же ему приказал притти сегодня для моего портрета… впрочем, все равно, не беда; однакож, надобно написать к Криницыну; плохо приходится. {{Ремарка|Садится за стол и пишет; потом встает, подходит к окну и читает вполголоса.}} «Любезный Федя, выручи друга из беды, не дай ему погибнуть в цвете лет, пришли 250 руб. асе., или же 200. Деньги ты можешь вручить посланному. А я, брат, буду тебе благодарен до гробовой доски. Пожалуйста, Федя, не откажи. Будь отцом и благодетелем. Твой и проч.» Кажется, хорошо? Ну, вот тебе, Матвей, письмо. Ступай на извозчике. {{Ремарка|Видя, что Матвей хочет возражать.}} Да вот, на том извозчике, которому я уже кстати должен. Он знакомый&amp;nbsp;— в долг свезет. Так, пожалуйста, отдай письмо и проси ответа,&amp;nbsp;— слышишь, непременно ответа проси!

{{Реплика|Матвей}} Слушаю!

{{Реплика|Жазиков}} Ну, ступай, Матвей! дай бог тебе счастья и удачи. Ступай. {{Ремарка|Матвей удаляется.}} А ведь, чорт возьми, как порассудить хорошенько,&amp;nbsp;— Матвей-то выходит прав; мне нравятся его простые, но дельные возраженья; именно, в деревне лучше. Особенно летом. Притом, я люблю русскую природу. Ну, на зиму можно опять приехать в Петербург. Правда, соседи у нас, большею частью, люди необразованные; но добрые и умные люди между ними есть. С иным даже приятно разговаривать. Этак незаметно его развиваешь, направляешь… ничего! так что даже можно пользу приносить. Ну, а насчет девушек&amp;nbsp;— известное дело: всякая девушка мягкий воск, лепи из нее, что хочешь. {{Ремарка|Расхаживает по комнате.}} Одно в деревне, признаться, нехорошо… Бедность там какую-нибудь видеть, притеснение… с моими идеями неприятно; действительно, неприятно. Ну, а зато верховая езда, охота, много удовольствий, признаться… {{Ремарка|Задумывается.}} Надобно будет, однако, себе платья заказать… галстухов накупить… надобно распорядиться. Охотничью курточку сшить. А напрасно я сегодня собаку не купил. Кстати бы пришлось. Ну, да я достану другую. Книг можно с собой взять побольше; самому писать что-нибудь такое новое, такое, что никому еще в голову не приходило… Все это довольно приятно. Зимою я бы не хотел остаться в деревне; но кто же мне приказывает жить в деревне зимой? Прав, прав Матвей… не надобно пренебрегать старыми людьми. Они иногда… да, именно! Ну, с другой стороны, и с матерью повидаться тоже ведь надобно. Она, пожалуй, мне и денег даст. Поломается, а даст. Да, еду в деревню. {{Ремарка|Подходит к окну.}} А как мне будет расстаться с Петербургом? Прощай, Петербург; прощай, столица! Прощай, прощай и ты, Веринька! Вот уж никак не ожидал я такой скорой разлуки! {{Ремарка|Вздыхает.}} Много-много я здесь оставляю такого… {{Ремарка|Опять вздыхает.}} И долги свои все выплачу. Поеду! Непременно, непременно еду!.. {{Ремарка|Раздается звонок.}} Фу, чорт возьми! опять Матвея нет! Где он пропадает? {{Ремарка|Звонок.}} А! кажется, это не должник, не так звонит что-то, да и притом, уже время не то! {{Ремарка|Звонок.}} Пойду, отворю… Ну, смелей! что за вздор? ведь я в деревню еду. {{Ремарка|Идет в переднюю; слышны лобызанья и восклицанья.}} Василий Васильевич! это вы? какими судьбами? {{Ремарка|Медвежий голос отвечает: «Я… я».}} Снимите шубу, да пожалуйте в комнату. {{Ремарка|Входит Жазиков и Василий Васильевич Блинов, степной помещик, с огромными крашеными усами и пухлым лицом.}}

{{Реплика|Жазиков|с приятнейшей улыбкой}} Давно ли к нам пожаловали, любезнейший Василий Васильевич? Как я рад! как я рад!.. Садитесь, садитесь… Вот здесь, на этом кресле, здесь вам будет удобнее. Ах, боже мой, как я рад! глазам не верю!

{{Реплика|Блинов|садится}} Дай отдышаться. {{Ремарка|Обтирает пот с лица.}} Ну, высоко же ты живешь… Фу!

{{Реплика|Жазиков}} Отдохните, Василий Васильевич, отдохните… Ах, боже мой, как я рад! как я вам благодарен; где вы изволили остановиться?

{{Реплика|Блинов}} В Лондоне.

{{Реплика|Жазиков}} А давно ли приехать изволили?

{{Реплика|Блинов}} Вчера в ночь. Ну, дорога! Ухабищи здоровенные такие, что только держись…

{{Реплика|Жазиков}} Напрасно вы беспокоились, Василий Васильевич; напрасно выехали сегодня… Вам бы следовало отдохнуть с дороги… прислали бы ко мне…

{{Реплика|Блинов}} Э! вздор! что я за баба. {{Ремарка|Оглядывается и опирается кулаками в колени.}} А тесненько ты живешь. Старуха твоя тебе кланяется; говорит, что ты, дескать, забыл ее; ну, да она баба,&amp;nbsp;— чай, врет.

{{Реплика|Жазиков}} Так матушка здорова?

{{Реплика|Блинов}} Ничего… живет.

{{Реплика|Жазиков}} Ну, а ваши как?

{{Реплика|Блинов}} И они ничего.

{{Реплика|Жазиков}} Надолго вы к нам пожаловали?

{{Реплика|Блинов}} А чорт знает! я по делу.

{{Реплика|Жазиков|с соболезнованием}} По делу?

{{Реплика|Блинов}} А то какой бы дьявол меня сюда притащил? Мне и дома хорошо. Да вот, проклятый завелся сосед&amp;nbsp;— в тяжбу втянул меня, проклятый…

{{Реплика|Жазиков}} Неужели?

{{Реплика|Блинов}} Втянул, проклятый; да уж я ж ему… проклятому! Ведь ты служишь, а?

{{Реплика|Жазиков}} Теперь не служу, но…

{{Реплика|Блинов}} Тем лучше. Помогать мне будешь, бумаги переписывать, просьбы подавать, ездить…

{{Реплика|Жазиков}} Я за особенное счастье почту, Василий Васильевич…

{{Реплика|Блинов}} Ну, конечно… конечно. {{Ремарка|Останавливается и глядит прямо в глаза Жазикову.}} А дай-ка ты мне водки,&amp;nbsp;— я что-то прозяб.

{{Реплика|Жазиков|суетясь}} Водки… ах, какая досада! водки-то у меня нет, а и человека я услал… ах!

{{Реплика|Блинов}} Водки у тебя нет? Ну, ты не в отца. {{Ремарка|Видя, что Жазиков продолжает суетиться.}} Да не нужно… обойдусь и так.

{{Реплика|Жазиков}} Человек сейчас вернется…

{{Реплика|Блинов}} Такой завелся проклятый сосед… отставной майор какой-то… говорит мне: межа! межевых признаков не оказывается. Какие тут признаки, говорю я, что за признаки? {{Ремарка|Жазиков слушает с подобострастным вниманием.}} Владение мое&amp;nbsp;— ведь мое владенье? ведь мое? а он-то, проклятый, своих-то, своих-то и высылает, и высылает. Ну, мой староста, разумеется, за свое,&amp;nbsp;— господское, говорит, не тронь. А они его и того, да ведь как! А? расправляться? Сами расправляться вздумали? Запахивать? Да еще и драться? Нет, мол, врете! Я, знаешь, сам и нагрянул! Ну, они сперва, того, знаешь, на попятный двор. Только смотрю: едет верхом, да в шапке приказчик,&amp;nbsp;— говорит: не извольте, того, забижать; я его, того, в зубы. Те за того, те за того, и пошли, и пошли. А сосед-то, проклятый, в суд, да просьбу. Побои, говорит, учинил, да и землю заграбил.&amp;nbsp;— Ах, он проклятый! заграбил&amp;nbsp;— а? свое добро заграбил? Каково? Наехали голубчики; ну, того, понятые, туда-сюда&amp;nbsp;— заварил кашу, проклятый! Он жалобу, я жалобу; вышла резолюция, и в мою пользу, кажись, вышла; да Пафнутьев, подлец, подгадил. Я, того, бух просьбу губернское; а он, проклятый, в кибитку, да сюда и прикатил. Нет, брат, того, врешь; я и сам непромах, взял да поехал. Ведь этакой проклятый сосед завелся!

{{Реплика|Жазиков}} Скажите! какая неприятность!

{{Реплика|Блинов}} Уж такая задача вышла. Ну, а ты что? здоров?

{{Реплика|Жазиков}} Слава богу, Василий Васильевич, слава богу, не могу пожаловаться.

{{Реплика|Блинов}} А в театр ездишь?

{{Реплика|Жазиков}} Езжу, как же. Довольно часто.

{{Реплика|Блинов}} Слышишь, отвези-ко меня в театр!

{{Реплика|Жазиков}} С большим удовольствием, Василий Васильевич, с особым удовольствием.

{{Реплика|Блинов}} Трагедью, того, мне трагедью подавай. Да, знаешь, русскую какую-нибудь, покрутей, знаешь, покрутей.

{{Реплика|Жазиков}} Извольте, Василий Васильевич, с удовольствием.

{{Реплика|Блинов}} А где ты сегодня обедаешь?

{{Реплика|Жазиков}} Я, дядюшка? где вам угодно.

{{Реплика|Блинов}} Повези-ка ты меня в трактир, да в хороший, знаешь. Я, брат, люблю того… {{Ремарка|Смеется.}} Да нет ли чего закусить у тебя? а?

{{Реплика|Жазиков}} Я, право, в отчаянии…

{{Реплика|Блинов|пристально взглянув на него}} Послушай-ка, Тимоша…

{{Реплика|Жазиков}} Что прикажете?

{{Реплика|Блинов}} Есть у тебя деньги?

{{Реплика|Жазиков}} Есть, есть… деньги у меня есть.

{{Реплика|Блинов}} Ну, а я думал, что ты&amp;nbsp;— того. Как же это у тебя и закусить-то нечего? а?

{{Реплика|Жазиков}} Так, как-то не случилось, да притом и человека дома нету… понять не могу, куда он девался!

{{Реплика|Блинов}} Придет… А ты скоро обедаешь, что ли?

{{Реплика|Жазиков}} А что-с?

{{Реплика|Блинов}} Да меня, того, порядком разбирает. Так ты трагедью-то мне покажи. Каратыгина мне покажи, слышишь?

{{Реплика|Жазиков}} Непременно-с.

{{Реплика|Блинов}} Ну, что ж? одевайся,&amp;nbsp;— пойдем обедать.

{{Реплика|Жазиков}} Извольте, Василий Васильевич, сейчас.

{{Реплика|Блинов}} Тимоша! а Тимоша!

{{Реплика|Жазиков}} Что прикажете?

{{Реплика|Блинов}} У вас тут, говорят, мамзели, стоя на лошадях, ездят… правда?

{{Реплика|Жазиков}} А!.. Это в цирке… как же, ездят.

{{Реплика|Блинов}} Так-таки и ездят? и хорошенькие?

{{Реплика|Жазиков}} Да, хорошенькие.

{{Реплика|Блинов}} Чай, толстые?

{{Реплика|Жазиков}} Ну, не очень.

{{Реплика|Блинов}} Будто? А все-таки, покажи мне их.

{{Реплика|Жазиков}} Извольте, извольте-с… {{Ремарка|Раздается звонок.}}

{{Реплика|Блинов}} Это что?

{{Реплика|Жазиков|с замешательством}} Это ко мне… {{Ремарка|Идет в переднюю и отворяет дверь; слышен его голос: «А, войдите».}}

{{rem|Входит человек со свитком в руке.}}

{{Реплика|Жазиков}} Что, вы из литографии, кажется?

{{Реплика|Человек}} Точно так-с; принес картины-с.

{{Реплика|Жазиков}} Какие картины?

{{Реплика|Человек}} А которые вы изволили вчера отобрать.

{{Реплика|Жазиков}} Ах, да! а счет принесли?

{{Реплика|Человек}} Принес.

{{Реплика|Жазиков|берет счет и отходит к окну}} Сейчас… сейчас…

{{Реплика|Блинов|человеку}} Ты, братец, здешний?

{{Реплика|Человек|с некоторым удивлением}} Здешний-с.

{{Реплика|Блинов}} Чьих господ?

{{Реплика|Человек}} Господина Куроплехина.

{{Реплика|Блинов}} На оброке?

{{Реплика|Человек}} Точно так-с.

{{Реплика|Блинов}} А что платишь в год?

{{Реплика|Человек}} Сто рублев…

{{Реплика|Блинов}} Что ж? по пачпорту проживаешь?

{{Реплика|Человек}} По пачпорту-с.

{{Реплика|Блинов}} По годовому?

{{Реплика|Человек}} Точно так-с.

{{Реплика|Блинов}} Ну, и живешь?

{{Реплика|Человек}} Живу-с помаленьку-с.

{{Реплика|Блинов}} Оно, брат, и лучше помаленьку.

{{Реплика|Человек|сквозь зубы}} Известно-с.

{{Реплика|Блинов}} А как тебя зовут?

{{Реплика|Человек}} Кузьмой.

{{Реплика|Блинов}} Гм!..

{{Реплика|Жазиков|подходя к Блинову}} Любезный Василий Васильевич, поверите ли, мне чрезвычайно совестно… да неловко утруждать вас… но… не можете ли вы мне дать рублей, этак, двадцать взаймы, дня на два, не больше…

{{Реплика|Блинов}} А как же ты говорил, что у тебя деньги есть?

{{Реплика|Жазиков}} То есть у меня деньги точно есть; коли хотите, у меня есть… да мне ведь приходится платить за квартиру, так, знаете ли…

{{Реплика|Блинов}} Изволь, дам. {{Ремарка|Вынимает засаленный бумажник.}} Сколько тебе, сотнягу, что ли? или две?

{{Реплика|Жазиков}} Мне, по-настоящему, всего нужно теперь двадцать рублей; но коли вы уж так добры, так пожалуйте мне сто десять, или сто пятнадцать рублей ассигнациями.

{{Реплика|Блинов}} На тебе двести…

{{Реплика|Жазиков}} Очень, очень вам благодарен… и завтра же вам всю сумму сполна возвращу, или послезавтра, никак не позже… {{Ремарка|Обращаясь к человеку.}} Вот тебе, любезный. Я к вам опять зайду сегодня, что-нибудь еще выберу.

{{Реплика|Человек}} Покорно благодарим-с. {{Ремарка|Уходит.}}

{{Реплика|Блинов}} Ну, пойдем же обедать.

{{Реплика|Жазиков}} Пойдемте, дядюшка, пойдемте. Я поведу вас к Сен-Жоржу, и таким шампанским угощу…

{{Реплика|Блинов}} А у этого Жоржа есть орган?

{{Реплика|Жазиков}} Нет, органа нету.

{{Реплика|Блинов}} Ну, так бог с ним! поведи меня в трактир с органом.

{{Реплика|Жазиков}} Очень хорошо-с. {{Ремарка|Выходит Матвей}}. А, вернулся! Ну, что, застал?

{{Реплика|Матвей}} Застал-с и ответ получил-с.

{{Реплика|Жазиков|берет записку и небрежно пробегает ее}} Ну, так и есть!

{{Реплика|Матвей|Блинову}} Здравствуйте, батюшка, Василий Васильевич, пожалуйте ручку-с.

{{Реплика|Блинов|дает ему руку}} Здравствуй, брат.

{{Реплика|Матвей|кланяется}} Как поживать изволите, батюшка?

{{Реплика|Блинов}} Хорошо.

{{Реплика|Матвей}} Ну, слава тебе, господи!

{{Реплика|Жазиков|бросает записку на пол}} Дрянь народ! Матвей! одеваться!

{{Реплика|Матвей}} Лакатированные сапоги изволите надеть?

{{Реплика|Жазиков}} Все равно…

{{Реплика|Блинов}} Да разве ты не одет? Напяль только кафтан.

{{Реплика|Жазиков}} И в самом деле! Едем-с.

{{Реплика|Блинов}} Едем. А трагедью-то ты мне покажи, и мамзелек…

{{Реплика|Матвей|тихо на ухо Жазикову}} Что ж, батюшка, в деревню-то когда?

{{Реплика|Жазиков|уходя с Блиновым}} С чего это ты вздумал? Чорт бы побрал твою деревню… {{Ремарка|Уходят.}}

{{Реплика|Матвей|со вздохом}} Эх, плохо! {{Ремарка|Глядя вслед Блинову вздыхает.}} Прошло ты, золотое времечко! перевелось ты, дворянское племечко! {{Ремарка|Уходит в переднюю.}}

== Примечания ==
{{Примечания}}
&lt;/div&gt;

== Ссылки ==
* [http://www.booksite.ru/fulltext/po/ta/pen/ko/9.htm Кандидатская диссертация С. Н. Потапенко «Природа конфликта в драматургии И.&amp;nbsp;С.&amp;nbsp;Тургенева». § 2.1 посвящённый пьесе «Безденежье»]

[[Категория:Русская драматургия]]
[[Категория:Литература 1846 года]]
[[Категория:Драматургия Ивана Сергеевича Тургенева]]</text>
      <sha1>k0uivs47k5znlbdx9jcocidv5wwskm3</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона</title>
    <ns>0</ns>
    <id>241821</id>
    <revision>
      <id>5193926</id>
      <parentid>4818807</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:44:28Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Lozman</username>
        <id>607</id>
      </contributor>
      <comment>/* Список томов */</comment>
      <origin>5193926</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="7739" sha1="ntkc2u8xkabqp8dt1f148dwet4m12pf" xml:space="preserve">{{Отексте
| НЕТ_АВТОРА            = 
| НАЗВАНИЕ              = Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона (1907—1909)
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        =
| ИСТОЧНИК              = 
| ДРУГОЕ                = &lt;center&gt;'''[[/Словник|Словник]] • [[:Категория:МЭСБЕ по алфавиту|Статьи по алфавиту]] • [[:Категория:Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона|Тематические разделы]] • [[Викитека:Проект:МЭСБЕ/Материалы|Материалы]] • [[Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона|ЭСБЕ]] • [[НЭС]]'''&lt;/center&gt;
| ВИКИПЕДИЯ             = Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
| ВИКИСКЛАД             = 
| ИЗОБРАЖЕНИЕ           = 
| ОПИСАНИЕИЗОБРАЖЕНИЯ   = 
| КАЧЕСТВО              = 4
|ЛИЦЕНЗИЯ               = PD-RusEmpire
}}

'''«Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» (МЭСБЕ)''' выпускался в 1899—1902 годах (в 3 томах); второе издание в 1907—1909 годах (в 4 томах).
&lt;!--
1-е издание:
http://primo.nlr.ru/07NLR_VU1:07NLR_LMS004466995 (том 1, вып. 1—4)
http://primo.nlr.ru/07NLR_VU1:07NLR_LMS004466996 (том 2, вып. 5—8)
http://primo.nlr.ru/07NLR_VU1:07NLR_LMS004466997 (том 3, вып. 9—12)
--&gt;
== Список томов ==
=== 1-е издание (1899—1902) ===
* Малый энциклопедический словарь. Т.1: А — Гебгард. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1899. — 1242 стб.: ил., карт.({{РГБ/Каталог|01008697103}})
* Малый энциклопедический словарь. Т.2: Гебдон — Лангеланд. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1900.  — 1376 стб.: ил., карт. ({{РГБ|01009801676}}; [https://archive.org/details/malyntsiklopedi00lengoog archive.org])
* Малый энциклопедический словарь. Т.3: Лангенбек — Иссоп. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1902. — 2094 стб.: ил., карт. ({{РГБ|01009801794}})

=== 2-е издание (1907—1909) ===
* {{Источник|Малый энциклопедический словарь. Т. 1. Вып. 1. А-Гальванотропизм (1907).djvu|Малый энциклопедический словарь. Т. 1 Вып. 1}}: [[МЭСБЕ/А (буква)|А]] — [[МЭСБЕ/Гальванотропизм|Гальванотропизм]]. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1907. — 1055 с. ({{РГБ/Каталог|003984491}})
* {{Источник|Малый энциклопедический словарь. Т. 1. Вып. 2. Гальванохромия - Кившенко (1907).djvu|Малый энциклопедический словарь. Т. 1 Вып. 2}}: [[МЭСБЕ/Гальванохромия|Гальванохромия]] — [[МЭСБЕ/Кившенко|Кившенко]]. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1907. — 1058—2079 с. ({{РГБ/Каталог|003984491}})
* {{Источник|Малый энциклопедический словарь. Т. 2. Вып. 3. Кигн -Початок (1907).djvu|Малый энциклопедический словарь. Т. 2 Вып. 3}}: [[МЭСБЕ/Кигн|Кигн]] — [[МЭСБЕ/Початок|Початок]]. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1909. — 1055 с. ({{РГБ/Каталог|003984490}})
* {{Источник|Малый энциклопедический словарь. Т. 2. Вып. 4. Почва - Иссоп (1907).djvu|Малый энциклопедический словарь. Т. 2 Вып. 4}}: [[МЭСБЕ/Почва|Почва]] — [[МЭСБЕ/Иссоп|Иссоп]]. — СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1909. — 1058—2215 с. ({{РГБ/Каталог|003984490}})

== Поиск по МСБЕ ==
&lt;!----------------------------------------------------------&gt;
{| align=center
|-
|
&lt;div style=&quot;background-color:#D7FFC7;font-size:1px;height:8px;border:1px solid #AAAAAA;-moz-border-radius-topright:0.5em;-moz-border-radius-topleft:0.5em;&quot;&gt;&lt;/div&gt;
&lt;div style=&quot;border:1px solid #97BF87;border-top:0px solid white;padding:5px 5px 0 5px;margin-bottom:3ex;&quot;&gt;
&lt;center&gt; '''Навигация по алфавиту:'''

&lt;span class=plainlinks style='font-size:150%'&gt;
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=А А]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Б Б]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=В В]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Г Г]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Д Д]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Е Е]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ж Ж]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=З З]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=И И]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Й Й]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=К К]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Л Л]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=М М]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Н Н]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=О О]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=П П]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Р Р]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=С С]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Т Т]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=У У]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ф Ф]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Х Х]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ц Ц]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ч Ч]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ш Ш]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Щ Щ]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ы Ы]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Э Э]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Ю Ю]
[http://ru.wikisource.org/w/index.php?title=Категория:МЭСБЕ&amp;from=Я Я]
&lt;/span&gt;
{{ПоискПоПроизведению|МЭСБЕ}}
&lt;/center&gt;&lt;/div&gt;
|}

== См. также ==
* [[Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона]]

__NOTOC__
[[Категория:Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона|*]]
[[Категория:Словари]]</text>
      <sha1>ntkc2u8xkabqp8dt1f148dwet4m12pf</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>МЭСБЕ/Варзуга</title>
    <ns>0</ns>
    <id>253722</id>
    <revision>
      <id>5194056</id>
      <parentid>729450</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T07:15:24Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Schekinov Alexey Victorovich</username>
        <id>3291</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194056</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="730" sha1="kk96g4r8gk5rjor1zwbhe8fobw6kma3" xml:space="preserve">{{МЭСБЕ
| ВИКИТЕКА = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ = Варзиятчинские сернистые воды и грязи
| СЛЕДУЮЩИЙ = Вариант
| СПИСОК = 18
| КАЧЕСТВО = 3
| БСЭ3 = 
}}

'''Варзуга,''' река [[../Архангельская губерния|Арханг. губ.]], Кемского уезда, на Ю. Кольского полуострова, впадает в [[../Белое море|Белое м.]], дл. 220 в. Речной [[../Жемчуг|жемчуг]], при устье обильный лов [[../Семга|семги]].

[[Категория:МЭСБЕ:Архангельская губерния]]
[[Категория:МЭСБЕ:Реки]]</text>
      <sha1>kk96g4r8gk5rjor1zwbhe8fobw6kma3</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194057</id>
      <parentid>5194056</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T07:16:18Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Schekinov Alexey Victorovich</username>
        <id>3291</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194057</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="775" sha1="3iyn95dazh40wqy8ggnhuha0nb73s22" xml:space="preserve">{{МЭСБЕ
| ВИКИТЕКА = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ = Варзиятчинские сернистые воды и грязи
| СЛЕДУЮЩИЙ = Вариант
| СПИСОК = 18
| КАЧЕСТВО = 3
| БСЭ3 = 
}}

'''Варзуга,''' река [[../Архангельская губерния|Арханг. губ.]], Кемского уезда, на Ю. [[../Кольский полуостров|Кольского полуострова]], впадает в [[../Белое море|Белое м.]], дл. 220 в. Речной [[../Жемчуг|жемчуг]], при устье обильный лов [[../Семга|семги]].

[[Категория:МЭСБЕ:Архангельская губерния]]
[[Категория:МЭСБЕ:Реки]]</text>
      <sha1>3iyn95dazh40wqy8ggnhuha0nb73s22</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Revi C.</title>
    <ns>2</ns>
    <id>373357</id>
    <revision>
      <id>5194059</id>
      <parentid>1467999</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:13:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>HakanIST</username>
        <id>55614</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>HakanIST переименовал страницу [[Участник:-revi]] в [[Участник:Revi C.]]: Автоматическое переименование страницы при переименовании участника «[[Special:CentralAuth/-revi|-revi]]» в «[[Special:CentralAuth/Revi C.|Revi C.]]»</comment>
      <origin>1467999</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="858" sha1="qrco4c7ugtccao1vcy00drdnqswos0k" xml:space="preserve">__NOINDEX__
&lt;div class=&quot;mw-content-ltr&quot; lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;
{{#babel:ko|en-3|ru-0}}
[[File:Revi wikimedia image.jpg|thumb|center|middle|If you are here to talk about CommonsDelinker removing a deleted image, please [[:c:User talk:-revi|go here]].]]

Hello! I am [[:m:User:-revi|Revi]]. I edit to [[m:SWMT|revert vandals]], do Wikidata stuff (I am a Wikidata Admin! &lt;small&gt;([{{fullurl:wikidata:Special:ListUsers/-revi|limit=1}} Verify])&lt;/small&gt;), or do [[:c:COM:FR|Commons Filemoving stuff]] (I am Commons Admin too! &lt;small&gt;([{{fullurl:c:Special:ListUsers/-revi|limit=1}} Verify])&lt;/small&gt;). Come to [[:m:User:-revi|my Meta userpage]] or [[:c:User:-revi|my Commons userpage]] for more information. Thank you.
----
This is not a [[mw:Extension:GlobalUserPage|GlobalUserPage]] provided userpage. It's maintained per-wiki basis and I am not willing to change it.</text>
      <sha1>qrco4c7ugtccao1vcy00drdnqswos0k</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Обсуждение участника:Revi C.</title>
    <ns>3</ns>
    <id>373367</id>
    <revision>
      <id>5194058</id>
      <parentid>1253909</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:13:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>HakanIST</username>
        <id>55614</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>HakanIST переименовал страницу [[Обсуждение участника:-revi]] в [[Обсуждение участника:Revi C.]]: Автоматическое переименование страницы при переименовании участника «[[Special:CentralAuth/-revi|-revi]]» в «[[Special:CentralAuth/Revi C.|Revi C.]]»</comment>
      <origin>1253909</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1069" sha1="lwjsr976jdsq551jmw5zumkbtvudhn1" xml:space="preserve">__NOINDEX__&lt;div class=&quot;mw-content-ltr&quot; lang=&quot;en&quot; dir=&quot;ltr&quot;&gt;[[File:Revi logo (pink).png|thumb|center|&lt;span style=&quot;color:red&quot;&gt;PLEASE DO NOT LEAVE MESSAGE HERE!&lt;/span&gt;]]

''' &lt;span style=&quot;color:red&quot;&gt;Before blocking my account: if you're blocking me for edits with summaries containing &lt;/span&gt;''(Script)''&lt;span style=&quot;color:red&quot;&gt;, just tell me to slow down at [[:c:User talk:-revi]] instead. Those are automated script edits for Commons' filemove system.&lt;/span&gt;

Please leave your message at one of the following sites:&lt;br /&gt;
[[File:Wikidata-logo-en.svg|45px|link=d:User talk:-revi]] [[d:User talk:-revi]] for Wikidata/interwikilinks stuff (I'm one of the {{int:Group-sysop}} there);&lt;br /&gt;
[[File:Commons-logo.svg|45px|link=commons:User talk:-revi]] [[commons:User talk:-revi]] for renaming stuff or [[User:CommonsDelinker|CommonsDelinker]] actions (I'm one of the {{int:Group-sysop}} there);&lt;br /&gt;
[[File:Wikimedia Community Logo optimized.svg|45px|link=m:User talk:-revi]] [[meta:User talk:-revi]] for other stuff (like user right notifications or revert messages).&lt;/div&gt;</text>
      <sha1>lwjsr976jdsq551jmw5zumkbtvudhn1</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:Hym411</title>
    <ns>2</ns>
    <id>400754</id>
    <redirect title="Участник:Revi C." />
    <revision>
      <id>5194074</id>
      <parentid>1338521</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T10:49:27Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>EmausBot</username>
        <id>13095</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>Бот: исправление двойного перенаправления на [[Участник:Revi C.]]</comment>
      <origin>5194074</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="60" sha1="evkkuee5mvwq4232y45qqe1k6giwfcv" xml:space="preserve">#перенаправление [[Участник:Revi C.]]</text>
      <sha1>evkkuee5mvwq4232y45qqe1k6giwfcv</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Обсуждение участника:Hym411</title>
    <ns>3</ns>
    <id>400755</id>
    <redirect title="Обсуждение участника:Revi C." />
    <revision>
      <id>5194075</id>
      <parentid>1338536</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T10:49:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>EmausBot</username>
        <id>13095</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>Бот: исправление двойного перенаправления на [[Обсуждение участника:Revi C.]]</comment>
      <origin>5194075</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="83" sha1="b0i8moa22qymi9derodwld1965l1l7i" xml:space="preserve">#перенаправление [[Обсуждение участника:Revi C.]]</text>
      <sha1>b0i8moa22qymi9derodwld1965l1l7i</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Атлас плодов, изданный.djvu/648</title>
    <ns>104</ns>
    <id>456055</id>
    <revision>
      <id>5193977</id>
      <parentid>3441738</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:40:02Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <comment>/* Не вычитана */</comment>
      <origin>5193977</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="78" sha1="rlqrqtz5gyvnogqsk9cawwzmhcroyi2" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;89.67.76.212&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;/noinclude&gt;Табл. C.


БРЕДА.


ЛЮИЗЭ.&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>rlqrqtz5gyvnogqsk9cawwzmhcroyi2</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Всеобщая история в сорока книгах. Том 1 (Полибий, пер. Мищенко 1890).pdf/5</title>
    <ns>104</ns>
    <id>542907</id>
    <revision>
      <id>5193987</id>
      <parentid>4710370</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:38:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193987</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2412" sha1="s543cxzbxxhahj4vv72do5kbe3cux8z" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;Федеративная Эллада и Полибий

Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.
Finlay, ''Greece under the Romans''.


I

Умонастроения Полибия
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>s543cxzbxxhahj4vv72do5kbe3cux8z</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193988</id>
      <parentid>5193987</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:40:28Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193988</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2412" sha1="gyw95iof07i7y1zgzgnnxr2eed89rul" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;Федеративная Эллада и Полибiй


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.
Finlay, ''Greece under the Romans''.


I

Умонастроения Полибия
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>gyw95iof07i7y1zgzgnnxr2eed89rul</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193989</id>
      <parentid>5193988</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:41:34Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193989</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2413" sha1="jy0rmkq0tki7gjtgweji8zl7fkot9nq" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;Федеративная Эллада и Полибiй


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


I

Умонастроения Полибия
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>jy0rmkq0tki7gjtgweji8zl7fkot9nq</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193990</id>
      <parentid>5193989</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:42:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193990</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2419" sha1="rrp6lmas3ksipmuk0zxxmm7nw4cmr8m" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;== Федеративная Эллада и Полибiй ==


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


I

Умонастроения Полибия
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>rrp6lmas3ksipmuk0zxxmm7nw4cmr8m</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193991</id>
      <parentid>5193990</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:44:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193991</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2429" sha1="mtmg7830fzb8ab33hinurxb3mzwt33f" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


== Федеративная Эллада и Полибiй ==


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


=== I

Умонастроенiе Полибiя ===
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>mtmg7830fzb8ab33hinurxb3mzwt33f</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193992</id>
      <parentid>5193991</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:44:46Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193992</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2440" sha1="sl20nyfmcis54hsi9el7iwidbo8zkvw" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


== Федеративная Эллада и Полибiй ==


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


=== I ===

=== Умонастроенiе Полибiя ===
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>sl20nyfmcis54hsi9el7iwidbo8zkvw</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193993</id>
      <parentid>5193992</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:45:41Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193993</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2439" sha1="19575fw3ubv5mqq3y0tlomrv34cuc4y" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


== Федеративная Эллада и Полибiй ==


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


=== I ===
=== Умонастроенiе Полибiя ===
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>19575fw3ubv5mqq3y0tlomrv34cuc4y</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193994</id>
      <parentid>5193993</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:47:14Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193994</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2445" sha1="206szrknq2s4c2n3gi1pic8kqo5r037" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== Федеративная Эллада и Полибiй ===


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====
 Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>206szrknq2s4c2n3gi1pic8kqo5r037</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193995</id>
      <parentid>5193994</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:48:12Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193995</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2445" sha1="h17ljc6opljgrke2za8o6t6iw14jdhi" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== Федеративная Эллада и Полибiй ===


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>h17ljc6opljgrke2za8o6t6iw14jdhi</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193996</id>
      <parentid>5193995</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:50:17Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193996</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2445" sha1="lwtwsfkt25wsue1343y3vwuvo6flxoe" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== Федеративная Эллада и Полибiй ===


Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>lwtwsfkt25wsue1343y3vwuvo6flxoe</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193997</id>
      <parentid>5193996</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:51:08Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193997</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2460" sha1="mbl3ktcnbv6ftb9unulgie60dwazec3" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== Федеративная Эллада и Полибiй ===


&lt;small&gt;Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.&lt;/small&gt;


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешение междуэллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>mbl3ktcnbv6ftb9unulgie60dwazec3</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193998</id>
      <parentid>5193997</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:52:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193998</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2461" sha1="srjhduo7jk119hxkc7gujy12gw2krt1" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== Федеративная Эллада и Полибiй ===


&lt;small&gt;Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.&lt;/small&gt;


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешеѣнiе междуеллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>srjhduo7jk119hxkc7gujy12gw2krt1</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194011</id>
      <parentid>5193998</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:14:21Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194011</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2481" sha1="hk5m6uiify72r77utptsh0dkl9pq5pa" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


&lt;center&gt;&lt;big&gt;Федеративная Эллада и Полибiй&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;


&lt;small&gt;Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.&lt;/small&gt;


==== I ====
==== Умонастроенiе Полибiя ====

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешеѣнiе междуеллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>hk5m6uiify72r77utptsh0dkl9pq5pa</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194012</id>
      <parentid>5194011</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:15:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194012</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2507" sha1="6sswwzrksqgrm8ve475tsjn8zoo280n" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;195.28.53.54&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


&lt;center&gt;&lt;big&gt;Федеративная Эллада и Полибiй&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;


&lt;small&gt;Одни и тѣ же факты могутъ вести къ многообразнымъ заключенiям у различныхъ писателей и в разныя времена. Исторiя навсегда останется неисчерпанной, и сколько бы мы ни читали объ еллинахъ и римлянахъ, какъ бы глубоко, по нашему мненiю ни изучены были собственныя ихъ повѣствованiя о нихъ самихъ, мы всегда найдемъ, чему поучиться, въ этихъ самыхъ источникахъ.

Finlay, ''Greece under the Romans''.&lt;/small&gt;


&lt;center&gt;'''I'''&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;'''Умонастроенiе Полибiя'''&lt;/center&gt;

Читатели Фукидида хорошо знают, что уже в V в. до Р.Х. удовлетворительное разрешеѣнiе междуеллинских распрей и недоразумений затруднялось внутренними раздорами политического и еще более экономического характера в отдельных городских общинах; рабством ничуть не обеспечивалось социальное и экономическое довольство массы свободного населения граждан. Скорее наоборот: равное право всякого жить на  счет дароваго труда делало обездоленных граждан темп чувствительнее к фактическому неравенству в пользовании житейскими благами, в ряду коих постоянное деятельное участие в политических судьбах страны занимало едва-ли не первое место. В аристофановой комедии Богатство (стихи 513-518) одно из действующих лиц настаивает на необходимости равного распределения богатств между всеми гражданами. На вопрос собеседника, Бедности,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>6sswwzrksqgrm8ve475tsjn8zoo280n</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Варзуга</title>
    <ns>0</ns>
    <id>642210</id>
    <revision>
      <id>5194053</id>
      <parentid>2598429</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T06:52:52Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Schekinov Alexey Victorovich</username>
        <id>3291</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194053</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="733" sha1="227ddct7rz695ku7gigf02zacifxvx7" xml:space="preserve">{{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 2 |ВИКИПЕДИЯ = }}

'''ВАРЗУГА,''' сплавная река в юж. части Кольского п-ова. Длина ок. 200 ''км''. Верхнее течение слабо исследовано. Приняв слева реку Пану, Варзуга, под названием Нижней Варзуги, впадает в [[../Белое море|Белое м.]] Близ устья расположено село Кузомень, пристань Беломорской пароходной линии. Рыбные ловли довольно значительны и известны местным сортом семги, называемым «варзуга».</text>
      <sha1>227ddct7rz695ku7gigf02zacifxvx7</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Варианта</title>
    <ns>0</ns>
    <id>642213</id>
    <revision>
      <id>5194063</id>
      <parentid>2598432</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:30:25Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Schekinov Alexey Victorovich</username>
        <id>3291</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194063</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="804" sha1="nroujw9qbki4wq0puuhakg7fctg72mg" xml:space="preserve">{{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 2 |ВИКИПЕДИЯ = }}

'''ВАРИАНТА,''' биометрический термин, обозначающий отдельное наблюденное значение переменного признака (напр., величина отдельного листа дуба). Те из В., величина к-рых больше среднего значения признака, называются плюс-вариантами, те же, у к-рых она меньше среднего размера, называются минус-вариантами. Иногда в биологии термин В. переносится и на самый индивид, несущий данный признак (см. ''{{lsafe|Биометрия}}''.).</text>
      <sha1>nroujw9qbki4wq0puuhakg7fctg72mg</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Вариационная кривая</title>
    <ns>0</ns>
    <id>642214</id>
    <revision>
      <id>5194065</id>
      <parentid>2598433</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:32:30Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Schekinov Alexey Victorovich</username>
        <id>3291</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194065</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="491" sha1="00rclacjteiwqo2m6gikw6v36hcseon" xml:space="preserve">{{БСЭ1 |КАЧЕСТВО = 2 |ВИКИПЕДИЯ = }}

'''ВАРИАЦИОННАЯ КРИВАЯ,''' уравнение распределения и соответствующая ему графика (в теоретической статистике), служащие для изучения хода изменчивости какого-либо признака или явления (см. ''{{lsafe|Биометрия}}'', ''{{lsafe|Кривые распределения}}'').</text>
      <sha1>00rclacjteiwqo2m6gikw6v36hcseon</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Викитека:Форум/Новости/Архив-4</title>
    <ns>4</ns>
    <id>857886</id>
    <revision>
      <id>5194073</id>
      <parentid>5163102</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T09:54:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>архивация</comment>
      <origin>5194073</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="32671" sha1="lxt6by0rkelysteu3zicoenn4him4cd" xml:space="preserve">{{Архив/Шапка}}
{{Закрыто1|Архив новостей сайта за 2018—2021 гг.}}
* [[Дальнейшие приключения Робинзона Крузо (Дефо; Журавская)|Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. З. Н. Журавская, 1935
* [[Жизнь и приключения Робинзона Крузо (Дефо; 1880)/ВТ|Жизнь и приключения Робинзона Крузо]], анонимный перевод, 1880
* 24.05.2021 — [[Жизнь и приключения Робинзона Крузе/1811 (ВТ)|Жизнь и приключения Робинзона Крузе]] / Д. Дефо, пер. Я. К. Ланген, 1811
* 24.05.2021 — [[Робинзон Крузо (Дефо; Шишмарёва)|Робинзон Крузо]] / Д. Дефо, пер. М. А. Шишмарёва, 1935
* 21.05.2021 [[Тайна двух океанов (Адамов)|Тайна двух океанов]] / Г. Б. Адамов, 1939
* 09.05.2021 [[Через сто лет (Беллами; Зинин)|Через сто лет]] / Э. Беллами, пер. Ф. Зинин, 1891
* 07.05.21 [[Грядущая раса (Бульвер-Литтон; Каменский)|Грядущая раса]] / Бульвер-Литтон, пер. А. В. Каменский, 1891
* 28.03.21 [[Звери, люди и боги (Оссендовский)|Звери, люди и боги]] / [[Антоний Фердинанд Оссендовский|А. Ф. Оссендовский]], 1925; и др. произведения
* 25.02.21 ''[[Константин Петрович Зеленецкий|К. П. Зеленецкий]]'', [[О русском языке в Новороссийском крае (Зеленецкий)/1855 (ДО)|О русском языке в Новороссийском крае]] (''1855'')
* 01.11.20 [[Задонщина/1858 (ДО)|Задонщина великого князя господина Дмитрия Ивановича и брата его Владимира Андреевича]] // Чтение И. И. Срезневского. СПб.: 1858.
* 22.10.20 ''[[Иван Егорович Забелин|И. Е. Забелин]]'', [[Указатель трудов Общества истории и древностей российских. Том 2 (Забелин)/1889 (ДО)|Указатель трудов Общества истории и древностей российских. Том 2]] (1889)
* 08.09.20 [[Отечественная война против германских оккупантов в 1918 году (1941)|Отечественная война против германских оккупантов в 1918 году. Документы]], 1941
* 05.07.20 ''[[Василий Николаевич Берх|В. Н. Берх]]'' [[Первое морское путешествие россиян (Берх)/1823 (ДО)|Первое морское путешествие россиян, предпринятое для решения географической задачи: соединяется ли Азия с Америкою?]] 1823
* 28.06.20 ''Поручик Швачкин'' [[Справочная книжка для офицеров, отправляющихся в отпуск (Швачкин)/1898 (ДО)|Справочная книжка для офицеров, отправляющихся в отпуск]], 1898
* 25.06.20 [[Erotopaegnia (Брюсов)|Erotopaegnia]], 1917 — сборник стихов римских поэтов [[Erotopaegnia (Брюсов)/Erotopaegnia, 1917 (ВТ:Ё)/Предисловие переводчика|для всех ценителей искусства]].
* 24.06.20 ''[[Иван Иванович Толстой|И. И. Толстой]]'' [[Антисемитизм в России и другие статьи по еврейскому вопросу (И. И. Толстой)/ДО|Антисемитизм в России и другие статьи по еврейскому вопросу]], 1917
* 22.06.20 ''[[Алексей Николаевич Греч|А. Н. Греч]]'', [[Справочное место русского слова (Греч)/1843 (ДО)|Справочное место русского слова]], 2-е изд., 1843
* 07.06.20 ''[[Емельян Михайлович Ярославский|Е. М. Ярославский]]'', [[Библия для верующих и неверующих (Ярославский)|Библия для верующих и неверующих]], 10-е изд., 1938
* 29.05.20 ''[[Иван Егорович Забелин|И. Е. Забелин]]'', [[Указатель трудов Общества истории и древностей российских. Том 1 (Забелин)/1884 (ДО)|Список и указатель трудов, исследований и материалов, напечатанных в повременных изданиях Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете. Часть 1]], 1884
* 01.05.20 ''[[Василий Степанович Сопиков|В. Сопиков]]'', [[Опыт российской библиографии - т.2 (Сопиков 1814)/ДО|Опыт российской библиографии. Изд. 1-е. Том 2.]] 1814
* 20.03.20 [[Путеводитель по Соловецким островам/1902 (ДО)|Путеводитель по Соловецким островам.]] Изд. 2-е, 1902
* 15.02.20 [[Летопись самовидца о войнах Богдана Хмельницкого]], 1846
* 27.12.19 ''[[Николай Васильевич Буссе|Н. В. Буссе]]'', [[Остров Сахалин и экспедиция 1853-54 гг. (Буссе)|Остров Сахалин и экспедиция 1853-54 гг.]], 1872
* 26.12.19 ''[[Василий Дмитриевич Белов|В. Д. Белов]]'', [[Исторический очерк уральских горных заводов (Белов)/1896 (ДО)|Исторический очерк уральских горных заводов]], 1896
* 04.11.19 ''[[Андрей Ипполитович Вилькицкий|А. И. Вилькицкий]]'', [[Северный морской путь (Вилькицкий)|Северный морской путь]], 1912 
* 02.11.19 ''[[Константин Дмитриевич Бальмонт|К. Д. Бальмонт]]'', [[Морское свечение (Бальмонт)|Морское свечение]], 1910 — сборник статей и стихотворений
* 19.10.19 ''[[Пётр Иванович Аверьянов|П. И. Аверьянов]]'', [[Курды в войнах России с Персией и Турцией (Аверьянов)/1900 (ДО)|Курды в войнах России с Персией и Турцией]], 1900
* 19.10.19 ''[[Александр Степанович Пругавин|А. С. Пругавин]]'', [[Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством (А. С. Пругавин)/1905 (ДО)|Монастырские тюрьмы в борьбе с сектантством]], 1905
* 25.08.19 [[Украинские народные рассказы (Вовчок; Тургенев)|Украинские народные рассказы]] — сборник рассказов [[Марко Вовчок|Марко Вовчка]], 1859
* 16.08.19 [[В царстве сказки (Морозова)|В царстве сказки]] — сборник сказок [[Ксения Алексеевна Морозова|Ксении Алексеевны Морозовой]], 1911
* 10.08.19 ''[[Роберт Юрьевич Виппер|Р. Ю. Виппер]]'', [[История Греции в классическую эпоху (Виппер)/1916 (ДО)|История Греции в классическую эпоху]], 1916
* 08.08.19 [[Маруся (Вовчок)|Маруся]] — повесть [[Марко Вовчок|Марко Вовчка]], 1872
* 20.07.19 [[Первенец (Андерсен; Ганзен)|Первенец]], [[Дороже жемчуга и злата (Андерсен; Ганзен)|Дороже жемчуга и злата]], [[Грёзы короля (Андерсен; Ганзен)|Грёзы короля]] — комедии и драма [[Ганс Христиан Андерсен|Ганса Христиана Андерсена]], 1899
* 24.06.19 [[Импровизатор (Андерсен; Ганзен)|Импровизатор]] — роман [[Ганс Христиан Андерсен|Ганса Христиана Андерсена]], 1899
* 19.06.19 ''[[Василий Алексеевич Богородицкий|В. А. Богородицкий]]'', [[Лекции по общему языковедению (Богородицкий)/1911 (ДО)|Лекции по общему языковедению]], 1911
* 05.06.19 [[Материалы по праздникам и обрядам амгуэмских оленных чукчей (Кузнецова)|Материалы по праздникам и обрядам амгуэмских оленных чукчей]] — ''[[Варвара Григорьевна Кузнецова|В. Г. Кузнецова]]'', 1957
* 04.06.19 История русской армии и флота. [[История русской армии и флота/1911-1913 (ВТ)/01|Первый выпуск]], 1911
* 18.05.19 [[Исламский энциклопедический словарь]] — ''[[Айдын Ариф оглы Али-заде|А. А. Али-заде]]'', 2007
* 09.05.19 [[Юности честное зерцало/1717 (ДО)|Юности честное зерцало]] — сборник — правила поведения для «младых отроков» и девушек дворянского сословия неизвестных авторов, 1717
* 02.05.19 [[Песнь песней (аноним)|Песни песней царя Соломона]] (1858) — «Первый перевод на русский язык» (c)
* 20.04.19 [[Оборона крепости Осовец во время второй, 6,5-месячной, осады ее (Свечников)|Оборона крепости Осовец]] — описание обороны крепости Осовец во время Первой мировой войны и немецкой газовой атаки. ''[[Михаил Степанович Свечников|М. С. Свечникова]]'' и ''[[Всеволод Викторович Буняковский|В. В. Буняковского]]'', 1917
* 17.04.19 [[О предметном мышлении с физиологической точки зрения (Сеченов)/1894 (ДО)|О предметном мышлении с физиологической точки зрения]] — выступление ''[[Иван Михайлович Сеченов|Ивана Михайловича Сеченова]]'' на {{R|9}} Съезде русских естествоиспытателей и врачей, 1894
* 11.04.19 [[Историческая записка о плавании российских флотов в 1736 году (Берх)|Историческая записка о плавании российских флотов в 1736 году]] — записка [[Василий Николаевич Берх|Василия Николаевича Берха]], 1828
* 07.04.19 [[Война (Петров-Скиталец)|Война]], [[Аринушка (Петров-Скиталец)|Аринушка]], [[На передовых позициях (Петров-Скиталец)|На передовых позициях]], [[Вблизи Перемышля (Петров-Скиталец)|Вблизи Перемышля]] — очерки [[Степан Гаврилович Петров-Скиталец|Степана Гавриловича Петрова-Скитальца]] о Первой Мировой войне, 1916
* 31.03.19 [[Собрание разных песен. Часть 1. Список|Собрание разных песен. Часть 1]] — сборник, изданный [[Михаил Дмитриевич Чулков|Михаилом Дмитриевичем Чулковым]] в 1770 году.
* 27.03.19 ''[[Аристотель]]'', [[Об истолковании (Аристотель; Радлов)/1891 (ДО)|Об истолковании]] — трактат о логике в переводе [[Эрнест Леопольдович Радлов|Э. Л. Радлова]], 1891
* 15.03.19 ''[[Фридрих Ницше]]'', [[Так говорил Заратустра (Ницше; Антоновский)|Так говорил Заратустра]] — философский роман в переводе [[Юлий Михайлович Антоновский|Ю. М. Антоновского]], 1913
* 09.02.19 [[Сказания князя Курбского. Часть I/1833 (ДО)|Сказания князя Курбского. Часть 1. История Иоанна Грозного]] под ред. [[Николай Герасимович Устрялов|Н. Г. Устрялова]], 1833 г., по рукописям, древнерусский язык.
* 25.01.19 ''[[Всеволод Владимирович Крестовский|Всеволод Крестовский]]'', [[20 месяцев в действующей армии (1877—1878). Том 2 (Крестовский 1879)/ДО|Двадцать месяцев в действующей армии (1877—1878). Том 2]]
* 17.01.19 Добавлены авторы христианских гимнов: [[Эдвард Генри Бикерштейт|Э. Г. Бикерштейт]], [[Эрнст Генрих Гебхардт|Э. Г. Гебхардт]], [[Филипп Фридрих Гиллер|Ф. Ф. Гиллер]], [[Николаус Дециус|Н. Дециус]], [[Артур Кливленд Кокс|А. К. Кокс]], [[Уильям Сэвидж Питтс|У. С. Питтс]], [[Иоахим Слютер|И. Слютер]], [[Георг Фридрих Фикерт|Г. Ф. Фикерт]], [[Бенджамин Рассел Ханби|Б. Р. Ханби]], [[Энн Хоулдич Шепард|Э. Х. Шепард]], [[Никита Матвеевич Четвернин|Н. М. Четвернин]], [[Джеймс Эдместон|Дж. Эдместон]].
* 13.01.19 Сборник [[Новые стихотворения 1898—1904 (Чюмина)|Новые стихотворения 1898—1904]] — стихотворения и переводы [[Ольга Николаевна Чюмина|Ольги Николаевны Чюминой]], 1905
* 03.01.19 [[Архангельский сборник. Часть 1, книга 2/1865 (ДО)|Архангельский сборник. Часть 1, книга 2]] (1865)
* 25.12.18 [[Отчёт Международного уголовного суда от 5 декабря 2018 года (Украина)]] — Отчет МУС по делу «Ситуация в Украине»
* 19.12.18 [[Отчёт о заседании Совета Безопасности ООН № S/PV.8410|Отчёт о заседании Cовета Безопасности ООН от 26 ноября 2018 г. № S/PV.8410]] — по Керченскому инциденту
* 15.12.18 [[Резолюция Совета Безопасности ООН № S/RES/2202 (2015)]] (Второе минское соглашение 2015 г.)
* 14.12.18 [[Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН № A/RES/3314(XXIX)|Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 14 декабря 1974 г. № A/RES/3314(XXIX) «Определение агрессии»]] — к 44-летию документа
* 25.11.18 [[Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточною Сибирью/Том III/Выпуск IV/ДО|Сборник главнейших официальных документов по управлению Восточною Сибирью. Том 3. Камчатка и Командорские острова. Выпуск 4]] (1884)
* 22.11.18 [[Новейший сборник разных сведений о С.-Петербурге и его окрестностях. 1861 (1861)/ДО|Новейший сборник разных сведений о С.-Петербурге и его окрестностях. 1861]]
* 19.11.18 Добавлены авторы христианских гимнов: [[Фрэнсис Боттом|Ф. Боттом]], [[Николаус Герман|Н. Герман]], [[Иоганн Евангелиста Гоccнер|И. Е. Гоccнер]], [[Элизабет Сесилия Клефан|Э. С. Клефан]], [[Джеймс Расселл Лоуэлл|Дж. Р. Лоуэлл]], [[Сэмюэл Мэдли|С. Мэдли]], [[Элизабет Кинг Миллс|Э. К. Миллс]], [[Фиби Кэри|Ф. Кэри]], [[Марианна Нанн|М. Нанн]], [[Фиби Палмер|Ф. Палмер]], [[Карл Фридрих Паулюс|К. Ф. Паулюс]], [[Чарльз Уэсли|Ч. Уэсли]], [[Игнац Франц|И. Франц]], [[Амелия Матильда Халл|А. М. Халл]]
* 27.10.18 Сборник [[Стихотворения 1892—1897 (Чюмина)|Стихотворения 1892—1897]] — стихотворения и переводы [[Ольга Николаевна Чюмина|Ольги Николаевны Чюминой]], изд. 2-е, 1900
* 26.10.18 [[Записки Екатерины Дашковой/1907 (ДО)|Записки княгини Дашковой : перевод с французского по изданию, сделанному с подлинной рукописи с приложением четырёх портретов, разных документов, писем и указателя]], 1907
* 14.10.18 [[Русская старина (журнал)/1870 изд. 2 (ДО)/001|Журнал «Русская старина», том I, изд. 2, 1870 г.]]
* 11.10.18 [[Стенографический отчёт с I съезда Советов СССР|I съезд Советов Союза Советских Социалистических Республик]] — стенографический отчёт (30 декабря 1922 г.)
* 28.09.18 Авторы христианских гимнов: [[Сэнфорд Филлмор Беннетт|С. ​Ф. Беннетт]], [[Бернард Клюнийский]], [[Софи Тейлор Грисволд|С. Т. Грисволд]], [[Джордж Даффилд младший|Дж. Даффилд мл.]], [[Фридрих Людвиг Йоргенс|Ф. Л. Йоргенс]], [[Джон Мейсон Нил|Дж. М. Нил]].
* 23.09.18 [[Краткий обзор состояния Черноморского флота до 1 января 1919 года (Гутан)|О событиях Черноморского флота в 1917—1918 годах]] — очерк Н. Р. Гутана об интервенции немцев в Крым и ликвидации флота, 1919.
* 21.09.18 [[Директива НКГБ СССР № 122 от 28 сентября 1944 года]] — о поместном соборе РПЦ 1945 г.
* 16.09.18 [[Грамоты Вселенского патриарха и Синода о Киевской митрополии 1686 года]]
* 06.09.18 ''[[Ги де Мопассан|Гюи де Мопассанъ]], [[Сочинения Гюи де Мопассана, избранные Л. Н. Толстым (Мопассан; Никифоров)/ДО|Сочиненія Гюи де Мопассана, избранныя Л. Н. Толстымъ. Переводъ Л. П. Никифорова, просмотренный Л. Н. Толстымъ]]. М.:Типо-лит. Высоч. утвержд. Т-ва И. Н. Кушнерев и К° [ [[Одиночество (Мопассан; Никифоров)/ДО|Одиночество]]; [[Лунный свет (Мопассан; Никифоров)/ДО|Лунный свет]]; [[Жизнь женщины (Мопассан; Никифоров)/ДО|Жизнь женщины]]; [[Оливковое поле (Мопассан; Никифоров)/ДО|Оливковое поле]]; [[Исповедь (Мопассан; Никифоров)/ДО|Исповедь]]; [[Мадемуазель Перль (Мопассан; Никифоров)/ДО|Мадемуазель Перль]]; [[Калека (Мопассан; Никифоров)/ДО|Калека]]; [[Маска (Мопассан; Никифоров)/ДО|Маска]]; [[Гавань (Мопассан; Никифоров)/ДО|Гавань]]; [[Сумасшедший (Мопассан; Никифоров)/ДО|Сумасшедший]] ], 1893
* 01.09.18 ''[[Камиль Фламмарион]]'', [[Многочисленность обитаемых миров (Фламмарион—Готвальт)/1908 (ДО)|Многочисленность обитаемых миров]], перевод с французского В. Готвальта, 1908
* 24.08.18 ''[[Ричард Шеридан]]'', [[Школа злословия (Шеридан; Чешихин)|Школа злословия]], перев. [[Василий Евграфович Чешихин|В. Чешихина]]
* 27.07.18 [[Песни и хоры (Сумароков)|Песни и хоры]] [[Александр Петрович Сумароков|Александра Петровича Сумарокова]] из сборника 1787 года.
* 26.07.18 [[Крымская декларация]] — Заявление Государственного секретаря США Майкла Помпео
* 28.06.18 [[Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН № A/RES/72/282|Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН от 22 июня 2018 г. № A/RES/72/282 «Полный и безоговорочный вывод иностранных вооруженных сил с территории Республики Молдова»]]
* 26.06.18 Добавлены [[Два заявления о согласии баллотироваться в Учредительное собрание (Ленин)|заявления ''В. И. Ленина'' о согласии баллотироваться в Учредительное собрание]], 1917.
* 27.05.18 [[Гимны, песни и замыслы древних (Бальмонт)|Гимны, песни и замыслы древних]] — сборник гимнов, преданий, песен народов мира в переводе [[Константин Дмитриевич Бальмонт|Константина Дмитриевича Бальмонта]], 1908.
* 25.05.18 [[Отчёт о заседании Cовета Безопасности ООН № S/PV.7185|Отчёт о заседании Совета Безопасности ООН от 28 мая 2014 г. № S/PV.7185]] (о президентских выбрах на Украине 25 мая 2014 г.)
* 13.05.18 «[[Внешняя политика Советской России (Иоффе)|Внешняя политика Советской России]]» — брошюра ''[[Адольф Абрамович Иоффе|А. А. Иоффе]]'' о Брестском мире, 1918.
* 09.05.18 [[Отчёт о заседании Cовета Безопасности ООН № S/PV.2190|Отчёт о заседании Совета Безопасности ООН от 7 января 1980 г. № S/PV.2190]] (по Афганистану)
* 07.05.18 [[Отчёт о заседании Cовета Безопасности ООН № S/PV.7138|Отчёт о заседании Совета Безопасности ООН от 15 марта 2014 г. № S/PV.7138]] (по Крыму)
* 05.05.18 «[[Наша революция (Троцкий)|Наша революция]]» — книга ''[[Лев Давидович Троцкий|Л. Д. Троцкого]]'', содержащая статью «[[Наша революция (Троцкий)/Итоги и перспективы|Итоги и перспективы]]», 1906.
* 02.05.18 [[Змеиные цветы (Бальмонт)|Змеиные цветы]] — сборник [[Константин Дмитриевич Бальмонт|Константина Дмитриевича Бальмонта]] (путевые заметки по Мексике; вольный перевод [[Пополь-Ву (Бальмонт)|Пополь-Ву]] — книги-эпоса месоамериканской культуры), 1910.
* 23.04.18 «[[Пролетарская революция и ренегат Каутский (Ленин)|Пролетарская революция и ренегат Каутский]]» — брошюра ''[[Владимир Ильич Ленин|В. И. Ленина]]'', 1918 (также добавлены ее переводы на 21 язык).
* 15.04.18 [[Басни и сказки (Хемницер)|Басни и сказки]] — сборник [[Иван Иванович Хемницер|И. И. Хемницера]], 1799, 1873, 1963.
* 10.04.18 [[Нянины сказки (Соловьёв–Несмелов)|Нянины сказки]] — сборник сказок [[Николай Александрович Соловьёв–Несмелов|Н. А. Соловьёва-Несмелова]], 1917.
* 06.04.18 Добавлена речь ''[[Владимир Ильич Ленин|В. И. Ленина]]'' [[Речь на митинге в Рогожском районе Москвы (Ленин)|на митинге в Рогожском районе Москвы]], 1918, не вошедшая в ПСС автора.
* 05.04.18 Добавлена статья ''[[Владимир Ильич Ленин|В. И. Ленина]]'' «[[К вопросу о хлебных ценах (Ленин)|К вопросу о хлебных ценах]]», 1897, не вошедшая в поздние издания ПСС автора.
* 05.04.18 Добавлены статьи ''[[Владимир Ильич Ленин|В. И. Ленина]]'' «[[Выборы недалеко — все за работу! (Ленин)|Выборы недалеко — все за работу!]]», 1912, и «[[Вооружение и германский рейхстаг (Ленин)|Вооружение и германский рейхстаг]]», 1913, не вошедшие в ПСС автора.
* 27.03.18 Добавлена статья ''[[Иосиф Виссарионович Сталин|И. В. Сталина]]'' «[[Рабочие Кавказа, пора отомстить! (Сталин)|Рабочие Кавказа, пора отомстить!]]», 1905.
* 27.03.18 Добавлен текст «[[Финансовый манифест Совета Рабочих Депутатов|Финансового манифеста]]», 1905.
* 27.03.18 [[Утопия (Мор; Малеин)|Утопия]] — книга [[Томас Мор|Томаса Мора]] (1516) в переводе [[Александр Иустинович Малеин|А. И. Малеина]] (1935).
* 26.03.18 Добавлен текст «[[Выборгское воззвание|Выборгского воззвания]]», 1906.
* 25.03.18 [[Систематический указатель статей, помещенных в нижепоименованных периодических изданиях с 1830 по 1884 год (Попов)/1885 (ДО)|Систематический указатель статей в периодических изданиях с 1830 по 1884 год]], 1885.
* 24.03.18 [[Уральские легенды (Гадмер)|Уральские легенды]] — сборник легенд [[Елизавета Гадмер|Елизаветы Гадмер]], 1915.
* 21.03.18 Авторы христианских гимнов: [[Мэри Энн Бейкер|М. Э. Бейкер]], [[Чарльз Кэрролл Лютер|Ч. К. Лютер]], [[Даниел Марч|Д. Марч]], [[Элберт Мидлейн|Э. Мидлейн]], [[Георг Ноймарк|Г. Ноймарк]], [[Эмили Салливан Оки|Э. С. Оки]], [[Мэри Элизабет Сервосс|М. Э. Сервосс]], [[Анни Луиза Уокер|А. Л. Уокер]].
* 15.03.18 [[Маленькие сказочки (Арманд)|Маленькие сказочки]] — сборник сказок [[Лидия Марьяновна Арманд|Лидии Марьяновны Арманд]], 1913.
* 13.03.18 [[Био-библиографический словарь русских писателей XX века]], выпуск 1-й (и единственный), под редакцией [[Борис Павлович Козьмин|Б. П. Козьмина]], 1928
* 10.03.18 В сборник лирики [[Ясень (Бальмонт)|Ясень]] [[Константин Дмитриевич Бальмонт|Константина Дмитриевича Бальмонта]] добавлена редакция 1916 года.
* 02.03.18 Добавлены страницы авторов христианских гимнов: [[Джозеф Генри Гилмор|Дж. Г. Гилмор]], [[Джон Ньютон|Дж. Ньютон]], [[Иоганн Абрахам Рейц|И. А. Рейц]], [[Хорейшо Гейтс Спаффорд|Х. Г. Спаффорд]], [[Джон Генри Сэммис|Дж. Г. Сэммис]], [[Юли Катарина Хаусманн|Ю. К. Хаусманн (Ю. Хаусмане)]].
* 12.02.18 Добавлена серия статей ''[[Лев Давидович Троцкий|Л. Д. Троцкого]]'', посвященных литературной критике [[В. А. Жуковский (Троцкий)|Жуковского]], [[Н. В. Гоголь (Троцкий)|Гоголя]], [[Глеб Иванович Успенский (Троцкий)|Успенского]], [[Об Ибсене (Троцкий)|Ибсена]], {{nobr|[[Франк Ведекинд (Троцкий)|Ф. Ведекинда]]}}, {{nobr|[[О Леониде Андрееве (Троцкий)|Л. Андреева]]}}, [[Лев Толстой (Троцкий)|Толстого]], [[О Бальмонте (Троцкий)|Бальмонта]], [[Мережковский (Троцкий)|Мережковского]], {{nobr|[[Чуковский (Троцкий)|К. Чуковского]]}} и др.
* 11.02.18 [[Предания, легенды и сказания стародубской седой старины (Рубец)|Предания, легенды и сказания стародубской седой старины]] — сборник [[Александр Иванович Рубец|Александра Ивановича Рубца]], 1911.
* 11.01.18 [[Внушения хефов и откровения ахентов|Внушения «хефов» и откровения «ахентов»]] — статья [[Лев Давидович Троцкий|Л. Д. Троцкого]], не вошедшая в изданные тома Сочинений автора, 1916.
* 10.01.18 [[Изъян в твердом курсе]] — статья [[Лев Давидович Троцкий|Л. Д. Троцкого]], не вошедшая в изданные тома Сочинений автора, 1916.

[[Категория:Викитека:Архивы форума]]</text>
      <sha1>lxt6by0rkelysteu3zicoenn4him4cd</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Всеобщая история в сорока книгах. Том 1 (Полибий, пер. Мищенко 1890).pdf/1</title>
    <ns>104</ns>
    <id>871916</id>
    <revision>
      <id>5193985</id>
      <parentid>3584576</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:25:41Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193985</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="690" sha1="bl1ct79bg4vh8wkpbch9gqpflnmilnp" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;ПОЛИБIЙ.

~~

ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ

ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ

————

переводъ съ греческаго.

Ө.Г. Мищенка,

съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.

————

Томъ I

(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).

ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.

МОСКВА.
Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.
1890&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>bl1ct79bg4vh8wkpbch9gqpflnmilnp</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193986</id>
      <parentid>5193985</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:26:29Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193986</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="691" sha1="2wurphl1vqwjuf21yau57uevk5zs4ya" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;ПОЛИБIЙ.

~~

ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ

ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ.

————

переводъ съ греческаго.

Ө.Г. Мищенка,

съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.

————

Томъ I

(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).

ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.

МОСКВА.
Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.
1890&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>2wurphl1vqwjuf21yau57uevk5zs4ya</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194013</id>
      <parentid>5193986</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:23:42Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194013</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="945" sha1="0jngtr22gr4d13wi9f72h9b29dxmjr2" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;center&gt;ПОЛИБIЙ.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;~~&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;переводъ съ греческаго.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;Ө.Г. Мищенка,&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;Томъ I&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).&lt;center&gt;

&lt;center&gt;ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;МОСКВА.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;1890&lt;/center&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>0jngtr22gr4d13wi9f72h9b29dxmjr2</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194014</id>
      <parentid>5194013</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:25:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194014</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="979" sha1="kldooj4hly1l3jrh2uy78u4ibzniers" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;center&gt;&lt;big&gt;'''ПОЛИБIЙ.'''&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;~~&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;big&gt;ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;'''ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ.'''&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;переводъ съ греческаго.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;Ө.Г. Мищенка,&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;Томъ I&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).&lt;center&gt;

&lt;center&gt;ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;МОСКВА.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;1890&lt;/center&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>kldooj4hly1l3jrh2uy78u4ibzniers</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194015</id>
      <parentid>5194014</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:26:47Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194015</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1036" sha1="aitfrlh2xn723izwjkexi1evyctb1bu" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;center&gt;&lt;big&gt;'''ПОЛИБIЙ.'''&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;~~&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;big&gt;ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;'''ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ.'''&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;переводъ съ греческаго.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''Ө.Г. Мищенка,'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;Томъ I&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).&lt;center&gt;

&lt;center&gt;ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;МОСКВА.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;1890&lt;/center&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>aitfrlh2xn723izwjkexi1evyctb1bu</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194017</id>
      <parentid>5194015</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:31:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194017</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1143" sha1="pl016k48y5r9v2z9cw4ql9tve6j56qo" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Sergey Kuznetsov2006&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;center&gt;&lt;big&gt;'''ПОЛИБIЙ.'''&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;~~&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;big&gt;ВСЕОБЩАЯ ИСТОРIЯ&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;'''ВЪ СОРОКА КНИГАХЪ.'''&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;переводъ съ греческаго.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''Ө.Г. Мищенка,'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''съ его предисловiемъ, примѣчанiями, указателемъ, картами.'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;————«»————&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''Томъ I'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;&lt;small&gt;(Федеративная Еллада и Полибiй.—Всеобщая исторiя кн. I—V. Двѣ карты).&lt;/small&gt;&lt;center&gt;


&lt;center&gt;ИЗДАНIЕ А.Г. КУЗНЕЦОВА.&lt;/center&gt;


&lt;center&gt;&lt;small&gt;МОСКВА.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;&lt;small&gt;'''Типографiя Е. Г. Потапова, Старая Басманная, д. Мараевой.'''&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;&lt;small&gt;1890&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>pl016k48y5r9v2z9cw4ql9tve6j56qo</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Заглавная страница/Новости сайта</title>
    <ns>0</ns>
    <id>881424</id>
    <revision>
      <id>5194069</id>
      <parentid>5163101</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:54:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194069</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3019" sha1="cw9dx85jhaiq7xae2zuegwnw2jeqcn6" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;{{Новости сайта:Шапка}}&lt;!--Просьба писать после этой линии --&gt;&lt;/noinclude&gt;
* [[Прогулка_(Дмитриева)/ДО|Прогулка]], рассказ (опубл. в журнале «[[Русское богатство]]», №9, 1892)
* [[Остров сокровищ (Стивенсон; 1886)|Остров сокровищ]] / Р. Л. Стивенсон, анонимный перевод, 1886
* [[Адам Мицкевич (Погодин)|Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество]] / [[Александр Львович Погодин]], 1912
* [[Научные основы поисков нефти (Калицкий)|Научные основы поисков нефти]] / К. П. Калицкий, 1944
* [[Путешествие по Северу России в 1791 году (Челищев)|Путешествие по Северу России в 1791 году]] / П. И. Челищев, 1886
* [[Из истории идей]] : Отзыв / В. И. Вернадский, 1912
* [[Краткий очерк возникновения Белорусской Народной Республики]] / А. Цвикевич, М. Довнар-Запольский, 1918
* [[История (Геродот; Мищенко)|История]] / [[Геродот]], пер. [[Фёдор Герасимович Мищенко|Ф. Г. Мищенко]], 1888
* [[Гомеровы гимны (Вересаев)|Гомеровы гимны]] / пер. [[Викентий Викентьевич Вересаев|В. В. Вересаев]], 1963
* Жизнь и приключения Робинзона Круза. [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/1|Часть 1]], [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/2|Часть 2: Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. Я. И. Трусов, 1775
* [[Дальнейшие приключения Робинзона Крузо (Дефо; Журавская)|Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. З. Н. Журавская, 1935
&lt;noinclude&gt;

== См. также ==
* [[:oldwikisource:Wikisource:{{CURRENTYEAR}}|Новости Викитеки]] в [[:oldwikisource:|мультиязыковом разделе]] (''англ.'')
* [[:meta:Wikimedia News#Wikisources|Новости Викитеки]] на [[:meta:Мете]] (''англ.'')

&lt;!-- ссылка для бота-архиватора, обновить при смене архива:
archive_page = [[Викитека:Форум/Новости/Архив-4]] --&gt;

[[Категория:Викитека:Служебные|{{PAGENAME}}]]&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>cw9dx85jhaiq7xae2zuegwnw2jeqcn6</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194070</id>
      <parentid>5194069</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:58:00Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194070</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2998" sha1="2zcv6uk4ofsxk4df3uh1vu7gzm02bmp" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;{{Новости сайта:Шапка}}&lt;!--Просьба писать после этой линии --&gt;&lt;/noinclude&gt;
* [[Прогулка_(Дмитриева)/ДО|Прогулка]], рассказ / [[Валентина Ионовна Дмитриева]], 1892
* [[Остров сокровищ (Стивенсон; 1886)|Остров сокровищ]] / Р. Л. Стивенсон, анонимный перевод, 1886
* [[Адам Мицкевич (Погодин)|Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество]] / [[Александр Львович Погодин]], 1912
* [[Научные основы поисков нефти (Калицкий)|Научные основы поисков нефти]] / К. П. Калицкий, 1944
* [[Путешествие по Северу России в 1791 году (Челищев)|Путешествие по Северу России в 1791 году]] / П. И. Челищев, 1886
* [[Из истории идей]] : Отзыв / В. И. Вернадский, 1912
* [[Краткий очерк возникновения Белорусской Народной Республики]] / А. Цвикевич, М. Довнар-Запольский, 1918
* [[История (Геродот; Мищенко)|История]] / [[Геродот]], пер. [[Фёдор Герасимович Мищенко|Ф. Г. Мищенко]], 1888
* [[Гомеровы гимны (Вересаев)|Гомеровы гимны]] / пер. [[Викентий Викентьевич Вересаев|В. В. Вересаев]], 1963
* Жизнь и приключения Робинзона Круза. [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/1|Часть 1]], [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/2|Часть 2: Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. Я. И. Трусов, 1775
* [[Дальнейшие приключения Робинзона Крузо (Дефо; Журавская)|Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. З. Н. Журавская, 1935
&lt;noinclude&gt;

== См. также ==
* [[:oldwikisource:Wikisource:{{CURRENTYEAR}}|Новости Викитеки]] в [[:oldwikisource:|мультиязыковом разделе]] (''англ.'')
* [[:meta:Wikimedia News#Wikisources|Новости Викитеки]] на [[:meta:Мете]] (''англ.'')

&lt;!-- ссылка для бота-архиватора, обновить при смене архива:
archive_page = [[Викитека:Форум/Новости/Архив-4]] --&gt;

[[Категория:Викитека:Служебные|{{PAGENAME}}]]&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>2zcv6uk4ofsxk4df3uh1vu7gzm02bmp</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194071</id>
      <parentid>5194070</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:58:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194071</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2998" sha1="bnaxxkjacloem1wst5iwbkglk2585wa" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;{{Новости сайта:Шапка}}&lt;!--Просьба писать после этой линии --&gt;&lt;/noinclude&gt;
* [[Прогулка_(Дмитриева)/ДО|Прогулка]], рассказ / [[Валентина Иововна Дмитриева]], 1892
* [[Остров сокровищ (Стивенсон; 1886)|Остров сокровищ]] / Р. Л. Стивенсон, анонимный перевод, 1886
* [[Адам Мицкевич (Погодин)|Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество]] / [[Александр Львович Погодин]], 1912
* [[Научные основы поисков нефти (Калицкий)|Научные основы поисков нефти]] / К. П. Калицкий, 1944
* [[Путешествие по Северу России в 1791 году (Челищев)|Путешествие по Северу России в 1791 году]] / П. И. Челищев, 1886
* [[Из истории идей]] : Отзыв / В. И. Вернадский, 1912
* [[Краткий очерк возникновения Белорусской Народной Республики]] / А. Цвикевич, М. Довнар-Запольский, 1918
* [[История (Геродот; Мищенко)|История]] / [[Геродот]], пер. [[Фёдор Герасимович Мищенко|Ф. Г. Мищенко]], 1888
* [[Гомеровы гимны (Вересаев)|Гомеровы гимны]] / пер. [[Викентий Викентьевич Вересаев|В. В. Вересаев]], 1963
* Жизнь и приключения Робинзона Круза. [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/1|Часть 1]], [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/2|Часть 2: Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. Я. И. Трусов, 1775
* [[Дальнейшие приключения Робинзона Крузо (Дефо; Журавская)|Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. З. Н. Журавская, 1935
&lt;noinclude&gt;

== См. также ==
* [[:oldwikisource:Wikisource:{{CURRENTYEAR}}|Новости Викитеки]] в [[:oldwikisource:|мультиязыковом разделе]] (''англ.'')
* [[:meta:Wikimedia News#Wikisources|Новости Викитеки]] на [[:meta:Мете]] (''англ.'')

&lt;!-- ссылка для бота-архиватора, обновить при смене архива:
archive_page = [[Викитека:Форум/Новости/Архив-4]] --&gt;

[[Категория:Викитека:Служебные|{{PAGENAME}}]]&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>bnaxxkjacloem1wst5iwbkglk2585wa</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194072</id>
      <parentid>5194071</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T09:54:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>архивация</comment>
      <origin>5194072</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2754" sha1="p00clygvf4nhjsl732vricl038hrl6k" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;{{Новости сайта:Шапка}}&lt;!--Просьба писать после этой линии --&gt;&lt;/noinclude&gt;
* [[Прогулка_(Дмитриева)/ДО|Прогулка]], рассказ / [[Валентина Иововна Дмитриева]], 1892
* [[Остров сокровищ (Стивенсон; 1886)|Остров сокровищ]] / Р. Л. Стивенсон, анонимный перевод, 1886
* [[Адам Мицкевич (Погодин)|Адам Мицкевич. Его жизнь и творчество]] / [[Александр Львович Погодин]], 1912
* [[Научные основы поисков нефти (Калицкий)|Научные основы поисков нефти]] / К. П. Калицкий, 1944
* [[Путешествие по Северу России в 1791 году (Челищев)|Путешествие по Северу России в 1791 году]] / П. И. Челищев, 1886
* [[Из истории идей]] : Отзыв / В. И. Вернадский, 1912
* [[Краткий очерк возникновения Белорусской Народной Республики]] / А. Цвикевич, М. Довнар-Запольский, 1918
* [[История (Геродот; Мищенко)|История]] / [[Геродот]], пер. [[Фёдор Герасимович Мищенко|Ф. Г. Мищенко]], 1888
* [[Гомеровы гимны (Вересаев)|Гомеровы гимны]] / пер. [[Викентий Викентьевич Вересаев|В. В. Вересаев]], 1963
* Жизнь и приключения Робинзона Круза. [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/1|Часть 1]], [[Жизнь и приключения Робинзона Круза, природного англичанина (Дефо; Трусов)/1775 (ДО)/2|Часть 2: Дальнейшие приключения Робинзона Крузо]] / Д. Дефо, пер. Я. И. Трусов, 1775
&lt;noinclude&gt;

== См. также ==
* [[:oldwikisource:Wikisource:{{CURRENTYEAR}}|Новости Викитеки]] в [[:oldwikisource:|мультиязыковом разделе]] (''англ.'')
* [[:meta:Wikimedia News#Wikisources|Новости Викитеки]] на [[:meta:Мете]] (''англ.'')

&lt;!-- ссылка для бота-архиватора, обновить при смене архива:
archive_page = [[Викитека:Форум/Новости/Архив-4]] --&gt;

[[Категория:Викитека:Служебные|{{PAGENAME}}]]&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>p00clygvf4nhjsl732vricl038hrl6k</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Всеобщая история в сорока книгах. Том 2 (Полибий, пер. Мищенко 1895).pdf/5</title>
    <ns>104</ns>
    <id>921807</id>
    <revision>
      <id>5194006</id>
      <parentid>3945956</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:46:22Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194006</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="551" sha1="r6pv39o5xtpym2dr1t68mewlitorwyc" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;KartaBY&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== ШЕСТАЯ КНИГА ===

==== ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРІИ ПОЛИБІЯ. ====


Предисловіе къ изложенію государственнаго устройства Рима (1). Нѣкоторыя свѣдѣнія изъ древнѣйшей исторіи Рима (2). Различныя
формы государственнаго устройства; понятія царства, аристократія,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>r6pv39o5xtpym2dr1t68mewlitorwyc</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194007</id>
      <parentid>5194006</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:51:04Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194007</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="727" sha1="sl8l8s053h1l15eng62pfghjkkskghq" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;KartaBY&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== ШЕСТАЯ КНИГА ===

==== ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРІИ ПОЛИБІЯ. ====


Предисловіе къ изложенію государственнаго устройства Рима (1). Нѣкоторыя свѣдѣнія изъ древнѣйшей исторіи Рима (2). Различныя
формы государственнаго устройства; понятія царства, аристократія, демократiи, переходящихъ в соотвѣтствующия изврашенныя формы: тиранiи, олигархiи, охлократiи (3-4).&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>sl8l8s053h1l15eng62pfghjkkskghq</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194008</id>
      <parentid>5194007</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:06:59Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194008</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="759" sha1="owoj3w3kzit8yeyjutfriugg8d3lxft" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;KartaBY&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


=== ШЕСТАЯ КНИГА ===

==== ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРІИ ПОЛИБІЯ. ====
&lt;center&gt;—————&lt;/center&gt;

Предисловіе къ изложенію государственнаго устройства Рима (1). Нѣкоторыя свѣдѣнія изъ древнѣйшей исторіи Рима (2). Различныя
формы государственнаго устройства; понятія царства, аристократія, демократiи, переходящихъ в соотвѣтствующия изврашенныя формы: тиранiи, олигархiи, охлократiи (3-4).&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>owoj3w3kzit8yeyjutfriugg8d3lxft</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194009</id>
      <parentid>5194008</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:07:39Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194009</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="772" sha1="b2nhriowowibu1kfj7tlulxphhlpf4o" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;KartaBY&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


&lt;center&gt;ШЕСТАЯ КНИГА&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРІИ ПОЛИБІЯ.&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

Предисловіе къ изложенію государственнаго устройства Рима (1). Нѣкоторыя свѣдѣнія изъ древнѣйшей исторіи Рима (2). Различныя
формы государственнаго устройства; понятія царства, аристократія, демократiи, переходящихъ в соотвѣтствующия изврашенныя формы: тиранiи, олигархiи, охлократiи (3-4).&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>b2nhriowowibu1kfj7tlulxphhlpf4o</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194010</id>
      <parentid>5194009</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:08:34Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194010</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="789" sha1="8k8mqpu6iluv66rdk2kw0voqf2ym3q2" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;KartaBY&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;


&lt;center&gt;&lt;big&gt;ШЕСТАЯ КНИГА&lt;/big&gt;&lt;/center&gt;

&lt;center&gt;'''ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРІИ ПОЛИБІЯ.'''&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;————&lt;/center&gt;

Предисловіе къ изложенію государственнаго устройства Рима (1). Нѣкоторыя свѣдѣнія изъ древнѣйшей исторіи Рима (2). Различныя
формы государственнаго устройства; понятія царства, аристократія, демократiи, переходящихъ в соотвѣтствующия изврашенныя формы: тиранiи, олигархiи, охлократiи (3-4).&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>8k8mqpu6iluv66rdk2kw0voqf2ym3q2</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Цветок и терновник (Суханов)/ДО</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1098348</id>
    <revision>
      <id>5194020</id>
      <parentid>5179830</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:51:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <origin>5194020</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2188" sha1="racsvwgeg6wugs1ns93bcih1315uq18" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР                 = Михаил Дмитриевич Суханов
| НАЗВАНИЕ              = Цветок и терновник
| ПОДЗАГОЛОВОК          = 
| ЧАСТЬ                 = 
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ИЗЦИКЛА               = 
| ИЗСБОРНИКА            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 1827
| ЯЗЫКОРИГИНАЛА         = 
| НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА     = 
| ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = 
| ПЕРЕВОДЧИК            = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 
| ИСТОЧНИК              = {{Источник|Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf|{{книга|автор=|часть=|заглавие=Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова|оригинал=|ссылка=|издание=|место=|издательство=|год=1828|том=|страницы=5|страниц=126}}}}
| ВИКИДАННЫЕ            = &lt;!-- id элемента темы --&gt;
| ВИКИПЕДИЯ             = 
| ВИКИЦИТАТНИК          = 
| ВИКИНОВОСТИ           = 
| ВИКИСКЛАД             = 
| ДРУГОЕ                = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ            = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| КАЧЕСТВО              = &lt;!-- оценка по 4-х бальной шкале --&gt;
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ       = 
| ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ        = 
| ЛИЦЕНЗИЯ              = PD-RusEmpire
| СТИЛЬ                 = text
}}

&lt;pages index=&quot;Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf&quot; from=21 to=21 fromsection=&quot;I&quot; tosection=&quot;I&quot; /&gt;

[[Категория:Басни]]
[[Категория:Поэзия 1827 года]]
[[Категория:Михаил Дмитриевич Суханов]]</text>
      <sha1>racsvwgeg6wugs1ns93bcih1315uq18</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194022</id>
      <parentid>5194020</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T22:02:12Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <origin>5194022</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2192" sha1="7yzzqm54t2ld7v0xf7t1y42t3uq6xny" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР                 = Михаил Дмитриевич Суханов
| НАЗВАНИЕ              = Цветокъ и терновникъ
| ПОДЗАГОЛОВОК          = 
| ЧАСТЬ                 = 
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ИЗЦИКЛА               = 
| ИЗСБОРНИКА            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 1828
| ЯЗЫКОРИГИНАЛА         = 
| НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА     = 
| ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = 
| ПЕРЕВОДЧИК            = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 
| ИСТОЧНИК              = {{Источник|Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf|{{книга|автор=|часть=|заглавие=Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова|оригинал=|ссылка=|издание=|место=|издательство=|год=1828|том=|страницы=5|страниц=126}}}}
| ВИКИДАННЫЕ            = &lt;!-- id элемента темы --&gt;
| ВИКИПЕДИЯ             = 
| ВИКИЦИТАТНИК          = 
| ВИКИНОВОСТИ           = 
| ВИКИСКЛАД             = 
| ДРУГОЕ                = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ            = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| КАЧЕСТВО              = &lt;!-- оценка по 4-х бальной шкале --&gt;
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ       = 
| ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ        = 
| ЛИЦЕНЗИЯ              = PD-RusEmpire
| СТИЛЬ                 = text
}}

&lt;pages index=&quot;Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf&quot; from=21 to=21 fromsection=&quot;I&quot; tosection=&quot;I&quot; /&gt;

[[Категория:Басни]]
[[Категория:Поэзия 1828 года]]
[[Категория:Михаил Дмитриевич Суханов]]</text>
      <sha1>7yzzqm54t2ld7v0xf7t1y42t3uq6xny</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Мировой суд (1913).pdf/327</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1103180</id>
    <revision>
      <id>5193958</id>
      <parentid>4427440</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:12:44Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193958</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3642" sha1="6f69copd2n4wqswvhox4u732np77f3t" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |81—82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt; ст.|309}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
срок, назначенный для сего судом, по правилу рассматриваемой статьи все одни и те же — «делу дается дальнейший ход без означенного доказательства», т. е. доказательство, на которое тяжущийся ссылается в подтверждение своего права, устраняется и дело подлежит решению, как будто на это доказательство никто и не ссылался. Но разве что-либо подобное возможно? Разве допустимо наказывать Ивана за вину Петра?

Эти соображения приводят к тому заключению, что составители статьи 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; сказали не то, что хотели сказать. А хотели они сказать следующее: ''если сторона, по требованию которой суд признал нужным проверить какое-либо доказательство, чинит этому препятствие'', то и т. д. Так должно быть понимаемо правило 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., ибо такова цель его. Но тогда, есть ли какая-либо необходимость в издании этого правила, годного только для того, чтобы при применении его буквально лишить тяжущихся прав, самим законом им предоставленных и тем вызывать и нарекания и жалобы и проволочку? Не правильнее было бы постановить правило, чтобы суд, предоставляя которой-либо Из сторон доставить ему средства для производства поверки доказательства, на которое она сослалась, назначал ей определенный срок, с пропуском коего указанное ею доказательство подлежит исключению из числа доказательств?

Несомненно, это было бы правильнее.

Последнее, что должно быть сказано касательно общих правил о доказательствах — это ''об оценке доказательств''. Но об этом говорится в 129 ст., почему и мы должны говорить об этом при рассмотрений этой последней статьи.
{{---|width=10%}}
'''82&lt;sup&gt;2&lt;/sup&gt;. Лица, имеющие основание опасаться, что допрос свидетелей, осмотр на месте, или истребование заключения сведущих людей сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств.''' &lt;small&gt;1889 июл. 9 (6188) X, ст. 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.&lt;/small&gt;

'''82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt;. Просьбы об обеспечении доказательств {{Перенос|допу|скаются}}'''&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>6f69copd2n4wqswvhox4u732np77f3t</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193959</id>
      <parentid>5193958</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:13:12Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193959</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3642" sha1="mt42sk7jnhlpobqky76xnr3x6mf9m2w" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |81—82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt; ст.|309}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
срок, назначенный для сего судом, по правилу рассматриваемой статьи все одни и те же — «делу дается дальнейший ход без означенного доказательства», т. е. доказательство, на которое тяжущийся ссылается в подтверждение своего права, устраняется и дело подлежит решению, как будто на это доказательство никто и не ссылался. Но разве что-либо подобное возможно? Разве допустимо наказывать Ивана за вину Петра?

Эти соображения приводят к тому заключению, что составители статьи 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; сказали не то, что хотели сказать. А хотели они сказать следующее: ''если сторона, по требованию которой суд признал нужным проверить какое-либо доказательство, чинит этому препятствие'', то и т. д. Так должно быть понимаемо правило 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., ибо такова цель его. Но тогда, есть ли какая-либо необходимость в издании этого правила, годного только для того, чтобы при применении его буквально лишить тяжущихся прав, самим законом им предоставленных и тем вызывать и нарекания и жалобы и проволочку? Не правильнее было бы постановить правило, чтобы суд, предоставляя которой-либо из сторон доставить ему средства для производства поверки доказательства, на которое она сослалась, назначал ей определенный срок, с пропуском коего указанное ею доказательство подлежит исключению из числа доказательств?

Несомненно, это было бы правильнее.

Последнее, что должно быть сказано касательно общих правил о доказательствах — это ''об оценке доказательств''. Но об этом говорится в 129 ст., почему и мы должны говорить об этом при рассмотрений этой последней статьи.
{{---|width=10%}}
'''82&lt;sup&gt;2&lt;/sup&gt;. Лица, имеющие основание опасаться, что допрос свидетелей, осмотр на месте, или истребование заключения сведущих людей сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств.''' &lt;small&gt;1889 июл. 9 (6188) X, ст. 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.&lt;/small&gt;

'''82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt;. Просьбы об обеспечении доказательств {{Перенос|допу|скаются}}'''&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>mt42sk7jnhlpobqky76xnr3x6mf9m2w</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193960</id>
      <parentid>5193959</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:13:57Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193960</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3642" sha1="byqkr3zs1bbiyvvntwn55n2ohurr9r0" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |81—82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt; ст.|309}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
срок, назначенный для сего судом, по правилу рассматриваемой статьи все одни и те же — «делу дается дальнейший ход без означенного доказательства», т. е. доказательство, на которое тяжущийся ссылается в подтверждение своего права, устраняется и дело подлежит решению, как будто на это доказательство никто и не ссылался. Но разве что-либо подобное возможно? Разве допустимо наказывать Ивана за вину Петра?

Эти соображения приводят к тому заключению, что составители статьи 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; сказали не то, что хотели сказать. А хотели они сказать следующее: ''если сторона, по требованию которой суд признал нужным проверить какое-либо доказательство, чинит этому препятствие'', то и т. д. Так должно быть понимаемо правило 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., ибо такова цель его. Но тогда, есть ли какая-либо необходимость в издании этого правила, годного только для того, чтобы при применении его буквально лишить тяжущихся прав, самим законом им предоставленных и тем вызывать и нарекания и жалобы и проволочку? Не правильнее было бы постановить правило, чтобы суд, предоставляя которой-либо из сторон доставить ему средства для производства поверки доказательства, на которое она сослалась, назначал ей определенный срок, с пропуском коего указанное ею доказательство подлежит исключению из числа доказательств?

Несомненно, это было бы правильнее.

Последнее, что должно быть сказано касательно общих правил о доказательствах — это ''об оценке доказательств''. Но об этом говорится в 129 ст., почему и мы должны говорить об этом при рассмотрении этой последней статьи.
{{---|width=10%}}
'''82&lt;sup&gt;2&lt;/sup&gt;. Лица, имеющие основание опасаться, что допрос свидетелей, осмотр на месте, или истребование заключения сведущих людей сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств.''' &lt;small&gt;1889 июл. 9 (6188) X, ст. 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.&lt;/small&gt;

'''82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt;. Просьбы об обеспечении доказательств {{Перенос|допу|скаются}}'''&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>byqkr3zs1bbiyvvntwn55n2ohurr9r0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Мировой суд (1913).pdf/330</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1103183</id>
    <revision>
      <id>5193961</id>
      <parentid>4427442</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:15:29Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193961</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4164" sha1="627z0pfoyyqwajw43xwz1t4tbo1ibi4" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|312|82&lt;sup&gt;2&lt;/sup&gt;—82&lt;sup&gt;9&lt;/sup&gt; ст.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|зане|сении}} его показания в протокол, который, по наступлении в том надобности, может заменить самый допрос.

Такая же надобность в установлении известного факта может встретиться и для лица, предусматривающего неизбежность предъявления иска к нему. Например: виноторговцу доставлена партия вина, которое оказалось совершенно испорченным и негодным для продажи. Этот факт необходимо установить немедленно, дабы устранить всякую возможность предположения о том, что вино испортилось уже по получении его, вследствие небрежности самого покупателя. Ясное дело, что для этого последнего чрезвычайно важно доказать, когда к нему будет предъявлен иск о взыскании, стоимости доставленного ему вина и возникнет спор о качестве оного, что оно испорчено не по его вине. Это же возможно сделать, если немедленно будет произведена экспертиза вина и истребовано заключение сведущих людей.

Таким образом, каждая из сторон в будущем или уже начатом процессе может быть заинтересована немедленным установлением подобных фактов, а потому — ''просить об обеспечении доказательств имеют право как истец, так и ответчик''.

{{left sidenote|Подсудность сих дел.}}II. ''Подсудность'' этих дел определяется особыми правилами, устанавливающими местную подсудность. Родовая подсудность здесь не имеет никакого значения: ведению какого бы то ни было суда подлежит иск, как предполагаемый к предъявлению, так и предъявленный уже, — т. е. мировому, общим судебным местам, не исключая и дел, сопряженных с казенным интересом (95 № 9), и даже коммерческим судам (02 № 73), просьбы об обеспечении доказательств должны быть подаваемы подлежащим мировым судьям. Подлежащими мировыми судьями признаются: 1) по делам, по коим иски еще не предъявлены, — те, в участках коих имеют жительство свидетели, подлежащие допросу, или же находятся предметы, подлежащие исследованию; так как в этом отношении в законе не сделано никакого исключения, то в случае необходимости допросить свидетелей, живущих в разных участках, или когда эти свидетели живут в одном участке, но в то же время требуется произвести и местный осмотр предмета, находящегося в другом участке, или же истребовать заключения сведущих людей, проживающих&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>627z0pfoyyqwajw43xwz1t4tbo1ibi4</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Михаил Дмитриевич Суханов</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1111175</id>
    <revision>
      <id>5194023</id>
      <parentid>4580593</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T22:24:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <origin>5194023</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1326" sha1="qjlwl8wuxzkfght2b2mn9u050tw51jm" xml:space="preserve">{{Обавторе
|ФАМИЛИЯ       = Суханов        
|ИМЕНА         = Михаил Дмитриевич
|ВАРИАНТЫИМЁН  = 
|ОПИСАНИЕ      = 
|ДРУГОЕ        = 
|ДАТАРОЖДЕНИЯ  = 
|МЕСТОРОЖДЕНИЯ = 
|ДАТАСМЕРТИ    = 
|МЕСТОСМЕРТИ   = 
|ИЗОБРАЖЕНИЕ   = 
|ВИКИПЕДИЯ     = 
|ВИКИЦИТАТНИК  = 
|ВИКИСКЛАД     = 
|ВИКИВИДЫ      =
|ВИКИНОВОСТИ   =
|ВИКИЛИВРУ     = 
|ЭСБЕ          = 
|Google        = 
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = 
}}

== Басни ==
* Цветок и терновник
** [[Цветок и терновник (Суханов)/ДО|Цветокъ и терновникъ]] — дореформенная орфография, 1828
** [[Цветок и терновник (Суханов)/ВТ|Цветок и терновник]] — современная орфография, 1828


{{Импорт текстов/az.lib.ru/Список неразобранных страниц автора|подкатегория=Михаил Дмитриевич Суханов}}

{{АП|ГОД=1843}}

[[Категория:Михаил Дмитриевич Суханов|Суханов]]
[[Категория:Писатели на русском языке]]</text>
      <sha1>qjlwl8wuxzkfght2b2mn9u050tw51jm</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Валентина Иововна Дмитриева</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1112027</id>
    <revision>
      <id>5194068</id>
      <parentid>5164071</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:47:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <comment>/* Проза */</comment>
      <origin>5194068</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1366" sha1="bjg4qsm3qizbi9oqszfj6wv8bldm3gi" xml:space="preserve">{{Обавторе
|ФАМИЛИЯ       = Дмитриева        
|ИМЕНА         = Валентина Иововна
|ВАРИАНТЫИМЁН  = в замужестве ''Ершова'' 
|ОПИСАНИЕ      = русская писательница, участница революционного движения
|ДРУГОЕ        = 
|МЕСТОРОЖДЕНИЯ =
|МЕСТОСМЕРТИ   = 
|ИЗОБРАЖЕНИЕ   = dmitriewa_w_i.jpg
|ВИКИЛИВРУ     = 
|Google        = 
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ = Дмитриева
}}

== Проза ==
* [[От совести (Дмитриева)|От совести]]. Деревенский случай, опубл. в 1882
* [[В разные стороны (Дмитриева)|В разные стороны]]. Очерк, опубл. в 1883
* [[Прогулка_(Дмитриева)/ДО|Прогулка]], рассказ (1892)

{{Импорт текстов/az.lib.ru/Список неразобранных страниц автора|подкатегория=Валентина Иововна Дмитриева}}

{{АП|ГОД=1948}}

[[Категория:Писатели на русском языке]]
[[Категория:Писатели Российской империи]]
[[Категория:Прозаики]]
[[Категория:Импорт/lib.ru/Авторы]]</text>
      <sha1>bjg4qsm3qizbi9oqszfj6wv8bldm3gi</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Всеобщая история в сорока книгах. Том 1 (Полибий, пер. Мищенко 1890).pdf/21</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1137648</id>
    <revision>
      <id>5193983</id>
      <parentid>4764722</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:12:27Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193983</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3151" sha1="gsgzgywh3v29dbdzrsgwuegt4pgu3ir" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;2&quot; user=&quot;Kalinovka&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;и Полибiй ХVII 

до Р. Х. пораженiе Антигона и Димитрiя въ битвѣ при Йпсѣ во Фригiи противъ союзныхь войскъ Селевка, Лисимаха и Птолемея повело за собою переходъ большей части Эллады въ зависимость оть Кассандра, и въ Аѳинахъ водворилась тиранiя Лахареса, но не надолго: гарнизоны Кассандра смѣнились вскорѣ гарнизонами Димитрiя Полiоркета. Этотъ послѣднiй со смертью Кассандра (298 до Р. Х) утвердился на македонскомъ престолѣ, довѣривши управленiе Елладою сыну своему Антигону Гонатѣ, родоначальнику македонскихъ царей. Рядъ антигонидовъ, начавшiйся Антигономъ 277 г. до Р. Х., закончился Персеемъ, послѣ битвы при Пиднѣ (168 до Р. Х) взятымъ римлянами въ плѣнъ и кончившимъ дни въ Италiи. По отношенiю къ еллинамъ Антигонъ настойчиво прододжалъ систему предшественниковъ: онъ ревниво слѣдилъ за тѣмъ, чтобы еллинскiе города не соединялись въ союзы, въ большинствѣ изъ нихъ посадилъ тирановъ изъ туземцевъ, въ другихъ содержалъ гарнизоны *)&lt;ref&gt;*) „Одни изъ нихь (ахейскiе города) эаняты были гарнизонами Димитр1я и Кассандра, а впослѣдствiи и Антигона Говаты, другiе подпали подъ власть тирановъ; какъ кажется, большинство властителей посажены были еллинамъ Автиговомъ“, Полиб. II 41 10. Срвн.1Х 28.&lt;/ref&gt;. Дальнѣйшия перипетiи македонской гегемонiи вадъ Эалладою тѣсно связаны съ судьбою двухъ
еллинскихь Федерацiй, ахейской и этолiйской, а пока
мы считаемъ нужнымъ остановиться на вопрос о значенiи македонскихъ завоеванiй для еллиновъ.

Какъ видитъ читатель, военное усиленiе Македонии и вторжение ея въ еллинскiй мiръ не принесли съ собою, да и не могли принести ничего положительнаго, созидающаго. Дѣятельность македонскихъ царей и вождей въ Елладѣ была разрушительная: они насильственно&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>gsgzgywh3v29dbdzrsgwuegt4pgu3ir</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193984</id>
      <parentid>5193983</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T19:21:19Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193984</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3148" sha1="phuubi43swth3epu5t5vwfv20cytjil" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;2&quot; user=&quot;Kalinovka&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;и Полибiй ХVII 

до Р. Х. пораженiе Антигона и Димитрiя въ битвѣ при Йпсѣ во Фригiи противъ союзныхь войскъ Селевка, Лисимаха и Птолемея повело за собою переходъ большей части Эллады въ зависимость оть Кассандра, и въ Аѳинахъ водворилась тиранiя Лахареса, но не надолго: гарнизоны Кассандра смѣнились вскорѣ гарнизонами Димитрiя Полiоркета. Этотъ послѣднiй со смертью Кассандра (298 до Р. Х) утвердился на македонскомъ престолѣ, довѣривши управленiе Елладою сыну своему Антигону Гонатѣ, родоначальнику македонскихъ царей. Рядъ антигонидовъ, начавшiйся Антигономъ 277 г. до Р. Х., закончился Персеемъ, послѣ битвы при Пиднѣ (168 до Р. Х) взятымъ римлянами въ плѣнъ и кончившимъ дни въ Италiи. По отношенiю къ еллинамъ Антигонъ настойчиво прододжалъ систему предшественниковъ: онъ ревниво слѣдилъ за тѣмъ, чтобы еллинскiе города не соединялись въ союзы, въ большинствѣ изъ нихъ посадилъ тирановъ изъ туземцевъ, въ другихъ содержалъ гарнизоны *)&lt;ref&gt;*) „Одни изъ нихь (ахейскiе города) заняты были гарнизонами Димитрiя и Кассандра, а впослѣдствiи и Антигона Гонаты, другiе подпали подъ власть тирановъ; какъ кажется, большинство властителей посажены были еллинамъ Антигономъ“, Полиб. II 41 10. Срвн.IX 28.&lt;/ref&gt;. Дальнѣйшiя перипетiи македонской гегемонiи надъ Елладою тѣсно связаны съ судьбою двухъ
еллинскихъ Федерацiй, ахейской и этолiйской, а пока мы считаемъ нужнымъ остановиться на вопросѣ о значенiи македонскихъ завоеванiй для еллиновъ.

Какъ видитъ читатель, военное усиленiе Македонии и вторженiе ея въ еллинскiй мiръ не принесли съ собою, да и не могли принести ничего положительнаго, созидающаго. Дѣятельность македонскихъ царей и вождей въ Елладѣ была разрушительная; они насильственно&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>phuubi43swth3epu5t5vwfv20cytjil</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Всеобщая история в сорока книгах. Том 1 (Полибий, пер. Мищенко 1890).pdf/22</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1138485</id>
    <revision>
      <id>5194000</id>
      <parentid>4767543</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:22:58Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194000</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3232" sha1="hutdoget5nzw7iiahtu4t68bcp3v8kj" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Kalinovka&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;small&gt;ХVIII ФЕДЕРАТИВНАЯ ЕЛЛАДА
&lt;/small&gt;
обращали творческiя силы нацiи на достиженiе своихъ завоевательныхъ цѣлей, истощали населенiе собственной Еллады контрибуцiями и вербовкою воиновъ, пытались вводить выгодныя дая нихъ измѣненiя въ политическiй строй городовъ, въ замѣнѣ стараго не давая прочной цѣлесообразной системы центральнаго управления, которая по крайней мѣрѣ обезпечавала бы миръ въ междуеллянскихь
отношенiяхъ и мирное существованiе внутри республикъ.

Какова бы ни была степень родства между еллинами и македонянами, во всякомъ случаѣ македонская нацiя съ царями своими во главѣ, не исключая Филииппа и Александра, предетавляла собою въ IV в. до Р. Х. и позже этнографическiй и политическiй типъ низший сравнительно съ болѣе развитыми частями собственныхь еллиновъ. Безспорно македоняне, особенно цари и дворъ ихъ, старательно усвоивали себЪ лоскъ еллинской образованности, нравы, азыкъ ихъ, нѣкоторыя учрежденiя; безспорно они создали сильную военную организацию, способную противостоять раздробленнымъ силамъ вллиновъ и смѣшаннымъ, ослабленнымъ деспотизмомь армiямъ персидскихъ царей; по по своимъ привычкамь, стремленiямъ и задачамъ, по способности къ дЪятельной гражданской и умственной жизни македоняне никогда не поднимались на уровень просвѣщеннѣйшихъ республикъ Еллады. Вотъ почему даже во время Полибiя, когда сближен!е македонянъ съ еллинами сдѣлало большие успѣхи, еллины не переставали сознавать нащональную отдёльность оть македонянъ. Если въ словахъ Демосөена, что Филиппъ не быль ни еллиномъ, ни даже родственнымъ съ еллинами, что онъ принадлежалъ къ тёмъ варварамъ, которые не могутъ быть и добрыми рабами *) &lt;ref&gt;*) Рhillip III 32. Olynth. III 16. 24, De fals. legat, 305. 808,&lt;/ref&gt;, если въ этихъ словахъ и было&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>hutdoget5nzw7iiahtu4t68bcp3v8kj</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194001</id>
      <parentid>5194000</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:23:21Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5194001</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3233" sha1="0gdwiii0ll947eoa0mrritvwjnb4fve" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Kalinovka&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class=&quot;indent&quot;&gt;
{{sidenotes begin}}&lt;/noinclude&gt;&lt;small&gt;ХVIII ФЕДЕРАТИВНАЯ ЕЛЛАДА
&lt;/small&gt;

обращали творческiя силы нацiи на достиженiе своихъ завоевательныхъ цѣлей, истощали населенiе собственной Еллады контрибуцiями и вербовкою воиновъ, пытались вводить выгодныя дая нихъ измѣненiя въ политическiй строй городовъ, въ замѣнѣ стараго не давая прочной цѣлесообразной системы центральнаго управления, которая по крайней мѣрѣ обезпечавала бы миръ въ междуеллянскихь
отношенiяхъ и мирное существованiе внутри республикъ.

Какова бы ни была степень родства между еллинами и македонянами, во всякомъ случаѣ македонская нацiя съ царями своими во главѣ, не исключая Филииппа и Александра, предетавляла собою въ IV в. до Р. Х. и позже этнографическiй и политическiй типъ низший сравнительно съ болѣе развитыми частями собственныхь еллиновъ. Безспорно македоняне, особенно цари и дворъ ихъ, старательно усвоивали себЪ лоскъ еллинской образованности, нравы, азыкъ ихъ, нѣкоторыя учрежденiя; безспорно они создали сильную военную организацию, способную противостоять раздробленнымъ силамъ вллиновъ и смѣшаннымъ, ослабленнымъ деспотизмомь армiямъ персидскихъ царей; по по своимъ привычкамь, стремленiямъ и задачамъ, по способности къ дЪятельной гражданской и умственной жизни македоняне никогда не поднимались на уровень просвѣщеннѣйшихъ республикъ Еллады. Вотъ почему даже во время Полибiя, когда сближен!е македонянъ съ еллинами сдѣлало большие успѣхи, еллины не переставали сознавать нащональную отдёльность оть македонянъ. Если въ словахъ Демосөена, что Филиппъ не быль ни еллиномъ, ни даже родственнымъ съ еллинами, что онъ принадлежалъ къ тёмъ варварамъ, которые не могутъ быть и добрыми рабами *) &lt;ref&gt;*) Рhillip III 32. Olynth. III 16. 24, De fals. legat, 305. 808,&lt;/ref&gt;, если въ этихъ словахъ и было&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;
{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>0gdwiii0ll947eoa0mrritvwjnb4fve</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/104</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158986</id>
    <revision>
      <id>5193923</id>
      <parentid>5096829</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:40:50Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193923</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2993" sha1="ssp0ksk6sp3kmctgkpwf3bp8yn2vlru" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 367—368.|77}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
полагать, смотрит на это и сенат, по крайней мере, в некоторых своих решениях, он не признавал поводом к отмене решения, когда суд, вместо выдачи тяжущемуся свидетельства на представление к делу другого производства или акта из другого производства, на которые указывал тяжущийся и просил приобщить их к делу, сам прилагал их к нему, так как результат получается один и тот же (70 № 1831; 77 № 256).
{{---|width=10%}}
'''368. Когда, по выслушании сторон, суд найдет, что по некоторым из приведенных ими обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств, то объявляет об этом тяжущимся и назначает срок для разъяснения вышеозначенных обстоятельств.'''

&lt;center&gt;&lt;small&gt;Там же, ст. 368.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

По новому проекту уст. гр. суд. эту статью предположено заменить двумя следующими:

'''207. Когда суд найдет, что по некоторым из приведенных сторонами обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств или представлены доказательства недостаточные, то ОБЯЗАН объявить об этом тяжущимся с назначением срока для представления надлежащих доказательств.'''

'''208. В случае, указанном в предшедшей (207) статье, суд может потребовать представления тяжущимися документов, на которые они указывали в своих объяснениях, хотя бы на эти документы и не было сделано прямой ссылки.'''

{{rs|Цель закона.}}I. Остановимся прежде всего на вопросе, — чем вызывается необходимость предполагаемого изменения правила 368 ст.? Обсуждая содержащееся в ней правило, государственный совет рассуждал: «очень часто тяжущиеся не обращают должного {{Перенос|внима|ния}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>ssp0ksk6sp3kmctgkpwf3bp8yn2vlru</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193950</id>
      <parentid>5193923</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:00:26Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193950</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2981" sha1="8xe8yr9xa9tsydq4yyy1xtqb2kiwuuq" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 367—368.|77}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
полагать, смотрит на это и сенат, по крайней мере, в некоторых своих решениях, он не признавал поводом к отмене решения, когда суд, вместо выдачи тяжущемуся свидетельства на представление к делу другого производства или акта из другого производства, на которые указывал тяжущийся и просил приобщить их к делу, сам прилагал их к нему, так как результат получается один и тот же (70 № 1831; 77 № 256).
{{---|width=10%}}
'''368. Когда, по выслушании сторон, суд найдет, что по некоторым из приведенных ими обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств, то объявляет об этом тяжущимся и назначает срок для разъяснения вышеозначенных обстоятельств.'''

&lt;center&gt;&lt;small&gt;Там же, ст. 368.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

По новому проекту уст. гр. суд. эту статью предположено заменить двумя следующими:

207. Когда суд найдет, что по некоторым из приведенных сторонами обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств или представлены доказательства недостаточные, то ОБЯЗАН объявить об этом тяжущимся с назначением срока для представления надлежащих доказательств.

208. В случае, указанном в предшедшей (207) статье, суд может потребовать представления тяжущимися документов, на которые они указывали в своих объяснениях, хотя бы на эти документы и не было сделано прямой ссылки.

{{rs|Цель закона.}}I. Остановимся прежде всего на вопросе, — чем вызывается необходимость предполагаемого изменения правила 368 ст.? Обсуждая содержащееся в ней правило, государственный совет рассуждал: «очень часто тяжущиеся не обращают должного {{Перенос|внима|ния}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>8xe8yr9xa9tsydq4yyy1xtqb2kiwuuq</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193951</id>
      <parentid>5193950</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:01:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193951</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2997" sha1="mkg7qqs8dkr04zcya9gpex78ytp0tdo" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 367—368.|77}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
полагать, смотрит на это и сенат, по крайней мере, в некоторых своих решениях, он не признавал поводом к отмене решения, когда суд, вместо выдачи тяжущемуся свидетельства на представление к делу другого производства или акта из другого производства, на которые указывал тяжущийся и просил приобщить их к делу, сам прилагал их к нему, так как результат получается один и тот же (70 № 1831; 77 № 256).
{{---|width=10%}}
'''368. Когда, по выслушании сторон, суд найдет, что по некоторым из приведенных ими обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств, то объявляет об этом тяжущимся и назначает срок для разъяснения вышеозначенных обстоятельств.'''

&lt;center&gt;&lt;small&gt;Там же, ст. 368.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

По новому проекту уст. гр. суд. эту статью предположено заменить двумя следующими:

207.{{nnbsp}}Когда суд найдет, что по некоторым из приведенных сторонами обстоятельств, существенных для разрешения дела, не представлено доказательств или представлены доказательства недостаточные, то ОБЯЗАН объявить об этом тяжущимся с назначением срока для представления надлежащих доказательств.

208.{{nnbsp}}В случае, указанном в предшедшей (207) статье, суд может потребовать представления тяжущимися документов, на которые они указывали в своих объяснениях, хотя бы на эти документы и не было сделано прямой ссылки.

{{rs|Цель закона.}}I. Остановимся прежде всего на вопросе, — чем вызывается необходимость предполагаемого изменения правила 368 ст.? Обсуждая содержащееся в ней правило, государственный совет рассуждал: «очень часто тяжущиеся не обращают должного {{Перенос|внима|ния}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>mkg7qqs8dkr04zcya9gpex78ytp0tdo</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/105</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158987</id>
    <revision>
      <id>5193924</id>
      <parentid>5096830</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:43:22Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193924</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4252" sha1="dd9bf49md1fbojnzepd51qq7ib3c3fe" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|78|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|внима|ния}} на существенные обстоятельства дела, от которых зависит его разрешение, а стараются доказать обстоятельства посторонние, вовсе не касающиеся спорного вопроса. Нередко случается, что дело, пройдя чрез все судебные инстанции, рассматривается уже в правительствующем сенате, а между тем оказывается, что его разрешить невозможно, потому что ''существенные обстоятельства остались неразъясненными''. В таких случаях, единственный исход заключается в возвращении дела в первую инстанцию. Очевидно, что подобный порядок, влекущий за собою излишнюю трату денег и времени, весьма неудобен».

«Для устранения его постановлена статья 368-я. Правило это, вызванное практикою, нельзя считать нарушением состязательного начала, так как суд не указывает тяжущимся на доказательства и не собирает сам доказательств, а ''только определяет обстоятельства'', по которым должны быть представлены самими тяжущимися те доказательства, которые у них имеются» (мотив под 368 ст.).

Отсюда следует, что по правилу 368 ст., когда какое-либо существенное для дела обстоятельство остается настолько невыясненным, что невозможно постановить правильного решения, суд ''обязан'' указать на это тяжущимся и назначить для разъяснения оказавшейся неясности срок.

{{ls|Это правило не противоречит принципу состязательного начала.}}II. И нельзя не согласиться с тем, что это правило ни в чем не противоречит принципу состязательного начала н но составляет исключения из правила, выраженного в 367 ст. Действительно: по правилу последней, суд не имеет права сам собирать ''доказательств'' и должен основывать свои решения на тех только данных, которые представлены сторонами. Но вопрос о том, представлены ли тяжущимися доказательства в подтверждение или опровержение спорного обстоятельства, представляющегося вполне ясным, и вопрос о том, — ясно ли такое-то ''обстоятельство'', имеющее решающее значение для дела, — две вещи совершенно различные. Бывают случаи, как совершенно правильно замечает госуд. совет, что стороны ходят вокруг, да около главнейшего обстоятельства и представляют доказательства побочным, вытекающим из главного, а это главное не только не доказывают, но и не выясняют, тогда как при выяснении его может и не оказаться никакой надобности в&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>dd9bf49md1fbojnzepd51qq7ib3c3fe</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193925</id>
      <parentid>5193924</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:43:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193925</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4252" sha1="fioyyvdtwa15bx49s8lv28phks6t2p6" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|78|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|внима|ния}} на существенные обстоятельства дела, от которых зависит его разрешение, а стараются доказать обстоятельства посторонние, вовсе не касающиеся спорного вопроса. Нередко случается, что дело, пройдя чрез все судебные инстанции, рассматривается уже в правительствующем сенате, а между тем оказывается, что его разрешить невозможно, потому что ''существенные обстоятельства остались неразъясненными''. В таких случаях, единственный исход заключается в возвращении дела в первую инстанцию. Очевидно, что подобный порядок, влекущий за собою излишнюю трату денег и времени, весьма неудобен».

«Для устранения его постановлена статья 368-я. Правило это, вызванное практикою, нельзя считать нарушением состязательного начала, так как суд не указывает тяжущимся на доказательства и не собирает сам доказательств, а ''только определяет обстоятельства'', по которым должны быть представлены самими тяжущимися те доказательства, которые у них имеются» (мотив под 368 ст.).

Отсюда следует, что по правилу 368 ст., когда какое-либо существенное для дела обстоятельство остается настолько невыясненным, что невозможно постановить правильного решения, суд ''обязан'' указать на это тяжущимся и назначить для разъяснения оказавшейся неясности срок.

{{ls|Это правило не противоречит принципу состязательного начала.}}II. И нельзя не согласиться с тем, что это правило ни в чем не противоречит принципу состязательного начала и не составляет исключения из правила, выраженного в 367 ст. Действительно: по правилу последней, суд не имеет права сам собирать ''доказательств'' и должен основывать свои решения на тех только данных, которые представлены сторонами. Но вопрос о том, представлены ли тяжущимися доказательства в подтверждение или опровержение спорного обстоятельства, представляющегося вполне ясным, и вопрос о том, — ясно ли такое-то ''обстоятельство'', имеющее решающее значение для дела, — две вещи совершенно различные. Бывают случаи, как совершенно правильно замечает госуд. совет, что стороны ходят вокруг, да около главнейшего обстоятельства и представляют доказательства побочным, вытекающим из главного, а это главное не только не доказывают, но и не выясняют, тогда как при выяснении его может и не оказаться никакой надобности в&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>fioyyvdtwa15bx49s8lv28phks6t2p6</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/106</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158988</id>
    <revision>
      <id>5193927</id>
      <parentid>5096831</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:46:48Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193927</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4171" sha1="7u3kqtvan1yhyu582nts8ktjq6ldvh9" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|79}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
представлении каких-либо доказательств, так как дело может представиться настолько ясным, что, для правильного разъяснения его, не представится никаких затруднений. Поясним это примерами:

а){{nnbsp}}брат обвинял брата в самовольном завладении всем наследственным имением; ответчик, не опровергая того, что все имение находится у него, оправдывал себя тем, что отец их передал ему все имение одному, и он один владеет этим имением более 10 лет, в подтверждение чего сослался на свидетелей, по допросе коих просил отказать в иске за пропуском давности. Свидетели удостоверили то, что лет пятнадцать тому назад отец тяжущихся передал сыну-ответчику это имение в управление, но потом долго жил при нем, и потом уже ответчик стал владеть один на праве полного хозяина, а истец никогда и не приезжал сюда. Для постановления решения по этому спору оказалось необходимым, для определения момента начала самостоятельного владения ответчика, определить время смерти отца, и разъяснение этого обстоятельства суд предоставил сторонам, и что же оказалось? — отец и по настоящее время жив и никакого наследства для спорящих еще не открывалось!

б){{nnbsp}}иск был о снятии запрещения, наложенного по претензии ответчиков на имение отца истцов, который до приобретения того имения, но после наложения общего запрещения на всякое его имущество, был признан несостоятельным должником неосторожным; а как, по 702 ст. т. X ч. 2 изд. 1876 г., имение несостоятельного неосторожного поступает к его наследникам без всякого ограничения, то потому существование этих запрещений не имеет никакого значения. Окружной суд отказал в иске (при неявке ответчиков) на том основании, что правила 100а— 1034 ст. т. X ч. 2 (по изд. 676—707) п.п. 1 и 29-м {{sc|Высочайше}} утвержденных 1 июля 1868 г. правил о порядке производства дел о несостоятельности отменены и заменены соответствующими правилами устава торгового, а в том числе 1950 ст., по которой все имущество должника, приобретенное им после объявления его несостоятельным, составляет предмет конкурсного производства. Судебная палата утвердила это решение. Между же тем разрешение этого спора всецело зависело от того, — когда умер отец истцов, — до введения в крае уставов 1864 г., заменивших {{Перенос|со|бою}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>7u3kqtvan1yhyu582nts8ktjq6ldvh9</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193928</id>
      <parentid>5193927</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:47:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193928</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4169" sha1="8gnqyhx1wz613nzdks1d0b4a48afyrs" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|79}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
представлении каких-либо доказательств, так как дело может представиться настолько ясным, что, для правильного разъяснения его, не представится никаких затруднений. Поясним это примерами:

а){{nnbsp}}брат обвинял брата в самовольном завладении всем наследственным имением; ответчик, не опровергая того, что все имение находится у него, оправдывал себя тем, что отец их передал ему все имение одному, и он один владеет этим имением более 10 лет, в подтверждение чего сослался на свидетелей, по допросе коих просил отказать в иске за пропуском давности. Свидетели удостоверили то, что лет пятнадцать тому назад отец тяжущихся передал сыну-ответчику это имение в управление, но потом долго жил при нем, и потом уже ответчик стал владеть один на праве полного хозяина, а истец никогда и не приезжал сюда. Для постановления решения по этому спору оказалось необходимым, для определения момента начала самостоятельного владения ответчика, определить время смерти отца, и разъяснение этого обстоятельства суд предоставил сторонам, и что же оказалось? — отец и по настоящее время жив и никакого наследства для спорящих еще не открывалось!

б){{nnbsp}}иск был о снятии запрещения, наложенного по претензии ответчиков на имение отца истцов, который до приобретения того имения, но после наложения общего запрещения на всякое его имущество, был признан несостоятельным должником неосторожным; а как, по 702 ст. т. X ч. 2 изд. 1876 г., имение несостоятельного неосторожного поступает к его наследникам без всякого ограничения, то потому существование этих запрещений не имеет никакого значения. Окружной суд отказал в иске (при неявке ответчиков) на том основании, что правила 1005—1034 ст. т. X ч. 2 (по изд. 676—707) п.п. 1 и 29-м {{sc|Высочайше}} утвержденных 1 июля 1868 г. правил о порядке производства дел о несостоятельности отменены и заменены соответствующими правилами устава торгового, а в том числе 1950 ст., по которой все имущество должника, приобретенное им после объявления его несостоятельным, составляет предмет конкурсного производства. Судебная палата утвердила это решение. Между же тем разрешение этого спора всецело зависело от того, — когда умер отец истцов, — до введения в крае уставов 1864 г., заменивших {{Перенос|со|бою}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>8gnqyhx1wz613nzdks1d0b4a48afyrs</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/107</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158989</id>
    <revision>
      <id>5193929</id>
      <parentid>5096832</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:50:09Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193929</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3882" sha1="ixxypqnorcrysgds3u1olz32fc2sa2y" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|80|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|со|бою}} прежние законы о торговой несостоятельности, или после, ибо: если он умер после, то, очевидно, наследники не имеют права на оставшееся после него имущество в силу новых правил о несостоятельности; если же прежде, то на них должно распространяться правило т. X ч. 2; таким образом в деле оказалось весьма существенное обстоятельство, без выяснения которого не могло быть постановлено правильного решения, и сенат кассировал решение палаты за нарушение 368 ст. (85 № 62).

III. Но весьма нередко бывает и то, что стороны вполне выясняют то обстоятельство, которое является существенным в деле, но доказательств в подтверждение действительности бытия или небытия его не представляют, как например:

в){{nnbsp}}истец обвинял ответчика в нарушении договора, которого не представил к делу, и потом обвинял суд в том, что он, не предоставив ему срока представить этот документ, отказал в иске (68 № 259);

г){{nnbsp}}ответчик доказывал, что во время выдачи представленного истцом акта он был несовершеннолетним, и в подтверждение этого представил свой паспорт, который не признан судом достоверным доказательством, а потом обвинял суд в том, что он не предоставил ему права представить другие доказательства, если находил иск недоказанным представленным паспортом (70 № 64);

д){{nnbsp}}съезд отказал в иске по бездоказательности, так как истец в подтверждение его хотя и сослался на свидетелей, но не поименовал их; и сенат признал правильным то, что съезд не применил 368 ст., ибо назвать свидетелей была обязанность истца, желавшего доказать свой иск (67 № 171; 81 № 172).

е){{nnbsp}}съезд, признал за истцом право на убытки, но не имея в виду доказательств размера убытков, отложил дело, предоставив истцу право представить к назначенному сроку имеющиеся у него доказательства; сенат отменил это решение за нарушение 368 ст., которая не дает права суду требовать доказательств в подтверждение таких обстоятельств, которые тяжущийся знал и обязан был подтвердить надлежащими доказательствами сам (68 № 760).

В этих и во всех подобных им случаях {{Перенос|правительствую|щий}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>ixxypqnorcrysgds3u1olz32fc2sa2y</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193930</id>
      <parentid>5193929</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:50:30Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193930</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3882" sha1="7b5kxdpkwndscufi8y5mt0ls9eqxj7c" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|80|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|со|бою}} прежние законы о торговой несостоятельности, или после, ибо: если он умер после, то, очевидно, наследники не имеют права на оставшееся после него имущество в силу новых правил о несостоятельности; если же прежде, то на них должно распространяться правило т. X ч. 2; таким образом в деле оказалось весьма существенное обстоятельство, без выяснения которого не могло быть постановлено правильного решения, и сенат кассировал решение палаты за нарушение 368 ст. (85 № 62).

III. Но весьма нередко бывает и то, что стороны вполне выясняют то обстоятельство, которое является существенным в деле, но доказательств в подтверждение действительности бытия или небытия его не представляют, как например:

в){{nnbsp}}истец обвинял ответчика в нарушении договора, которого не представил к делу, и потом обвинял суд в том, что он, не предоставив ему срока представить этот документ, отказал в иске (68 № 259);

г){{nnbsp}}ответчик доказывал, что во время выдачи представленного истцом акта он был несовершеннолетним, и в подтверждение этого представил свой паспорт, который не признан судом достоверным доказательством, а потом обвинял суд в том, что он не предоставил ему права представить другие доказательства, если находил иск недоказанным представленным паспортом (70 № 64);

д){{nnbsp}}съезд отказал в иске по бездоказательности, так как истец в подтверждение его хотя и сослался на свидетелей, но не поименовал их; и сенат признал правильным то, что съезд не применил 368 ст., ибо назвать свидетелей была обязанность истца, желавшего доказать свой иск (67 № 171; 81 № 172);

е){{nnbsp}}съезд, признал за истцом право на убытки, но не имея в виду доказательств размера убытков, отложил дело, предоставив истцу право представить к назначенному сроку имеющиеся у него доказательства; сенат отменил это решение за нарушение 368 ст., которая не дает права суду требовать доказательств в подтверждение таких обстоятельств, которые тяжущийся знал и обязан был подтвердить надлежащими доказательствами сам (68 № 760).

В этих и во всех подобных им случаях {{Перенос|правительствую|щий}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>7b5kxdpkwndscufi8y5mt0ls9eqxj7c</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/108</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158990</id>
    <revision>
      <id>5193931</id>
      <parentid>5096833</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:52:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193931</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4305" sha1="gz16ajcmlnkmgfsb18gsh9n4wjrr88r" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|81}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|правительствую|щий}} сенат не признает за тяжущимся право обвинять суд в непредоставлении ему возможности доказать то, чего сам он не желает или не умеет доказывать. Оправдывая в этих случаях суд, сенат исходит из того начала, что правила состязательного процесса не дают суду права вмешиваться в автономию сторон: каждый, кто обращается к содействию суда и указывает на какой-либо факт или какое-либо обстоятельство, не представляющееся вполне достоверным или несомненным, должен сам озаботиться о том, чтобы суд мог убедиться в справедливости его указания; коль же скоро он не делает этого — его вина, и суд нельзя обвинять в том, что он не стал на сторону тяжущегося, не берегущего своих интересов. Такому выводу не мало содействует то, что правило 368 ст. действующего устава редактировано в форме недостаточно императивной, хотя смысл ее не лишен значения правила императивного: — «когда суд найдет, что по некоторым из приведенных обстоятельств не представлено доказательств, ''то объявляет'' об этом тяжущимся». Значит, — какое бы обстоятельство ни являлось существенным для дела, — ясно ли оно стороне или неясно, — раз в подтверждение его не представлено доказательств, суд должен объявить об этом тяжущимся. Но в этой статье нет слова «должен» — и сенат не считает суды обязанными объявлять тяжущимся о недостаточности представленных ими доказательств, постоянно повторяя: «ст. 368 ''дает суду'' право объявлять тяжущимся о недоказанности какого-либо существенного обстоятельства, ''но не возлагает на него обязанности''» (67 № 171; 68 №№ 108, 259; 75 № 1022; 81 № 172; 82 № 163; 88 № 88; 93 № 21; 04 № 48 и др.). Исходя из такого основного начала, сенат не признавал нарушения 368 ст. и там, где оно действительно было. Так в одном решении его не признано нарушением обвинение палатой конкурса, как представителя кредиторов несостоятельного должника, в тон, что он не представил доказательств в подтверждение того, что в конкурсе участвуют и те кредиторы, в пользу коих был наложен арест на имущество должника, которое конкурс отыскивал из владения лица, коему оно было передано, не смотря на существование ареста (80 № 34). Нам кажется, что это обстоятельство именно такого рода, которое следовало бы разъяснить прежде, чем постановить решение, ибо: если конкурс в&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>gz16ajcmlnkmgfsb18gsh9n4wjrr88r</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193932</id>
      <parentid>5193931</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:52:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193932</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4302" sha1="skkrqsv68z70vlljccgwejjsdswtfws" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|81}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|правительствую|щий}} сенат не признает за тяжущимся право обвинять суд в непредоставлении ему возможности доказать то, чего сам он не желает или не умеет доказывать. Оправдывая в этих случаях суд, сенат исходит из того начала, что правила состязательного процесса не дают суду права вмешиваться в автономию сторон: каждый, кто обращается к содействию суда и указывает на какой-либо факт или какое-либо обстоятельство, не представляющееся вполне достоверным или несомненным, должен сам озаботиться о том, чтобы суд мог убедиться в справедливости его указания; коль же скоро он не делает этого — его вина, и суд нельзя обвинять в том, что он не стал на сторону тяжущегося, не берегущего своих интересов. Такому выводу не мало содействует то, что правило 368 ст. действующего устава редактировано в форме недостаточно императивной, хотя смысл ее не лишен значения правила императивного: — «когда суд найдет, что по некоторым из приведенных обстоятельств не представлено доказательств, ''то объявляет'' об этом тяжущимся». Значит, — какое бы обстоятельство ни являлось существенным для дела, — ясно ли оно стороне или неясно, — раз в подтверждение его не представлено доказательств, суд должен объявить об этом тяжущимся. Но в этой статье нет слова «должен» — и сенат не считает суды обязанными объявлять тяжущимся о недостаточности представленных ими доказательств, постоянно повторяя: «ст. 368 ''дает суду'' право объявлять тяжущимся о недоказанности какого-либо существенного обстоятельства, ''но не возлагает на него обязанности''» (67 № 171; 68 №№ 108, 259; 75 № 1022; 81 № 172; 82 № 163; 88 № 88; 93 № 21; 04 № 48 и др.). Исходя из такого основного начала, сенат не признавал нарушения 368 ст. и там, где оно действительно было. Так в одном решении его не признано нарушением обвинение палатой конкурса, как представителя кредиторов несостоятельного должника, в тон, что он не представил доказательств в подтверждение того, что в конкурсе участвуют и те кредиторы, в пользу коих был наложен арест на имущество должника, которое конкурс отыскивал из владения лица, коему оно было передано, не смотря на существование ареста (80 № 34). Нам кажется, что это обстоятельство именно такого рода, которое следовало бы разъяснить прежде, чем постановить решение, ибо: если конкурс&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>skkrqsv68z70vlljccgwejjsdswtfws</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193933</id>
      <parentid>5193932</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:53:20Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193933</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4302" sha1="ierd0c1ndevv8b3gaaza058425wphjh" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|81}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|правительствую|щий}} сенат не признает за тяжущимся право обвинять суд в непредоставлении ему возможности доказать то, чего сам он не желает или не умеет доказывать. Оправдывая в этих случаях суд, сенат исходит из того начала, что правила состязательного процесса не дают суду права вмешиваться в автономию сторон: каждый, кто обращается к содействию суда и указывает на какой-либо факт или какое-либо обстоятельство, не представляющееся вполне достоверным или несомненным, должен сам озаботиться о том, чтобы суд мог убедиться в справедливости его указания; коль же скоро он не делает этого — его вина, и суд нельзя обвинять в том, что он не стал на сторону тяжущегося, не берегущего своих интересов. Такому выводу не мало содействует то, что правило 368 ст. действующего устава редактировано в форме недостаточно императивной, хотя смысл ее не лишен значения правила императивного: — «когда суд найдет, что по некоторым из приведенных обстоятельств не представлено доказательств, ''то объявляет'' об этом тяжущимся». Значит, — какое бы обстоятельство ни являлось существенным для дела, — ясно ли оно стороне или неясно, — раз в подтверждение его не представлено доказательств, суд должен объявить об этом тяжущимся. Но в этой статье нет слова «должен» — и сенат не считает суды обязанными объявлять тяжущимся о недостаточности представленных ими доказательств, постоянно повторяя: «ст. 368 ''дает суду право'' объявлять тяжущимся о недоказанности какого-либо существенного обстоятельства, ''но не возлагает на него обязанности''» (67 № 171; 68 №№ 108, 259; 75 № 1022; 81 № 172; 82 № 163; 88 № 88; 93 № 21; 04 № 48 и др.). Исходя из такого основного начала, сенат не признавал нарушения 368 ст. и там, где оно действительно было. Так в одном решении его не признано нарушением обвинение палатой конкурса, как представителя кредиторов несостоятельного должника, в тон, что он не представил доказательств в подтверждение того, что в конкурсе участвуют и те кредиторы, в пользу коих был наложен арест на имущество должника, которое конкурс отыскивал из владения лица, коему оно было передано, не смотря на существование ареста (80 № 34). Нам кажется, что это обстоятельство именно такого рода, которое следовало бы разъяснить прежде, чем постановить решение, ибо: если конкурс&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>ierd0c1ndevv8b3gaaza058425wphjh</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/109</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158991</id>
    <revision>
      <id>5193934</id>
      <parentid>5096834</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:56:36Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193934</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4322" sha1="oog2gout9a0jcgdy8x82ui2lragt8ba" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|82|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
является представителем всех кредиторов, то следует предполагать. что и тех, которые обеспечили свои претензии на имуществе должника, а потому представлять доказательства и этому, пока никто не возбуждает сомнения, конкурсу едва ли было нужно, тем более, что вопрос о том, участвуют ли в конкурсе кредиторы, наложившие арест на спорное имущество, возбудила сама палата, а не стороны (ср. V объясн.).

{{ls|Право или обязанность суда применять 368 ст.}}IV. Так, в значительном большинстве случаев, сенат смотрел на правило разбираемой статьи, пока Анненков в II г. томе своего «Опыта» (изд. 1880 г.) не высказал сильного сомнения в правильности взгляда сената на этот вопрос (стр. 29—30), после чего сенат, «подвергнув его новому рассмотрению», высказал, что «если вопрос, по поводу коего требуется применение 368 ст., возбуждается самими тяжущимися и, следовательно, значение его им более или менее известно, а при таком условии, — дающем основание предполагать, что стороны не представляют доказательств по спорному предмету потому, что не могут представить их (если сами они не заявляют противного), ''назначение им срока для представления таких доказательств вело бы лишь к напрасному замедлению дела''. Но если суд, сам возбудив какой-либо вопрос, имеющий существенное значение в пределах требований сторон, но ими незатронутый, то он не может разрешить его, не дав сторонам возможности представить их объяснений по оному, ибо, при таком порядке, возникало бы, хотя и не по вине сторон, именно то затруднение, для устранения которого и внесена в устав гражд. суд. статья 368-я (85 № 62). Тоже самое повторено и в другом, еще позднейшем решении (90 № 22).

{{ls|Нецелесообращность правил 207 и 208 ст. проекта.}}V. Однако, составители проекта нового устава находят это недостаточным. Они, как видно из текста приведенных выше двух новых статей, предоставляют тяжущимся вовсе не указывать доказательств в подтверждение даже таких существенных для дела обстоятельств, на которые сами ссылаются в подтверждение своих прав, и возлагают на суды обязанность непременно требовать от тяжущихся представления доказательств, раз эти последние ссылаются на такие обстоятельства, которые представляются существенными для дела. Но насколько это целесообразно? — Скорее нужно признать, что это совсем {{Перенос|нецелесо|образно}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>oog2gout9a0jcgdy8x82ui2lragt8ba</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193935</id>
      <parentid>5193934</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:57:01Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193935</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4318" sha1="qzw62xojaqxe0qy2e4e9aqfe6bzv7mi" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|82|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
является представителем всех кредиторов, то следует предполагать. что и тех, которые обеспечили свои претензии на имуществе должника, а потому представлять доказательства и этому, пока никто не возбуждает сомнения, конкурсу едва ли было нужно, тем более, что вопрос о том, участвуют ли в конкурсе кредиторы, наложившие арест на спорное имущество, возбудила сама палата, а не стороны (ср. V объясн.).

{{ls|Право или обязанность суда применять 368 ст.}}IV. Так, в значительном большинстве случаев, сенат смотрел на правило разбираемой статьи, пока Анненков в II томе своего «Опыта» (изд. 1880 г.) не высказал сильного сомнения в правильности взгляда сената на этот вопрос (стр. 29—30), после чего сенат, «подвергнув его новому рассмотрению», высказал, что «если вопрос, по поводу коего требуется применение 368 ст., возбуждается самими тяжущимися и, следовательно, значение его им более или менее известно, а при таком условии, — дающем основание предполагать, что стороны не представляют доказательств по спорному предмету потому, что не могут представить их (если сами они не заявляют противного), ''назначение им срока для представления таких доказательств вело бы лишь к напрасному замедлению дела''. Но если суд, сам возбудив какой-либо вопрос, имеющий существенное значение в пределах требований сторон, но ими незатронутый, то он не может разрешить его, не дав сторонам возможности представить их объяснений по оному, ибо, при таком порядке, возникало бы, хотя и не по вине сторон, именно то затруднение, для устранения которого и внесена в устав гражд. суд. статья 368-я (85 № 62). Тоже самое повторено и в другом, еще позднейшем решении (90 № 22).

{{ls|Нецелесообращность правил 207 и 208 ст. проекта.}}V. Однако, составители проекта нового устава находят это недостаточным. Они, как видно из текста приведенных выше двух новых статей, предоставляют тяжущимся вовсе не указывать доказательств в подтверждение даже таких существенных для дела обстоятельств, на которые сами ссылаются в подтверждение своих прав, и возлагают на суды обязанность непременно требовать от тяжущихся представления доказательств, раз эти последние ссылаются на такие обстоятельства, которые представляются существенными для дела. Но насколько это целесообразно? — Скорее нужно признать, что это совсем {{Перенос|нецелесо|образно}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>qzw62xojaqxe0qy2e4e9aqfe6bzv7mi</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/110</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158992</id>
    <revision>
      <id>5193936</id>
      <parentid>5096835</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:59:20Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193936</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4350" sha1="rlru2yh2bj2n0iospxgdub98te55654" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|83}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|нецелесо|образно}} и будет служить лишь к крайнему замедлению в движении процесса. Действительно: достаточно ответчику против иска о взыскании с него какой-либо суммы заявить, что он исполнил свое обязательство и долг уплатил, и суд обязан отложить разбор дела и предоставить ответчику представить те доказательства, которые он обязан был представить, но не представил потому, что у него нет таковых и быть не может, ибо он никогда не платил того долга. Не сделает этого суд, не потребует представления доказательств, решение его будет кассировано и дело будет подлежать новому рассмотрению. Мало этого, решение суда будет подлежать отмене и тогда, когда он не потребует документа, о котором есть упоминание в состязательных бумагах или в словесных состязаниях сторон, хотя бы существование этого документа ничем по подтверждалось и о нём сделано упоминание именно для того, чтобы затянуть дело.

Все это приводит к тому заключению, что проектируемые правила нецелесообразны и что гораздо лучше и полезнее для целей правосудия оставаться при действующих правилах: не представляет сторона доказательств в подтверждение такого очевидного для неё факта, на который сама ссылается, и не просит суд оказать ей содействие к получению доказательств, когда без содействия суда она не может получить их — это ее собственная вина. Достаточно и того, что непредставление доказательств в первую инстанцию не лишает её права представить их во вторую.

Иное дело, когда сам суд усматривает необходимость разъяснить такое обстоятельство, которое стороны обходили молчанием, несмотря на то, что оно имеет существенное для дела значение. Здесь суд обязан указать тяжущимся на усмотренный им пробел и объявить им о необходимости представить надлежащие доказательства, к чему, по приведенным выше разъяснениям сената, суд обязывается и правилами действующего устава.

{{rs|Вправе ли стороны просить о применении 368 ст.}}VI. Говоря это, мы вовсе не желаем сказать, чтобы суд ни в каком случае не имел права давать тяжущимся возможности представления доказательств в подтверждение и таких обстоятельств, которые возбуждены ими самими, но ''еще'' не подкреплены надлежащими доказательствами вследствие той или другой причины. Очень часто, как это было говорено при объяснении 366 ст.,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6*&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>rlru2yh2bj2n0iospxgdub98te55654</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193937</id>
      <parentid>5193936</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:59:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193937</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4350" sha1="8j12f0hrmn8z11w6djfv1mjikc1jwdp" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|83}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|нецелесо|образно}} и будет служить лишь к крайнему замедлению в движении процесса. Действительно: достаточно ответчику против иска о взыскании с него какой-либо суммы заявить, что он исполнил свое обязательство и долг уплатил, и суд обязан отложить разбор дела и предоставить ответчику представить те доказательства, которые он обязан был представить, но не представил потому, что у него нет таковых и быть не может, ибо он никогда не платил того долга. Не сделает этого суд, не потребует представления доказательств, решение его будет кассировано и дело будет подлежать новому рассмотрению. Мало этого, решение суда будет подлежать отмене и тогда, когда он не потребует документа, о котором есть упоминание в состязательных бумагах или в словесных состязаниях сторон, хотя бы существование этого документа ничем по подтверждалось и о нем сделано упоминание именно для того, чтобы затянуть дело.

Все это приводит к тому заключению, что проектируемые правила нецелесообразны и что гораздо лучше и полезнее для целей правосудия оставаться при действующих правилах: не представляет сторона доказательств в подтверждение такого очевидного для неё факта, на который сама ссылается, и не просит суд оказать ей содействие к получению доказательств, когда без содействия суда она не может получить их — это ее собственная вина. Достаточно и того, что непредставление доказательств в первую инстанцию не лишает её права представить их во вторую.

Иное дело, когда сам суд усматривает необходимость разъяснить такое обстоятельство, которое стороны обходили молчанием, несмотря на то, что оно имеет существенное для дела значение. Здесь суд обязан указать тяжущимся на усмотренный им пробел и объявить им о необходимости представить надлежащие доказательства, к чему, по приведенным выше разъяснениям сената, суд обязывается и правилами действующего устава.

{{rs|Вправе ли стороны просить о применении 368 ст.}}VI. Говоря это, мы вовсе не желаем сказать, чтобы суд ни в каком случае не имел права давать тяжущимся возможности представления доказательств в подтверждение и таких обстоятельств, которые возбуждены ими самими, но ''еще'' не подкреплены надлежащими доказательствами вследствие той или другой причины. Очень часто, как это было говорено при объяснении 366 ст.,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6*&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>8j12f0hrmn8z11w6djfv1mjikc1jwdp</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193938</id>
      <parentid>5193937</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T12:59:54Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193938</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4350" sha1="50e389qif9uxqjzzdjyvxyc5jqg6bbh" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|83}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|нецелесо|образно}} и будет служить лишь к крайнему замедлению в движении процесса. Действительно: достаточно ответчику против иска о взыскании с него какой-либо суммы заявить, что он исполнил свое обязательство и долг уплатил, и суд обязан отложить разбор дела и предоставить ответчику представить те доказательства, которые он обязан был представить, но не представил потому, что у него нет таковых и быть не может, ибо он никогда не платил того долга. Не сделает этого суд, не потребует представления доказательств, решение его будет кассировано и дело будет подлежать новому рассмотрению. Мало этого, решение суда будет подлежать отмене и тогда, когда он не потребует документа, о котором есть упоминание в состязательных бумагах или в словесных состязаниях сторон, хотя бы существование этого документа ничем по подтверждалось и о нем сделано упоминание именно для того, чтобы затянуть дело.

Все это приводит к тому заключению, что проектируемые правила нецелесообразны и что гораздо лучше и полезнее для целей правосудия оставаться при действующих правилах: не представляет сторона доказательств в подтверждение такого очевидного для нее факта, на который сама ссылается, и не просит суд оказать ей содействие к получению доказательств, когда без содействия суда она не может получить их — это ее собственная вина. Достаточно и того, что непредставление доказательств в первую инстанцию не лишает её права представить их во вторую.

Иное дело, когда сам суд усматривает необходимость разъяснить такое обстоятельство, которое стороны обходили молчанием, несмотря на то, что оно имеет существенное для дела значение. Здесь суд обязан указать тяжущимся на усмотренный им пробел и объявить им о необходимости представить надлежащие доказательства, к чему, по приведенным выше разъяснениям сената, суд обязывается и правилами действующего устава.

{{rs|Вправе ли стороны просить о применении 368 ст.}}VI. Говоря это, мы вовсе не желаем сказать, чтобы суд ни в каком случае не имел права давать тяжущимся возможности представления доказательств в подтверждение и таких обстоятельств, которые возбуждены ими самими, но ''еще'' не подкреплены надлежащими доказательствами вследствие той или другой причины. Очень часто, как это было говорено при объяснении 366 ст.,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6*&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>50e389qif9uxqjzzdjyvxyc5jqg6bbh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193939</id>
      <parentid>5193938</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:00:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193939</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4350" sha1="6m82goopb60xx2gpuxsa3zytzjghqu4" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|83}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|нецелесо|образно}} и будет служить лишь к крайнему замедлению в движении процесса. Действительно: достаточно ответчику против иска о взыскании с него какой-либо суммы заявить, что он исполнил свое обязательство и долг уплатил, и суд обязан отложить разбор дела и предоставить ответчику представить те доказательства, которые он обязан был представить, но не представил потому, что у него нет таковых и быть не может, ибо он никогда не платил того долга. Не сделает этого суд, не потребует представления доказательств, решение его будет кассировано и дело будет подлежать новому рассмотрению. Мало этого, решение суда будет подлежать отмене и тогда, когда он не потребует документа, о котором есть упоминание в состязательных бумагах или в словесных состязаниях сторон, хотя бы существование этого документа ничем по подтверждалось и о нем сделано упоминание именно для того, чтобы затянуть дело.

Все это приводит к тому заключению, что проектируемые правила нецелесообразны и что гораздо лучше и полезнее для целей правосудия оставаться при действующих правилах: не представляет сторона доказательств в подтверждение такого очевидного для нее факта, на который сама ссылается, и не просит суд оказать ей содействие к получению доказательств, когда без содействия суда она не может получить их — это ее собственная вина. Достаточно и того, что непредставление доказательств в первую инстанцию не лишает ее права представить их во вторую.

Иное дело, когда сам суд усматривает необходимость разъяснить такое обстоятельство, которое стороны обходили молчанием, несмотря на то, что оно имеет существенное для дела значение. Здесь суд обязан указать тяжущимся на усмотренный им пробел и объявить им о необходимости представить надлежащие доказательства, к чему, по приведенным выше разъяснениям сената, суд обязывается и правилами действующего устава.

{{rs|Вправе ли стороны просить о применении 368 ст.}}VI. Говоря это, мы вовсе не желаем сказать, чтобы суд ни в каком случае не имел права давать тяжущимся возможности представления доказательств в подтверждение и таких обстоятельств, которые возбуждены ими самими, но ''еще'' не подкреплены надлежащими доказательствами вследствие той или другой причины. Очень часто, как это было говорено при объяснении 366 ст.,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;
{{колонтитул|||&lt;small&gt;6*&lt;/small&gt;}}&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>6m82goopb60xx2gpuxsa3zytzjghqu4</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/111</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158993</id>
    <revision>
      <id>5193940</id>
      <parentid>5096836</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:02:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193940</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4426" sha1="e6jh5a5dsuf7xsi14wqojft3g8mcxx9" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|84|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
одна из сторон возбуждает какой либо вопрос, или приводит какое-либо обстоятельство совершенно неожиданно для другой, н первая вынуждена бывает опровергать такое положение своего противника, а для того должна представить новые доказательства, подготовить которые раньше она не имела никакой возможности; само собою разумеется, что в подобных случаях отказать тяжущемуся в предоставлении ему возможности представить свои доказательства, когда он именно этого требует, было бы равносильно отказу в правосудии, как и в том случае, когда одна сторона требует предоставления ей возможности представить доказательства для опровержения доказательств ее противника. Но в этих случаях суд может отсрочить заседание и предоставить стороне срок не по правилу 368 ст., а скорее по правилу 331 ст.

{{ls|Момент, до которого суд может применять правило 368 ст.}}VII. Теперь мы должны установить тот момент, до которого суд имеет право пользоваться правилом, предоставляемым ему 368 ст. — Но если это правило установлено в тех видах, чтобы ''при постановлении решения'' не оставалось неясным ни одно обстоятельство, имеющее существенное значение ''для решения'', то, само собою разумеется, это выяснение должно иметь место никак не позже постановления решения. Поэтому, следует признать совершенно правильным следующие два решения сената, первым утвердившего и вторым отменившего решения съездов:

а){{nnbsp}}истец, требовавший с ответчика, обвиненного приговором уголовного суда в краже, возмещения убытков за похищенные вещи, не представил доказательств отыскиваемой суммы; мировой судья и съезд отказали ему в иске, не предоставив права предъявить его вновь (76 № 183);

б){{nnbsp}}съезд, признав, что ответчик продал истцу 23 штуки скота и лошадей, но какой именно скот и какого качества он продал истцу, из представленных последним доказательств выяснить оказалось невозможным, а потому постановил: «предоставить истцу право доказать, где следует, какого именно качества он должен получить скот от ответчика» (74 № 416).

{{ls|Вправе ли вторая инстанция применять правило 368 ст.}}VIII. Едва ли есть какое-либо основание сомневаться в том, что право применять правило 368 ст. принадлежит как первой, так и второй инстанциям суда, ибо последняя рассматривает дело точно так же, как и первая, по существу, и по существу его постановляет решение; следовательно, если для правильности&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>e6jh5a5dsuf7xsi14wqojft3g8mcxx9</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193941</id>
      <parentid>5193940</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:03:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193941</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4426" sha1="m13ksz49k6ytvd2yvj0lolmlyve4dqd" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|84|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
одна из сторон возбуждает какой либо вопрос, или приводит какое-либо обстоятельство совершенно неожиданно для другой, и первая вынуждена бывает опровергать такое положение своего противника, а для того должна представить новые доказательства, подготовить которые раньше она не имела никакой возможности; само собою разумеется, что в подобных случаях отказать тяжущемуся в предоставлении ему возможности представить свои доказательства, когда он именно этого требует, было бы равносильно отказу в правосудии, как и в том случае, когда одна сторона требует предоставления ей возможности представить доказательства для опровержения доказательств ее противника. Но в этих случаях суд может отсрочить заседание и предоставить стороне срок не по правилу 368 ст., а скорее по правилу 331 ст.

{{ls|Момент, до которого суд может применять правило 368 ст.}}VII. Теперь мы должны установить тот момент, до которого суд имеет право пользоваться правилом, предоставляемым ему 368 ст. — Но если это правило установлено в тех видах, чтобы ''при постановлении решения'' не оставалось неясным ни одно обстоятельство, имеющее существенное значение ''для решения'', то, само собою разумеется, это выяснение должно иметь место никак не позже постановления решения. Поэтому, следует признать совершенно правильным следующие два решения сената, первым утвердившего и вторым отменившего решения съездов:

а){{nnbsp}}истец, требовавший с ответчика, обвиненного приговором уголовного суда в краже, возмещения убытков за похищенные вещи, не представил доказательств отыскиваемой суммы; мировой судья и съезд отказали ему в иске, не предоставив права предъявить его вновь (76 № 183);

б){{nnbsp}}съезд, признав, что ответчик продал истцу 23 штуки скота и лошадей, но какой именно скот и какого качества он продал истцу, из представленных последним доказательств выяснить оказалось невозможным, а потому постановил: «предоставить истцу право доказать, где следует, какого именно качества он должен получить скот от ответчика» (74 № 416).

{{ls|Вправе ли вторая инстанция применять правило 368 ст.}}VIII. Едва ли есть какое-либо основание сомневаться в том, что право применять правило 368 ст. принадлежит как первой, так и второй инстанциям суда, ибо последняя рассматривает дело точно так же, как и первая, по существу, и по существу его постановляет решение; следовательно, если для правильности&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>m13ksz49k6ytvd2yvj0lolmlyve4dqd</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/112</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158994</id>
    <revision>
      <id>5193942</id>
      <parentid>5096837</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:06:04Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193942</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4355" sha1="3oq6q5a6i1kvo79vi3112fdieuuc9ie" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|85}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
решения она находит то или другое обстоятельство неясным, то, само собою разумеется, от нее не может быть отнято право разъяснения дела всеми предоставляемыми законом средствами.

{{rs|Когда и как суд объявляет сторонам о необходимости разъяснения дела.}}IX. Засим, следует вопрос: когда и как суд должен объявить сторонам, что такое-то обстоятельство представляется неясным? — Относительно вопроса — «когда», — следует иметь в виду прямой смысл разбираемого закона: — «по выслушании сторон». — Хотя же и председатель при явке к нему тяжущихся также выслушивает их объяснения и имеет право предоставлять отсрочку для представления доказательств, но это право предоставлено ему исключительно с тою целью, чтобы выяснить не существо дела, а его характер: — может ли оно быть решено без предварительной письменной подготовки, или не может, а по правилу 368 ст., разъяснение темных обстоятельств дела требуется для разрешения его по существу; решения же постановляются судом, а потому только суд, по выслушании объяснений сторон в заседании, может применить рассматриваемое правило, для чего должен постановить особое о том определение и объявить его тяжущимся на общем основании, что должно служить ответом и на вторую часть рассматриваемого вопроса — «как»?

{{rs|Если при доклад дела стороны не присутствуют.}}X. Но здесь является такой вопрос: и при действии правил заочного разбирательства гражданских дел в первоначальной редакции допускалось отсутствие при разборе дела той или другой из сторон (718 ст.), а по правилам 12-го июня 1890 г., и обе стороны могут не являться в заседание, как же, спрашивается, в подобных случаях суд должен объявить тяжущимся о встреченной неясности? — По отношению неявки одной из сторон, правительствующий сенат имел уже случаи высказать, по обыкновению, два диаметрально противоположные взгляда: первоначально в том смысле, что палата не имеет права применять 368 ст., когда тяжущиеся к разбирательству дела не явились, но почему она не имеет этого права — сенат не разъяснил (71 № 707),— а потом нашел возможным признать за нею это право, когда к разбору дела явилась одна сторона, а другая представила свои объяснения на письме, так как «из смысла 368 ст. вовсе не следует, чтобы для принятия означенной в ней меры требовалось выслушание ''словесных'' объяснений (73 № 774). Но оба эти&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>3oq6q5a6i1kvo79vi3112fdieuuc9ie</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193943</id>
      <parentid>5193942</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:06:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193943</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4356" sha1="tjv551ev6dm7acar7sxk40joc8n1csd" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|85}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
решения она находит то или другое обстоятельство неясным, то, само собою разумеется, от нее не может быть отнято право разъяснения дела всеми предоставляемыми законом средствами.

{{rs|Когда и как суд объявляет сторонам о необходимости разъяснения дела.}}IX. Засим, следует вопрос: когда и как суд должен объявить сторонам, что такое-то обстоятельство представляется неясным? — Относительно вопроса — «когда», — следует иметь в виду прямой смысл разбираемого закона: — «по выслушании сторон». — Хотя же и председатель при явке к нему тяжущихся также выслушивает их объяснения и имеет право предоставлять отсрочку для представления доказательств, но это право предоставлено ему исключительно с тою целью, чтобы выяснить не существо дела, а его характер: — может ли оно быть решено без предварительной письменной подготовки, или не может, а по правилу 368 ст., разъяснение темных обстоятельств дела требуется для разрешения его по существу; решения же постановляются судом, а потому только суд, по выслушании объяснений сторон в заседании, может применить рассматриваемое правило, для чего должен постановить особое о том определение и объявить его тяжущимся на общем основании, что должно служить ответом и на вторую часть рассматриваемого вопроса — «как»?

{{rs|Если при доклад дела стороны не присутствуют.}}X. Но здесь является такой вопрос: и при действии правил заочного разбирательства гражданских дел в первоначальной редакции допускалось отсутствие при разборе дела той или другой из сторон (718 ст.), а по правилам 12-го июня 1890 г., и обе стороны могут не являться в заседание, как же, спрашивается, в подобных случаях суд должен объявить тяжущимся о встреченной неясности? — По отношению неявки одной из сторон, правительствующий сенат имел уже случаи высказать, по обыкновению, два диаметрально противоположные взгляда: первоначально в том смысле, что палата не имеет права применять 368 ст., когда тяжущиеся к разбирательству дела не явились, но почему она не имеет этого права — сенат не разъяснил (71 № 707), — а потом нашел возможным признать за нею это право, когда к разбору дела явилась одна сторона, а другая представила свои объяснения на письме, так как «из смысла 368 ст. вовсе не следует, чтобы для принятия означенной в ней меры требовалось выслушание ''словесных'' объяснений (73 № 774). Но оба эти&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>tjv551ev6dm7acar7sxk40joc8n1csd</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/113</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158995</id>
    <revision>
      <id>5193944</id>
      <parentid>5096838</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:09:43Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193944</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4216" sha1="hg3kz5f4glgi9up5gv8l2zdmkumymb0" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|86|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
решения не дают прямого ответа на предложенный вопрос. Если закон не требует выслушания ''словесных'' объяснений, то почему же нельзя применить разбираемого правила и к такому случаю, когда обе стороны представили письменные объяснения (апелляция и объяснение на нее)? — Единственное возражение, которое можно здесь сделать, это — указать на невозможность фактического исполнения требования суда, — как-де объявить тяжущимся, когда их нет? — Но по нашему мнению, это не причина для оставления дела невыясненным и постановления неправильного, быть может, решения. Если суд обязывается разъяснить все, что представляется ему неясным, то он должен употребить для сего все зависящие от него меры, и только при безуспешности сих последних, он может с чистою совестью постановить решения по тем лишь данным, которые ему представлены. Меры же эти, по нашему мнению, могут заключаться в следующем:

1){{nnbsp}}если дело рассматривается в первой инстанции и обе стороны отсутствуют, то применить правило 719&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., т. е. потребовать их личной явки;

2){{nnbsp}}если же оно рассматривается во второй, то назначить более продолжительный срок, к которому стороны, быть может, поинтересуются узнать о положении их дела и, узнав, что от них требуются дальнейшие’ разъяснения, представят таковые, а если и эта мера не приведет ни к чему, то, конечно, следует поступить так, как и в том случае, когда и при наличности обеих сторон суд применит 368 ст., а стороны не исполнят его требования, — т. е. постановить решение по имеющимся в деле данным.

{{ls|Обязательны ли объяснения обеих сторон?}}XI. Но допустим, что одна из сторон — ответчик — вовсе не является и не подает ответа, таким образом суд лишен возможности выслушать ''объяснения сторон'', а только одно ''объяснение истца''; вправе ли он при таком положении дела применить 368 ст.? — Если следовать буквальному тексту этой статьи, в коей сказано — «объяснения сторон&gt;, т. е. употреблено множественное, а не единственное число, то нужно ответить отрицательно; но возможны случаи, когда и при неявке ответчика какое-либо существенно важное для решения дела будет неясно; например: истец объясняет, что для удовлетворения его взыскания продано было имущество должника и вырученные деньги {{Перенос|надле|жало}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>hg3kz5f4glgi9up5gv8l2zdmkumymb0</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193945</id>
      <parentid>5193944</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:10:03Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193945</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4213" sha1="k5yh0j9jb8r3ewm8yfzunn9lrvwuhqh" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|86|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
решения не дают прямого ответа на предложенный вопрос. Если закон не требует выслушания ''словесных'' объяснений, то почему же нельзя применить разбираемого правила и к такому случаю, когда обе стороны представили письменные объяснения (апелляция и объяснение на нее)? — Единственное возражение, которое можно здесь сделать, это — указать на невозможность фактического исполнения требования суда, — как-де объявить тяжущимся, когда их нет? — Но по нашему мнению, это не причина для оставления дела невыясненным и постановления неправильного, быть может, решения. Если суд обязывается разъяснить все, что представляется ему неясным, то он должен употребить для сего все зависящие от него меры, и только при безуспешности сих последних, он может с чистою совестью постановить решения по тем лишь данным, которые ему представлены. Меры же эти, по нашему мнению, могут заключаться в следующем:

1){{nnbsp}}если дело рассматривается в первой инстанции и обе стороны отсутствуют, то применить правило 719&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., т. е. потребовать их личной явки;

2){{nnbsp}}если же оно рассматривается во второй, то назначить более продолжительный срок, к которому стороны, быть может, поинтересуются узнать о положении их дела и, узнав, что от них требуются дальнейшие разъяснения, представят таковые, а если и эта мера не приведет ни к чему, то, конечно, следует поступить так, как и в том случае, когда и при наличности обеих сторон суд применит 368 ст., а стороны не исполнят его требования, — т. е. постановить решение по имеющимся в деле данным.

{{ls|Обязательны ли объяснения обеих сторон?}}XI. Но допустим, что одна из сторон — ответчик — вовсе не является и не подает ответа, таким образом суд лишен возможности выслушать ''объяснения сторон'', а только одно ''объяснение истца''; вправе ли он при таком положении дела применить 368 ст.? — Если следовать буквальному тексту этой статьи, в коей сказано — «объяснения сторон&gt;, т. е. употреблено множественное, а не единственное число, то нужно ответить отрицательно; но возможны случаи, когда и при неявке ответчика какое-либо существенно важное для решения дела будет неясно; например: истец объясняет, что для удовлетворения его взыскания продано было имущество должника и вырученные деньги {{Перенос|надле|жало}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>k5yh0j9jb8r3ewm8yfzunn9lrvwuhqh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193946</id>
      <parentid>5193945</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:10:28Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193946</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4214" sha1="cq97cy844svlxcpvvj96m3otvngoxwc" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|86|Ст. 368.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
решения не дают прямого ответа на предложенный вопрос. Если закон не требует выслушания ''словесных'' объяснений, то почему же нельзя применить разбираемого правила и к такому случаю, когда обе стороны представили письменные объяснения (апелляция и объяснение на нее)? — Единственное возражение, которое можно здесь сделать, это — указать на невозможность фактического исполнения требования суда, — как-де объявить тяжущимся, когда их нет? — Но по нашему мнению, это не причина для оставления дела невыясненным и постановления неправильного, быть может, решения. Если суд обязывается разъяснить все, что представляется ему неясным, то он должен употребить для сего все зависящие от него меры, и только при безуспешности сих последних, он может с чистою совестью постановить решения по тем лишь данным, которые ему представлены. Меры же эти, по нашему мнению, могут заключаться в следующем:

1){{nnbsp}}если дело рассматривается в первой инстанции и обе стороны отсутствуют, то применить правило 719&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст., т. е. потребовать их личной явки;

2){{nnbsp}}если же оно рассматривается во второй, то назначить более продолжительный срок, к которому стороны, быть может, поинтересуются узнать о положении их дела и, узнав, что от них требуются дальнейшие разъяснения, представят таковые, а если и эта мера не приведет ни к чему, то, конечно, следует поступить так, как и в том случае, когда и при наличности обеих сторон суд применит 368 ст., а стороны не исполнят его требования, — т. е. постановить решение по имеющимся в деле данным.

{{ls|Обязательны ли объяснения обеих сторон?}}XI. Но допустим, что одна из сторон — ответчик — вовсе не является и не подает ответа, таким образом суд лишен возможности выслушать ''объяснения сторон'', а только одно ''объяснение истца''; вправе ли он при таком положении дела применить 368 ст.? — Если следовать буквальному тексту этой статьи, в коей сказано — «объяснения сторон», т. е. употреблено множественное, а не единственное число, то нужно ответить отрицательно; но возможны случаи, когда и при неявке ответчика какое-либо существенно важное для решения дела будет неясно; например: истец объясняет, что для удовлетворения его взыскания продано было имущество должника и вырученные деньги {{Перенос|надле|жало}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>cq97cy844svlxcpvvj96m3otvngoxwc</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/114</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158996</id>
    <revision>
      <id>5193947</id>
      <parentid>5096839</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:55:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193947</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4363" sha1="bo1xridf88mtowkl9f2j8o1wqdsbhlq" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|87}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|надле|жало}} выдать ему; но тут явился другой кредитор того же должника и свою претензию обратил на эти деньги, которых недостаточно на удовлетворение обоих кредиторов, и потому они подлежат распределению между ними. Считая, однако, что вырученная сумма должна принадлежать одному ему, истцу, как обратившему свое взыскание на имущество должника, проданное исключительно для удовлетворения его, он предъявляет иск к этому другому кредитору и просит признать те деньги не подлежащими распределению. Ответчик ничего не возражает и сам не является в суд, пред которым, таким образом, имеется объяснение только одной стороны. А, между тем, для правильного разрешения этого иска чрезвычайно важно выяснить момент обращения ответчиком своей претензии на вырученные деньги, ибо: если он представил свой исполнительный лист судебному приставу до продажи еще имущества, или во время самой продажи, или тотчас после нее, т. е. когда имущество и деньги считались еще собственностью должника, а, следовательно, и ''всех'' его кредиторов, то деньги подлежат распределению; если же обращение взыскания ответчика последовало уже в то время, когда, за невозможностью передать вырученную сумму взыскателю, пристав, на основании 954 ст., представил их в суд до востребования их взыскателем, то они уже сделались собственностью последнего и должны принадлежать ему одному (88 № 61). Если теперь суд не имеет права применить 368 ст., то он должен разрешить дело в ту или другую сторону наобум, ибо сам навести об этом справку он не может в силу 367 ст. Но законодатель заботится именно о том, чтобы судебные решения были возможно правильны и согласны с обстоятельствами дела. Вот это заставляет нас думать, что и при отсутствии объяснения с одной стороны, суд, все-таки, может воспользоваться рассматриваемым правилом, подтверждение чему мы находим в следующем: по 4-ой ст. устава суд разрешает гражданские дела не иначе, как по выслушании объяснения противной стороны, ''или по истечении назначенного для представления оного срока''; следовательно: раз назначенный ответчику срок для представления его объяснения истек, ни истец, ни суд не могут быть обвинены в том, что нет этого объяснения, это вина ответчика, нежелание которого явиться для защиты своих интересов не может служить тормозом для правильного разрешения дела.&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>bo1xridf88mtowkl9f2j8o1wqdsbhlq</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193948</id>
      <parentid>5193947</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:55:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193948</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4367" sha1="jb34m065ua2lc88xaxfkdho7rfm7gsd" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 368.|87}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
{{Перенос2|надле|жало}} выдать ему; но тут явился другой кредитор того же должника и свою претензию обратил на эти деньги, которых недостаточно на удовлетворение обоих кредиторов, и потому они подлежат распределению между ними. Считая, однако, что вырученная сумма должна принадлежать одному ему, истцу, как обратившему свое взыскание на имущество должника, проданное исключительно для удовлетворения его, он предъявляет иск к этому другому кредитору и просит признать те деньги не подлежащими распределению. Ответчик ничего не возражает и сам не является в суд, пред которым, таким образом, имеется объяснение только ''одной стороны''. А, между тем, для правильного разрешения этого иска чрезвычайно важно выяснить момент обращения ответчиком своей претензии на вырученные деньги, ибо: если он представил свой исполнительный лист судебному приставу до продажи еще имущества, или во время самой продажи, или тотчас после нее, т. е. когда имущество и деньги считались еще собственностью должника, а, следовательно, и ''всех'' его кредиторов, то деньги подлежат распределению; если же обращение взыскания ответчика последовало уже в то время, когда, за невозможностью передать вырученную сумму взыскателю, пристав, на основании 954 ст., представил их в суд до востребования их взыскателем, то они уже сделались собственностью последнего и должны принадлежать ему одному (88 № 61). Если теперь суд не имеет права применить 368 ст., то он должен разрешить дело в ту или другую сторону наобум, ибо сам навести об этом справку он не может в силу 367 ст. Но законодатель заботится именно о том, чтобы судебные решения были возможно правильны и согласны с обстоятельствами дела. Вот это заставляет нас думать, что и при отсутствии объяснения с одной стороны, суд, все-таки, может воспользоваться рассматриваемым правилом, подтверждение чему мы находим в следующем: по 4-ой ст. устава суд разрешает гражданские дела не иначе, как по выслушании объяснения противной стороны, ''или по истечении назначенного для представления оного срока''; следовательно: раз назначенный ответчику срок для представления его объяснения истек, ни истец, ни суд не могут быть обвинены в том, что нет этого объяснения, это вина ответчика, нежелание которого явиться для защиты своих интересов не может служить тормозом для правильного разрешения дела.&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>jb34m065ua2lc88xaxfkdho7rfm7gsd</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/115</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158997</id>
    <revision>
      <id>5193949</id>
      <parentid>5096840</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T13:59:25Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193949</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3798" sha1="ountbhx1zlo1nn7sva6z0yx9ux72fpr" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|88|Ст. 368—369.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;

{{ls|В чем должно заключаться требование суда по 368 ст.?}}XII. Наконец, нам остается разрешить еще один вопрос: в чем должно заключаться требование суда, адресуемое тяжущимся по 368 ст.? — Если по правилу ее суд имеет право ''только выяснять темные обстоятельства дела'' и не имеет права собирать доказательства, то и здесь он должен ограничиться только указанием тяжущимся на то, что такое-то обстоятельство неясно и предоставить им срок для представления необходимых разъяснений и, если нужно, для представления ''надлежащих'' доказательств; но указывать на то, какими именно доказательствами тяжущиеся могут подкрепить тот или другой факт, он не имеет права, так как это было бы равносильно собиранию доказательств, что ему безусловно воспрещено. Так на это смотрит и сенат, разъясняющий, что указание судом самого рода доказательств, необходимых для разъяснения встреченной неясности, есть существенное нарушение 367 и 368 ст. (69 № 48; 70 №№ 61, 822; 71 № 707; 80 № 129). Тем более суд не вправе сам разыскивать нужные для решения дела доказательства, или истребовать необходимые сведения из другого учреждения (72 № 881) и т. п.; самое большее, что он может сделать, это — выдать тяжущемуся свидетельство, если это необходимо и этого требует тяжущийся, на истребование откуда следует такого документа, который без свидетельства суда тяжущимся не может быть получен.
{{---|width=10%}}
'''369. По просьбе сторон о допросе свидетелей или по ссылке их на доказательства, требующие поверки, суд постановляет определение о том: каким порядком, чрез кого, когда и где свидетели должны быть допрошены или поверка доказательств должна быть произведена.'''

&lt;center&gt;&lt;small&gt;Там же, ст. 369.&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

{{ls|Цель закона.}}I. Правилом этой статьи определяется только порядок принятия судом доказательств, ''подлежащих поверке''.

Известно, что не всякие факты подлежат доказыванию. Иные потому, что они общеизвестны и несомненны без всяких доказательств; другие потому, что бытие их не может быть допущено пи в каком случае. Например: нет надобности входить&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>ountbhx1zlo1nn7sva6z0yx9ux72fpr</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/116</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1158998</id>
    <revision>
      <id>5193952</id>
      <parentid>5096841</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:03:41Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193952</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4271" sha1="n7ezzd0k0nvubtc9st5h3yoi68t0tss" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369.|89}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
в проверку доказательств того, что г. Симферополь находится в Крыму, ибо это известно каждому; нет надобности проверять доказательства и тому, что в таком-то году пасха была в ноябре, ибо этого никогда не могло быть. С другой же стороны, не каждый факт может быть доказываем какими угодно доказательствами, так как для удостоверения в действительности некоторых фактов закон допускает только известного рода доказательства, а других не допускает вовсе. Поэтому, одно то, что тяжущийся ссылается на то или другое доказательство в подтверждение того или другого факта, еще не обязывает суд принять представленные доказательства и войти в поверку их: он должен принять их только тогда, когда удостоверится в том, что утверждаемый факт может быть удостоверяем известными доказательствами, и что для удостоверения его представлены такие доказательства, которые не противны закону.

{{rs|Всегда ли суд обязан объявлять о принятии или непринятии доказательств?}}II. Но и в тех случаях, когда в подтверждение факта, подлежащего доказыванию, представляются установленные, или неустановленные законом доказательства, суду не всегда предстоит надобность объявлять сторонам, особо от решения дела по существу, что представленные ими доказательства принимаются или не принимаются. Если стороны представляют такого рода доказательства, что они не требуют никаких особых действий со стороны суда для их проверки и простым осмотром их суд может убедиться в справедливости утверждения или опровержения тяжущегося, то в таком предварительном объявлении нет никакой нужды, ибо этим не достигается никакой цели. Например: истец представляет вексель ответчика, который не оспаривает действительности его; или — ответчик представляет расписку истца, квитующую его в исполнении с его стороны того договора, о понуждении к исполнению которого предъявлен иск. В обоих этих случаях представленные доказательства не требуют никаких особых действий суда для их проверки, и суд может постановить решение немедленно, из чего уже само собою будет следовать, что представленные доказательства им приняты. Наоборот: если, например, в опровержение иска по неоспариваемому в подлинности векселю ответчика, последний ссылается на свидетелей в подтверждение того, что он уплатил&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>n7ezzd0k0nvubtc9st5h3yoi68t0tss</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193953</id>
      <parentid>5193952</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:04:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193953</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4279" sha1="40csiujlpkvptxhs5ieqfu6hwew9pwz" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369.|89}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
в проверку доказательств того, что г. Симферополь находится в Крыму, ибо это известно каждому; нет надобности проверять доказательства и тому, что в таком-то году пасха была в ноябре, ибо этого никогда не могло быть. С другой же стороны, не каждый факт может быть доказываем какими угодно доказательствами, так как для удостоверения в действительности некоторых фактов закон допускает только известного рода доказательства, а других не допускает вовсе. Поэтому, одно то, что тяжущийся ссылается на то или другое доказательство в подтверждение того или другого факта, еще не обязывает суд принять представленные доказательства и войти в поверку их: он должен принять их только тогда, когда удостоверится в том, что утверждаемый факт может быть удостоверяем известными доказательствами, и что для удостоверения его представлены такие доказательства, которые не противны закону.

{{rs|Всегда ли суд обязан объявлять о принятии или непринятии доказательств?}}II. Но и в тех случаях, когда в подтверждение факта, ''подлежащего доказыванию'', представляются ''установленные, или неустановленные законом доказательства'', суду не всегда предстоит надобность объявлять сторонам, особо от решения дела по существу, что представленные ими доказательства принимаются или не принимаются. Если стороны представляют такого рода доказательства, что они не требуют никаких особых действий со стороны суда для их проверки и простым осмотром их суд может убедиться в справедливости утверждения или опровержения тяжущегося, то в таком предварительном объявлении нет никакой нужды, ибо этим не достигается никакой цели. Например: истец представляет вексель ответчика, который не оспаривает действительности его; или — ответчик представляет расписку истца, квитующую его в исполнении с его стороны того договора, о понуждении к исполнению которого предъявлен иск. В обоих этих случаях представленные доказательства не требуют никаких особых действий суда для их проверки, и суд может постановить решение немедленно, из чего уже само собою будет следовать, что представленные доказательства им приняты. Наоборот: если, например, в опровержение иска по неоспариваемому в подлинности векселю ответчика, последний ссылается на свидетелей в подтверждение того, что он уплатил&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>40csiujlpkvptxhs5ieqfu6hwew9pwz</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/117</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1159000</id>
    <revision>
      <id>5193954</id>
      <parentid>5096843</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:05:54Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193954</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4146" sha1="c0zu4dudtzcrtus7n4fl1o24zcsif12" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|90|Ст. 369.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
свой долг по этому векселю. Здесь ответчик представляет такие доказательства, которых закон не допускает для данного случая, но тем не менее, суду нет надобности особо объявлять тяжущимся о непринятии доказательств ответчика — постановлением и объявлением решения о присуждении истцу его требований, будет объявлено и то, что доказательства ответчика не приняты, о чем суд обязан будет сказать лишь в решении, излагаемом в окончательной форме.

{{ls|Когда суд обязан объявлять о принятии доказательств?}}III. Но есть много таких доказательств, которые хотя и могут быть приняты для подтверждения известных обстоятельств, и но прямо и непосредственно удостоверить утверждаемое, без предварительной их проверки посредством особых действий суда, иногда очень сложных и требующих времени, они не могут. Например: допрос свидетелей, местный осмотр, сличение почерков, проверка счетов и т. п. Если же, в подобных случаях, суд должен отложить рассмотрение дела на другой срок и прежде, чем постановить решение по существу, произвести те действия, которые от него требуют для проверки представленных доказательств, то, очевидно, он должен объявить об этом тяжущимся, которым должно быть известно, когда, где и чрез кого будет производиться назначаемая проверка, дабы они имели возможность и присутствовать при этих действиях и, может быть, представить свои объяснения и возражения, посредством коих то или другое действие может быть устранено. Например: истец ссылается в заседании на свидетелей А, Б и В. Ответчик не знает этих свидетелей и не знает в каких отношениях к истцу они состоят, а между тем это может быть очень важно для него, ибо против некоторых из них он предъявит отвод и устранит их от свидетельства. Понятно поэтому, что для него важно знать, когда, где и кто будет допрашивать этих свидетелей, чтобы к назначенному времени, в назначенное место и назначенному лицу представить свои возражения.

Вот с этою целью и установлено рассматриваемое правило: приняв доказательства, подлежащие проверке, суд должен объявить о месте и времени ил проверки и чрез кого таковая будет произведена, а это он может сделать лишь постановлением особого о том определения. Впрочем, и в тех случаях,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>c0zu4dudtzcrtus7n4fl1o24zcsif12</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193955</id>
      <parentid>5193954</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:06:29Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193955</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4143" sha1="3azadyf8gbd49s6las3my488mqi0u85" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|90|Ст. 369.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
свой долг по этому векселю. Здесь ответчик представляет такие доказательства, которых закон не допускает для данного случая, но тем не менее, суду нет надобности особо объявлять тяжущимся о непринятии доказательств ответчика — постановлением и объявлением решения о присуждении истцу его требований, будет объявлено и то, что доказательства ответчика не приняты, о чем суд обязан будет сказать лишь в решении, излагаемом в окончательной форме.

{{ls|Когда суд обязан объявлять о принятии доказательств?}}III. Но есть много таких доказательств, которые хотя и могут быть приняты для подтверждения известных обстоятельств, но прямо и непосредственно удостоверить утверждаемое, без предварительной их проверки посредством особых действий суда, иногда очень сложных и требующих времени, они не могут. Например: допрос свидетелей, местный осмотр, сличение почерков, проверка счетов и т. п. Если же, в подобных случаях, суд должен отложить рассмотрение дела на другой срок и прежде, чем постановить решение по существу, произвести те действия, которые от него требуют для проверки представленных доказательств, то, очевидно, он должен объявить об этом тяжущимся, которым должно быть известно, когда, где и чрез кого будет производиться назначаемая проверка, дабы они имели возможность и присутствовать при этих действиях и, может быть, представить свои объяснения и возражения, посредством коих то или другое действие может быть устранено. Например: истец ссылается в заседании на свидетелей А, Б и В. Ответчик не знает этих свидетелей и не знает в каких отношениях к истцу они состоят, а между тем это может быть очень важно для него, ибо против некоторых из них он предъявит отвод и устранит их от свидетельства. Понятно поэтому, что для него важно знать, когда, где и кто будет допрашивать этих свидетелей, чтобы к назначенному времени, в назначенное место и назначенному лицу представить свои возражения.

Вот с этою целью и установлено рассматриваемое правило: приняв доказательства, подлежащие проверке, суд должен объявить о месте и времени ил проверки и чрез кого таковая будет произведена, а это он может сделать лишь постановлением особого о том определения. Впрочем, и в тех случаях,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>3azadyf8gbd49s6las3my488mqi0u85</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/118</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1159001</id>
    <revision>
      <id>5193956</id>
      <parentid>5096844</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:08:25Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193956</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4084" sha1="g7zojbgkpp00zjt5tcaby8bkp6sl24u" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369.|91}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
когда поверка доказательств, хотя бы и требующая особых действий суда, может быть произведена в том же заседании, в котором разрешен вопрос о принятии доказательств, в особом письменном постановлении точно также нет никакой надобности, так как о том, что суд нашел возможным принять и проверить представленные доказательства, может быть сказано в мотивах самого решения, которое он постановит сейчас же после произведенной поверки. Так: правительствующий сенат не находит нарушения 369 ст. в том, что съезд допросил, по выслушании объяснения сторон, представленных одною из них свидетелей, не сделав о том особого письменного определениями вслед затем, тут же постановил решение по существу (72 № 802).

Итак: суд обязан постановить особое определение о принятии им представленных сторонами доказательств в том только случае, когда эти доказательства требуют особых с его стороны действий для проверки их, и таковая должна быть произведена в будущем.

{{rs|Нет нужды в особом определении, когда суд может немедленно проверить доказательства.}}IV. Но само собою разумеется, что в тех случаях, когда суд признает возможным допустить одни из представленных доказательств, подлежащих проверке в будущем, а другие такие же отвергает, он, постановляя определение о принятии первых, должен упомянуть в нем об отказе в принятии последних и изложить основания как принятия, так и отказа. Это необходимо для того, «чтобы сенат мог судить, имел ли суд основание к отказу в спросе свидетелей и не нарушил ли этим права тяжущегося подтверждать свое требование или возражение установленными в законе доказательствами» (69 № 65). Точно также, в виду достижения той же цели, сенат признает необходимым, чтобы суд в своем определении выяснил причины, почему, приняв одни доказательства, он отверг другие: допустив, например, допрос одних свидетелей, не допустил других (74 № 91).

Это все, что можно сказать относительно правила 369 ст. Что же касается вопросов о том, какие доказательства в подтверждение того или другого обстоятельства могут быть принимаемы, и какие не подлежат принятию; в каком порядке стороны должны представлять свои доказательства и в каком порядке судебное&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>g7zojbgkpp00zjt5tcaby8bkp6sl24u</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/119</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1159002</id>
    <revision>
      <id>5193957</id>
      <parentid>5096845</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:11:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193957</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3894" sha1="9y6zuoexo8pymwwv616c4n22bbha4ol" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|92|Ст. 369—369&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
место должно рассматривать ходатайства тяжущихся об этом и разрешать эти ходатайства, то, как эти вопросы не вытекают из смысла рассматриваемой статьи и составляют предмет других статей устава, мы и отложим разрешение их до рассмотрения надлежащих статей.
{{---|width=10%}}
'''369&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;. В случае просьбы об обеспечении доказательств, суд руководствуется правилами, изложенными в 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;—82&lt;sup&gt;9&lt;/sup&gt; ст. сего устава.'''

&lt;center&gt;&lt;small&gt;1889 июля 9 (С. У. за 1889 г. № 78 § 674).&lt;/small&gt;&lt;/center&gt;

{{ls|Что такое обеспечение доказательств.}}I. Под словами «обеспечение доказательств» подразумевается констатирование фактов посредством проверки известных доказательств прежде, чем суд признает указанные факты подлежащими доказыванию и даже прежде, чем будет предъявлен иск, основанный на этих фактах. Цель такого преждевременного констатирования фактов состоит в устранении опасения лишиться возможности доказать известные обстоятельства своевременно, вследствие ожидаемых перемен в самых доказательствах. Так: я обязался по договору доставить кому-нибудь к определенному сроку известных количества и породы деревья, которые должен срубить в моем лесу. Но прежде, чем я имел возможность приступить к рубке, тот, кому я продал на сруб в том же лесу другие породы, произвел самовольную порубку и той породы, которую я, для исполнения названного договора, должен немедленно рубить, что вынуждает меня предъявить к самовольному порубщику иск об убытках. Если я не имею права констатировать факт и количество самовольной порубки до предъявления иска или до того времени, когда суд признает нужным удостовериться в правдивости моих показаний, то я не должен приступать к рубке (для выполнения принятого на себя обязательства, ибо мой будущий или настоящий ответчик может сказать, что порубку, в которой я обвиняю его, произвел я; опровергнуть же это возражение тогда, когда и я начну рубку, для меня будет, если не вполне невозможно, то крайне затруднительно. Если же я стану выжидать пока, вследствие предъявленного мною пека, суд приступит к поверке указываемого мною факта, то&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9y6zuoexo8pymwwv616c4n22bbha4ol</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/120</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1159003</id>
    <revision>
      <id>5193962</id>
      <parentid>5096846</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:19:39Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193962</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4449" sha1="31ds947zsfe0vdps5tw4p3x4k8o2jez" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.|93}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
я не в состоянии исполнить заключенный мною договор с третьим лицом, и должен буду нести все последствия, быть может весьма тяжелые, неисполнения принятого на себя обязательства. Вот, чтобы дать мне возможность выхода из такой Дилеммы, закон и предоставляет мне право просить о констатировании указываемого мною факта посредством, например, местного осмотра. Или: единственное лицо, могущее удостоверить мое право, подвергшееся или имеющее подвергнуться спору, лежит на смертном одре; — не имей я права требовать о допросе этого лица немедленно, с его смертью я лишусь всяких средств защиты и потеряю принадлежащее мне право вследствие совершенно случайных обстоятельств, от чего может гарантировать меня лишь институт об обеспечении доказательств.

{{rs|Какие доказательства могут быть обеспечиваемы.}}II. Однако, правила об обеспечении доказательств не дают права и при таких условиях констатирования всяких фактов; закон точно определяет те обстоятельства, которые каждый имеет право требовать констатирования прежде, чем это будет признано нужным, — он допускает такое констатирование лишь тех из них, которые могут быть удостоверены показанием свидетелей, осмотром на месте, или заключением сведущих людей, почему в 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст. говорит: «лица, имеющие основание опасаться, что ''допрос свидетелей, осмотр на месте или заключение сведущих людей'' сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств». Таким образом, нельзя требовать преждевременного констатирования таких фактов, которые, по закону, должны быть констатируемы дознанием чрез окольных людей, признанием, присягой и письменными документами. Я не могу, например, просить суд удостоверить мое право посредством спроса моего умирающего противника, не признает ли он правильности моей претензии к нему; не могу просить о том, чтобы суд удостоверил, что такой-то мне должен по формально совершенному обязательству, которое находится у меня, и т. п.

{{rs|При каких условиях можно просить об обеспечении доказательств.}}III. Но и те доказательства, требовать обеспечения которых закон предоставляет право, могут быть обеспечиваемы не по всякой просьбе заинтересованного в том лица, а лишь тогда, когда такая просьба будет обусловлена настоятельной в том необходимостью, когда проверка доказательств грозит сделаться&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>31ds947zsfe0vdps5tw4p3x4k8o2jez</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193963</id>
      <parentid>5193962</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:20:02Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193963</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4449" sha1="i2bbqihvq1ss3kn7tj0vyo2xf974dzf" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.|93}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
я не в состоянии исполнить заключенный мною договор с третьим лицом, и должен буду нести все последствия, быть может весьма тяжелые, неисполнения принятого на себя обязательства. Вот, чтобы дать мне возможность выхода из такой дилеммы, закон и предоставляет мне право просить о констатировании указываемого мною факта посредством, например, местного осмотра. Или: единственное лицо, могущее удостоверить мое право, подвергшееся или имеющее подвергнуться спору, лежит на смертном одре; — не имей я права требовать о допросе этого лица немедленно, с его смертью я лишусь всяких средств защиты и потеряю принадлежащее мне право вследствие совершенно случайных обстоятельств, от чего может гарантировать меня лишь институт об обеспечении доказательств.

{{rs|Какие доказательства могут быть обеспечиваемы.}}II. Однако, правила об обеспечении доказательств не дают права и при таких условиях констатирования всяких фактов; закон точно определяет те обстоятельства, которые каждый имеет право требовать констатирования прежде, чем это будет признано нужным, — он допускает такое констатирование лишь тех из них, которые могут быть удостоверены показанием свидетелей, осмотром на месте, или заключением сведущих людей, почему в 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст. говорит: «лица, имеющие основание опасаться, что ''допрос свидетелей, осмотр на месте или заключение сведущих людей'' сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств». Таким образом, нельзя требовать преждевременного констатирования таких фактов, которые, по закону, должны быть констатируемы дознанием чрез окольных людей, признанием, присягой и письменными документами. Я не могу, например, просить суд удостоверить мое право посредством спроса моего умирающего противника, не признает ли он правильности моей претензии к нему; не могу просить о том, чтобы суд удостоверил, что такой-то мне должен по формально совершенному обязательству, которое находится у меня, и т. п.

{{rs|При каких условиях можно просить об обеспечении доказательств.}}III. Но и те доказательства, требовать обеспечения которых закон предоставляет право, могут быть обеспечиваемы не по всякой просьбе заинтересованного в том лица, а лишь тогда, когда такая просьба будет обусловлена настоятельной в том необходимостью, когда проверка доказательств грозит сделаться&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>i2bbqihvq1ss3kn7tj0vyo2xf974dzf</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193964</id>
      <parentid>5193963</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:20:25Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193964</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4453" sha1="3oh3zvmlbm4o6gtjtoy9pys8x4ndq3v" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул| |Ст. 369&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.|93}}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
я не в состоянии исполнить заключенный мною договор с третьим лицом, и должен буду нести все последствия, быть может весьма тяжелые, неисполнения принятого на себя обязательства. Вот, чтобы дать мне возможность выхода из такой дилеммы, закон и предоставляет мне право просить о констатировании указываемого мною факта посредством, например, местного осмотра. Или: единственное лицо, могущее удостоверить мое право, подвергшееся или имеющее подвергнуться спору, лежит на смертном одре; — не имей я права требовать о допросе этого лица немедленно, с его смертью я лишусь всяких средств защиты и потеряю принадлежащее мне право вследствие совершенно случайных обстоятельств, от чего может гарантировать меня лишь институт об обеспечении доказательств.

{{rs|Какие доказательства могут быть обеспечиваемы.}}II. Однако, правила об обеспечении доказательств не дают права и при таких условиях констатирования ''всяких'' фактов; закон точно определяет те обстоятельства, которые каждый имеет право требовать констатирования прежде, чем это будет признано нужным, — он допускает такое констатирование лишь тех из них, которые могут быть удостоверены показанием свидетелей, осмотром на месте, или заключением сведущих людей, почему в 82&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt; ст. говорит: «лица, имеющие основание опасаться, что ''допрос свидетелей, осмотр на месте или заключение сведущих людей'' сделаются впоследствии невозможными, или весьма затруднительными, могут просить об обеспечении сих доказательств». Таким образом, нельзя требовать преждевременного констатирования таких фактов, которые, по закону, должны быть констатируемы дознанием чрез окольных людей, признанием, присягой и письменными документами. Я не могу, например, просить суд удостоверить мое право посредством спроса моего умирающего противника, не признает ли он правильности моей претензии к нему; не могу просить о том, чтобы суд удостоверил, что такой-то мне должен по формально совершенному обязательству, которое находится у меня, и т. п.

{{rs|При каких условиях можно просить об обеспечении доказательств.}}III. Но и те доказательства, требовать обеспечения которых закон предоставляет право, могут быть обеспечиваемы не по всякой просьбе заинтересованного в том лица, а лишь тогда, когда такая просьба будет обусловлена настоятельной в том необходимостью, когда проверка доказательств грозит сделаться&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>3oh3zvmlbm4o6gtjtoy9pys8x4ndq3v</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Исаченко. Гражданский процесс. Т. II (1910).pdf/121</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1159004</id>
    <revision>
      <id>5193965</id>
      <parentid>5096847</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:40:01Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193965</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4638" sha1="6lqcz3x1e2021nr2ujf871zl20x03bu" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|94|Ст. 391&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
''впоследствии невозможной или весьма затруднительной'', как буквально сказано в законе. Следовательно: предположение невозможности или крайней затруднительности проверить указываемые просителем факты есть то необходимое условие, при наличности которого только и можно требовать обеспечения доказательств. Посему, в 82&lt;sup&gt;4&lt;/sup&gt; ст. закон требует, чтобы в просьбе об обеспечении доказательств было указано то «основание, по которому проситель ходатайствует об обеспечении оных», откуда следует тот вывод, что при отсутствии указания на такое основание, в ходатайстве просителя должно быть отказано (ср. 01 № 10).

{{ls|Обязан ли суд верить указанию просителя на слово, или может требовать доказательств.}}IV. Но допустим, что основание это указано, достаточно ли одного такого указания, чтобы суд считал себя обязанным удовлетворить просьбу, или он должен войти в рассмотрение основательности указания просителя и потребовать представления надлежащих доказательств, подтверждающих оное? Нам кажется, что разрешение этого вопроса должно зависеть от особенностей каждого отдельного случая. Если мы примем во внимание ту цель, которую преследовал законодатель, устанавливая рассматриваемые правила, а также тот широкий простор, который предоставляется каждому 82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt; ст., по смыслу которой: после предъявления иска, просьбы об обеспечении доказательств могут быть предъявляемы тому мировому судье, в участке которого находятся доказательства, хотя бы иск был предъявлен у другого судьи или в общих судебных установлениях, ''если принятие мер обеспечения не терпит отлагательства''; причем 82&lt;sup&gt;5&lt;/sup&gt; ст. дозволяется в этом последнем случае разрешать такие просьбы и без вызова противной стороны, — то должны прийти к заключению, что раз проситель объясняет в своем прошении, что обеспечение не терпит отлагательства, суд не в праве отказать в удовлетворении такой просьбы на том основании, что указание просителя голословно, иначе, требованием представления доказательств справедливости таких указаний можно обратить рассматриваемый закон в недостигающий своей цели.

Действительно: представим себе, что важнейший по делу свидетель занемог и может умереть каждую минуту; что контрагент не принимает доставленного ему истцом товара под тем предлогом, что он не того качества, которое обусловлено договором; а между тем каждый день промедления грозит порчей товара и убытками; для установления же годности товара необходима {{Перенос|экспер|тиза}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>6lqcz3x1e2021nr2ujf871zl20x03bu</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193966</id>
      <parentid>5193965</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T14:41:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Ratte</username>
        <id>43696</id>
      </contributor>
      <origin>5193966</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="4641" sha1="cdd70fpve04wqy8imkpvtlmpril0obk" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Ratte&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{колонтитул|94|Ст. 391&lt;sup&gt;1&lt;/sup&gt;.| }}{{sidenotes begin|width=50em}}&lt;/noinclude&gt;
''впоследствии невозможной или весьма затруднительной'', как буквально сказано в законе. Следовательно: предположение невозможности или крайней затруднительности проверить указываемые просителем факты есть то необходимое условие, при наличности которого только и можно требовать обеспечения доказательств. Посему, в 82&lt;sup&gt;4&lt;/sup&gt; ст. закон требует, чтобы в просьбе об обеспечении доказательств было указано то «основание, по которому проситель ходатайствует об обеспечении оных», откуда следует тот вывод, что при отсутствии указания на такое основание, в ходатайстве просителя должно быть отказано (ср. 01 № 10).

{{ls|Обязан ли суд верить указанию просителя на слово, или может требовать доказательств.}}IV. Но допустим, что основание это указано, достаточно ли одного такого указания, чтобы суд считал себя обязанным удовлетворить просьбу, или он должен войти в рассмотрение основательности указания просителя и потребовать представления надлежащих доказательств, подтверждающих оное? Нам кажется, что разрешение этого вопроса должно зависеть от особенностей каждого отдельного случая. Если мы примем во внимание ту цель, которую преследовал законодатель, устанавливая рассматриваемые правила, а также тот широкий простор, который предоставляется каждому 82&lt;sup&gt;3&lt;/sup&gt; ст., по смыслу которой: после предъявления иска, просьбы об обеспечении доказательств могут быть предъявляемы тому мировому судье, в участке которого находятся доказательства, хотя бы иск был предъявлен у другого судьи или в общих судебных установлениях, ''если принятие мер обеспечения не терпит отлагательства''; причем 82&lt;sup&gt;5&lt;/sup&gt; ст. дозволяется в этом последнем случае разрешать такие просьбы и без вызова противной стороны, — то должны прийти к заключению, что раз проситель объясняет в своем прошении, что обеспечение ''не терпит отлагательства'', суд не вправе отказать в удовлетворении такой просьбы на том основании, что указание просителя голословно, иначе, требованием представления доказательств справедливости таких указаний можно обратить рассматриваемый закон в недостигающий своей цели.

Действительно: представим себе, что важнейший по делу свидетель занемог и может умереть каждую минуту; что контрагент не принимает доставленного ему истцом товара под тем предлогом, что он не того качества, которое обусловлено договором; а между тем каждый день промедления грозит порчей товара и убытками; для установления же годности товара необходима {{Перенос|экспер|тиза}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;{{sidenotes end}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>cdd70fpve04wqy8imkpvtlmpril0obk</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Trudolyubivaya-pchela-1759-all.pdf/4</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1173838</id>
    <revision>
      <id>5194035</id>
      <parentid>5164055</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:11:03Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Валерий-Val</username>
        <id>93834</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>Полностью удалено содержимое страницы</comment>
      <origin>5194035</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="0" sha1="bu3tw6r15l5lv4o10h9rvk3g6cam6wt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Monedula&quot; /&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>bu3tw6r15l5lv4o10h9rvk3g6cam6wt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Trudolyubivaja-pchela.pdf/4</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1174393</id>
    <revision>
      <id>5194036</id>
      <parentid>5163882</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:11:07Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Валерий-Val</username>
        <id>93834</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>Полностью удалено содержимое страницы</comment>
      <origin>5194036</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="0" sha1="1xewz7m5d42jyxd4hfbe1x4o4zvxc2t" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Валерий-Val&quot; /&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>1xewz7m5d42jyxd4hfbe1x4o4zvxc2t</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Rgia-f.-1343-op.-25-d.-3724-miklashevsky-house-of-miklaszewski-nobility.pdf/41</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175618</id>
    <revision>
      <id>5194004</id>
      <parentid>5191046</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:31:12Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Angel Miklashevsky</username>
        <id>105891</id>
      </contributor>
      <comment>{{Примечание ВТ}}</comment>
      <origin>5194004</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3606" sha1="o7asvym37jtz17523mq81s6wtfkrjlq" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Angel Miklashevsky&quot; /&gt;{{rh|||24}}
&lt;div style=&quot;text-align:justify;&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;произошли сыновья Петръ, Иванъ и Матвѣй, въ четвертой, отъ Ивана Романовича. Стефанъ и Федеръ, отъ Матвѣя Казимиръ Іосифъ, два Ивана и Михаилъ, и отъ Петра Романовича Василій, Иванъ и Максимиліянъ в пятой степени. Изъ нихъ отъ Василія Петровича произошли сыновья Казимиръ, Іосифъ и Иванъ, отъ Ивана Петровича также три сыновья Сѣмонъ Даніил и другой Сѣмонъ, от Максимиліяна Петровича Сѣмонъ и Николай который съ своими наслѣдниками на основаніи изъясненныхъ документовъ постановленіем Полоцкаго Провинціональнаго Земскаго Суда 19. Генваря 1773 года признаны въ дворянскомъ достоинствѣ и какъ при собственномъ своемъ гербѣ Остоя, такъ и при всѣхъ дворянскихъ достоинствахъ утверждены. По каковому первому доказательству, когда за откритіем [[W:RU:Полоцкая губерния|Полоцкаго Намѣстничества]] учреждено Дворянское Собраніе, и отъ Стефана Ивановича Казимира Миклашевскаго произошли сыновья Михаилъ Филипъ и Игнатій, тогда какъ отъ себя, такъ и отъ родственниковъ своихъ вторично доказывалъ дворянское произхожденіе свое въ Полоцкомъ Депутатскомъ Собраніи, и въ 1786. по представленіи онымъ Собраніемъ блаженной памяти Государини императрицы [[W:RU:Екатерина II|Екатерины II.]] 1788. года 11. Сентября утверждены въ дворянскомъ достоинствѣ. О чемъ удостовѣряет Указъ изъ Полоцкаго Намѣстническаго Правленія въ Невельскій Уѣздный Земскій Суд 1788. года 6. октября вмѣстѣ съ копіею доклада [[W:RU:Правительствующий сенат|Правительствующаго Сената]] Высочайше утвержденнаго, а 1821 Марта 18. въ урядовой копіи за №34{{Примечание ВТ|В оригинальном польском тексте написано «№131».}}. выданнаго. По представленіи каковыхъ доказательствъ хотя они достаточно удостовѣрили о несомнительномъ дворянскомъ достоинствѣ рода Миклашевскихъ, однако по причинѣ непоясненія времени вторичнаго представленія доказательствъ и лицъ того рода, проситель при представленіи новыхъ списковъ удостовѣрился въ необходимости присовокупить кромѣ&lt;noinclude&gt;&lt;/div&gt;
{{Dhr}}
{{rule|6em|align=left}}
{{Примечания ВТ}}
{{Dhr}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>o7asvym37jtz17523mq81s6wtfkrjlq</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194005</id>
      <parentid>5194004</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:32:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Angel Miklashevsky</username>
        <id>105891</id>
      </contributor>
      <comment>орфография</comment>
      <origin>5194005</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3606" sha1="g80v516mglm9cn0t2fh25jfbmlf8pvk" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Angel Miklashevsky&quot; /&gt;{{rh|||24}}
&lt;div style=&quot;text-align:justify;&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;произошли сыновья Петръ, Иванъ и Матвѣй, въ четвертой, отъ Ивана Романовича. Стефанъ и Федеръ, отъ Матвѣя Казимиръ Іосифъ, два Ивана и Михаилъ, и отъ Петра Романовича Василій, Иванъ и Максимиліянъ в пятой степени. Изъ нихъ отъ Василія Петровича произошли сыновья Казимиръ, Іосифъ и Иванъ, отъ Ивана Петровича также три сыновья Сѣмонъ Даніил и другой Сѣмонъ, от Максимиліяна Петровича Сѣмонъ и Николай который съ своими наслѣдниками на основаніи изъясненныхъ документовъ постановленіем Полоцкаго Провинціональнаго Земскаго Суда 19. Генваря 1773 года признаны въ дворянскомъ достоинствѣ и какъ при собственномъ своемъ гербѣ Остоя, такъ и при всѣхъ дворянскихъ достоинствахъ утверждены. По каковому первому доказательству, когда за откритіем [[W:RU:Полоцкая губерния|Полоцкаго Намѣстничества]] учреждено Дворянское Собраніе, и отъ Стефана Ивановича Казимира Миклашевскаго произошли сыновья Михаилъ Филипъ и Игнатій, тогда какъ отъ себя, такъ и отъ родственниковъ своихъ вторично доказывалъ дворянское произхожденіе свое въ Полоцкомъ Депутатскомъ Собраніи, и въ 1786. по представленіи онымъ Собраніемъ блаженной памяти Государини императрицы [[W:RU:Екатерина II|Екатерины II.]] 1788. года 11. Сентября утверждены въ дворянскомъ достоинствѣ. О чемъ удостовѣряет Указъ изъ Полоцкаго Намѣстническаго Правленія въ Невельскій Уѣздный Земскій Суд 1788. года 6. октября вмѣстѣ съ копіею доклада [[W:RU:Правительствующий сенат|Правительствующаго Сената]] Высочайше утвержденнаго, а 1821 Марта 18. въ урядовой копіи за №34{{Примечание ВТ|В оригинальном польском тексте написано «№134».}}. выданнаго. По представленіи каковыхъ доказательствъ хотя они достаточно удостовѣрили о несомнительномъ дворянскомъ достоинствѣ рода Миклашевскихъ, однако по причинѣ непоясненія времени вторичнаго представленія доказательствъ и лицъ того рода, проситель при представленіи новыхъ списковъ удостовѣрился въ необходимости присовокупить кромѣ&lt;noinclude&gt;&lt;/div&gt;
{{Dhr}}
{{rule|6em|align=left}}
{{Примечания ВТ}}
{{Dhr}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>g80v516mglm9cn0t2fh25jfbmlf8pvk</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Rgia-f.-1343-op.-25-d.-3724-miklashevsky-house-of-miklaszewski-nobility.pdf/42</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175619</id>
    <revision>
      <id>5194003</id>
      <parentid>5191048</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:28:34Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Angel Miklashevsky</username>
        <id>105891</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>орфография</comment>
      <origin>5194003</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="3009" sha1="552471c0ob0bugqhcxu5dm5nzmx1bfj" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Angel Miklashevsky&quot; /&gt;&lt;div style=&quot;text-align:justify;&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;показаннаго поясненія о произхожденіи своемъ, подкрепленіемъ на всякую степень доказательствами, въ каковомъ намѣреніи возвращаясь къ пятому степени линіи на которой наслѣдники Василія Ивана и Максимиліана Петровичевъ, а также Стефана Ивановича Миклашевскихъ на основаніи первоначальныхъ доказательствъ показанные находятся, а именно: Теодоръ Ивановичъ родной братъ Стефана умеръ безпотомственно, Казимиръ Матвѣевичъ в супружескомъ бракѣ съ Ивановскою оставилъ послѣ себя трехъ сыновей Матвѣя Григорія и Харитона, которые жительствуя въ Смоленской губерніи въ Ростовскомъ Уѣздѣ арендуютъ землю отъ тамошняго владѣльца Пуціяты, а какъ они отъ поясненныхъ родителей точно происходятъ о томъ Лука Петровичъ священникъ приходской церкви Верешниковской даннымъ 1847. года 5 Мая при свидѣтельствѣ помянутого владѣльца Василія Пуціяты и [[W:RU:Губернский секретарь|Губернскаго Секретаря]] Плешкачевскаго документомъ за подписью и печатью Розловскаго Земскаго Суда удостовѣрилъ. Іосифъ же Матвѣевичъ имѣл два сына Ивана и Игнатія изъ которыхъ Иванъ Іосифовичъ съ жены Анастазіи Михновской оставилъ одного сына Павла, а Игнатій Іосифовичъ въ супружескомъ бракѣ съ Доротию Юшкеичевнию оставилъ трехъ сыновей Василія Михаила и Матвѣя, съ которыми жительствуетъ въ Невельскомъ Уѣздѣ на собственной землѣ Турновище. Иванъ Матвѣевичъ Миклашевскій отъ жены Маріянны Гржибовской оставилъ одного сына Іоахима, который въ супружескомъ бракѣ съ Каролиною Зеглинскою имѣлъ два сына Ивана и Петра, съ оными владѣетъ собственною землю въ Невельскомъ Уѣздѣ Каменною названною, этое произхожденіе отъ пятой степени утверждаетъ&lt;noinclude&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>552471c0ob0bugqhcxu5dm5nzmx1bfj</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лапчатка</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175741</id>
    <revision>
      <id>5194052</id>
      <parentid>5191022</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194052</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="429" sha1="6zgo2vth6bw8iobhf40fu1n8wsw2zl7" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=405 to=406 fromsection=&quot;лапчатка&quot; tosection=&quot;лапчатка&quot;  /&gt;</text>
      <sha1>6zgo2vth6bw8iobhf40fu1n8wsw2zl7</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаптево</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175742</id>
    <revision>
      <id>5194048</id>
      <parentid>5191023</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:46Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194048</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="397" sha1="qx8tgqu59xe91g1zg3rxowvirwft2r0" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=405 to=405 onlysection=&quot;лаптево&quot; /&gt;</text>
      <sha1>qx8tgqu59xe91g1zg3rxowvirwft2r0</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаптевых море</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175743</id>
    <revision>
      <id>5194050</id>
      <parentid>5191028</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:51Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194050</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="566" sha1="rw67hd8axkeli1muuidge6laeomimya" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=405 to=405 onlysection=&quot;лаптевых море&quot; /&gt;
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=404 to=404 onlysection=&quot;лаптевых море&quot; /&gt;</text>
      <sha1>rw67hd8axkeli1muuidge6laeomimya</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лапуасское движение</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175744</id>
    <revision>
      <id>5194051</id>
      <parentid>5191030</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:53Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194051</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="420" sha1="5jx5wbxfcxgq5fijl36xjmx0ye0lfrw" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=405 to=405 onlysection=&quot;лапуасское движение&quot; /&gt;</text>
      <sha1>5jx5wbxfcxgq5fijl36xjmx0ye0lfrw</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаппо-Иоки</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175745</id>
    <revision>
      <id>5194037</id>
      <parentid>5191036</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:35:56Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИДАННЫЕ)</comment>
      <origin>5194037</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="398" sha1="qmuow22zryhdklfen8eljpdjf6sgprq" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИПЕДИЯ=
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=404 to=404 onlysection=&quot;лаппо-иоки&quot; /&gt;</text>
      <sha1>qmuow22zryhdklfen8eljpdjf6sgprq</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаптев, Дмитрий Яковлевич</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175746</id>
    <revision>
      <id>5194047</id>
      <parentid>5191038</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:44Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194047</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="411" sha1="bdisfm1jap0uissqcwa7ysjfif0ucmk" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=404 to=404 onlysection=&quot;лаптев, дмитрий&quot; /&gt;</text>
      <sha1>bdisfm1jap0uissqcwa7ysjfif0ucmk</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаптев, Харитон Прокофьевич</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175747</id>
    <revision>
      <id>5194049</id>
      <parentid>5191041</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:48Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194049</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="453" sha1="cq5n9jd7qbck6arv9p2dake4il063q6" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=404 to=405 fromsection=&quot;лаптев, харитон&quot; tosection=&quot;лаптев, харитон&quot;  /&gt;</text>
      <sha1>cq5n9jd7qbck6arv9p2dake4il063q6</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаппо-Данилевский, Иван Александрович</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175748</id>
    <revision>
      <id>5194046</id>
      <parentid>5191057</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:42Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194046</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="510" sha1="jqczep1nh9vzdqpnccceabnbyvb1kqu" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=404 to=404 onlysection=&quot;лаппо-данилевский&quot; /&gt;

[[Категория:Иван Александрович Лаппо-Данилевский]]</text>
      <sha1>jqczep1nh9vzdqpnccceabnbyvb1kqu</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаппо-Данилевский, Александр Сергеевич</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175752</id>
    <revision>
      <id>5194045</id>
      <parentid>5191081</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194045</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="512" sha1="fq3g8izm5sqwy7ia5mv5wnlriapbmvk" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лаппо-данилевский&quot; /&gt;

[[Категория:Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский]]</text>
      <sha1>fq3g8izm5sqwy7ia5mv5wnlriapbmvk</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лапласа закон</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175776</id>
    <revision>
      <id>5194038</id>
      <parentid>5191183</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:24Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194038</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="408" sha1="ocyj1p5mw4s1p9ou5y2fz86gp9853q5" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лапласа закон&quot; /&gt;</text>
      <sha1>ocyj1p5mw4s1p9ou5y2fz86gp9853q5</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лапласа формула</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175777</id>
    <revision>
      <id>5194039</id>
      <parentid>5191184</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:26Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194039</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="412" sha1="o87fhcwx1927gh35a4eyf7bv8bc531x" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лапласа формула&quot; /&gt;</text>
      <sha1>o87fhcwx1927gh35a4eyf7bv8bc531x</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Ла-Плата, город</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175778</id>
    <revision>
      <id>5194040</id>
      <parentid>5191185</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:29Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194040</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="410" sha1="qgrf89gx89snjfvorcsxixwbgcjtf9f" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;ла-плата, город&quot; /&gt;</text>
      <sha1>qgrf89gx89snjfvorcsxixwbgcjtf9f</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Ла-Плата, речная система</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175779</id>
    <revision>
      <id>5194041</id>
      <parentid>5191187</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:31Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194041</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="427" sha1="bhcwbzpm9hvf8dw7vyxfso5vq4fehje" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;ла-плата, речная система&quot; /&gt;</text>
      <sha1>bhcwbzpm9hvf8dw7vyxfso5vq4fehje</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаплатская низменность</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175780</id>
    <revision>
      <id>5194042</id>
      <parentid>5191188</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:33Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194042</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="426" sha1="cxt38wrlo1s1p3dgb3fcz9ou16we161" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лаплатская низменность&quot; /&gt;</text>
      <sha1>cxt38wrlo1s1p3dgb3fcz9ou16we161</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаппаран, Альбер Огюст, де</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175781</id>
    <revision>
      <id>5194043</id>
      <parentid>5191194</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194043</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="457" sha1="e8mmee4crgoj6tyhg3u4id1iexkzj0q" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лаппаран&quot; /&gt;
[[Категория:Альбер де Лаппаран]]</text>
      <sha1>e8mmee4crgoj6tyhg3u4id1iexkzj0q</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>БСЭ1/Лаппеенранта</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175784</id>
    <revision>
      <id>5194044</id>
      <parentid>5191196</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T00:36:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>TextworkerBot</username>
        <id>53992</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>ссылка перенесена в Викиданные (ВИКИПЕДИЯ)</comment>
      <origin>5194044</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="407" sha1="bexxr71bnvlbear3h9l65fo80of5tp5" xml:space="preserve">{{БСЭ1
|ВИКИДАННЫЕ = 
|ВИКИТЕКА=
|ВИКИСКЛАД=
|ВИКИСЛОВАРЬ=
|ВИКИЦИТАТНИК=
|ВИКИУЧЕБНИК=
|ВИКИНОВОСТИ=
|ВИКИВИДЫ=
|НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ=
|КАЧЕСТВО=
}}
&lt;pages index=&quot;БСЭ-1 Том 35. Крестьянская газета - Ларсон (1937).pdf&quot; from=403 to=403 onlysection=&quot;лаппеенранта&quot; /&gt;</text>
      <sha1>bexxr71bnvlbear3h9l65fo80of5tp5</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Прогулка (Дмитриева)/ДО</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175891</id>
    <revision>
      <id>5193971</id>
      <parentid>5193899</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T15:45:51Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5193971</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="243445" sha1="c2c04mxj7cisyzaezify0h98xtmq85n" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневнльскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На двор-ft было шумно; съ пргЬздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросплъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столь для чая распорядилисъ было накрыть туть же на двор-fc, подь липами, но Нротогеиъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пнть чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братш. Тогда столь былъ неренесенъ за ограду, на опушку л-ftca, гдѣ разстнла-ласъ бархатная зеленая лужайка, оеЬненная огромной noeft-дѣвшею сосной, на темио-бронзовомъ ствол-ft которой были вырйзаны чьи-то переплетенные внищалы М и К, а подь ними какое-то подобiе сердца, произеннаго стрѣлой. Общество было въ восторг-ft и 0П| этой лужайки, и отъ сЬдой сосны, и отъ пнпщаловь съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здЬсъ еще лучше, чЬмь на двор-ft подь липами, иотому что можно не только напиться, но и выспаться. ПослЬ всего этого было приступлено къ вскрытш корзинъ, № чемъ Евламкiй прннялъ весьма деятельное учате. Засучпвъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынпмалъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривали, прочитывалъ несколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставплъ на столъ. Лесъ огласился смёхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлый платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ,—какую „аллегорйо* обозна-чаютъ эти цвѣты.
— Ветренность и непостоянство,—отвѣчалъ Пиладъ.
— Ахъ, — восклицала Лариса я съ видомъ 16-ти-летней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце,—странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ вес понядъ и созн&amp;лъ, какъ мало онъ думаль о своей Лпз£, какъ мало далъ ей... Онъ припомнплъ ея нервпыя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ последнее время, и ему захотѣлосъ скорее увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.
— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.
— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.
— Да, я говорю, какъ въ лесу хорошо .. особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что после вашихъ трудовъ... темъ более, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не все, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чпркалъ спичкой о дерево. ихъ выручила m-me Бабкина.
— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществ^, — вы такъ рЬдко гд'6 нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудели. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придетѣ къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..
— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.
— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вероятно, въ л icy? Не правда ли, какой интересный этоть Унжаковъ? Bci наши дамы отъ него безъ ума... Говорить, онъ Донъ-Жу&amp;нъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нпмъ въ лѣсъ. Но мужчины—такой псдогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говорить, что, гд:Ь умный не домекнетъ, тамъ ду-ракъ догадается...
Н m-me Бабкина премило разсмйялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не ум$ю говорить?и
— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя. Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ — Это, иожетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула ш-ше Бабкпна и отошла.
Фанни поняла намскъ и покраснела отъ злости, а Николай Эрастовпчъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрелъ въ лѣсъ. Онъ ничего не ионялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки,—но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бедою... Смущенныя мысли его металисъ безпо-рядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побежать въ лесъ...
— Николай Эрастовпчъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вееромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. Тамъ такая кутерьма происходить, —святыхъ вонъ выноси. Этотъ госиодпнъ Бабкниъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачемъ мы сюда орВхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаиль Лндреичъ жалеетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... Л вирочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..

Туть только Николай Эрастоппчъ замЪтилъ, что отъ Гор-дыадсва попахпваетъ коньячною». Ему вдругъ самому захотЬлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордын-цевымъ.
У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тенью краспваго орешника, шипёлъ и свпстель огромный монастырскШ саыоваръ. и Маша, вся красная и вспотевшая, разливала чай, едва успевая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на нлэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣлп барышни и кушали чай, въ который Бабкииъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ уверялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочсмъ, тяготели более къ столу съ бутылками и закусками; Бабкпнь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая впыо по стакаиамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дувансий; его неподвижное, глубокомысленное лпцо несколько оживилось, и онъ повремснамъ прои8носилъ какiя-то неопределенный вос-клпцанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евламкiй тоже, вѣроятно, успели уже пропустить, потому что у одного лицо пылали, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнелъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣсгЬ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обнашиваясъ вполголоса занЪчанiямп.
— Шевская...— замирающимъ шепотомъ сообщаль Протоген ь Евламшю.
— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.
— А это—сен... сен-жульенъ какой-то... Пнлъ?
Евламкiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ силю-
нувъ въ сторону, громко и сердито произносплъ: „Соблазнъ бйсовсюй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцсвъ съ Бѣлокринскпмъ подошли, Бабкинъ СЪ бутылкой коньяку ВЪ ОДНОЙ pyKt и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣЬ въ чай яполъ-ложечкн“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“
— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. Да какъ же это такъ? В$дь Bet иъютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!
— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Нротогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрешается...
— Конечно... ежели во благоврсмсшп... и даже весьма пользительно бываетъ...— поддакивалъ отецъ Нротогенъ.
Поощренный Б&amp;бкннъ влплъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, о испуганные мотыльки, морщасъ и дЬлая вндъ, что out рѣшительно, рѣшительно не въ состояли переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.
— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичи безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлела, и мысли прюбрелн необыкновенную ясность и определенность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея были букетъ ландышей, въ глазахъ у вея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея подулежалъ въ небрежной позе Унжаковъ и гдяделъ на нее смелыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичи хотѣли было подоѣти къ намъ... но раздумали и остался на мѣсте. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорили ей:

— Да, вы женщины — чудной народи, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабстве, о деспотизме мужчпнъ, а между теми, вѣдь если разсмотреть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабсил цепи и сами не знаете, что дѣлать &quot;со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.
— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — доли.! самопожертвованiе! То! Другое!., и загородилисъ ими со всЬхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проезду... Куда пи сунься—вездб часовые стоять. Зналъ я одну барышо, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣгѣесть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тЬмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ пнгплп-стовъ и ytxaaa съ нпмь куда-то въ Минусннскъ или въ Ви-люйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите впдЬть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуѣте, въ Вплюйскб-то, на 40-ка-градусномь морозѣ, нодь волчгё вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтолоию — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цв£ты, свободу... на холодЬ, въ ц£пяхъ, въ темнотЬ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокрутъ себя, на эту праздничную природу... (Упжаковъ приподпялся и об-велъ вокрутъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвВтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть..: Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвЬткомъ— он£ свободны, счастливы и изъ своего ноц1иуя не дЬлаютъ себѣ цЬией... Он£ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на св£гЬ и сп£шатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащить онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, опъ сд£лалъ себ£ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять летъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй. философъ сказаль, что у человека есть одинъ долгъ—быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоум’Ьнш.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторить Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь нродолжалъ: И если ото счастье дается тебѣ само въ руки... безъ ycnjifi, безъ нанряженiя—бери его, хватай обеими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жпть то тебѣ только разъ на свѣте... Даѣте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вамп за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.
Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нпмъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смелыми речами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пела въ кустахъ, два нестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебѣлькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь*, подумала Лиза, и жгучее, почти болезненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣсте съ предчувствiемъ неизведанныхъ наслажденiй, налетело и ослепило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотоыъ. ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновеше, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нежыыя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ мопхъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея последняя борьба... скоро она судорожно биласъ на иолу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонный чашечки, печально глядели на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла eft сопротивляться.
— Ну-ка, Михаилъ Андреевнчъ, налеѣте Mirb вина! — вое* кликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“—пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.
В(гЬкань-топритихли и смотр’Ьлп на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихпкала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головЪ у нихъ тоже изрядно шумело отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее внимаше, рѣшиласъ выручить прiятельницу.
— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.
Они всѣ трос чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моеть!“—язвительно 3aut-тила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядЬвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Тает» вы говорите, что русскому народу предстоять великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпплъ и говорѣлъ медленно, упирая на согласный буквы. Н-ну, ббатюшка ымой, этто... Улита 1;детъ, когда то ббудсть... Я, по крайней Mt.pt., плохо въ нее вЬрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовпчъ горячо и сильно.— 'Онъ былъ неузнаваемы глаза его блестели, медлительность въ речахъ исчезла, движенiя его били свободны и красивы, мысли летели плавно и быстро. Говорять, съ человЪкомъ бываетъ это пли въ минуту страшной опасности или псредъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал ь это. — Я вѣрю! — повторилъ онь еще громче. Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Poccifl еще молода, — эго полу распустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмеять этого большого, добродупшаго человека, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— ВЬчные pyccKie споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмешкой. Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?
Николай Эрастовпчь повторилъ своп слова.
— Вы славянофидъ? — спросплъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.
— Н*тъ, я не славяиофилъ,—спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовпчъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.
— Очень радъ,—я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „велнкую будущность” русскаго народа или, какъ вы пзволпли картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?
— Во всѣмъ: въ псторш, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.
— Въ призвгипн варяговъ, въ походахъ на Царырадъ, въ холонствѣ и бить* челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитою. „Сорынь на кичку! подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить сво-бодныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и гро-мадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ исторiи Европейскихъ государствъ вы найдетѣ аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ —воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всЬ за нимь засмеялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, ппсателемъ и все съ нетерпѣнiемь ожидали, онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Еяламшв вдругъ весъ нобагровЬлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ, его сзади за подрясннкъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснуласъ и широко-открытыми глазами смотрела на мужа,—она не узнавала его; онъ никогда такт, не говориль и не смотрелъ.

— Теперь народъ получилъ свободу! —  продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицаше Унжакова мимо ушей и все более и 6олёе разгораясь. Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабелъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго нробывнпй въ тюрьме и явь мрака вышедпий на ярш&amp; свѣтъ. Но погодите,—онъ осмотрится,онъ наЛдетъ свою дорогу,онъ уже ищетъ,—въ сго жизни совершается велнкiй и важный переломъ. И разве не видите вы вокругъ себя, везде и во всѣмъ, веян in этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выделилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишуть для него и за него. Ему нужна земля, —и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ речкѣ варить! — персбплъ Унжаковъ нетерпеливо. Все эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится темь, что даже собственныхъ нотъ не разберутъ.

Опять все засмеялись,—pycctrift человѣкѣ» любитъ посмеяться надъ самимь собою,—недаром ь есть поговорка, что ради крас-наго словца онъ не пожалеетъ ни матери ни отца. „Вѣрно! взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. Веррно... драть ихъ надо—больше ничего“... но Вротогенъ снова оття-нулъ его назадь. Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дпкаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай ;)растовичь долго и пристально посмотрелъ на Унжакова... и этоть спокойный, ясный взглядъ сказаль Унжа-кову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсЪмъ другпмъ, спокойнымъ и тихимъ голосом ь,—если вы не видите въ жизни народа ничего, кромЪ похожденiя глупыхъ пошехон-цевъ,—тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Уи-жакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебрежете, онь ио-краснѣлъ и хогЬлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народь и теменъ и глупъ, во всякомь случай, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ^димь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчас^ями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря кото-рымъ мы и yMHte, и лучше его, а не хохотать въ сторошгЬ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разь нпкто не засмеялся,—всЬ притихли, а Гор-дынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побежденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмешливо раскланиваясь. Но позвольте мнѣ сказать еще несколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературе... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаяше, горыйй смЪхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе руссюе умы — Гоголь, Гончаровъ Тургеневъ, — что они писали? гдѣ у нихъ ярме, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины,Обломовы и т. д. пт. д.. а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Pocciio uo ще-камъ. Что вы скажетѣ на это?

— Я скажу вотъ что,—а сами то эти „лучинѣ люда“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургенсвъ, Салтыкову нуидрупе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говоритъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто впдптъ и понимаетъ свои недостатки, тоть най-детъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всйхъ народовъ были свои эпохи надеши, сомненiй; въ Англш былъ Свпфтъ, но это не помЬшало англпчанамъ сдѣлаться великой надбей; я скажу бодѣе: англичане—великая пащя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софпзмъ... началь было Унжаковъ, но въ это время о. Евлаший, давно порывавоийся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Иротогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый—закричаль онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ к-ь Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считадь за ученаго),—ежели вы называетесъ ученый, объясните mhIi....

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный энпзодь положнлъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ разпеселплъ. Ьабкпнъ объявила что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ гЬшю дре-весь, на лонЬ природы, и предложплъ всЬмь пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имЪло протнвъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ каш» музыки не было, то рѣшили лучше заняться п£нiемъ и поиросплп одного изъ молодыхъ людей сиЬть ро-мансъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнЬшю вейхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этнхь случаяхъ, немножко поломался, наконедь, устунилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, со-стронвъ уморительную рожу, склониль голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дувансьчй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,—заявпль молодой человЪкъ обиженно.— Что же это такое нь самомь дѣлѣ, — сами просягъ, а между тѣмъ...

— Да вЬдь онъ пьянь, какъ свинья,—убѣждадъ его Баб-кштъ.— Плюньте на него, право,—ну что вамь стоить?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаплъ Андреичъ, —хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,—развЬ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуѣте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга nf.nie его не вызвало, но т£мъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одннъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватать водки, и его едва привели въ чувство. Поел6 этого приступили къ Унжакову и его попросили сиЬть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и неболынинъ, но мягкимъ и краси-вымъ барнтономь cufui. одннъ за другнмь нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Иасхалова и нисколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, после спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему !сакъ будто холодна, и онь хо-тбль снова ее отуманить. Эго ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхь поръ съ опущенными глазами, встрѣпенулась, потемневшее лицо ея освѣтилось,— она вся подадасъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Възаключенiе Унжаковъ спель серенаду Мефистофеля изь Фауста и очень не дурно спель... Общество привѣтствовало его шумными руконлескандямн, а молодой чсловекъ, пбвимй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрбль на него и шеиталь другому молодому человеку, что это все пустяки, что все эти романсы и арiи — ерунда, а воть пусть-ка онь попробуетъ спбть „лучинушку“, ну тогда...

Мигъ восторговъ упоенья
Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она изменившимся голосомъ.
У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ л’Ьсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась—ощугцсте стыда и страха поднялосъ въ еядуше и упало.— Она крепче прюкаласъ къ Упжакову и еще стремительнѣе пошла внередъ, увлекая его за собою. ЗатЬтъ он возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ свои.чъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъедва иоспевалъ за ною. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу,—ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смЬло, губы полу раскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бйломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лесная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ подумалъ Упжа-ковъ,совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — нро-изнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрее. Унжаковъ взялт&gt; ся руКу;—0На не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснйе; у поднолля ихъ, среди мха, расползалисъ шпроше перистые листья папортниковъ, надь головою гпелъ таинственный гуль. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣдневшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любнте? —проговорила она.

Сосны глухо шум'Ъли, въ Лѣсу становилосъ темпъе, папо-ртникп точно притаилисъ и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталь горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ д’Мствптельнымъ средствомъ,—каш. можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него своп руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мшб здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не ноннмаетъ... и не любить,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,—я хочу жить, хочу любить! почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Уня;аковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсймч. не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мн&amp; дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лпза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душе... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмешки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивела, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а разве здѣсъ жизнь? Hpi'bxaflH вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуетѣ и даже немножко больше... Вы не похожи на другихь, и я подумала...

Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?* — поду-малъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возь-метъ ее и новедетъ*... Вотъ one, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Дизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вйдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ после...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизй стало страшно. „Нѣтъ, Нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... МнЬ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бЬшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ ссбѣ.

__ Пустите меня... ради Бога! — новторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебй ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса. Терпеть не могу комедiи... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крепче стиснудъ Лизу и Щачалъ ее цвловать. На Лизу пахнулъ смешанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращеше, негодоваше, стыдъ закипали въ ея душЬ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопЬлъ... кинулся было за ней, — но ея бЬлое платье мелькало уже далеко. 

„Сантиментальная дура!“ пустштъ онъ ей въ догонку, и это восклицате его облегчило. Онъ громко раз-смйялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отрях-нулъ съ нея пыль п, сквозь зубы напевая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и б’Ьжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Нее происшедшее казалосъ ей дикпмъ, безобразнымѣ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Более мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всѣмъ, во всѣмъ виновата я,—глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у пся вес еще былъ букстъ ландышей, собранный Унжаковымъ,—она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцѣна, вспоминалосъ возбужденное лицо Унжакова, его красный губы, дерзше слова и взгляды, дерзше объятая и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянсцъ стыда залпвалъ ея щеки, и она снова принималасъ рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилосъ ей все нынешнее утро, ея мечты, нетерѣше, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошш Коля... Какъ она ненавидѣла его, кахеимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнее, добрее его никого нет» на свѣте... Какъ гляделъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, доляспо быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лесъ... съ кемъ,— Боже ты мой... съ какпмъ то пошля-комъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся иадъ ней, который оскорбила ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — поделомъ ей, поделомъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее на-смѣшливымъ гуломъ; папортники въ потьмахъ приняли урод-лпвыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, кайя то смѣюццясл рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкъ, у старой сосны, веселье кшгЬло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горелки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество вглпитаго вина, все еще чув-ствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держасъ на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки нустохо бутылкой, онъ затягивалъ: „будомъ веселы, друзья“, по хорь поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкали уши и вмѣсто пЪнiя приглашалъ веЪхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьѣй Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и катая защпты онъ велъ и какъ однажды онъ ср’Ьзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подопхелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трухцобй, а въ столицѣ,—именно, онъ такъ и сказадъ, „въ столице“. Да онъ бы и уЗшитъ, чортъ возьми, но воть жена... эти женщины ужасно глупы,—на уме у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всЬхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, но Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весъ этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмы-сленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всЬхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ ироходптъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахт&gt;., взаимной враждѣ, въ иьянств’Ь и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любил, и ласки, и участия... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокрутъ. Оростъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ,—потекла кровь, барышни засмеялисъ и заохали, побежали за водой; расходивппйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настояпцй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотЬлъ, то... Туть онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада п, вцепившисъ ему въ волосы, началь его трясти, приговаривая: „воть тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фання и Лариса, уже успѣвпйя опять поссориться др у гъ съ другомъ, закричали, точно пхърежутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>c2c04mxj7cisyzaezify0h98xtmq85n</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193972</id>
      <parentid>5193971</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T15:51:10Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5193972</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244655" sha1="20o7lhv2dszv5dtyxoavfu7zr4dmzdl" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневнльскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На двор-ft было шумно; съ пргЬздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросплъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столь для чая распорядилисъ было накрыть туть же на двор-fc, подь липами, но Нротогеиъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пнть чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братш. Тогда столь былъ неренесенъ за ограду, на опушку л-ftca, гдѣ разстнла-ласъ бархатная зеленая лужайка, оеЬненная огромной noeft-дѣвшею сосной, на темио-бронзовомъ ствол-ft которой были вырйзаны чьи-то переплетенные внищалы М и К, а подь ними какое-то подобiе сердца, произеннаго стрѣлой. Общество было въ восторг-ft и 0П| этой лужайки, и отъ сЬдой сосны, и отъ пнпщаловь съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здЬсъ еще лучше, чЬмь на двор-ft подь липами, иотому что можно не только напиться, но и выспаться. ПослЬ всего этого было приступлено къ вскрытш корзинъ, № чемъ Евламкiй прннялъ весьма деятельное учате. Засучпвъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынпмалъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривали, прочитывалъ несколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставплъ на столъ. Лесъ огласился смёхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлый платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ,—какую „аллегорйо* обозна-чаютъ эти цвѣты.
— Ветренность и непостоянство,—отвѣчалъ Пиладъ.
— Ахъ, — восклицала Лариса я съ видомъ 16-ти-летней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце,—странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ вес понядъ и созн&amp;лъ, какъ мало онъ думаль о своей Лпз£, какъ мало далъ ей... Онъ припомнплъ ея нервпыя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ последнее время, и ему захотѣлосъ скорее увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.
— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.
— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.
— Да, я говорю, какъ въ лесу хорошо .. особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что после вашихъ трудовъ... темъ более, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не все, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чпркалъ спичкой о дерево. ихъ выручила m-me Бабкина.
— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществ^, — вы такъ рЬдко гд'6 нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудели. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придетѣ къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..
— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.
— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вероятно, въ л icy? Не правда ли, какой интересный этоть Унжаковъ? Bci наши дамы отъ него безъ ума... Говорить, онъ Донъ-Жу&amp;нъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нпмъ въ лѣсъ. Но мужчины—такой псдогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говорить, что, гд:Ь умный не домекнетъ, тамъ ду-ракъ догадается...
Н m-me Бабкина премило разсмйялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не ум$ю говорить?и
— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя. Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ — Это, иожетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула ш-ше Бабкпна и отошла.
Фанни поняла намскъ и покраснела отъ злости, а Николай Эрастовпчъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрелъ въ лѣсъ. Онъ ничего не ионялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки,—но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бедою... Смущенныя мысли его металисъ безпо-рядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побежать въ лесъ...
— Николай Эрастовпчъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вееромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. Тамъ такая кутерьма происходить, —святыхъ вонъ выноси. Этотъ госиодпнъ Бабкниъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачемъ мы сюда орВхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаиль Лндреичъ жалеетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... Л вирочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..

Туть только Николай Эрастоппчъ замЪтилъ, что отъ Гор-дыадсва попахпваетъ коньячною». Ему вдругъ самому захотЬлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордын-цевымъ.
У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тенью краспваго орешника, шипёлъ и свпстель огромный монастырскШ саыоваръ. и Маша, вся красная и вспотевшая, разливала чай, едва успевая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на нлэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣлп барышни и кушали чай, въ который Бабкииъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ уверялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочсмъ, тяготели более къ столу съ бутылками и закусками; Бабкпнь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая впыо по стакаиамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дувансий; его неподвижное, глубокомысленное лпцо несколько оживилось, и онъ повремснамъ прои8носилъ какiя-то неопределенный вос-клпцанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евламкiй тоже, вѣроятно, успели уже пропустить, потому что у одного лицо пылали, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнелъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣсгЬ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обнашиваясъ вполголоса занЪчанiямп.
— Шевская...— замирающимъ шепотомъ сообщаль Протоген ь Евламшю.
— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.
— А это—сен... сен-жульенъ какой-то... Пнлъ?
Евламкiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ силю-
нувъ въ сторону, громко и сердито произносплъ: „Соблазнъ бйсовсюй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцсвъ съ Бѣлокринскпмъ подошли, Бабкинъ СЪ бутылкой коньяку ВЪ ОДНОЙ pyKt и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣЬ въ чай яполъ-ложечкн“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“
— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. Да какъ же это такъ? В$дь Bet иъютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!
— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Нротогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрешается...
— Конечно... ежели во благоврсмсшп... и даже весьма пользительно бываетъ...— поддакивалъ отецъ Нротогенъ.
Поощренный Б&amp;бкннъ влплъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, о испуганные мотыльки, морщасъ и дЬлая вндъ, что out рѣшительно, рѣшительно не въ состояли переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.
— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичи безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлела, и мысли прюбрелн необыкновенную ясность и определенность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея были букетъ ландышей, въ глазахъ у вея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея подулежалъ въ небрежной позе Унжаковъ и гдяделъ на нее смелыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичи хотѣли было подоѣти къ намъ... но раздумали и остался на мѣсте. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорили ей:

— Да, вы женщины — чудной народи, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабстве, о деспотизме мужчпнъ, а между теми, вѣдь если разсмотреть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабсил цепи и сами не знаете, что дѣлать &quot;со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.
— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — доли.! самопожертвованiе! То! Другое!., и загородилисъ ими со всЬхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проезду... Куда пи сунься—вездб часовые стоять. Зналъ я одну барышо, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣгѣесть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тЬмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ пнгплп-стовъ и ytxaaa съ нпмь куда-то въ Минусннскъ или въ Ви-люйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите впдЬть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуѣте, въ Вплюйскб-то, на 40-ка-градусномь морозѣ, нодь волчгё вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтолоию — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цв£ты, свободу... на холодЬ, въ ц£пяхъ, въ темнотЬ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокрутъ себя, на эту праздничную природу... (Упжаковъ приподпялся и об-велъ вокрутъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвВтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть..: Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвЬткомъ— он£ свободны, счастливы и изъ своего ноц1иуя не дЬлаютъ себѣ цЬией... Он£ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на св£гЬ и сп£шатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащить онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, опъ сд£лалъ себ£ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять летъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй. философъ сказаль, что у человека есть одинъ долгъ—быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоум’Ьнш.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторить Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь нродолжалъ: И если ото счастье дается тебѣ само въ руки... безъ ycnjifi, безъ нанряженiя—бери его, хватай обеими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жпть то тебѣ только разъ на свѣте... Даѣте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вамп за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.
Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нпмъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смелыми речами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пела въ кустахъ, два нестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебѣлькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь*, подумала Лиза, и жгучее, почти болезненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣсте съ предчувствiемъ неизведанныхъ наслажденiй, налетело и ослепило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотоыъ. ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновеше, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нежыыя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ мопхъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея последняя борьба... скоро она судорожно биласъ на иолу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонный чашечки, печально глядели на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла eft сопротивляться.
— Ну-ка, Михаилъ Андреевнчъ, налеѣте Mirb вина! — вое* кликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“—пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.
В(гЬкань-топритихли и смотр’Ьлп на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихпкала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головЪ у нихъ тоже изрядно шумело отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее внимаше, рѣшиласъ выручить прiятельницу.
— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.
Они всѣ трос чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моеть!“—язвительно 3aut-тила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядЬвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Тает» вы говорите, что русскому народу предстоять великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпплъ и говорѣлъ медленно, упирая на согласный буквы. Н-ну, ббатюшка ымой, этто... Улита 1;детъ, когда то ббудсть... Я, по крайней Mt.pt., плохо въ нее вЬрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовпчъ горячо и сильно.— 'Онъ былъ неузнаваемы глаза его блестели, медлительность въ речахъ исчезла, движенiя его били свободны и красивы, мысли летели плавно и быстро. Говорять, съ человЪкомъ бываетъ это пли въ минуту страшной опасности или псредъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал ь это. — Я вѣрю! — повторилъ онь еще громче. Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Poccifl еще молода, — эго полу распустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмеять этого большого, добродупшаго человека, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— ВЬчные pyccKie споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмешкой. Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?
Николай Эрастовпчь повторилъ своп слова.
— Вы славянофидъ? — спросплъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.
— Н*тъ, я не славяиофилъ,—спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовпчъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.
— Очень радъ,—я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „велнкую будущность” русскаго народа или, какъ вы пзволпли картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?
— Во всѣмъ: въ псторш, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.
— Въ призвгипн варяговъ, въ походахъ на Царырадъ, въ холонствѣ и бить* челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитою. „Сорынь на кичку! подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить сво-бодныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и гро-мадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ исторiи Европейскихъ государствъ вы найдетѣ аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ —воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всЬ за нимь засмеялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, ппсателемъ и все съ нетерпѣнiемь ожидали, онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Еяламшв вдругъ весъ нобагровЬлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ, его сзади за подрясннкъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснуласъ и широко-открытыми глазами смотрела на мужа,—она не узнавала его; онъ никогда такт, не говориль и не смотрелъ.

— Теперь народъ получилъ свободу! —  продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицаше Унжакова мимо ушей и все более и 6олёе разгораясь. Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабелъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго нробывнпй въ тюрьме и явь мрака вышедпий на ярш&amp; свѣтъ. Но погодите,—онъ осмотрится,онъ наЛдетъ свою дорогу,онъ уже ищетъ,—въ сго жизни совершается велнкiй и важный переломъ. И разве не видите вы вокругъ себя, везде и во всѣмъ, веян in этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выделилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишуть для него и за него. Ему нужна земля, —и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ речкѣ варить! — персбплъ Унжаковъ нетерпеливо. Все эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится темь, что даже собственныхъ нотъ не разберутъ.

Опять все засмеялись,—pycctrift человѣкѣ» любитъ посмеяться надъ самимь собою,—недаром ь есть поговорка, что ради крас-наго словца онъ не пожалеетъ ни матери ни отца. „Вѣрно! взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. Веррно... драть ихъ надо—больше ничего“... но Вротогенъ снова оття-нулъ его назадь. Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дпкаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай ;)растовичь долго и пристально посмотрелъ на Унжакова... и этоть спокойный, ясный взглядъ сказаль Унжа-кову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсЪмъ другпмъ, спокойнымъ и тихимъ голосом ь,—если вы не видите въ жизни народа ничего, кромЪ похожденiя глупыхъ пошехон-цевъ,—тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Уи-жакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебрежете, онь ио-краснѣлъ и хогЬлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народь и теменъ и глупъ, во всякомь случай, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ^димь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчас^ями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря кото-рымъ мы и yMHte, и лучше его, а не хохотать въ сторошгЬ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разь нпкто не засмеялся,—всЬ притихли, а Гор-дынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побежденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмешливо раскланиваясь. Но позвольте мнѣ сказать еще несколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературе... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаяше, горыйй смЪхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе руссюе умы — Гоголь, Гончаровъ Тургеневъ, — что они писали? гдѣ у нихъ ярме, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины,Обломовы и т. д. пт. д.. а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Pocciio uo ще-камъ. Что вы скажетѣ на это?

— Я скажу вотъ что,—а сами то эти „лучинѣ люда“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургенсвъ, Салтыкову нуидрупе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говоритъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто впдптъ и понимаетъ свои недостатки, тоть най-детъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всйхъ народовъ были свои эпохи надеши, сомненiй; въ Англш былъ Свпфтъ, но это не помЬшало англпчанамъ сдѣлаться великой надбей; я скажу бодѣе: англичане—великая пащя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софпзмъ... началь было Унжаковъ, но въ это время о. Евлаший, давно порывавоийся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Иротогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый—закричаль онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ к-ь Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считадь за ученаго),—ежели вы называетесъ ученый, объясните mhIi....

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный энпзодь положнлъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ разпеселплъ. Ьабкпнъ объявила что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ гЬшю дре-весь, на лонЬ природы, и предложплъ всЬмь пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имЪло протнвъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ каш» музыки не было, то рѣшили лучше заняться п£нiемъ и поиросплп одного изъ молодыхъ людей сиЬть ро-мансъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнЬшю вейхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этнхь случаяхъ, немножко поломался, наконедь, устунилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, со-стронвъ уморительную рожу, склониль голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дувансьчй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,—заявпль молодой человЪкъ обиженно.— Что же это такое нь самомь дѣлѣ, — сами просягъ, а между тѣмъ...

— Да вЬдь онъ пьянь, какъ свинья,—убѣждадъ его Баб-кштъ.— Плюньте на него, право,—ну что вамь стоить?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаплъ Андреичъ, —хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,—развЬ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуѣте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга nf.nie его не вызвало, но т£мъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одннъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватать водки, и его едва привели въ чувство. Поел6 этого приступили къ Унжакову и его попросили сиЬть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и неболынинъ, но мягкимъ и краси-вымъ барнтономь cufui. одннъ за другнмь нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Иасхалова и нисколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, после спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему !сакъ будто холодна, и онь хо-тбль снова ее отуманить. Эго ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхь поръ съ опущенными глазами, встрѣпенулась, потемневшее лицо ея освѣтилось,— она вся подадасъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Възаключенiе Унжаковъ спель серенаду Мефистофеля изь Фауста и очень не дурно спель... Общество привѣтствовало его шумными руконлескандямн, а молодой чсловекъ, пбвимй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрбль на него и шеиталь другому молодому человеку, что это все пустяки, что все эти романсы и арiи — ерунда, а воть пусть-ка онь попробуетъ спбть „лучинушку“, ну тогда...

Мигъ восторговъ упоенья
Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она изменившимся голосомъ.
У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ л’Ьсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась—ощугцсте стыда и страха поднялосъ въ еядуше и упало.— Она крепче прюкаласъ къ Упжакову и еще стремительнѣе пошла внередъ, увлекая его за собою. ЗатЬтъ он возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ свои.чъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъедва иоспевалъ за ною. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу,—ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смЬло, губы полу раскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бйломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лесная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ подумалъ Упжа-ковъ,совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — нро-изнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрее. Унжаковъ взялт&gt; ся руКу;—0На не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснйе; у поднолля ихъ, среди мха, расползалисъ шпроше перистые листья папортниковъ, надь головою гпелъ таинственный гуль. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣдневшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любнте? —проговорила она.

Сосны глухо шум'Ъли, въ Лѣсу становилосъ темпъе, папо-ртникп точно притаилисъ и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталь горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ д’Мствптельнымъ средствомъ,—каш. можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него своп руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мшб здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не ноннмаетъ... и не любить,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,—я хочу жить, хочу любить! почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Уня;аковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсймч. не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мн&amp; дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лпза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душе... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмешки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивела, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а разве здѣсъ жизнь? Hpi'bxaflH вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуетѣ и даже немножко больше... Вы не похожи на другихь, и я подумала...

Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?* — поду-малъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возь-метъ ее и новедетъ*... Вотъ one, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Дизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вйдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ после...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизй стало страшно. „Нѣтъ, Нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... МнЬ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бЬшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ ссбѣ.

__ Пустите меня... ради Бога! — новторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебй ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса. Терпеть не могу комедiи... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крепче стиснудъ Лизу и Щачалъ ее цвловать. На Лизу пахнулъ смешанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращеше, негодоваше, стыдъ закипали въ ея душЬ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопЬлъ... кинулся было за ней, — но ея бЬлое платье мелькало уже далеко. 

„Сантиментальная дура!“ пустштъ онъ ей въ догонку, и это восклицате его облегчило. Онъ громко раз-смйялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отрях-нулъ съ нея пыль п, сквозь зубы напевая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и б’Ьжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Нее происшедшее казалосъ ей дикпмъ, безобразнымѣ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Более мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всѣмъ, во всѣмъ виновата я,—глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у пся вес еще былъ букстъ ландышей, собранный Унжаковымъ,—она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцѣна, вспоминалосъ возбужденное лицо Унжакова, его красный губы, дерзше слова и взгляды, дерзше объятая и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянсцъ стыда залпвалъ ея щеки, и она снова принималасъ рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилосъ ей все нынешнее утро, ея мечты, нетерѣше, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошш Коля... Какъ она ненавидѣла его, кахеимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнее, добрее его никого нет» на свѣте... Какъ гляделъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, доляспо быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лесъ... съ кемъ,— Боже ты мой... съ какпмъ то пошля-комъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся иадъ ней, который оскорбила ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — поделомъ ей, поделомъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее на-смѣшливымъ гуломъ; папортники въ потьмахъ приняли урод-лпвыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, кайя то смѣюццясл рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкъ, у старой сосны, веселье кшгЬло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горелки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество вглпитаго вина, все еще чув-ствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держасъ на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки нустохо бутылкой, онъ затягивалъ: „будомъ веселы, друзья“, по хорь поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкали уши и вмѣсто пЪнiя приглашалъ веЪхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьѣй Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и катая защпты онъ велъ и какъ однажды онъ ср’Ьзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подопхелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трухцобй, а въ столицѣ,—именно, онъ такъ и сказадъ, „въ столице“. Да онъ бы и уЗшитъ, чортъ возьми, но воть жена... эти женщины ужасно глупы,—на уме у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всЬхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, но Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весъ этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмы-сленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всЬхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ ироходптъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахт&gt;., взаимной враждѣ, въ иьянств’Ь и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любил, и ласки, и участия... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокрутъ. Оростъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ,—потекла кровь, барышни засмеялисъ и заохали, побежали за водой; расходивппйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настояпцй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотЬлъ, то... Туть онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада п, вцепившисъ ему въ волосы, началь его трясти, приговаривая: „воть тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фання и Лариса, уже успѣвпйя опять поссориться др у гъ съ другомъ, закричали, точно пхърежутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>20o7lhv2dszv5dtyxoavfu7zr4dmzdl</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193973</id>
      <parentid>5193972</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T16:08:32Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5193973</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244663" sha1="5w0imacm36w25mv1pirofhkp0jvr3eh" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце,—странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ вес понядъ и созн&amp;лъ, какъ мало онъ думаль о своей Лпз£, какъ мало далъ ей... Онъ припомнплъ ея нервпыя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ последнее время, и ему захотѣлосъ скорее увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.
— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.
— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.
— Да, я говорю, какъ въ лесу хорошо .. особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что после вашихъ трудовъ... темъ более, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не все, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чпркалъ спичкой о дерево. ихъ выручила m-me Бабкина.
— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществ^, — вы такъ рЬдко гд'6 нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудели. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придетѣ къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..
— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.
— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вероятно, въ л icy? Не правда ли, какой интересный этоть Унжаковъ? Bci наши дамы отъ него безъ ума... Говорить, онъ Донъ-Жу&amp;нъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нпмъ въ лѣсъ. Но мужчины—такой псдогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говорить, что, гд:Ь умный не домекнетъ, тамъ ду-ракъ догадается...
Н m-me Бабкина премило разсмйялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не ум$ю говорить?и
— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя. Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ — Это, иожетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула ш-ше Бабкпна и отошла.
Фанни поняла намскъ и покраснела отъ злости, а Николай Эрастовпчъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрелъ въ лѣсъ. Онъ ничего не ионялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки,—но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бедою... Смущенныя мысли его металисъ безпо-рядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побежать въ лесъ...
— Николай Эрастовпчъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вееромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. Тамъ такая кутерьма происходить, —святыхъ вонъ выноси. Этотъ госиодпнъ Бабкниъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачемъ мы сюда орВхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаиль Лндреичъ жалеетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... Л вирочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..

Туть только Николай Эрастоппчъ замЪтилъ, что отъ Гор-дыадсва попахпваетъ коньячною». Ему вдругъ самому захотЬлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордын-цевымъ.
У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тенью краспваго орешника, шипёлъ и свпстель огромный монастырскШ саыоваръ. и Маша, вся красная и вспотевшая, разливала чай, едва успевая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на нлэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣлп барышни и кушали чай, въ который Бабкииъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ уверялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочсмъ, тяготели более къ столу съ бутылками и закусками; Бабкпнь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая впыо по стакаиамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дувансий; его неподвижное, глубокомысленное лпцо несколько оживилось, и онъ повремснамъ прои8носилъ какiя-то неопределенный вос-клпцанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евламкiй тоже, вѣроятно, успели уже пропустить, потому что у одного лицо пылали, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнелъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣсгЬ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обнашиваясъ вполголоса занЪчанiямп.
— Шевская...— замирающимъ шепотомъ сообщаль Протоген ь Евламшю.
— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.
— А это—сен... сен-жульенъ какой-то... Пнлъ?
Евламкiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ силю-
нувъ въ сторону, громко и сердито произносплъ: „Соблазнъ бйсовсюй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцсвъ съ Бѣлокринскпмъ подошли, Бабкинъ СЪ бутылкой коньяку ВЪ ОДНОЙ pyKt и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣЬ въ чай яполъ-ложечкн“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“
— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. Да какъ же это такъ? В$дь Bet иъютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!
— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Нротогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрешается...
— Конечно... ежели во благоврсмсшп... и даже весьма пользительно бываетъ...— поддакивалъ отецъ Нротогенъ.
Поощренный Б&amp;бкннъ влплъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, о испуганные мотыльки, морщасъ и дЬлая вндъ, что out рѣшительно, рѣшительно не въ состояли переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.
— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичи безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлела, и мысли прюбрелн необыкновенную ясность и определенность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея были букетъ ландышей, въ глазахъ у вея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея подулежалъ въ небрежной позе Унжаковъ и гдяделъ на нее смелыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичи хотѣли было подоѣти къ намъ... но раздумали и остался на мѣсте. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорили ей:

— Да, вы женщины — чудной народи, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабстве, о деспотизме мужчпнъ, а между теми, вѣдь если разсмотреть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабсил цепи и сами не знаете, что дѣлать &quot;со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.
— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — доли.! самопожертвованiе! То! Другое!., и загородилисъ ими со всЬхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проезду... Куда пи сунься—вездб часовые стоять. Зналъ я одну барышо, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣгѣесть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тЬмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ пнгплп-стовъ и ytxaaa съ нпмь куда-то въ Минусннскъ или въ Ви-люйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите впдЬть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуѣте, въ Вплюйскб-то, на 40-ка-градусномь морозѣ, нодь волчгё вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтолоию — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цв£ты, свободу... на холодЬ, въ ц£пяхъ, въ темнотЬ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокрутъ себя, на эту праздничную природу... (Упжаковъ приподпялся и об-велъ вокрутъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвВтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть..: Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвЬткомъ— он£ свободны, счастливы и изъ своего ноц1иуя не дЬлаютъ себѣ цЬией... Он£ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на св£гЬ и сп£шатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащить онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, опъ сд£лалъ себ£ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять летъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй. философъ сказаль, что у человека есть одинъ долгъ—быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоум’Ьнш.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторить Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь нродолжалъ: И если ото счастье дается тебѣ само въ руки... безъ ycnjifi, безъ нанряженiя—бери его, хватай обеими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жпть то тебѣ только разъ на свѣте... Даѣте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вамп за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.
Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нпмъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смелыми речами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пела въ кустахъ, два нестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебѣлькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь*, подумала Лиза, и жгучее, почти болезненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣсте съ предчувствiемъ неизведанныхъ наслажденiй, налетело и ослепило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотоыъ. ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновеше, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нежыыя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ мопхъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея последняя борьба... скоро она судорожно биласъ на иолу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонный чашечки, печально глядели на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла eft сопротивляться.
— Ну-ка, Михаилъ Андреевнчъ, налеѣте Mirb вина! — вое* кликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“—пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.
В(гЬкань-топритихли и смотр’Ьлп на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихпкала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головЪ у нихъ тоже изрядно шумело отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее внимаше, рѣшиласъ выручить прiятельницу.
— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.
Они всѣ трос чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моеть!“—язвительно 3aut-тила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядЬвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Тает» вы говорите, что русскому народу предстоять великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпплъ и говорѣлъ медленно, упирая на согласный буквы. Н-ну, ббатюшка ымой, этто... Улита 1;детъ, когда то ббудсть... Я, по крайней Mt.pt., плохо въ нее вЬрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовпчъ горячо и сильно.— 'Онъ былъ неузнаваемы глаза его блестели, медлительность въ речахъ исчезла, движенiя его били свободны и красивы, мысли летели плавно и быстро. Говорять, съ человЪкомъ бываетъ это пли въ минуту страшной опасности или псредъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал ь это. — Я вѣрю! — повторилъ онь еще громче. Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Poccifl еще молода, — эго полу распустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмеять этого большого, добродупшаго человека, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— ВЬчные pyccKie споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмешкой. Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?
Николай Эрастовпчь повторилъ своп слова.
— Вы славянофидъ? — спросплъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.
— Н*тъ, я не славяиофилъ,—спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовпчъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.
— Очень радъ,—я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „велнкую будущность” русскаго народа или, какъ вы пзволпли картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?
— Во всѣмъ: въ псторш, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.
— Въ призвгипн варяговъ, въ походахъ на Царырадъ, въ холонствѣ и бить* челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитою. „Сорынь на кичку! подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить сво-бодныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и гро-мадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ исторiи Европейскихъ государствъ вы найдетѣ аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ —воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всЬ за нимь засмеялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, ппсателемъ и все съ нетерпѣнiемь ожидали, онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Еяламшв вдругъ весъ нобагровЬлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ, его сзади за подрясннкъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснуласъ и широко-открытыми глазами смотрела на мужа,—она не узнавала его; онъ никогда такт, не говориль и не смотрелъ.

— Теперь народъ получилъ свободу! —  продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицаше Унжакова мимо ушей и все более и 6олёе разгораясь. Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабелъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго нробывнпй въ тюрьме и явь мрака вышедпий на ярш&amp; свѣтъ. Но погодите,—онъ осмотрится,онъ наЛдетъ свою дорогу,онъ уже ищетъ,—въ сго жизни совершается велнкiй и важный переломъ. И разве не видите вы вокругъ себя, везде и во всѣмъ, веян in этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выделилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишуть для него и за него. Ему нужна земля, —и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ речкѣ варить! — персбплъ Унжаковъ нетерпеливо. Все эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится темь, что даже собственныхъ нотъ не разберутъ.

Опять все засмеялись,—pycctrift человѣкѣ» любитъ посмеяться надъ самимь собою,—недаром ь есть поговорка, что ради крас-наго словца онъ не пожалеетъ ни матери ни отца. „Вѣрно! взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. Веррно... драть ихъ надо—больше ничего“... но Вротогенъ снова оття-нулъ его назадь. Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дпкаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай ;)растовичь долго и пристально посмотрелъ на Унжакова... и этоть спокойный, ясный взглядъ сказаль Унжа-кову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсЪмъ другпмъ, спокойнымъ и тихимъ голосом ь,—если вы не видите въ жизни народа ничего, кромЪ похожденiя глупыхъ пошехон-цевъ,—тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Уи-жакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебрежете, онь ио-краснѣлъ и хогЬлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народь и теменъ и глупъ, во всякомь случай, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ^димь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчас^ями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря кото-рымъ мы и yMHte, и лучше его, а не хохотать въ сторошгЬ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разь нпкто не засмеялся,—всЬ притихли, а Гор-дынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побежденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмешливо раскланиваясь. Но позвольте мнѣ сказать еще несколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературе... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаяше, горыйй смЪхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе руссюе умы — Гоголь, Гончаровъ Тургеневъ, — что они писали? гдѣ у нихъ ярме, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины,Обломовы и т. д. пт. д.. а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Pocciio uo ще-камъ. Что вы скажетѣ на это?

— Я скажу вотъ что,—а сами то эти „лучинѣ люда“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургенсвъ, Салтыкову нуидрупе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говоритъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто впдптъ и понимаетъ свои недостатки, тоть най-детъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всйхъ народовъ были свои эпохи надеши, сомненiй; въ Англш былъ Свпфтъ, но это не помЬшало англпчанамъ сдѣлаться великой надбей; я скажу бодѣе: англичане—великая пащя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софпзмъ... началь было Унжаковъ, но въ это время о. Евлаший, давно порывавоийся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Иротогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый—закричаль онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ к-ь Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считадь за ученаго),—ежели вы называетесъ ученый, объясните mhIi....

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный энпзодь положнлъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ разпеселплъ. Ьабкпнъ объявила что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ гЬшю дре-весь, на лонЬ природы, и предложплъ всЬмь пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имЪло протнвъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ каш» музыки не было, то рѣшили лучше заняться п£нiемъ и поиросплп одного изъ молодыхъ людей сиЬть ро-мансъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнЬшю вейхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этнхь случаяхъ, немножко поломался, наконедь, устунилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, со-стронвъ уморительную рожу, склониль голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дувансьчй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,—заявпль молодой человЪкъ обиженно.— Что же это такое нь самомь дѣлѣ, — сами просягъ, а между тѣмъ...

— Да вЬдь онъ пьянь, какъ свинья,—убѣждадъ его Баб-кштъ.— Плюньте на него, право,—ну что вамь стоить?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаплъ Андреичъ, —хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,—развЬ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуѣте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга nf.nie его не вызвало, но т£мъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одннъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватать водки, и его едва привели въ чувство. Поел6 этого приступили къ Унжакову и его попросили сиЬть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и неболынинъ, но мягкимъ и краси-вымъ барнтономь cufui. одннъ за другнмь нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Иасхалова и нисколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, после спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему !сакъ будто холодна, и онь хо-тбль снова ее отуманить. Эго ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхь поръ съ опущенными глазами, встрѣпенулась, потемневшее лицо ея освѣтилось,— она вся подадасъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Възаключенiе Унжаковъ спель серенаду Мефистофеля изь Фауста и очень не дурно спель... Общество привѣтствовало его шумными руконлескандямн, а молодой чсловекъ, пбвимй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрбль на него и шеиталь другому молодому человеку, что это все пустяки, что все эти романсы и арiи — ерунда, а воть пусть-ка онь попробуетъ спбть „лучинушку“, ну тогда...

Мигъ восторговъ упоенья
Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она изменившимся голосомъ.
У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ л’Ьсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась—ощугцсте стыда и страха поднялосъ въ еядуше и упало.— Она крепче прюкаласъ къ Упжакову и еще стремительнѣе пошла внередъ, увлекая его за собою. ЗатЬтъ он возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ свои.чъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъедва иоспевалъ за ною. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу,—ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смЬло, губы полу раскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бйломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лесная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ подумалъ Упжа-ковъ,совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — нро-изнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрее. Унжаковъ взялт&gt; ся руКу;—0На не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснйе; у поднолля ихъ, среди мха, расползалисъ шпроше перистые листья папортниковъ, надь головою гпелъ таинственный гуль. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣдневшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любнте? —проговорила она.

Сосны глухо шум'Ъли, въ Лѣсу становилосъ темпъе, папо-ртникп точно притаилисъ и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталь горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ д’Мствптельнымъ средствомъ,—каш. можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него своп руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мшб здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не ноннмаетъ... и не любить,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,—я хочу жить, хочу любить! почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Уня;аковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсймч. не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мн&amp; дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лпза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душе... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмешки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивела, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а разве здѣсъ жизнь? Hpi'bxaflH вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуетѣ и даже немножко больше... Вы не похожи на другихь, и я подумала...

Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?* — поду-малъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возь-метъ ее и новедетъ*... Вотъ one, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Дизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вйдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ после...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизй стало страшно. „Нѣтъ, Нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... МнЬ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бЬшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ ссбѣ.

__ Пустите меня... ради Бога! — новторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебй ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса. Терпеть не могу комедiи... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крепче стиснудъ Лизу и Щачалъ ее цвловать. На Лизу пахнулъ смешанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращеше, негодоваше, стыдъ закипали въ ея душЬ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопЬлъ... кинулся было за ней, — но ея бЬлое платье мелькало уже далеко. 

„Сантиментальная дура!“ пустштъ онъ ей въ догонку, и это восклицате его облегчило. Онъ громко раз-смйялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отрях-нулъ съ нея пыль п, сквозь зубы напевая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и б’Ьжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Нее происшедшее казалосъ ей дикпмъ, безобразнымѣ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Более мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всѣмъ, во всѣмъ виновата я,—глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у пся вес еще былъ букстъ ландышей, собранный Унжаковымъ,—она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцѣна, вспоминалосъ возбужденное лицо Унжакова, его красный губы, дерзше слова и взгляды, дерзше объятая и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянсцъ стыда залпвалъ ея щеки, и она снова принималасъ рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилосъ ей все нынешнее утро, ея мечты, нетерѣше, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошш Коля... Какъ она ненавидѣла его, кахеимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнее, добрее его никого нет» на свѣте... Какъ гляделъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, доляспо быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лесъ... съ кемъ,— Боже ты мой... съ какпмъ то пошля-комъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся иадъ ней, который оскорбила ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — поделомъ ей, поделомъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее на-смѣшливымъ гуломъ; папортники въ потьмахъ приняли урод-лпвыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, кайя то смѣюццясл рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкъ, у старой сосны, веселье кшгЬло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горелки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество вглпитаго вина, все еще чув-ствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держасъ на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки нустохо бутылкой, онъ затягивалъ: „будомъ веселы, друзья“, по хорь поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкали уши и вмѣсто пЪнiя приглашалъ веЪхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьѣй Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и катая защпты онъ велъ и какъ однажды онъ ср’Ьзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подопхелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трухцобй, а въ столицѣ,—именно, онъ такъ и сказадъ, „въ столице“. Да онъ бы и уЗшитъ, чортъ возьми, но воть жена... эти женщины ужасно глупы,—на уме у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всЬхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, но Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весъ этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмы-сленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всЬхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ ироходптъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахт&gt;., взаимной враждѣ, въ иьянств’Ь и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любил, и ласки, и участия... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокрутъ. Оростъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ,—потекла кровь, барышни засмеялисъ и заохали, побежали за водой; расходивппйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настояпцй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотЬлъ, то... Туть онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада п, вцепившисъ ему въ волосы, началь его трясти, приговаривая: „воть тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фання и Лариса, уже успѣвпйя опять поссориться др у гъ съ другомъ, закричали, точно пхърежутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>5w0imacm36w25mv1pirofhkp0jvr3eh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193999</id>
      <parentid>5193973</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:07:07Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5193999</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244856" sha1="2tyyqv0wp8n00u3xsjx40r1zx6klv6o" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.


Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,—заявпль молодой человЪкъ обиженно.— Что же это такое нь самомь дѣлѣ, — сами просягъ, а между тѣмъ...

— Да вЬдь онъ пьянь, какъ свинья,—убѣждадъ его Баб-кштъ.— Плюньте на него, право,—ну что вамь стоить?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаплъ Андреичъ, —хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,—развЬ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуѣте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга nf.nie его не вызвало, но т£мъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одннъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватать водки, и его едва привели въ чувство. Поел6 этого приступили къ Унжакову и его попросили сиЬть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и неболынинъ, но мягкимъ и краси-вымъ барнтономь cufui. одннъ за другнмь нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Иасхалова и нисколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, после спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему !сакъ будто холодна, и онь хо-тбль снова ее отуманить. Эго ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхь поръ съ опущенными глазами, встрѣпенулась, потемневшее лицо ея освѣтилось,— она вся подадасъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Възаключенiе Унжаковъ спель серенаду Мефистофеля изь Фауста и очень не дурно спель... Общество привѣтствовало его шумными руконлескандямн, а молодой чсловекъ, пбвимй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрбль на него и шеиталь другому молодому человеку, что это все пустяки, что все эти романсы и арiи — ерунда, а воть пусть-ка онь попробуетъ спбть „лучинушку“, ну тогда...

Мигъ восторговъ упоенья
Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она изменившимся голосомъ.
У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ л’Ьсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась—ощугцсте стыда и страха поднялосъ въ еядуше и упало.— Она крепче прюкаласъ къ Упжакову и еще стремительнѣе пошла внередъ, увлекая его за собою. ЗатЬтъ он возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ свои.чъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъедва иоспевалъ за ною. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу,—ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смЬло, губы полу раскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бйломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лесная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ подумалъ Упжа-ковъ,совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — нро-изнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрее. Унжаковъ взялт&gt; ся руКу;—0На не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснйе; у поднолля ихъ, среди мха, расползалисъ шпроше перистые листья папортниковъ, надь головою гпелъ таинственный гуль. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣдневшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любнте? —проговорила она.

Сосны глухо шум'Ъли, въ Лѣсу становилосъ темпъе, папо-ртникп точно притаилисъ и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталь горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ д’Мствптельнымъ средствомъ,—каш. можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него своп руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мшб здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не ноннмаетъ... и не любить,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,—я хочу жить, хочу любить! почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Уня;аковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсймч. не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мн&amp; дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лпза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душе... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмешки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивела, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а разве здѣсъ жизнь? Hpi'bxaflH вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуетѣ и даже немножко больше... Вы не похожи на другихь, и я подумала...

Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?* — поду-малъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возь-метъ ее и новедетъ*... Вотъ one, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Дизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вйдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ после...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизй стало страшно. „Нѣтъ, Нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... МнЬ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бЬшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ ссбѣ.

__ Пустите меня... ради Бога! — новторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебй ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса. Терпеть не могу комедiи... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крепче стиснудъ Лизу и Щачалъ ее цвловать. На Лизу пахнулъ смешанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращеше, негодоваше, стыдъ закипали въ ея душЬ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопЬлъ... кинулся было за ней, — но ея бЬлое платье мелькало уже далеко. 

„Сантиментальная дура!“ пустштъ онъ ей въ догонку, и это восклицате его облегчило. Онъ громко раз-смйялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отрях-нулъ съ нея пыль п, сквозь зубы напевая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и б’Ьжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Нее происшедшее казалосъ ей дикпмъ, безобразнымѣ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Более мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всѣмъ, во всѣмъ виновата я,—глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у пся вес еще былъ букстъ ландышей, собранный Унжаковымъ,—она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцѣна, вспоминалосъ возбужденное лицо Унжакова, его красный губы, дерзше слова и взгляды, дерзше объятая и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянсцъ стыда залпвалъ ея щеки, и она снова принималасъ рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилосъ ей все нынешнее утро, ея мечты, нетерѣше, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошш Коля... Какъ она ненавидѣла его, кахеимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнее, добрее его никого нет» на свѣте... Какъ гляделъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, доляспо быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лесъ... съ кемъ,— Боже ты мой... съ какпмъ то пошля-комъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся иадъ ней, который оскорбила ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — поделомъ ей, поделомъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее на-смѣшливымъ гуломъ; папортники въ потьмахъ приняли урод-лпвыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, кайя то смѣюццясл рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкъ, у старой сосны, веселье кшгЬло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горелки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество вглпитаго вина, все еще чув-ствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держасъ на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки нустохо бутылкой, онъ затягивалъ: „будомъ веселы, друзья“, по хорь поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкали уши и вмѣсто пЪнiя приглашалъ веЪхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьѣй Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и катая защпты онъ велъ и какъ однажды онъ ср’Ьзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подопхелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трухцобй, а въ столицѣ,—именно, онъ такъ и сказадъ, „въ столице“. Да онъ бы и уЗшитъ, чортъ возьми, но воть жена... эти женщины ужасно глупы,—на уме у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всЬхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, но Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весъ этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмы-сленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всЬхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ ироходптъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахт&gt;., взаимной враждѣ, въ иьянств’Ь и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любил, и ласки, и участия... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокрутъ. Оростъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ,—потекла кровь, барышни засмеялисъ и заохали, побежали за водой; расходивппйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настояпцй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотЬлъ, то... Туть онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада п, вцепившисъ ему въ волосы, началь его трясти, приговаривая: „воть тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фання и Лариса, уже успѣвпйя опять поссориться др у гъ съ другомъ, закричали, точно пхърежутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>2tyyqv0wp8n00u3xsjx40r1zx6klv6o</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194002</id>
      <parentid>5193999</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T20:23:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194002</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="245097" sha1="4b9ijdhut6da7u6wfgwivs2f3juhv8r" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она изменившимся голосомъ.
У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ л’Ьсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась—ощугцсте стыда и страха поднялосъ въ еядуше и упало.— Она крепче прюкаласъ къ Упжакову и еще стремительнѣе пошла внередъ, увлекая его за собою. ЗатЬтъ он возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ свои.чъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъедва иоспевалъ за ною. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу,—ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смЬло, губы полу раскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бйломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лесная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ подумалъ Упжа-ковъ,совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — нро-изнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрее. Унжаковъ взялт&gt; ся руКу;—0На не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснйе; у поднолля ихъ, среди мха, расползалисъ шпроше перистые листья папортниковъ, надь головою гпелъ таинственный гуль. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣдневшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любнте? —проговорила она.

Сосны глухо шум'Ъли, въ Лѣсу становилосъ темпъе, папо-ртникп точно притаилисъ и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталь горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ д’Мствптельнымъ средствомъ,—каш. можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него своп руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мшб здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не ноннмаетъ... и не любить,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,—я хочу жить, хочу любить! почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Уня;аковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсймч. не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мн&amp; дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лпза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душе... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмешки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивела, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а разве здѣсъ жизнь? Hpi'bxaflH вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуетѣ и даже немножко больше... Вы не похожи на другихь, и я подумала...

Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?* — поду-малъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возь-метъ ее и новедетъ*... Вотъ one, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Дизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вйдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ после...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизй стало страшно. „Нѣтъ, Нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... МнЬ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бЬшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ ссбѣ.

__ Пустите меня... ради Бога! — новторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебй ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса. Терпеть не могу комедiи... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крепче стиснудъ Лизу и Щачалъ ее цвловать. На Лизу пахнулъ смешанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращеше, негодоваше, стыдъ закипали въ ея душЬ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопЬлъ... кинулся было за ней, — но ея бЬлое платье мелькало уже далеко. 

„Сантиментальная дура!“ пустштъ онъ ей въ догонку, и это восклицате его облегчило. Онъ громко раз-смйялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отрях-нулъ съ нея пыль п, сквозь зубы напевая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и б’Ьжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Нее происшедшее казалосъ ей дикпмъ, безобразнымѣ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Более мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всѣмъ, во всѣмъ виновата я,—глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у пся вес еще былъ букстъ ландышей, собранный Унжаковымъ,—она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцѣна, вспоминалосъ возбужденное лицо Унжакова, его красный губы, дерзше слова и взгляды, дерзше объятая и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянсцъ стыда залпвалъ ея щеки, и она снова принималасъ рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилосъ ей все нынешнее утро, ея мечты, нетерѣше, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошш Коля... Какъ она ненавидѣла его, кахеимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнее, добрее его никого нет» на свѣте... Какъ гляделъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, доляспо быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лесъ... съ кемъ,— Боже ты мой... съ какпмъ то пошля-комъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся иадъ ней, который оскорбила ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — поделомъ ей, поделомъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее на-смѣшливымъ гуломъ; папортники въ потьмахъ приняли урод-лпвыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, кайя то смѣюццясл рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкъ, у старой сосны, веселье кшгЬло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горелки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество вглпитаго вина, все еще чув-ствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держасъ на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки нустохо бутылкой, онъ затягивалъ: „будомъ веселы, друзья“, по хорь поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкали уши и вмѣсто пЪнiя приглашалъ веЪхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьѣй Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и катая защпты онъ велъ и какъ однажды онъ ср’Ьзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подопхелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трухцобй, а въ столицѣ,—именно, онъ такъ и сказадъ, „въ столице“. Да онъ бы и уЗшитъ, чортъ возьми, но воть жена... эти женщины ужасно глупы,—на уме у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всЬхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, но Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весъ этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмы-сленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всЬхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ ироходптъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахт&gt;., взаимной враждѣ, въ иьянств’Ь и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любил, и ласки, и участия... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокрутъ. Оростъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ,—потекла кровь, барышни засмеялисъ и заохали, побежали за водой; расходивппйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настояпцй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотЬлъ, то... Туть онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада п, вцепившисъ ему въ волосы, началь его трясти, приговаривая: „воть тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фання и Лариса, уже успѣвпйя опять поссориться др у гъ съ другомъ, закричали, точно пхърежутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>4b9ijdhut6da7u6wfgwivs2f3juhv8r</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194016</id>
      <parentid>5194002</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:27:13Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194016</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="245110" sha1="il4hsu43vev6zffo40usuk3l4t3z9ra" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ,Пиладъ! — кричалъ Бабкпнъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдгЬ, подумаѣте ка... Здѣсь барышни,—разве можно?..
— НЬтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожа-щнмъ голосомъ говорили Пиладъ. Ш;дь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогадъ? возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, по Бабкпнъ оттаскпвалъ его за фалды. Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Разве это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Поел!» этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала пзволь мнѣ возвратить мои часы,— больше ничего.
— А ты подай Mirb мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ... уговаривали Бабкннъ.

Ореста и Пилада кое какъ помпрнлп, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошлп опять выпить.

Николай Эрастовпчъ почти не замѣтили этой сцѣны. Оиъ спдѣхь, склоннвъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горыая мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутстемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Б^локринскаго.

— Вероятно, она заблудилась,—сказала она, съ безпечньтмъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ иотлядЬлъ на нее тусклымъ взглядемъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки* хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмешаласъ m-me Бабкина. Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ,не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. ’Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ нрошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровпчъ даже и не зам’Ьтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умеючи, а не такъ глупо*...

Подь соснами быстро темнело. Звезды зааялгт на неоъ п, ласково улыбаясь, глядели на землю сквозь темныя вЬгвц. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздух* еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. МонастырскШ колоколъ глухо и медленно загудЬлъ, и тягуйе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили нхъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадный струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла лспсая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... пойдет, скорйе отсюда... какъ можно скорйе пойдемъ...

ВсЪ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладплъ ое по головй, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина, ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уйдемъ, уйдемъ отсюда... увези меня скорйе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Ъйлокрин-скихъ въ линейку, и они уйхали. Какъ только въ лЬсу замерь топотъ копыть и дребезжаше линейки слилосъ съ несмолкае-мымъ лѣсныыъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за история такая?-мутными глазами глядя на жену, сказали Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Ы&gt;дь ты знаешь, какая она эксцѣнтричная и нервная... иу, попуталасъ чего нибудь въ л^су, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ вс/Ьхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ! быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осекся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше л не вылѣзалъ.

— Ш)Дь я говорила! пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — прнставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывала про свой разбитый носъ.

— Съ вами? разсьшаясъ смФхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами—не знаю. Надо нопробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мФсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть... прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, гы замѣчаешь? Да, да, гопорнтъ Фанни, и иасъ просто уясасъ взядъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всФхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросидъ кто-то.

— Здѣсь! отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Вей бросилисъ къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  иосыпалисъ вопросы.
— Господа, я право ничего но понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,—бросили даму одну вч, лйсу... какъ вамъ пс стыдно...
— Аа&gt; ^0ГУ) господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Воть и все! Даваѣте-ка лучше выньемъ, а то что то въ горле пересохло... Эге! восклпкнулъ онъ, осматривая бутылки,—Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звездами любоваться,—звезды то такъ и останутся на небе, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Лыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщпнъ... я къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стакапъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лесу.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы разве скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣте.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщпнамъ скука не идетъ.— отъ этого oidi скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... прощенталъ онь, вглядываясъ нь ея блестЬшше глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжаль; Софья Ивановна отвѣтила на его пожалче.
— Ну вотъ вндпте... воть вы уже и смѣетесь. Будемте -же смЬяться вмЬстЬ... кому хочется жить, тоть и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, зап^лъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

_________

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>il4hsu43vev6zffo40usuk3l4t3z9ra</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194055</id>
      <parentid>5194016</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T07:13:26Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194055</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244337" sha1="mcmd5y3vm6q2lii4iqmseqa3leu4ofh" xml:space="preserve">{{Пишу|1 ноября 2024}}
{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.


— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;_________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крепко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крепче приникала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выехала изъ лЬса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сто-ронъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядело на ипхъ всѣми своими кроткими глазами. Па лугахъ Сродплъ густой туыанъ, гдѣ то слышалосъ посвнстываше култковъ, скрипЬлъ дергачъ, а въ pbidb тоскливо перекликалисъ жабы. Старштъ паромщнкъ, кряхтя и покашливая, выдѣзъ изъ соло-меннаго шалаша и перевезъ пхъ черезъ рйку... вдали заволновалосъ тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовь заставы, и линейка загрохотала и запрыгала но мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше обь этомъ вспоминать,—такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебе холодно, Лизокъ? — спроснль Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутсттае господь порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ пзвощшсомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотреласъ кругомъ Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза;—п опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку спдитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже все столы и стулья, и глупые стенные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавесы на окнахъ и старый плющь на стене, — все, все радостно ее привѣтствуют л глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей: „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все ято бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побежала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожи-далъ Николай Орастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, я голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвЬтилъ ей Николай Эрастовичъ. Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала
разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила—онъ долго сидѣлъ, молча опус-тивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля... Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лпзокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-Неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Пѣтъ, постой, Лпзокъ, дай мпЪ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсЬмъ но думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiе къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку бсзъвсякаго дѣла, бсзъ всякой разумной мысли; мы своими руками тол-каемъ васъ въ объятая разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравствениостъю вашей, произносима, жалкiя проповеди, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что лсеиы наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чймъ ж и в уть наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разным удовольсттая, образчпкъ которыхъ я видѣлъ сегодня? НИть, нетъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нпбудь работая не заботился. А в’йдь я же, глупый Моржъ, чуялъчтото неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положпмъ, и боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то раавѣ по боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiя со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ гроыъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я псе ггонялъ... я много думалъ объ этомъ и тамь въ лесу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женгцпнъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ цѣловали и ласкали, заботилисъ о нашихъ желудкахъ, прощали намъ нашл грешки, оказывали ради насъ подвиги самоотвер-лсегпя, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершисъ въ своихъ кабине-тахъ, и говоримъ жене: „не метай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, шцутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и уверяемъ, что это — не женское дело, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ пзменяготъ своему естественному назначенно. Какому это, позвольте спроспть? Заботиться о нашихъ удо-вольствiяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дети, и она отдается нмъ,—мы далее и къ детямь ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ няньке. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ муж-ской компанш, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль,— у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значить, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супруга сидитъ гдѣ нибудь въ канцѣлярш или въ кабинетѣ, отправитъся рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа-то у нея есть, ссрдце-то есть, вѣдь нросятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже,—такт, никогда много не говорилъ.

— Отдохни... сказала Лиза, не сводя свопхъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Штъ, Лпзокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже ис оудетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, хотя, впрочемъ, и отъ вина,—но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если оы ты знала, что я чуветвовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ .тЬсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ; передать далее. Я все это видѣлъ... чувcтвовалъ... мнЛ хотѣлосъ побежать за тобой, схватить тебя и унести... но я не мотъ двинуться,— меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорштъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше,—краснйя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болезнь,— слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ последнее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но в’Ьдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на св'ѣтк Жизнь идетъ впередъ,—ее ничймъ не остановить, хоть сто мшшоновъ крупповскихъ путекъ выставь. Придави ее въ одномъ мЬстЬ,—она тебгЬ въ другомъ ростокъ дастъ. Сь каж-дымъ поколгЬнiемъ она предъявляетъ повыл требования, выдви-гаетъ новыя явлетя. Плохо тому, кто не зам^чаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя ce6is выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы всо еще счптасмъ иасъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго д’Ьда. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болезненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуета отыскать новую, мы, какъ гостиннодворсше прикащнки, стопмъ въ сторонкъ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да петь! Куда тебѣ! Сидели бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не вы-держитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохота, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну пхъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключенiе, что ты, Лизокъ, была права, когда нота здЬсъ сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивпая крыса и больше ничего! Засорюсъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣет'К; работа,ть,	нлгЬсгЬ думать, вмѣст’Ь
учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся аяя и довѣрчиво приясимаясъ къ мужу.— Мнй надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лнзштъ.

Потомъ... опасть что? Тутъ есть двѣ портнихи... моло-денькiя... oiri хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я пхъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нпхъ было. Теперь пусть oirb ко мнѣ приходить, я ихъ буду учпть. Какъ ты думаешь, хорошо ото?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду псторпо читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,—заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ настунаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинета и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь! докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду! торлссствспно носкликнулъ Николай Эрастовштъ. На бумажкб запишу и надъ письменнымъ столомъ повышу... а если позабуду что нибудь,—то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣт’ь, пѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всйхъ „пикникистовъ“ прогулка кончиласъ такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки схватили себѣ жссточайппй флюсъ и цѣлуто неделю просидели дома, обложенный ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодь и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всЬ на свѣтѣ пикники и для разнообразiя между собою переругиваясь. Гордынцевъ нисколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer’oMb и ио-терялъ вслйдстйе этого весьма выгоднаго чшента, вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дуласъ за „домостроевскiя“ выходки и смягчиласъ только тогда, когда онъ на колѣняхъ пспросплъ у нея прощенье и ооѣщаль осенью свозить въ Москву. Орестъ и Ииладъ перессорилисъ между сооиш не на животъ, а на смерть и разсказы'ваютъ другъ про друга чуть не уголовный вещи. Вабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. ДуванскШ по обыкновенно молчитъ, но въ дунтЬ ему сочувствуетъ, a m-me Бабкина на другой же день поел!) прогулки объѣздила весъ городъ и сообщала о пикникъ такiе ужасы, что мирные N-скie обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительныя приюиоченiя выпали надол. Донь-Жуана и его Церлbны. Когда „пикникисты“ собралисъ уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкаль по львиному, на-рочка исчезла безслѣдно. Такъ и уЬхалн безь нихъ. Они вор-нулпсъ въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали,что заблудилисъ въ лДсу, всю ночь искали дорогу и, наконодъ, очутилисъ на какой-то мелышцѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхаль въ Петербургъ съ массой нОвыхь впечатлѣнiй и самыхъ npiятныхъ воспоминанiй, которыми наверное поделится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послй его отъезда впала въ еще бол-йе пессимистическое nacTpoenie, объявила, что ненавпднтъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку ц иостуинть въ „Армио Спасенiя“. Эппзодъ оя „заблужденiя съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленный улыбочки и пересмйиванья... о немъ много говорили; иные ужасалисъ и негодовали, другiе подпускали шуточки... Наконеwъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякiй пнтересъ и были забыты... какъ все забывается на cвЪте...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>mcmd5y3vm6q2lii4iqmseqa3leu4ofh</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194062</id>
      <parentid>5194055</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:28:14Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194062</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244405" sha1="pnnr0gba5e0q6qo4z8oynld7xmynxxw" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.


— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;____________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на
нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.

Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ. 

Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...

— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...

Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.

— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...

— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то
неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ
основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно —
затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.

— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и
даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ
въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.

— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.

— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.

— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо? 

— Да, Лизокъ.

— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?

— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.

— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...

— Не буду!

— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...

— Не буду!

— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...

— Не буду!

— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.

— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами,
припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не
на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и,
наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>pnnr0gba5e0q6qo4z8oynld7xmynxxw</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194064</id>
      <parentid>5194062</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:31:59Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194064</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244552" sha1="2y20f7jpzb4tqe27fyld5avb4q3dsov" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.


— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;____________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на
нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.

Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ. 

Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...

— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...

Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.

— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...

— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то
неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ
основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно —
затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.

— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и
даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ
въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.

— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.

— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.

— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо? 

— Да, Лизокъ.

— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?

— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.

— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...

— Не буду!

— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...

— Не буду!

— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...

— Не буду!

— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.

— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами,
припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не
на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и,
наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Русская проза]]
[[Категория:Рассказы]]
[[Категория:Литература 1892 года]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>2y20f7jpzb4tqe27fyld5avb4q3dsov</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194066</id>
      <parentid>5194064</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:35:03Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194066</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244556" sha1="sifdf4vci84809nj97zpiof8ekvg62b" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.

— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на
нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.

Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ. 

Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...

— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...

Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.

— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...

— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то
неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ
основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно —
затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.

— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и
даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ
въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.

— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.

— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.

— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо? 

— Да, Лизокъ.

— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?

— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.

— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...

— Не буду!

— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...

— Не буду!

— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...

— Не буду!

— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.

— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами,
припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не
на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и,
наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Русская проза]]
[[Категория:Рассказы]]
[[Категория:Литература 1892 года]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>sifdf4vci84809nj97zpiof8ekvg62b</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194067</id>
      <parentid>5194066</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T08:40:21Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <minor />
      <origin>5194067</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244556" sha1="gpv6d5zhz5q6670c2xc7dktnw25i45f" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андреичъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.

— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на
нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.

Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ. 

Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...

— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...

Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.

— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...

— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то
неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ
основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно —
затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.

— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и
даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ
въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.

— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.

— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.

— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо? 

— Да, Лизокъ.

— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?

— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.

— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...

— Не буду!

— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...

— Не буду!

— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...

— Не буду!

— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.

— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами,
припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не
на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и,
наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Русская проза]]
[[Категория:Рассказы]]
[[Категория:Литература 1892 года]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>gpv6d5zhz5q6670c2xc7dktnw25i45f</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5194077</id>
      <parentid>5194067</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T11:43:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Albert Magnus</username>
        <id>23549</id>
      </contributor>
      <origin>5194077</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="244641" sha1="nxkk77ji5i4oar42s0tyhjvnl63t4xt" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР         = {{{АВТОР|Валентина Иововна Дмитриева}}}
| КАЧЕСТВО      = {{{КАЧЕСТВО|75%}}}
| НАЗВАНИЕ      = Прогулка
| ПОДЗАГОЛОВОК  = Разсказъ
| ЧАСТЬ         = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ    = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ  = ~1892
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ= «[[Русское богатство]]», 1892, №9, C.1—64.
| ИСТОЧНИК      = {{статья |автор= Дмитриева В. И.|заглавие= Прогулка|ссылка= https://rusneb.ru/catalog/005664_000048_RuPRLIB12053400/|язык= |издание= [[Русское богатство]]|тип= |год= 1892|месяц= |число= |том= |номер= 9|страницы= 1—64}}
| ДРУГОЕ        = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| ЛИцѣнЗИЯ      = PD-RusEmpire
}}

&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;

Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давалисъ Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собираласъ надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожариласъ и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Ннколаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.

Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не нмѣютъ понятия о томъ, что значить „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждалисъ на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбаласъ профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ порь оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ в полнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслисъ освѣщенныz заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясъ въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшисъ къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.

Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его иа 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считаласъ въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженилисъ они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣиваласъ надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившисъ гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясъ отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшисъ его разсѣянностыо, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовалисъ учителемъ, заслушивалисъ его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старалисъ отличиться. Лиза училасъ лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясъ съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлаласъ для него настоящнмъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанпо обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратиласъ въ мадамъ Бѣлокринскую.

Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можеть, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можеть. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шатъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и приняласъ за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „соб-ственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возиласъ въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывалисъ пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.

Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складываласъ въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившисъ на его молчаше, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...

Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоиласъ бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?

Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...

Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запираласъ въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворяласъ тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“

Надвигалисъ сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигалисъ фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снилисъ чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.

Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.

Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собраласъ для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображаласъ бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..

Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Моей души, и бодрыми словами&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Заставлю взять златой вѣнецъ...&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сюда, сюда, о демоны убiйства&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Сгустите кровь мою и преградите&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Путь сожалѣнiя къ моей груди...

Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ''ее'' на рукахъ выносятъ изь театра...

— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.

Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.

Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшиласъ даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшисъ въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождалисъ одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...

Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...

Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показаласъ ему глупой...

И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время стараласъ уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсеянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясъ къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...

И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.

Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясъ отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.

Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.

Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомиласъ у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казалисъ просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.

Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металасъ и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Началисъ разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становиласъ съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.

А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.

— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.

Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.

— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.—  На балъ что-ли?

Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.

— Который часъ?

— Двѣнадцать-съ.

— Никого не видать?

— Никого-съ.

— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.

Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...

Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...

— Маша! Маша!

— Что прикажете?

— Никого нѣтъ?

— Никого-съ!

— А баринъ гдѣ?

— У себя-съ, въ кабинетѣ.

— Что онъ дѣлаетъ?

— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.

Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.

Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!

— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.

— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясъ отъ газеты.

Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.

— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? —  спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.

— Одѣваться? Зачѣмъ?

— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.

Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.

— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...

— Но право, Лизокъ...

„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!

— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...

— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...

И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясъ дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.

— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...

— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...

Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.

„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ ''этимъ'' я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ ''этого''... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнисъ ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...

— Барыня!

— Что такое?

— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...

— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...

„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажеть: „Лизавета Платоновна“...

— Барыня!

— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?

— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...

— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...

Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираеть ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...

Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаеть...

— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...

— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...

— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...

Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.

— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.

— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсеть на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..

Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.

Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.

А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.

Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшисъ многозначительными взглядами, садятся.

— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.

— Представьте никого!

— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...

— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.

— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...

Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.

— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.

— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.

— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаеть, потому что отвѣчаетъ:

— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...

— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?

— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.

— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...

Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.

— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! —  говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.

— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.

— Да. Что такое съ нею?

— Боже, ты не догадываешься?

— Унжаковъ?

— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядиласъ въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.

— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.

— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...

— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.

— У, свинья адская...

— Сама свинья!..

Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.

— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясъ въ дверь.

Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...

— Николай Эрастовичъ!

Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.

— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...

Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляеть гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.

Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаеть любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.

— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.

— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.

— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?

Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“

— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.

— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоить ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?

Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.

Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...

Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любить при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.

Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.

Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.

Воспользовавшисъ суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводить свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.

— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.

— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустилисъ на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?

Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.

— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣль мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.

— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходить. Маша бѣжитъ за нею.

— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.

— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.

Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.

— Постой, постой! —  кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!

— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.

— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?

— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...

Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.

— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?

— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?

— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.

Бабкинъ отчаянно машетъ руками.

— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?

— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.

— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?

— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.

— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...

Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.

— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.

Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.

— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.

Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“

Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.

— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.

— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!

Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“

Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;


Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получиль оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселилисъ здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнесласъ по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигалисъ бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...

N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.

Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.

На берегу, у парома уже толпиласъ пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясъ ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.

Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщалисъ въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.

— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?

— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.

— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясъ съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?

— Жена вытащила, — добродушно улыбаясъ отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.

— Гм... ну и меня также,— закрываясъ своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...

— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.

— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.

Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.

Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришласъ ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялисъ надъ его остроумными и веселыми разсказцамп въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...

Безпринцинность Унжакоа пряталасъ за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.

Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясъ среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...

Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказалисъ какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...

Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившисъ совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...

Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.

— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.

— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.

— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.

Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образоваласъ какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...

— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...

— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясъ изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титуль какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?

— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!

— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...

— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.

— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?

Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.

Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:

— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!

Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.

— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.

— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.—  Взгляни, кажется, у меня вся пудра...

— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...

— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..

— Сама вѣдьма... Отстань!

Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.

Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчасъ пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившисъ на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.

— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.

— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.

Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясъ хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.

Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутиласъ рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.

— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.

Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.

Переправа совершиласъ благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопиласъ и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.

— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.

Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутиласъ рядомъ съ Унжаковымъ.

Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудилисъ въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлалисъ цѣлыя груды прошлогодиихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.

— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.

— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.

— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясъ указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?

— Отчего же это?

— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.

Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.

— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.

Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.

— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.

— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталь дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжилисъ съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...

— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.

— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...

— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясъ добавила она.

— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!

Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.

— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.

— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...

Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.

— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясъ къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.

Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! —  привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...

— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывалисъ молодые люди.

— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...

На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывалисъ сѣтью презабавиыхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.

Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.

— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.

— Не суетись, не суетисъ зря то! — возразить Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право!
— Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...

И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.

„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.

Молодежь шумно и весело ворваласъ въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...

Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находиласъ все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...

— Прiѣхали, прiѣхали! — послышалисъ веселые голоса, и въ номерѣ нодняласъ суматоха.

„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...

Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.

— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.

Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...

— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.

Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинуласъ отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...

Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.

— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.

„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...

На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядилисъ было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилаласъ бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.

— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.

— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.

Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любить... Къ нему подошла Фанни.

— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.

— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.

— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...

Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталасъ и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.

— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..

— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.

— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...

И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“

— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.—  Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.

— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.

Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его металисъ безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...

— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..


Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.

У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползласъ до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясъ вполголоса замѣчанiями.

— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.

— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.

— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?

Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“

Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасалисъ и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“

— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!

— Ахъ, будетъ!

— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...

— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.

Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщасъ и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялисъ маленькими глоточками пить свой пуншъ.

— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.

Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:

— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...

— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.

— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородилисъ ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...

— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.

— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуеть... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.

— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.

— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.

Лиза покорно оперласъ на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качаласъ подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, несласъ въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчалисъ передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясъ на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...

Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то биласъ объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускаласъ на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросаласъ на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырваласъ изъ моихъ рукъ и удариласъ о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно биласъ на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...

Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.

— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.

Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептываласъ съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшиласъ выручить прiятельницу.

— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.

Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.

— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудеть... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.

— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.

Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.

— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.

Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтилисъ съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.

— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?

Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.

— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.

— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.

— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?

— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.

— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и битьѣ челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.

— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобилисъ рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ  исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“

— „Поклонисъ пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.

— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...

— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.

Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца.  „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясъ къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.

Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.

Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...

— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хогѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!

На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.

— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?

— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.

— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.

— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясъ къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...

— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.

Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.

— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...

— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?

— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?

— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!

Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подаласъ впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣль серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...

&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья&lt;br&gt;
&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;&amp;nbsp;Ты не отдаляй...

повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.

— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясъ къ ней.

Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.

— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.

У Унжакова закружиласъ голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.

— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.

Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижаласъ къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.

Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылисъ и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...

„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.

Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становиласъ все глуше и глуше; громадныя сосны толпилисъ кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползалисъ шпрокiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановиласъ и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.

— Вы... меня любите? — проговорила она.

Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаилисъ и подслушивали.

Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:

— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подаласъ къ Унжакову.

Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...

— Послушай... — началъ онъ,— приближаясъ къ ней и протягивая руки.

— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясъ съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...

„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.

„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.

— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...

И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.

— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.

— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.—  Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...

Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...

— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшисъ изъ рукъ Унжакова, бросиласъ бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“  — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.

Лизавета Платоновна слышала все, но не остановиласъ и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясъ и задыхаясъ отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясъ о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...

Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...

И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“

На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казалисъ ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулисъ у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялисъ угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялисъ и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.

— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.—  Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..

— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...

— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...

— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.

— А ты подай мнѣ мою тросточку!..

— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.

Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.

Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошилисъ въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожиласъ отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.

— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.

Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.

— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшаласъ m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!

— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.

А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...

Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...

Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понесласъ къ пирующимъ.

— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.

— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.

Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.

— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...

Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептываласъ съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...

Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся началисъ шумные разговоры.

— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.

— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугаласъ чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!

— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...

— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.

— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...

— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.

— Съ вами? — разсыпаясъ смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...

— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.

— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.

— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?

— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...

— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.

— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросилисъ къ нему.

— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! —  посыпались вопросы.

— Господа, я право ничего не понимаю...

— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...

— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...

Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомниласъ сцѣна въ лѣсу.

— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.

— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни
разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?

— Да. Скучно жить на свѣтѣ.

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Боже мой, отчего?

— Да такъ... я сама не знаю...

— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясъ въ ея блестѣвшіе глаза.

Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.

— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!

И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...

&lt;center&gt;_________________&lt;/center&gt;

Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималасъ къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на
нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.

— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.

— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.

Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..

Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесаласъ и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.

— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.

— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ. 

Лиза съ порывомъ бросиласъ къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...

— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...

Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.

— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...

— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясъ сквозь слезы воскликнула Лиза.

— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то
неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...

Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:

— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ
основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно —
затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.

— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.

— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...

— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.

— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и
даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ
въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...

— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.

— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.

— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.

— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.

— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо? 

— Да, Лизокъ.

— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?

— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.

— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...

— Не буду!

— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...

— Не буду!

— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...

— Не буду!

— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахь!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.

— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.

Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами,
припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не
на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.

Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и,
наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...

{{Right|В. Дмитрieва}}
&lt;/div&gt; 
[[Категория:Валентина Иововна Дмитриева]]
[[Категория:Русская проза]]
[[Категория:Рассказы]]
[[Категория:Литература 1892 года]]
[[Категория:Публикации в журнале «Русское богатство»]]
[[Категория:Проза в дореформенной орфографии]]
[[Категория:Дореформенная орфография]]</text>
      <sha1>nxkk77ji5i4oar42s0tyhjvnl63t4xt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>ЭСГ/Скандинавия/Физико-географический очерк Швеции</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175948</id>
    <revision>
      <id>5194076</id>
      <parentid>5193737</parentid>
      <timestamp>2024-11-04T11:19:26Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Butko</username>
        <id>139</id>
      </contributor>
      <minor />
      <comment>added [[Category:Швеция]] using [[Help:Gadget-HotCat|HotCat]]</comment>
      <origin>5194076</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="19235" sha1="6oi31wm4emrwzaev1evyzoy30akdk8o" xml:space="preserve">{{Словарная статья
|НАЗВАНИЕ=
|ВИКИДАННЫЕ=Q1771444
|КАЧЕСТВО=
|ОГЛАВЛЕНИЕ2 = * [[../Физико-географический очерк Швеции|Физико-географический очерк Швеции]]
* [[../Социально-экономический обзор Швеции|Социально-экономический обзор Швеции]]
* [[../Физико-географический очерк Норвегии|Физико-географический очерк Норвегии]]
* [[../Социально-политический и экономический очерк Норвегии|Социально-политический и экономический очерк Норвегии]]
* [[../История Швеции|История Швеции]]
* [[../История Норвегии|История Норвегии]]
* [[../Скандинавская мифология|Скандинавская мифология]]
* [[../Скандинавские языки|Скандинавские языки]]
* [[../Скандинавские литературы|Скандинавские литературы]]
* [[../Скандинавское искусство|Скандинавское искусство]]
}}

'''Швеция''' (Sverige). Вся восточная половина Сканд. полуострова составляет территорию королевства Швеции, которая представляет, по преимуществу, страну невысоких плоскогорий и равнин, тогда как западная часть полуострова, принадлежащая Норвегии, является страною гор. Площадь Ш. равняется ок. 450.000 кв. км. (по своим размерам Ш. в полтора раза больше Англии с Ирландией). Наибольшая длина Ш. с сев. на юг 1600 кл., ширина с зап. на вост. ок. 400 кл. ''Границы''. На сев. и зап. Ш. граничит с Норвегией; шведско-норвежская граница проходит по водоразделу наивысшей части Скандинавского хребта; на сев.-востоке Ш. соприкасается с Россией и Финляндией, и пограничными линиями служат реки Конгэмэ, Муонио и Торнео. На востоке и юге Ш. отделяется от других европ. стран Балтийским морем.

С географической точки зрения Ш. можно разделить на две части: южную и северную. Северная половина представляет собою безжизненную, пустынную страну, покрытую невысокими горами и бесплодными равнинами. Здесь встречаются многочисленные быстрые реки и речки, сбегающие с горных вершин. Наиболее характерный пейзаж, который чаще всего встречается в сев. Ш., — это необъятный хаос скал и деревьев, огромные пространства, покрытые мохом, болотами, зарослями кустарников, чередуются с большими сосновыми, пихтовыми, березовыми, еловыми и ольховыми лесами. В лесу, между деревьями, часто попадаются огромные гранитные скалы и валуны. Совершенно иной вид имеет южная половина Ш. Здесь поверхность покрыта слоем наносной почвы и представляет большей частью обширные равнины. Эти равнины превращены в хорошо возделанные плодородные поля, а часть занята роскошными лугами. Всюду виднеются зажиточные местечки, большие хутора и фермы. В южной Ш. большие пространства также покрыты лесом, но в гораздо меньшей степени, чем в северной. В южной Ш. кроме сосны, березы и ольхи, встречается дуб, бук и другие более южные лесн. породы. Южная Ш. населена гораздо гуще многих европейских стран и здесь, гл. обр., сложилась и развилась шведская нация. В особенности густо населена самая южная часть Ш., провинция Скания, или Сконэ, которая отличается мягкостью климата и плодородием почвы. Скания, расположенная между Балтийским морем и проливом Зунд, ближе всего к европейским странам, и уже с самых древних времен была заселена, и название Скании было распространено затем на весь полуостров.

Несмотря на северное положение Ш. климат в Ш. очень умеренный и благоприятный, без резких колебаний. Средняя годовая температура для северной Ш. (Гапаранда, 65° сев. шир.) +0,3°, для средней Ш. (Стокгольм) +5,8°, а для южной (Мальмэ) +6,8°. Насколько высока эта температура (сравнительно с широтой, занимаемой Ш.), мы можем видеть, сравнивая среднюю температуру, напр., Москвы, которая расположена почти на таком же расстоянии от полюса, как и Мальмэ. Средняя годовая температура для Москвы равняется только +3,3°, на 3,5° ниже, чем температура Мальмэ. Эта разница проявляется еще ярче, если мы будем сравнивать температуру зимних месяцев. Так, средняя температура января в Москве −11°, а в Мальмэ только −1°. Главная причина умеренности климата в Ш. заключается в том, что вокруг Скандинав. полуострова проходит теплое морское течение Гольфштрем, благодаря чему в Ш. преобладают, особенно зимою, юго-западные ветры, приносящие с собою тепло. Кроме влияния Гольфштрема, на климат Ш. оказывает благотворное влияние и то, что в Ш. летом солнце долго находится над горизонтом и поэтому почва получает больше тепла и света, чем многие страны, лежащие даже ближе к югу. Благодаря этому, хотя лето в Ш. наступает позднее, чем в центральной России, но оно бывает теплее, чем в России, так что, напр., остров Готланд, лежащий между 57° и 58° сев. шир., т.-е. приблизит. на широте Пскова и Новгорода, по летней температуре стоит наравне с Триестом, лежащим южнее, на берегу Адриатики. — Среднее годовое количество атмосферных осадков в Ш. в северной половине 450 миллиметр., а в южной — 585 мм. Благодаря гранитной малопроницаемой почве, обширным лесам и малой испаряемости влаги во время зимы, весны и осени, в Ш. мы видим обилие рек и озер. Большинство шведских рек текут на восток и впадают в Балт. море, так как вся поверхность Ш. имеет наклон к востоку. Лишь реки южной Ш. текут на запад и впадают в пролив Скагеррак и Каттегат. Из рек, впадающих в Балтийское море, наиболее значительны: Торнео, Ронео, Люлео, Питео, Умео, Онгерманэльф, Дальэльф и Мотала. Из рек, текущих на запад, наиболее важной является Гетаэльф. Большинство рек Ш. не судоходны, так как на них встречаются многочисленные водопады и пороги. Вместо них прекрасными путями сообщения в Ш. служат озера, которых в Ш. насчитывается свыше ста. Озера в Ш. занимают более 8% всей территории, и многие из них имеют более ста километров длины. Наиболее значительными из шведских озер считаются: Венерн (5.568 кв. кл.), Веттерн (1.899 кв. км.), Мелар (1.170 кв. кл.) и Иельмер (493 кв. кл.) Все эти озера соединены между собою каналами и образуют единый водный путь, соединяющий Балтийское море с Атлантическим океаном.

По ''флоре'' Ш. можно разделить на четыре полосы: горную альпийскую, северо-лесную, характеризующуюся распространением хвойных деревьев, береговую, растительный мир которой напоминает таковой же северо-атлантического побережья, и южно-равнинную, наиболее характерными растениями которой являются дуб и бук. Граница между хвойными лесами и дубовыми проходит через провинцию Блекинге на юге Ш., приблизит. на 57° сев. шир. Лесная почва покрыта многочисленными породами мхов, а на открытых горных склонах и холмах растет вереск и другие мелкие растения горно-альпийской флоры. По своей ''фауне'' Ш. относится к палеарктической области, и лишь на крайнем севере Ш. встречаются животные арктического пояса.

В обширных лесах Ш. водятся козули, лани, лоси, а из хищных животных встречаются медведи, волки, лисицы, барсук, куница и горностай. В горах водится еще россомаха. Северный олень встречается теперь в Ш. только в виде домашнего животного. Птичий мир Ш. насчитывает ок. 260 видов, наиболее характерными птицами Ш. являются дрозд и синешейка. В лесах водится много глухарей, куропаток и тетеревов. Пресмыкающихся и амфибий сравнительно мало, реки и озера Ш. богаты рыбой, наиболее распространенным видом рыб является лосось. Мир насекомых в Ш. сравнительно беден.

''Население''. На 1 янв. 1915 г. в Ш. числилось 5.712.740 жителей (2.794.552 муж. и 2.918.188 женщ.). Средняя плотность населения в Ш. 13 челов. на 1 кв. клм., тогда как для всей Европы средняя плотность населения составляет 49 чел. на кв. клм. Население в Ш. распределено очень неравномерно; в южной половине плотность населения достигает 65 ч. на кв. клм., а в северных провинциях на один кв. клм. приходится не более 3—5 чел.

''Рост населения Ш. с 1800 г.''

{| class=standard
{{tr}} 1800 || 2.347.000
{{tr}} 1820 || 2.587.690
{{tr}} 1840 || 3.138.887
{{tr}} 1860 || 3.859.728
{{tr}} 1880 || 4.565.668
{{tr}} 1900 || 5.150.000
{{tr}} 1920 || 5.903.762
|}

Таким образом за последние 120 л. население Ш. увеличилось в два с половиной раза, тогда как население всей Европы за этот период увеличилось менее, чем в два раза.

''Движение населения Ш.''

{| class=standard
|+ На каждую 1000 чел.
{{trh}} периоды || рожд. || умир. || эмигр. || прирост
{{tr}} 1826—1850 || 31,6 || 22,2 || — || 9,4
{{tr}} 1851—1875 || 31,7 || 20,3 || 2,2 || 9,2
{{tr}} 1876—1900 || 28,8 || 17,0 || 5,2 || 6,6
{{tr}} 1901—1920 || 24,4 || 14,0 || 4,6 || 5,8
|}

Таким образом, из этой таблицы мы видим, что сто лет тому на каждую тысячу жителей в Ш. умирало 22 чел., а теперь умирает только 14 чел. Этот факт указывает, что благосостояние Ш. за этот период значительно улучшилось.

''Самодеятельное население'' составляло по переписи 1900 г. 56,8% для мужского насел., 21,0% — для женского, в среднем — 38,4%.

По своему вероисповеданию население Ш. делится след. образом: лютеран 5.500.000, баптистов и методистов 14.715, католиков 3.070, евреев 6.112, прочих вероисповеданий 324.140 чел. Три четверти всего населения Ш. составляет сельское население, живущее небольшими поселками и местечками или отдельными хуторами. Городское население составляет только 1.800.000. Наиболее значительными городами Ш. являются Стокгольм (столица) 415.000 жит., Гетеборг — 200.000 жит., Мальмэ — 110.000 жит., Норчепинг — 60.000 жит., и Гельсинборг — 45.000 жит. По своему племенному составу большинство населения Ш. составляют шведы. Современные шведы являются потомками древних свевов, народа германской ветви арийской расы. Кроме шведов, на севере Ш. живут кочующие лопари (7.000 в 1900 г.), народ монгольского племени, и финны (22.000 по той же переписи).

''Государственное и административное устройство Ш.'' В политическом отношении Ш. представляет конституционное королевство. Во главе государства стоит король, управляющий страною на основании четырех основных законов: конституции 1809 г., регламента 1866 г., закона 1810 г. о престолонаследии и закона 1812 г. о свободе печати. На основании закона 1866 г. Ш. имеет парламент, или законодательный орган (''риксдаг''), состоящий из двух палат. Члены Верхней Палаты (150) избираются на 9 лет общими советами провинций и больших городов, при чем в члены верхней палаты могут быть выбираемы только лица не моложе 35 л., владеющие недвижимой собственностью, оцениваемой не менее 5.000 крон, и получающие ежегодный доход не менее 3000 крон. Вторая палата состоит из 230 членов, избираемых путем всеобщей подачи голосов всеми шведами, достигшими 23 лет.

''В административном отношении'' Ш. делится на 24 провинции (лены), который подразделяются на 117 фогтств, или округов, состоящих из 2354 приходов, или коммун, и 110 городов. Каждое из этих местечек и городов пользуется широким самоуправлением. Во главе коммуны стоит выборный коммунальный совет, ведающий все дела общины. Центральная власть в коммуне представлена в лице „ленсмана“, — чиновника, назначаемого королем, но ленсман не играет большой роли в жизни общины. Ш. страна в высшей степени демократическая. Живя небольшими общинами и не нуждаясь в покровительстве центральной власти, шведы привыкли управлять общественными делами сами, и в них широко развить дух свободной инициативы и предприимчивости.

[[Категория:Словарные статьи Николая Константиновича Лебедева]]
[[Категория:Швеция]]</text>
      <sha1>6oi31wm4emrwzaev1evyzoy30akdk8o</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/21</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175963</id>
    <revision>
      <id>5194018</id>
      <parentid>5193818</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T21:48:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5194018</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2504" sha1="g4b4ghe49xb7mz9q0g42o5d6fqbaewl" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;center&gt;&lt;big&gt;{{razr|'''БАСНИ'''}}&lt;/big&gt;.&lt;/center&gt;
{{---|widh=30%}}
&lt;center&gt;'''{{r|1}}.'''&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;'''ЦВѢТОКЪ и ТЕРНОВНИКЪ.'''&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;''Б. М. Ф-ву.''&lt;/center&gt;
&lt;section begin=&quot;I&quot;/&gt;
{{ВАР|{{v|ЦВѢТОКЪ и ТЕРНОВНИКЪ.|
:: Въ степи пустой, безплодной,
Въ которой кое гдѣ терновникъ виденъ былъ,
:: Цвѣточикъ выросъ благовонный;
Но только, что разцвѣлъ, терновникъ возопилъ:
:: „За чѣмъ ты здѣсь межь нами?
:: „Ты насъ собою лишь страмишь!
:: „Но ты не долго постоишь!
:: „Узнаешь, каковы терновники съ иглами;
::: Напрасно онъ цвѣтку грозилъ,
::: Цвѣтокъ нашелъ себѣ спасенье.—
Ботаникъ степью той однажды проходилъ,
::: И видя рѣдкое растѣнье—
Съ собою взялъ цвѣтокъ—и въ садъ пересадилъ.—
|Б. М. Ф-ву.}}&lt;!--
--&gt;|&lt;!--
--&gt;{{v|ЦВЕТОК и ТЕРНОВНИК.|
:: В степи пустой, бесплодной,
В которой кое-где терновник виден был,
:: Цветочек вырос благовонный;
Но только, что расцвёл, терновник возопил:
:: „Зачем ты здесь меж нами?
:: „Ты нас собою лишь срамишь!
:: „Но ты не долго постоишь!
:: „Узнаешь, каковы терновники с иглами;
::: Напрасно он цветку грозил,
::: Цветок нашёл себе спасенье. —
Ботаник степью той однажды проходил,
::: И видя редкое растенье —
С собою взял цветок — и в сад пересадил.
|Б. М. Ф-ву.}}
}}
&lt;section end=&quot;I&quot;/&gt;
{{---|widh=15%}}

&lt;center&gt;'''{{r|2}}'''&lt;/center&gt;.
&lt;center&gt;'''{{razr|ДУБЪ}}.'''&lt;/center&gt;
&lt;center&gt;{{razr|БАСНЯ}}.&lt;/center&gt;
&lt;section begin=&quot;II&quot;/&gt;
{{v|ДУБЪ.|
— Тебѣ, могущему, урокъ написанъ сей.
: Достигнувъ ты какой нибудь стезей,
:: На верьхъ честей,
Остановись, еще лишь шагъ, — тебя не стало!
|}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>g4b4ghe49xb7mz9q0g42o5d6fqbaewl</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Trudolyubivaya-pchela-1759-all.pdf/155</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175965</id>
    <revision>
      <id>5193967</id>
      <timestamp>2024-11-03T14:57:21Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Monedula</username>
        <id>5</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193967</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1040" sha1="73yrtpf9dl38e09oidgs4k6pio6cqj9" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Monedula&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;{{heading|5|II.}}

{{heading|34|Десидерія Ерасма Ротердамскаго&lt;br&gt;{{Xl|разговоръ.}}}}

{{heading|33|Искуство удобовразумляющее.}}

{{heading|23|Десидерій и Ерасмій.}}


''Десид.'' {{Буквица2|В}}елики ли твои, Ерасмїй, въ наукахъ успѣхи?

''Ерасм.'' Не весьма велики, какъ мнѣ кажется: они бы больше были, ежели бы я то получить могъ, о чемъ тебя просить буду.

''Десид.'' Все для тебя здѣлаю, лишъ бы только было въ твою пользу. Скажи пожалуй, чего ты {{comment|желаешъ|¤ желаешь}}.

''Ерасм.'' Я думаю, что нѣтъ ни одной тайной науки, о которой бы ты не зналъ.

''Десид.'' Когда бы ето правда была!&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>73yrtpf9dl38e09oidgs4k6pio6cqj9</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Trudolyubivaya-pchela-1759-all.pdf/156</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175966</id>
    <revision>
      <id>5193968</id>
      <timestamp>2024-11-03T15:13:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Monedula</username>
        <id>5</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193968</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="1842" sha1="m3jhotltkinjobze6fsatfkvw9geuc6" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Monedula&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;{{nop}}
''Ерасм.'' Я слышалъ, что есть нѣкоторое удобовразумляющее искуство, которое подаетъ такїе способы, что человѣкъ можетъ научиться въ скоромъ времени и безъ дальнаго труда всѣмъ свободнымъ наукам.

''Десид.'' Что ты {{comment|говоришъ|¤ говоришь}}? видѣлъ ли ты ету книгу?

''Ерасм.'' Видѣлъ, да только и всего, что видѣлъ, для того что нѣкому мнѣ было ее истолковать.

''Десид.'' Что въ ней написано?

''Ерасм.'' Разныя животныхъ изображенїя; драконовъ, львовъ, бабровъ, разные круги, и на нихъ написанныя слова̀, индѣ по Гречески, индѣ по Латински, а въ иномъ мѣстѣ по Еврейски, и иными ва́рварскими языками.

''Десид.'' Во сколько дней сочинитель въ заглавїи сея книги обѣщаетъ научить помянутымъ наукамъ?

''Ерасм.'' {{comment|Въ|¤ Съ}} четыренадесять.

''Десид.'' Великолѣпное по истиннѣ обѣщанїе! но знаешь ли хоть одного человѣка, котораго бы сїе удобовразумляющее искуство здѣлало ученымъ?

''Ерасм.'' Я никого еще не видалъ.

''Десид.'' Да и никто другой никогда не видалъ и не увидитъ, развѣ въ то время,&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>m3jhotltkinjobze6fsatfkvw9geuc6</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Временное соглашение по Западному Берегу и Сектору Газа.pdf/14</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175967</id>
    <revision>
      <id>5193969</id>
      <timestamp>2024-11-03T15:29:05Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>GeneralBabulech</username>
        <id>113477</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193969</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="5239" sha1="qrpsbur7x3g85pnxgiw09l250s2a84d" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;GeneralBabulech&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{left|A/51/889

S/1997/357

Russian

Page 14}}&lt;/noinclude&gt;2. Дальнейшая передислокация израильских вооруженных сил в установленные места военного назначения начнется после формирования Совета и будет постепенно осуществляться параллельно с усилиями палестинской полиции по взятию на себя ответственности за поддержание общественного порядка и обеспечение внутренней безопасности, чтобы завершиться в течение 18 месяцев с даты формирования Совета, как изложено ниже в статьях XI (Земля) и XIII (Безопасность) и в приложении I.

3. Палестинская полиция развертывает свои силы и берет на себя ответственность за поддержание общественного порядка и обеспечение внутренней безопасности для палестинцев поэтапно в соответствии со статьей XIII (Безопасность) ниже и приложением I.

4. Израиль продолжает нести ответственность за внешнюю безопасность, а также за общую безопасность израильтян в целях обеспечения их внутренней безопасности и поддержания
общественного порядка.

5. Для целей настоящего Соглашения термин &quot;израильские вооруженные силы&quot; включает израильскую полицию и другие израильские силы безопасности.

{{Heading|24|СТАТЬЯ ХІ|id=XI}}

&lt;center&gt; &lt;u&gt; Земля &lt;/u&gt; &lt;/center&gt;

1. Обе стороны рассматривают Западный берег и сектор Газа в качестве единой территориальной единицы, целостность и статус которой будут сохраняться в течение переходного периода.

2. Обе стороны соглашаются с тем, что территория Западного берега и сектора Газа, за исключением тех вопросов, которые будут согласованы на переговорах о постоянном статусе, перейдет под юрисдикцию Палестинского совета поэтапно, так чтобы этот процесс завершился в течение 18 месяцев с даты формирования Совета, как указано ниже.

&lt;ol class=&quot;alpha&quot;&gt;

&lt;li&gt;Земля в населенных зонах (зоны А и В), включая государственную и вакуфную землю, перейдет под юрисдикцию Совета в течение первого этапа передислокации. &lt;/li&gt;

&lt;li&gt; Все гражданские полномочия и обязанности, изложенные в приложении III, включая планирование и зонирование, в зонах А и В будут переданы Совету и будут взяты на себя Советом в течение первого этапа передислокации. &lt;/li&gt;

&lt;li&gt; В зоне с в течение первого этапа передислокации Израиль передаст Совету гражданские полномочия и обязанности, не связанные с территорией, как изложено в приложении III. &lt;/li&gt;

&lt;li&gt; Дальнейшая передислокация израильских вооруженных сил в установленные места военного назначения будет осуществляться постепенно в соответствии с Декларацией принципов в три этапа, причем каждый этап будет начинаться после интервала в шесть месяцев с момента формирования Совета, так чтобы весь процесс завершился в течение 18 месяцев с даты формирования Совета.&lt;/li&gt;

&lt;li&gt; В ходе дальнейших этапов передислокации, которые должны завершиться в течение 18 месяцев с даты формирования Совета, полномочия и обязанности, связанные с территорией, будут постепенно передаваться под палестинскую юрисдикцию, которая &lt;/li&gt;

&lt;/ol&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
{{right|/ . . .}}
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>qrpsbur7x3g85pnxgiw09l250s2a84d</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Временное соглашение по Западному Берегу и Сектору Газа.pdf/15</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175968</id>
    <revision>
      <id>5193970</id>
      <timestamp>2024-11-03T15:41:55Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>GeneralBabulech</username>
        <id>113477</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193970</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="5265" sha1="rr3jrl0td5k58od9xgodm0dh7358v9u" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;GeneralBabulech&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;
{{right|A/51/889

S/1997/357

Russian

Page 15}}&lt;/noinclude&gt;{{nop}}
будет охватывать территорию Западного берега и сектора Газа, за исключением тех вопросов, которые будут согласованы на переговорах о постоянном статусе.

&lt;ol class=&quot;alpha&quot; start=6&gt;

&lt;li&gt;Установленные места военного назначения, упомянутые в пункте 2 статьи X выше, будут определены в ходе дальнейших этапов передислокации в течение обозначенного срока, который завершится не позднее чем через 18 месяцев с даты формирования Совета, и будут согласованы на переговорах о постоянном статусе.&lt;/li&gt;

&lt;/ol&gt;

3. Для целей настоящего Соглашения и до завершения первого этапа дальнейшей передислокации:

&lt;ol class=&quot;alpha&quot;&gt;

&lt;li&gt;&quot;зона А&quot; означает населенные зоны, очерченные красной линией и заштрихованные коричневыми линиями на прилагаемой карте № 1;&lt;/li&gt;

&lt;li&gt;&quot;зона B&quot; означает населенные зоны, очерченные красной линией и заштрихованные желтыми линиями на прилагаемой карте № 1, а также застроенную зону селений, перечисленных в добавлении 6 к приложению I;&lt;/li&gt;

&lt;li&gt;&quot;зона с&quot; означает зоны Западного берега за пределами зон А и В, которые, за исключением вопросов, подлежащих согласованию на переговорах о постоянном статусе, будут постепенно передаваться под палестинскую юрисдикцию в соответствии с настоящим Соглашением. &lt;/li&gt;

&lt;/ol&gt;

{{Heading|24|СТАТЬЯ ХІІ|id=XII}}

&lt;center&gt; &lt;u&gt; Меры по обеспечению безопасности и общественного порядка &lt;/u&gt; &lt;/center&gt;

1.В целях обеспечения общественного порядка и внутренней безопасности для палестинцев на Западном берегу и в секторе Газа Совет создает сильную полицию, как излагается в статье XIV ниже. Израиль продолжает нести ответственность за оборону от внешних угроз, в том числе ответственность за охрану границы с Египтом и Иорданией, и за оборону от внешних угроз с
моря и воздуха, а также ответственность за общую безопасность израильтян и поселений в целях обеспечения их внутренней безопасности и поддержания общественного порядка, и будет иметь все полномочия на принятие шагов, необходимых для выполнения этих обязанностей.

2. Согласованные меры по обеспечению безопасности и механизмы координации оговорены в приложении I.

3. Настоящим учреждаются Совместный комитет по координации и сотрудничеству в целях обеспечения взаимной безопасности (далее называемый &quot;СКБ&quot;), совместные региональные
комитеты безопасности (далее называемые &quot;РКБ&quot;) и совместные районные координационные отделения (далее называемые &quot;РКО&quot;), как предусмотрено в приложении I.

4. Меры безопасности, предусмотренные в настоящем Соглашении и в приложении I, могут быть пересмотрены по просьбе любой из Сторон и могут быть дополнены по взаимному согласию Сторон. Конкретный порядок пересмотра излагается в приложении I.

5. Для целей настоящего Соглашения термин &quot;поселения&quot; означает на Западном берегу — поселения в зоне С, а в секторе Газа — зоны поселений Гуш-Катиф и Эрец, а также другие поселения в секторе Газа, как показано на прилагаемой карте № 2.&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
{{right|/...}}
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>rr3jrl0td5k58od9xgodm0dh7358v9u</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Полное собрание законов Российской Империи. Собрание Первое. Том 3.djvu/6</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175969</id>
    <revision>
      <id>5193974</id>
      <timestamp>2024-11-03T17:47:15Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193974</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="11956" sha1="r1incr5elzix7cfaur37h6nykwhtn4f" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;{{ВАР|{{nop}}
Бога Вседержителя, въ Троицѣ Пресвятѣй славимаго милостію, Великихъ Государей Царей и Великихъ Князей, Іоанна Алексѣевича, Петра Алексѣевича, Царей Царемъ, обладателей странъ, Государствъ покорителей, Самодержцевъ отъ востока и до запада, Владѣтелей сѣвера и юга, Императорей принадлежащихъ имѣющихъ къ Нимъ государствъ, Московскихъ, Кіевскихъ, Владимірскихъ, Новгородскихъ, Казанскихъ, Астраханскихъ, Сибирскихъ, Псковскихъ, Смоленскихъ, Тверскихъ, Югорскихъ, Пермскихъ, Вятскихъ, Болгарскихъ и иныхъ, Государей и Великихъ Князей Новагорода Низовскія земли, Черниговскихъ, Рязанскихъ, Ростовскихъ, Ярославскихъ, Бѣлозерскихъ, Удорскихъ, Обдорскихъ, Кондійскихъ, и Государей Иверскія земли Карталинскихъ и Грузинскихъ Царей и Кабардинскія земли Черкасскихъ и Горскихъ {{Опечатка|Княей|Князей|О1}}, и иныхъ многихъ Государствъ подъ власть Свою и превысокую руку покорителей и побѣдителей, крѣпчайшихъ Самодержцевъ, дарующихъ просящимъ миръ и тишину, и на облегченіе и на лучшее состояніе вещей мирныхъ Управителей, Христіанскихъ Монарховъ, украшенныхъ всякою милостію Высочайшаго Царей Царя Бога, Ихъ Царскаго Величества великіе и полномочные послы, Окольничій и Намѣстникъ Брянской Ѳеодоръ Алексѣевичь Головинъ съ товарищи учинилъ договоръ и постановленіе вѣчно нерушимые съ Мунгальскимъ Ирки Кантазіемъ и иными Тайшами, которые писаны имена ниже сего, и которые по нихъ надъ тѣми Мунгальскими улусными людьми владѣтели будутъ. Сего настоящаго 7197&amp;nbsp;года, Ноября 10&amp;nbsp;дня, присылали они Тайши, Великихъ Государей, Ихъ Царскаго Величества къ великимъ полномочнымъ посламъ, къ Окольничему и Намѣстнику Брянскому Ѳеодору Алексѣевичу Головину съ товарищи посланцовъ своихъ Уизайсана, съ которыми въ листу своемъ писали, чтобъ Великіе Государи, Ихъ Царское Величества, пожаловали, указали бъ ихъ принять подъ Свою Царскаго Величества высокосамодержавную руку со всѣми при немъ будущими улусными людьми, а они Тайши служить Имъ Царскому Величеству обѣщаются вѣрно, безо всякія измѣны, а чтобъ кочевать имъ Тайшамъ и съ улусными своими людьми, близъ городовъ Ихъ Царскаго Величества Селенгинска, по обѣ стороны рѣки Селенги, и никакихъ бы имъ Тайшамъ и улуснымъ ихъ людемъ отъ подданныхъ Ихъ Царскаго Величества, какихъ либо ни есть, народовъ обидъ не было. И по указу Великихъ Государей, Ихъ Царскаго Величества, великіе и полномочные послы, Окольничій и Намѣстникъ Брянской Ѳедоръ Алексѣевичь Головинъ съ товарищи, по тому его Ирки Кантазія и иныхъ Тайшей прошенію подъ Самодержавную Ихъ Царскаго Величества высокую руку въ вѣчное подданство со всѣми его Зайсаны и улусными людьми на сихъ нижеименованныхъ статьяхъ приняли:

{{r|1}}. Быти имъ Тайшамъ Ирки Кантазію, Ерденіи Багуру, Серензабъ Бантухаю, Чинъ Ердени Доржи, Ирки Ахаю, Елденъ Ахаю въ вѣчномъ подданствѣ, и со всѣми Зайсаны и улусными ихъ людьми, и по нихъ, которые наступятъ потомки ихъ, подъ Самодержавную Ихъ Царскаго Величества высокую руку, твердо и непоколебимо безъ всякія измѣны, и служити Имъ, Великимъ Государямъ, Ихъ Царскому Величеству, со всякою вѣрностію; и если куда повелѣніе Ихъ Царскаго Величества будетъ противо какихъ либо ни есть наступающихъ народовъ на подданныхъ Ихъ Царскаго Величества воинскимъ способомъ, и имъ Тайшамъ, противу того согласясь, съ войски Ихъ Царскаго Величества самимъ ходить, и улусныхъ своихъ людей посылать, какъ о томъ&lt;!--
--&gt;|&lt;!--
--&gt;{{nop}}
Бога Вседержителя, в Троице Пресвятей славимого милостию, Великих Государей Царей и Великих Князей, Иоанна Алексеевича, Петра Алексеевича, Царей Царем, обладателей стран, государств покорителей, Самодержцев от Востока и до Запада, Владетелей Севера и Юга, Императорей принадлежащих имеющих к Ним государств, Московских, Киевских, Владимирских, Новгородских, Казанских, Астраханских, Сибирских, Псковских, Смоленских, Тверских, Югорских, Пермских, Вятских, Болгарских и иных, Государей и Великих Князей Новагорода Низовские земли, Черниговских, Рязанских, Ростовских, Ярославских, Белозерских, Удорских, Обдорских, Кондийских, и Государей Иверские земли Карталинских и Грузинских Царей и Кабардинские земли Черкасских и Горских Князей, и иных многих Государств под власть Свою и превысокую руку покорителей и победителей, крепчайших Самодержцев, дарующих просящим мир и тишину, и на облегчение и на лучшее состояние вещей мирных Управителей, Христианских Монархов, украшенных всякою милостию Высочайшего Царей Царя Бога, Их Царского Величества великие и полномочные послы, Окольничий и Наместник Брянской Феодор Алексеевичь Головин с товарищи учинил договор и постановление вечно нерушимые с Мунгальским Ирки Кантазием и иными Тайшами, которые писаны имена ниже сего, и которые по них над теми Мунгальскими улусными людьми владетели будут. Сего настоящего 7197&amp;nbsp;года, Ноября 10&amp;nbsp;дня, присылали они, Тайши, Великих Государей, Их Царского Величества к великим полномочным послам, к Окольничему и Наместнику Брянскому Феодору Алексеевичу Головину с товарищи посланцов своих Уизайсана, с которыми в листу своём писали, чтоб Великие Государи, Их Царское Величества, пожаловали, указали б их принять под Свою Царского Величества высокосамодержавную руку со всеми при нём будущими улусными людьми, а они Тайши служить Им Царскому Величеству обещаются верно, безо всякие измены, а чтоб кочевать им Тайшам и с улусными своими людьми, близ городов Их Царского Величества Селенгинска, по обе стороны реки Селенги, и никаких бы им Тайшам и улусным их людем от подданных Их Царского Величества, каких-либо ни есть, народов обид не было. И по указу Великих Государей, Их Царского Величества, великие и полномочные послы, Окольничий и Наместник Брянской Фёдор Алексеевич Головин с товарищи, по тому его Ирки Кантазия и иных Тайшей прошению под Самодержавную Их Царского Величества высокую руку в вечное подданство со всеми его Зайсаны и улусными людьми на сих нижеименованных статьях приняли:

{{r|1}}. Быти им Тайшам Ирки Кантазию, Ердении Багуру, Серензаб Бантухаю, Чин Ердени Доржи, Ирки Ахаю, Елден Ахаю в вечном подданстве, и со всеми Зайсаны и улусными их людьми, и по них, которые наступят потомки их, под Самодержавную Их Царского Величества высокую руку, твёрдо и непоколебимо без всякие измены, и служити Им, Великим Государям, Их Царскому Величеству, со всякою верностью; и если куда повеление Их Царского Величества будет противо каких-либо ни есть наступающих народов на подданных Их Царского Величества воинским способом, и им Тайшам, противу того согласясь, с войски Их Царского Величества самим ходить, и улусных своих людей посылать, как о том
}}&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>r1incr5elzix7cfaur37h6nykwhtn4f</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Атлас плодов, изданный.djvu/376</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175970</id>
    <revision>
      <id>5193975</id>
      <timestamp>2024-11-03T18:37:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <comment>/* Не вычитана */ Новая: «Табл. LIII.           РЕНЕТЪ ОБЕРДИКА.»</comment>
      <origin>5193975</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="145" sha1="t0sl4vxx4ekqf44cda35u8pmjp3c9pe" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;Табл. LIII.


РЕНЕТЪ ОБЕРДИКА.&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>t0sl4vxx4ekqf44cda35u8pmjp3c9pe</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193976</id>
      <parentid>5193975</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:37:43Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193976</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="145" sha1="44efc2knre51an1tbyw84in8qbundg5" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;Табл. LIII.


РЕНЕТЪ ОБЕРДИКА.&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>44efc2knre51an1tbyw84in8qbundg5</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Атлас плодов, изданный.djvu/375</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175971</id>
    <revision>
      <id>5193979</id>
      <timestamp>2024-11-03T18:52:38Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <comment>/* Не вычитана */ Новая: «   Урожайность дерева начинается поздно, на 8-10 году, и въ зависимости отъ климатическихъ и почвенныхъ условiй бываетъ весьма различная, отъ весьма обильной до совсѣмъ неудовлетворительной. Повидимому, сортъ этотъ требуетъ весьма питательной, достаточно влажной...»</comment>
      <origin>5193979</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2015" sha1="o6ij8oyep0k1aww0epkjhdf71lg69an" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;


Урожайность дерева начинается поздно, на 8-10 году, и въ зависимости отъ климатическихъ и почвенныхъ условiй бываетъ весьма различная, отъ весьма обильной до совсѣмъ неудовлетворительной. Повидимому, сортъ этотъ требуетъ весьма питательной, достаточно влажной почвы и теплаго положенiя для полной своей удачи; въ особенности непригодна для него сухая песчаная почва.
Кромѣ недозрѣвшихъ концовъ сильно растущихъ побѣговъ, на Рибстонѣ сравнительно легко вымерзаетъ часть цвѣточныхъ почекъ зимою, такъ что послѣ суровыхъ зимъ весною многiя изъ нихъ остаются не распустившимися, черными, замерзшими часто вмѣстѣ съ плодухами, на которыхъ онѣ сидятъ.

Парша почти не трогаетъ этого сорта, насѣкомыя же, особенно плодожорка, напротивъ, нападаютъ на него охотно.

Этотъ прекрасный сортъ, по моему мнѣнiю, можно рекомендовать даже для промышленныхъ садовъ юго-западной Россiи и Царства Польскаго, при условiи выбора подходящихъ почвы, положенiя, а отчасти и защиты, и даже для западныхъ губернiй, но для самыхъ привилегированныхъ мѣстъ.

'''А. Гребницкiй.'''

— 322 —&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>o6ij8oyep0k1aww0epkjhdf71lg69an</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193980</id>
      <parentid>5193979</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:53:40Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193980</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2040" sha1="ftor5jpioha7uphsjf7s51zkbgv7hyx" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;1&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;Урожайность дерева начинается поздно, на 8-10 году, и въ зависимости отъ климатическихъ и почвенныхъ условiй бываетъ весьма различная, отъ весьма обильной до совсѣмъ неудовлетворительной. Повидимому, сортъ этотъ требуетъ весьма питательной, достаточно влажной почвы и теплаго положенiя для полной своей удачи; въ особенности непригодна для него сухая песчаная почва.
Кромѣ недозрѣвшихъ концовъ сильно растущихъ побѣговъ, на Рибстонѣ сравнительно легко вымерзаетъ часть цвѣточныхъ почекъ зимою, такъ что послѣ суровыхъ зимъ весною многiя изъ нихъ остаются не распустившимися, черными, замерзшими часто вмѣстѣ съ плодухами, на которыхъ онѣ сидятъ.

Парша почти не трогаетъ этого сорта, насѣкомыя же, особенно плодожорка, напротивъ, нападаютъ на него охотно.

Этотъ прекрасный сортъ, по моему мнѣнiю, можно рекомендовать даже для промышленныхъ садовъ юго-западной Россiи и Царства Польскаго, при условiи выбора подходящихъ почвы, положенiя, а отчасти и защиты, и даже для западныхъ губернiй, но для самыхъ привилегированныхъ мѣстъ.

'''А. Гребницкiй.'''

— 322 —&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>ftor5jpioha7uphsjf7s51zkbgv7hyx</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193981</id>
      <parentid>5193980</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:55:58Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <comment>/* Вычитана */</comment>
      <origin>5193981</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2021" sha1="7b8mwrk2eoqyn40ldrcg8pkwkyanvr5" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;Урожайность дерева начинается поздно, на 8-10 году, и въ зависимости отъ климатическихъ и почвенныхъ условiй бываетъ весьма различная, отъ весьма обильной до совсѣмъ неудовлетворительной. Повидимому, сортъ этотъ требуетъ весьма питательной, достаточно влажной почвы и теплаго положенiя для полной своей удачи; въ особенности непригодна для него сухая песчаная почва.
Кромѣ недозрѣвшихъ концовъ сильно растущихъ побѣговъ, на Рибстонѣ сравнительно легко вымерзаетъ часть цвѣточныхъ почекъ зимою, такъ что послѣ суровыхъ зимъ весною многiя изъ нихъ остаются не распустившимися, черными, замерзшими часто вмѣстѣ съ плодухами, на которыхъ онѣ сидятъ.
Парша почти не трогаетъ этого сорта, насѣкомыя же, особенно плодожорка, напротивъ, нападаютъ на него охотно.
Этотъ прекрасный сортъ, по моему мнѣнiю, можно рекомендовать даже для промышленныхъ садовъ юго-западной Россiи и Царства Польскаго, при условiи выбора подходящихъ почвы, положенiя, а отчасти и защиты, и даже для западныхъ губернiй, но для самыхъ привилегированныхъ мѣстъ.

'''А. Гребницкiй.'''&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>7b8mwrk2eoqyn40ldrcg8pkwkyanvr5</sha1>
    </revision>
    <revision>
      <id>5193982</id>
      <parentid>5193981</parentid>
      <timestamp>2024-11-03T18:57:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Serdiff</username>
        <id>62787</id>
      </contributor>
      <origin>5193982</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2024" sha1="syc68buzdioxj8fjd0qj5eiltpal88k" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;3&quot; user=&quot;Serdiff&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__
&lt;div class='indent'&gt;&lt;/noinclude&gt;Урожайность дерева начинается поздно, на 8-10 году, и въ зависимости отъ климатическихъ и почвенныхъ условiй бываетъ весьма различная, отъ весьма обильной до совсѣмъ неудовлетворительной. Повидимому, сортъ этотъ требуетъ весьма питательной, достаточно влажной почвы и теплаго положенiя для полной своей удачи; въ особенности непригодна для него сухая песчаная почва.

Кромѣ недозрѣвшихъ концовъ сильно растущихъ побѣговъ, на Рибстонѣ сравнительно легко вымерзаетъ часть цвѣточныхъ почекъ зимою, такъ что послѣ суровыхъ зимъ весною многiя изъ нихъ остаются не распустившимися, черными, замерзшими часто вмѣстѣ съ плодухами, на которыхъ онѣ сидятъ.

Парша почти не трогаетъ этого сорта, насѣкомыя же, особенно плодожорка, напротивъ, нападаютъ на него охотно.

Этотъ прекрасный сортъ, по моему мнѣнiю, можно рекомендовать даже для промышленныхъ садовъ юго-западной Россiи и Царства Польскаго, при условiи выбора подходящихъ почвы, положенiя, а отчасти и защиты, и даже для западныхъ губернiй, но для самыхъ привилегированныхъ мѣстъ.

'''А. Гребницкiй.'''&lt;noinclude&gt;&lt;references /&gt;
{{колонтитул||— X —|}}&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>syc68buzdioxj8fjd0qj5eiltpal88k</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/143</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175972</id>
    <revision>
      <id>5194019</id>
      <timestamp>2024-11-03T21:49:33Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */ дубль страницы</comment>
      <origin>5194019</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Цветок и терновник (Суханов)/ВТ</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175973</id>
    <revision>
      <id>5194021</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:01:07Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>Новая: «{{Отексте | АВТОР                 = Михаил Дмитриевич Суханов | НАЗВАНИЕ              = Цветок и терновник | ПОДЗАГОЛОВОК          =  | ЧАСТЬ                 =  | СОДЕРЖАНИЕ            =  | ИЗЦИКЛА               =  | ИЗСБОРНИКА            =  | ДАТАСОЗДАНИЯ          =  | ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 1828 | ЯЗЫКОРИГИНАЛА         =  | НАЗВ...»</comment>
      <origin>5194021</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="2188" sha1="k6u8ge9d0kfpu6bhi20vtb3dd81wrf5" xml:space="preserve">{{Отексте
| АВТОР                 = Михаил Дмитриевич Суханов
| НАЗВАНИЕ              = Цветок и терновник
| ПОДЗАГОЛОВОК          = 
| ЧАСТЬ                 = 
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ИЗЦИКЛА               = 
| ИЗСБОРНИКА            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 1828
| ЯЗЫКОРИГИНАЛА         = 
| НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА     = 
| ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = 
| ПЕРЕВОДЧИК            = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИОРИГИНАЛА = 
| ИСТОЧНИК              = {{Источник|Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf|{{книга|автор=|часть=|заглавие=Басни, песни и разные стихотворения крестьянина Михаила Суханова|оригинал=|ссылка=|издание=|место=|издательство=|год=1828|том=|страницы=5|страниц=126}}}}
| ВИКИДАННЫЕ            = &lt;!-- id элемента темы --&gt;
| ВИКИПЕДИЯ             = 
| ВИКИЦИТАТНИК          = 
| ВИКИНОВОСТИ           = 
| ВИКИСКЛАД             = 
| ДРУГОЕ                = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ            = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| КАЧЕСТВО              = &lt;!-- оценка по 4-х бальной шкале --&gt;
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ       = 
| ДРУГИЕПЕРЕВОДЫ        = 
| ЛИЦЕНЗИЯ              = PD-RusEmpire
| СТИЛЬ                 = text
}}

&lt;pages index=&quot;Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf&quot; from=21 to=21 fromsection=&quot;I&quot; tosection=&quot;I&quot; /&gt;

[[Категория:Басни]]
[[Категория:Поэзия 1828 года]]
[[Категория:Михаил Дмитриевич Суханов]]</text>
      <sha1>k6u8ge9d0kfpu6bhi20vtb3dd81wrf5</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Полное собрание законов Российской империи/1723—1727/2</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175974</id>
    <revision>
      <id>5194024</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:45:09Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>Новая: «{{Отексте | НАЗВАНИЕ              = Хронологический указатель узаконений Собрания Первого  | ПОДЗАГОЛОВОК          = № 4137—4400 | АВТОР                 =  | НЕТ_АВТОРА            =  | АВТОРЫ                =  | СОДЕРЖАНИЕ            =  | ИЗЦИКЛА               =  | ИЗСБОРНИКА            =  | ДАТАСОЗДАНИЯ          =  | ДАТАПУБЛИК...»</comment>
      <origin>5194024</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="8796" sha1="477yc4i60cakzf9zagk43oq4iss08fs" xml:space="preserve">{{Отексте
| НАЗВАНИЕ              = Хронологический указатель узаконений Собрания Первого 
| ПОДЗАГОЛОВОК          = № 4137—4400
| АВТОР                 = 
| НЕТ_АВТОРА            = 
| АВТОРЫ                = 
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ИЗЦИКЛА               = 
| ИЗСБОРНИКА            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 
| ЯЗЫКОРИГИНАЛА         = 
| НАЗВАНИЕОРИГИНАЛА     = 
| ПОДЗАГОЛОВОКОРИГИНАЛА = 
| ПЕРЕВОДЧИК            = 
| ИСТОЧНИК              = 
| ВИКИПЕДИЯ             = 
| ВИКИЦИТАТНИК          = 
| ВИКИСКЛАД             = 
| ДРУГОЕ                = 
| ИЗОБРАЖЕНИЕ           = 
| ОПИСАНИЕИЗОБРАЖЕНИЯ   = 
| ОГЛАВЛЕНИЕ            = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| КАЧЕСТВО              = 
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ       = 
| НАВИГАЦИЯ             = 
}}

== 1723 ==
* {{ПСЗРИ|1|4401|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4402|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4403|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4404|date=}}

== 1724 ==
* {{ПСЗРИ|1|4405|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4406|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4407|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4408|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4409|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4410|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4411|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4412|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4413|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4414|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4415|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4416|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4417|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4418|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4419|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4420|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4421|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4422|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4423|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4424|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4425|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4426|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4427|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4428|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4429|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4430|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4431|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4432|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4433|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4434|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4435|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4436|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4437|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4438|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4439|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4440|date=23.01.1724}} — ''Сенатскій''. О платеже за приносимые в Берг-Коллегию для передела на Денежные дворы ефимки, из капитальных денег.
* {{ПСЗРИ|1|4441|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4442|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4443|date=28.01.1724}} — ''Именный, объявленный из Сената''. Об учреждении Академии и о назначении для содержания оной доходов таможенных и лицентных, собираемых с городов Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга. — С приложением проекта об учреждении Академии.
* {{ПСЗРИ|1|4444|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4445|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4446|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4447|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4448|date=31.01.1724}} — ''Сенатский''. О приёме старых денег во всякие подати; об употреблении оных в расход, и об отсылке поступающих в приход по разным сборам кроме подушных, на Денежные дворы для переделки оных по новому образцу.
* {{ПСЗРИ|1|4449|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4450|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4451|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4452|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4453|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4454|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4455|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4456|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4457|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4458|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4459|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4460|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4461|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4462|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4463|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4464|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4465|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4466|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4467|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4468|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4469|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4470|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4471|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4472|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4473|date=14.02.1724}} — ''Сенатский''. О строгом запрещении переливать старые деньги и о приносе оных на монетные дворы.
* {{ПСЗРИ|1|4474|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4475|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4476|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4477|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4478|date=18.02.1724}} — ''Сенатский''. О прекращении покупки золота и серебра принимаемого частными людьми на Денежные Дворы с Апреля месяца сего года и о заготовлении оного по прежнему подрядом.
* {{ПСЗРИ|1|4479|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4480|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4481|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4482|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4483|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4484|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4485|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4486|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4487|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4488|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4489|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4490|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4491|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4492|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4493|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4494|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4495|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4496|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4497|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4498|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4499|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4500|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4501|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4502|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4503|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4504|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4505|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4506|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4507|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4508|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4509|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4510|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4511|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4512|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4513|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4514|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4515|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4516|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4517|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4518|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4519|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4520|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4521|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4522|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4523|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4524|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4525|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4526|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4527|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4528|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4529|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4530|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4531|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4532|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4533|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4534|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4535|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4536|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4537|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4538|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4539|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4540|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4541|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4542|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4543|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4544|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4545|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4546|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4547|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4548|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4549|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4550|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4551|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4552|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4553|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4554|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4555|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4556|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4557|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4558|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4559|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4560|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4561|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4562|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4563|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4564|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4565|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4566|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4567|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4568|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4569|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4570|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4571|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4572|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4573|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4574|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4575|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4576|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4577|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4578|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4579|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4580|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4581|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4582|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4583|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4584|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4585|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4586|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4587|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4588|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4589|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4590|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4591|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4592|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4593|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4594|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4595|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4596|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4597|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4598|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4599|date=}}
* {{ПСЗРИ|1|4600|date=}}

[[Категория:ПСЗРИ:Указатели]]</text>
      <sha1>477yc4i60cakzf9zagk43oq4iss08fs</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/1</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175975</id>
    <revision>
      <id>5194025</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:45:50Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194025</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/2</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175976</id>
    <revision>
      <id>5194026</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:46:04Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194026</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/3</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175977</id>
    <revision>
      <id>5194027</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:46:18Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194027</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/4</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175978</id>
    <revision>
      <id>5194028</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:46:33Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194028</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/8</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175979</id>
    <revision>
      <id>5194029</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:47:29Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194029</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/144</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175980</id>
    <revision>
      <id>5194030</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:47:57Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194030</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/145</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175981</id>
    <revision>
      <id>5194031</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:48:12Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194031</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/146</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175982</id>
    <revision>
      <id>5194032</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:48:24Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194032</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Страница:Суханов М.Д. «Басни, песни и разныя стихотворения крестьянина Михайла Суханова» (1828).pdf/147</title>
    <ns>104</ns>
    <id>1175983</id>
    <revision>
      <id>5194033</id>
      <timestamp>2024-11-03T22:48:35Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Borealex</username>
        <id>68165</id>
      </contributor>
      <comment>/* Без текста */</comment>
      <origin>5194033</origin>
      <model>proofread-page</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="64" sha1="9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt" xml:space="preserve">&lt;noinclude&gt;&lt;pagequality level=&quot;0&quot; user=&quot;Borealex&quot; /&gt;__NOEDITSECTION__&lt;div class=&quot;text&quot;&gt;&lt;/noinclude&gt;&lt;noinclude&gt;&lt;!-- --&gt;
&lt;references /&gt;&lt;/div&gt;&lt;/noinclude&gt;</text>
      <sha1>9ed3kccbj9k97d6cs717tzcmyr5h8zt</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Житие Константина Философа</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175984</id>
    <redirect title="Житие Константина (Кирилла) Философа" />
    <revision>
      <id>5194034</id>
      <timestamp>2024-11-03T23:29:44Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Nyuhn</username>
        <id>67100</id>
      </contributor>
      <comment>Перенаправление на [[Житие Константина (Кирилла) Философа]]</comment>
      <origin>5194034</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="103" sha1="07lms5ni775c9wmqhlk8mulejmcz84x" xml:space="preserve">#перенаправление [[Житие Константина (Кирилла) Философа]]</text>
      <sha1>07lms5ni775c9wmqhlk8mulejmcz84x</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Постановление Шестого Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов об амнистии</title>
    <ns>0</ns>
    <id>1175985</id>
    <revision>
      <id>5194054</id>
      <timestamp>2024-11-04T06:57:37Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>Homk</username>
        <id>29574</id>
      </contributor>
      <comment>Новая: «{{Отексте | НЕТ_АВТОРА            =  | НАЗВАНИЕ              = Постановление Шестого Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов об амнистии | ПОДЗАГОЛОВОК          =  | ЧАСТЬ                 =  | СОДЕРЖАНИЕ            =  | ИЗЦИКЛА               =  | ИЗСБОРНИКА            =  | ДАТАСОЗДАНИЯ          =  | ДАТАПУБЛИКАЦ...»</comment>
      <origin>5194054</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="6627" sha1="9ykxtl5dod70geu6kvfxz5uxgh5lmgh" xml:space="preserve">{{Отексте
| НЕТ_АВТОРА            = 
| НАЗВАНИЕ              = Постановление Шестого Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов об амнистии
| ПОДЗАГОЛОВОК          = 
| ЧАСТЬ                 = 
| СОДЕРЖАНИЕ            = 
| ИЗЦИКЛА               = 
| ИЗСБОРНИКА            = 
| ДАТАСОЗДАНИЯ          = 
| ДАТАПУБЛИКАЦИИ        = 6 ноября 1918 года
| ИСТОЧНИК              = {{книга|автор = |часть = |заглавие =Декреты Советской власти |оригинал = |ссылка =https://docs.historyrussia.org/ru/nodes/12592-6-noyabrya-postanovlenie-shestogo-vserossiyskogo-chrezvychaynogo-sezda-sovetov-ob-amnistii#mode/inspect/page/1/zoom/4 |ответственный = |издание = |место =М. |издательство = |год =1964 |том =III |страницы =529—530 |страниц = |серия = |isbn = }}
| ВИКИДАННЫЕ            = &lt;!-- id элемента темы --&gt;
| ВИКИПЕДИЯ             = 
| ВИКИЦИТАТНИК          = 
| ВИКИНОВОСТИ           = 
| ВИКИСКЛАД             = 
| ДРУГОЕ                = 
| ПРЕДЫДУЩИЙ            = 
| СЛЕДУЮЩИЙ             = 
| КАЧЕСТВО              = &lt;!-- оценка по 4-х бальной шкале --&gt;
| НЕОДНОЗНАЧНОСТЬ       = 
| ЛИЦЕНЗИЯ              = RusGov
| КАТЕГОРИИ             = Декреты Советской власти
| СТИЛЬ                 = text
}}

В борьбе за укрепление социалистического строя Советская власть, окруженная врагами с фронта, имея контрреволюцию в тылу, приняла самые суровые меры репрессии и подавления контрреволюции во всех ее видах. К этим мерам пролетариат России, став во главе мировой социалистической революции и взяв власть в свои руки, обязан был прибегнуть, дабы охранить первую в мире Республику трудящихся от бешеных атак империалистов всего мира.

Ростом мировой революции, усилиями Красной Армии Советской Республики, неослабной работой всех органов борьбы с контрреволюцией, 
наконец, организационным строительством в центре и на местах, рабоче-крестьянская власть ныне упрочена и закреплена.

Призывая все местные органы Советской власти к неослабной бдительности и систематической, решительной борьбе со всеми попытками контрреволюции на фронте и в тылу ослабить Советскую власть, призывая направить решительные и беспощадные удары против изменников, заговорщиков, белогвардейцев и их организаций, Чрезвычайный съезд Советов по предложению Совета Народных Комиссаров постановляет:

1) Освободить от заключения всех тех задержанных органами борьбы с контрреволюцией, которым в течение двух недель со дня ареста не предъявлено или не будет предъявлено обвинение в непосредственном участии в заговоре против Советской власти, или подготовке его, или в организации белогвардейских сил, или в содействии тем партиям и группам, которые явно поставили себе целью вооруженную борьбу против Советской власти.

2) Освободить от заключения всех заложников кроме тех из них, временное задержание которых необходимо как условие безопасности товарищей, попавших в руки врагов. Необходимость дальнейшего содержания под стражей заложников такого рода для каждого отдельного лица может быть установлена только Всероссийской чрезвычайной комиссией. Никакая другая организация не имеет права брать заложников и содержать их под стражей.

3) Предписать всем революционным трибуналам и народным судам в срочном порядке пересмотреть списки осужденных ими лиц с целью применить досрочное освобождение в самых широких размерах в отношении тех из них, освобождение которых не представляет опасности для Республики.

4)    Поручить наблюдение за точным и неуклонным проведением этого постановления Центральному Исполнительному Комитету и на местах — исполнительным комитетам местных Советов.

5) Ввести это постановление в действие по телеграфу.

Постановление было принято на первом заседании съезда 6 ноября.

В «Нижегородской Коммуне» текст постановления был опубликован в перередактированном виде за подписями Председателя съезда Я. М. Свердлова и секретаря В. А. Аванесова.

[[Категория:Постановления СНК РСФСР 1918 года]]</text>
      <sha1>9ykxtl5dod70geu6kvfxz5uxgh5lmgh</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Обсуждение участника:-revi</title>
    <ns>3</ns>
    <id>1175986</id>
    <redirect title="Обсуждение участника:Revi C." />
    <revision>
      <id>5194060</id>
      <timestamp>2024-11-04T08:13:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>HakanIST</username>
        <id>55614</id>
      </contributor>
      <comment>HakanIST переименовал страницу [[Обсуждение участника:-revi]] в [[Обсуждение участника:Revi C.]]: Автоматическое переименование страницы при переименовании участника «[[Special:CentralAuth/-revi|-revi]]» в «[[Special:CentralAuth/Revi C.|Revi C.]]»</comment>
      <origin>5194060</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="83" sha1="b0i8moa22qymi9derodwld1965l1l7i" xml:space="preserve">#перенаправление [[Обсуждение участника:Revi C.]]</text>
      <sha1>b0i8moa22qymi9derodwld1965l1l7i</sha1>
    </revision>
  </page>
  <page>
    <title>Участник:-revi</title>
    <ns>2</ns>
    <id>1175987</id>
    <redirect title="Участник:Revi C." />
    <revision>
      <id>5194061</id>
      <timestamp>2024-11-04T08:13:06Z</timestamp>
      <contributor>
        <username>HakanIST</username>
        <id>55614</id>
      </contributor>
      <comment>HakanIST переименовал страницу [[Участник:-revi]] в [[Участник:Revi C.]]: Автоматическое переименование страницы при переименовании участника «[[Special:CentralAuth/-revi|-revi]]» в «[[Special:CentralAuth/Revi C.|Revi C.]]»</comment>
      <origin>5194061</origin>
      <model>wikitext</model>
      <format>text/x-wiki</format>
      <text bytes="60" sha1="evkkuee5mvwq4232y45qqe1k6giwfcv" xml:space="preserve">#перенаправление [[Участник:Revi C.]]</text>
      <sha1>evkkuee5mvwq4232y45qqe1k6giwfcv</sha1>
    </revision>
  </page>
</mediawiki>